И.З. Суриков и поэты-суриковцы

«Что, удалый молодец,

Опустил ты буйную

И сидишь за чаркою

С невеселой думою?»

— «С горя, добрый молодец,

С горя я печалюся;

С горя моя буйная

С плеч головка валится».

— «Да откуда ж горе-то

Пришло к добру молодцу?..

Из-за моря ль тучею

Принеслося по ветру?

Иль из бору темного

Медяницей выползло?

На пиру ли хмельною

Брагой в чарке выпито?»

— «Нет, не в чарке выпито

Горе хмельной брагою,

Принеслось не тучею

Черною из-за моря,

Не из бору выползло

Змеей-медяницею —

Пришло горе к молодцу

Красною девицею!»

Полночь. Злая стужа

На дворе трещит.

Месяц облаками

Серыми закрыт.

У большого зданья

В улице глухой

Мерными шагами

Ходит часовой.

Под его ногами

Жесткий снег хрустит,

А кругом глухая

Улица молчит;

Но шагает ровно

Бравый часовой,

И ружье он крепко

Жмет к плечу рукой.

Вспомнился солдату

Край его родной;

Вспомнилась избушка

С белою трубой;

Вспомнилась голубка,

Милая жена:

Чай, теперь на печке

Спит давно она.

Может быть, ей снится,

Как мороз трещит,

Как солдат озябший

На часах стоит.

Сырая каморка,

Бедно в ней, убого:

Два стула, скамейка

Да столик трехногий.

Живет в ней сапожник

С своею семьею:

С малюткою-дочкой,

С больною женою.

Больная не стонет;

В тускнеющем взоре

Не боли мученье —

Душевное горе.

На дочку больная

Глаза устремила,

Иссохшие руки

На груди скрестила.

Не с жизнью расстаться

Жалеет бедняжка,

Но дочку сироткой

Покинуть ей тяжко.

Кто будет сиротку

Беречь и лелеять?

Кто доброе семя

Ей в сердце посеет?

Отец? Но при мысли

О муже больная

Рукой безнадежно

Махнула, вздыхая.

Плохая надежда

В отце для малютки!

Как добыл он денег —

И нет его сутки.

И пьет себе, пьет он, —

Семья позабыта!

Какая ж малютке

В нем будет защита?

И в грустных картинах

Встает пред больною

Жизнь дочки, как будет

Она сиротою...

То мнится ей: дочка

В худой душегрейке

По улицам ходит,

Сбирает копейки.

То мнится ей: дочка

С шарманкой шагает

И песней и пляской

Народ потешает.

То мнится ей: дочка

В палате больничной

Прощается с жизнью

Своей горемычной.

И очи больная

Закрыла рукою,

Чтоб больше не видеть

Виденье такое.

В час ночи сапожник '

Домой воротился

И долго буянил,

Шумел и бранился.

Жена ни полслова —

Лежит без движенья;

На брань и на крики

Нет слов возражения.

И грозно сапожник

К жене подступает,

И крепко жену он

За плечи хватает.

Он хочет с постели

Стащить ее силой, —

Но тащит — и что же?!

Она уж остыла...

В зеленом саду соловушка

Звонкой песней заливается;

У меня, у молодешеньки,

Сердце грустью надрывается.

Знать, тогда мне, когда поп крестил,

Вышла доля несчастливая,

Потому что вся я в матушку

Уродилася красивая.

И росла у ней да нежилась

Я на воле одинешенька;

Богачи купцы проезжие

Звали все меня хорошенькой.

Мое личико румяное

Красной зорькой разгоралося,

И косою моей русою

Вся деревня любовалася.

Да сгубил меня мой батюшка,

Выдал замуж за богатого,

На житье отдал на горькое

За седого, бородатого.

Не живу я с ним, а мучаюсь:

Сердце горем надрывается,

Не водою лицо белое,

А слезами умывается.

Что богатство мне без радости?

Без любви душа измаялась.

Без поры-то я, без времени,

Молодешенька, состарилась!

Тихо тощая лошадка

По пути бредет;

Гроб, рогожею покрытый,

На санях везет.

На санях в худой шубенке

Мужичок сидит;

Понукает он лошадку,

На нее кричит.

На лице его суровом

Налегла печаль,

И жену свою, голубку,

Крепко ему жаль.

Спит в гробу его подруга,

Верная жена, —

В час родов, от тяжкой муки,

Умерла она

И покинула на мужа

Пятерых сирот, —

Кто-то их теперь обмоет?

Кто-то обошьет?

Вот пред ним мосток, часовня,

Вот и божий храм, —

И жену свою, голубку,

Он оставит там.

Долго станут плакать дети,

Ждать и кликать мать, —

Не придет она с погоста

Слезы их унять.

Ярко светит зорька

В небе голубом,

Тихо всходит солнце

Над большим селом.

И сверкает поле

Утренней росой,

Точно изумрудом

Или бирюзой.

Сквозь тростник высокий

Озеро глядит,

Яркими огнями

Блещет и горит.

И кругом всё тихо,

Спит всё крепким сном;

Мельница на горке

Не дрогнет крылом.

Над крутым оврагом

Лес не прошумит,

Рожь не колыхнется,

Вольный ветер спит.

Но вот, чу! в селеньи

Прокричал петух;

На свирели звонкой

Заиграл пастух.

И село большое

Пробудилось вдруг;

Хлопают ворота,

Шум, движенье, стук.

Вот гремит телега,

Мельница стучит,

Над селом птиц стая

С криками летит.

Мужичок с дровами

Едет на базар;

С вечною тревогой

Шумный день настал.

Грустная картина:

В горенке тесовой,

Озарен свечою,

Гроб стоит сосновый.

Перед ним сиротки —

Дети робко жмутся,

Громко кличут маму,

Да не дозовутся.

Бедная, не слышит

Плач своих малюток —

Спит она сном крепким,

Спит уж двое суток.

Спит... Забыты ею

Горе и заботы —

С долею тяжелой

Кончены расчеты.

Жертва нужд и горя!

Спи, господь с тобою!

Отдохнешь от жизни

Ты хоть под землею.

На тебя гляжу я

И душой страдаю,

И твою былую

Жизнь припоминаю.

Вот ты предо мною —

Девочка-малютка,

Щечки без румянца,

Худенькая грудка;

На глазах слезинки,

Грустная такая, —

Больно тебя била

Мачеха лихая...

Вот бежишь ты в стужу

Зимнею порою

В лавочку за квасом

Или за водою.

Грязные лоскутья

Тело прикрывают;

Сквозь башмак дырявый

Пальцы выползают.

И ребячье тело

Всё почти наруже...

И дрожишь, бежишь ты

Улицей по стуже.

И придешь с морозу

Не в тепло, бедняжка, —

Мачеха прогонит

Полоскать рубашки.

Горько тебе было,

Тяжело и больно;

Слез горючих втайне

Пролито довольно.

Ты сносила горе

Молча, терпеливо.

Время шло — ты стала

Девушкой красивой.

Мачеха, чтоб с хлеба

Сбыть тебя скорее,

Выдала бедняжку

Замуж за злодея.

Хоть бы луч отрады

Был тебе минутный!

Загубил-замаял

Муж тебя беспутный!

Вот уйдет он утром

Рано, на рассвете;

Нет ни крошки хлеба,

Горько плачут дети.

Дома ни копейки...

Заложить? Да что же?

Всё давно прожито,

Нет клочка одежи.

И заплачешь горько,

Голова склонится;

Пред святой иконой

Станешь ты молиться.

Просишь ты у бога

Не для жизни силы, —

Просишь у него ты

Для детей могилы.

И в тоске малюток

Обоймешь руками,

Детские головки

Оросишь слезами.

Жарко их целуешь,

Плачешь и рыдаешь,

В горе да в кручине

С ними засыпаешь.

В полночь муж вернется, —

Буйство, брань, угрозы;

Дети в перепуге

Вскочат... крик и слезы.

Сдавлена, согнута

Жизнига такою,

Скоро подружилась

Ты с чахоткой злою.

Сил твоих остаток

Злая боль сточила

Да и в гроб сосновый

Жертву уложила.

Плачьте, плачьте, дети!

Жизнь горька вам будет.

Кто-то вас утешит?

Кто-то приголубит?

Среди степи глухой

Есть могила одна;

Меж кустов, сиротой,

Затерялась она.

Безмятежно кругом

Степь зеленая спит;

На просторе степном

Только ветер шумит.

Над могилой весь день

Блещут солнца лучи,

Ходит облака тень,

Светят звезды в ночи.

Ветер, ветер, скажи,

Вольный ветер стенной,

Кто здесь, в этой глуши,

Спит в могиле сырой?

И, качая травой,

Буйный ветер шумит:

«Здесь купец молодой

В ночь глухую зарыт.

Ехал с ярмарки он

Не с пустым кошельком;

Одолел его сон, —

Он убит ямщиком.

Шесть недель о купце

Тосковала жена,

На седьмой же, в конце,

Вышла замуж она».

«Что шумишь, качаясь,

Тонкая рябина,

Низко наклоняясь

Головою к тыну?»

— «С ветром речь веду я

О своей невзгоде,

Что одна расту я

В этом огороде.

Грустно, сиротинка,

Я стою, качаюсь,

Что к земле былинка,

К тыну нагибаюсь.

Там, за тыном, в поле,

Над рекой глубокой,

На просторе, в воле,

Дуб растет высокий.

Как бы я желала

К дубу перебраться;

Я б тогда не стала

Гнуться да качаться.

Близко бы ветвями

Я к нему прижалась

И с его листами

День и ночь шепталась.

Нет, нельзя рябинке

К дубу перебраться!

Знать, мне, сиротинке,

Век одной качаться».

Спи, мальчишка бестолковый,

Пожалей себя!

Будешь плакать — плеткой новой

Высеку тебя.

Я тебе, буян-сынишка,

Песенку спою,

Спи же ты, дрянной мальчишка,.

Баюшки-баю!

Слух по городу промчался:

Твой отец-банкрот

За долги в тюрьму попался...

Он не пропадет!

Знаю, кончит он исправно

Сделочку свою,

Кредиторов спрыснет славно,

Баюшки-баю!

Спи, отдам тебя в служенье

На гостиный двор,

Там ты кончишь курс ученья,

Станешь ловкий вор;

Рано, рано ты загубишь

Совесть всю свою,

Красть по сотенной ты будешь,

Баюшки-баю!

Все торговые обманы

Сам поймешь собой

И набьешь свои карманы

Денежкой чужой;

Скажешь: «Я правдив и верен,

Грош не затаю»,

Скажешь: «Честно жить намерен...»

Баюшки-баю!

Тысяч триста нахватаешь,

Документы дашь,

А потом кому сам знаешь

Лавки передашь;

Пред кредиторами спину

Выгнешь ты свою,

Им за рубль отдашь подтипу,

Баюшки-баю!

Купишь после сделки честной

Дом ты не один,

Станешь ты купец известный,

Честный гражданин.

И, чресчур наевшись сыто,

Кончишь жизнь свою...

Спи, купец мой именитый,

Баюшки-баю!

Эх ты, ветер, ветер!

Не срывай мне шапку:

Без тебя, брат, горя

Не собрать в охапку.

Полюбилась парню

Девка молодая,

Да сгубила счастье

Голова седая.

Забрался лукавый

В голову седую,

Нашептал жениться

И взять молодую!

И вздурился старый —

Чтоб его пришибло! —

Взял мою красотку...

Счастье мое сгибло.

Сокрушает парня

Это злое горе.

Эх ты, ветер, ветер,

Погорюем двое!

Ах ты, жизнь, моя жизнь,

Жизнь, злодейка моя,

Что ты, жизнь, мне дала,

Когда молод был я?

Только в сердце сожгла

Ты горячую-кровь,

Только мне ты дала

Без ответа любовь;

У меня, молодца,

Сердце съела тоской

Да румянец с лица

Смыла горькой слезой.

Ах ты, жизнь, моя жизнь,

Жизнь, злодейка моя,

Что ты, жизнь, мне дала,

Возмужал когда я?

Только тешилась мной

Злая ведьма-судьба,

Жар души молодой

Сокрушила борьба;

Только с горем, с бедой

Ко мне день приходил,

Только волос седой

Мои кудри развил.

Ах ты, жизнь, моя жизнь,

Жизнь, злодейка моя,

Что ты, жизнь, мне дала,

Как состарился я?

Только хилый, больной,

Я с сумою хожу.

И дрожащей рукой

Подаянья прошу.

Только наг я и бос,

Меня голод томит,

Да трескучий мороз

Мое тело знобит.

«Эх, брат Ваня, Ваня,

Что ты так невесел?

Буйную головку

Опустил, повесил».

— «Ах, отстаньте, братцы!

Не мешайте горю,

Пусть оно помучит

Сердце мое вволю.

Что с ним станешь делать?

Пылким уродилось,

Без ума, без дела

Горячо влюбилось.

Не спросясь рассудка,

Волю себе дало,

На беду, на горе,

На тоску попало.

Но по ком всё плачет

Сердце да страдает —

Та другого любит,

Любит и ласкает».

Ах, нужда ли ты, нужда,

Сирота забытая!

Ходишь ты без зипуна,

День-деньской несытая.

На твоей на полосе

Рожь не наливается,

А крапива-то трава

Летом колыхается.

Твоего добра и днем

Не сыскать со свечкою;

А в избе зимой мороз

Греется за печкою.

Да когда же ты, нужда

Горькая, поправишься?

Знать, тогда, как в гроб сойдешь,

В саван принарядишься...

Солнце утомилось,

Ходя день-деньской;

Тихо догорая,

Гаснет за рекой.

Край далекий неба

Весь зарей облит,

Заревом пожара

Блещет и горит.

Ходят огневые

Полосы в реке;

Грустно где-то песня

Льется вдалеке.

Занялася заря —

Скоро солнце взойдет.

Слышишь... чу... соловей

Щелкнул где-то, поет.

И всё ярче, светлей

Переливы зари;

Словно пар над рекой

Поднялся, посмотри.

От цветов на полях

Льется запах кругом,

И сияет роса

На траве серебром.

Над рекой наклонясь,

Что-то шепчет камыш;

А кругом, на полях,

Непробудная тишь.

Как отрадно, легко,

Широко дышит грудь!

Ну, молись же скорей!

Ну, молись, да и в путь.

Воет, воет вьюга в поле,

Бор дрожит и стонет.

И во мгле метели снежной

Путь-дорога тонет.

Еду, еду я в дороге

По нужде-неволе;

Меня снегом заметает

Злая вьюга в поле.

Молодой ямщик печально

Песню напевает, —

Верно, сердце горемыки

Зла тоска терзает.

Верно, сердце зазнобила

Девка-лиходейка,

Верно, парня разлучила

С ней судьба-злодейка.

Эй, гони, ямщик, скорее!

Холодно — нет мочи,

Света божьего не видно,

Снег слипает очи.

Мучит сердце, мучит душу

Злой тоски истома:

Чай, давно меня подруга

Заждалася дома.

На коней ямщик мой крикнул,

Шевельнул вожжами,

И взвилась, помчалась тройка

Снежными полями.

Воет, воет вьюга в поле,

Бор дрожит и стонет.

И во мгле метели снежной

Путь-дорога тонет.

Смотрит с неба месяц бледный,

Точно серп стальной;

По селу мороз трескучий

Ходит сам-большой.

По заборам, по деревьям

Вешает наряд;

Где идет, в снегу алмазы

По следу горят.

Шапка набок, нараспашку

Шуба на плечах;

Серебром сияет иней

На его кудрях.

Он идет, а сам очами

Зоркими глядит;

Видит он — вот у калитки

Де́вица стоит...

Поглядел, тряхнул кудрями,

Звонко засвистал —

И пред девицей любимым

Молодцем предстал.

«Здравствуй, сердце!.. Здравствуй,

радость!» —

Он ей говорит;

Сам же жгучими очами

В очи ей глядит.

«Здравствуй, Ваня! Что ты долго?

Я устала ждать.

На дворе такая стужа,

Что невмочь дышать...»

И мороз рукой могучей

Шею ей обвил,

И в груди ее горячей

Дух он захватил.

И в уста ее целует —

Жарко, горячо;

Положил ее головку

На свое плечо.

И очей не сводит зорких

Он с ее очей;

Речи сладкие такие

Тихо шепчет ей:

«Я люблю тебя, девицу,

Горячо люблю.

Уж тебя ли, лебедицу

Белую мою!»

И всё жарче он целует,

Жарче, горячей;

Сыплет иней серебристый

На нее с кудрей.

С плеч девичьих душегрейка

Съехала долой;

На косе навис убором

Иней пуховой;

На щеках горит румянец,

Очи не глядят,

Руки белые повисли,

Ноги не стоят.

И красотка стынет... стынет...

Сон ее клонит...

Бледный месяц равнодушно

Ей в лицо глядит.

Кони мчат-несут,

Степь всё вдаль бежит;

Вьюга снежная

На степи гудит.

Снег да снег кругом;

Сердце грусть берет;

Про моздокскую

Степь ямщик поет...

Как простор степной

Широко-велик;

Как в степи глухой

Умирал ямщик;

Как в последний свой

Передсмертный час

Он товарищу

Отдавал приказ:

«Вижу, смерть меня

Здесь, в степи, сразит,

Не попомни, друг,

Злых моих обид.

Злых моих обид

Да и глупостей,

Неразумных слов,

Прежней грубости.

Схорони меня

Здесь, в степи глухой;

Вороных коней

Отведи домой.

Отведи домой,

Сдай их батюшке;

Отнеси поклон

Старой матушке.

Молодой жене

Ты скажи, друг мой,

Чтоб меня она

Не ждала домой...

Кстати, ей еще

Не забудь сказать:

Тяжело вдовой

Мне ее кидать!

Передай словцо

Ей прощальное

И отдай кольцо

Обручальное.

Пусть о мне она

Не печалится;

С тем, кто по сердцу,

Обвенчается!»

Замолчал ямщик,

Слеза катится...

А в степи глухой

Вьюга плачется.

Голосит она,

В степи стон стоит,

Та же песня в ней

Ямщика звучит:

«Как простор степной

Широко-велик;

Как в степи глухой

Умирал ямщик».

Спишь ты, спишь, моя родная,

Спишь в земле сырой.

Я пришел к твоей могиле

С горем и тоской.

Я пришел к тебе, родная,

Чтоб тебе сказать,

Что теперь уже другая

У меня есть мать;

Что твой муж, тобой любимый,

Мой отец родной,

Твоему бедняге-сыну

Стал совсем чужой.

Никогда твоих, родная,

Слов мне не забыть:

«Без меня тебе, сыночек,

Горько будет жить!

Много, много встретишь горя,

Мой родимый, ты;

Много вынесешь несчастья,

Бед и нищеты!»

И слова твои сбылися,

Все сбылись они.

Встань ты, встань, моя родная,

На меня взгляни!

С неба дождик льет осенний.

Холодом знобит;

У твоей сырой могилы

Сын-бедняк стоит.

В старом, рваном сюртучишке,

В ветхих сапогах;

Но всё так же тверд, как прежде,

Слез нет на глазах.

Знают то судьба-злодейка,

Горе и беда,

Что от них твой сын не плакал

В жизни никогда.

Нет, в груди моей горячей

Кровь еще горит,

На борьбу с судьбой суровой

Много сил кипит.

А когда я эти силы

Все убью в борьбе

И когда меня, родная,

Принесут к тебе, —

Приюти тогда меня ты

Тут в земле сырой;

Буду спать я, спать спокойно

Рядышком с тобой.

Будет солнце надо мною

Жаркое сиять;

Будут звезды золотые

Во всю ночь блистать;

Будет ветер беспокойный

Песни свои петь,

Над могилой серебристой

Тополью шуметь;

Будет вьюга надо мною

Плакать, голосить...

Но напрасно — сил погибших

Ей не разбудить.

Эх ты, доля, эх ты, доля,

Доля бедняка!

Тяжела ты, безотрадна,

Тяжела, горька!

Не твою ли это хату

Ветер пошатнул,

С крыши ветхую солому

Разметал, раздул?

И не твой ли под горою

Сгнил дотла овин,

В запустелом огороде

Повалился тын?

Не твоей ли прокатали

Полосой пустой

Мужики дорогу в город

Летнею порой?

Не твоя ль жена в лохмотьях

Ходит босиком?

Не твои ли это детки

Просят под окном?

Не тебя ль в пиру обносят

Чаркою с вином,

И не ты ль сидишь последним

Гостем за столом?

Не твои ли это слезы

На пиру текут?

Не твои ли это песни

Грустью сердце жгут?

Не твоя ль это могила

Смотрит сиротой?

Крест свалился, вся размыта

Дождевой водой.

По краям ее крапива

Жгучая растет,

А зимой над нею вьюга

Плачет и поет.

И звучит в тех песнях горе,

Горе да тоска...

Эх ты, доля, эх ты, доля,

Доля бедняка!

Осенью дождливой

Ночь глядит в окошко;

В щел и ветер дует...

«Что дрожишь ты, крошка?

Что ты шепчешь тихо

И глядишь мне в очи?

Призраки ли видишь

Ты во мраке ночи?..»

— «Сядь со мною рядом,

Я к тебе прижмуся, —

Жутко мне и страшно,

Я одна боюся...

Слышишь... чу!.. там кто-то

Плачет и рыдает...»

— «Это за окошком

Ветер завывает».

— «Чу! стучат в окошко....

Это духи злые...»

— «Нет, то бьют по стеклам

Капли дождевые».

И ко мне, малютка,

Крепко ты прижалась

И веселым смехом

Звонко засмеялась.

Понимаю, крошка:

Призраки — пустое!

Дрожь во мраке ночи,

Твой испуг — другое.

Это — грудь сжигает

Жар горячей крови;

Это сердце просит

И любви и воли...

Тяжело и грустно,

Сердце так и ноет,

За окошком ветер

И шумит и воет.

И стучат в окошко

Капли дождевые,

Лезут в душу думы

Черные и злые.

И на ум приходит

Время прожитое,

В сердце воскресает

Прошлое былое.

Как живал я прежде

Без нужды и горя,

Когда улыбалась

Весело мне доля.

Эх ты, жизнь-злодейка!

Ты меня сгубила,

В мрачный, тесный угол

Злой нуждой забила.

Вот моя каморка —

Грязная, сырая.

Чуть во мраке светит

Свечка, догорая.

Вот у стенки столик,

Вот два ветхих стула,

В уголке — икона

В мраке утонула.

Вот моя подруга

В безотрадной доле,

Шьет она, трудится,

Убиваясь в горе.

Вот лежит в постели,

Бледная, худая,

Охает и стонет

Мать моя больная.

Холодно в каморке,

Коченеют члены,

Затопил бы печку —

Дров нет ни полена!

Требует хозяин

Денег за квартиру, —

Упадаешь духом

И теряешь силу.

Голова кружится,

Мысли перебиты,

И стоишь да плачешь,

Злой нуждой убитый.

И невольно в сердце

Зависть закипает

На того, кто в свете

Злой нужды не знает.

Вот моя деревня;

Вот мой дом родной;

Вот качусь я в санках

По горе крутой;

Вот свернулись санки,

И я на бок — хлоп!

Кубарем качуся

Под гору, в сугроб.

И друзья-мальчишки,

Стоя надо мной,

Весело хохочут

Над моей бедой.

Всё лицо и руки

Залепил мне снег...

Мне в сугробе горе,

А ребятам смех!

Но меж тем уж село

Солнышко давно;

Поднялася вьюга,

На небе темно.

Весь ты перезябнешь, —

Руки не согнешь, —

И домой тихонько,

Нехотя бредешь.

Ветхую шубенку

Скинешь с плеч долой;

Заберешься на печь

К бабушке седой.

И сидишь, ни слова...

Тихо всё кругом;

Только слышишь: воет

Вьюга за окном.

В уголке, согнувшись,

Лапти дед плетет;

Матушка за прялкой

Молча лен прядет.

Избу освещает

Огонек светца;

Зимний вечер длится,

Длится без конца...

И начну у бабки

Сказки я просить;

И начнет мне бабка

Сказку говорить;

Как Иван-царевич

Птицу-жар поймал,

Как ему невесту

Серый волк достал.

Слушаю я сказку —

Сердце так и мрет;

А в трубе сердито

Ветер злой поет.

Я прижмусь к старушке...

Тихо речь журчит,

И глаза мне крепко

Сладкий сон смежит.

И во сне мне снятся

Чудные края.

И Иван-царевич —

Это будто я.

Вот передо мною

Чудный сад цветет;

В том саду большое

Дерево растет.

Золотая клетка

На сучке висит;

В этой клетке птица

Точно жар горит;

Прыгает в той клетке,

Весело поет,

Ярким, чудным светом

Сад весь обдает.

Вот я к ней подкрался

И за клетку — хвать!

И хотел из сада

С птицею бежать.

Но не тут-то было!

Поднялся шум, звон;

Набежала стража

В сад со всех сторон.

Руки мне скрутили

И ведут меня...

И, дрожа от страха,

Просыпаюсь я.

Уж в избу, в окошко,

Солнышко глядит;

Пред иконой бабка

Молится, стоит.

Весело текли вы,

Детские года!

Вас не омрачали

Горе и беда.

Ты, как утро весны,

Хороша и светла,

Как цветок, ты нежна,

Как дитя, весела;

Но боюся тебя

Я, мой друг, полюбить,

Чтобы скорби моей

Мне к тебе не привить,

Чтобы горем моим

Мне тебя не убить.

Голова ли ты, головушка!

Что на грудь ты наклонилася?

Отчего ты безо времени

Белым инеем покрылася?

Знать, ты в черный день да в час лихой

На свет божий показалася,

На потеху горю, злой беде

Ты, головушка, досталася.

У людей жизнь — лето красное,

У тебя ж — зима суровая...

Эх ты, доля моя, долюшка,

Горевая, бестолковая!

Где ты, доля моя, выросла?

Над рекою ли глубокою,

Над оврагом ли с крапивою,

Иль в болоте меж осокою?

В твою избу, избу ветхую,

Смотрит темный день без солнышка;

Пьешь ты горе с утра до ночи,

Пьешь, не выпьешь всё до донышка.

Что ты делать ни задумаешь —

Не клеится и не ладится;

Люди купят, продадут в барыш —

У тебя ж рублем убавится;

У людей веселье, пир горой —

У тебя же горе кучею:

Ты засеешь рожью полосу —

Зарастет крапивой жгучею.

Люди женятся, с женой живут,

Ребятишек нарождается,

Лишь твоя по свету долюшка

Всё одна-одной шатается.

Отчего ж, скажи, головушка,

Бесталанной ты родилася?

Или матушка-покойница

В церкви богу не молилася?

Нет! Соседи говорили мне,

Что была, вишь, богомольная...

Знать, сама собой сложилаея,

Жизнь ты горькая, бездольиая!

Осень... Дождик ведром

С неба хмурого льет;

На работу, чуть свет,

Молодчина идет.

На плечах у него

Кафтанишка худой;

Он шагает в грязи

По колена, босой.

Он идет да поет,

Над погодой смеясь;

Из-под ног у него

Брызжет в стороны грязь.

Холод, голод, нужду

Сносит он до конца, —

И не в силах беда

Сокрушить молодца.

Иль землею его,

Иль бревном пришибет,

Или старость его

На одре пригнетет.

Да и смерть-то придет —

Не спугнет молодца;

С ней он кончит расчет,

Не поморщив лица.

Эх, родимый мой брат!

Много силы в тебе!

Эту силу твою

Сокрушить ли судьбе!..

Где ты, моя юность?

Где ты, моя сила?..

Горькая кручина

Грудь мою сдавила.

Голове поникшей

Тяжело подняться;

Думы в ней, как тучи

Черные, роятся;

И сквозь эти тучи

Солнце не проблещет;

Сердце, точно голубь

Раненый, трепещет.

Эх, судьба-злодейка!

Ты меня сгубила;

В мрачный, тесный угол

Злой нуждой забила.

Ходит ветер, ходит буйный,

По полю гуляет,

На краю дороги вербу

Тонкую сгибает.

Гнется, гнется сиротинка, —

Нет для ней подпоры;

Всюду поле — точно море,

Не окинут взоры.

Солнце жжет ее лучами,

Дождик поливает;

Буйный ветер с горемыки

Листья обрывает.

Гнется, гнется сиротинка, —

Нет для ней защиты;

Всюду поле — точно море,

Ковылем покрыто.

Кто же вербу-сиротинку

В поле, на просторе,

Посадил здесь, при дороге,

На беду, на горе?..

Гнется, гнется сиротинка, —

Нет для ней привета;

Всюду поле — точно море,

Море без ответа.

Так и ты, моя сиротка,

Как та верба в поле,

Вырастаешь без привета

В горемычной доле.

Солнышко уж встало

И глядит в окно;

Уж щебечут птички

За окном давно.

Вышли дети — травка

От росы мокра,

И на ней сияют

Капли серебра.

Темный сад лучами

Солнышка облит;

От дерев рядами

Тень в пруде лежит.

На дорожках сыро,

В воздухе легко,

И кричит дергачик

Где-то далеко.

Думы мои, думы,

Думы, мои дети!

Насмех породило

Горе вас на свете.

Горе вас родило,

Горе вспеленало,

А тоска над вами

Плакала, рыдала.

Почему ж слезами

Вас не затопило?

Мне без вас бы легче

Жить на свете было.

Думы мои, думы,

Что мне делать с вами?..

Кину я вас в реку —

Ходите волнами;

Брошу вас на ветер —

Тучами несетесь;

Схороню в лес темный —

Соловьем зальетесь;

Кину вас в огонь я,

Думаю — сгорите, —

Вы же предо мною

Плачете стоите!

Думы ж мои, думы,

Что ж мне делать с вами?

Кинуть, знать, придется

Вас мне сиротами!

Лягу я в могилу,

Оченьки закрою;

Прилетайте ж, думы,

Плакать надо мною.

На мою могилу

Падайте слезами,

Вырастайте, думы,

Надо мной цветами...

Воет ветер, злится вьюга,

Снег кругом взметает.

По селу вдова-старуха

Бродит, чуть ступает.

Осыпаемая снегом

Спереди и сзади,

Бродит, просит горемыка.

Просит Христа ради.

Бродит, просит со слезами

У людей богатых,

Что ее кормильца-сына

Отдали в солдаты.

А ведь думала когда-то:

«Вот женю сыночка —

Отдыхать под старость буду

За невесткой-дочкой».

Не сбылось! Пошла старуха

По миру с сумою,

По чужим углам скитаться

Горькой сиротою.

На добытую копейку

Свечечку за сына

Богу ставит, а сама-то

Плачет, сиротина...

Сердцу грустно, сердце ноет,

Тяжело, невмочь!

За окошком вьюга воет,

На дворе уж ночь.

В темной комнате зимою

Сыро, холодно,

И стучится вьюга злая

В мерзлое окно.

На столе огарок свечки

Льет свой свет чуть-чуть;

Лезут тени из-за печки,

На стене растут.

У соседа за стеною

Что-то дочь молчит,

А бывало, ее песня

Весело звучит.

Что за голос! Чист и звонок,

Точно серебро.

Запоет — на сердце станет

Радостно, светло.

Веришь в это время в счастье,

Веришь и в любовь,

В сердце жарче закипает

Молодая кровь.

Так и бросился б к соседу,

Целовал бы дочь,

Но старик сосед, пожалуй,

И побить не прочь.

Чу! там кто-то за стеною

Тихо зарыдал,

Так и есть — она, резвушка,

Голос я узнал.

«Что ж, сгубить меня хотите,

За него отдать?

И не жалко и не грех вам

Дочь свою продать?»

Слышу голос: «Что ж, не хочешь —

Ну, так прокляну,

На мороз тебя трескучий

В платье прогоню.

Иль с соседом за стеною

Шашни завела,

С этим нищим, гольтепою?

Вот так уж нашла!

То-то будет вас уж пара,

Нечего сказать.

Одна будешь шить до ночи,

А другой писать...

За того ж коль выйдешь замуж,

Будешь госпожа

И сидеть день целый с утра,

Руки положа».

. . . . . . .

Я не вытерпел и плюнул;

Тяжело, невмочь.

Обругал в душе соседа

За бедняжку дочь.

Лег в холодную постелю,

Ноги подогнул,

Завернулся в одеяло

И в тоске заснул.

Эх, не троньте... С горя

Запил, братцы, я, —

Эх ты, доля, доля

Горькая моя!

Голова покрыта

Сединой давно,

Но ума не нажил

Я ни на зерно.

Бес смутил лукавый,

Блажь в башку вошла,

Жизнь мне одиночкой

Стала не мила.

Вот я и женился,

Молодую взял;

В женины-то руки,

Как в тиски, попал.

Села лиходейка

На меня верхом,

И пошло всё дело

Накось да вверх дном.

И пришлось от бабы

Мне хоть волком выть.

Дурака седого,

Бить бы меня, бить!

. . . . . . .

Ну-ка, эй, приятель!

Дай еще вина!

Поедом заела

Чертова жена!

В комнатах не стало

Мне от ней житья.

Что тут станешь делать?

Влез на печку я.

К ней какой-то начал

Шляться господин

И до поздней ночи

С ней сидит один.

Черт знает, какие

Там у них дела.

Смотришь, господина

Провожать пошла.

. . . . . . .

Понимай как знаешь,

Где она была.

Вот меня за сердце

Грусть-то и взяла.

Я и запил с горя,

Тяжело глядеть...

Эх ты, доля, доля!

Хоть бы умереть!

Пройдет и ночь, пройдет и день.

Пройдут недели и года,

Как полем облачная тень,

Пройдут — и нет от них следа.

Пройдет и жизнь, исчезнешь ты,

Исчезнут все твои мечты...

И для чего, бог весть, ты жил,

И ненавидел, и любил?..

И тайна вечная творца

Всё будет тайной без конца.

Сиротой я росла,

Как былинка в поле;

Моя молодость шла

У других в неволе.

Я с тринадцати лет

По людям ходила:

Где качала детей,

Где коров доила.

Светлой радости я,

Ласки не видала:

Износилась моя

Красота, увяла.

Износили ее

Горе да неволя:

Знать, такая моя

Уродилась доля.

Уродилась я

Девушкой красивой:

Да не дал только бог

Доли мне счастливой.

Птичка в темном саду

Песни распевает,

И волчица в лесу

Весело играет.

Есть у птички гнездо,

У волчицы дети —

У меня ж ничего,

Никого на свете.

Ох, бедна я, бедна,

Плохо я одета, —

Никто замуж меня

И не взял за это!

Эх ты, доля моя,

Доля-сиротиика!

Что полынь ты трава,

Горькая осинка!

Пусть ругают, мой друг, нас за то —

Грех сердиться на них нам с тобою, —

Что живем мы не так, как они,

Живем сердцем, живем мы душою.

Не поймут они нашей тоски,

Не поймут они нашей печали:

Жизнь идет их с рожденья светла,

Они горя в глаза не видали...

Да ведь мы не для них и писали

Только горем убитый бедняк,

Горемыка, забитый нуждою,

Ты поймешь наше горе, тоску,

И заплачешь ты горькой слезою.

Жизнь покажется лучше тебе,

Будешь жить как-то легче, светлее,

Потому что есть кто-то другой —

Он живет тоже жизнью твоею,

Тоже горе, как ты, он несет,

От тебя свое сердце не прячет,

Про тебя он и песню поет,

Над твоей долей горько он плачет.

День я хлеба не пекла,

Печку не топила —

В город с раннего утра

Мужа проводила.

Два лукошка толокна

Продала соседу,

И купила я вина,

Назвала беседу.

Всё плясала да пила —

Напилась, свалилась;

В это время в избу дверь

Тихо отворилась.

И с испугом я в двери

Увидала мужа.

Дети с голода кричат

И дрожат от стужи.

Поглядел он на меня,

Покосился, с гневом —

И давай меня стегать

Плеткою с припевом:

«Как на улице мороз,

В хате не топлёно,

Нет в лукошках толокна,

Хлеба не печёно.

У соседа толокно

Детушки хлебают;

Отчего же у тебя

Зябнут, голодают?

О тебя, моя душа,

Изобью всю плетку, —

Не меняй ты никогда

Толокна на водку!»

Уж стегал меня, стегал,

Да, знать, стало жалко, —

Бросил в угол свою плеть

Да схватил он палку.

Раза два перекрестил,

Плюнул с злостью на пол,

Поглядел он на детей —

Да и сам заплакал.

Ох, мне это толокно

Дорого досталось!

Две недели на боках,

Охая, валялась!

Ох, болит моя спина,

Голова кружится;

Лягу спать, а толокно

И во сне мне снится!

Посетил я могилу твою,

Мой товарищ, мой друг позабытый;

Поросла вся крапивой она,

Крест свалился, дождями подмытый.

И шумят над ней ивы, склонясь,

И поет над ней птичка уныло...

С невеселой я думою стал

Пред твоею заросшей могилой.

Я припомнил былое твое,

Дни печальные юности бедной.

Как сейчас предо мною стоишь

Ты, больной, исхудалый и бледный.

Сквозь цветы, что стоят на окне,

Пробивается солнце лучами;

Ты уселся на стуле в углу

И глядишь на меня со слезами.

Оба были в то время с тобой

Мы задавлены злою нуждою:

Без приюта ходил я кой-где,

Не имел ты гроша за душою.

Я бумагу, а ты — полотно,

Оба дружно мы с жаром марали;

Проливали мы слезы на них,

И по целым мы дням голодали;

Я был крепче тебя и сильней,

Под тяжелой бедой я не гнулся,

И с суровой моею судьбой

Устоял я в борьбе, не качнулся.

Ты ж не выдержал этой борьбы,

Перед злою судьбою смирился,

Обессилел и духом упал

И под тяжестью горя сломился.

Спи же, спи, мой товарищ, в земле!

Там тебя уже горе не тронет;

Там покоен бедняк: от тоски

И тяжелой нужды не застонет...

За окном скрипит береза,

В комнате темно;

От трескучего мороза

В инее окно.

За окном — чу! — песню кто-то

Весело поет;

Знать, ему нужда-забота

Душу не гнетет.

Пой же, друг, пока поется,

Жизнь пока светла;

А как горе к ней привьемся —

Всё оденет мгла.

Заскрипишь ты, как береза

Под окном зимой,

Закипят на сердце слезы,

Смолкнет голос твой.

Ночь, в углу свеча горит,

Никого нет, — жутко;

Пред иконою лежит

В гробике малютка.

И лежит он, точно спит

В том гробочке, птенчик,

И живых цветов лежит

На головке венчик.

Ручки сложены крестом;

Спит дитя с улыбкой,

Точно в гробике он том

Положен ошибкой.

Няня старая дитя

Будто укачала;

Вместо люльки да шутя

В гробик спать уклала.

Хорошо ему лежать —

В гробике уютно.

Горя он не будет знать,

Гость земли минутный.

Не узнает никогда,

Светлый житель рая,

Как слезами залита

Наша жизнь земная.

На дворе бушует ветер,

Дождик бьет в окно...

Скучно мне! На сердце холод,

И в душе темно.

Взглянешь в прошлое — не встретишь

Светлого лица;

Поглядишь вперед —там горе,

Горе без конца.

Детства прошлого картины!

Только вы светлы:

Выступаете вы ярко

Из сердечной мглы.

Время детства золотое,

Юность без тревог!

Хоть бы день из этой жизни

Возвратить я мог!

Детство, нет тебе возврата!

Пронеслось, прошло;

Только в памяти живешь ты

Ярко и светло.

День вечереет, облака

Лениво тянутся грядою,

И ночи тьма издалека

Идет неслышною стопою.

Идет и стелет по полям

Ночные тени осторожно,

И слышит ухо тут и там,

Как тонет в тьме звук дня тревожный.

Пора на отдых, на покой,

Заботы в сторону дневные;

Уж над усталой головой

Летают образы ночные.

Во чистом поле калина

Красная стояла,

У калинушки девица

Плакала, рыдала.

Ветер буйный, ветер буйный!

Услышь мое горе!

Отнеси ты мою душу

За синее море,

Отнеси ее ты, буйный,

Туда, где мой милый,

И поставь кустом калины

Над его могилой.

Широко над той могилой

Ветки я раскину,

Не пекли чтоб лучи солнца

В земле сиротину.

Тосковать над ней в ночь стану,

Плакать я зарею.

Выйдет солнце — мои слезы

Заблестят росою.

Солнцем высушит мне слезы,

Ветром посроняет,

И о чем калина плачет —

Никто не узнает.

Гром отгремел, прошла гроза,

И в выси светло-голубой

Прозрачней смотрят небеса,

И на смочённой мостовой

Всё громче грохот колеса.

Открыты окна по домам;

Весенний воздух свеж и чист;

Куда ни взглянешь, тут и там

Блестит дождем омытый лист.

Засветилась вдали, загорелась заря, —

Яркр пышет она, разливается;

В поле грустная песня звенит косаря;

Над заливом тростник колыхается.

От дерев и кустов полем тени ползут,

Полем тени ползут и сливаются;

В темном небе, вверху, поглядишь — там и тут

Звезды яркие в мгле загораются.

От деревьев тени

На луга легли;

Пронеслись над лесом

С криком журавли.

Ветер перелетный

Ходит в тростнике...

Плачет колокольчик

Где-то вдалеке...

Где ты в это время,

Друг далекий мой?

Спишь ли на ночлеге

Иль бредешь с сумой?

Пожалей о друге

В дальней стороне

И в тиши вечерней

Вспомни обо мне!

Я один, и не с кем

Слова мне сказать;

Некому печаль мне,

Горе передать.

Где ты, буйная, друг, голова,

Бесталанная, горькая доля?

Где ты? Рубишь ли в роще дрова

Или ходишь с сохой среди поля?

— Не рублю я дрова, друг ты мой,

Не хожу и с сохою по полю;

Я в остроге сижу за стеной,

Загуби свою вольную волю!

У меня ли жена молода

И красивая баба собою,

Да случилась такая беда:

Повстречался наш мельник с женою.

И ему приглянулась она —

Мысль нечистая в душу запала;

Овладел им, знать, сам сатана,

Что и жизнь немила ему стала.

Дарить глупую бабу он стал

Да ухаживать начал за нею.

До тех пор я сносил и молчал,

Пока раз не застал его с нею.

Сам глазами свой видя позор,

Не стерпел я — душа закипела,

Я схватил из-под лавки топор...

И лежат предо мною два тела...

Сам пошел я с повинной к судьям,

Рассказал им всю правду святую,

И в тюрьме дал я волю слезам,

И проплакал всю ночь я глухую...

Хоть скорей бы решили меня!

Заковали б в тяжелые цени,

И понес свое горе бы я

Чрез широкие, вольные степи —

Далеко! Добредешь лишь едва,

Ждет меня там навеки неволя...

Пропадай ты, моя голова,

Бесталанная, горькая доля!

Шум и гам в кабаке,

Люд честной гуляет;

Расходился бедняк,

Пляшет, припевает:

«Эй, вы, — ну, полно спать!

Пей вино со мною!

Так и быть, уж тряхну

Для друзей мошною!

Денег, что ль, с нами нет?..

По рублю на брата!

У меня сто рублей

Каждая заплата!

Не беречь же их стать, —

Наживешь заботу;

Надавали мне их

За мою работу.

Проживем — наживем:

Мышь башку не съела;

А кудрями тряхнем —

Подавай лишь дела!

А помрем — не возьмем

Ничего с собою;

И без денег дадут

Хату под землею.

Эх, ты, — ну, становись

На ребро, копейка!

Прочь поди, берегись

Ты, судьба-злодейка!

Иль постой! погоди!

Выпьем-ка со мною!

Говорят, у тебя

Счастье-то слугою.

Может быть, молодцу

Ты и улыбнешься;

А не то прочь ступай, —

Слез ты не дождешься!»

Не проси от меня

Светлых песен любви;

Грустны песни мои,

Как осенние дни!

Звуки их — шум дождя,

За окном ветра вой;

То рыданья души,

Стоны груди больной.

Помнишь: были годы,

Годы светлой веры;

Верили мы свято

И любви и ласке,

Верили мы даже

Бабушкиной сказке.

Но пришли другие —

Годы испытаний;

В нас убила веру

Ложь людей и злоба,

Уж любви и ласке

Мы не верим оба, —

Так, что ради дружбы

Сказанное слово

Стали мы с тобою

Взвешивать и мерить, —

Сердце даже правде

Отказалось верить.

Едем лесом, и нас

Он накрыл, точно свод;

По корням тарантас

Вперевалку идет...

На земле от ветвей

Тени сеткой лежат;

Миллионы лучей

В глубь лесную глядят.

В вышине — свет и шум;

А внизу — тишь и тень.

В голове — рои дум,

В сердце — тягость и лень.

Ночь тиха, сад объят полутьмою,

Дремлют липы над сонным прудом;

Воздух дышит цветущей весною;

Мы сидим пред раскрытым окном.

Светят яркие звезды над нами;

Кротко месяц глядит с высоты,

И его голубыми лучами

Облитая, задумалась ты.

Очарован твоей красотою,

Я любуюсь тобою без слов...

В нашу комнату тихой струею

Льется запах душистых цветов.

И прошу в этот час я не много:

Чтобы дни твои тихо текли,

Чтобы жизни печаль и тревога

В твое сердце пути не нашли.

В зареве огнистом

Облаков гряда,

И на небе чистом

Вечера звезда.

Наклоняся, ивы

Дремлют над рекой,

И реки извивы

В краске голубой.

Звук свирели стройно

Льется и дрожит;

На душе покойно,

Сердце будто спит.

В огороде, возле броду,

Маков цвет не всходит,

И до броду за водою

Девица не ходит.

В огороде хмель зеленый

Сохнет на тычине, —

Черноброва, белолица

Девица в кручине.

В огороде, возле броду,

Верба наклонилась, —

Загрустилась черноброва,

Тяжко загрустилась.

Плачет, бедная, рыдает,

Точно рыбка бьется;

А над нею, молодою,

Молодец смеется.

Ярко небо пышет

Золотой зарею;

Чистый воздух дышит

Теплою весною.

Сад густой сияет

Свежестью наряда,

И в окно несется

Песня птиц из сада.

Пышно развернулись

За окошком розы;

В сердце всколыхнулись

Молодые грезы, —

И растут, как волны,

Рвутся, воли просят,

Сердце молодое

Далеко уносят...

И в уме рисуют

Светлые картины:

Вот у речки домик,

У окна рябины...

Вьется меж кустами

В темный сад дорожка;

Девушка-резвушка

Смотрит из окошка, —

Смотрит и смеется,

Головой кивает...

В сад войдешь — резвушка

Встретит, обнимает.

На губах улыбка,

На ресницах слезы:

Молодого сердца

Молодые грезы.

Утро. Тихо. В небе зоренька

Ярко пышет, разгорается.

Поле спит, росой покрытое,

Под росой трава склоняется.

На заре косарь траву косит

Косой острою, широкою;

Он косит, закрыт до пояса

Травой сочною, высокою,

И поет про степь родимую,

Волгу-реченьку глубокую

Да про девицу любимую,

Молодую, черноокую.

Как с сироткой повстречался он, —

Их любовь сойтись заставила;

Как нужда, злодейка лютая,

Молодой их век замаяла.

Раскидала друг от друга их

Жить в чужих людях, в неволюшке,

Под чужой избою стариться,

Не видавши светлой долюшки.

Точно речка в пору вешнюю,

Полем песня разливается.

На заре, объят дремотою,

Лес от песни просыпается.

Красна девица, в реке воды

Зачерпнув, остановилась;

Косаря она заслушалась,

Из очей слеза скатилася.

И снится мне, что под горою,

Где дремлют вербы над водою,

Избушка ветхая стоит;

Пред нею старый дед сидит

И на руках своих качает,

Седой, кудрявое дитя.

Смеется внучек и таскает

Седому бороду шутя.

И снится мне, что мать выходит,

Целует деда и дитя,

У старика берет малютку

И спать несет его, крестя.

А дед сидит перед избушкой,

Смеется, старый, и с собой

Промолвил тихо: «Где ж ты, горе?

Ты прожито, забыто мной...»

И, набожно крестясь, читает

Старик молитву: «Отче наш...»

А солнце тихо угасает...

Верхушку вербы озаряет

Последний луч — и тот погас,

И всё померкло. Суетливой

Тревоги дня уж не слыхать,

И старый дед неторопливо

Пошел в избу ложиться спать...

Осеннее солнышко скупо лучами

Проглянет на землю и в тучки уйдет;

Работает дружно артель топорами —

Строение выше и выше растет.

Окончены стены, за балками дело,

А то хоть совсем потолок настилать;

Канат прикрутили и начали смело

Тяжелую балку наверх поднимать.

Плечистый десятник в конец упирает

Широкою грудью и кверху кричит:

«Держите, ребята, — сдавать начинает...

Держите, держите!.. Валится... трещит!..»

И рухнула балка, десятник шатнулся, —

К земле придавило концом бедняка;

Лежит он, не стонет, — лежит, протянулся;

За грудь ухватилася крепко рука.

Лицо побелело белее бумаги;

Дыханье чуть слышно, глаза не глядят...

Артель собралася, стащили с бедняги

Тяжелую балку — и молча стоят.

Очнулся несчастный, окинул глазами

Артель всю, и тихо он стал говорить:

«Попа позовите; недолго уж с вами

Осталося, братцы, на свете мне жить.

Пред смертью меня, мои други, простите:

Быть может, обидел вас речью какой;

Пойдете домой — не забудьте, скажите

Жене вы последний наказ мой такой:

Скажите вы ей, чтобы нынче ж зимою

Гришутку учиться к дьячку отвела;

У шурина Карпа прошедшей весною

Я брал два с полтиной — ему б отдала.

По мне б не грустила, не плакала много —

Такая уж, значит, мне смерть подошла;

О муже умершем молилась бы богу,

А дом и хозяйство, как глаз, берегла.

Да если приедет Трофимыч зимою,

За лапти б ему отдала четвертак.

Ну, кажется, всё», — и махнул он рукою,

Вздохнул как-то тихо и умер, бедняк.

Я ли в поле да не травушка была,

Я ли в поле не зеленая росла;

Взяли меня, травушку, скосили,

На солнышке в поле иссушили.

Ох ты, горе мое, горюшко!

Знать, такая моя долюшка!

Я ли в поле не пшеничушка была,

Я ли в поле не высокая росла;

Взяли меня срезали серпами,

Склали меня на поле снопами.

Ох ты, горе мое, горюшко!

Знать, такая моя долюшка!

Я ли в поле не калинушка была,

Я ли в поле да не красная росла;

Взяли калинушку поломали

И в жгутики меня посвязали.

Ох ты, горе мое, горюшко!

Знать, такая моя долюшка!

Я ль у батюшки не доченька была,

У родимой не цветочек я росла;

Неволей меня, бедную, взяли

И с немилым седым повенчали.

Ох ты, горе мое, горюшко!

Знать, такая моя долюшка!

На горе калина,

Под горою жито;

На горе в калине

Молодец убитый.

Он лежит под красной,

Под густой калиной,

А лицо покрыто

Белою холстиной.

Вот пришла девица

С черными очами;

Подняла холстину,

Залилась слезами.

Вот пришла другая, —

Слова не сказала,

В очи поглядела

И поцеловала.

Вот приходит третья, —

Холст приподнимает,

Смотрит усмехаясь,

Смотрит, упрекает:

«Трех девиц любил ты,

И с тремя ты знался,

И гулял со всеми —

Вот и догулялся!

Спи ж теперь, мой милый,

Под калиной в поле:

Трех девиц любить ты

Уж не будешь боле».

Всю ночь кругом метель шумела

И только смолкла пред зарей;

Поутру сад стоит весь белый,

Окутан пышной пеленой.

Идешь двором — и тонут ноги,

В снег рыхлый вязнут глубоко;

Ни грусти в сердце, ни тревоги, —

Идешь, и дышится легко.

Эх! одна голова

Не бедна на свете;

Не печалит жена,

Не заботят дети,

Жить одной голове

Уж куда привольно.

Хватишь хлеба с водой,

Хватишь — и довольно.

Ночь придет — на полу

Как комок свернешься,

Обвалился потолок —

Спишь и не проснешься.

Утром вскочишь легко,

Соколом встряхнешься,

Смочишь, нет ли лицо —

Рукавом утрешься.

Нет работы, так что ж?

Горе небольшое!

Не поел только день,

А в другой съешь вдвое.

Терпят плечи — вали,

Коли есть работа.

А живот надорвал —

Велика ль забота?

Лег в больницу — лежи.

Что болит? — Не знаю,

Аль живот надорвал,

Али так хвораю.

И умрешь — не беда,

Плачущих не много;

Жив — живи, бог с тобой,

Умер — слава богу!..

Нет мне радости, веселья.

Мать меня ругает

И к соседям на беседу

На ночь не пускает.

Долго ль мучиться, терпеть мне,

Долго ль с горем биться?

Выйти ль замуж за другого

Или утопиться?

Ох, надену я сёрежки,

В бусы наряжуся,

И на ярмарку пойду я,

Другу покажуся.

Я скажу ему: «Послушай,

Друг мой, не сердися:

Если любишь, так посватай,

Нет — так откажися!»

Чем терпеть мне все попреки,

С матерью браниться,

Чем идти мне за другого —

Лучше утопиться!..

Когда, с тобою встретясь снова

После разлуки долгих лет,

Я ждал, что ласковое слово

Ты скажешь мне, мой друг, в привет,

Я ждал, что ты расспросишь жадно

Меня о том, как мне жилось

И сколько в грусти безотрадной

Мне сердцем выстрадать пришлось, —

Ты ничего мне не сказала,

Ты холодна ко мне была,

Меня как будто не узнала

И, встретясь, мимо ты прошла.

И стало мне так грустно, больно,

Что я, придя домой, припал

Лицом к подушке, и невольно

Я зарыдал вдруг, зарыдал —

О том, что всё прошло, минуло,

Чего желалось — не сбылось,

Как сон лукавый, обмануло

И безвозвратно унеслось.

Что не реченька,

Что не быстрая

Под крутой берег

Подмывается.

Нет, то матушка

Погубить мою

Волю девичью

Собирается.

Погоди, постой,

Моя матушка,

Не губи мою

Волю девичью!

Погоди, постой, —

Будет времечко,

Когда досыта

Нагуляюсь я.

По зарям, весной,

Я нанежуся;

Красотой моей

Я натешуся.

Когда игры мне

Прииграются,

Думы-думушки

Нагуляются,

Погибай тогда

Моя волющка!

Пропадай коса

Под повойником!

Буду жить тогда

Я в чужой семье,

По избе ходить

По одной доске.

Буду печь топить,

За скотом ходить,

От свекрови злой

Брань выслушивать;

Всё сносить, терпеть.

Рот завязывать,

Ничего людям

Не рассказывать.

Едешь, едешь— степь да небо.

Точно нет им края,

И стоит вверху, над степью,

Тишина немая.

Нестерпимою жарою

Воздух так и пышет;

Как шумит трава густая,

Только ухо слышит.

Едешь, едешь — как шальные

Кони мчатся степью;

Вдаль курганы, зеленея,

Убегают цепью.

Промелькнут перед глазами

Две-три старых ивы —

И опять в траве волнами

Ветра переливы.

Едешь, едешь — степь да небо,

Степь, всё степь, как море;

И взгрустнется поневоле

На таком просторе.

И вот опять пришла весна,

И снова зеленеет поле;

Давно уж верба расцвела —

Что ж ты не расцветаешь, доля?

Что ж ты такая же опять,

Как и была, убита горем?

Идешь — не радует очей

Тебе весна зеленым полем.

Вот скоро птички запоют,

В лесу кусты зазеленели;

И стадо выгонит пастух

И заиграет на свирели.

В наряды пышные весна

Сады оденет в ярком цвете;

Играть и бегать по садам

С веселой песней будут дети.

Дождемся ль, доля, мы с тобой,

Что жизнь весельем озарится?

Иль светлой радости для нас

На белом свете не родится?

Иль нам с тобой не суждено

Встречать весну, как малым детям,

И мы по-прежнему ее

С тоской безвыходною встретим?

Взгляни кругом: как хорошо

Весной мир божий расцветает!

Как солнце весело глядит

И в поле травку пригревает!

Нет, не расцвести нам, доля, нет!

И не запеть на лад веселый.

Одна, знать, песня нам дана:

Чтоб петь нужду да труд тяжелый.

День святой великой Пасхи,

Ярко солнце светит;

Перед солнцем, на крылечке,

Собралися дети.

Похваляясь друг пред другом,

Весело шумели,

Что, какие кто обновки

На себя надели:

Кто платок, кто душегрейку,

Башмачки Козловы,

А кто платье... Одна только

Стоит без обновы

Сиротинка — и ручонки

На груди сложила,

На детей богатых смотрит,

Бедная, уныло.

Вот за нею молвить слово

Очередь настала, —

Нечем бедной похвалиться,

И она сказала:

Есть у всех у вас обновки,

Но вам не случалось

У попа гостить в день светлый...

А я... разговлялась...»

«Жди, вернусь я из похода», —

Мне гусар сказал.

Я ждала, ждала, всё нету, —

Нет его, пропал.

Что ж о нем я так тоскую

И себя гублю?

За кафтан короткий, что ли,

Я его люблю?

Иль за то, что ус он черный

В кольца завивал?

Иль за то, что милой Машей

Часто называл?

Нет, не та моя кручина, —

Жить мне тяжело:

Как я выйду, покажуся

Из избы в село —

Все смеются надо мною,

Замуж не берут,

И на улице гусаркой

Девицу зовут.

Что не жгучая крапивушка

В огороде жгется, колется —

Изожгла мне сердце бедное

Свекровь-матушка попреками:

«Как у сына-то у нашего

Есть с одежею два короба,

А тебя-то взяли бедную,

Взяли бедную, что голую.

Что ни шаг— руганье, выговор;

Что ни шаг—попреки бедностью;

Точно силой навязалась я

На их шею, горемычная.

От житья такого горького

Поневоле очи всплачутся,

Потемнеет лицо белое,

Точно ноченька осенняя.

И стоишь, молчишь, ни слова ты, —

Только сердце надрывается,

Только горе закипит в груди,

И слезами оно скажется.

Бедность ты, бедность.

Нуждою убитая, —

Радости, счастья

Ты дочь позабытая!

Век свой живешь ты —

Тоской надрываешься,

Точно под ветром

Былинка, шатаешься.

Мерзнешь зимой ты

В морозы трескучие,

Жаришься в лето

Горячее, жгучее.

Ох! нелегко-то

Твой хлеб добывается;

Потом кровавым,

Слезой омывается!

Где ж твоя радость,

Куда подевалася?

Где ж твое счастье?..

Другим, знать, досталося.

Заря занимается, солнце садится,

Сияют деревья в огне золотом;

Тень от лесу движется, шире ложится,

Ложится на землю узорным ковром.

Домой косари потянулись с косами,

Их грустные песни звенят средь полей,

И в воздухе пахнет травой и цветами,

Спускается вечер с прохладой своей.

Ярко солнце светит,

В воздухе тепло,

И, куда ни взглянешь,

Всё кругом светло.

На лугу пестреют

Яркие цветы;

Золотом облиты

Темные листы.

Дремлет лес:

Ни звука, —

Лист не шелестит,

Только жаворонок

В воздухе звенит,

Да взмахнет порою

Птичка над кустом,

Да, жужжа, повьется

Пчелка над цветком,

Да золотокрылый

Жук лишь прошумит, —

И опять всё тихо,

Всё кругом молчит.

Хорошо! .. И если б

Труд не призывал,

Долго бы весною

В поле простоял.

Получил письмо от внука

Дедушка Федот, —

Внук на фабрике прядильной

В Питере живет.

Нужно деду знать, —

Да письма-то не умеет

Сам он прочитать.

И выходит на крылечко

Дедушка Федот,

Сел с письмом и грамотея

С нетерпеньем ждет.

Время к вечеру подходит,

Скот идет с полей.

Вот пред дедом показался

Жданный грамотей.

Мальчик в беленькой рубашке

По селу идет.

Дед кричит ему: «Ванюша!

На, прочти-ка вот!

Что тут пишет милый внучек,

Нужно мне узнать».

Мальчик взял письмо и бойко

Принялся читать.

Дед нагнулся к грамотею,

Слушает его.

Пишет внук, чтобы не ждали

Денег от него.

Знает он, что деньги нужны,

Что оброк стоит, —

Где же взять их? Он в больнице

В Питере лежит.

И едва ли скоро выйдет,

Боль-то не легка:

У него по самый локоть

Отнята рука.

Раздавило на работе

Руку шестерней,

И теперь семье помощник

Будет он плохой.

Хоть и выйдет из больницы —

Так опять беда:

Искалеченный, безрукий —

Годен он куда?

Много в том письме для деда

Горя и забот!

И заплакал горько, горько

Дедушка Федот.

И глядит тоскливо мальчик —

Тяжело ему;

Горе старого понятно

И его уму.

И поник головкой русой,

Опустил глаза,

И по личику ребенка

Катится слеза.

Встало утро, сыплет на цветы росою,

Тростником озерным тихо колыхая;

Слышит ухо, будто кто-то над водою

В тростнике озерном ходит, распевая.

Никого не видно... над водой лишь гнутся

Водяной кувшинки маковки, белея;

А вверху над ними, поднимаясь, вьются

Мотыльки, на солнце ярко голубея.

Приглядишься зорко — и за тростниками,

На воде, под легким утренним туманом,

Кто-то будто смотрит светлыми очами,

Колыхаясь тихо тонким, гибким станом.

Пришла желанная свобода,

И деспотизм пред ней поник,

Но в массы темного народа

Еще свет мысли не проник,

И дремлет сил живых родник.

Когда ж ты, светлая свобода,

Во тьме светильник свой зажжешь

И массы темного народа

Науки словом разовьешь

И к новой жизни воззовешь?

Пусть говорят, что в дни свободы

Народа жизнь не расцветет,

Свобода темные народы

Собой к добру не воззовет.

Нужны им палка, вишь, да гнет.

«Народ погряз среди порока,

Во лжи и зле он закоснел,

И корни зла сидят глубоко,

И кто бы вырвать их хотел,

Бесплодный труд — его удел!».

Не виноват он, что порочен,

Что много в нем сокрыто зол;

Был жизни день его урочен:

С утра до вечера он шел

В ярмо заложенный, как вол,

Когда ж ему свои пороки

Бывало время исправлять,

И где ж он мог добра уроки

В тьме безрассветной увидать?

И кто бы мог ему их дать?..

Жизнь проходила безрассветно,

Бедняк работал и страдал,

И всё сносил он безответно,

И в жизни лучшего не ждал —

Бесцветно жил и погибал.

Над ним царила тьма ночная,

Рассвета не было ему,

И завещал он, умирая,

Всё то же сыну своему:

Бесплодный труд да жизни тьму.

Приди ж, приди ж ты, свет науки,

Во тьме светильник свой зажечь,

Да пусть услышат наши внуки

Не чуть трепещущие звуки —

Живую мысль, живую речь!

Темна, темна моя дорога,

Всё ночь да ночь, — когда ж рассвет?

Убил я сил душевных много,

А всё из тьмы исхода нет.

К чему ж борьба, к чему стремленья?

Мне нет надежды впереди,

И тяготят меня сомненья

На полупройденном пути,

Куда иду? И где святая

Цель неусыпного труда?..

И ноет грудь моя больная,

Что жизнь проходит без следа,

Что даром гибнет сила воли,

Бесплодна долгая борьба,

Что не дождусь я лучшей доли,

Не даст мне светлых дней судьба.

Полдень. Тихо в поле.

Ветерок не веет,

Точно сон-дремоту

Нарушать не.смеет.

Лишь в траве кузнечик,

Спрятавшись, стрекочет, —

Слышишь, точно кто-то

В поле косу точит.

И томит дремота,

Душу обнимая...

Лег в траву я. Грезит

Дума, засыпая...

Вот я вижу поле

Дальное, родное —

И над ним без тучек

Небо голубое.

Жарко, воздух душен —

Солнце припекает...

Девушка-батрачка

Сено подгребает.

Под лучами солнца

Жарится, бедняжка,

Липнет к ее телу

Белая рубашка.

На груди батрачки

Ворот распустился,

И платочек красный

С головы свалился....

Тяжело, неровно

Грудь, волнуясь, дышит;

На щеках горячий

Жар-румянец пышет;

Распустились косы,

Падают на плечи,

И звучат тоскливо

Девушкины речи:

«Ты вот от жары-то

Спрятался, поди-ка;

Я же здесь на солнце

Жарюсь, горемыка...»

Я ей отвечаю:

«Бросила б работу, —

Под такой жарою

Дело не в охоту!»

— «Бросила б работу!

Да ведь как же бросить?

А придет хозяин

Да работу спросит?

Я не дочь родная —

Девка нанятая;

Нанялась — так делай,

встали не зная.

Делай, хоть убейся,

Не дадут потачки...

Тяжела ты, доля,

Долюшка батрачки!»

Сон одолевает,

Дума засыпает...

Снится ей, что вечер

Тихий наступает.

Неба край сияет

Золотой зарею;

Воздух свеж, и пахнет

Скошенной травою;

Девушка-батрачка,

Прислонясь у тына,

Смотрит в перелесок,

На лице кручина...

Вот из перелеска

Песня раздается,

В воздухе росистом

И звенит и льется...

И из перелеска,

Узкою тропою...

Вышел в лоле парень

На плече с косою.

Подошел он к тыну,

Девушку лаcкает;

Девушка, целуя

Парня обнимает...

Говорит: «Желанный!

Долго ли нам биться:

От людей украдкой

Видеться, сходиться?

Нет нам светлой доли,

Нет нам, видно, счастья!..

У людей жизнь — вёдро,

А у нас — ненастье...

У людей свой угол,

У людей есть поле, —

А у нас с тобою

Ни угла, ни воли...»

— «Потерпи, голубка!

Не тужи о доле;

Будет у нас угол,

Будет у нас поле...

Потерпи, голубка!

Разживусь казною—-

И в селе избу я

Светлую построю.

Над избой прилажу

Я коньки резные;

Сделаю у окон

Ставни расписные.

Обсажу ветлами

У избы крылечко...

На крылечко выйдешь

Ты, мое сердечко...

И меня из поля

Будешь дожидаться, —

Будут на нас люди,

Глядя, дивоваться...»

И под эти речи

Позабыто горе,

И батрачка верит,

Верит светлой доле.

Хорошо ей, любо...

Смотрит парню в очи...

В поле же ложится

Тихий сумрак ночи.

Над землею воздух дышит

День от дня теплее;

Стали утром зорьки ярче,

На небе светлее.

Всходит солнце над землею

С каждым днем всё выше,

И весь день, кружась, воркуют

Голуби на крыше.

Вот и верба нарядилась

В белые сережки,

И у хат играют дети,

Веселятся, крошки!

Рады солнечному свету,

Рады дети воле,

И теперь их в душной хате

Не удержишь боле.

Вот и лед на речке треснул,

Речка зашумела

И с себя зимы оковы

Сбрасывает смело;

Берега крутые роет,

Разлилась широко...

Плеск и шум воды бурливой

Слышен издалека.

В небо тучка набежала,

Мелкий дождик сеет...

В поле травка показалась,

Поле зеленеет.

На брединнике, на ивах

Развернулись почки,

И глядят, как золотые,

Светлые листочки.

Вот и лес оделся, песни

Птичек зазвенели,

Над травой цветов головки

Ярко запестрели.

Хороша весна-царица,

В плащ цветной одета!

Много в воздухе разлито

И тепла и света...

Ты лежишь в гробу тесовом,

Друг наш дорогой,

До лица закрыт покровом,

Желтый и худой.

Недолга твоя дорога

Скорбная была:

До могильного порога

Рано довела.

Жизнь твою скосил до срока

Роковой недуг.

Ты в больнице одиноко,

Как свеча, потух.

На погост мы гроб печальный

Отнесем с тобой

И почтим тебя прощальной,

Теплою слезой.

Пусть бездушный и холодный

Труп в земле уснет!

Умер ты — но благородный

Дух твой не умрет.

Завещал ты нам трудиться

До поту лица

И с судьбой упорно биться,

Биться до конца.

Слов твоих мы не забудем,

Их не потаим;

Твой завет всем честным людям

Мы передадим.

Вот и лето. Жарко, сухо;

От жары нет мочи.

Зорька сходится с зарею,

Нет совсем и ночи.

По лугам идут работы

В утренние росы;

Только зорюшка займется,

Звякают уж косы.

И ложится под косами

Травушка рядами...

Сколько гнезд шмелиных срежут

Косари косами!

Вот, сверкнув, коса взмахнула,

И — одна минута —

Уж шмели вверху кружатся:

Нет у них приюта.

Сколько птичьих гнезд заденут

Косари косою!

Сколько малых птичьих деток

Покосят с травою!

Им не враг косарь, — косою

Рад бы их не встретить;

Да трава везде густая —

Где ж их там заметить!

Поднялось и заиграло

Солнце над полями,

Порассыпалось своими

Жгучими лучами,

По лугам с травы высокой

Росу собирает,

И от солнечного зноя

Поле высыхает.

А косить траву сухую —

Не косьба, а горе!

Косари ушли, и сохнет

Сено на просторе.

Солнце жарче всё и жарче:

На небе ни тучи;

Только вьется над травою

Мошек рой летучий;

Да шмели, жужжа, кружатся.

Над гнездом хлопочут;

Да кобылки, не смолкая,

На поле стрекочут.

Вот и полдень. Вышли бабы

На поле толпами,

Полувысохшее сено

Ворошат граблями.

Растрясают, разбивают,

По лугу ровняют;

А на нем, со смехом, дети

Бегают, играют.

Растрясли, разворошили —

С плеч долой забота!

Завтра за полдень другая

Будет им работа:

Подгребать сухое сено,

Класть его копнами

Да возить домой из поля,

Навивать возами.

Вот и вечер. Солнце село;

Близко время к ночи;

Тишина в полях, безлюдье, —

Кончен день рабочий.

Летний вечер. За лесами

Солнышко уж село;

На краю далеком неба

Зорька заалела;

Но и та потухла. Топот

В поле раздается:

То табун коней в ночное

По лугам несется.

Ухватя коней за гриву,

Скачут дети в поле.

То-то радость и веселье,

То-то детям воля!

По траве высокой кони

На просторе бродят;

Собралися дети в кучку,

Разговор заводят.

Мужички сторожевые

Улеглись под лесом

И заснули... Не шелохнет

Лес густым навесом.

Всё темней, темней и тише..,

Смолкли к ночи птицы;

Только на небе сверкают

Дальние зарницы.

Кой-где звякнет колокольчик,

Фыркнет конь на воле,

Хрупнет ветка, куст — и снова

Всё смолкает в поле.

И на ум приходят детям

Бабушкины сказки:

Вот с метлой несется ведьма

На ночные пляски;

Вот над .лесом мчится леший

С головой косматой,

А по небу, сыпля искры,

Змей летит крылатый.

И какие-то все в белом

Тени в поле ходят...

Детям боязно — и дети

Огонек разводят.

И трещат сухие сучья,

Разгораясь жарко,

Освещая тьму ночную

Далеко и ярко.

Я въезжаю в деревню весенней порой —

И леса и луга зеленеют;

Всюду труд на полях, режут землю сохой,

Всюду взрытые пашни чернеют;

И, над ними кружась, громко птицы звенят,

В блеске вешнего дня утопая...

И задумался я, тишиною объят:

Мне припомнилась юность былая...

И с глубокой тоской вспоминаю мои

Позабытые прошлые годы...

Много искренних чувств, много теплой любви

Я для жизни имел от природы.

Но я всё растерял, очерствел я душой...

Где мое дорогое былое?

Редко светлое чувство, как луч золотой,

Озарит мое сердце больное.

Всё убито во мне суетой и нуждой,

Всё закидано грязью столицы,

В книге жизни моей нет теперь ни одной

Освежающей душу страницы...

И хотелось бы мне от тревог отдохнуть

В тишине деревенской природы;

На людей и на мир посветлее взглянуть,

Как гляделось мне в прошлые годы.

Но напрасно желанье мне душу гнетет.

Точно кроясь от быстрой погони,

По дороге прямой всё вперед и вперед

Мчат меня неустанные кони.

Я лесом шел, усталый, одинокий;

Дремучий лес вершинами шумел;

Внизу был мрак таинственно-глубокий...

И я невольно сердцем оробел.

Последний луч румяного заката

Погас вверху, и лес одела тьма...

Я изнемог... душа рвалась куда-то...

Мне были тяжки посох и сума.

Недолго шел я, — ноги подкосились,

И я упал под дерево, как сноп...

В моей груди все чувства притупились...

А лес был тих, как необъятный гроб.

В глухой тюрьме уснуть мне было б слаще!

Меня давила эта темнота...

И слышал я, что кто-то шел из чащи

Ко мне легко, беззвучно, как мечта.

То было что-то грозно-роковое,

То не был сон: я слышал наяву

И лязг косы о дерево сухое,

И треск ветвей, упавших на траву,

И чьих-то пальцев громкое хрустенье...

Грудь надорвал последний страшный стон...

Меня объяло полное забвенье,

И я уснул... Недолог был мой сон.

Я услыхал, вдали звучало где-то:

«Вставай, вставай! день близится! пора!»

Мой сон прервал блестящий луч рассвета,

Луч золотой счастливого утра.

И я дивился света переливам...

Тяжелый страх в душе моей исчез...

Каким румянцем девственно-стыдливым

Он был покрыт, дремучий этот лес!

Как он шумел, омытый, стройный, чистый!

Таким я лес не видел никогда.

Вокруг меня в кустах, в траве росистой

Жизнь пробуждалась всюду для труда.

И в воздухе, прохладой напоенном,

Чаруя слух, лилися звуки струн,

И кто-то пел, носясь в лесу зеленом,

Так чудно пел невидимый певун!

Казалось мне, то было вдохновенье...

Вздымалась грудь, кружилась голова,

Я весь горел, и в том бессловном пенье

Я находил и мысли и слова.

И мнилось мне, что сила жизни новой

С рассветом дня в мою вливалась грудь,

Я бодро встал, счастливый и здоровый,

И радостно пошел в далекий путь...

Среди высоких пальм верблюды издалека

Дорогой тянутся; они нагружены

Дарами щедрого властителя страны,

Несут богатый груз сокровищей Востока.

Властитель этот дар назначил для того,

Кто не искал наград и жил среди лишений,

Кто стал отрадою народа своего

И славой родины... Он найден, этот гений,

Великий человек, кто низкой клеветой

И завистью людской отправлен был в изгнанье.

Вот бедный городок: измученный нуждой,

Изгнанник здесь нашел приют и состраданье.

Но что там впереди? — Из городских ворот

Покойника несут навстречу каравана.

Покойник тот убог; за ним нейдет народ;

Он в жизни не имел ни золота, ни сана.

То был холодный труп великого певца,

Умершего в нужде, изгнаньи и печали, —

То сам Фирдуси был, которого искали...

Тернистый славы путь прошел он до конца!

За крепкой железной решеткой,

В холодных и тесных стенах,

Лежит на истлевшей соломе

Угрюмый преступник в цепях.

Вот луч заходящего солнца,

Играя, упал на окно.

Ведь солнце лучи рассыпает

На злых и на добрых равно.

Играющий луч в каземате

И стены и пол золотит.

На луч с отвращеньем и злобой

Угрюмый преступник глядит.

Вот птичка к окну прилетела

И с песнею села за ним.

Ведь птичка-певуиья щебечет

Равно и хорошим и злым.

Сидит на решетке железной

Она и щебечет: квивит!

Вертит миловидной головкой

И глазками чудно блестит.

И крылышки чистит и холит,

Встряхнется, на миг отдохнет —

И перышки снова топорщит

На грудке, и снова поет.

И, глаз не спуская, на птичку

Угрюмый преступник глядит.

По-прежнему-руки и ноги

Железная цепь тяготит...

Но легче на сердце, светлеет

Лицо, злые думы бегут,

И новые мысли и чувства

В душе одичалой растут.

Ему самому непонятны

Те мысли и чувства, — они

Лучу золотистому солнца

И нежным фиалкам сродни, —

Тем нежным, душистым фиалкам,

Что в дни благодатной весны

Растут и цветут у подножья

Высокой тюремной стены.

Чу! звуки рогов... Это трубят

Стрелки на валу крепостном.

Какой отголосок стозвучный

Прошел, прокатился кругом!

Испуганно птичка вспорхнула

С решетки и скрылась из глаз,

И солнечный луч побледневший

В тюремном окошке погас;

Погас — ив тюрьме потемнело,

И снова, суров и угрюм,

Преступник лежит одиноко,

Под гнетом вернувшихся дум...

А всё-таки доброе дело,

Что птичка пропела ему,

Что солнце к нему заронило

Луч света в глухую тюрьму.

Занялась заря на небе,

В поле ясно и тепло;

Звонко ласточки щебечут;

Просыпается село.

Просыпается забота,

Гонит сон и будит лень.

Здесь и там скрипят ворота —

Настает рабочий день.

Из ворот пастух выходит,

Помолившись на восток,

Он рожок берет — и звонко

Залился его рожок.

Побрело на выгон стадо,

Звук рожка замолк вдали,

И крестьяне на работу

На поля свои пошли.

Зреет рожь и колосится,

Славный плод дала земля!

Солнце встало, разливая

Свет на хлебные поля.

И, глядя на них, крестьяне

Жарко молятся, чтоб бог

Эти пажити от града

И засухи уберег;

Чтобы мог удачно пахарь

Всё посеянное сжать

И не стал бы в эту зиму

Горевать и голодать.

Умирая в больнице, тревожно

Шепчет швейка в предсмертном бреду:

«Я терпела насколько возможно,

Я без жалоб сносила нужду.

Не встречала я в жизни отрады,

Много видела горьких обид;

Дерзко жгли меня наглые взгляды

Безрассудных пустых волокит.

И хотелось уйти мне на волю,

И хотелось мне бросить иглу, —

И рвалась я к родимому полю,

К моему дорогому селу.

Но держала судьба-лиходейка

Меня крепко в железных когтях.

Я, несчастная, жалкая швейка,

В неустанном труде и слезах,

В. горьких думах и тяжкой печали

Свой безрадостный век провела.

За любовь мою деньги давали —

Я за деньги любить не могла;

Билась с горькой нуждой, но развратом

Не пятнала я чистой души

И, трудясь через силу, богатым

Продавала свой труд за гроши..

Но любви мое сердце просило —

Горячо я и честно любила...

Оба были мы с ним бедняки,

Нас обоих-сломила чахотка...

Видно, бедный — в любви не находка!

Видно, бедных любить не с руки!...

Я мучительной смерти не трушу,

Скоро жизни счастливой лучи

Озарят истомленную душу, —

Приходите тогда, богачи!

Приходите, любуйтеся смело

Ранней смертью девичьей красы,

Белизной бездыханного тела,

Густотой темно-русой косы!»

Утро.. . Солнце ярко блещет;

В каждой травке жизнь трепещет;

В небе тучки тихо бродят;

К речке девушка подходит.

С берега спустилась,

К плоту подошла...

Вдруг остановилась,

Точно замерла.

Сверху звонко льются звуки...

На груди скрестивши руки,

Песню слушает красотка;

Глазки смотрят нежно, кротко...

В глазках отраженье

Солнечных лучей...

Жаворонка пенье

Любо слушать ей...

Громче, громче звуки льются...

В сердце чистом раздаются

Те же звуки, те же трели...

Ярко щечки заалели...

Кровь заговорила

В молодой груди;

Губки шепчут: «Милый!

Милый мой, приди!..»

Полюбил парень душу-девицу,

Полюбил горячо, горячо...

Но девица над ним посмеялась..«

Положил он косу на плечо...

Вышел парень в поле,

Говорит: «Прости!

Грудь, не надрывайся,

Сердце, не грусти!

Я пойду, удалец, на Украйну,

Бодро травушку стану косить;

За работой, быть может, красотку

Мне удастся забыть, разлюбить.

Я к себе на помощь

Бога призову!..»

И слеза бедняги

Канула в траву.

Помолившися богу усердно,

Он в дорогу пошел одинок...

И где пала слеза удалого —

Зародился душистый цветок.

Солнца луч горячий

Ту слезу согрел —

И цветок душистый

В поле заалел.

Поднялся над травой он зеленой.

Любовалися птички одне.

Лучезарной его красотою

И звенели над ним в вышине,

Перед ним кружились

Мошки, и пчела

В утренние росы,

Сок его пила.

И тогда лишь узнала девица,

Как любила она удальца;

В ней мучительно сердце забилось,

И сбежала вся краска с лица,

И хотелось бедной

Милого вернуть;

Горем надрывалась

Молодая грудь.

Выходила красавица в поле,

И на травушку, плача, легла,

И слезами горючими нежный,

Лучезарный цветок облила...

Плакала, рыдала

И звала с тоской:

«Воротись, желанный,

Милый, дорогой!..»

И, облитый слезами девицы,

Побледнел и завянул цветок:

Лепестки опустились бессильно,

И согнулся его стебелек.

Попусту девица

Милого звала....

Над цветком жужжала

Жалобно пчела...

Что грустно мне? О чем я так жалею?

Во мне уж нет ни силы, ни огня...

Слабеет взор... Я стыну, холодею...

И жизнь и свет отходят от меня.

Меня зовет какой-то голос свыше.

Мне кажется, что я уж не живу:

И шум людской становится всё тише,

И смерти вздох я слышу наяву.

Как лист в ручье, теченьем струй гонимый,

Поблекший лист, оторванный с куста, —

Куда-то вдаль я мчусь неудержимо,

Неслышно мчусь, как дух или мечта.

Душа назад, как птица, рвется жадно;

Но мчит вперед поток ее немой...

А солнце светит ярко и отрадно,

Душистый клен шумит над головой.

И дороги душе моей скорбящей

Леса, луга, сияющая высь,

И я взываю, к жизни уходящей:

«Не покидай! Постой! Остановись!»

«Мне дорог свет! — твержу в бреду я страстно.

Не уходи!» Желаньем грудь полна!

Я трепещу, я плачу, — но напрасно!

Вот-вот уйдет последняя волна...

Что ж будет там, в неведомом мне мире,

За этой страшной, тайною чертой?

Польется ль жизнь спокойнее и шире

В пространстве светлом вечности

Иль будет тьма мертвящая, и эта

Немая тишь, и бездна пустоты?..

Ни чувств, ни слов, ни времени, ни света,

Ни мимолетной радостной мечты...

Нестися вдаль, не чувствуя движенья,

Жить и не жить, томиться в полусне,

Не видя снов, не зная пробужденья...

Ничтожным быть! — О, страшно, страшно мне!

Покой и тишь меня объемлют,

Я труд покинул и забыл;

Мой ум и сердце сладко дремлют,

Приятен отдых мне и мил.

И вот, в молчании глубоком,

Мне чьи-то слышатся слова,

И кто-то шепчет мне с упреком:

«На жизнь утратил ты права.

Ты бросил честную работу,

Покой и праздность возлюбил,

И создал сам себе субботу,

И духом мирно опочил.

Твой светлый ум без дел заржавел

И стал бесплоден, недвижим...

Пойми же, как ты обесславил

Себя бездействием таким!

Жизнь вкруг тебя трудом кипела;

Куда ни падал праздный взор —

Искали всюду люди дела,

Твой ближний был тебе — укор.

С терпеньем, с волею железной

Тяжелый путь он пролагал;

А ты, как камень бесполезный,

На пашне жизненной лежал.

Ужель не ныла нестерпимо

Твоя от тяжкой скорби грудь,

Немым раскаяньем томима,

Что бросил ты свой честный труд?»

И, точно острый нож, жестоко

Язвили те слова меня,

И от дремы немой, глубокой

Душа воспрянула моя.

И пошлость жизни я увидел,

Уразумел ее вполне:

И свой покой возненавидел,

И опротивел отдых мне.

И к мыслям я воззвал: «Воскресни!

Возобнови остаток сил!

Напомни мне былые песни!

Я всё растратил, всё забыл.

Хочу трудиться вновь, но если

Уж поздно — жизнь во мне убей».

И силы прежние воскресли

В груди измученной моей.

Всё то, чем в жизни заразился,

Я от себя тогда отсек, —

И для работы вновь родился

Убитый ленью человек.

Жизнь, точно сказочная птица,

Меня над бездною несет.

Вверху мерцает звезд станица,

Внизу шумит водоворот.

И слышен в этой бездне темной

Неясный рокот, рев глухой,

Как будто зверь рычит огромный

В железной клетке запертой.

Порою звезды скроют тучи —

И я, на трепетном хребте,

С тоской и болью в сердце жгучей

Мчусь в беспредельной пустоте.

Тогда страшит меня молчанье

Свинцовых туч, и ветра вой,

И крыл холодных колыханье,

И мрак, гудящий подо мной.

Когда же тени ночи длинной

Сменятся кротким блеском дня?

Что будет там, в дали пустынной?

Куда уносит жизнь меня?

Чем кончит? — В бездну ли уронит,

Иль в область света принесет,

И дух мой в мирном сне потонет?

Иль ждет меня иной исход?..

Ответа нет — одни догадки,

Предположений смутный рой.

Кружатся мысли в беспорядке,

Мечта сменяется мечтой...

Смерть, вечность, тайна мирозданья,

Какой хаос! — и сверх всего

Всплывает страшное сознанье

Бессилья духа своего.

У пруда, где верба

Стройная растет,

Девочка-малютка

Уток стережет.

Утки на свободе

Весело гогочут;

А в траве кобылки,

Прыгая, стрекочут.

Несколько избенок

Да господский дом

С садом запустевшим

Видны за прудом.

Ветхие сараи,

Темные овины

Смотрят так уныло,

Точно сиротины.

Пусто и безлюдно...

В поле весь народ:

Там теперь работа

Жаркая идет.

Бедная деревня

Тишиной объята,

Лишь хохочут где-то

Весело ребята.

Хочется малютке

Убежать скорей

В круг веселых, бойких

Сверстников-детей.

Думает: «Как птица,

К ним бы я слетала,

Да ходить отсюда

Мать не приказала...

Да! сиди здесь смирно,

Стереги утят;

А в лесу подружки

Бегают, шумят!..

Мне одной нельзя, вишь..,

Что ж! Нельзя — не надо!»

И в глазах сверкнула

Девочки досада.

На лицо печали

Облако нашло...

Миг один — и снова

Личико светло.

Шепчет, улыбаясь:

«Глупая я, право!

Мать мне говорила:

Нам не до забавы.

Ведь учить худому

Не захочет мать...»

И чулок свой стала

Девочка вязать.

Только в ручках спицы

Ходят плохо чтр-то:

В голове другая

Началась работа.

Рой вопросов темных,

Рой бессвязных дум

Занимают детский

Неразвитый ум.

О житье домашнем

Думает малютка,

В нем одно понятно

Для ее рассудка:

То, что даже в праздник

Скуден их обед

И порою крошки

Хлеба в доме нет.

Часто плачут дети

И кричат упрямо:

«Мама! мы не ели!

Дай нам хлеба, мама!»

Мать с отцом трудятся

До поту лида;

Говорят: «Работе

Нашей нет конца.

Мы ложимся поздно,

А встаем до свету...»

Что же это значит,

Что конца ей нету?..

Вспомнилось малютке,

Как отец вчера

Выехал из дому

С раннего утра.

Мать она спросила:

«На работу, что ли,

Он чуть свет поехал

С бороною в поле?»

— «Нет, не на работу —

В город», — говорит...

Поздно он вернулся,

Уж куда сердит!

Молвил: «Вот пришлося

Отдавать скотинку...

Эх ты, жизнь-кручина!

Лучше б под холстинку!»

Нынче утром рано

Тятька встал опять

И повел корову

В город продавать.

Отчего всё это?

Что такое значит,

Что отец так грустен,

Мать так часто плачет?

Всё длинней вопросов

Беспокойных нить,

Только их малютке

Трудно разрешить.

Маленькое сердце

Сжалось больно, больно,

А кругом так тихо,

Ясно и привольно...

Ложится тихо ночи тень...

Луга росой уже покрыты,

И тонут в сумраке поля

И прибережные ракиты.

На берегу реки костер,

В кустах разложенный, пылает,

И воды дремлющие он

Багровым светом озаряет.

Перед костром старик рыбак

Справляет лодку с старшим внуком,

Не нарушая тишины

Ни громким говором, ни стуком.

А младший внук, живой шалун,

Бросая сучьями сухими

В костер, любуется тайком,

Как искры тонут в черном дыме.

Вдруг громко вымолвил старик:

«Ванюшка, полно баловаться!

Скорей неси сюда смольё,

Пора на ловлю отправляться.

И мальчик весело вскочил

И торопливо заметался,

Собрал лучину и смольё...

И к лодке спущенной помчался.

Ночная ловля для него

Была заветною мечтою,

И дед сегодня в первый раз

На лодку брал его с собою.

«Садись, пострел, — сказал рыбак

С усмешкой тихо мальчугану, —

Да, чур, молчи! а то сейчас

Из лодки вон, шутить не стану!»

Так пригрозил ему старик,

Глядя в лицо малютки кротко,

И расторопный мальчуган

С веселым смехом прыгнул в лодку.

И рыбаки, перекрестясь,

На лов отправились в ночную;

Лучильник к лодке привинтив,

Зажгли лучину смоляную.

Непроницаемая тьма

Пловцов отвсюду окружала;

Везде царила тишина,

Ничто их ловле не мешало.

Весло до дремлющей воды

Как будто вовсе не касалось,

И на лучильнике смольё

Всё ярче, ярче разгоралось.

Рекою тихо лодка шла.

Верхушки ив зеленых рделись,

Валежник, рыба, камни, пни,

Как на полу, на дне виднелись.

Дед ловко действовал веслом,

А внук зубчатой острогою.

Но мальчик занят был другим —

Огня волшебною игрою.

Как будто сказочный мирок

Открылся вдруг перед глазами:

Виденья чудные пред ним

Вставали пестрыми толпами.

Вот, вот чудовища к нему

Руками грозно потянулись —

То прибережные кусты

Над лодкой ве́твями нагнулись.

Вот змей-горыныч скалит пасть,

Прижавши грудью великана, —

То дуб, поваленный грозой,

Собой пугает мальчугана.

Но шаловливый ветерок

Вдруг пламя в сторону наклонит —

И всё виденье это вмиг

Бесследно в тьме ночной потонет.

Тогда малютка взглянет вверх —

И там ряды видений странных,

Ряды пугающих картин,

Неуловимых и туманных.

Вот будто лапы сверху вниз

Ползут — и жмурится малютка,

Стараясь страх преодолеть, —

И хорошо ему и жутко.

Вот старику проворный внук

Кивнул кудрявой головою,

И лодка стала. Острога

Взвилась и скрылась под водою.

Еще мгновенье — и у ног

Малютки рыба очутилась.

Как извивалася она,

Как на зубцах рвалась и билась!

Глядит на рыбу мальчуган,

Чуть-чуть от жалости не хныча;

Но рыбакам не до того,

Чтобы жалеть свою добычу.

Прибрал ее седой рыбак;

А ловкий внук уж целит снова —

И на зубчатой остроге

Добыча новая готова.

Так впечатление одно

Другим для мальчика сменялось;

А ночь короткая меж тем

К рассвету быстро приближалась.

Неясный, бледный луч зари

Уж загорелся на востоке;

Вдали, почуявши рассвет,

Лягушки квакали в осоке.

Прохладней стало на реке,

И звезды на небе бледнели...

И мальчик в лодке задремал,

Качаясь в ней, как в колыбели...

Морозит. Без устали вниз опускаясь,

Снег стелется в поле. Из рощи дитя

Санишки с валежником тащит, кряхтя,

И вязнет в сугробах, из сил выбиваясь.

Он к трудной работе такой не привык,

И рад отдохнуть — да попробуй, присядь-ка!

Чужая ведь роща, — накроет лесник,

И шибко рассердится батька.

Отец его занят работой домашней.

Неделю назад схоронили они

Родимую мать — и тяжелые дни

В семье наступили с нуждою всегдашней.

Припомнил ребенок, шагая с трудом,

Как молвил отец им: «Ребятки, куда мы

Без матери денемся? как проживем?

Не стало работницы-мамы!

Как сладить мне с горем-несчастием этим?

Везде незадача, куда ни взгляну!

Возьму ли себе я другую жену —

Не будет родимою матерью детям.

Согнет меня лютое горе в дугу!

Зачахнет без матери бедная Катька!..»

И мальчик вдруг вскрикнул: «Так я ж помогу!

Пускай не печалится тятька!

Пускай не горюет, покинет заботу!

Я стану лелеять и нянчить сестру

И с равней зарею вставать поутру;

Потом подрасту и возьмусь за работу.

Зачем мне собою отца тяготить?

Кормиться я буду своими трудами

И в летние праздники с батькой ходить

На сельское кладбище — к маме.

В телеге тряской и убогой

Тащусь я грязною дорогой...

Лениво пара тощих кляч

Плетется, топчет грязь ногами..

Вот запоздалый крикнул грач

И пролетел стрелой над нами, —

И снова тихо... Облака

На землю сеют дождь досадный...

Кругом всё пусто, безотрадно,

В душе тяжелая тоска...

Как тенью, скукою покрыто

Всё в этой местности пустой;

И небо серое сердито

Висит над мокрою землей.

Всё будто плачет и горюет:

Чернеют голые поля,

Над ними ветер сонный дует,

Травой поблекшей шевеля;

Кусты и тощие березы

Стоят, как грустный ряд теней,

И капли крупные, как слезы,

Роняют медленно с ветвей.

Порой в дали печальной где-то

Раздастся звук — и пропадет, —

И сердце грусть сильней сожмет...

Без света жизнь! не ты ли это?..

Мне доставались нелегко

Моей души больные звуки.

Страдал я сердцем глубоко,

Когда слагалась песня муки.

Я в песне жил не головой,

А жил скорбящею душою,

И оттого мой стон больной

Звучит тяжелою тоскою.

По чаще леса молодого

Идем поутру. Лес звучит,

И луч румяного рассвета

Вершины леса золотит.

И светлый образ перед нами

Встает, с венком на голове,

И щедро пышными цветами

Дорогу стелет по траве...

И слышим голос мы, поющий:

«Приют и ласки мне готовь!

Я светлый бог весны цветущей,

Я жизнь, я радость и любовь!»

По чаще леса молодого

Идем под вечер. Лес молчит,

И луч бледнеющий заката

В вершинах леса чуть блестит.

И мрачный образ перед нами

Тогда встает, — и тяжела

Его походка роковая...

На нем одежда — ночи мгла.

И слышим голос мы, хрипящий:

«Приют и ласки мне готовь!

Я мрачный бог, косой разящий

И жизнь, и радость, и любовь!»

Я рано, рано утром встал,

Надел суму и посох взял

И из родимого гнезда

Пошел искать уму труда.

Иду: болота да тростник,

Да темный лес над головой;

И холод в сердце мне проник...

Не воротиться ль мне домой?

Но был велик на этот раз

Во мне душевных сил запас:

Не воротился я домой,

Пошел дорогою глухой.

И долго темным лесом я

Ходил, блуждая без пути, —

Грудь надрывалася моя,

Не мог я выхода найти.

И много горя, много слез

В лесу я этом перенес,

И много я душевных сил

В его глуши похоронил.

Всё лес да лес, да мрак густой..

И я, как тень, ходил, блуждал,

И луч надежды золотой

В моей груди уж угасал.

Душа измучилась моя,

И был готов погибнуть я,

Вдруг слышу голос я в лесу:

«Дай руку, я тебя спасу!»

Я руку дал, и он повел...

И я увидел небеса,

Вдали, как рой гудящих пчел,

Я слышал чьи-то голоса...

И вывел он меня на путь,

Сказав: «Иди и не греши,

Работай, друг, и честен будь,

И не черни своей души!»

В раздумьи на мосту стоял

Бедняк бездомный одиноко,

Осенний ветер бушевал

И волны вскидывал высоко.

Он думал: «Боже, для чего ж

Нас честно в мире жить учили,

Когда в ходу одна здесь ложь,

О чести ж вовсе позабыли?

Я верил в правду на земле,

Я честно мыслил и трудился,

И что ж? — Морщин лишь на челе

Я преждевременных добился.

Не рассветал мой мрачный день,

Давйла жизнь меня сурово,

И я скитался, точно тень,

Томимый голодом, без крова.

Мне жизнь в .удел дала нужду

И веру в счастье надломила.

Чего же я от жизни жду, —

Иль вновь моя вернется сила?

Нет, не воротится она,

Трудом убита и нуждою,

Как ночь осенняя, темна

Дорога жизни предо мною...»

И вниз глаза он опустил,

Томяся думой безысходной,

И грустно взор остановил

Он на волнах реки холодной.

И видит он в глуби речной

Ряд жалких жертв суровой доли,

Хотевших там найти покой

От скорби жизненной и боли.

В их лицах бледных и худых

Следы страдания и муки, —

Недвижен взор стеклянный их,

И сжаты судорожно руки.

Над ними мрачная река

Неслась и глухо рокотала...

И сжала грудь ему тоска

И страхом душу оковала.

И поднял взор он к небесам,

Надеясь в них найти отраду;

Но видит с ужасом и там

Одну лишь черных туч громаду.

Иду я, объятый тоской безотрадной;

Ни звука, ни света... везде тишина.

Грусть сердце сосет и язвит беспощадно,

И грудь моя ноет, сомненья полна.

Ночь черною тучей висит надо мною

И ум мой пугает своей темнотою;

Мне страшно дорогой идти одному;

Я щупаю землю и, взор напрягая,

Смотрю: не блестит ли звезда золотая, —

Но вижу одну безотрадную тьму.

Как путник в степи необъятной, безводной

Страдает и жаждет источник найти,

Я жажду найти огонек путеводный

На этом пустынном и трудном пути.

Уж прочли тебе отходную,

И ушел твой духовник,

И головушкой холодною,

Коченея, ты поник.

На лице тоска глубокая;

Закатилися глаза;

На реснице одинокая,

Незастывшая слеза...

Видно, тайное желание

Позабыл кому-нибудь

Передать ты в час прощания,

Отправляясь в дальний путь.

Пред тобою гладь безбрежная,

Ты достиг конца пути;

Унеслась душа мятежная

Из остынувшей груди.

Много ты испил страдания,

Много горя ты видал,

Ни любви, ни упования

В этой жизни ты не знал.

Шел ты узкой, не пробитою,

Трудной жизненной тропой,

И без жалоб, с болью скрытою,

Распрощался ты с землей...

Гроб готов. Как гость непрошеный,

Он средь комнаты стоит,

И на труп, страданьем скошенный,

Он безжалостно глядит.

Скоро я с тоской глубокою

Пред могилою сырой,

Безотрадной, одинокою,

Преклонюсь с немой слезой.

И в тиши мольбу изустную

Вознесу за твой покой,

И твою я повесть грустную

Расскажу могиле той.

Жил, мол, он, как голь забитая,

Бесприютной птицей жил, —

Гнезда вил, но и не свитые

Буйный ветер

И была, мол, смелость бойкая,

Да затоптана судьбой;

И была, мол, воля стойкая,

Да разбита злой нуждой.

И была, мол, сила-силушка,

Да сожгла ее тоска...

Так спасибо же, могилушка,

Что взяла ты бедняка.

Вставай, товарищ мой! пора!

Пойдем! осенний день короток...

Трудились много мы вчера,

Но скуден был наш зарабо́ток.

Полуголодные, легли

На землю рядом мы с тобою...

Какую ночь мы провели

В борьбе с мучительной тоскою!

В работе выбившись из сил,

Не мог от холода заснуть я, —

Суровый ветер шевелил

На теле ветхие лоскутья.

Но я к лишениям привык,

Привык ложиться я голодный, —

Без слез и жалобы приник

Я головой к земле холодной.

Я равнодушно смерти жду,

И не страшит меня могила;

Без скорби в вечность я пойду...

На что мне жизнь? Что в ней мне мило?

Лишь одного пугаюсь я,

Одной я занят горькой думой:

Ужель и небо так угрюмо,

Так неприветно, как земля?

Я в тесной могиле лежу одиноко,

Объятый мучительно-тягостным сном,

Засыпан землею, без слов и движенья,

Бессильные руки сложивши крестом.

И давит меня сон тяжелый, глубокий,

И насыпь могильная грудь мне гнетет,

И слышится смутно мне чье-то рыданье,

И кто-то меня из могилы зовет.

И чья-то слеза, прорывая могилу,

Мне грудь прожигает сильнее огня.

О, знаю я, кто эти слезы роняет,

Кто кличет из темной могилы меня.

Голубка моя, это ты там рыдаешь!

Горячие слезы роняешь по мне:

Одна только ты мои песни любила,

Как ни были грустны и скорбны оне.

Одной я тебе только в жизни был дорог,

Одна только ты озаряла мой путь;

Когда же я падал на трудной дороге,

Ты верой своей согревала мне грудь.

Теперь ты желаешь поднять меня снова

Для песен былых, — но заглох их родник

Лежу я придавлен холодной землею,

Мой ум без движенья, и нем мой язык.

Не кличь, не зови ты меня из могилы,

Не трать понапрасну слез горьких своих:

Не верю я в счастье, растратил я силы —

И мне не воскреснуть для песен былых.

Охвачен я житейской тьмой,

И нет пути из тьмы...

Такая жизнь, о боже мой!

Ужаснее тюрьмы.

В тюрьму хоть солнца луч порой

В оконце проскользнет

И вольный ветер с мостовой

Шум жизни донесет.

Там хоть цепей услышишь звук

И стон в глухих стенах, —

И этот стон напомнит вдруг

О лучших в жизни днях.

Там хоть надежды велики,

Чего-то сердце ждет

И заключенный в час тоски

Хоть песню запоет.

И эта песня не замрет

С тюремной тишиной —

Другой страдалец пропоет

Ту песню за стеной.

А здесь?.. Не та здесь тишина!.,

Здесь всё, как гроб, молчит;

Здесь в холод прячется весна

И песня не звучит;

Здесь нет цепей, но здесь зато

Есть море тяжких бед:

Не верит сердце ни во что,

В душе надежды нет.

Здесь всё темно, темно до дна, —

Прозренья ум не ждет;

Запой здесь песню — и она

Без отзыва замрет.

Здесь над понурой головой,

Над волосом седым —

И чары ласк и звук живой

Проносятся, как дым.

И всё, и всё несется прочь,

Как будто от чумы...

И что же в силах превозмочь

Давленье этой тьмы?

Исхода нет передо мной..

Но, сердце! лучше верь:

Быть может, смерть из тьмы глухой

Отворит к свету дверь.

Всюду блеск, куда ни взглянем,

На земле и в небе чистом.

В лес пошел я утром ранним —

Хорошо в лесу тенистом!

По траве густой, зеленой,

Меж кустов, цветущих пышно,

Молчаливый и влюбленный,

Пробираюсь я неслышно...

Если б можно сбросить годы,

Снова стать былым малюткой! ..

В этой храмине природы

Всё ласкает слух мой чуткой.

Всё: цветы, деревья, птицы —

Всё любви моей причастно,

В честь ее, моей царицы,

Песнь любви поет согласно...

Милый друг! Со мной везде ты,

Ты следишь за мной украдкой...

Врт глядит она в просветы

Леса темного так сладко.

То потупится, то взглянет

Так, что сердце надорвется;

И зовет меня, и манит

В глубь лесную, и смеется...

Слышу, шепчет мне: «Припомни

Дней минувших обещанья,

Вспомни, друг мой милый, что мне

Говорил ты в час прощанья».

Да, я помню, помню всё я...

При последней нашей встрече

Я, над гробом милой стоя,

Говорил такие речи:

«Без тебя, моя родная,

Не могу на свете жить я.

О минувшем вспоминая,

Доживу ль я до забытья?

Вечной скорбью сердце сжато.

Что мне в жизни улыбалось —

Всё с собою унесла ты,

Лишь любовь моя осталась.

И теперь к тебе я скоро

Поплыву с любовью прежней

В океане том, который

Неба синего безбрежней.

Мы забудем все печали

В светлый час той новой встречи...»

Так шептал я... и мигали

Мне в повязках черных свечи.

Ты лежала, друг мой чистый,

Холодна на ложе жестком;

Как в лесу смолой душистой,

Пахло ладаном и воском...

«Мне грустно, больно, тяжело...

Что принесли мне эти строки?

Я в жизни видел только зло

Да слышал горькие упреки.

Вот труд прошедшей жизни всей!

Тут много дум и песен стройных.

Они мне стоили ночей,

Ночей бессонных, беспокойных.

Всегда задумчив, грустен, тих,

Я их писал от всех украдкой, —

И стал для ближних я своих

Неразрешимою загадкой.

За искру чистого огня,

Что в грудь вложил мне всемогущий,

Они преследуют меня

Своею злобою гнетущей.

Меня гнетут в своей семье,

В глуши родной я погибаю!

Когда ж достичь удастся мне,

Чего так пламенно желаю?

Иль к свету мне дороги нет

За то, что я правдив и честен?» —

Так думал труженик-поэт,

Склонясь с тоской над книгой песен.

Жизнь без свободы для него

Была тяжка, — он жаждал воли,

И надрывалась грудь его

От горькой скорби и от боли.

Перед собой он видел тьму,

В прошедшем — море зла лежало;

Но мысль бессмертная ему

Успокоительно шептала:

«На свете ты для всех чужой,

Твой труд считают за пустое;

Тебя всё близкое, родное

Возненавидело душой...

Но не робей! Могучей мысли

Горит светильник пред тобой.

Пусть тучи черные нависли

Над терпеливой головой, —

Трудись и веруй в дарованье,

Оно спасет тебя всегда;

Людская злоба не беда

Для тех, кто чтит свое призванье.

Пусть люди, близкие тебе,

С тобою борются сурово;

Хотя погибнешь ты в борьбе —

Но не погубят люди слова.

Придет пора, они поймут,

Что не напрасно ты трудился,

И тот, кто над тобой глумился,

Благословит твой честный труд!»

И мысли веровал он свято:

Переносил и скорбь и гнет

И неуклонно шёл вперед

Дорогой жизни, тьмой объятой.

Упорно бился он с судьбой

И песню пел в час тяжкой муки,

И воплощал он в песне той

Все стоны сердца, боли звуки...

И умер он, тоской томим,

В неволе, плача о свободе, —

Но песня, созданная им,

Жива и носится в народе.

Я рад бы веселые песни запеть,

Когда бы душа не страдала

И едкого горя тяжелая сеть

На сердце моем не лежала.

И честно ли будет морочить других

Стихом легкомысленно-лживым?

Поверят ли в истину песен таких

И радостным, светлым порывам?

Я в жизни несчастьями только богат,

И весь я нуждою исколот...

Мне тяжко... За то ли меня обвинят,

Что бьет меня горе, как молот?

Ведь если бы легче на свете жилось,

Тогда веселей бы и пелось, —

Да горе-то крепко мне в душу впилось

И в сердце мучительно въелось!..

Пусть солнце просветит на долю мою

И вынет из сердца отраву,

Я песню иную тогда запою

Блестящему солнцу во славу.

И весело будет услышать ее

Ценителям пения строгим,

И любо мне станет мое бытие...

Да солнце-то светит не многим!

«У тебя ума палата, —

Говорили люди мне, —

Одарен судьбой богато,

В жизни счастлив ты вполне».

Отчего ж с палатой этой,

С этой умственной казной,

Я хожу почти раздетый,

Без пристанища порой?

Отчего же с этим даром,

С этим благом дорогим,

Целый век свой чуть не даром

Я работаю другим?

Отчего же надо мною

Горе — вечный властелин?

Отчего ж я бьюсь с нуждою?..

Впрочем, бьюсь не я один...

Мало нас — имен не длинный

Список в жизнь мы принесли,

Но зато одной дружиной,

Честно мыслящей, пришли.

С тем пришли, чтоб незаметно

Жить, работать и терпеть,

Биться с жизнью неприветной,

В этой битве — умереть!

Когда взгляну порою в глубь я

Души собрата моего,

Я вижу только самолюбье,

Порок — и больше ничего.

Худые думы там таятся,

Там мысль живет с грехом в связи

И чувства низкие роятся,

Как черви мелкие в грязи.

И много их, таких собратий,

Врагов, гонителей моих....

Куда бежать от их проклятий?

Куда бежать от злобы их?

Везде они — и поневоле

Себя на муки им отдашь;

Они кричат: «Он наш! его ли

Отпустим мы, когда он наш!»

Нет, не из вашей я дружины,

Я не примкну к ее рядам!

Вам не понять моей кручины,

Моей любви душевной к вам.

Я счастлив счастием, мне чуждым,

И грустен горестью чужой;

Чужим несчастиям и нуждам

Готов помочь я всей душой.

Где вы, песни светлой доли,

Жарких юношеских лет?

Песни счастья, песни воли,

Вы исчезли, вас уж нет!

Нам легко жилося с вами,

Отгоняли вы печаль

И роскошными цветами

Украшали жизни даль.

Не давило горя бремя

Свежих молодости сил,

Золотое было время —

Кто из нас его забыл?

Нам оно лукаво льстило,

Забавляло, как детей...

Не забыть нам до могилы

Прежних песен, прежних дней!

Песни те любовь слагала,

Юность слышалася в них.

Но любовь давно увяла,

Голос юности затих.

Мы душою постарели,

Сердцем рано отцвели;

Чувства в сердце охладели,

Силы в нас изнемогли.

Миновало наше лето,

И поем уж редко мы;

Нет ни радости, ни света

В песнях сумрачной зимы.

Тишь и мрак... закрыты ставни.

Мой ночник погас,

И лежу я одиноко,

Не смыкая глаз.

И волшебные мечтанья

Чудною толпой,

Улетая и сменяясь,

Вьются надо мной.

Вижу я красивый домик,

В нем огни горят...

Тишиной объят глубокой,

Дремлет темный сад.

Ночь полна благоуханьем;

В доме смех и звон;

Я стою в саду, под ивой...

Тьма со всех сторон.

Бьется сердце молодое,

И горят уста...

И она ко мне подходит

Тихо, как мечта.

Глазки добрые сияют

Страстью и огнем...

Соловей поет так нежно

В воздухе ночном...

Жадно, трепетно в объятья

Я привлек ее...

Волоса ее упали

На лицо мое...

Тихо тайные признанья

Шепчет мне она...

Счастьем полным, бесконечным

Грудь моя полна.

И горят ее лобзанья

На устах моих...

В доме смех и звуки песен,

Сад же темен... тих.

Всё давно ли это было, —

Где ж теперь оно?

Сердце сжалось, очерствело,

В нем темно, темно...

Ой, дубинушка, ты ухни!

Дружно мы за труд взялись.

Ты, плечо мое, не пухни!

Грудь моя, не надорвись!

Ну-ко, ну, товарищ, в ногу!

Налегай плечом сильней!

И тяжелую дорогу

Мы пройдем с тобой скорей.

Ой, зеленая, подернем!

Друг мой! помни об одном:

Нашу силу вырвем с корнем

Или многих сбережем,

Тех борцов, кому сначала

Легок труд, кто делу рад, —

Вскоре ж — глядь! — всё дело стало

Перед множеством преград.

Тем помочь нам скоро надо,

Кто не видит, где исход, —

И разрушатся преграды,

И пойдут они вперед.

Друг! трудящемуся брату

Будем смело помогать,

Чтоб за помогу в уплату

Слово доброе принять.

За добро добром помянут

Люди нас когда-нибудь

И судить за то не станут,

Что избрали честный путь.

Злоба с дочкою покорной,

Стоязычной клеветой,

Станут нас следить упорно, —

Но не страшен злобы вой.

Прочь от нас! на мертвых рухни, —

Твой живых не сломит гнет...

Ой, дубинушка, ты ухни!

Ой, зеленая, пойдет!

Внутри тюремного двора,

Перед стеной сырой и мшистой,

Согретый солнечным лучом,

Расцвел весной цветок душистый.

Был пуст и тих широкий двор,

И мрачны каменные стены;

За ними хмурый часовой

Шагад и ждал, скучая, смены.

Порой в решетчатом окне

Тень заключенного мелькала:

Худое, бледное лицо

К оконным стеклам припадало.

И взор потухших, впалых глаз,

Как отблеск муки безнадежной,

Бесцельно падал на цветок,

Благоухающий и нежный.

Но разглядеть его красу

Из-за решетки было трудно,

А потускневшее стекло

Не пропускало запах чудный.

Воздушный жаворонок, вверх

Взлетев и рея в ярком свете,

Порой невольно умолкал,

Цветок лазоревый заметя.

Дрожал от радости цветок,

Шепча: «Слети ко мне! слети же!»

И вниз слетал тогда певец,

Чтобы узнать его поближе.

Но звон цепей, и стук ружья,

И стон колодника больного

Пугали робкого певца

И уносился ввысь он снова.

И скоро был им позабыт

Цветок, томящийся в неволе,

И пел он песнь другим цветам,

Растущим вольно в чистом поле.

Дыханьем ветра на заре

Цветок забытый не ласкало,

И даже самая земля

Ему давала соков мало.

Цветок бледнел — ив знойный день,

Печальный, грустный, нелюбимый,

В глуши тюремного двора

Завял он, жаждою томимый.

Зеленый луг, как чудный сад,

Пахуч и свеж в часы рассвета.

Красивых, радужных цветов

На нем разбросаны букеты.

Росинки светлые на них

Сверкают ярко, точно блестки.

Целуют пчелы их и пьют

Благоухающие слезки.

На том лугу один цветок

Был всех душистей и прелестней;

Летали ласточки над ним

И вился жаворонок с песней.

Им любовался мотылек,

Его красою очарован,

И соловей, царь всех певцов, .

Любовью был к нему прикован.

И тихо радовался он,

Что люб он всем живым созданьям

Прекрасным запахом своим

И красок дивным сочетанием.

Но вот пришел ученый муж,

Искатель редкостных растений.

Заметя чудный тот цветок,

Сорвал его без сожалений.

Расправил тихо лепестки,

Расплюснул стебель, соком полный,

И в книгу бережно вложил —

И замер в ней цветок безмолвно.

Сбежали краски с лепестков,

Их покрывавшие в излишке,

И потерял он запах свой,

Став украшеньем умной книжки.

Зато как лучший из цветов,

Как редкость, в виде засушенном,

Был для потомства сохранен

Он любознательным ученым.

Я отворил окно. Осенняя прохлада

Струею полилась в мою больную грудь.

Как тихо в глубине увянувшего сада!

Туда, как в темный склеп, боюсь я заглянуть.

Поблек и облетел убор его красивый;

От бури и дождя ничем не защищен,

Качаясь и дрожа, стоит он сиротливо,

И в шелесте ветвей печальный слышен стон...

Раздастся здесь порой ворон полет тяжелый,

Да галки на гумне, за садом, прокричат —

И стихнет всё опять... И с думой невеселой

Гляжу я из окна в пустой, заглохший сад.

Здесь радостно жилось весной и жарким летом;

Но больно вспоминать об этих чудных днях,

О зелени полей, облитых ярким светом,

О сладком пеньи птиц в долинах и лесах.

Природа замерла, нахмурилась сурово;

Поблекнувшей листвой покрылася земля,

И холодом зимы повеял север снова

В раздетые леса, на темные поля.

Вот желтый лист, кружась, упал передо мною...

С глубокой на него я грустью посмотрел!

Не так же ль я измят безжалостной судьбою,

Как этот слабый лист, — засох и пожелтел?

Прошла моя весна, и лето миновало,

И на лугу моем засохли все цветы;

Их прежняя краса под холодом увяла;

Рассеялись мои надежды и мечты.

Как желтые листы, давно они опали;

Осенний ветер их размыкал без следа,

И то, чем жизнь моя красна была вначале,

Всё горьким опытом убито навсегда.

Век доживаю я, как дерево сухое,

Минувшему сказав печальное «прости!».

И мучит душу мне сознанье роковое,

Что близок мой конец и мне уж не цвести.

Если б легкой птицы

Крылья я имела,

В частый бы кустарник

Я не полетела.

Если б я имела

Голос соловьиный,

Я бы не носилась

С песней над долиной.

Я бы не летала

На рассвете в поле

Косарям усталым

Петь о лучшей доле.

Я бы не кружилась

Вечером над хаткой,

Чтоб ребенка песней

Убаюкать сладкой.

Нет! Я полетела б

С песней в город дальний:

Есть там дом обширный,

Всех домов печальней.

У стены высокой

Ходят часовые;

В окна смотрят люди

Бледные, худые.

Им никто не скажет

Ласкового слова,

Только ветер песни

Им поет сурово.

От окна к другому

Там бы я летала,

Узников приветной

Песней утешала.

Я б им навевала

Золотые грезы

И из глаз потухших

Вызывала слезы,

Чтобы эти слезы

Щеки их смочили,

Полную печали

Душу облегчили.

Как в сумерки легко дышать на берегу!

Померкли краски дня, картины изменились;

Ряды больших стогов, стоящих на лугу,

Туманом голубым, как дымкою, покрылись.

На пристани давно замолкли шум и стук;

Всё реже голоса доносятся до слуха;

Как будто стихло всё, — Но всюду слышен звук

И тихий плеск воды так сладко нежит ухо.

Вот черный жук гудит... вот свистнул коростель...

Вот где-то вдалеке плеснулось уток стадо...

Пора бы мне домой — за ужин и в постель;

Но этой тишине душа моя так рада.

И я готов всю ночь сидеть на берегу,

И не ходить домой, и вовсе не ложиться,

Чтоб запахом травы на скошенном лугу

И этой тишиной целебной насладиться.

На ширь глухих полей, под тень лесов густых

Душа моя рвалась, измучена тревогой, —

И, может быть, вдали от горьких слез людских

Я создал бы в тиши здесь светлых песен много.

Но жизнь моя прошла в заботе городской,

И сил моих запас иссяк в борьбе суровой...

И вот теперь сюда приплелся я больной.

Природа-мать! врачуй и дай мне силы снова!

Не грусти, что листья

С дерева валятся, —

Будущей весною

Вновь они родятся, —

А грусти, что силы

Молодости тают,

Что черствеет сердце,

Думы засыпают....

Только лишь весною

Теплою повеет —

Дерево роскошно

Вновь зазеленеет...

Силы ж молодые

Сгибнут — не вернутся;

Сердце очерствеет,

Думы не проснутся!

Наконец-то я на воле!..

Душный город далеко;

Мне отрадно в чистом поле,

Дышит грудь моя легко.

Наконец-то птицей вольной

Стал я, житель городской,

И вперед иду, довольный,

Сбросив горе с плеч долой.

Люб мне страннический посох,

Я душой помолодел;

Ум мой, в жизненных вопросах

Потемневший, просветлел.

Я иду, куда — не знаю...

Всё равно, куда-нибудь!

Что мне в том, к какому краю

Приведет меня мой путь!

Я иду искать свободы,

Мира в сельской тишине —

Горе жизни и невзгоды

Истерзали душу мне.

Я желаю надышаться

Свежим воздухом полей,

Их красой налюбоваться,

Отдохнуть душой моей.

Может быть, судьбе послушный,

Кину я полей красу...

Но зато я в город душный

Сил немало принесу, —

Сил, окрепнувших на боле,

Не измученных борьбой, —

С ними вновь на скорбь и горе

Выйду с твердою душой.

Я, весь измученный тяжелою работой,

Сижу в ночной тиши, окончив труд дневной.

Болит моя душа, истерзана заботой,

И ноет грудь моя, надорвана тоской.

Проходит жизнь моя темно и безотрадно,

Грядущее мое мне счастья не сулит,

И то, к чему я рвусь душой моей так жадно,

Меня едва ли чем отрадным подарит.

Мне суждено всегда встречать одни лишенья

Да мучиться в душе тяжелою тоской,

И думать об одном, что все мои стремленья

Бесплодно пропадут, убиты жизни тьмой.

Суровых, тяжких дней прожито мной довольно

И много сил души истрачено в борьбе, —

И дума горькая встает в душе невольно:

За трату этих сил — что добыл я себе?

Одно бесцветное, пустое жизни поле,

Где не на чем кругом очей остановить, —

И, жаждою томясь, грустишь о горькой доле,

Что нечем жажды той душевной утолить.

И голову в тоске на грудь невольно склонишь,

И жизни в этот час не рад я, как врагу,

И горькую слезу в ночной тиши уронишь...

Зачем из этой тьмы я выйти не могу?

Сил так много в груди

Молодых и живых,

Да темно впереди, —

Только горе от них...

Бедность злая кругом

И страданья людей

Давят сердце свинцом, —

Выход дайте скорей!

Укажите тот путь,

Где бы силы мои

Не бесследно прошли,

Не терзалась бы грудь,

Чтоб дорога была

И светла и ясна,

Чтоб вперед всё вела

Прямо в царство добра.

И с открытым лицом

Я со злом на борьбу

Выйду смелым бойцом,

Силой счастье возьму!..

Черствеет сердце, меркнет ум...

Грудь надрывается от боли...

Под гнетом горьких чувств и дум

Поется грустно поневоле.

Мне негде дум отрадных взять:

Кругом меня мертво и сухо.

Там трудно мыслить и дышать, ,

Где стон и вопли слышит ухо.

Где в летний зной из облаков

На землю дождь не упадает,

Там ни травы нет, ни цветов,

Бурьян там горький вырастает.

Так песнь моя всегда горька,

Как тот бурьян в степи безводной:/

Звучит в ней горе да тоска,

Да плач над долей безысходной!

К тебе, трудящемуся брату,

Я обращаюся с мольбой:

Не покидай на полдороге

Работы, начатой тобой.

Не дай в бездействии мертвящем

Душе забыться и заснуть, —

Трудом тяжелым и упорным

Ты пролагай свой честный путь.

И чем бы в жизни ни грозила

Тебе судьба, ты твердо стой!

И будь высокому призванью

До гроба верен ты душой.

Пусть гром гремит над головою,

Но тучи черные пройдут...

Всё одолеет сила духа,

Всё победит упорный труд!

Вот село. Давно знакомы

В том селе моим очам

Избы, крытые соломой,

И старинный божий храм.

Я живал в селенье этом

Много лет тому назад,

Беззаботно жарким летом

Здесь играл в кругу ребят.

Жизнь тогда была утеха

Для меня... Теперь не то!

Здесь не слышно больше смеха,

Глаз не радует ничто...

Помню я, как дружно дети

Пели песни здесь порой;

Не звучали песни эти

Ни заботой, ни тоской.

И теперь на ниве скудной

Слышны песни, но оне

Говорят о жизни трудной,

О рабочем тяжком дне.

Всё, что жизнь досель теснило,

Снова здесь отозвалось.

Сердце чуткое заныло,

От тоски надорвалось.

Ясно в памяти восстали

Все невзгоды прежних дней...

Видно, горя и печали

Нет лишь там, где нет людей.

Весной всего милей мне жаворонок звонкой,

И пение его отрадно слышать мне.

В полях еще лежит снег пеленою тонкой,

А он уже поет песнь громкую весне.

Доволен долею он скромного поэта;

Кружася в вышине, он счастлив без конца.

Творит он песнь свою средь воздуха и света,

Но людям не видать весеннего певца.

Его не уловить внимательному взгляду —

Доступен он вверху лишь солнечным лучам;

В блаженстве творчества находит он награду

За песни, за любовь к весне и к небесам.

Над полем, в воздухе, для глаз недостижимый,

Он реет, потонув в роскошном блеске дня,

И льется песнь его и носится незримо,

От утренней зари до вечера звеня.

И прямо и легко, как чистое паренье

Молитвы искренней, возносится она...

Вот отчего люблю я жаворонка пенье:

Я чувствую, что им душа просветлена.

Хорошо тому да весело,

У кого-то нет заботушки,

На душе тоски-кручинушки,

В ретивом сердце зазнобушки.

У меня ли, молодешенькой,

Есть кручинушка немалая:

Сокрушил меня сердечный друг,

Голова ли разудалая...

Сокрушил меня он, высушил

Хуже травушки кошеныя,

Что на жарком летнем солнышке

Во чистом поле сушеныя.

Сокрушил меня, младешеньку,

Он своею переменою,

Что сердечною обидою —

Горе-горькою изменою...

Погоди же ты, сердечный друг,

Я сама, млада, на грех пойду,

И мою змею-разлучницу

Отыщу я, отыщу-найду.

О любви твоей, душевный мой,

Я дознаюсь, допытаюся,

И сама мою разлучницу

Иссушить я постараюся,

Что ни зельем, ни кореньями.

Ни отравой едкой, жгучею —

Иссушу ее, разлучницу,

Я слезой моей горючею!

В чистом поле при дороге

Ярая пшеница;

Жнет ту ярую пшеницу

Молодая жница.

Ноют руки, ноют ноги

У девицы красной...

«Где ты, где ты пропадаешь,

Мой соколик ясный?

Ты вернися-воротися,

Мой желанный-доля!..

Белоярая пшеница

Перезрела в поле,

А под жаркими лучами

Погорело жито...

По тебе ли, мой соколик,

Много слез пролито!»

Сговорилися батюшка с матушкою

Меня замуж отдать за немилого,

Старика безобразного, хилого.

Убегла я туманною ночкою,

Убегла к бобылю одинокому,

К пареньку моему черноокому.

Я открыла ему горе лютое,

Крепко к груди его прижималася,

Его белым лицом

Он сказал: «Выходи за богатого;

Изведем мы его, повенчаемся —

И тогда-то с тобой нагуляемся».

Я тогда с стариком повенчалася, —

День-деньской его грызла, бранила я,

Наконец старика отравила я.

Вышла замуж за парня я милого, —

Не нашла только долю желанную,

Совесть мучит меня, окаянную.

Всё мне прежний мой муж представляется,

Чуть прикрытый рубашкой дырявою,

И грозится рукою костлявою.

Ночь не сплю я, дрожу, что осинушка, —

Всё мерещится чья-то косматая

Голова мне и шепчет: «Проклятая!»

«Чем недоволен бедный люд?

В чем горе нищеты?» —

Спросил богач меня. «Пойдем!

Ответ получишь ты».

Был зимний вечер, всюду снег

На улицах лежал.

Тепло одеты были мы,

Но холод нас сжимал.

К нам подошел седой старик

С протянутой рукой.

«Зачем ты в этот холод здесь,

Бедняк, ночной порой?»

— «Да, ваша правда, на дворе

Уж очень холодно;

Но нет огня в моем угле,

И я не ел давно».

Потом нам встретилось дитя

Босое... вид больной...

«Зачем ты в эту пору здесь,

Малютка бедный мой?»

— «Отец мой болен и семью

Не в силах прокормить;

Меня чего-нибудь на хлеб

Послали попросить».

И вот при свете фонаря

Мы видим пред собой:

С детями женщина сидит

На тумбе городской.

Мы подошли к ней и такой

Ей сделали вопрос:

Зачем с детями здесь она

Сидит в такой мороз?

«Мой муж солдат, за край родной

Пошел он воевать,

И побираюсь я—детей

Мне нечем пропитать».

Глаза стыдливо опустив,

С улыбкой подошла

К нам тихо девушка, она

Погибшая была.

«Что ж, иль так сладок ей порок,

Что мерзнет здесь она?»

Нам грустно девушка в ответ

Сказала: «Я бедна!»

Я обратился к богачу:

«Голодной нищеты

Хотел ты жалобы узнать, —

Теперь их знаешь ты».

Не шлю годам моим прошедшим я упрека

За нерасчетливый и дерзкий их порыв,

За гибель сил моих, растраченных до срока, —

Я вспоминаю их, в душе благословив.

Пускай в них радости и счастья было мало

И много сгибнувших надежд в них без следа...

Но кровь горячая мне сердце волновала

И пробуждала силы духа для труда.

Теперь не то — в моей груди, уже холодной,

Кровь не волнуется, как прежде, не кипит,

Исчез порыв к труду высокий, благородный.

Мой ум бездействует, и сердце крепко спит.

Честь ли вам, поэты-братья,

В напускном своем задоре

Извергать из уст проклятья

На певцов тоски и горя?

Чем мы вам не угодили,

Поперек дороги стали?

Иль неискренни мы были

В песнях горя и печали?

Иль братались мы позорно

С ложью темною людскою?

Нет! Всю жизнь вели упорно

Мы борьбу с царящей тьмою.

Наше сердце полно было

К человечеству любовью,

Но от мук оно изныло,

Изошло от боли кровью.

Честны были в нас стремленья,

Чисты были мы душою, —

Так за что ж кидать каменья

В нас, измученных борьбою?!

Вот и степь с своей красою —

Необъятная кругом —

Развернулась предо мною

Зеленеющим ковром.

Взглянешь влево, взглянешь вправо —

Всюду ширь, и тонет взор...

Степь, тебе и честь и слава

За могучий твой простор!

Город шумный, город пыльный,

Город, полный нищеты,

Точно склеп сырой, могильный,

Бодрых духом давишь ты!

Рад, что я тебя покинул,

Душный город, где я рос,

Где едва-едва не сгинул

В бездне горя, в море слез.

Солнце там меня не грело

Золотым своим лучом, —

Здесь, в степи же, закипела

Снова жизнь во мне ключом.

Нет вокруг толпы народной,

Горьких жалоб не слыхать,

И в груди моей холодной

Разгорелась кровь опять.

Надо мной степные звуки

В вешнем воздухе царят,

Улеглись былые муки,

Скорби прежние молчат.

Закипают думы смело,

Силы крепнут и растут, —

И я вновь готов на дело,

На борьбу и тяжкий труд.

Догорела румяная зорька вдали,

И по степи вечерние тени легли...

И ни звука кругом, всюду тишь и покой,

Прожужжит только жук, промелькнув над травой.

Степь исчезла во тьме, а на небо взгляни:

Кто-то там высоко зажигает огни...

И над степью они, тихо зыблясь, горят —

В необъятный свой мир и зовут и манят.

И что скрылось в душе, притаилося днем,

То проснулось теперь и взмахнуло крылом,

И, стряхнув жизни гнет, в мир надзвездный парит,

И душа, умиляясь, молитвой звучит.

Смолкли зимние метели,

Вьюги миновали,

Светит солнышко отрадно,

Дни весны настали.

Поле зеленью оделось,

Соловьи запели,

А меня недур тяжелый

Приковал к постели.

Хорошо весной живется,

Дышится вольнее,

Да не мне, — меня злой кашель

Душит всё сильнее.

И нерадостная дума

Душу мне тревожит:

«Скоро ты заснешь навеки,

В гроб тебя уложат

И в холодную могилу

Глубоко зароют,

И от дум и от заботы

Навсегда укроют».

Пусть и так! расстаться с жизнью

Мне не жаль, ей-богу!

И без скорби я отправлюсь

В дальнюю дорогу...

В жизни радости так мало,

Горя же довольно.

И не с жизнью мне расстаться

Тяжело и больно.

Тяжело мне кинуть дело,

Избранное мною, —

Что, не кончив труд начатый,

Я глаза закрою.

Жаль мне то, что в жизни этой

Сделал я не много

И моею горькой песней

Дар принес убогой.

Ты прости же, моя песня! —

Петь нет больше мочи...

Засыпай, больное сердце!

Закрывайтесь, очи!

И пенье птиц, и зелень сада —

Покойна жизнь и хороша!..

Кажись, чего еще мне надо?

Но всё грустит моя душа!

Грустит о том, что я далёко

От милых искренних друзей,

Что дни мои здесь одиноко

Идут без песен и речей.

К друзьям душа моя всё рвется,

И я хожу здесь, как шальной, —

Без них и песня не поется,

И жизнь мне кажется тюрьмой.

Мне не с кем здесь промолвить слова

И думы сердца передать,

И разорваться грудь готова...

О, как мне хочется рыдать!

Пускай друзья мои услышат

Среди дневных своих забот.

Что ими грудь моя лишь дышит

И сердце ими лишь живет!

Когда расстанусь я с землей,

Сложив на груди руки,

И в домовине гробовой

Засну, покинув муки,

И песня скорбная моя

Замрет навеки-вечно,

Тогда ты вспомни, друг, что я

Любил тебя сердечно.

И пред тобою в этот миг

Воскреснет друг любящий,

И ты припомнишь вновь мой стих,

Болезненный, скорбящий, —

И скажешь ты: «Его уж нет, —

Он спит, скорбей не зная;

Но песня та, что спел поэт,

Звучит еще, рыдая».

Не корите, други,

Вы меня за это,

Что в моих твореньях

Нет тепла и света.

Как кому на свете

Дышится, живется —

Такова и песня

У него поется...

Жизнь дает для песни

Образы и звуки:

Даст ли она радость,

Даст ли скорбь и муки,

Даст ли день роскошный,

Тьму ли без рассвета —

То и отразится

В песне у поэта.

Песнь моя тосклива...

Виноват в том я ли,

Что мне жизнь ссудила

Горе да печали?

Загорелась над степью заря,

На траве засверкала роса.

Поднялись степняки-косари,

Загуляла по степи коса!

Что ни взмах, то и сена копна.

Здесь трава высока и густа,

И гуляй, где ты знаешь, с косой,

Всюду гладь — без конца широта!

Здесь и дух степняка-косаря

Необъятно могуч и силен —

Не положит он рук от тоски,

Не опустит и голову он.

Если горе за сердце возьмет,

Навалится злодейка нужда,

Он кудрями лишь только тряхнет

И кручины уж нет и следа.

И поет он про матушку степь,

Про родные равнины-луга...

И сверкает, сверкает коса —

И встают, точно горы,

Я за то тебя, вольную степь,

Полюбил всей душой глубоко,

Что сама ты собой широка

И в тебе всё сильно, широко.

Погоняй, ямщик, скорее!

Кони, мчитесь, мчитесь!

В степь безлюдную, глухую

Дальше уноситесь.

И меня в кибитке тряской

Мчите, колыхайте

И, как малого ребенка

В люльке, закачайте.

Я заснуть хочу, забыться

От тревог на время

И стряхнуть с души усталой

Дум тяжелых бремя.

Жизнь нерадостные песни

Мне так долго пела,

Что душа моя изныла,

Сердце изболело.

Мчитесь, мчитесь же вы, кони,

Гривами взвивая!

Убаюкай, укачай ты,

Степь, меня, глухая!..

Шли коровы из дубровы,

Солнце опускалось, —

У дороги с казачиной

Девица прощалась.

«Ты далёко, мой сердечный,

Едешь-уезжаешь,

И меня ты сиротою

В горе покидаешь.

Как-то буду без тебя я

Проводить денечки?

Как-то стану одиноко

Коротать я ночки?»

— «Ой, гуляй, моя голубка,

Без меня с другими;

Коротай деньки и ночки,

Как ты знаешь, с ними.

Ой, гуляй, моя голубка,

Ты с другими знайся, —br>Только в правде этой, сердце,

Мне не открывайся».

— «Ты прости же, мой сердечный,

Голубь сизокрылый!

Благодарствую тебя я

За науку, милый!

Открывать я этой правды

Никому не буду,

И тебя я, мой сердечный,

Скоро позабуду!»

Я уезжаю, друг, прости!

С тобой нам вновь не увидаться...

Не сожалей и не грусти,

Что нам приходится расстаться.

Лета неравные у нас —

И нам нейти одной дорогой...

Зачем же мучить нам подчас

Себя душевною тревогой?

Ты смотришь, друг, на жизнь светло,

И всё весна перед тобою...

А мне и летом не тепло,

И сердце стынет, что зимою.

Случайно мы с тобой сошлись

В степи глухой, в минуты скуки...

Зачем же мы отравим жизнь

Друг другу ядом жгучей муки?

Прости же, друг мой, навсегда!

И наша встреча будет тайной...

И если в жизни иногда

Тебе припомнюсь я случайно,

Не сожалей и не грусти,

Что разошлися мы с тобою, —

Тебе на жизненном пути

Не мог я счастья дать собою.

Ты расцвела едва душой —

И не жила и не страдала,

Меня ж житейскою борьбой

Давным-давно уже сломало.

Исстрадался душой и измучился я...

Няня, няня! где ты, золотая моя?!

Появись, покажись наяву иль во сне;

Спой мне прежнюю песнь, что певала ты мне,

Унеси ты меня от рыданий и слез

В чудный сказочный мир светлых, радужных грез,

Чтобы сердцем моим позабыться я мог

От тяжелой борьбы и житейских тревог.

Над широкой степью

Хищный коршун вьется —

Ласточка по степи

Мечется и бьется.

Мечется, бедняжка,

Точно бы шальная,

Белой своей грудкой

В воздухе сверкая.

То мелькнет стрелою

Надтравой высокой,

То начнет кружиться

По степи широкой.

Но напрасны бедной

Тяжкие усилья:

Хищный коршун зорок,

Да и сильны крылья.

Не уйти бедняжке

От когтей злодея:

Взмахи длинных крыльев

Всё сильней, быстрее...

Вот уж хищник близко...

И одна минута —

Как малютку-птичку

Схватит коршун лютый.

Разве уж помочь мне

Птичке горемычной?!

И ружье направил

Я рукой привычной...

Глухо степь дрогнула

С края и до края...

И упала птица

Хищная, степная!

В поле гладкая дорога

С Ромен до Полтавы;

И поехал той дорогой

Казачина бравый.

Расковался на дороге

Конь его буланый...

Ой, вернися, мой сердечный,

Воротись, желанный!

Без тебя я, мой соколик,

Что былинка в поле,

Свяну, высохну с кручины

В сиротливой доле!..

Но казак не воротился —

Лишь махнул рукою

Да и сгинул на чужбине

Буйной головою.

В поле гладкая дорога

С Ромен до Полтавы;

И поехал той дорогой

Казачина бравый.

Расковался на дороге

Конь его буланый...

Ой, вернися, мой сердечный,

Воротись, желанный!

Без тебя я, мой соколик,

Что былинка в поле,

Свяну, высохну с кручины

В сиротливой доле!..

Но казак не воротился —

Лишь махнул рукою

Да и сгинул на чужбине

Буйной головою.

Приехал барин к кузнецу.

Он был силач немалый;

Своей он силою любил

Похвастаться, бывало.

«Эй, слушай, братец!.. под коня

Мне сделай две подковы:

Железо прочное поставь,

За труд тебе — целковый!

Я нынче с раннего утра

Охотиться собрался;

Уехал из дому, а конь

В дороге расковался».

Кузнец за дело принялся.

Ведь барин тороватый, —

Так, значит, надо услужить,

Не по работе плата!

Кипит работа, и одна

Подкова уж готова.

Подкову барин в руки взял,

Погнул — и трах подкова!..

«Железо, братец мой, плохо,

Поставь-ка ты другое:

Не хватит, верно, и на час

Коню добро такое».

Кузнец на барина взглянул

С усмешкою лукавой, —

И вновь подкову он сковал,

Сковал ее на славу.

«Ну, эту, барин, верно, вам

Сломать уж не придется».

И барин вновь подкову взял,

Погнул — не подается.

Он натянулся сколько мог:

Напружились всё жилы...

Подкова чертовски стойка —

Сломать ее нет силы.

«Ну, эта, братец мой, прочна,

И куй по этой пробе;

Меня охотники давно,

Чай, ждут в лесной трущобе».

Подкован конь, и в землю бьет

Он новою подковой.

Кузнец за труд смиренно ждет

Обещанный целковый.

«Теперь я смело на коне

Отправлюсь на охоту.

Ну вот, мой милый, получи

Рублевик за работу».

— «Эх, барин, рубль-то нехорош,

Пускай хоть он и новый».

И, взявши в пальцы, как стекло

Кузнец сломал целковый.

Теперь уж барин поглядел

На парня: неказистый,

Лицом невзрачен, ростом мал,

Но жилистый, плечистый.

И вновь достал из кошелька

Ему он два целковых:

«Ну, эти будут хороши,

Хотя и не из новых?»

— «И эти, барин, негодны:

Металл-то не по чести!»

Кузнец и эти два рубля

Сломал, сложивши вместе.

«Ну, я, брат, дам тебе рубли

Теперь иного сорта:

Наткнулся в жизни я впервой

На этакого черта!»

И три рублевки кузнецу

Дает он за работу —

И силой хвастать с этих пор

Покинул он охоту.

Ох, сторонка ты, сторонка,

Сторона степная!

Едешь, едешь — хоть бы хата...

В небе ночь глухая.

Задремал ямщик — и кони

Мелкою рысцою

Чуть трусят, и колокольчик

С молкнул под дугою.

По степным оврагам волки

Бродят, завывая,

В тростниках свою добычу

Зорко выжидая.

«Эй, ямщик! ты дремлешь, милый?

Эдак поневоле

На зубах волков придется

Нам остаться в поле».

Встрепенулся парень, вскинул

Кверху кнут ременный

И стегнул им коренного:

«Эх ты, забубенный!»

И взвились степные кони,

Бешено несутся,

Колокольчика по степи

Звуки раздаются...

Едем, едем — хоть бы хата...

Огонечек в поле...

Отдохнул бы на ночлеге,

Рад бы этой доле!

Вдруг мне молвил, обернувшись,

Мой ямщик удалый:

«Эдак ехать, то в трясину

Угодим, пожалуй!

Здесь лишь чуть свернешь с дороги —

И затонешь живо».

Он сдержал коней — и песню

Затянул тоскливо:

«Ах ты, молодость,

Моя молодость!

Ах ты, буйная,

Ты, разгульная!

Ты зачем рано

Прокатилася,

И пришла старость,

Не спросилася?

Как женил меня

Родной батюшка,

Говорила мне

Родна матушка:

«Ты женись, женись,

Мое дитятко,

Ты женись, женись,

Бесталанный сын!»

И женился я,

Бесталанный сын, —

Молода жена

Не в любовь пришла,

Не в любовь пришла

И не по сердцу,

Не по нраву мне

Молодецкому.

На руке лежит,

Что колодинка;

А в глаза глядит,

Что змея шипит...

Ах, не то была

Красна девица,

Моя прежняя

Полюбовница:

На руке лежит,

Будто перышко;

А в глаза глядит —

Целовать велит...»

Ох, сторонка ты, сторонка,

Сторона степная!

У тебя родилась песня,

Песня былевая.

Глубока она, кручинна,

Глубока, как море...

Пережита эта песня,

Выстрадана в горе...

И встает в глазах печальный

Парень предо мною,

Загубивший свою долю

Волею чужою.

Слышу тихие слова я

Матери скорбящей

И рабы безмолвной мужа,

Робкой, всё сносящей:

«Ты женись, женись, мой милый,

Дорогой, желанный!

Ты женись, женись, родимый,

Сын мой бесталанный!

И женился бесталанный...

Сгибло счастье-доля:

Что любил он, разлучила

С тем отцова воля.

Ох, сторонка ты, сторонка,

Сторона степная!

У тебя кручины-горя

Нет конца и края!

Приподнимите занавеску... Как темно,

Как душно в комнате... Откройте в сад окно

И дайте воздухом весны мне подышать:

О, как не хочется так рано умирать!

Теперь уж зеленью оделися леса,

И птичек вольные звенят в них голоса...

Но мне травы лугов ногой моей не мять...

О, как не хочется так рано умирать!

Зачем весна моя так пышно расцвела

И сердце рано мне разбила и сожгла?..

Увял мой вешний цвет — не цвесть ему опять...

О, как не хочется так рано умирать!

Что это?.. Гаснет солнца луч или очей

Уж меркнет свет? .. В очах всё сумрачней, темней

Как сердце сжало мне, как тяжко мне дышать!.

О, как не хочется так рано умирать!

Живу на южном берегу,

Живу я, друг, скучая,

И песен петь здесь не могу —

Молчит душа больная.

Напрасно я бросаю взор

К тебе, на север дальный,

Но лишь встречаю выси гор

Да моря вид зеркальный.

И мне не виден край родной

И ты, мой друг любимый,

И сердце мне гнетет тоской,

Ничем не одолимой.

Я полетел к тебе бы, друг,

Напрягши все усилья,

Но грудь сжигающий недуг

Мои подрезал крылья.

Как подстреленный ворон, я,

Лишенный прежней силы,

Брожу, на сердце боль тая,

Печальный и унылый.

И жду, что вот придет черед,

И хрупкое созданье

Недуг томительный добьет

И прекратит дыханье.

Садится солнце. Едем тише...

Вдали виднеется село.

Чернеют хат беленых крыши

И ветхой мельницы крыло.

Вот подъезжаем, — хаты, хаты

И зелень яркая вкруг хат;

Садочки вишнями богаты,

И сливы зрелые висят.

И там и сям кусты калины,

И мак качает головой,

И рдеют ягоды рябины,

Как щеки девушки степной.

И залюбуешься невольно

Житьем привольным степняка.

«Здесь отпрягай, ямщик, — довольно:

Нам дальше ехать не рука!..

Знать, люди здесь молились богу;

Смотри: какая благодать!

Здесь отдохнем и в путь-дорогу

Тихонько тронемся опять...»

Стемнело вдруг... Заря алеет,

С лугов прохладою несет,

Зеленой степи даль синеет,

И тихий вечер настает.

С полей вернулися девчата,

Пришли и паробки с работ —

И собрались у ветхой хаты,

Где старый дед-кобзарь живет.

«Сыграй-ка, старый, нам, дедуся, —

Кричат девчата старику, —

Про «Гриця» или про «Марусю»,

Про ту, что кинулась в реку».

— «Ой, надоели вы, девчата», —

Старик ворчит, а сам берет

Со стенки кобзу, и у хаты

Он сел — играет и поет.

Поет, и льется песня стройно

И жжет сердца девчат огнем...

А ночка синяя покойно

Плывет над дремлющим селом.

Утро. Зорькой золотою

Зарумянился восток,

Из села выходит стадо,

Заливается рожок.

Пробудилася забота,

Принимается за труд,

По селу скрипят ворота,

Бабы по воду идут.

Пробудились в хатах дети,

Как птенцы из-под застрех

Показались, солнцу рады,

Слышен говор их и смех.

— Что ж, ребята, к деду Климу?

Он вчера нам говорил:

«Приходите! рой я пчелок

В новый улей отсадил.

Я вам, детки, этих пчелок

В новом улье покажу,

Накормлю досыта медом,

Сказку новую скажу».

Кто не знает деда Клима, —

Это старый пчеловод!..

Дом покинул, в лес сосновый

Забрался и там живет.

Летом ходит за пчелами,

Собирает в ульях мед,

А зимой — иное дело:

Дед зимою зайцев бьет.

И в деревню он не ходит,

Надоела, вишь, ему, —

И спросите вы у деда:

Отчего и почему?

Дед ответит как-то тихо:

«Да уж нрав, знать, мой таков —

Не люблю я ссор и брани,

Разных дрязг и пустяков.

Ну, а там соседи, — знаешь,

Уберечься как же тут?..

И горшок с горшком столкнется...

Ну их к богу, — пусть живут!..

Я люблю свой лес и пчельник,

От деревни я отвык...»

Не пытайте — больше слова

Не ответит вам старик.

К деду старому на пчельник

Из соседних деревень

Соберутся ребятишки

И шумят там целый день.

Дед детей сердечно любит,

Не ворчит и не бранит —

То по пчельнику их водит,

То им сказки говорит.

И теперь толпою дети

К деду старому бегут:

Знают дети, что у деда

Ласку встретят, мед найдут.

И бегут они полями

Меж густой, высокой ржи —

И головками кивают

Василечки им с межи.

Хорошо детишкам, любо,

На душе у них светло, —

Солнце ласково так смотрит,

В поле тихо и тепло.

Миновали дети поле,

И бегут они тропой

По заросшей болотине

Под сосновый лес густой.

Вот и лес. И малых деток

Он накрыл, что темный свод,

И смолой своей душистой

Отовсюду обдает.

Чуть шумит вверху соснами

Перелетный ветерок,

Ниже темь и тишь такая...

Что за чудный уголок!

Вот и пчельник деда Клима:

Хатка, садик и прудок —

И угодника Зосима

Над калиткой образок.

За плетнем высоким, частым

Ульи темные стоят,

И над ульями день целый

Пчелы вьются и жужжат.

Старый Клим сидит у хаты;

Точно лунь, он весь седой,

На свои худые руки

Оперся он головой;

От густых, высоких сосен

На него ложится тень...

Деда взор так тих и ясен,

Точно светлый летний день.

Знать, чиста душа у деда,

Жизнь прожита не греша,

Что на божий мир он ясно

Смотрит — добрая душа!

Дед, увидя ребятишек,

Усмехнулся и привстал:

«Ну-тко, материны дети!

Марш на пчельник! — на привал!»

Рады ласке ребятишки, —

Детский смех их зазвенел...

Пчельник ожил, точно новый

Рой на пчельник прилетел.

Поэт! трудна твоя дорога,

На ней ты радости не жди:

Тебе страдать придется много

И много слез скопить в груди...

Но если ты призванью верен —

Иди! Борьбу веди со тьмой:

Будь сердцем чист, нелицемерен

И песни искренние пой.

Тебя унизят, поругают,

И чувства святость оскорбят,

И злобой душу истерзают,

И желчи ядом напоят...

Но ты, в венце своем терновом,

Тебе изранившем чело,

Прости врагам твоим суровым

Тебе содеянное зло!

И, пригвожден к столбу позора

И чуя в сердце желчи яд, —

Не шли за зло врагам укора:

«Они не ведят, что творят!»

О счастьи и грезах не пой,

Мой чистый и юный певец.

Не думай, что должен ты петь, как нежный поет соловей, —

Ты трелью не тронешь сердец.

Пусть голос твой, словно стальной,

Поет лишь о бедах, страданьях и нуждах несчастных людей.

И если он будет разбит

О твердый сердец их гранит,

Борьба пусть тебя не страшит,

Пой громче, смелей.

Послушай, мой друг, я хотя стар,

Уверить хотел бы я всех,

Что близко то время, когда мы без всякого страха споем

Ту песнь не для праздных утех,

Не для пошлых забав иль для бар,

Но в бедных страдальцах той песнью вселим мы подъем

И веру, что дружной толпой

За светлой желанной судьбой,

Поверь, соловей нежный мой,

Мы смело пойдем.

В тихом сумраке лампада

Светом трепетным горит;

Пред иконой белокурый

Внучек с дедушкой стоит.

Говорит ребенку тихо,

Наклоняся, дед седой:

«Помолилися за всех мы,

Мой малютка дорогой.

Помолились за родных мы,

Помолились за чужих,

За людей, почивших в мире,

За трудящихся живых.

Помолились... но забыли

Помолиться мы за тех,

Кто томится в злой неволе

Без отрады и утех.

Чье в тоске сгорает сердце,

Гаснут очи под слезой,

Чья проходит жизнь сурово

За тюремною стеной.

Их не греет божье солнце,

Чуть в оконце им светя...

Так помолимся же богу

Мы за них, мое дитя!

Тяжела, горька их доля,

Скорбь да горе в их груди, —

Нет у них ни светлой веры,

Ни надежды впереди.

Даруй бог им облегченье

В темноте тюрьмы глухой,

Ниспошли им мир душевный

И сердечный дай покой.

Воскреси их упованья,

С горькой долей примири,

Светлой верой и надеждой

Путь их скорбный озари!»

И кладет дитя поклоны

При мерцающем огне

И за дедушкой молитву

Повторяет в тишине.

Белый снег пушистый

В воздухе кружится

И на землю тихо

Падает, ложится.

И под утро снегом

Поле забелело,

Точно пеленою

Всё его одело.

Темный лес что шапкой

Принакрылся чудной

И заснул под нею

Крепко, непробудно...

Божьи дни коротки,

Солнце светит мало,

Вот пришли морозцы —

И зима настала.

Труженик-крестъянин

Вытащил санишки,

Снеговые горы

Строят ребятишки.

Уж давно крестьянин

Ждал зимы и стужи,

И избу соломой

Он укрыл снаружи.

Чтобы в избу ветер

Не проник сквозь щели,

Не надули б снега

Вьюги и метели.

Он теперь покоен —

Всё кругом укрыто,

И ему не страшен

Злой мороз, сердитый.

Легкий сумрак ночи

Разлился кругом,

Светят неба очи

Трепетным огнем.

Ходит над дорогой,

Над селом родным,

Месяц светлорогой

Сторожем ночным.

Словно дива-птицы,

В небе облака

Мчатся вереницей;

Чуть журчит река.

Нивы, луг покрыты

Влажною росой;

Дремлет лес, повитый

Грезою ночной...

Тише всё, темнее, —

Не дрогнет листок;

Спит, дохнуть не смея,

Теплый ветерок.

Тишь кругом святая,

Всюду мир, покой...

Спит земля родная,

Сбросив жар дневной...

Перед воеводу

С грозными очами

Молодец удалый

Приведен слугами.

Он для всех проезжих

Страшной был грозою:

Грабил по дорогам

Смелою рукою.

Долго воевода

Взять его старался,

Наконец удалый

Молодец попался.

Перед воеводу

С грозными очами

Приведен он, скован

Крепкими цепями.

Плисовая куртка

С плеч его свалилась,

Над высокой грудью

Буйная склонилась.

По груди из раны

Кровь течет струею, —

Знать, что не дешевой

Куплен он ценою.

Грозно удалому

Молвил воевода:

«Сказывай, какого,

Молодец, ты рода?

Мать, отец кто были,

Что тебя вскормили,

Удальству, разбою

Рано научили?

Говори, сознайся

Ты передо мною:

Много ли удалых

Грабило с тобою?

Говори мне прямо,

Говори открыто,

Где твое богатство

Спрятано, зарыто?»

Перед воеводой

С грозными очами

Молодец удалый

Вдруг встряхнул кудрями.

Смело он рукою

Кудри расправляет,

Воеводе бойкой

Речью отвечает:

«Темный лес — отец мой,

Ночь — мне мать родная,

Удальству учила

Воля дорогая.

У меня удалых

Было только трое,

Что мне помогали

В грабеже, разбое.

Первый мой удалый —

Нож остроточенный,

А второй— тяжелый

Мой кистень граненый.

Третий мой удалый

По полю гуляет:

Он ездою быстрой

Ветер обгоняет.

С ними я в глухую

Ночку потешался —

Смело по дорогам

Грабил, не боялся.

Где ж мое богатство

Спрятано, хранится —

Этого тебе уж,

Видно, не добиться!»

Грозно воевода

Засверкал очами,

И зовет он громко

Стражу с палачами.

Два столба дубовых

Им велит поставить

Да покрепче петлю

Из пеньки исправить.

Сделано, готово;

Стража ждет и ходит

И к столбам дубовым

Молодца подводит.

Молодец не вздрогнет,

Не промолвит слова.

Грозный воевода

Спрашивает снова:

«Слушай же меня ты,

Молодец удалый:

Где твое богатство?

Расскажи, пожалуй.

Верь ты мне, клянуся

Здесь, при всем народе, —

Дам тебе я волю,

Будешь на свободе.

Если хочешь воли,

Расскажи, не мешкай!»

И промолвил громко

Молодец с усмешкой:

«Рассказать нетрудно.

Слушай, да не кайся,

И моим заветным

Кладом разживайся!

Всё мое богатство —

Можно побожиться —

В тереме высоком

У тебя хранится.

Ты сердечной тайны

Жениной не знаешь

И мое богатство

Крепко сберегаешь.

Ты ходил в походы,

Воевал с врагами —

Я с твоей женою

Пировал ночами.

Весело я с нею

Проводил те ночи,

Целовал уста ей,

Целовал ей очи...»

Зимний день. В холодном блеске

Солнце тусклое встает.

На широком перекрестке

Собрался толпой народ.

У Можайского Николы

Церковь взломана, грабеж

Учинен на много тысяч;

Ждут, назначен тут правеж.

Уж палач широкоплечий

Ходит с плетью, дела ждет.

Вот, гремя железной цепью,

Добрый молодец идет.

Подошел, тряхнул кудрями,

Бойко вышел наперед,

К палачу подходит смело, —

Бровь над глазом не моргнет.

Шубу прочь, долой рубаху,

На «кобылу» малый лег...

И палач стянул ремнями

Тело крепко поперек.

Сносит молодец удары,

Из-под плети кровь ручьем...

«Эх, напрасно погибаю, —

Не виновен в деле том!

Не виновен, — церкви божьей

Я не грабил никогда...»

Вдруг народ заволновался:

«Едет, едет царь сюда!»

Подъезжает царь и крикнул:

«Эй, палач, остановись!

Отстегни ремни «кобылы»...

Ну, дружище, поднимись!

Расскажи-ка, в чем виновен, —

Да чтоб правды не таить!

Виноват — терпи за дело,

Невиновен — что и бить!»

— «За грабеж я церкви божьей

Бить плетями осужден,

Но я церкви, царь, не грабил,

Хоть душа из тела вон!

У Можайского Николы

Церковь взломана не мной,

А грабители с добычей

Забралися в лес густой;

Деньги кучками расклали...

Я дубинушку схватил —

И грабителей церковных

Всех дубинушкой побил».

— «Исполать тебе, детина! —

Молвил царь ему в ответ. —

А цела ль твоя добыча?

Ты сберег ее иль нет?»

— «Царь, вели нести на плаху

Мне головушку мою!

Денег нет, — перед тобою

Правды я не утаю.

Мне добычу эту было

Тяжело тащить в мешке;

Видно, враг попутал, — деньги

Все я пропил в кабаке!»

На святой Руси, в Новегороде,

Жил богатый гость, звали Садкою;

Прежде Садко был бедняком-бедняк,

А потом казну мерил кадкою.

Где же Садко так разжился казной,

Отчего же так Садко стал богат?..

Садко был гусляр, на пирах играл;

Садке грош дадут — Садко грошу рад.

Раз он ходит день — не зовут играть,

Ходит он другой — хоть бы кто позвал,

И на третий день Садке зову нет,

На четвертый день Садко грустен стал.

Он пошел тогда к Ильмень-озеру,

И над озером Садко стал играть;

Звуки чудные полились, дрожат,

Встрепенулася озерная гладь.

Всколыхнулося Ильмень-озеро —

И подводный царь перед Садкой встал,

Говорит ему: «За игру твою

Наградить хочу, — хорошо играл!

Награжу тебя, будешь в почести,

Золотой казной будешь ты богат.

Ступай в Новгород, бейся, Садко, ты

С новгородцами на велик заклад.

Заложи ты им свою голову —

А они в заклад пусть кладут товар, —

Что поймаешь ты в Ильмень-озере

Золотых трех рыб, золотых, как жар.

Как побьешься ты с новгородцами

На велик заклад — приходи сюда,

Закинь в озеро невод шелковый, —

Золотых трех рыб тебе дам тогда».

Всколыхнулося Ильмень-озеро,

Всколыхнулося во всю ширь и мочь —

И подводный царь под водой исчез,

И от озера пошел Садко прочь.

Входит в Новгород — Садко ждут давно

На почестный пирчюиграть, попеть,

Зелены́м вином Садко потчуют,

С зелена вина Садко стал хмелеть.

Захмелевши, он стал похвастывать,

На честном пиру похваляться стал,

Будто знает он чудо чудное,

Будто чудо то он не раз видал:

«В Ильмень-озере есть три рыбины,

Чиста золота чешуя на них».

Купцы Садке в том не поверили,

Говорят ему: «Нету рыб таких».

— «Я кладу в заклад свою голову, —

Говорит Садко богачам-купцам, —

Вы Кладите же свой товар в заклад, —

Золотых трех рыб я поймаю вам».

На такой заклад трое вызвались,

Бились с Садкою на весь свой товар.

И связал Садко невод шелковый —

И поймал трех рыб, золотых, как жар.

И забрал Садко у купцов товар,

Стал в Новгороде Садко торг вести,

Нажил он казны, что и сметы нет, —

И в Новгороде Садко стал в чести.

Распахнув шубу меха куньего, -

Раз идет Садко по Новгороду;

Входит на площадь он торговую,

Стал на площади, гладит бороду.

Заломив шапку соболиную,

Пред купцами он похваляется:

«Богачи, купцы новгородские!

Кто со мной казной потягается?

На казну свою я в Новгороде

Захочу — скуплю весь, что есть, товар,

До последнего горшка битого, —

Будет Новгород что пустой базар.

На другой-то день в Новегороде

По пустым рядам буду я ходить,

И у вас, купцы новгородские,

Будет нечего мне тогда купить».

Богачи, купцы новгородские,

На слова Садки подивилися,

В похвальбе ему поперечили,

На большой заклад с ним побилися,

Что не скупит он весь, что есть, товар, —

Без товару им не бывать, купцам,

И не быть тому в Новегороде,

Чтоб ходил Садко по пустым рядам.

Садко утром встал, призывает слуг,

Оделяет их золотой казной,

Посылает их по Новгороду,

Чтоб скупить товар весь, где есть какой.

Разославши всех, Садко сам пошел:

Сыплет золотом, по рядам идет,

Закупает всё чисто-начисто,

Закупает всё, что метлой метет.

Время к вечеру, и в Новгороде

Ничего купить не осталося,

И по улицам Новагорода

Кой-какая дрянь лишь валялася.

На другой же день Садко утром встал,

По Новгороду посмотреть пошел —

И товару в нем вдвое прежнего;

Всё опять скупил, что метлой подмел.

Вот на третий день Садко утром встал,

По Новгороду посмотреть идет —

А товару в нем понакладено

Втрое прежнего, — Садку зло берет.

Призадумался Садко, видит он,

Что приходится свой заклад пробить,

Что Новгороду не бывать пустым,

Что товары в нем не повыкупить.

И пошел Садко прямо на площадь,

Пред купцами он свою шапку снял,

Поклонился им низко-нанизко,

Поклонившися, Садко так сказал:

«Богачи, купцы новгородские!

Похвалился я, что казной богат;

Нет, не я богат, богат Новгород, —

Получайте вы от меня заклад!»

За слова свои похвастливые

Выдавал Садко им заклад большой,

Отсыпал Садко богачам-купцам

Ровно тридцать мер золотой казной.

Едет Садко-купец на своих кораблях

По широкому синему морю;

Расходилась вдруг буря на синих волнах

Ко великому Садкину горю.

Ходит буря, ревет, корабли набок гнет,

Паруса рвет на мелкие части,

За волною волна в синем море встает,

И трещат корабельные снасти.

Струсил Садко-купец пред бедою такой

И поник головою в кручине:

Не придется, знать, Новгород видеть родной,

А придется погибнуть в пучине.

Говорит он дружине своей удалой:

«Много лет мы по морю ходили,

А морскому царю дани мы никакой

За проход кораблей не платили.

Знать, за это на нас рассердясь, царь морской

Причинить хочет злое нам горе.

Вы берите бочонок с казной золотой

И бросайте его в сине море».

И дружина бочонок с казной золотой

В волны синего моря кидает...

Волны, пенясь, кипят над морской глубиной,

Корабли, точно щепки, швыряет...

Видит Садко, что море всё больше бурлит,

Всё сильней и сильнее клокочет,

И дружине своей удалой говорит:

«Видно, царь головы данью хочет!

Так давайте же, братцы, кидать жеребья —

Кому жертвою быть синю морю;

Если ваш, то быть вам, если мой — буду я,

И кидайте меня — не поспорю».

Все берут жеребья, Садке в шапку кладут,

Садко в море с своим их кидает.

Жеребья всей дружины не тонут — плывут,

Только Садкин ко дну упадает.

«Выпал жеребий мой морю жертвою быть,

Заплатить дань своей головою;

Без меня к Новугороду, братцы, вам плыть,

Увидаться с сторонкой родною.

Посадите меня на дубовой доске,

Дайте гусли мои золотые,

На дубовой доске и с гуслями в руке

Опустите на волны морские».

На дубовой доске посадили его

И на синее море спустили;

Не взял Садко с собою добра ничего,

С ним одни его гусельки были.

И затихла вдруг буря на синих волнах,

Улеглася морская пучина.

И без Садки-купца на его кораблях

Понеслася по морю дружина.

На морской глубине, в светлом царском дворце

Ходят рыбы-киты и дельфины

И седые усы у царя на лице

Очищают от грязи и тины.

С неба солнца лучи светят в царский дворец,

Зажигают огни-изумруды.

Вот в палаты царя входит Садко-купец,

За плечом у него звонкогуды.

«А! здорово, дружище! давно тебя ждем, —

Молвил Садке морской царь, зевая,

Рот широко раскрыв и зубчатым жезлом

Прочь придворных своих отгоняя. —

Много лет ты возил на своих кораблях

Нашим морем без дани богатство, —

Так за это потешь ты игрой на гуслях

Нашу царскую милость в приятство».

Садко кудри с лица прочь рукою отвел,

Взял он гусли свои звонкогуды,

И придворных царя смелым взглядом обвел

И подумал себе: «Да, не худы!»

«Ладно! — молвил царю, — я потешить непрочь

Вашу царскую милость игрою».

И хватил по струнам во всю русскую мочь —

Моря гладь заходила волною.

Царь ладонями уши закрыл и кричит?

«Что за черт, за игра за такая?

Она царский наш слух нам совсем оглушит

Это шутка для нас, брат, плохая!»

Садко руку отвел, замирает струна,

Звуки тихие чуть издавая, —

Над морской глубиной улеглася волна,

Перед солнцем горя и сверкая.

Точно муха, кружась, зацепляет струну,

Точно мошки, жужжа, где-то вьются,

Точно капли дождя тихо бьют о волну, —

Звуки стройные, чудные льются.

Точно кто-то, рыдая, глубоко скорбит

О потерянном счастье когда-то,

Точно тихая речь чья-то грустно звучит

О погибшей любви без возврата.

И под звуки игры у морского царя

Голова наклонилась седая;

Хороша, как поутру на небе заря,

Загрустилась царица морская.

Ей припомнился Новгород вольный, родной,

Ее девичья вышка-светлица,

Что стояла над Волховом, быстрой рекой.

И рыдает морская царица.

Загубил ее век —золотые деньки —

Сын боярский, свенчавшись с другою;

Она бросилась в Волхов-реку от тоски,

Да и стала царицей морскою.

И придворные все, рот разинув, ревут,

Точно горе какое стряслося,

И из рыбьих их глаз слезы льются, текут:

Всласть впервой им поплакать пришлося.

Садко дернул плечо и кудрями тряхнул—

И забегали пальцы быстрее,

И от струн побежал одуряющий гул,

Звуки льются живей и живее.

Точно дождик шумит, точно скачет волна,

Ударяясь о берег скалистый,

Зазвенела морская кругом глубина,

Понеслись гоготанье и свисты.

Ошалел царь морской, головою трясет,

Плечи сами собой так и ходят,

И руками вертит, и ногами толчет,

И, моргая, глазами поводит.

Скачет царь водяной, ходит фертом кругом,

И полой своей шубы он машет,

По хрустальным палатам вертится вьюном,

Приседает и с присвистом пляшет.

Садко день проиграл, проиграл и другой —

Звуки прыгают, скачут, дробятся;

Всё сильней и сильней пляшет царь водяной,

Так что начал дворец весь шататься.

Над морской глубиной волны, пенясь, кипят

И, свистя, друг на друга несутся,

И трещат корабли, мачты в воду летят,

Крики, стоны кругом раздаются.

Корабельщики все пред бедою такой

Затужились о ждущей их доле,

Что придется погибнуть им в глуби морской,

И взмолились святому Николе.

Два дня Садко играл и играет еще,

На щеках разгорелся румянец...

Кто-то Садку рукой тихо дерг за плечо...

Глядь — стоит перед ним седой старец.

«Перестань на звончатых ты гуслях играть, —

Говорит ему старец сурово, —

Нечестно православной душе потешать,

Непригоже — царя водяного».

— «Не моя, старче, власть на морской глубине, —

Я в воде здесь слуга подневольный,

И, играя, грущу по родной стороне,

Человек Новагорода вольный.

Не охотой попал на морское я дно,

С водяным мне не радость возиться,

Я и сам перестал бы играть уж давно,

Да ведь как от игры мне отбиться?»

— «А ты вырви колки из гуслей золотых,

Зашвырни ты их в море далече,

Возьми струны порви и скажи: нет других,

На чем стану играть, человече?

Будет царь водяной тебя в море женить,

Будет дочек давать тебе в жены —

Не бери, а то в море останешься жить,

Не увидишь свет вольный, крещеный.

Не прельщайся ты, Садко, морской красотой,

Хороши царя дочки на славу;

У царя водяного возьми ты женой

Некрасивую девку Чернаву.

И когда после свадьбы отправишься спать

Со своей молодою женою,

Ты не смей ее, Садко, ласкать, обнимать,

Не целуй — захлебнешься волною.

А когда спать ты ляжешь в палатах царя,

От жены молодой отвернешься, —

А как только поутру займется заря,

В Новегороде вольном проснешься».

Старец стал невидим. Садко струны рванул —

На гуслях точно струн не бывало,

И замолк под водою рокочущий гул,

И в палатах царя тихо стало.

Перестал царь морской и скакать и плясать,

Говорит так он Садке с грозою:

«Что ж ты, Садко, умолк, или нас потешать

Не желаешь ты больше игрою?»

— «Я бы тешить непрочь, да ведь как же мне быть,

На губах наиграешь не много...

Царь, порвались все струны, других захватить

Не пришло мне в умишко убогой».

— «Делать нечего, вижу, вина не твоя,

А хотелось еще поплясать бы, —

Уж утешил бы всех своей пляскою я,

А особенно в день твоей свадьбы.

За игру твою, Садко, хочу наградить,

За большую услугу такую:

Я хочу тебя, Садко, на дочке женить,

Из царевен облюбишь какую».

— «Нет уж, батюшка царь, не изволь награждать,

Награждение твое — мне кручина,

Мне царевна морская женой не под стать, —

Я простой новгородский людина.

Для простого людина мне честь велика —

Взять женою царевну морскую.

Подопью иногда, раззудится рука —

Ни за что твою дочку отдую.

За царевною нужен великий уход,

Обувать, одевать — нужны слуги,

А для этого скуден мой будет доход, —

Не возьму твою дочку в супруги.

Царь, мне надо жену вот такую бы взять,

Чтобы с ног сапоги мне снимала;

Как побью иногда, чтобы стала молчать,

Говорить предо мной не дерзала.

Чтобы делала то, что ей делать велю,

Моему не перечила б нраву;

Дай ты в жены мне лучше прислугу твою,

Некрасивую девку Чернаву».

И женил его царь на Чернаве рябой,

На нечесаной девке косматой;

Сорок бочек казны за Чернавой-женой

Дал в приданое царь тороватый.

После свадьбы лег Садко в палатах царя,

От жены молодой отвернулся,

И как только поутру зажглася заря,