Иакова Я возлюбил

Глава 14

Если бы тогда, в ноябре, я могла раздобыть спиртное, я бы, наверное, спилась. А так я утешалась одними книгами. У нас их было немного, теперь я это знаю. Я побывала в больших библиотеках и знаю, что и дома, и в школе стояло совсем мало книг. Но там был Шекспир, и Диккенс, и Вальтер Скотт, и Фенимор Купер. Каждый вечер, задернув темные шторы (затемнение!), я жадно читала, притулившись у лампы. Можете себе представить, как подействовал на такую девицу «Последний из могикан». Я полюбила не бесцветную Кору, а Ункаса, только Ункаса, готового умереть у Делавэра; Ункаса, с которого враг срывает рубашку, открывая миру голубую черепаху, татуированную на груди.

Как я мечтала о таком знаке, который выделил бы меня из всех! Но я не была последней из могикан, я вообще никем не была, только близнецом Каролины.

Почему-то я скрыла, что после бури, почти разорившей нашу семью, у меня осталось чуть меньше пятидесяти припрятанных долларов. Теперь среди прочего, приходилось отказаться от Каролининых занятий. При любых стипендиях мы не потянули бы дорогу. К чести моей сестры надо признать, что она не канючила и терпеливо упражнялась, надеясь, что весной, к концу устричного сезона, мы заработаем достаточно на ее поездки. Похвалю и себя, я очень нуждалась в одобрении — злорадством я не грешила. Собственно говоря, меня не раздражали музыкальные таланты сестры, я ими скорей гордилась. Мне иногда хотелось ей помочь, но я не решалась признаться, что припрятала деньги. Да и было их немного; и вообще, они мои, я их заработала.

После свадьбы я была у Капитана один раз. Пригласил он всех троих — Каролину, Крика, меня, и днем, к обеду. Наверное, он хотел отпраздновать с нами свою женитьбу. Во всяком случае, на столе стояла бутылочка вина, и он предложил нам выпить. Мы с Криком ужаснулись и отказались, Каролина немножко выпила, хихикая и гадая, что было бы, если бы узнали, что Капитан нарушил сухой закон нашего островка. Закон этот был не юридическим, а религиозным (мамин херес мы крепким напитком не считали). У нас не было полиции, а уж тем более — тюрьмы. Если бы люди прознали про вино, они бы обозвали Капитана нехристем и молились бы о нем по пятницам. Вообще-то, они и так это делали с самого его приезда.

— Такое вино я покупал в Париже, — рассказал нам Капитан. — Не так-то легко в военное время!

Конечно, я решила, что речь идет об этой войне, но сейчас мне кажется, что он имел в виду ту, Первую. Я никак не могла запомнить, какой он старый.

Зато с тетушкой Брэкстон было все ясно. Сидела она во главе стола в кресле на колесиках (плетенье с деревом) и простодушно улыбалась. Волосы у нее были совсем белые и такие редкие, что сквозь них просвечивала розоватая кожа. Улыбалась она криво, наверное — после удара, из-за которого, к тому же, сломала ногу. Ей было трудно держать бокал в костлявой лапке, но Капитан помог ей, она прихлебнула, хотя и перепачкала подбородок. Это ее не смутило. Она благоговейно смотрела на мужа ясными, детскими глазами.

Он бережно промокнул вино салфеткой, говоря жене:

— Душенька, я тебе не рассказывал, как проехал в машине через весь Париж?

Для нас, еще не покидавших острова, машина была почти такой же экзотикой, как Париж. Я немножко обиделась, что нам с Криком он об этих приключениях не сказал. Да, в его передаче то были приключения.

Снова усевшись как следует, он поведал, что здесь, в Америке, водил машину только раз, и то по проселочной дороге. Во Франции же приятель, моряк, предложил ему купить автомобиль в Гавре и перегнать его в Париж, для вящей веселости прихватив девочек. У Капитана деньги были, ему хотелось повеселиться на воле; однако он не знал, что приятель никогда машину не водил.

— Ladneau, — сказал нам Капитан, имитируя французский акцент. — Tchego tam!

Однако ему удалось отговорить приятеля, он сел за руль, и началось неописуемое путешествие, закончившееся тем, что они проехали через весь Париж в час пик.

— Машины, повозки, грузовики — ну, с восьми сторон! Стоять — раздавят, ехать — верная смерть!

— Что же вы сделали? — спросил Крик.

— Одной рукой вцепился в руль, другой — в гудок, ногами нажал на акселератор, закрыл глаза и ка-ак рвану!

— Вот это да! — отозвался Крик. — А живы остались.

Раздалось что-то вроде кудахтанья. Мы поглядели на тот конец стола и увидели, что тетушка Брэкстон смеется. Тогда засмеялись все, даже Крик, который понимал, что смеются и над ним. Но я не засмеялась.

— Ты что, не усекла? — спросил меня Крик. — Если бы он не…

— Усекла, чего тут не усечь? Я просто не вижу, чего тут смешного.

Каролина повернулась к тетушке Брэкстон.

— Не обращайте внимания.

Она ослепительно улыбнулась Крику.

— Она у нас вообще не смеется.

— Еще как смеюсь! — завопила я. — А ты врешь! Врешь, врешь, врешь…

— Ли-ис! — укоризненно протянула сестра.

— Я тебе не лис! Я человек, а не зверь какой-то!

Слова мои прозвучали бы лучше, если бы голос не сорвался на последнем.

Каролина засмеялась, словно я шучу. За ней засмеялся и Крик. Они переглянулись и просто зашлись, как будто я сострила. Закрыв лицо рукой, я ждала, что закудахтает тетушка и загремит трубой смех Капитана. Но Капитан не смеялся. Я ощутила его руку на плече и услышала голос.

— Сара Луиза, — ласково сказал он, — что это с тобой?

О, Господи! Что он, не знает? Я могу выдержать все, кроме его доброты. Чуть не перевернув кресло, я бросилась прочь из этого мерзкого дома.

Тетушку Брэкстон я больше не видела до самых ее похорон. Каролина исправно сообщала мне, как счастливы они с Капитаном. Сама она, вместе с Криком, ходила к ним чуть не каждый день. Капитан всегда просил ее спеть: «Труди так любит музыку». Он знал о тетушке гораздо больше тех, кто прожил столько лет с ней рядом.

— Вообще-то, она разговаривает, — сообщала мне Каролина. — Мы не все понимаем, а он — все. И когда я пою, она слушает, правда слушает, не витает невесть где. Капитан зря не скажет — она любит музыку, очень любит, даже больше, чем мама.

Когда она так говорила, я утыкалась в книгу и делала вид, что не слышу.

Была заупокойная служба. Я удивлялась — никто не помнил, чтобы тетушка или Капитан ходили в церковь; но проповедник у нас был молодой, серьезный и отслужил по ней, как все решили, «чинно и благоговейно». Капитан попросил нас сидеть впереди, с ним рядом, и мы сидели, даже бабушка, которая, слава Богу, ничего не учудила. Сам он сидел между мной и Каролиной. Когда запели двадцать второй псалом — «Аще бо пойду посреди сени смертныя, не убоюся зла, ибо Ты со мной еси» — моя сестрица взяла его за руку, словно он маленький ребенок, которого надо вести и пасти. Другой рукой он утер слезы. А я, сидя так близко от него, как давно не сидела, поняла, какой же он старый, и сама чуть не заплакала.

Мама пригласила его поужинать, он отказался, и никто его не неволил. Мы с Каролиной и Криком проводили его до дверей того дома, который он теперь мог назвать своим. Никто не сказал за дорогу ни слова, а когда Капитан кивнул нам на прощанье, мы кивнули в ответ и пошли обратно. Оказалось, что он не зря отказался пойти к нам, бабушка была совсем плоха.

— Он ее убил, — сообщила она, как только мы вошли.

Мы очень удивились. Даже для бабушки это было слишком сильно.

— А как же, ему дом нужен. Я сразу поняла, когда он явился.

— Мама, — мягко сказал отец, — не надо… не стоит.

— Хотите знать, как он управился?

— Мама…

— Отравил ее, вот как, — она победно оглядела стол. — Крысиным ядом.

Она откусила большой кусок и шумно его жевала. Мы вообще перестали есть.

— Луиза знает, — продолжала бабушка тонким голоском, и улыбнулась мне, — да не скажет. Не скажешь, верно? А я знаю, почему, — она захихикала и протянула нараспев, как дразнилку: — А я зна-зна-а-а…

— Заткнись! — закричала Каролина то, что я крикнуть не посмела.

— Каролина! — ужаснулись папа и мама.

Сестра покраснела от ярости, но сжала губы. Бабушка произнесла, как ни в чем не бывало:

— Видели, как она на него смотрит?

— Мама!

— Она думает, я глупая старуха. Не-ет, я знаю. Уж я-то знаю!

Бабушка посмотрела мне прямо в глаза. Я слишком испугалась, чтобы отвести их.

— Часом, ему не помогла? А, внучка? Не помогла?

Взор ее хитренько искрился.

— Девочки, — очень тихо сказал папа, — идите к себе.

На этот раз мы обе тут же послушались. Даже у себя, в безопасности, говорить мы не смогли. Мы не могли ни шутить над глупой, вздорной старухой, которую знали всю свою жизнь, ни как-то ее оправдывать. Шок был так силен, что мои ничтожные страхи растворились в темном, безграничном ужасе.

«Кто знает? — спрашивал голос из мрака. — Кто знает, какое зло таится в сердце человеческом?»

Теперь мы это знали.

Позже, когда мы уже ложились, Каролина сказала:

— Надо мне отсюда бежать, пока она меня не уела.

«Тебя? — подумала я, но промолчала. — Тебя? Что она может тебе сделать? Тебе незачем избавляться от зла. Ты что, не видишь? Речь обо мне. Это меня вот-вот проглотит вечный мрак». Но я промолчала. Я не сердилась на сестру, только устала до смерти.

Наутро, при ясном свете, я попыталась себя убедить, что ужасы прошлого вечера мне примерещились. Разве я когда-то не говорила Крику, что Капитан — немецкий шпион с подводной лодки? Чего ж я тогда так горюю из-за бабушкиных обвинений? Однако, вспомнив ее искрящийся взор, я поняла, что это вещи разные. Сама она вроде бы все забыла. Она опять была просто глупой и сварливой; и мы с облегчением притворились, что тоже забыли все.

В феврале Крик бросил школу. Его мама и бабушка совсем обеднели, папа предложил ему ходить с ним на «Порции», отбраковывать устриц. Папа брал их длинными деревянными щипцами, вроде ножниц с железными грабельками на конце, потом разжимал щипцы и бросал добычу на особую доску. Тут Крик в больших резиновых перчатках приступал к отбраковке. Он отбивал специальным молотком пустые раковины, а ручкой (на ней было заострение) счищал слишком мелких устриц. Мусор выбрасывали в воду, крупных устриц клали в особую лодку, на которой позже их отвозили на рынок. Уходили папа с Криком затемно, в понедельник, до самого воскресенья, и спали всю неделю на узких скамьях, в крохотной каюте. Самые лучшие устрицы были слишком далеко, чтобы плавать туда каждый день, тем более, что бензина отпускали очень мало.

Конечно, я завидовала Крику, но с удивлением поняла, как мне его не хватает. Папа уходил на ловлю всегда, к этому я привыкла, а Крик был тут, рядом — или просто со мной, или где-нибудь поблизости. Теперь мы видели его только в церкви.

Каролина каждое воскресенье куковала над ним вовсю. «Ну, Крик, мы ужасно по тебе скучаем!» Мы… Ей-то откуда знать. И вообще, девице неприлично говорить вот так, прямо.

Каждую неделю он становился тоньше и выше, а руки все больше покрывались шершавой бурой корой, как у всех моряков. И держался он иначе. Раньше, даже в детстве, он был до смешного важным; теперь обрел какое-то достоинство юности. Нетрудно было понять, что он гордится мужским статусом — как-никак он один кормил женщин, от которых раньше зависел. Я заметила, что прошлым летом мы отдалились друг от друга, но винила сестру. Теперь стало еще хуже: именно то, что придавало ему и привлекательность, и силу, уводило его в мужской мир, куда мне доступа не было.

Позже, зимой, я снова стала ходить к Капитану. Не одна, с Каролиной — мы, барышни, не могли бывать в одиночку у холостяка. Он учил нас играть в покер. Сперва я упиралась, но когда начала, не без удовольствия ощутила себя страшной грешницей. По-видимому, только здесь была настоящая колода карт; добрые методисты позволяли себе играть разве что в дурака и в «старую деву». Мы притворялись (особенно я), что зубочистка — это золотая монета. Особенно радовалась я, что могу начисто обыграть сестру. Это было заметно — она говорила недовольным тоном: «Ну, Ли-ис! Мы же просто играем», когда я загребала через стол ее зубочистки.

Однажды, после особенно приятной победы, Капитан поглядел на меня, потом — на сестру, и сказал:

— С тех пор, как Труди нет, ты совсем не поешь. Хорошее было время!

Каролина улыбнулась.

— Да, хорошее.

— А ты упражняешься, не бросила?

— Да как сказать… Вроде бы все в порядке.

— В порядке, в порядке, — заверила я, чтобы скорее начать игру.

Сестра покачала головой.

— Мне трудно без уроков. Я и не знала, как они важны.

— Какая жалость! — сказала я, как говорят взрослые, чтобы отвязаться от ребенка. — Теперь всем трудно.

Капитан кивнул.

— Наверное, эти уроки очень дорогие.

— Дело не в деньгах, — поспешила сообщить я, стараясь не думать о припрятанных бумажках и мелочи. — Бензин… то-се…. В Крисфилде такси не схватишь… Вот если бы нас послали в интернат, как этих, со Смит-Айленд….

— Ах, Лис, что бы это дало? — воскликнула моя сестрица. — Какая там у них музыка? Мы их побили в прошлом году по всем статьям.

— Что ж, — не отстала я, — можно поехать в особую школу, у нас ведь особые обстоятельства.

— Да кто за нас заплатит? — печально сказал Каролина. — Совет графства? Тем более, в хорошую школу.

— А должны бы, — сказала я, пытаясь свалить вину на власть имущих. — Правда, должны, Капитан?

— Да, кто-нибудь должен бы.

— А они не хотят! — не унималась я. — Этот совет по образованию — просто чучела набитые.

Все засмеялись, тема была закрыта, к большому моему облегчению. Жаль, конечно, что Каролина не учится, но, в конце концов, два года она проучилась, и ей было неплохо. И потом, я не виновата. Не я начала войну и нагнала бурю.

Капитан к нам не ходил. Мама исправно приглашала его каждое воскресенье, но он вроде бы знал, что идти не надо, и как-то уворачивался. Поэтому я очень удивилась, когда примерно через неделю увидела, что он бежит по дорожке к нашему крыльцу, и лицо у него просто пылает — от волнения, не от бега.

— Сара Луиза, — кричал он, размахивая письмом, — у меня замечательные новости!

Он остановился у дверей.

— Папы нету?

Я покачала головой; была только пятница.

— Ну, тогда позови маму. Я очень спешу.

Он просто сиял от радости.

Бабушка качалась в своей качалке, читая большую Библию в кожаном переплете, или, вернее, притворяясь, что читает. Он ей кивнул и сказал: «Миссис Луиза». Она на него не взглянула. Мама и Каролина уже шли из кухни.

— А, это вы, капитан Уоллес! — сказала мама, вытирая руки о передник. — Заходите, посидите у нас. Луиза, Каролина, вы не вскипятите чаю?

— Нет-нет, — сказал он. — Присядем все на минуту. У меня прекрасные новости. А так я очень спешу.

Мы сели.

Он положил на колени письмо и начал свою речь.

— Теперь молодым здесь так трудно. Вам, миссис Сьюзен, с вашим воспитанием, больно видеть, что ваши дети лишены таких важных занятий.

«К чему он ведет?» — гадала я, все больше волнуясь.

— Вы знаете, — продолжал он, — как я отношусь к вашей семье, как обязаны мы с Труди… вам всем. А сейчас… — он едва сдерживался и вдруг улыбнулся мне. — Спасибо Саре Луизе, это она подсказала. Понимаете, Труди кое-что оставила. Я не знал, что с этим делать — я ведь поклялся, что никогда не трону ее денег. Там немного, но на школу с пансионом хватит, — он заулыбался еще сильней. — Я все разузнал. Каролина может поехать в Балтимор и заниматься своей музыкой. Труди была бы очень рада, вы уж мне поверьте.

Я застыла, словно он швырнул в меня огромный камень. Каролина!

Сестра вскочила и обняла его.

— Постойте, — говорила тем временем мама, видимо, припомнив, что у нее две дочери. — Спасибо вам большое, но я не могу… Я должна поговорить с мужем…

— Надо его убедить, миссис Сьюзен. Сара Луиза, скажи маме то, что говорила тогда, про особые обстоятельства. Каролину нужно послать в самую хорошую школу, чтобы она училась дальше. А Сара Луиза? Ты ведь сама говорила?

Я издала горлом странный звук, заменивший, по-видимому, «да». Капитан так это и понял. Бабушка повернулась в качалке, чтобы на меня посмотреть. Я побыстрее отвела глаза. Она улыбалась.

— А, Сара Луиза? — сказала она, передразнивая Капитана. — Ты ведь сама говорила?

Я кинулась в кухню, бросив на ходу, что приготовлю чай, но слышала, как Капитан рассказывал маме и сестре о каком-то колледже в Балтиморе, где очень хорошо учат музыке. Слова свистели у меня в ушах громче бури. Я поставила чайник, взяла чашки и ложки — с большим трудом, они стали какие-то тяжелые. Когда я пыталась открыть коробку с чаем, вошла бабушка и стала рядом, и я оцепенела от хриплого шепота.

— К Римлянам, девять, тринадцать. «Иакова Я возлюбил, а Исава возненавидел».