АКТ ТРЕТИЙ Весь мир театр… 1944

Сцена семнадцатая

Спустя несколько дней после появления в колонке юридических новостей «Таймс» коротенького сообщения о том, что суд принял окончательное решение по делу о разводе супругов Шевеникс-Трент, в разделе светской хроники той же газеты было помещено скромное сообщение о помолвке Роберта Джиллса Вейна и Фелисии Лайл, и теперь их свадьба была уже не за горами.

Более падкие на сенсации ежедневные газеты ухватились за эту новость. «Дейли экспресс» разыскала на Бонд-стрит ювелира, у которого Робби купил для Фелисии обручальное кольцо, а более смелая «Дейли мейл» посадила на крышу дома напротив фотографа с телеобъективом и получила фотографию Робби и Фелисии за завтраком в постели – Робби в пижаме читает «Таймс», а Фелисия, частично скрытая чайником и цветами на подносе, просматривает почту.

Поскольку Порция в это время гостила у них, в газете появилась также фотография маленькой девочки с няней на ступенях дома. Заголовок над фотографиями гласил: «Помолвлены – и уже живут вместе!», что вызвало гнев и смущение Робби.

Фелисия отнеслась к этому более спокойно и обвинила Робби в чопорности и отсутствии чувства юмора – но его беспокойство оказалось не беспочвенным. Другие ежедневные газеты сразу же подхватили этот крик; кампанию возглавила «Дейли экспресс» со своей статьей «Разве это подходящий дом для ребенка?», а «Ивнинг стандард» напечатала целый разворот фотографий Фелисии в разных игривых позах из ее фильмов под заголовком «И какая из нее мать?»

Дженни Ли, непримиримый член парламента от лейбористов, даже подняла эту тему в палате общин, обратившись к собравшимся с вопросом, почему пока миллионы людей воюют и страдают за свою страну, два знаменитых актера открыто живут во грехе да еще при ребенке в доме. Какой пример они подают простым людям?

В палате лордов дядя Гарри выступил с речью в их защиту на тему «Кто сам без греха, тот пусть первый бросит камень», отметив, что как крестный отец, дядя и духовный наставник ребенка, он не видит никакой опасности для девочки.

Постепенно эта буря, как всякая другая, пронеслась, но только после того, как в гримуборной Робби однажды появился скромный посыльный из Букингемского дворца с сообщением, что их величества с нетерпением ждут, когда они смогут поздравить с законным браком двух своих самых любимых актеров. Намек был весьма недвусмысленный, и так случилось, что появление посыльного совпало с собственным желанием Робби положить конец тому, что Гай Дарлинг называл «самым продолжительным адюльтером в истории театра».

Новость о том, что они наконец женятся, превратила их в глазах всего мира, даже в глазах скептически настроенных священников и падких на скандал репортеров с Флит-стрит, опять в «романтических влюбленных» – вероятно, это было единственным дуновением романтики в стране, пятый год участвующей в войне и с нетерпением ожидающей дня победы, пока с неба на нее падали немецкие бомбы, как зловещие игрушки, напоминая ужасы 1940 года. Страна устала, устала от героизма, устала от смертей. Англичане снова начали ворчать, проявилась старая классовая вражда; они стали менее вежливыми по отношению друг к другу, менее терпимыми, чаще обижались.

Люди хотели, чтобы им напоминали о довоенной роскоши и высоких чувствах, хотели хотя бы издали посмотреть на них, а больше всего они хотели думать о чем-то совершенно далеком от войны. А может быть, все дело было в том, что пришла весна, и любые новости были лучше, чем ожидание воздушного налета или переброски последних английских солдат через Ла-Манш, чтобы они погибли на том берегу.

Всякая надежда Фелисии и Робби отметить свою свадьбу тихо и скромно разбилась под натиском назойливого внимания публики. Газеты, публиковавшие материалы для женщин, хотели иметь фотографии свадебного платья Фелисии, но Робби только в последнюю минуту понял, что кто-нибудь обязательно поинтересуется, как ей удалось сэкономить столько карточек, по которым выдавали одежду, чтобы заказать новое платье. Поэтому Фелисия вынуждена была откопать свое довоенное платье от Молинье, жемчужно-серое, отделанное серым кружевом – старое, но не слишком; строгое, но не чересчур строгое. Единственными, кто охотно соглашался обвенчать пару ранее разведенных людей, были падкие на дешевую рекламу служители церкви, весьма неприятные Робби: епископ Бридонский, тронувшийся умом смутьян, известный своей пресловутой проповедью на тему их отношений под неприличным названием «Свободная любовь в свободной стране», и «красный» настоятель собора в Кентербери, который, кажется, считал, что они были жертвами классовой вражды и буржуазно-капиталистического лицемерия.

Поэтому Робби остановился на гражданской церемонии в Кэкстон-Холле, где обычно оформляли свой брак разведенные пары без участия священников. За исключением того, что Кэкстон-Холл был не столь красив, как главные лондонские соборы, Фелисия не возражала против его выбора. Из Каира, где при штабе главнокомандующего проходил службу Чарльз, он прислал сдержанные поздравления и разрешение Порции присутствовать на церемонии; а отец Фелисии сумел откуда-то из глубины африканской саванны отправить телеграмму с добрыми пожеланиями, часть которой была написана на суахили. Когда текст расшифровали, то получилось: «Я думал, что вы уже женаты, но вам виднее». Дядя Гарри умудрился вызвать раздражение у Робби – Фелисия была уверена, что он сделал это намеренно – прислав ей прекрасную маленькую акварель работы Тернера,[104] одну из ее любимых в его коллекции в Лэнглите, затмив своим подарком даже антикварное ожерелье из рубинов и бриллиантов, которое по совету Филипа купил для нее Робби на аукционе. Тоби Иден, согласившийся быть шафером, прислал маленького щенка чау-чау, который тут же испортил два ковра, укусил горничную и был сослан в деревню. Филип со своим прекрасным вкусом выбрал для них замечательный серебряный чайный сервиз старинной работы; Марти прислал, очевидно, с намеком, экземпляр «Дон Кихота» Сервантеса в чудесном кожаном переплете; Рэнди – бронзовую фигурку балерины Дега.

По мере того, как приближался день свадьбы, Фелисия все больше чувствовала, как у нее портится настроение – «наступает депрессия», как сказал бы доктор Фогель. Она ни с кем не могла поделиться своими ощущениями и не находила оправдание собственному настроению. Весь мир, казалось, готов был осыпать ее розовыми лепестками и конфетти, а она мрачно размышляла о перспективах семейной жизни.

Робби, обиженно думала она, было легко: он продолжал с успехом играть своего Ричарда. Каждый вечер в семь тридцать (время начала спектаклей было перенесено на более ранний срок из-за проблем с транспортом в военное время) он выходил на сцену под аплодисменты почти полутора тысяч зрителей, заранее знавших, что он покажет им такое актерское мастерство, которое они никогда не забудут.

Это было ни с чем не сравнимое удовольствие, с которым ничто не могло соперничать, и если детали обыденной жизни – или его предстоящей женитьбы – выпадали у него из памяти или даже иногда раздражали его, это вполне можно было понять. Фелисия и сама ощущала то же самое, когда работала – но пока, увы, каждое утро она просто репетировала с Робби, потому что на этот раз он решил сам с помощью Гиллама Пентекоста поставить «Отелло».

В целом, она поддерживала его решение. Гаррик, Кин, сэр Генри Ирвинг, Филип Чагрин – все сами ставили свои пьесы без привлечения режиссеров, а Робби давно страдал оттого, что за всю свою театральную карьеру он ни разу не попробовал себя в роли постановщика. Смог бы он поставить пьесу с несколькими сложными ролями и одновременно сыграть в ней главную роль? – спрашивали критики. Смог бы он давать указания актрисе, играющей главную женскую роль? Или точнее, смог бы он давать указания Фелисии Лайл?

А еще точнее, думала она, смогла бы она сыграть Дездемону? Чем больше она вникала в роль, тем меньше она ей нравилась. Дездемона казалась ей бесхарактерной и излишне доверчивой, неоправданно долго терпевшей приступы плохого настроения и ревности своего надменного, заблуждающегося мужа, когда любая разумная женщина на ее месте давно бы ушла от него. Фелисия чувствовала, что начинает презирать ее; одновременно с тем она считала, что опоздала по крайней мере лет на пять, чтобы играть легкомысленную девственницу, очарованную мужчиной много старше нее, пусть и мавром.

Хуже всего было то, что сцена смерти Дездемоны в пьесе беспокоила Фелисию больше, чем она хотела в этом признаться. Она всегда страдала от страха задохнуться, поэтому спала на жестких подушках и с открытыми окнами. Доктор Фогель определил это как легкую форму клаустрофобии. Фелисия не видела в этом ничего удивительного – ее отец предпочитал жить на африканской равнине, ставил свою палатку всегда в таких местах, откуда на сотни миль открывались широкие просторы; ее мать боялась темноты и всю ночь держала включенным свет в своей спальне.

Ее страх быть задушенной в конце пьесы был реальным и очень сильным – настолько сильным, что она начинала нервничать, забывать свои слова и не могла сосредоточиться на репетициях. Это было похоже на ожидание назначенного на конец дня визита к дантисту – какие бы события ни происходили в этот день, он был испорчен сознанием того, что в конце тебе будет больно. По мере того, как проходила репетиция, она не могла думать ни о чем другом, кроме приближающегося момента, когда Отелло – Робби – толкнет ее на кровать и накроет лицо подушкой.

Робби жаловался, что она противится роли, противится ему. Она знала, конечно, чего он хочет – ему нужна была Дездемона, обреченная на гибель силой своей любви, захваченная чувственной страстью, которую разбудил в ней Отелло, потому что сама пьеса была в некотором смысле самой сексуальной из шекспировских пьес. Но Фелисия не могла дать ему такую Дездемону, частично из-за его представления об Отелло.

Он решил создать, как он говорил, «настоящего негритянского Отелло». У него уходило по три часа ежедневно на то, чтобы покрыть гримом свое тело с головы до ног, потому что он считал необходимым быть черным, чтобы творить черные дела. Раньше все актеры предпочитали делать себя чуть-чуть темнее обычного; Робби не только делал себя абсолютно черным, он еще втирал в кожу черный сапожный крем, потом полировал ее влажной тканью, чтобы придать ей вид лоснящейся кожи полнокровного африканского негра. Он красил ладони розовой краской, надевал ослепительно белые накладные зубы, делал более толстыми губы, вдевал в ухо золотое кольцо и закрывал свои волосы курчавым черным париком с проседью – все это превращало его в Отелло одновременного экзотического и дикого. Фелисия не могла не чувствовать, что он на каждом шагу затмевает ее.

Она была поражена этим новым, удивительным проявлением способности Робби перевоплощаться, но что он оставлял ей? Как она могла заставить публику обратить внимание на свою Дездемону, когда он доминировал на сцене – черный как ночь, со сверкающими белыми зубами, с обнаженной широкой грудью, двигающийся и говорящий как африканский вождь?

Конечно, она чувствовала, что Робби был переутомлен, играя в одной пьесе и одновременно репетируя другую, и к тому же он недооценил то, насколько тяжело руководить собственным театром. Его вызывали с репетиции, чтобы решить проблему протекающей крыши, выбитых стекол, неисправного водопровода в здании, которое было построено еще в начале восемнадцатого века и, очевидно, наспех.

Все же усталость была не главным, считала Фелисия. Выступая в глазах публики в роли романтических влюбленных, они вели жизнь, почти начисто лишенную романтики.

Это, кажется, совсем не волновало Робби, который был слишком занят, чтобы что-то заметить, но Фелисия переживала из-за этого все больше, особенно потому что ей каждый день приходилось терпеть его недовольство на репетициях. Она видела, что он недоволен ею; она читала на его лице гнев и раздражение, когда произносила слова своей роли, но не могла добиться от него прямой критики в свой адрес.

– Отлично, – цедил он сквозь зубы без всякого энтузиазма. – Превосходно. – Но она знала, что это не так.

Именно с таким нарастающим раздражением Фелисия готовилась вступить в брак с его неизбежными проблемами, большинство из которых не поддавались ее контролю.

Она взглянула на знакомые фотографии, стоявшие у нее на туалетном столике. Порцию, конечно, надо будет одеть подружкой невесты – Фелисия надеялась, что новое муслиновое платье и букет цветов, которые она должна будет нести, по крайней мере хоть немного заставят девочку порадоваться этому событию.

Дядя Гарри предложил себя на роль посаженного отца – «настоял», было бы точнее сказать – и добился своего, угрожая не пустить Порцию на церемонию, если он будет исключен. Постепенно он стал фактическим опекуном девочки, заручившись согласием Чарльза, который всегда был в восторге от того, что состоит в родстве с пэром, и считал, что Лэнглит и все, что в нем есть, идеальное место для его дочери.

Конечно, Фелисия не могла рассказать Чарльзу об истинной причине своего беспокойства. «Как часто бывает в семье, – писал Чарльз своим мелким, четким почерком, характерным, очевидно, для каждого выпускника Итона, – живущие бок о бок люди менее ясно видят друг друга, чем те, кто находится далеко. Ты всегда с подозрением относилась к своему дяде Гарри, но я никогда не замечал в нем ничего, кроме щедрости и заботы, а в мое отсутствие он оказывал мне немало разных услуг, больших и маленьких, хотя я уже давно являюсь всего лишь твоим бывшим мужем. Наша маленькая Порция очень привязана к нему, как ты знаешь – и всегда была, – и я не вижу никаких разумных причин, по которым его привязанность к девочке не следовало бы поощрять. Мы должны прежде всего думать о ее счастье, а не о том, чтобы сводить «старые счеты», какими бы они ни были».

Таков был Чарльз во всем, сердито подумала она – всегда готов читать ей нотации, не имея ни малейшего представления о том, что происходит на самом деле!

Почти против собственной воли всякий раз глядя на свою дочь, Фелисия не могла избавиться от мысли, что судьба сыграла с ней злую шутку. Она уверяла себя, что любила бы Порцию гораздо больше, если бы девочка была грациозной, хорошенькой, обаятельной, располагающей к себе, но Порция упрямо отказывалась быть любезной с матерью и принимать ее любовь. Насупившись, она нетерпеливо вертелась во время примерки платья, ее маленькое личико с тяжелым подбородком выражало раздражение.

Когда она сама была маленькой девочкой, вспоминала Фелисия, она любила наряжаться или смотреть, как наряжается ее мать, еще до того, как они уехали в Африку. Она готова была отдать что угодно, только бы ей позволили нести цветы или шлейф невесты во время свадебной церемонии. Ее любимым временем был тот момент, когда ее мать собиралась на званый обед или в театр. Фелисия страстно мечтала стать когда-нибудь такой же красивой, каждую ночь молилась, чтобы Господь сделал ее стройной, изящной, бесконечно желанной, чтобы красивый мужчина – такой же красивый, как ее отец – с нетерпением ждал ее внизу, шагая взад-вперед по ковру, поглядывая на свои золотые наручные часы, чтобы потом радостно улыбнуться, когда она наконец начнет спускаться по лестнице в облаке легкого аромата духов…

Она закрыла глаза и мысленно унеслась в прошлое. Знаменитый «Скандал» Скьяпарелли в необычном, украшенном цветами и кружевом флаконе – как она любила этот запах! Ее мать всегда пользовалась этими духами. Она наклонялась, чтобы капнуть капельку духов за ушко дочери; их аромат смешивался с запахом цветов, которые всегда стояли на ее туалетном столике и ароматических смесей, которые регулярно присылала ей в Найроби лондонская фирма «Крабтри-энд-Эвелин». Посылки для ее матери приходили довольно часто, отправленные и оплаченные ее деверем, Гарри Лайлом, который и на расстоянии десяти тысяч миль заботился о ее удобствах.

Еще ребенком Фелисия не могла не заметить, что дядя Гарри изо всех сил старался угодить ее матери, хотя отец ненавидел своего старшего брата и не скрывал своего презрения к его подаркам, письмам и стопкам журналов, в которых самые скандальные новости и слухи были отмечены собственной рукой Гарри.

Когда ее отец и мать спорили о дяде Гарри, казалось, что они говорили о двух разных людях: они были настолько разными, что она, будучи ребенком, представляла себе, что существуют два Гарри Лайла. С годами любое упоминание имени дяди Гарри способно было вызвать ссору в семье; когда такое начиналось, Фелисия убегала в сад и пряталась под кустом цветущего красного жасмина – поэтому ее очень удивило то, что после смерти матери отец отправил ее домой в Лэнглит.

– Тебе будет лучше в Лэнглите, – печально сказал он ей с выражением обреченности в голосе, хотя язык у него в последнее время начинал слегка заплетаться еще до того, как прислуга накрывала стол к обеду. – Твое место там.

Ну, в конце концов оказалось, что там ей все-таки не место – в отличие от Порции, место которой было именно там. Иногда пребывая в плохом настроении, Фелисия ловила себя на мысли, не было ли в этом какой-то закономерности. Эта мысль неизменно пугала ее. Ее мать очень сблизилась с Гарри Лайлом, как будто жалела, что вышла замуж не за того брата. Фелисия сама была любовницей Гарри (другого слова она не находила) в течение шести лет; а теперь ее дочь – тот самый ребенок, которым Гарри Лайл наградил ее и от которого тогда заставлял ее избавиться – жила в Лэнглите и была очень к нему привязана.

Фелисия поежилась. Размышления о прошлом неизменно подводили ее к тому моменту, когда Гарри Лайл узнал, что она беременна. Совершенно спокойно он договорился, что ее положат в частную клинику на Парк-Лейн, но впервые в жизни она воспротивилась и отказалась туда идти.

Даже спустя годы она не могла забыть ужас их ссоры, его гнев, боль, которую причиняли ей его большие, сильные руки, сжимавшие ее запястья так крепко, что у нее нарушалось кровообращение, тогда как он тряс ее с силой терьера, расправлявшегося с пойманной крысой, останавливаясь лишь для того, чтобы ударить ее то по одной щеке, то по другой, так что ее голова моталась из стороны в сторону. Потом, потеряв надежду заставить ее поступить «благоразумно» – по его мнению, – он швырнул ее на кровать, схватил подушку и начал ею душить ее. Он закрывал ей подушкой лицо до тех пор, пока она не начала задыхаться; Фелисия отчаянно старалась глотнуть воздуха, она похолодела от страха и дрожала от недостатка кислорода, не имея возможности даже попросить пощады. В конце концов он все-таки убрал подушку.

После он уверял, что только хотел попугать ее, но Фелисия ему тогда не поверила; не верила она этому и сейчас. Она видела выражение его глаз перед тем, как он закрыл ей лицо подушкой. Он собирался убить ее, и только страх перед последствиями, как она полагала, заставил его в последний момент убрать подушку и покинуть комнату, впервые потерпев поражение.

Этому мгновению страха Фелисия была обязана своей жизнью. И Порция тоже, потому что в тот день Гарри держал в своих руках две жизни. Все это происходило в тихой комнате с видом на холмы близ Лэнглита, куда Фелисия в смятении чувств вернулась на уик-энд и в то самое время, когда тетя Мод, без сомнения, дремала после привычной дозы спиртного или сидела в кресле и, надев на нос очки, пыталась вязать на спицах неловкими от постоянного пьянства пальцами в красной гостиной этажом ниже, всего в каких-то двадцати футах от места столь драматических событий.


– Фелисия! Поторопись, дорогая. Мы опаздываем.

– Иду, дорогой, – крикнула она в ответ, не сделав ни малейшей попытки поторопиться.

Фелисия продолжала разглядывать свое отражение в зеркале, пытаясь решить, правильно ли она выбрала тон помады. Это была уже шестая попытка. Она решила, что такой оттенок красного подошел бы разве что для роли вампира в голливудском фильме ужасов. Она стерла помаду и начала все сначала.

– Ради Бога, Лисия! Ты опоздаешь на свою собственную свадьбу, черт возьми! – закричал Робби.

– Еще полминутки. – Она могла себе представить, как он нетерпеливо ходит по холлу внизу, такой красивый в своем новом темно-синем костюме, белой рубашке и светло-сером галстуке в клеточку, поминутно достает из жилетного кармана золотые часы, которые она ему подарила, чтобы посмотреть, который час, и определить сколько времени им потребуется, чтобы добраться до Кэкстон-Холла. Какая жалость, что он не мог надеть черную визитку и брюки в полоску, но в военное время такой костюм показался бы неуместным…

Милый Робби! – подумала она, как он торопится начать и побыстрее закончить свадебную церемонию, которой они ждали почти десять лет – вероятно, для того, чтобы вновь вернуться к размышлениям о постановке «Отелло». Пусть подождет, черт возьми! – сказала она себе.

Как всегда, Фелисия начала одеваться с твердым намерением успеть вовремя, но в последний момент передумала надевать серое платье от Молинье и начала пробовать другие варианты. Она перемерила множество нарядов, но ни один ее не устроил. Она уже оделась и разделась раз десять, дважды поменяла чулки, успела испортить макияж, так что ей пришлось вновь заниматься своим лицом, довела Элис, свою терпеливую горничную, до слез, и наконец поняв, что безнадежно опаздывает, вернулась к первоначальному выбору. Закончив красить губы, она осторожно облизнула их, рассматривая результат.

– Как я выгляжу, Элис? – спросила она горничную.

Элис не спеша вешала на плечики отвергнутые наряды, всем своим видом показывая неудовольствие, при этом она шумно сопела – этот звук всегда действовал Фелисии на нервы.

– Потрясающе, мисс, – мрачно сказала Элис.

Фелисия кивнула. Она и сама считала, что выглядит потрясающе, и ей вовсе не нужно было никакого подтверждения, но Фелисия знала: чтобы извиниться перед горничной за то, что она повысила на нее голос, достаточно было спросить ее мнение.

Она закурила сигарету, опять облизнула губы кончиком языка, чтобы исправить невидимый для всех, кроме нее самой, дефект.

– Ну я не знаю, – произнесла она наконец. – А ты не думаешь, что эта помада слишком темная?

Выражение ужаса появилось на лице Элис при мысли, что Фелисия может начать все сначала.

– Нет, нет, мисс! – воскликнула она. Она смущенно помедлила. – Прошу прощения, мисс, осмелюсь заметить, что мистер Вейн уже теряет терпение.

– Подождет, – сказала Фелисия. – Он ведь все равно не может жениться без меня, верно?

Элис опять засопела.

– Конечно, мисс.

Элис была сравнительно недавней находкой – фактически, подарком от Гарри Лайла. Половина горничных Англии работали на военных заводах, получая хорошие деньги, но землевладельцы, вроде Гарри, по-прежнему имели достаточное количество сельских девушек, для которых служба у господ была ступенькой наверх.

В последнее время Гарри начал разными способами проникать в жизнь Фелисии, постепенно занимая место кормильца семьи. Он поставлял им не только слуг, но бекон, яйца, цыплят, вино из своих погребов, давал Фелисии картины из своей коллекции, чтобы она могла украсить ими стены своего дома, антикварную мебель – все предметы роскоши, которые делают жизнь легкой, красивой, удобной, и которые остаются для большинства людей недосягаемыми, как бы много денег они ни имели. Она знала, что таким способом Гарри выражал свою благодарность за то, что Порция теперь жила в Лэнглите, но под этим скрывался более глубокий смысл – он хотел во что бы то ни стало контролировать все и всех, кто был рядом с ним.

– Я готова, – сказала Фелисия, потом вспомнив, что Элис не знает о ее окончательном выборе, добавила: – Подай серое платье.

Элис недовольно фыркнула.

– Оно же было самым первым, мисс.

– Я надену его еще раз. Может быть, теперь я буду чувствовать себя в нем несколько иначе.

Она встала и, подняв руки над головой, постояла немного, как ныряльщица перед прыжком в воду, пока Элис надевала на нее комбинацию, а потом платье. За многие годы Фелисия привыкла, что ее одевают – во время работы в кино это было не только привычным, но и необходимым, учитывая сложность костюмов, в которых ей приходилось сниматься. Она стояла неподвижно, пока Элис расправляла на ней складки жемчужно-серого шелка.

Фелисия купила это платье в 1937 году во время поездки в Париж. Тогда Робби пошел с ней в салон Молинье, примостился на хрупком стуле с бархатным сиденьем, которые, казалось, специально ставили во Франции в модных салонах и вестибюлях гостиниц, чтобы помешать тому, кто весил более сорока килограммов, присесть отдохнуть, и смотрел, как она примеряет платье за платьем. Робби просидел так полдня, оставаясь в прекрасном настроении, весело болтая, иногда наклоняясь к Фелисии, чтобы потихоньку поцеловать ее или шепнуть нежное слово.

Он был таким милым в тот день, идеальным влюбленным, с удовольствием сопровождавшим ее, когда она покупала одежду, и с нетерпением ждавшим возвращения в отель – «Ритц», кажется, – чтобы заняться любовью…

Она почувствовала, как ее глаза наполнились слезами при мысли о том, что тот же самый человек ждет ее внизу, нетерпеливо меряя шагами холл, расстроенный тем, что свадебная церемония отнимет целых два часа его драгоценного времени! Он больше не рассказывал забавных историй, не шутил с ней, и кажется, вообще не стремился остаться с ней наедине. Даже сегодня, в такой день, он проснулся задолго до нее, почитал «Таймс», просмотрел почту, позвонил Сесилу Битону насчет костюмов к «Отелло», потом Бобби Лонги относительно декораций и хореографу Билли Софкину о постановке танца, который он хотел включить в спектакль… Если бы он играл роль жениха на сцене, насколько удачнее он сыграл бы ее!

Снаружи раздался вой сирены, потом где-то высоко над головой тяжело загудел самолет-снаряд V-1. Элис засопела еще громче, нервно сжимая в руке носовой платок.

Этот гул напомнил Фелисии бухту Иден-Рок, где у причала стояли шикарные моторные лодки с невыключенными двигателями; их низкий монотонный звук связывался у нее с продолжительными застольями под навесом в окружении цветов…

Потом раздалась серия коротких взрывов, когда зенитки открыли огонь; задребезжали стекла в окнах – и совершенно неожиданно наступила зловещая тишина.

– О Боже! – простонала Элис. Это был момент, которого боялся каждый. Когда двигатель V-1 замолкал, самолет-снаряд начинал падать, сначала медленно, планируя на своих маленьких уродливых крыльях, потом резко устремлялся вниз и взрывался от удара о землю. Одного такого снаряда было достаточно, чтобы уничтожить целый квартал домов, а пятнадцати или двадцати секунд между отключением двигателя и взрывом было мало, чтобы спрятаться в убежище – в лучшем случае, при желании можно было прочитать молитву, но у Фелисии такого желания не было.

– О, замолчи, Элис, – отрывисто сказала она. – Это где-то далеко.

– Слушаюсь, мисс. – Элис закатила глаза, как испуганная лошадь, но она больше боялась не угодить Фелисии, чем быть разорванной в клочья немецкой бомбой, поэтому продолжала расправлять складки платья своей хозяйки, беззвучно шепча молитвы. Раздался взрыв такой силы, что от него захватило дух – очевидно, снаряд разорвался совсем близко. Шторы всколыхнулись, весь дом, кажется, подпрыгнул и потом опустился на землю, посуда попадала и разбилась вдребезги. За окном все почернело от дыма и обломков; вдалеке завыла сирена скорой помощи и раздались свистки полицейских, потом послышались первые крики раненых.

– Ну что я тебе говорила? – раздраженно сказала Фелисия.

Как все в Англии, она была по горло сыта войной, а самолеты-снаряды стали последней каплей, переполнившей чашу терпения; они свидетельствовали о том, что смерть превратилась в чисто механическое явление, и в самолете уже был не нужен летчик, чтобы сбрасывать бомбы. И это в 1944 году, думала Фелисия, ты сидишь в своей ванне, в которой на четыре дюйма налито теплой воды, с крохотным кусочком мыла, дрожишь от холода и ждешь, когда тебе на голову упадет бомба и разнесет тебя на мелкие кусочки.

Робби, то ли интуитивно, то ли сам разделяя общее мнение, почувствовал изменившееся настроение публики. Люди уже не хотели, чтобы их вдохновляли на подвиги. Интерес к патриотическим пьесам пропал – никто больше не хотел смотреть «Генриха V», не хотели слышать: «О Англия! Ты дивный образец величия душевного!»[105] – вместо этого все жаждали любви, страсти, высоких чувств, чего угодно, только не упоминания о войне и духе патриотизма.

Выбор «Отелло» оказался гениальной находкой, потому что эту пьесу никак нельзя было связать с современной ситуацией или найти в ней параллель с Гитлером и военной обстановкой. В эпоху, когда хладнокровно убивали миллионы людей, интерес прессы и общественности вновь обратился к тем, кто погибал за любовь – и доказательством тому должен был служить Отелло…

Дрожащими руками Элис надела шляпку на голову Фелисии и приколола ее к волосам. Приятель Бобби Лонги создал эту модель специально для свадьбы; во время войны мода в основном касалась шляп, на которые требовалось лишь несколько лоскутков ткани и не нужно было тратить карточки, выдававшиеся на одежду. Перед войной никто не хотел носить шляпы; теперь они стали очень модными, и чем необычнее и экстравагантнее, тем лучше. Эта шляпка была именно такой: игривой, вызывающей и – честно сказать – смешной; что-то вроде тюрбана из серых кружев и бархата, на котором был укреплен султан из перьев, приколотый сбоку бриллиантовой брошью, той самой, что подарил Фелисии Чарльз на первую годовщину их свадьбы.

Она чувствовала, что Робби, вероятно, уже дошел до точки кипения. Без сомнения, он давно высчитал точное количество времени, необходимое им, чтобы добраться до Кэкстон-Холла, и даже добавил пять-десять минут на всякий случай. Все же даже делая поправку на это, Фелисия понимала, что не может больше задержаться ни на минуту.

– Ну, ладно, сойдет, – пробормотала она то ли себе, то ли Элис.

У Элис был удрученный вид.

– О мисс, вы выглядите прекрасно как никогда, – сказала она и опять засопела, но на этот раз потому что глаза у нее были на мокром месте. – Это, должно быть, такой счастливый день для вас, мэм, только вы почему-то совсем не рады.

Самое ужасное, подумала Фелисия, что эта глупая женщина с ее постоянным сопением была права. Она действительно не испытывала радости. Ей вовсе не хотелось, чтобы кто-то называл ее «миссис Вейн» или даже «леди Вейн», если до этого дойдет, хотя она подозревала, что это все же случится и очень скоро. Она не могла избавиться от мысли, что их брак был своего рода платой за рыцарское звание, которое должен был получить Робби, и несмотря на то, что он все отрицал, ему ясно дали понять: не будет свадьбы, не будет и дворянства.

Фелисия тряхнула головой. Какие неподходящие мысли приходят ей в голову в день свадьбы, тем более что она не имела права так думать. Много лет она хотела выйти замуж за Робби, но постепенно свыклась с мыслью, что это станет, возможно, очень не скоро. Она знала, чего Робби хотел больше всего – собственных детей и семью, вроде той в которой он сам вырос, только без бедности и страданий, омрачавших его детство, и Фелисия не решалась ему сказать, что этого никогда не будет, утешая себя тем, что раз они не могут пожениться, то нет необходимости говорить правду.

Если Робби должен был узнать правду, то у нее была сотня возможностей сделать это раньше, или по крайней мере, вчера. Через несколько минут они обменяются кольцами, и уже будет поздно что-либо говорить без того, чтобы не разрушить их брак. Конечно, он может так ни о чем и не узнать; у него нет причин подозревать, что в этом замешано что-то иное, кроме воли случая или особенностей организма. В конце концов, кто об этом знает?

Но один человек все же знает, напомнила она себе, и знает очень многое. Как раз в этот момент раздался стук в дверь – не осторожный и вежливый, а решительный и грубый.

– Черт возьми, поторопись, – услышала она за дверью голос дяди Гарри. – Все ждут только тебя.

– Я будут через минуту.

– Надеюсь.

– Между прочим, что ты делаешь здесь наверху?

– Что делаю? Я поднялся, чтобы воспользоваться туалетом. Робби уже истоптал весь ковер в гостиной, ожидая тебя, дорогая моя, а у Порции совсем пропал интерес к церемонии – и в этом виновата только ты. Всем уже все надоело. На месте Робби я бы ушел и оставил тебя одну, но у него не хватит духу. Ты одета?

– Конечно.

– Ну, кто знает. – Он открыл дверь и вошел – впечатляющая фигура, как большой откормленный зверь. В петлице у него был цветок, но выражение лица больше подходило для похорон, чем для свадьбы. Он хмуро взглянул на Элис.

– Исчезни, – приказал он тоном человека, привыкшего, чтобы ему повиновались. Горничная сделала книксен и выбежала из комнаты к неудовольствию Фелисии.

– В чем проблема, черт побери? – спросил Гарри.

Она смерила его взглядом.

– Никаких проблем нет, – ответила она. – Я одеваюсь.

– Чушь собачья. Я знаю тебя, моя дорогая, не забывай об этом. Если ты хочешь быстро одеться, ты это делаешь быстро. Ты просто тянешь время, верно? Заставляешь всех маяться внизу потому, что у тебя не хватает смелости сказать, что ты не хочешь связывать себя узами брака?

– Не говори глупости! Конечно, я хочу выйти замуж, Гарри. Я ждала этого момента десять лет.

– И ты, вероятно, продолжала бы ждать еще десять, если бы Робби тебе позволил. Знаешь, что он сказал мне внизу?

– Нет, и мне это безразлично.

– Безразлично или нет, но я тебе скажу. Мы стояли в гостиной – этот парень не предложил мне даже бокала хереса – и он сказал мне, как будет хорошо для Порции иметь братьев и сестер!

– Братьев и сестер?

– Он мыслит масштабно. В его семье было четверо или пятеро детей, я забыл сколько. Ему нравятся большие семьи. Я лично считаю это мещанством.

– Ерунда! Ты бы с удовольствием имел много детей, и ты это знаешь.

Гарри расправил усы и нахально подмигнул ей.

– Я бы, наверное, с удовольствием делал их, если бы ты была их матерью. Не могу представить себя заботящимся о куче детей. Я всегда хотел сам быть в центре внимания… Ладно, оставим это. Дело в том, что ты по-прежнему бессовестно обманываешь Робби, и у тебя будут большие неприятности, какой бы умной ты себя ни считала.

– А тебе-то что?

– О, мне от этого ни жарко ни холодно. Это проблема Вейна, а не моя. Но однажды тебе все это еще аукнется, и я не хочу, чтобы при этом присутствовала Порция.

– Благодаря Чарльзу ты победил, Гарри. Она живет у тебя в Лэнглите, хотя и против моей воли. Что еще тебе надо?

– Если что-то случится с тобой или с Чарльзом, я хочу иметь на нее права.

– Я не собираюсь отдавать тебе свою дочь, Гарри.

– Она и моя дочь тоже. – Угроза была недвусмысленной.

Фелисия изо всех сил ударила его по лицу перчатками, которые держала в руке – не слишком мощное оружие, но она не сознавала, что делает. Как только перчатки коснулись его щеки, Гарри с быстротой, с какой когда-то ее отец выстрелил в леопарда, схватил Фелисию за руку. Он держал ее так, как мог бы держать сноровистую лошадь, и на его лице не было видно никаких признаков гнева.

Фелисия попыталась высвободиться, но, как она и предполагала, все было бесполезно. Сколько раз она пыталась вырваться из рук Гарри Лайла?

– Отпусти, – сказала она.

Но он продолжал держать ее. Свободной рукой он вставил в глаз золотой монокль и пристально посмотрел на нее, будто она была каким-то интересным экспонатом его коллекции.

– Ты все еще сохранила свой темперамент, я вижу. Мне это нравится в женщинах. Всегда нравилось, как ты помнишь. Сколько раз мне приходилось изощряться, чтобы объяснить появление царапин на своем лице, а?

– А мне – синяков. И кое-чего похуже. Гарри кивнул.

– Конечно, – довольно сказал он. – Я просто платил тебе той же монетой. И ничего больше.

– Но это я получала побои. И даже вывих плеча, как ты помнишь. Тогда мне это вовсе не нравилось, не нравится и сейчас.

Он скептически посмотрел на нее, потом засмеялся.

– Тогда тебе это нравилось, и смею заметить, нравится по-прежнему. – Он сильнее сжал ее руку своими длинными изящными пальцами, крепкими как стальные клещи. – Вейн, конечно, не любит подобные вещи. Но ты сама выбрала его, так что тебе лучше не увиливать. Но ты не забудешь о том, что я тебе сказал? О Порции?

– Я подумаю об этом, Гарри.

– Подумай, душечка. Подумай хорошенько, а то я найду способ сообщить Вейну, чтобы он не рассчитывал иметь детей с тобой.

Фелисия бросила на него взгляд полный такой ненависти, который заставил бы вздрогнуть публику в зале, но никак не подействовал на Гарри Лайла, который только усмехнулся.

– Я не верю, что ты это сделаешь, – сказала она. – Просто не представляю, чтобы ты, сидя с Робби за бокалом портвейна, рассказал ему правду о нас.

– Я тоже. Но есть способы повернуть его мысли в этом направлении, понимаешь, поэтому не перечь мне.

– Только сделай что-нибудь подобное, негодяй, и я убью тебя, – сказала она, мило улыбаясь, пока он продолжал держать ее за руку.

Гарри кивнул.

– Я знаю, что ты способна на это, дорогая. Это одно из тех качеств, которые мне всегда нравились в тебе. Однако, честно сказать, я не думаю, что ты это сделаешь. Кого-нибудь другого, да, но только не меня.

– Ты слишком высокого о себе мнения. Почему ты так решил?

– Мы с тобой слишком похожи, вот почему. – Он подмигнул ей. – К тому же, моя дорогая, мы с тобой кровная родня. Я догадаюсь о том, что ты замышляешь, и нанесу удар первым. – Он отпустил ее руку. – Пойдем, – отрывисто сказал он. – Уже второй раз я выдаю тебя замуж. – Он рассмеялся. – Только третий бывает удачным, да?

Фелисия взяла его под руку, и они вместе стали спускаться вниз по лестнице.


В комнате, где должна была проходить регистрация, пахло полиролью и мокрой бумагой, совсем как в школьном классе, с какой-то непонятной тоской подумала Фелисия. Но кто станет вспоминать о школе на церемонии собственного бракосочетания! Она ненавидела закрытую школу, в которую ее отдали. Именно твердое обещание дяди Гарри забрать ее оттуда и пригласить для нее учителей в Лэнглит без лишнего шума склонило ее на его сторону.

Она прогнала прочь воспоминания о прошлом и обратилась к нынешним событиям. В ее памяти сохранились весьма смутные воспоминания о первой свадьбе, которая проходила в одной из лондонских церквей в присутствии семьи Чарльза и его друзей, сидевших вместе по одну сторону от прохода. Многие из них были явно недовольны тем, что он женился на актрисе, хотя бы и племяннице пэра. А театральные друзья Фелисии, сидевшие по другую сторону, вертелись и хихикали на протяжении всей церемонии.

Фелисия огляделась – Робби, немного успокоившийся, стоял рядом с Тоби Иденом, красное лицо которого красноречиво свидетельствовало о том, что он уже начал отмечать происходящее событие; Порция, выглядевшая еще более надутой и недовольной, чем обычно, в хорошеньком платье из муслина в цветочек, цеплялась за руку дяди Гарри, как будто боялась его потерять; служащий бюро регистрации нервно поглядывал на дверь, потому что коридор был заполнен журналистами и фотографами, которые создавали ужасный шум. Мир ждал известия о высадке союзных войск в Европе, которая, по слухам, должна была начаться со дня на день, а пока бракосочетание Фелисии Лайл и Роберта Вейна было самой главной новостью для всех газет в англоязычных странах, за исключением разве что «Таймс» и «Нью-Йорк Таймс».

Самой впечатляющей сценой в фильме, за который Фелисия получила своего «Оскара», была сцена ее венчания с Янси Фарреллом, которого играл Марк Стронг, любимец всей Америки. Миллионы женщин плакали во время этой знаменитой сцены. Пышное платье, которое было на ней, хотя и сшитое по моде 1860-х годов, стало свадебным нарядом, о котором мечтала каждая выходившая замуж девушка в Америке, и производившие одежду фирмы разбогатели, выпуская точные его копии. Ее ответ на вопрос священника – «Да, конечно, да» – по-прежнему повторяли невесты по всей Америке, не говоря уже об Англии и всем Содружестве.

Во всем мире были люди, для которых та свадьба, тот поцелуй, те слова были главными в жизни, будто для них не существовало других свадеб, включая и их собственную. В Америке были люди, которые искренне считали, что она была замужем за Марком Стронгом, и даже в Англии людям было трудно воспринимать ее отдельно от роли, сделавшей ее такой знаменитой. Так что не было ничего удивительно, что ее свадьба была важным событием, и что улицы вокруг Кэкстон-Холла были запружены поклонниками, жаждавшими хотя бы взглянуть на нее. Без сомнения, они будут разочарованы, подумала Фелисия, что она не в свадебном платье из фильма, и вероятно, еще больше разочарованы при виде Робби в темном костюме вместо Марка Стронга в форме кавалерийского офицера… К черту их всех, сказала она себе. Она взяла Робби под руку, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в щеку.

– Я люблю тебя, – прошептала она.

Он улыбнулся и прижал ее руку к себе, направляясь вместе с ней к тому месту, где стоял регистратор с какой-то потрепанной книгой в руках – судя по виду не Библией, а каким-то сборником официальных документов, которыми он руководствовался, потому что церемония вот-вот должна была начаться.

– Я знаю, – тихо, серьезным тоном ответил ей Робби.

– И всегда буду любить. Он кивнул.

– И это я тоже знаю. – Он, кажется, ей все простил.


– Мне понравилось! – восторженно произнес Тоби Иден, будто ее бракосочетание было спектаклем. Он стоял у камина в гостиной, заслоняя его собой.

Он был пьян – точнее сказать «под мухой» – еще до того, как они прибыли в Кэкстон-Холл; его щеки были ярко-красными, как у молочницы, взгляд бледно-голубых глаз – осоловевшим и рассеянным. Он дважды ронял кольцо – во второй раз оно укатилось куда-то, и вся церемония была прервана, пока они с Робби, встав на четвереньки, искали его.

Вся группа представляла собой забавную живую картину: Робби, нервничавший больше, чем когда-либо на сцене; рядом с ним Тоби, раскачивавшийся из стороны в сторону; дядя Гарри, выдававший замуж племянницу с явной неохотой, и Порция, недовольная и равнодушная к происходящему, цеплявшаяся за руку Гарри. Ее поразительное сходство с Гарри могло бы вызвать удивление, если бы кому-то пришло в голову присмотреться к ней. Гиллам Пентекост единственный поглядывал на представителей семейства Лайлов с нескрываемым любопытством.

Фелисия посмотрела на Робби, который сейчас приветствовал гостей, прибывавших на прием по случаю бракосочетания; весь театральный мир Англии был здесь, подумала Фелисия – столько громких голосов кричали друг другу: «Дорогой!», столько было вокруг знакомых лиц, покрасневших за многие годы употребления театрального грима и джина. Все присутствующие, казалось, были в более приподнятом настроении, чем она. Хлопали пробки шампанского, прибывали все новые гости, температура поднималась. Это был жаркий, тихий летний вечер, временами нарушаемый теплым дождем и порывами ветра; в такую погоду высадка войск, которую все с нетерпением ждали, вряд ли могла состояться – погода была недостаточна хороша для генерала Эйзенхауэра.

Весь вечер Фелисия пила только газированную воду, как она теперь делала всегда на важных мероприятиях – единственный случай, когда она отдавала должное советам доктора Фогеля. Но потом она решила, что ее подавленное настроение – результат того, что она не пьет шампанское на собственной свадьбе. Наверняка, если и был случай, когда было можно, даже необходимо, выпить шампанского, так это на собственной свадьбе.

Она взяла бокал с подноса у проходившей мимо официантки, осушила его и взяла второй. Ей сразу же стало лучше – в конце концов нелепо хандрить на приеме по случаю собственного бракосочетания, когда еще не разрезан свадебный торт. Хотя что это был за торт! Даже собрав продовольственные карточки у друзей и знакомых и прибегнув к помощи дяди Гарри, все равно не удалось найти необходимых продуктов для приличного свадебного торта.

На ее первой свадьбе торт был огромен, и Чарльзу пришлось отрезать первый кусок саблей, как приличествовало офицеру добровольческого кавалерийского полка лондонского Сити, состоявшего из биржевых маклеров и банкиров. У выхода из церкви его сослуживцы-офицеры в своей парадной форме образовали коридор, так что Фелисия с Чарльзом проходили под сверкающей аркой обнаженных сабель.

У дверей возникла какая-то суматоха. На пороге появились двое солдат; они несли какой-то предмет высотой почти пять футов, покрытый бумагой. За ними в военной форме следовал Марти Куик.

Солдаты молча поставили свою ношу на стол. Куик с видом фокусника встал рядом.

Когда они сняли бумагу, взорам присутствующих предстал гигантский торт, многоярусный, посыпанный сахаром, разукрашенный леденцовыми птицами и цветами, поднимающимися до самой его вершины, где была сделана облитая глазурью плоская терраса, на которой стояли, как живые, маленькие фигурки мужчины верхом на лошади, еще одного мужчины верхом на осле, а рядом с ними – красивой молодой женщины. В комнате воцарилась тишина, пока все пытались отгадать, что могла означать эта группа на верху торта, там где обычно ставили фигурки жениха и невесты.

– Иосиф и Мария? – вслух высказал свое предположение Тоби Иден, как будто Куик загадал им загадку – и Фелисия заметила несомненное сходство с библейской сценой, только Мария должна была сидеть на осле, а Иосиф – идти за ней, и никакого мужчины верхом на лошади там не должно было быть… И тут внезапно она поняла, что фигурка женщины – это она, одетая в испанский наряд с шалью на плечах и мантильей на голове, а мужчина на лошади – это Робби в старых заржавленных латах. Ей не надо было приглядываться к третьей фигурке, чтобы понять, кого изображал этот человек верхом на осле.

Она подняла глаза и с удивлением увидела самого Рэнди, робко стоявшего на пороге, как будто не уверенного, как его примут. На этот раз он был не в военной форме; на нем был модный двубортный костюм, очень похожий на костюмы Робби. Он даже был одет в такие же замшевые туфли, а рубашка и галстук выглядели так, будто их взяли из гардероба Робби. Теперь, когда Рэнди был в Лондоне, он, очевидно, посетил магазины и в результате получилось, что если не смотреть на лицо, то его можно было принять за Робби, и это вызвало у Фелисии раздражение. Однако сегодня был день ее свадьбы, и она была хозяйкой дома. Поэтому она сдержанно улыбнулась Рэнди, считая, что тем самым она выполнила свои обязанности хозяйки, и решила избегать его до конца вечера.

– «Дон Кихот»! – с довольным видом воскликнул Куик, хотя его американское произношение осталось непонятным для многих. Однако это все равно не имело большого значения. Только трое в этой комнате – нет, четверо, поправила она себя, увидев, что Аарон Даймонд свирепо смотрит на нее – поняли смысл этих фигурок. Большинство гостей были слишком поражены размерами торта – и что гораздо важнее, количеством масла, сахара и яиц, которые пошли на него, – чтобы гадать о значении каких-то фигурок.

Куик поднял бокал с шампанским.

– Это будет грандиозный фильм! – с пафосом воскликнул он. – С моими друзьями, нашими новобрачными, в главных ролях. – Он осушил бокал. – И Рэнди Бруксом, величайшим комиком Америки.

Робби посмотрел на него с откровенным – и далеко не дружелюбным – удивлением.

– Ты фантазируешь, Марти, – сказал он.

– Нисколько. Это дело уже решенное.

– Я бы не стал делать на это ставку, Марти. Куик пожал плечами.

– Я уже сделал. – На минуту хорошее настроение, казалось, покинуло его.

Он оставил Робби в покое, подошел к Фелисии и обнял ее за плечи.

– Как дела у моей девочки? – спросил он.

– Я не твоя девочка, Марти.

– А жаль. Все равно, мои поздравления. Я не думал, что вы решитесь на этот шаг. Сколько лет вы уже вместе?

– Десять лет.

– Десять лет! Боже, если прожив вместе десять лет, вы все-таки решили пожениться, значит, у вас все будет хорошо. По крайней мере, у вас не будет никаких сюрпризов во время медового месяца, я полагаю.

Фелисия засмеялась.

– Ну, я думаю, какие-то могут быть, – сказала она. – Мы репетируем «Отелло».

– Я не это имел в виду, ты же знаешь. Она погрозила ему пальцем.

– Ты напрасно тратился на торт, – сказала она. – Робби никогда не согласится делать «Дон Кихота».

– Почему ты так уверена, что он не согласится? В его голосе она услышала озабоченность.

– Потому что он не хочет. Все очень просто. Твоим планам не суждено осуществиться, мой дорогой Калибан.

– Но ты же меня знаешь, Лисия. Я добьюсь своего. Должен добиться. – Он помедлил немного. – Поговори с ним.

Фелисия была поражена. Марти просит? Почему? – недоумевала она.

– Я не могу, – сказала она. – Он не согласится. А я не буду в этом участвовать, если он не согласится. К тому же я не хочу ничего делать вместе с Рэнди. Вот какие дела, дорогой. Извини.

Куик кивнул, но она видела, что этот ответ его не удовлетворил.

– Ты слишком сурова к Рэнди, Лисия, детка, – сказал он. – Если бы взгляд мог убивать, он давно был бы мертв после той улыбки, которой ты его одарила, когда он вошел. Расслабься. Вы ведь когда-то были друзьями.

Она покачала головой. Она не винила одного Рэнди в том, что произошло между ним и Робби, но она и не простила его, и чем меньше она будет его видеть – и что особенно важно, чем меньше его будет видеть Робби – тем больше радости это ей доставит.

– А как мы будем резать торт? – спросила она Куика.

Он хлопнул себя рукой по лбу.

– Черт! Я чувствовал, что я что-то забыл. Разве нельзя воспользоваться обычным хлебным ножом?

– Не волнуйся. Я знаю, что надо взять.

Она подошла к письменному столу, выдвинула ящик и, достав кинжал, подняла его сверкающий клинок к свету. Марти испуганно отпрянул от неожиданности, и в его глазах мелькнул неподдельный страх – она впервые видела его испуганным, а Филип Чагрин посмотрел на нее совсем с другим выражением – она даже издали видела, как исказилось от боли его лицо.

Несколько мгновений Фелисия стояла неподвижно, озадаченная увиденным. Она не заметила, как вынула кинжал из ножен. Действие, совершенное машинально, от которого луч света упал на обоюдоострое лезвие, застало ее врасплох. Она вновь ощутила странное жжение, будто схватилась за горячую кочергу.

Внезапно до нее дошло, что смущение Филипа и страх Марти не были наигранными. Она пожалела, что достала эту проклятую вещь, но было уже поздно.

– Робби, дорогой! – позвала она, и он, улыбаясь, повернулся к ней. Тут же улыбка исчезла с его лица, и глаза стали как черные точки, что было красноречивым свидетельством его гнева. Для Робби всегда существовали определенные вещи, к которым он относился очень серьезно, и шекспировский кинжал, как она знала, был в их числе.

– Какая прекрасная мысль, дорогая! – сказал он и, решительно забрав кинжал у нее из рук, провел пальцем по его лезвию, будто хотел убедиться, что она его не повредила, и поднял его вверх. В комнате было не более двух десятков человек, которые знали, что это за предмет; они все принадлежали к театральным кругам, но для них этот кинжал в руках Роберта Вейна был большей новостью, чем его женитьба. До Фелисии слишком поздно дошло, что Робби, возможно, хотел, чтобы это было их с Филипом секретом.

Марти Куик прошипел ей в ухо.

– Давай кончать эту комедию!

Робби улыбаясь, хотя и несколько натянуто, сказал:

– Этот кинжал, когда-то подаренный Шекспиром своему другу и знаменитому актеру Ричарду Бербеджу, передаваемый из рук в руки в течение трех столетий, – он чуть заметно пожал плечами, как будто хотел показать Филипу, что во всем этом нет его вины, – никогда не использовался по такому назначению!

Он взял руку Фелисии, положил ее поверх своей и воткнул кинжал в торт Марти Куика с такой силой, что чуть не проткнул поднос, потом неуклюже отрезав от него кусок, положил его на тарелку. Оставив кинжал, Робби обнял Фелисию и поцеловал в щеку, чтобы фотографы могли запечатлеть этот момент.

– Филип никогда мне этого не простит, – шепнул он.

– Я не хотела… – Ее извинение не было произнесено до конца, потому что гости сгрудились вокруг них, стали жать Робби руку и обнимать Фелисию, а некоторые даже плакали – включая Рэнди. Филип нежно поцеловал ее в щеку; Гиллам Пентекост, возвышаясь над ней, долго не мог решить, следует ли ему поцеловать ее или нет, но в конце концов ограничился вялым рукопожатием, и наконец, последний, кто собрался поцеловать ее, обнял ее так крепко, что ей стало трудно дышать. Одной рукой он держал ее за шею, чтобы она не могла отстраниться, другой несколько раз провел по ее спине, опускаясь чуть ниже, чем допускали приличия. Фелисия закрыла глаза, но запах дорогого одеколона и сигар был таким знакомым, что этого человека невозможно было ни с кем спутать.

– Целовать невест других мужчин гораздо приятнее, чем свою собственную, – прорычал Марти Куик. – И дешевле. Как насчет обеда с невестой на будущей неделе? В «Клариджезе»?

– Если только по твоим карточкам.

– Заметано. – Он наклонился к самому ее уху. – Если хочешь знать, ты – женщина, которой Робби явно не заслуживает. Ему просто крупно повезло. – Он подмигнул. – Надеюсь, он об этом знает.


– За исключением эпизода с кинжалом – бедный Филип! – я думаю, все прошло хорошо. Надеюсь, что Филип это переживет. Как ты считаешь, дорогая?

Ей было безразлично. Лучше бы Робби беспокоился о том, хорошо ли она провела время, но он, конечно, был слишком занят мыслями о переживаниях Филипа Чагрина. В конце концов, с этим проклятым кинжалом ничего не случилось! – сказала она себе. И она извинилась перед Филипом, который был любезен, как всегда.

Робби стоял перед комодом и вынимал запонки; на его лице было удовлетворенное выражение человека, который провел длинный и трудный вечер и теперь мечтает поскорее лечь спать.

Фелисия сидела перед своим туалетным столиком, соблазнительно наклонившись вперед; ее грудь была полуобнажена, подол комбинации приподнят настолько, что была видна верхняя часть ее чулок. Одна черная туфля на высоком каблуке болталась у нее на ноге. Если все это не представляло собой обольстительное зрелище, то она не могла вообразить себе что-то другое, и все же Робби больше интересовало пятно на его брюках, чем она.

Она осушила бокал шампанского и наполнила его опять из бутылки, которую захватила снизу. Она была под хмельком, но ни она сама, ни даже доктор Фогель, не могли бы сказать, что она была пьяна. Просто она дошла до такого состояния, когда ее самоконтроль был несколько ослабленным. Она уже сняла макияж, оставив только тени, которые, как она считала, придавали ей робкий и трогательный вид и делали моложе – к тому же в комнате было подходящее освещение.

– Забудь о Филипе, дорогой, – сказала она. – Мне очень жаль. Искренне жаль! Я знаю, что мне не следовало трогать кинжал. Но я не думала, что вы держите это в тайне, как какие-нибудь масоны. Филип скоро все забудет, уверяю тебя.

Робби с явным сомнением посмотрел на нее. Ну и пусть, подумала Фелисия, все равно она не позволит Филипу Чагрину испортить ей эту ночь.

– К черту кинжал! – воскликнула она. – К черту Филипа! Эта ночь принадлежит мне.

На лице Робби появилось виноватое выражение – или это было лицо человека, который почувствовал, что плохо играет свою роль? Он потоптался на месте, отложил сигарету, взял свой бокал с шампанским и подошел к ней.

– Конечно, тебе, любимая, – нежно сказал он. – Поздравляю! Мы ждали десять лет – но это того стоило.

– Надеюсь, что я стою того, что меня ждали так долго.

– Конечно. – Он поднес бокал к губам. – Я тут подумал. Давай купим Сайон-Мэнор, дорогая. Его продают недорого. Оттуда всего два часа езды до Лондона. Чудесное место для детей.

– Я бы не хотела играть «Отелло» беременной, – ответила она, смеясь, даже не подумав, что она говорит. – Нам надо выбрать подходящий момент.

– Все же есть определенные веши, которые имеют более важное значение, чем театр.

У нее на языке вертелась фраза, что ему легко так говорить – ведь не ему придется забеременеть, но она знала, что из этого ничего не получится. Все же она не могла избавиться от мысли о том, что всю жизнь для Робби на первом месте был театр, он был для него важнее ее любви, важнее всего остального, а теперь он ждет, что она оставит все, чтобы подарить ему ребенка…

– Конечно, есть, дорогой, – согласилась она. – Ты не поможешь мне расстегнуть ожерелье?

Она наклонилась вперед, изогнув шею, как Анна Болейн[106] перед топором палача (когда-то она пробовалась на эту роль, но ее опередила девушка по имени Квини). Попроси мужчину сделать что-то, что заставит его дотронуться до твоей кожи, когда ты полураздета, и все остальное тебе обеспечено, говорила она себе. Но Робби по-прежнему стоял с бокалом в руке, и его мысли были где-то далеко.

– У нас много места здесь, наверху, для детской. Задача в том, чтобы все переоборудовать. Конечно, покупка Сайон-Мэнор, перестройка верхнего этажа здесь, ремонт театра – все это потребует больших денег. Я подумал – если «Отелло» будет хорошо принят, может быть, стоит снять по нему фильм, как ты считаешь? Любовь, роскошь, Шекспир – при хорошей постановке, мне кажется, это должно сработать.

Фелисия устало вздохнула.

– Все это выглядит замечательно, милый, но как же насчет Марти?

Робби пожал плечами.

– Я верну ему деньги, Лисия. По частям. Я не думаю, что он откажется от такого варианта.

– А я думаю.

– Почему?

– Он хочет добиться своего. Во всем.

– Ну, разве мы все не хотим этого?

– Но не так, как Марти.

Робби задумчиво посмотрел на свой бокал.

– Наверное, мне надо поговорить с ним. Честно сказать, я все откладывал этот разговор. Как только я увидел его дурацкий торт, я понял, что допустил ошибку.

– А мне понравился торт. Гости мгновенно проглотили его. Послушай, Робби, может быть, ты позволишь мне сначала поговорить с Марти? Мне кажется, он скорее выслушает меня, чем тебя.

– Ты так считаешь? Возможно, ты права. А это тебя не затруднит?

– Нисколько.

– Пожалуй, это хорошая идея. Он всегда питал к тебе слабость – если у него вообще есть слабости.

– Робби, – решительно сказала она, – сегодня день нашей свадьбы. Раздевайся и пойдем спать.

Он улыбнулся той самой улыбкой, какой он всегда улыбался на довоенных рекламных плакатах, где они были изображены вместе – обворожительной, романтической, чувственной улыбкой, потом поцеловал ее так, как раньше, когда их любовь была в самом начале.

Фелисия допила шампанское, разделась, легла в постель и погасила свет. Она слышала, как он раздевается в темноте, потом почувствовала, как он лег рядом. Она обвила его руками, и только когда они уже занимались любовью, до нее дошло, что впервые за многие годы она забыла вставить противозачаточный колпачок.

В первую минуту ее охватил страх: что если она забеременела? Потом пришло осознание реальности – раньше она всегда пользовалась противозачаточными средствами, притворяясь, что боится забеременеть, сейчас, когда они поженились, необходимость в этом отпала.

Робби, вероятно, тоже это заметил, потому что когда они закончили, он нежно поцеловал ее и прошептал:

– Спасибо, родная, за самый лучший свадебный подарок.

Всю ночь Фелисия держала его в своих объятиях.


Ранним утром в театре было промозгло, холодно и пыльно. Несмотря на то, что Фелисия любила находиться в театре – любом театре, – здешняя обстановка ее угнетала. Утром в ярком репетиционном свете зал выглядел убогим и запущенным, лишенным своего великолепия и блеска. Их с Робби свадьба состоялась всего два дня назад, а уже казалось, что прошла целая вечность.

Фелисия сидела на жестком деревянном стульчике у боковой кулисы, единственный ряд электрических ламп тускло горел у ее ног. Она была закутана в норковое манто, которое подарил ей Чарльз в честь рождения Порции – тогда это была роскошь, теперь – необходимость, потому что она так мерзла, что у нее стучали зубы. Другие актрисы носили на сцене шерстяное белье, но Фелисия отказывалась даже думать об этом. Она закурила скорее из потребности в тепле, чем из желания курить. Гиллам Пентекост возвышался над ней и, прикрыв глаза рукой, вглядывался в сцену, как моряк, ждущий появления корабля на горизонте.

– Он великолепен, черт возьми! – сказал он. – Верно?

– М-м!.. – Она не потрудилась выразить притворное согласие. – А тебе не кажется, что он чуть-чуть пережимает?

Пентекост сочувственно посмотрел на нее из-под кустистых бровей.

– Пережимает? Нисколько. Он и не догадывается, что вывел английский театр далеко вперед. Иногда нужно немного переборщить, чтобы донести свою мысль, разве вы не видите? Отелло – это не Тоби со своим чуть-чуть закрашенным черной краской лицом. Отелло – черен. Вот смысл пьесы.

Время не примирило ее с Пентекостом, который по-прежнему неотлучно находился при Робби. Не имея своей личной жизни, он всегда мог составить Робби компанию; и что особенно важно, был (или казался – Фелисия так до конца и не убедилась) абсолютно искренним его поклонником, неизменно щедрым на похвалы и лесть.

Она посмотрела на Пентекоста, на лице которого застыло выражение восхищения, когда он смотрел на Робби.

– Я думала, что «Отелло» – пьеса о ревности, Гиллам, – сказала она. – Это любовная история.

Он недовольно передернул плечами.

– Любовная история? Возможно. Яго ревнует Отелло. Подлинный любовный интерес существует только между Яго и Отелло, конечно.

– Чушь собачья! – бросила она, в восторге оттого, что сумела шокировать Пентекоста – или он просто стал сдержаннее, потому что имел строгое указание не провоцировать ее.

Робби помахал ей рукой со сцены. Фелисия отложила сигарету и сбросила манто с плеч, решив показать Робби, что такое настоящая актерская игра! Она сделала всего один шаг на сцену и почувствовала происходящее в ней превращение, заставлявшее отступить все страхи и проблемы ее собственной жизни. Некоторые люди мечтали стать кем-нибудь другим, но она могла добиться этого в любой момент, когда начинала работать. Такого не случалось, когда она снималась в кино – работа была слишком фрагментарной и повторяющейся – но в театре она ощущала себя абсолютно раскрепощенной, стоило ей только выйти на сцену, даже на репетиции. Одно предвкушение того, что сейчас она будет играть, поднимало ее настроение – в ней нарастало какое-то чудесное, ни с чем несравнимое ощущение своего тела, фактически, нечто сродни оргазму.

Именно здесь, среди декораций последнего акта «Ричарда III» – искореженных деревьев и почерневшего вереска у Босворта – ее опять охватили те же чувства, заставлявшие ее когда-то снова и снова смотреть каждый фильм и пьесу, в которых играл Робби, изо дня в день ходить обедать в тот же ресторан, чтобы хотя бы издали взглянуть на него, курить его любимую марку сигарет, носить мягкую шляпу, как у него, так же сдвинутую на затылок, и верить, что однажды, рано или поздно, он заметит ее.

Она помедлила у края сцены, пожирая его глазами, как когда-то в прошлом. Дездемону обычно играли как сентиментальную невинность, но Фелисия не собиралась этого делать. Она решила сразу же показать публике, что отношения ее Дездемоны с Отелло основаны на страсти и полны чувственности.

О, она знала что к чему, эта Дездемона, сказала себе Фелисия, и когда ее взгляд встретился со взглядом Робби, она вложила в него все – разбуженную чувственность, горячую страсть, страх женщины, чувствующей, что муж отдаляется от нее, уходя в свой насыщенный событиями, упорядоченный мир, где ей не было места, где его окружало восхищение его солдат и офицеров, страх врагов, уважение правителей Венеции. Она пыталась выразить взглядом свое опасение, что его отчуждение могло быть ее собственной виной, что возможно, он больше не считает ее привлекательной как раньше, что какой-то недостаток в ней – ее нерешительность или остаток девичьей стыдливости – могли рассердить или разочаровать его.

Все это отразилось в ее взгляде. О, она знала несколько приемов, как сделать глаза более выразительными. Еще когда она была студенткой РАДА, Филип научил ее, что если перед выходом на сцену посмотреть прямо на яркий свет, то зрачок сожмется до маленькой точки, а цвет глаз станет более заметным. А Тоби – глаза которого были главным его театральным средством – показал ей несколько упражнений, позволявших при желании так широко открыть глаза, что они становились огромными и давали публике возможность читать в них все чувства персонажа. Она усвоила все эти приемы, но тем не менее в ее глазах был блеск, была глубина, которые не имели никакого отношения к этим приемам. Ее взгляд был одновременно хищным и робким, требовательным и покорным, гордым и в то же время умоляющим, говорящим, что она готова вынести любые унижения ради человека, которого она любит – и все это было обращено к Робби, который на долю секунды растерялся, потом отреагировал с точностью и безупречностью великого актера, каким он был.

Он нахмурился, на его лице появилось восторженное и одновременно недоверчивое выражение. Даже играя без грима, в старом сером фланелевом костюме, он сумел передать солидность человека, гораздо старше себя. Все его длительные поиски рисунка этой роли принесли свои плоды. Он двигался бесшумной походкой, в которой не было ничего английского; так поднимал плечи и наклонял голову, как если бы он был старым солдатом, на теле которого остались рубцы от многочисленных ран.

Фелисия бросилась к нему через всю сцену, потом остановилась в двух шагах от него, скромно наклонила голову в легком поклоне, будто в последнюю минуту вспомнила, что она – его супруга, и должна относиться к мужу с подобающим уважением. Он протянул к ней руки, его лицо осветилось радостью; он взял ее руки в свои и привлек ее к себе.


«Что ты! Избави Бог! Наоборот:

Жизнь будет нас дарить все большим счастьем».[107]


Его темно-синие глаза, которые так часто были холодны как ляпис-лазурь, сейчас были теплыми как Средиземное море в безветренный летний день. Он приподнял ее и осторожно закружил, остановившись, когда они оказались боком к публике. Когда он наклонился, чтобы поцеловать ее, она откинулась назад, будто они танцевали танго.

Искра охватившего их чувства была так сильна, что со стороны кулис раздался восторженный свист, потом резкий пронзительный голос Пентекоста произнес: «Черт!», а за ним последовали громкие аплодисменты Тоби.

Фелисии показалось, что она вновь играет Офелию, а Робби Гамлета в их первом совместном спектакле, когда они были страстными любовниками на сцене и в жизни. И она ждала, что сейчас он скажет, как тогда: «Я люблю тебя», перед тем, они перейдут к следующей сцене.

Но вместо этого Робби просто выпустил ее из своих объятий, будто между ними ничего не было. Может быть он был возмущен и испуган ее блестящей игрой? Может быть, он хотел, чтобы сцена принадлежала ему одному? Может быть, он просто играл те чувства, которые она испытывала? Самое страшное было в том, что если с его стороны это было притворством, то как же легко он смог ее обмануть!

– Очень хорошо, – только и сказал он очень сдержанно, как он мог бы похвалить исполнителя какой-нибудь второстепенной роли.

Следующую сцену она сыграла плохо: порыв вдохновения покинул ее.

Когда объявили перерыв, она была рада, что репетиция закончилась.

Сцена восемнадцатая

Фелисия всегда считала отель «Клариджез» шикарным. Даже сейчас она почувствовала легкое волнение, когда швейцар проводил ее от такси до парадного подъезда на Брук-стрит.

Длинный мраморный вестибюль неизменно приводил ее в прекрасное настроение, потому что в ее памяти он ассоциировался с периодом ее взросления. Сюда в ресторан иногда приводил ее отец на чашку чая, когда она была маленькой девочкой, здесь она обедала с дядей Гарри, когда они приезжали в город, чтобы посетить театр или картинную галерею, сюда приглашал ее на коктейль Чарльз в период своего непродолжительного ухаживания. К тому же это было место вроде бара «Веранда-Грилль» на борту «Куин Мэри» или «Поло-Лаундж» в отеле «Беверли-Хиллз», где весь персонал сразу преображался при виде какой-нибудь шикарной, знаменитой или богатой личности.

Фелисия наслаждалась своей известностью и не стыдилась этого. Еще ребенком она входила в этот оформленный в стиле «ар деко» зал и мечтала, что однажды при виде нее люди будут шептать друг другу: «Потрясающе! Это же Фелисия Лайл! Как она прекрасна!». Тогда она не знала, какую форму примет ее слава, но она уже представляла себя взрослой, красивой, одетой в меховое манто, легкомысленную шляпку, туфли из крокодиловой кожи на высоких тонких каблуках и дорогой бриллиантовый браслет, когда все женщины вокруг будут с завистью смотреть на нее, и мужчины будут пожирать ее глазами, а обслуживающий персонал будет ей кланяться и говорить: «Счастливы вновь видеть вас, мисс Лайл». Хотя ее мечта давно сбылась, она по-прежнему испытывала удовольствие, которое нисколько не уменьшилось с годами.

Она вошла в «Каузери», маленький «американский» бар с приглушенным светом, где за столиком в углу ее уже ждал Марти Куик; вокруг сидели генералы и адмиралы, некоторые со значительно более молодыми женщинами в военной форме. У всех были напряженные лица, будто они ждали новостей – но на пятом году войны так выглядело большинство людей.

Марти отложил свою сигару, встал и поцеловал Фелисию в щеку. Он светился от удовольствия, но она догадывалась, что ему просто льстила зависть других мужчин с двумя и тремя звездами на погонах и целым рядом наград на груди.

– Садись, – в своей обычной грубоватой манере произнес он. – Ты выглядишь великолепно.

– Я чувствую себя как голубь, вернувшийся в ковчег.[108]

Куик удивленно поднял брови.

– Не понял.

– Символ мира. Знак того, что потоп отступает, и уже видна суша. Кроме бармена, я здесь единственное гражданское лицо.

– Ты права. Слышала новость?

– Какую?

– Второй фронт открыт. Сегодня утром мы высадились в Нормандии.

После стольких дней ожидания она с трудом поверила в это. Она знала, что это еще ничего не значило – война могла затянуться еще на годы, пока немцы будут сражаться за каждый окоп, а их бомбы падать на Лондон, или операция по высадке войск в Европе могла потерпеть провал, тогда вообще было невозможно предположить, сколько времени продлится война. Но все равно Фелисия вдруг почувствовала необыкновенную легкость, дыхание надежды, уверенность в том, что страх и уныние скоро кончатся.

– Все прошло успешно? – спросила она. Марти пожал плечами.

– Говорят, что да. Тяжелые бои, большие потери, но похоже, мы там закрепились наконец. Второй фронт открыт для бизнеса, детка! Готов поспорить, что мы будет в Париже 14 июля. Как насчет того, чтобы нам с тобой отметить День взятия Бастилии в Париже, а, Лисия? Остановимся в «Ритце», посмотрим на фейерверк с Тур-де-Аргент, потанцуем на улицах?

Она засмеялась. Это была замечательная идея, как раз то, что ей очень нравилось.

– Посмотрим, – сказала она. – Но, наверное, мы с Робби будем работать в это время.

– Эй, я не приглашаю Робби. К черту его! Я приглашаю тебя! Слушай, мы можем уже начать отмечать высадку наших войск в Европе. – Он щелкнул пальцами, и появился бармен с бутылкой «Дон Периньон» урожая 1933 года. Фелисия любила всякое хорошее вино, невзирая на марку и происхождение, и она догадалась, что это было самое дорогое вино в здешнем ресторане. Официант принес хрустальную вазочку, полную икры, на льду, а бармен открыл шампанское; хлопок был чуть слышным, а не резким, как бывало в том случае, когда неумело обращались с бутылкой или вино было менее качественным.

Куик критически осмотрел стол.

– Я заказал поджаренный ржаной хлеб, и белый тоже, – возмутился он. – И можете убрать этот дурацкий нарезанный лук. Если я американец, то это еще не значит, что я ничего не понимаю в еде, черт возьми.

– Слушаюсь, полковник Куик. – Бармен быстро отдал распоряжение официанту, в кухне бара забегали люди, Фелисия слышала слова: «Живее, живее!» и почти мгновенно поджаренный хлеб уже лежал на столе, шампанское было налито в запотевшие бокалы, а неприятное дополнение к икре убрано.

Куик имел сходный с Гарри Лайлом дар полностью подчинять себе официантов, хотя в его случае это не было естественной привычкой аристократа, а просто твердым намерением во что бы то ни стало добиться своего, подкрепленное щедрыми чаевыми. В шоу-бизнесе все знали Куика, как мастера «подмазать» – он каждому давал в лапу, а его визит в ресторан или гостиницу напоминал возвращение героя домой с войны.

– Подарок от коммунистов, – сказал он, накладывая ложкой икру на тост и подавая Фелисии. – Сталин захотел иметь все голливудские картины, и я достал ему копии. Ты любишь водку? Я пришлю тебе ящик. Посольская, настоящая, без подделки, а не ваше обычное экспортное дерьмо.

– Я люблю водку, но совсем чуть-чуть и очень холодную. Она сразу ударяет в голову.

– Да. Теперь когда ты сказала, я вспомнил. Но давай забудем о водке. – Он поднял свой бокал и чокнулся с ней. – За ваше здоровье, как говорят здесь у вас. За победу, за мир – и пусть снова вернутся хорошие времена.

– За это я выпью.

– И за тебя, Лисия. – Он наклонился вперед, нахмурившись, будто его попросили сделать серьезное выражение лица. Его лицо редко выражало то, что занимало его мысли в этот момент, но сейчас он был воплощением искренности. – Послушай, – сказал он, понизив голос до шепота, – можно я скажу тебе одну вещь?

Она кивнула.

– Я восхищаюсь тобой, – произнес он медленно и серьезно. Он положил ей руку на колено – просто быстрое, легкое прикосновение. – Я хочу сказать, что ты тоже одержала свою победу, Лисия. В Лос-Анджелесе ты была выбита из седла. Многие уже сбросили тебя со счетов, но ты вернулась! И вот какая ты сейчас: более прекрасная, чем раньше, замужем, играешь Шекспира, черт возьми – знаешь, что это значит?

Она покачала головой. Рука Куика снова легла ей на колено. На этот раз он задержал ее там, то ли чтобы подчеркнуть свои слова, то ли потому, что он подходил к своей главной мысли. Ей показалось, что на этот раз рука легла несколько выше, почти на то место, где был верхний край ее чулок, но она не придала этому большого значения, потому что лицо Марти было совсем близко, его глаза, влажные от переполнявших его эмоций, смотрели прямо ей в глаза.

– Это требует мужества! – сказал он. – Именно это я хотел сказать. Ты очень смелая женщина, помимо того, что очень сексуальная и красивая.

– Ты забыл «талантливая». Он засмеялся.

– Я сказал «талантливая», разве нет? Должен был сказать. Если нет, то просто потому, что я немного смущаюсь. В тебе есть класс. Ты обладаешь всеми достоинствами на свете. Но главное – мужество. Для меня ты – необыкновенная личность. – Он замолчал, как будто только что закончил длинную речь.

– Спасибо, Марти, – сказала она, искренне тронутая, хотя и немного настороженная.

– Не надо меня благодарить, черт возьми. Я просто сказал тебе правду. Еще шампанского?

Она протянула свой бокал, который бармен и официант сразу бросились наполнять. Возможно, было неразумно пить шампанское на почти пустой желудок, съев только пару ложек икры, но утренняя репетиция была такой напряженной, что она чувствовала потребность выпить.

– Ешь, – велел ей Куик.

Сам он густо намазывал икру на хлеб, будто не ел неделю. Он ел жадно, без всякого изящества, зачерпывая побольше икры и время от времени облизывая ложку.

– Отличное качество, – сказал он. – Я знаю толк в икре. Занимался ресторанным бизнесом, знаешь? Работал в ночных клубах, барах. Никогда не мог понять, зачем люди заказывают икру, потом поганят ее луком, сметаной, рублеными яйцами… Когда есть что-то хорошее, лучше есть это просто так, верно?

– Верно. Я не знала, что тебя интересуют кулинарные тонкости, Марти.

– В ресторанах, где я работал, мы делали деньги в баре или на представлениях, а не на еде. Но если ты хочешь хорошо заработать, ты должен дать людям все самого хорошего качества, улавливаешь? У меня всегда был хороший шеф-повар, хороший метрдотель, настоящие профи, и я прислушивался к ним – бессмысленно нанимать хороших специалистов, если ты не собираешься у них ничему учиться – так я многое узнал о еде. Это не самое главное в моей жизни, но зачем есть всякую гадость, когда можно этого не делать?

– Действительно, зачем? Мне нравится такой подход к жизни. – Она протянула свой бокал, чтобы ей налили еще шампанского. С Марти Куиком было приятно проводить время, потому что не надо было уделять большого внимания тому, что он говорит. До тех пор, пока ты делаешь вид, что соглашаешься с ним, он счастлив.

– Класс, – с жаром произнес он. – Вот что имеет значение. Я всегда говорил своим людям: я не против, если в баре сидят проститутки, они часть нашего бизнеса, но если они выглядят, как проститутки, вышвырните их за дверь. Приятные, симпатичные девушки, хорошо одетые, классные – это полезно для дела.

– Мне кажется, я никогда не видела ни одной проститутки, в которой чувствовался бы класс.

– Дорогая, ты просто не встречалась с моей второй женой. Или с четвертой. Во всяком случае, в тебе есть класс, настоящий, самой высшей пробы, и это мне в тебе нравится. Я хочу, чтобы мы были друзьями.

– Я считала, что мы и так друзья, Марти.

– Ну, да. Я имею в виду друзьями. Слушай, ты что-то ничего не ешь.

– Я уже поела, спасибо, Марти. Немножко икры вполне достаточно. Мне как-то не хочется весь ленч только и делать, что есть икру.

– А кто сказал, что мы будем есть только икру, детка? Как насчет отбивной из молодого барашка? Со свежей картошкой? Салата под сырным соусом, как дома? Хорошего камамбера? Свежих персиков со сливками?

Фелисия удивленно уставилась на него. Они с Робби получали сверх рациона разные продуктовые посылки от своих американских друзей и поклонников, не говоря уже о периодических подарках от дяди Гарри, но отбивные из молодого барашка были неслыханной роскошью, а камамбер – просто немыслимой.

– Как тебе удалось достать все это, Калибан? – спросила она.

Он беззаботно улыбнулся. У него были удивительные зубы – белые, сияющие, несмотря на то, что он постоянно курил сигары – зубы, которые можно встретить только у американских мужчин. Они делали его улыбку странно привлекательной, похожей на улыбку испорченного мальчишки.

– С отбивными все было просто. Я вспомнил, что ты их любишь – ты их ела в Чикаго накануне премьеры «Ромео и Джульетты». Я заказал их в ресторане. А вот с камамбером была совсем другая история! Я оказал пару мелких услуг одному генералу-лягушатнику из штаба Де Голля, и он велел одному из своих людей, которые направлялись в Англию для встречи с лидерами Сопротивления, привезти мне сыр. Его купили в Париже на прошлой неделе.

– Ты все это выдумал, Калибан.

– Клянусь могилой матери! Нет, к черту, лучше я покажу тебе оберточную бумагу. Я лгу только в самых важных случаях. В мелочах ты можешь доверять мне на все сто процентов.

– Ходили слухи, что ты не всегда возвращаешь деньги, которые занял.

Он сделал обиженное лицо.

– Это же не ложь, прелесть моя! Это мошенничество и воровство. Этим я занимаюсь, не отрицаю. Так что мы будем есть? Ты голодна?

– Конечно. У меня была трудная репетиция утром.

– Жаль, что я не видел.

– Не жалей, Калибан. Тебе было смертельно скучно на репетициях «Ромео и Джульетты». В твоем представлении, репетиция – это когда много хорошеньких девушек задирают ножки.

– Что в этом плохого. – Он не спеша пил шампанское, задумчиво поглядывая на нее поверх края бокала. – Все равно мне было интересно. Просто тогда у меня мысли были заняты другими делами, которые ждали меня в Нью-Йорке, а тут еще Робби доставлял мне массу хлопот. Знаешь, я всегда любил наблюдать за работой профессионалов. Когда я был мальчишкой, я ходил по утрам на ипподром смотреть, как тренируют лошадей. Если хочешь узнать, на какую лошадь поставить свои денежки, посмотри их на тренировке, а не на скачках. На скачках можно оценить лишь жокеев и все.

– Не слишком-то лестное сравнение, Калибан.

– Это не сравнение, Лисия. Просто мое мнение. Ты узнаешь больше, наблюдая за тренировкой, чем за готовой работой. Мне все же хотелось бы увидеть, как вы с Робби работаете вместе. Как он? Все еще злится на меня за этот паршивый торт?

– Честно сказать, он больше злится на меня, чем на тебя. Ему совершенно не понравился твой торт, но еще меньше ему понравилось, что я взяла кинжал Филипа Чагрина, чтобы разрезать его.

Куик сделал глоток шампанского; на его лице появилась мальчишеская улыбка. Он так умело изображал крутого парня, что все забывали, насколько он молод. Он сумел столько всего натворить за свои тридцать два года жизни.

Он свободно держал в пальцах сигару, ее кончик слабо светился. Она была огромной, как у Черчилля; ходили слухи, что он стал личным поставщиком сигар для премьер-министра. Как большинство самых невероятных историй, рассказанных самим Куиком или о нем, эта была правдивой. Он нашел в Голливуде работу для племянника президента Рузвельта; он достал копии всех вестернов для генерала Эйзенхауэра, чтобы он мог смотреть их по вечерам у себя в штабе; он организовал издание в Америке книги генерала Де Голля о войне и уговорил Аарона Даймонда стать литературным агентом генерала – энергичная щедрость Куика просто не знала границ, когда дело касалось сильных мира сего, и он ничего не требовал взамен за свои услуги. Ему служил достаточной наградой тот факт, что все знали, что он вхож в Белый Дом или на Даунинг-стрит, 10.

Его пальцы были поразительно тонкими для такого приземистого, крепко сбитого мужчины, ногти были ухоженными, кожа выглядела загорелой, даже здесь в Англии, где солнце никогда не светило больше часа в день. Хотя он никогда не ходил пешком больше, чем того требовала необходимость, у него была атлетическая фигура – узкая талия и широкие плечи, и создавалось впечатление, что он по-прежнему мог бы продержаться несколько раундов на ринге.

У него была репутация мастера арм-рестлинга,[109] и однажды он одержал победу над Хемингуэем, выиграв тысячу долларов, во время импровизированного матча в «Ротонде»[110] в Париже, где судьей была Марлен Дитрих. Эту историю Фелисия всегда считала вымыслом, пока не увидела фотографию в доме Марлен в Коулдуотер-Каньон.

– Кинжал Чагрина? – переспросил Куик. – Мне он показался бутафорским.

– Это актерский эквивалент меча короля Артура, Марти. Он когда-то принадлежал Шекспиру.

– Шутишь! – Он усмехнулся. – Неужели это тот самый кинжал, который Шекспир подарил Ричарду Бербеджу? И он переходил разными путями от Гаррика к Кину, а от него к сэру Генри Ирвингу и далее? Тогда это действительно своего рода меч короля Артура. «Экскалибур»,[111] верно я сказал? – Он победно улыбнулся.

Фелисия рассмеялась.

– Ты всегда полон сюрпризов, Калибан. Как тебе это удается?

Он скромно пожал плечами.

– Читаю, детка. Я страдаю бессонницей. Если ты не можешь заснуть, когда ляжешь спать, что тебе остается делать всю эту проклятую ночь? Читать или таращиться на эти дурацкие стены.

– Я этого не знала.

– Догадываюсь. Но почему этот зазнайка Чагрин отдал кинжал?

– Робби говорит, что это был благородный жест.

– Разрази меня гром! Филип просто хочет, чтобы люди думали, будто у него больше достоинств, чем у Робби. Он не может победить Робби как актер, потому что у него не хватает мужества и таланта, поэтому он сделал единственное, что ему осталось – с достоинством сдался, чтобы все потом говорили о его благородстве. Очень умный ход, если разобраться. Подумай о другом, детка: Филипп вручил Робби этот дурацкий кинжал, верно? Это в какой-то мере ставит его выше Робби, понимаешь? Это он, Чагрин, решил, кто получит награду, будто Робби всего лишь смышленый ученик, а он – директор школы.

– Наставник. Да, я понимаю, что ты имеешь в виду. – Как обычно, макиавеллиевский взгляд Куика на жизнь был весьма убедителен.

– Наставник, директор, какая разница. Если кто-то что-то делает для тебя, ты всегда должен спросить, зачем ему это. Робби следовало задать этот вопрос, когда я заплатил его долги в Лос-Анджелесе.

– Наши долги.

– Его, Лисия. Если бы это были твои долги, поверь мне, я бы заплатил их и разорвал твое долговое обязательство. – Он перевел взгляд на дверь, где стоял метрдотель с меню в руке, стараясь привлечь его внимание. – Ленч, – сказал Марти, поднимаясь из-за стола. – Не стоит дожидаться, пока отбивные пережарятся. Нам лучше подняться в мой номер.

Несмотря на легкое опьянение, Фелисия при этих словах удивленно уставилась на него.

– В твой номер? Калибан! Я – порядочная замужняя женщина!

– Ну и что? Просто там удобнее, и можно спокойно поговорить. У нас чисто деловая встреча. Я думал, ты это поняла. Если бы я хотел затащить тебя в постель, я бы не стал этого делать в присутствии двух официантов, верно?

– Говорят, иногда случается и не такое. Все же я думаю, ты прав.

Номер Куика действительно оказался более удобным местом. Один официант придвинул ей стул, пока второй стоял рядом с графином красного вина, а метрдотель проверял, все ли в порядке.

В камине горел огонь, вся комната была заставлена цветами, а на изящном антикварном мольберте у окна стоял небольшой натюрморт Ренуара с изображением цветов, краски которого, казалось, горели ярче огня. Фелисия внезапно мысленно увидела себя ребенком в белом платьице и шляпке, украшенной полевыми цветами, бегущим по цветущему саду туда, где ее ждали отец и мать; отец был необыкновенно привлекателен в светлосером костюме, а мать была одета в платье из шифона пастельных тонов, развевающееся на ветру.

– «Ришебур 27» – услышала она голос Куика, произнесший название вина с удивительно хорошим произношением. – Я помню, тебе оно понравилось, когда мы обедали все вместе в Нью-Йорке в «Павильоне» после посещения Всемирной выставки. – Он обратился к официанту: – Надеюсь, вы дали ему достаточно времени постоять открытым?

– Конечно, полковник, – вежливо ответил официант, низко поклонившись. – Я сам открыл его сегодня утром в одиннадцать. Думаю, вы останетесь довольны.

– Надеюсь.

Она подождали, пока им подадут отбивные; аромат, наполнивший комнату, был как напоминание о прежних, счастливых днях. Фелисия пригубила вино и удовлетворенно кивнула. Официант не подвел Куика.

– Какой симпатичный маленький «ренуар», – сказала она, указывая на картину.

Куик попробовал вино и кивнул официанту.

– Нормально, – сказал он. – Перестань ухмыляться. Я выбрал вино, черт возьми, а не тебя. – Он вернулся к своей тарелке, разрезал отбивную и внимательно посмотрел на нее, чтобы убедиться, того ли она цвета. – Эх, вы – англичане! Это не «симпатичное маленькое» что-то. Это великое произведение.

– Возможно. Я не знала, что ты – коллекционер.

– Я уже давно коллекционирую хорошую живопись. Хемингуэй брал меня с собой к Пикассо, о, я не помню, в тридцать пятом или в тридцать шестом, когда я был в Париже, и я купил пару картин у Пабло, те, которые он даже не хотел продавать, так они были хороши… Нельсон Рокфеллер[112] практически стоял передо мной на коленях, чтобы уговорить меня подарить их Музею современного искусства, но мне нравится иметь их там, где они сейчас – в моей спальне в Нью-Йорке. Потом я нашел несколько работ Шагала,[113] Брака,[114] и скоро у меня сложилась настоящая коллекция. У своего дома в Лонг-Айленде я устроил сад со скульптурами, гораздо лучше, чем у Билли Роуза – Мур,[115] Бранкузи,[116] Роден.[117] Когда Олдос Хаксли[118] увидел его, он сказал, что это самое лучшее, что он увидел в Америке помимо Тихого океана. Поверь мне на слово, это очень ценный «ренуар», с безупречным происхождением. Два директора музея готовы были перерезать мне глотку, когда узнали, что я купил его. – Он усмехнулся. – Как отбивная?

– Великолепная. Что ты собираешься делать с картиной, Марти. Отправить ее в Штаты?

– Это не моя картина.

– Мне показалось, ты сказал, что купил ее?

– Купил. Но она не моя. – Он продолжал жевать и глотать, запивая еду вином, время от времени качая головой как бы от удивления, будто он думал о том долгом пути, который привел его от работы вышибалой в баре и выполнения мелких поручений для бутлегеров[119] с Кони-Айленда к шикарному номеру в «Клариджезе» и картине за тридцать тысяч фунтов. – Она твоя.

Фелисия поставила свой бокал. Крепкое вино после шампанского слегка опьянило ее.

– Моя, Калибан? Что ты имеешь в виду?

– Я купил ее для тебя. Как только я ее увидел, я подумал о тебе. Не знаю почему, но что-то в этих цветах, красках – черт! – я понял это и все. Смешно, здесь нет ничего, кроме цветов, но это очень чувственная картина, если ты посмотришь на нее подольше. Во всяком случае, она – твоя. Наслаждайся ею на здоровье. – Он поднял бокал. – Лэхайм, как говорят евреи, – произнес он, будто принадлежал к ним.

– Марти, я не могу принять ее.

– Почему, черт возьми?

– Ну, во-первых, что подумает Робби? Куик продолжал спокойно есть.

– Пусть Робби, мать его, думает что хочет. Это мой подарок тебе, вот и все.

– Но почему? Чего ради?

– Почему я не могу сделать тебе подарок без всякой причины? Просто мне так захотелось. Может быть, когда я впервые увидел тебя в Нью-Йорке, где мы с тобой и с Робби говорили о постановке «Ромео и Джульетты», я подумал, что ты – самая красивая, изысканная и талантливая женщина, какую я когда-либо встречал, и никакие последующие события не заставили меня изменить это мнение.

Он улыбнулся грустной мальчишеской улыбкой.

– Черт возьми, – смущенно сказал он, отводя взгляд, – дело в том, что я влюбился в тебя с первого взгляда, если хочешь знать, и с тех пор я люблю тебя. И наверное, всегда буду любить, кто знает? И никогда за все эти годы – четыре, верно? – я не попытался завязать с тобой интрижку или отбить тебя у Робби.

Он покачал головой, как бы удивляясь сам себе.

– Это не мой стиль, дорогая, ты меня знаешь. Если я вижу ту, что мне нравится, я добиваюсь ее, замужем она или нет. Мне говорят либо «да», либо «нет», и все. Я не привык умолять или испытывать жалость к себе. Впервые в жизни я страдаю от любви. – Он горько рассмеялся. – Марти Куик страдает от любви? Черт, если бы мне кто-то сказал об этом, никогда бы не поверил!

– Вот такая история, – закончил он и постучал по стенке своего бокала, что заставило официанта тут же прибежать из соседней комнаты. – Мы выпьем еще немного за десертом, и принесите бумагу, в которую был завернут сыр, чтобы дама могла посмотреть.

– Слушаюсь, сэр.

Фелисия не поднимала глаз от тарелки, пока ее не унесли. Было что-то очень трогательное – или наивное, как посмотреть – в его чувствах, которые он скрывал все эти годы.

– Марти, – тихо сказала она. – Я польщена твоим признанием. Я хочу сказать, я тронута. – Она протянула руку и дотронулась до его руки.

Он оттолкнул ее.

– Тронута? Не говори мне эту чушь! Я люблю тебя. Ты меня не любишь. Таков итог. Просто сделай мне одолжение и возьми эту чертову картину. И убеди Робби делать фильм. Это все, что я прошу.

На стол был подан сыр вместе с оберточной бумагой, положенной отдельно на серебряный поднос, потом официант удалился.

– Я не могу сделать ни того, ни другого, Марти. Ты же знаешь, – сказала Фелисия.

– Что с вами обоими? Робби берет четыреста тысяч долларов моих денег, подписывает контракт, а потом не хочет делать фильм…

– Он вернет тебе деньги, Марти. По частям, но непременно вернет.

– Мне не нужны его деньги по частям! Мне нужен он. А тебе я предлагаю прекрасную картину от всего сердца, с любовью, а ты равнодушно отвергаешь мой подарок. Меня все считают крутым парнем, гангстером, человеком, которого все предпочитают ненавидеть – а вы двое заставляете меня выглядеть каким-то слабаком.

– Марти, Робби благодарен тебе за то, что ты сделал, он намерен вернуть тебе деньги, как бы трудно ему ни было, но он не хочет тратить целый год на «Дон Кихота», к тому же, даже если бы он согласился, ты все равно не смог бы найти деньги до тех пор, пока не кончится война, и ты это знаешь. Он тоже это знает.

Куик отрезал себе кусочек сыра, попробовал и улыбнулся.

– Есть вещи, которые умеют делать только французы, – сказал он. – Сыр – один из них… Послушай меня внимательно, детка, – сказал он, подняв руку в предупреждающем жесте. – Прежде всего, я собираюсь достать деньги и я собираюсь снимать этот фильм – так что не учи меня жить. Есть кое-что еще, что тебе надо знать. Когда я занял деньги, чтобы дать их Робби, мне пришлось занять их у очень крутых людей. Я дал им определенные обещания, понимаешь? Это обещания, которые непременно надо сдержать.

– Я помогла бы тебе, Марти, если бы могла, но я не в состоянии убедить Робби изменить свое решение. В этом вопросе.

– Перестань, Лисия. Ты можешь из него веревки вить.

– Больше не могу.

– Не верю. Слушай, Лисия, это будет большой, большой фильм – настоящее событие, понимаешь, что я хочу сказать? Это будет первый большой послевоенный проект, может быть, первый фильм, который закупят для телевидения. Робби должен быть счастлив принять в нем участие, детка. Он еще поблагодарит меня, вот увидишь.

– Он уже не тот актер, что был раньше. И другой человек.

– Я знаю об этом. Черт возьми, Лисия, я же не дурак. Он на вершине славы! Прекрасно. Я рад за вас обоих. Я даже слышал из очень надежных источников, что он скоро получит дворянское звание. Ты станешь леди Вейн, если это имеет для тебя значение.

– Не думаю, что этот вопрос уже решен.

– Решен, поверь мне, – возразил он. Он закурил новую сигару и глубоко затянулся. – Послушай, – почти шепотом сказал он, – возьми картину, прошу тебя. Просто, чтобы показать, что ты на меня не сердишься. И поговори с ним. Попытайся. Разве мне часто случается просить?

– Я не могу.

Он пожал плечами, потом встал из-за стола, снял картину с мольберта и пошел с ней к камину. Он посмотрел на полотно, затем отодвинул экран камина.

– Марти! – закричала Фелисия. – Ты не сделаешь этого!

– Почему? Я заплатил за нее, и могу делать с ней что захочу.

Зажав в зубах сигару, он стал засовывать картину в камин, расшевелив кочергой угли.

Фелисия вскочила, бросилась к нему и выхватила полотно. Позолоченная рама слегка подпалилась, но сама картина не пострадала. Она прижала ее к себе.

– Ты сошел с ума, – едва вымолвила она.

– Нет. Но я всегда держу слово, Лисия. Не забывай об этом.

Она стояла рядом с ним, дрожа от неожиданного потрясения, увидев, что он был готов уничтожить бесценное произведение искусства только, чтобы добиться своего. Она взяла его руку и сжала ее, подумав, каким странно растерянным и беспомощным он выглядит – такой же беспомощной была и она в тот день, когда он ударил ее, чтобы привести в чувство. Он ничего не сказал. Потом он обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал.

Она высвободилась, по-прежнему держа картину.

– Я думаю, мне лучше уйти.

– Останься. Нам еще о многом надо поговорить.

Она покачала головой.

Она убежала, пока еще могла убежать.


Фелисия подумала было о том, чтобы рассказать Робби о встрече с Куиком, но решила не делать этого. Говорить ему, как он нужен Марти в «Дон Кихоте» – просто необходим – было бы напрасной тратой времени. Рассказать ему о картине было бы еще глупее. Она завернула картину в полотенце и положила в шкаф, решив в ближайшее время восстановить поврежденную раму. Потом у нее еще будет случай все рассказать Робби. А пока она утешалась мыслью, что «ренуар» в ее руках в большей безопасности, чем у Марти.

В эту ночь, когда Робби лег в постель рядом и заснул как убитый, даже не прикоснувшись к ней, утомленный долгими репетициями и множеством проблем в театре, Фелисия долго лежала без сна, закрыв глаза, представляя себе «ренуара» на стене напротив кровати; краски картины сияли будто освещенные прожектором.

Она уткнулась лицом в подушку, но все равно видела перед собой картину.

Фелисия отлично знала, что признание Марти в любви было вызвано в большей степени надеждой, что таким образом он сможет использовать ее, чтобы повлиять на Робби – не надо было быть гением, чтобы догадаться об этом, – все же она верила, что он действительно ее любит. Между ними всегда было сильное взаимное влечение, даже во время той истории с «Ромео и Джульеттой», хотя она и презирала себя за подобные чувства.

Она встала, спустилась вниз, налила себе выпить и закурила сигарету. Она сидела в темноте, вспоминая поцелуй Марти, его объятия, ощущение его тела. Она знала, что самое лучшее, что она могла сделать – самое разумное и правильное, – это избегать встреч с ним. Марти был опасным человеком – она слишком часто слышала об этом, чтобы сомневаться, и встречаться с ним означало бы играть с огнем – особенно сейчас, когда решается вопрос о вручении Робби дворянства.

Наконец Фелисия решила отправить картину назад с запиской. Элис сможет отнести ее в «Клариджез» и чем скорее, тем лучше.

Немного успокоившись, она поднялась в спальню, надеясь, что пару часов ей все же удастся поспать.


– Мистера Куика, пожалуйста.

– Одну минутку, мадам.

Она держала под мышкой завернутую в бумагу картину. Она принесла ее в театр и оставила на время репетиции у себя в гримерной, а потом пришла сюда, сама не зная почему, решив собственноручно вернуть ее.

Держать картину дома казалось ей ужасным предательством. Она не беспокоилась, что Робби может найти ее – если только у него вдруг не проснется такое любопытство, что он начнет проверять ящики ее стола и все полки в шкафу!

– Мистер Куик спустится через несколько минут, мадам, если вы не против подождать.

– Скажите мистеру Куику, что я лучше поднимусь к нему. – Легкое беспокойство за свою репутацию заставило ее подумать о том, что она рискует быть увиденной в холле «Клариджез», в ресторане которого в это время дня половина светского Лондона пьет чай или сидит в баре за коктейлем. Она не решилась даже оглянуться по сторонам, чтобы посмотреть, есть ли тут знакомые лица, потому что это выглядело бы подозрительно.

– Хорошо, мадам, – сказал дежурный. – Отнести ваш сверток наверх?

Она покачала головой. Она пришла сюда, чтобы лично вернуть картину Куику.

Она вручит ему ее и уйдет.

Дверь была открыта. Фелисия вошла в гостиную, но там никого не было. Она услышала шум льющейся в ванной воды.

– Я скоро! – крикнул Куик. – Садись и выпей чего-нибудь.

В камине горел огонь, на столе стоял серебряный поднос с бутылками, стаканами и вазой с лимонами и лаймами, неслыханной роскошью в военной Англии. Фелисия подошла к столу, чтобы посмотреть газеты, хотя как почти каждый в Англии она слушала новости Би-би-си по три раза в день, отчаянно надеясь услышать что-нибудь новое о боях в Европе.

Корреспонденция Куика была разбросана по всему столу – старые экземпляры «Верайэти» и «Холливуд-репортер», подборки вырезок, присланных из Нью-Йорка, счета от лучших английских портных и обувщиков. Фелисия почувствовала стыд и любопытство, но второе было сильнее – она никогда не могла устоять перед тем, чтобы не взглянуть на чужой письменный стол. Куик вовсе не старался что-то скрыть, что обычно было признаком того, что среди его бумаг не было ничего интересного. Ее внимание привлек бледно-голубой лист бумаги с простым и элегантным тиснением сверху «Даунинг-стрит, 10, Лондон», на котором аккуратным почерком Уинстона Черчилля было написано несколько строк с выражением благодарности полковнику Куику за какую-то услугу – он был оставлен на видном месте намеренно. Фелисия улыбнулась. Знаменитый талант Марти устраивать самому себе продвижение по службе не покинул его и сейчас. Странно, что из-под этого документа выглядывал уголок письма, написанного явно женским почерком.

Фелисия осторожно потянула его к себе, пока не смогла прочитать несколько строк. «…ты поступил как последний подонок, сделав так, что я оказалась у этой волосатой обезьяны Фрухтера с его огромными ручищами… Я не заслужила такого обращения, и ты это знаешь! Не желаю тебе ничего хорошего. Сильвия».

Под кожаное пресс-папье была подсунута карточка с грифом отеля «Ритц», на которой Марти нацарапал своим решительным почерком с таким сильным нажимом, будто хотел ручкой прорвать бумагу, всего одну строчку: «Билли Дов, «Лиса и виноград», и внизу номер телефона. Все вокруг этой надписи было изрисовано сложным орнаментом из символов доллара и фунта стерлингов, как будто Марти машинально чертил на бумаге, разговаривая с кем-то по телефону, с тем же Довом, возможно. Имя «Билли Дов» показалось Фелисии знакомым, только она не могла вспомнить, где она его слышала. Был, конечно, знаменитый артист английского мюзик-холла по имени Вилли Дов, но он, пожалуй, принадлежал к поколению ее матери. Ей показалось маловероятным, чтобы Марти решил пригласить старого Билли в свое бродвейское шоу, но она не успела дальше обдумать свою мысль, как дверь спальни открылась, и появился сам Марти, свежевыбритый, в шелковом халате и с сигарой в зубах.

– Ты налила себе выпить? – спросил он. Он радостно улыбался и был нисколько не удивлен ее появлением.

– Нет еще. Я имела в виду, мне не хочется пить. Я просто зашла на минутку.

Он заметил сверток.

– Чтобы вернуть мне эту проклятую картину?

– Да.

Он пожал плечами.

– Да брось ты ее. Что значит какой-то «ренуар» для друзей? – Накануне он настаивал, чтобы она взяла картину. Сегодня ему это уже было безразлично. Даже для такого импульсивного человека, как Куик, это была слишком разительная перемена. Он подошел к подносу с напитками, взял бутылку шампанского и мастерски открыл ее. Фелисия невольно подумала, было ли шампанское постоянно у него в номере, или он просто чувствовал, что она вернется.

Он наполнил два бокала, и они выпили.

– Робби велел вернуть картину?

– Я не рассказала ему о ней.

– Ну, это по крайней мере было умным шагом. Ты могла прислать ее с посыльным. Тебе не стоило нести ее самой.

– Мне было по пути.

– В самом деле? Выходит, я не так хорошо знаю Лондон, как думал. Как прошла репетиция?

– Ужасно.

– Ты никогда не думала, что совершаешь ошибку? Ты хорошая актриса – настоящая. Может быть, вам с Робби не стоит работать вместе. Помнишь, что было, когда вы оба играли в «Ромео и Джульетте».

– Мы хорошо сыграли «Макбета», если ты забыл.

– Отзывы были разноречивыми, дорогая, вспомни. Я имел в виду, как вы с Робби ладите друг с другом?

Фелисия на мгновение закрыла глаза и вздохнула.

– Плохо, – сказала она. – Мы постоянно ссоримся и ругаемся. Я отвратительно себя чувствую. И он тоже.

– Ну, что я говорил. Значит, Лантов из вас не получилось, ну и что? Нет такого закона, который велел вам играть вместе. Посмотри на Робби. Его работа в «Ричарде III» был самой удачной из всего, что он сделал, и ты в ней не участвовала. Может быть, он так же недоволен «Отелло», как и ты, Лисия. Я хочу сказать, взгляни правде в лицо, но, конечно, трудно жить вместе без того, чтобы к тому же не работать вместе. Я понял это, пока был женат на Кэсси Блейк.

– Кто она была?

– Она дважды была чемпионкой Олимпийских игр по плаванию. Я пригласил ее в свою первую водную феерию, сделал из нее звезду, а потом женился на ней… Боже, какую ошибку я совершил! У нас был ужасный брак, к тому же она оставила плавание, так что я проиграл дважды.

– И сколько это длилось?

– Мой брак с Кэсси? Не помню. Кажется, полгода. – У него на лице появилось мечтательно выражение. – Какое у нее было тело! – Он улыбнулся Фелисии. – У тебя не хуже.

– Спасибо, Марти. Хотя, боюсь, я вовсе не отношусь к типу олимпийских чемпионок.

– Поверь моему слову, Лисия: у тебя прекрасная фигура, а уж я-то в этом знаю толк.

Прошло много лет с тех пор, как ее фигурой и лицом откровенно восхищались. Перед войной бульварная пресса называла ее «Девушкой с глазами стоимостью миллион фунтов», и все потому, что продюсер одного фильма в целях рекламы застраховал их у «Лондонского Ллойда»[120] на эту сумму, но фактически впервые слава пришла к ней, когда она в возрасте двадцати лет появилась на страницах «Вог»[121] в чертовски сексуальном черном вечернем платье от Молинье, которое так облегало ее тело, что казалось нарисованным на нем. О ее фигуре с тонкой талией, длинными стройными ногами, безупречной грудью и лебединой шеей заговорил весь Лондон, и именно эта фотография вместе с рекомендациями Филипа Чагрина помогла ей получить первую роль.

Это было очень давно – так давно, что она уже перестала об этом вспоминать, – но годы нисколько не испортили ее фигуру, даже если только она одна и замечала это.

– Верю тебе на слово, Калибан. Я думаю, мне вообще нечего стыдиться.

– Я скажу, что тебе нужно, Лисия, детка. Во-первых, свою собственную пьесу. Ты должна доказать самой себе, что ты можешь играть без Робби.

– Конечно, могу! – сердито бросила она. – Это все знают.

– Так ли? Когда ты в последний раз пыталась это сделать? В 1939 году, верно? И ты получила «Оскара», что гораздо важнее, чем все, что сделал он. Но это было кино, Лисия. Тебе нужна своя пьеса, и если ты предоставишь это дело мне, я найду тебе ее. У меня есть люди, которые постоянно читают разные сценарии.

– Может быть, ты прав.

– Никаких «может быть». Ты должна сделать на это ставку. Не подрывай свой авторитет. Ты должна думать о своей собственной репутации.

В последнее время эта мысль часто приходила ей в голову. Почему ей обязательно надо привязывать себя к Робби и ограничиваться пьесами, в которых они могли бы оба играть равные по значимости роли? И к чему настаивать на этом, когда совершенно очевидно, что Робби становится раздражительным и недовольным оттого, что он должен связывать свою карьеру с ее?

– Я подумаю об этом, Марти, – пообещала она. – Что еще мне нужно?

Он положил сигару в пепельницу, подошел к Фелисии и обнял ее.

– Я.

Настал момент, когда она должна была уйти, и она это знала, как заранее знала, что произойдет, если она придет к нему с картиной. Она старалась ничего не загадывать наперед – просто позволила событиям развиваться шаг за шагом и не задумывалась о том, что будет дальше, всякий раз убеждая себя, что она не делает ничего предосудительного. Сейчас она попыталась высвободиться, но Марти без усилий держал ее одной рукой, крепко прижимая к себе. Другой рукой он взял ее за подбородок и заставил поднять голову. Потом он поцеловал ее так, что у нее перехватило дыхание.

Фелисия начала вырываться, стараясь изо всей силы пнуть его, но он не ослабил своей хватки. Она не могла открыть рот, потому что он пытался просунуть язык между ее сжатыми губами.

– Я откушу его! – пригрозила она. Марти усмехнулся.

– Не сомневаюсь! Послушай, расслабься, Лисия! Ты же хочешь этого, так же, как и я.

Она яростно замотала головой. Ей удалось высвободить одну руку, и с близкого расстояния она ударила его по щеке, оставив на ней пару глубоких царапин.

На сей раз он не засмеялся.

– Ах ты дрянь, – спокойно сказал он без всяких признаков гнева в голосе. Продолжая одной рукой прижимать Фелисию к себе, он отпустил ее подбородок и, размахнувшись, ударил ее по щеке с такой силой, что она вскрикнула от неожиданности. Боль была такой острой, будто ее ударили кнутом. Она почувствовала, как у нее застучали зубы и глаза наполнились слезами.

– Подонок! – вырвалось у нее.

– Конечно, – сказал он и, подняв руку, ударил ее снова и на этот раз еще сильнее. Голова Фелисии дернулась; на мгновение ей показалось, что у нее сломана шея. Не успела она повернуть голову, чтобы проверить, как Марти поднял ее на руки и понес к дивану, не обращая внимания на удары и пинки, которые она обрушила на него, бросил ее на подушки и навалился сверху.

Закрыв глаза, Фелисия тяжело дышала, чувствуя, как тело Марти давит на нее. Его тело было крепким, мускулистым, неподатливым. Где-то до дороге к дивану Фелисия потеряла свои туфли, так что ее пинки уже не могли причинить Куику никакого вреда. Она перестала вырываться, вспотев от напряжения. Потом совершенно неожиданно, когда она открыла глаза и увидела его лицо совсем близко, она ощутила жар совсем иного рода. Щеки ее по-прежнему горели, в спине и в ногах она чувствовала боль, но она узнала возбуждение, которое испытывала много лет назад с Гарри Лайлом. Теперь, как и тогда, физическая боль и напряжение борьбы как бы освобождали ее от чувства вины. Что бы сейчас ни случилось, в этом не было ее вины: он заставил ее силой.

– Ты испортишь мне платье, – спокойно сказала она. – И я думаю, тебе тоже не плохо бы раздеться.

Куик осторожно поднялся, опасаясь подвоха с ее стороны, но потом понял, что победил.

– Иди туда, – сказал он, указав на дверь спальни.

Фелисия вошла в комнату, сняла платье, расправила все складки и аккуратно повесила его на стул. Она огляделась и сразу поняла, что эта комната ей знакома. Однажды она проводила ночь в этом отеле с Гарри Лайлом после посещения «Ковент-Гардена», то ли в этом самом номере, то ли в точно таком же – а может быть, все спальни в «Клариджез» были одинаковы? Она сняла серьги и браслет и положила их на прикроватный столик рядом с маленькими золотыми часиками, подарком Робби… Если бы Робби уделял ей больше внимания, она не оказалась бы здесь, решительно сказала она себе.

– Боже, как ты хороша! – услышала она возглас Марти с порога.

– Задерни шторы, – велела она ему. Он покачал головой.

– Я хочу видеть тебя.

Она подошла к окну и сама задернула занавески, потом опустила тяжелые шторы.

– Я не в том возрасте, чтобы быть на ярком свету, Марти, – сказала она. – Для этого тебе нужны твои олимпийские чемпионки по плаванию.

– Ты гораздо красивее, поверь мне. Я уж знаю. – Он с ловкостью жонглера принес бутылку шампанского и два бокала, и один подал ей.

Фелисия сделала один глоток, села на кровать и начала снимать чулки.

– Мне, конечно, очень приятно это слышать, но после тридцати, я думаю, каждая женщина должна кое-что скрывать.

– Не снимай чулки, – хриплым голосом попросил Марти.

– Почему?

– Мне так нравится.

– Ну, сегодня ты этого не получишь. Я ненавижу ложиться в постель в белье. Это неудобно, а потом чулки могут порваться. А мне надо будет возвращаться в них домой. Когда-нибудь я, возможно, сделаю как ты хочешь, но сегодня тебе придется брать меня такой, как я есть. – Она сняла с себя все, аккуратно сложила белье и скользнула под одеяло. – Снимай этот нелепый халат и иди сюда, – велела она ему. – Надеюсь, у тебя не холодные ноги. Я терпеть не могу мужчин с холодными ногами.

– Пока никто не жаловался.

– Бедняжки, я думаю, они просто боялись. Или, может быть, они не имели ничего против холодных ног.

Куик посмотрел на свои ноги, будто размышлял, каким образом их согреть.

Фелисия рассмеялась, в восторге от его замешательства. В считанные минуты они поменялись ролями. Это была, конечно, игра, в которой она преуспела. Язвительные замечания и насмешки были ее единственным оружием против Гарри Лайла, и они были не менее эффективны, чем его кулаки. Иногда она применяла их слишком смело или неправильно оценивала его настроение. Тогда они действовали на него, как бандерильи на быка; если бы она не задернула шторы, Марти Куик мог бы и сейчас разглядеть следы этих столкновений.

По улыбке Марти Фелисия поняла, что его терзают противоречивые чувства: с одной стороны ему не нравится, что над ним смеются, а с другой его привлекает новизна ощущения, и последнее, по крайней мере, сейчас перевешивает чашу весов.

Он сбросил халат – изысканное изделие из шелка с пейслийским рисунком[122] с шалевым воротником из черного муара – в таком халате Ноэль Кауард мог бы появляться на сцене.

Прошло довольно много времени с тех пор, как Фелисия в последний раз видела мужское тело, не считая Робби, конечно, поэтому вид Марти вызвал у нее определенное любопытство. Он был волосат – но в конце концов, об этом не трудно было догадаться по густым волосам на тыльной стороне его ладоней и тому факту, что несмотря на ежедневное бритье, у него на лице всегда была синеватая щетина. Но самое главное – у него было сильное, мускулистое тело, очень широкое в плечах, с плоским животом и хорошо развитой грудной клеткой молодого мужчины. Ей удалось увидеть его тело лишь на короткий миг перед тем, как он забрался к ней под одеяло, обхватил ее руками и прижался губами к ее губам, так что она не смогла бы подразнить его, даже если бы попыталась.

Ноги Марти были горячими как печка.

Она позволила себе расслабиться, успокаивая себя тем, что уже давно никто не хотел ее так сильно, и что давно она сама не чувствовала себя такой восхитительно порочной и свободной…


Они лежали в полумраке спальни и допивали шампанское; Фелисия курила.

– Мне пора идти, – сказала она.

– Конечно.

Ее успокоило то, что Марти, кажется, не счел нужным просить ее остаться. К тому же она подозревала, что он был рад проводить ее и вернуться к своим делам.

– Кто такая Сильвия? – спросила она.

– Ты читала мою почту. – В его голосе не было удивления.

– Ты же знаешь: если не хочешь, чтобы женщина читала твою почту, ты должен спрятать все письма, прежде чем оставлять ее одну в своей гостиной.

– Наверное, я стал забывать об этом. Вот что значит быть холостяком. Если хочешь знать, Сильвия была моим шофером.

– Для шофера она удивительно точно выражает свои мысли.

– Я бы сказал, что она обладает многими талантами.

– Она, кажется, считает, что ты поступил с ней несправедливо.

– Послушай, я – полковник, а она – капрал. Как мы выиграем войну, если офицер не сможет перевести своего подчиненного на другое место службы, не выслушивая жалоб с его стороны?

– Понимаю. Она что, не справлялась со своими обязанностями?

– Не в этом дело. Просто она стала досаждать мне, вот и все.

– И много здесь таких «сильвий»?

– Мне полагается только один шофер, Лисия.

– Бедняжка. Но я хотела узнать – у тебя много девушек? Я стою в конце очень длинного списка, или он не очень длинный?

– Средний. Это война, и мы все должны идти на жертвы.

– Это верно. Что значит «средний»? Десять? Двадцать? Конечно, это не мое дело, я понимаю.

– Он постоянно меняется. Сейчас у меня есть несколько девушек. Может быть, полдюжины.

– Это слишком скромно, Калибан, дорогой, для такого мужчины, как ты. А что бы ты сказал, если бы я попросила тебя бросить их ради меня?

– Я бы сразу же сказал: иди ты ко всем чертям! Но если подумать, мы, вероятно, могли бы прийти к соглашению.

– Все равно ты не стал бы говорить мне правду, я думаю. Ты сказал бы, что бросил их, а сам продолжал бы с ними спать, пока меня не было поблизости, верно?

Куик не спеша сделал глоток шампанского.

– Вероятно, – добродушно согласился он. – Большинство моих жен задавали мне тот же вопрос. Слушай, ты ничего мне не должна, я ничего не должен тебе. Слава Богу, ты замужем, и по-прежнему спишь с Робби. Я же не требую у тебя перестать это делать.

– И не можешь требовать. Он все-таки мой муж.

– Вот именно. Сказать по правде, я иногда размышлял о том, что произошло между вами тогда, когда ты забыла свою роль.

– Это был трудный период в нашей жизни.

– А Робби действительно интересуют женщины? Я хочу сказать, у меня создалось впечатление, что в нем тогда было не слишком много страсти по отношению к тебе. Да и сейчас, пожалуй, тоже. Конечно, он – англичанин, а англичан бывает трудно понять, когда дело касается секса. Мужчин, я имею в виду. Женщины везде одинаковы.

– В этом отношении у Робби все нормально. Может быть, мы перестанем говорить о нем?

Куик лежал рядом с ней на спине, положив ей руку на плечо, в расслабленной позе мужчины, который только что занимался сексом. Он мог чувствовать себя вполне довольным, подумала Фелисия. Там, где ему не хватало утонченности – а ему ее действительно не хватало, – он восполнял этот пробел своей жизненной энергией. Он обращался с ней как со шлюхой, силой заставляя ее принимать позы, которые ему нравились, хватал ее так сильно, что она была уверена, что на бедрах и ягодицах у нее должны были остаться синяки. Каждый сустав, каждая мышца ее тела болела, но приятно, и она, которая никогда не потела, до сих пор была влажной от пота.

Она старалась почувствовать свою вину, презрение к себе, отвращение к тому, что она сделала – позволила Марти сделать, даже поощряла его, – но ничего не почувствовала. На время все ее демоны успокоились, она освободилась от мыслей об «Отелло», от своих проблем с Робби. В первый раз с тех пор, как Робби начал отдаляться от нее, она испытала полное отсутствие всяких мыслей, которое было самым большим, единственным состоянием покоя, которое она знала. Она не могла отрицать, что с большим удовольствием нашла бы этот покой с Робби, чем с Марти Куиком, но Робби больше не мог ей его дать или не хотел.

Марти был уже в движении: он сел, начал поглядывать на часы, бросать нетерпеливые взгляды на телефон, своим поведением давая понять, что он не может проводить в постели больше положенного времени. Взглянув на прикроватный столик, Фелисия увидела многочисленные предметы, свидетельствовавшие о бессонных ночах Марти: стопки журналов и газет, бутылочки с лекарствами, многие из которых принимала и она сама – и которые, по ее мнению, были совершенно бесполезными, – блокноты и карандаши, полуразгаданные кроссворды. Для Куика, подозревала она, бессонница не была связана с тем, что он не мог спать, просто он не хотел тратить время на сон.

– Чертовски странно, – сказал Марти, – говорить сейчас о Робби, верно? Мы постоянно говорим о нем, все мы. Ты, я, твой друг Чагрин, Тоби Иден – когда бы мы ни собрались вместе, первое, о чем мы говорим – это Робби Вейн. Что он собирается ставить? Как он ладит с Фелисией? Получит ли он рыцарское звание? Так же и ты. Ты все время говоришь о нем, постоянно думаешь о нем, а он думает о тебе? Нет. Его мысли заняты его работой, верно? Я давно заметил, что когда Робби с кем-нибудь разговаривает, он улыбается такой улыбкой, будто ему нравится этот человек и интересно то, о чем тот говорит, но если присмотреться, его глаза пусты, как взгляд маленькой сиротки Анни.[123] Он просто отсутствует. Он и с тобой ведет себя так же?

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – сказала она, недовольная тем, что он вернул ее к реальности, – но это не так.

– Перестать рассказывать мне сказки, – сказал он. – Я видел его с тобой. Это притворство. Очень убедительное, не спорю, но в постели оно не действует, не так ли?

– Я не хочу говорить об этом.

– Если бы это было неправдой, ты не была бы сейчас здесь. Я это знаю, и ты это тоже знаешь, так что давай не будем лгать друг другу.

– Да, Робби иногда бывает несколько отчужденным. К этому просто надо привыкнуть.

– А ты привыкла, Лисия? Забавно, но Натали Брукс говорила мне, что когда она впервые познакомилась с вами в Лос-Анджелесе, вы показались ей настолько похожими на нее саму и Рэнди, что она почти расплакалась.

Упоминание имени Рэнди Брукса всегда заставляло ее насторожиться.

– Натали так сказала? Тебе?

– Да. Я много лет дружен с ней – если хочешь знать, это я познакомил ее с Рэнди. Она как раз искала себе мужа, и уверяю тебя, это была трудная задача. Дочь самого Лео Стоуна! Ну я думаю, в киноиндустрии было полно парней, которые хотели бы на ней жениться, да только такая девушка, как Натали, не захотела бы выйти замуж ни за одного из них – неудачники, подхалимы, зануды. Парни, за которых она могла бы выйти, те, которые уже добились успеха, как Милтон Аура, продюсер, или Авель Гриф, режиссер, сразу просчитали, что если они сделают Натали несчастной, то Лео обрушится на них как бетонная плита, и от их карьеры ничего не останется. Кому это надо? Так что для Натали Рэнди был идеальной находкой – он уже был звездой, ему не нужен был Лео, а если он был нужен Лео, то тому стоило только позвонить Аарону Даймонду и заключить договор. Что касается Рэнди, то ему надо было жениться, и чем скорее, тем лучше.

– В самом деле?

– Точно, но это уже другая история – о которой лучше поменьше болтать. Я просто хочу сказать, что Натали увидела в том, как Робби относится к тебе, большое сходство с отношением Рэнди к ней самой. Он играл роль любящего супруга, и очень неплохо, но он не испытывал этих чувств. Я помню, как Натали однажды сказала мне: «Нелегко жить с человеком, который может так искусно притвориться кем угодно, даже любящим мужем – что даже заставит тебя поверить в это!» Мне кажется, если подумать, это одно из общих качеств Рэнди и Робби…

Фелисия напряженно слушала его.

– А что еще у них общего? – спросила она.

– Черт, – сказал он, резко меняя тему разговора, – ты знаешь, который час? Если ты сейчас же не вернешься домой, Робби вызовет полицию, чтобы искать тебя. Мне тоже пора уходить.

– Учить дисциплине другого капрала? – В какой-то мере она была рада тому, что не услышала от него того, что боялась услышать.

– Да, дисциплину надо поднимать, дорогуша. А то скоро двадцатилетние шлюхи в военной форме начнут возражать полковнику. Между прочим, нового шофера зовут Амелия; она ждет тебя внизу, чтобы отвезти домой, потому что у тебя нет шанса поймать такси, хоть ты и звезда.

Она спрыгнула с постели, чувствуя, что Марти смотрит на нее, и радуясь этому. Как давно никто не смотрел на нее обнаженную? Она собрала свои вещи и удалилась в ванную, предоставив наконец Марти возможность закурить свою сигару.

Фелисия посмотрела на себя в зеркало и вздохнула. У нее на бедрах и ягодицах действительно остались синяки, как она и предполагала, а на груди и животе были следы укусов. Учитывая нынешнее поведение Робби в постели, она легко могла скрыть их, пока они не заживут, но главной проблемой было ее лицо, и не столько испорченный макияж и растрепанные волосы, которые она могла поправить, а то, что в своих глазах, на своей коже, даже в изгибе губ, она видела отпечаток удовлетворения, полученного в постели. Но интересно, заметит ли это Робби?

Ванная Марти Куика походила на хорошо укомплектованную американскую аптеку. Обладая безупречным здоровьем, он основательно подготовился на случай любой возможной болезни или инфекции, не говоря уже о запасах мыла, пудры, кремов, масел, лосьонов и одеколонов разных видов. Было ясно, что он много времени проводил в ванной, что было одной из положительных черт американских мужчин. Поперек ванны стояла хромированная подставка, на которой она увидела пепельницу, папки со сценариями, блокнот и стакан с карандашами.

Вероятно, здесь Марти лежал в ароматизированной ванне (на полочке над ванной стояло не менее полудюжины разных баночек с разноцветной солью для ванн) и читал почту – или диктовал письма, потому что рядом с унитазом и биде стоял стул, на котором какая-то женщина оставила блокнот для стенографирования и армейский противогаз, ранец-рюкзак с косметикой, парой явно не армейских нейлоновых чулок, парой чистых шелковых панталон с кружевами совершенно не военного образца, и коробочкой с противозачаточными средствами. Только взглянув на часы, Фелисия поняла, что если она не поторопится, то даже Робби может заинтересоваться, почему покинув театр в четыре часа, она вернулась домой в половине восьмого, а у нее еще не было готово объяснение.

Она быстро закончила приводить в порядок свой макияж. Могла она зайти по дороге в кино? Нет, это было не в ее характере, и Робби ей не поверит. Воздушный налет или бомбежка были бы очень кстати, тогда она могла бы провести это время в убежище, но немцы, ведущие упорные бои в Нормандии, вероятно, имели на этот день другие планы.

Она попробовала представить себе, кого она могла бы случайно встретить на улице. Большинство ее друзей принадлежали к миру театра, так что всегда была опасность, что Робби мог поговорить с ними или сам встретить их, поэтому она остановилась на дяде Гарри, находившемся сейчас в Лэнглите, который, несомненно, потащил бы ее куда-нибудь выпить, случись им встретиться на улице.

Фелисия взглянула на раму зеркала, за которую Куик засовывал визитные карточки, напоминания, разные бумажки. Там торчали пропуска в разные клубы в Мейфэр и Сохо, о которых она никогда даже не слышала, несколько фотографий молодых женщин, на некоторых из них были написаны номера телефонов, записка от Джорджа Бернарда Шоу с благодарностью Куику за помощь в решении какой-то проблемы и вежливым отказом от предложения написать сценарий к «Дон Кихоту», такая же записка была и от Герберта Уэллса, многочисленные приглашения на обеды и вечеринки к самым разным людям, включая герцога и герцогиню Уэстминстерских, сэра Александра Корду, Бинки Боумонта и сэра Мейера Мейермана. В самом низу была засунута записка, написанная рукой Куика – всего одна строчка: «Билли Дов, 100 фунтов», а под ней корявые буквы, которые мог бы написать умственно отсталый ребенок, составляли слово «получено», и стояла неразборчивая подпись.

Почувствовав запах табачного дыма, Фелисия оглянулась и увидела Марти, стоявшего в дверях, в халате, волосы зачесаны назад, гладкие и блестящие, как краска на «роллс-ройсе». Она ненавидела мужчин, которые смазывали волосы бриллиантином, но по какой-то причине вид Куика не вызывал у нее неприязни, потому что она не могла представить себе у него другую прическу.

– Амелия ждет тебя внизу, детка. Ты ее сразу узнаешь. Она – «Робин», или как их там зовут.

– «РЭН»,[124] дорогой!

– Робин, РЭН, какая разница? Синяя форма, золотые пуговицы, нелепая фуражка. Она – блондинка.

– Ну в этом я не сомневалась! Марти, кто такой Билли Дов? Это имя сводит меня с ума. Оно мне знакомо, только я не могу вспомнить откуда. Он звезда мюзик-холла? Комедиант?

На лице Марти мелькнуло настороженное выражение человека, застигнутого врасплох за каким-то неблаговидным поступком. Его улыбка была широкой, как прежде, но глаза спрятались за полуопущенными веками, как будто он усиленно старался как можно скорее придумать подходящий ответ.

– Нет, – сдержанно ответил он. – Он просто один мой знакомый, который кое-что сделал для меня. Ты не могла с ним встречаться.

– Странно. Но это имя застряло у меня в памяти. Куик бросил сигару в унитаз, обнял Фелисию и поцеловал – осторожно, в щеку, чтобы не испортить ей макияж – характерная черта мужчины, подумала она, который знает, как обращаться с женщинами.

– Ты такая сексуальная, Лисия, – сказал он. – Нам надо было заняться любовью давным-давно, еще в Лос-Анджелесе, когда у нас был такой шанс.

– Тогда из этого ничего хорошего не получилось бы, дорогой. Я и сейчас не уверена, что мы поступили правильно.

– Мы живем только один раз, Лисия, детка. Я никогда не жалею о том, что сделал, если это доставило мне удовольствие.

Фелисия расправила плечи и направилась к двери.

– Ты счастливый человек, Марти, – сказала она с легкой грустью. – Жаль, что я не могу сказать то же самое о себе.


Амелию было легко найти – высокая, стройная молодая женщина в прекрасно сшитой военно-морской форме стояла у черного «бентли», на переднем крыле которого был укреплен маленький американский флажок. Очевидно, Куик повысил класс своего транспорта, как и шофера.

В глазах женщины светилось любопытство и нескрываемая неприязнь, несмотря на внешнюю вежливость манер.

– Полковник Куик дал мне ваш адрес, мисс Лайл, – сказала она сдержанным тоном человека из высшего общества. – Я мигом доставлю вас домой.

– Спасибо. – Фелисия села в машину, чувствуя, что она по крайней мере лет на пятнадцать старше этой девушки-шофера, чья кожа была гладкой как у младенца, и которая вела машину с беспечной удалью юности. Фелисия закрыла глаза, внезапно ощутив груз своих лет.

Она позвонила в дверь. Горничная открыла ей с такой быстротой, будто ждала за дверью. На лице ее было выражение, говорившее о том, что Робби уже неоднократно спрашивал, куда запропастилась его жена. Фелисия еще не успела переступить порог дома, как кто-то сзади тронул ее за рукав. Она оглянулась и увидела Амелию.

– Мистер Куик просил меня передать это вам, – сказала она и сунула в руки Фелисии тот самый пакет, с которым та пришла в «Клариджез».

Фелисия замешкалась, а молодая женщина повернулась и быстро пошла к машине. Фелисия не могла не заметить, что каблуки туфель Амелии были гораздо выше, чем полагалось по форме, и тонкие черные чулки со швом явно не входили в комплект форменной одежды служащих военно-морского флота. Интересно, подумала Фелисия, не эта ли блондинка стенографировала письма Марти, пока он лежал в ванне, и не ее ли сумка висела на спинке стула? Она только раз побывала в постели Марти, а уже чувствовала его своей собственностью, хотя и понимала, что это смешно. Марти был не из тех мужчин, которых можно назвать своей собственностью.


– Где ты была, дорогая? – услышала Фелисия голос Робби, который с трудом сдерживал свой гнев в присутствии горничной.

– Прости. Я совершенно забыла, который час, – сказала она.

– И ты, конечно, забыла, что в восемь часов мы должны идти на обед к Тарпонам?

– О Боже!

– Конечно, очень легко восклицать «О Боже!», будто они самые ужасные зануды на земле…

– Так и есть.

– Но сэр Герберт как раз тот человек, который может убедить Совет по искусствам[125] выделить деньги на ремонт театра.

– А леди Тарпон – та самая особа с подсиненными волосами, которая выглядит как не слишком убедительный трансвестит[126] в эдвардианском вечернем платье?

– …И леди Тарпон одна из твоих самых больших поклонниц.

– Вот уж не поверю.

– Она сама мне так сказала.

– Она тебе солгала. Или ты лжешь, чтобы уговорить меня пойти. Пожалуй, мне надо переодеться.

– Мы и так уже опаздываем.

– Не могу же я идти так как есть?

– Мне придется позвонить им и сказать, что мы задерживаемся. Это ужасно невежливо.

– Скажи им, что это моя вина. Если хозяйка дома такая ярая моя поклонница, она не будет обижаться. Ты же прекрасно знаешь, что они пригласили кучу разных скучных политиков, чтобы показать им меня.

– Ничего я не знаю, – отрывисто сказал он, сердито поджав губы и выставив вперед подбородок, но что-то в его взгляде подсказало ей, что он точно знал, что именно так и будет. Возможно, он даже знал, кого конкретно пригласили Тарпоны. – Но ты так и не сказала, где же ты была.

– Как же? Я сказала. Робби был озадачен.

– Нет, ничего подобного.

– О, Робби, не будь таким занудой. Ты так набросился на меня с упреками из-за этого дурацкого обеда у Тарпонов, что не расслышал ни слова из того, что я сказала. Возле «Уайтс»[127] я увидела дядю Гарри, который искал такси; я подвезла его до «Коннота», и он пригласил меня выпить с ним чаю. Мы разговорились о Лэнглите и не заметили, как пролетело время.

– Я считал, что ты ненавидишь вспоминать о своем детстве.

– О, не преувеличивай. Кое о чем, да, но не обо всем. Гарри прекрасно выглядит. Мне кажется, что порочные люди цветут как лавровое дерево.

– А что, Гарри теперь служит во флоте? Я заметил, что в машине был шофер в форме РЭН.

– Потом я уже не смогла поймать такси, дорогой. Ты же знаешь, что творится в «Конноте» в это время дня. Один очень любезный пожилой адмирал предложил мне свою машину, и я, зная, как ужасно опаздываю, не стала отказываться. Будь добр, налей мне чего-нибудь выпить, и я обещаю, что приму ванну, переоденусь и буду готова через полчаса.

– Через двадцать минут.

– Налей двойную порцию, и я уложусь в двадцать.

Робби еще окончательно не успокоился, но острота его гнева несколько притупилась. Честно сказать, ему, так же как и Фелисии, было неприятно искать расположения людей, подобных Тарпонам, и, не меньше чем ей, не нравилось, когда его «показывали» гостям как циркового клоуна.

Фелисия начала подниматься наверх, обдумывая, что она наденет. Просто потому, что вечер ожидался скучным, в обществе людей, которых она презирала, она не могла отказать себе в удовольствии поразить их своим нарядом. Она уже знала, какое платье подойдет для этой цели – одно из последних, которое ей сшили у Молинье: вечернее платье из дорогого шелка цвета слоновой кости, такое светлое и облегающее, что его можно было принять за элегантную ночную сорочку, с кружевами по вороту, изысканными и необычными. У нее уже не было времени на то, чтобы что-то сделать со своими волосами, поэтому она решила ограничиться простой прической, которая делала ее моложе.

– Лисия, дорогая, – услышала она голос Робби из холла, – что в этом пакете?

– Подарок от Гарри, – на ходу придумала она ответ. – Картина, которую он мне подарил. – Не успели слова сорваться с ее губ, как она поняла всю абсурдность того, что только что сказала. Если она встретила Гарри случайно у дверей его клуба, то как могла оказаться при нем картина, которую он хотел ей подарить? Даже ребенок заметил бы эту несуразность. Вот так импровизация!

Но Робби ничего не заметил – он кивнул, как будто в ее словах не было ничего необычного.

– Что за картина? – поинтересовался он.

На сей раз она почувствовала, как у нее затрепетало сердце, будто рыбка, выброшенная на берег. Рано или поздно Робби увидит картину, раз она открыто принесла ее домой – она же не могла вечно прятать ее или отказываться показать.

Будь что будет, подумала она, внезапно испугавшись.

– Ренуар, – ответила она.

– Ренуар?

– Небольшой, из коллекции Гарри. Я давно положила на него глаз. Гарри же подарил мне мой портрет, помнишь?

– Это совсем другое дело. К тому же я что-то не помню ни одного «ренуара» в Лэнглите.

– Он висел в гостиной тети Мод, наверху. Наверное, он ей разонравился. Знаешь, как бывает. А ты просто никогда туда не поднимался. Робби, если ты не перестанешь задавать вопросы, я не успею переодеться.

– Но почему, черт возьми, Гарри ни с того ни с сего решил подарить тебе такую ценную картину?

– И вовсе не «ни с того ни с сего», дорогой. Я давно просила его подарить мне ее. К тому же она не такая уж ценная. Есть сомнения в ее подлинности. Но для меня это не имеет значения. Подлинная или нет, она все равно хороша.

– «Хоть розой назови ее, хоть нет…»[128] – услышала она слова Робби, когда закрывала дверь спальни – но конечно, это было не так. Часть привлекательности любой картины заключалась в ее подлинности.

Надо будет повесить ее и надеяться на лучшее, решила Фелисия, снимая одежду, пока Элис готовила ей ванну. Она взглянула на часы – она точно все рассчитала. Опустившись в воду и мечтая о том дне, когда можно будет наполнить ванну водой до краев, она вдруг с замиранием сердца осознала, в какое неприятное положение попала.

Ей придется встретиться с Гарри Лайлом и уговорить его подтвердить придуманную ею историю.

Когда Робби принес ей выпить, она опустилась поглубже в пену – нельзя чтобы он заметил синяки – и залпом осушила бокал, чувствуя, как алкоголь камнем упал ей в желудок.

Сначала от спиртного ей не стало лучше. Если был на свете более коварный человек, чем Гарри Лайл, то ей еще не приходилось с таким встречаться. А встреча с Гарри не сулила ей ничего хорошего – он мог воспользоваться ситуацией и потребовать у нее что-то взамен. Все равно ей придется лезть в логово старого дракона…

Внезапно, совершенно неожиданно для себя, она почувствовала необыкновенную легкость; надежда на лучшее вновь вернулась. Ровно через двадцать две минуты она спустилась вниз, одетая, накрашеная, готовая отправиться на званый вечер. Она надеялась, что у Тарпонов они еще успеют чего-нибудь выпить перед обедом.

Она не сомневалась, что бокал шампанского сейчас ей просто необходим.

Сцена девятнадцатая

– Ты не можешь себе представить, какие скучные эти Тарпоны.

– Могу. Я встречался с ними. Он – размазня, а она – стервятник, который питается «культурой», как она любит называть людей искусства. Какого черта Робби потащил тебя туда?

– Чтобы произвести на них впечатление. Тарпон, кажется, входит в правительственную комиссию, которая выделяет деньги на финансирование искусства.

– Да, верно. Он один из ее членов. Значит, твой муж – смешно, я никак не могу привыкнуть, что Робби твой муж, – взвалил на себя непосильную ношу со своим театром, да? Ему надо было послушаться моего совета.

– Я не помню, чтобы ты давал ему советы.

– Очень давно. Я предупреждал его тогда. Каждый актер-постановщик в истории театра становился банкротом, пытаясь руководить своим собственным театром – Гаррик, Кин, Ирвинг – все они умерли нищими, или почти нищими… Конечно, сейчас можно получить деньги у государства, но помяни мое слово, это приведет к тому, что люди вроде Тарпона будут диктовать, какие пьесы вам ставить. Если Робби не может этого понять, то он еще больший дурак, чем я думал. Почему он не идет в Сити и не берет кредит, как всякий бизнесмен? Потому что ему не хватает духу, вот почему.

– Гарри, – тихо сказала она, – замолчи.

Она начала замечать, что суждения Гарри Лайла стали еще более резкими, чем раньше, и стоило ему сесть на своего конька, как он уже не мог остановиться. У нее невольно возникла мысль, не связано ли это с тем, что она стала старше и теперь ее мнение не всегда совпадает с его, или у Гарри появились первые признаки одряхления.

– Робби – мой муж, Гарри, – сказала она. – Мне не нравится, что ты говоришь о нем такие вещи.

– Ну, хорошо. Твоя преданность делает тебе честь. Что привело тебя в Лэнглит, могу я спросить?

– Я хотела повидать Порцию.

– Уверен, что именно это ты сказала Робби, и он мог даже поверить тебе. Но поскольку ты много лет вполне обходилась без нее, мне кажется странным твой внезапный приступ материнских чувств. Придумай что-нибудь другое.

Они сидели в саду Лэнглита: день выдался на редкость хорошим – английское лето дарило тепло и безоблачное небо. По ту сторону Ла-Манша союзные войска в Нормандии, наверное, наконец получили поддержку с воздуха, которой давно ждали, но здесь, глядя на широкие зеленые лужайки, за которыми каждый день ухаживала целая армия садовников, трудно было себе представить, что где-то идет война. Позади тянулась длинная терраса из теплого золотистого котсуолдского камня; по обе стороны от нее возвышались фигурно подстриженные кусты. Дворецкий и две горничные стояли в ожидании поодаль, готовые явиться по первому зову, но они были достаточно далеко и не могли расслышать, о чем шел разговор.

– Когда дело касается театра, Гарри, Робби знает, что делает.

– Возможно. Посмотрим. Надеюсь, ты приехала не за деньгами, чтобы избавить его от неприятностей. Если он думает, что содержать театр дорого, то пусть представит себе, во что обходится это имение! Одни сады способны разорить раджу. Честно сказать, не знаю, сколько еще я сумею продержаться.

Это была знакомая, грустная песня. Как старший сын, Гарри получил полностью все состояние семьи Лайлов. Он владел угольными шахтами в Уэльсе, огромными участками пахотной земли в Канаде, Австралии и Аргентине, фарфоровым производством в Дербишире, стекольным заводом в Ирландии и даже пивоварней. Он был во всех отношениях богатым человеком, и в его обязанность входило только содержать Лэнглит в надлежащем виде и в целости и сохранности передать его своему наследнику. Он с удовольствием заботился об имении и поддерживал его в прекрасном состоянии на зависть всем соседям. Почему бы нет? У него не было детей, так что расходов было меньше. Как большинство аристократов, он жаловался на бедность, когда это было ему выгодно – в свое время он отказался вывозить Фелисию в свет из-за больших расходов, что пожалуй было к лучшему, потому что тогда она поступила учиться в РАДА, – но в отличие от своих собратьев он не старался скрывать свое богатство за убогим фасадом.

– Не думаю, чтобы он взял у тебя деньги.

Гарри Лайл пристально посмотрел в свою чашку, будто хотел прочитать там будущее своей племянницы, и усмехнулся.

– О, еще как взял бы, если бы ему предложили. Все так поступают. – Он достал портсигар из крокодиловой кожи и закурил сигару. Полуприкрыв глаза, он выпустил кольцо дыма, глядя на птиц, дерущихся из-за крошек. – Гаванская, – сказал он. – Мои запасы истощаются – никогда не думал, что война так затянется – но, к счастью, я познакомился с твоим приятелем, американцем по имени Куик, и он помог мне пополнить мои запасы – Гарри бросил взгляд на Фелисию. – Замечательный парень.

Она закурила сигарету и посмотрела вдаль.

– Да? – равнодушным тоном произнесла она. – Возможно. Где вы познакомились?

– На аукционе «Сотби». Он покупал пару бронзовых статуэток Майоля.[129] Симпатичные маленькие вещички. По моему мнению, он переплатил за них, но, наверное, он может себе это позволить.

– Наверное.

– Мы разговорились, и я пригласил его на ленч к себе в клуб. Думал, что посещение «Уайтс» для американца будет чем-то особенным – все-таки историческое место! – но оказалось, что он там обедает постоянно, а накануне он был там с Хьюги Персивалем – все официанты знают его так же хорошо, как и меня.

Фелисия рассмеялась.

– Это похоже на Марти!

– Оказывается, он многое обо мне знает.

– Марти «делает домашнюю работу», как он это называет.

– В самом деле? Но мне показалось, что здесь дело не только в этом. Ты, должно быть, много рассказывала ему обо мне. Он знает все о твоем детстве в Лэнглите. Ну, может быть, не все, но поразительно много. Знает то, что я уже забыл. Поверишь ли, даже кличку твоей собаки. Ты, должно быть, много болтала с ним.

– В театре всегда бывает свободное время, которое надо как-то скоротать. А на съемках и подавно. Приходится ждать часами.

– Да, конечно. – Он явно не верил ей. – Кстати, о фильмах, Куик сказал мне, что вы с Робби будете сниматься у него в «Дон Кихоте». Это должно решить денежные проблемы Робби, я полагаю.

– Не думаю. По правде говоря, Робби категорически отказывается в этом участвовать. Если он будет делать фильм, то только по Шекспиру. И он хочет сам выступать в роли режиссера. Он нагляделся на голливудскую работу над фильмами.

– У меня создалось впечатление, что Куик не тот человек, которому можно сказать «нет».

– Робби хорошо умеет это делать. Он может сказать и ему, и любому другому.

– Да, я заметил. Его отношение к Порции кажется мне чертовски странным, особенно если учитывать, что он ей не отец. Я хочу сказать, он стал ей отчимом всего несколько недель назад, а уже требует, чтобы она вернулась «домой». Это же совершенно нелепо.

– Он хочет, чтобы у нас была семья.

– Уже? Ну, он не может рассчитывать сразу на готовое. – Гарри красноречиво посмотрел на Фелисию.

Вдалеке за лужайкой закат окрасил небо, так как день уже клонился к вечеру. Фелисия почувствовала легкий озноб и плотнее запахнула наброшенную на плечи шаль.

– Гарри, – сказала она, – сделай мне одно одолжение.

Он кивнул. Он, без сомнения, с самого начала знал, что она приехала неспроста. Глядя на него, Фелисия понимала, что она должна испытывать отвращение к этому человеку, даже ненависть, но в этот момент ничего подобного она не чувствовала. Дело было не в том, что она ему доверяла, просто ей не к кому было обратиться в трудную минуту. В конце концов он был единственным членом ее семьи, хотя он и злоупотреблял своим положением. Было бы нелепо говорить, что Гарри Лайл относился к ней как дочери, учитывая то, что было между ними, но тем не менее что-то похожее было в его отношении к ней. Она подняла на него глаза.

– Это очень важно для меня.

Он не смотрел на нее; казалось, что он дремлет.

– Продолжай, – сказал он.

– Я получила картину… в подарок. Я сказала Робби – я понимаю, это было глупо, – что ее подарил мне ты. Что она из твоей коллекции в Лэнглите, та самая картина, которой я давно восхищалась.

– Картина? Что за картина?

– Ренуар. Гарри промолчал.

– Глупо, что я сказала ему такое, я понимаю, но у меня просто сорвалось с языка…

Он стряхнул пепел сигары на траву.

– Я не устаю удивляться тому, как такая одаренная актриса, как ты, может так скверно лгать.

– Я не лгу.

– Не мне, нет. Ты просто пока не говоришь мне всей правды. Я имею в виду Робби. Почему он верит такой чепухе?

– Почему он должен мне не верить? Но проблема в том, что у него могут возникнуть сомнения. Я хочу, чтобы ты подтвердил мои слова.

– Что? Позвонить Робби и сказать: «Да, старина, если тебя это интересует, то «ренуара» Лисии подарил действительно я»? Не сходи с ума, девочка.

– Я имела в виду, если он спросит. Если когда-нибудь об этом зайдет разговор.

– Я даже не знаю, как выглядит эта чертова картина! Что я должен сказать, если увижу ее? «О, это та картина, что я подарил Лисии? Забавно, но я не узнал ее сразу».

– Это небольшой натюрморт с цветами, очень яркий и живописный. Я могу описать его.

Гарри усмехнулся.

– Не надо. Я был на аукционе «Кристи», когда его продавали. Он был в коллекции Билли Понсонби, а теперь он вынужден был продать его вместе с другими прекрасными вещами, потому что Мойра потребовала у него развод. Ей следовало бы знать, глупой суке, что если она и застала бы Билли с кем-то в постели, то не с женщиной… Все же надо отдать ему должное: у него прекрасный вкус, как у многих «голубых». Отличная картина. Я сам хотел бы ее купить, но цена была выше моих возможностей. Сейчас трудно купить импрессионистов. Они прекрасны и в большой моде – отлично смотрятся в любых интерьерах, так что декораторы их любят. Знаешь, если какой-нибудь богатый американец, или богатый еврей, или богатый «голубой» начинает собирать художника, период или школу, для всех остальных они становятся недоступными. Твой друг Куик выложил кругленькую сумму за эту картину, но она скоро станет дороже для того, у кого хватит терпения подождать. Тебе повезло.

– Ну, он просто очень хочет, чтобы я снималась в его фильме…

– Настолько, чтобы потратить тридцать тысяч фунтов на картину, а потом просто так подарить ее? Если дело только в этом, зачем тебе понадобилось сочинять для Робби эту невероятную историю обо мне? Почему нельзя было просто сказать: «Слушай, дорогой, Марти так заинтересован в том, чтобы мы снимались в его фильме, что он подарил нам эту замечательную картину». Конечно, ты взрослая женщина, и можешь поступать, как считаешь нужным, но если ты собираешься завести себе любовника всего через три недели после свадьбы, то мистер Куик, несмотря на то, что он помог мне с сигарами, по моему мнению, не слишком удачный выбор.

Один взгляд на Гарри Лайла сказал Фелисии, что ее протест только вызовет у него раздражение.

– Почему ты так решил? – спросила она.

– Во-первых, он не делал из этого секрета. Пока мы обедали, он ни на минуту не прекращал говорить о тебе. Лисия то, да Лисия се, слышалось постоянно, а голос у этого парня, сама знаешь какой. Так что, наверное, добрая половина посетителей ресторана слышала его. Честно скажу, он мне понравился, хотя я не уверен, что с ним тебе будет лучше, чем с Робби, который, как ты знаешь, всегда казался мне бесчувственным человеком вне сцены.

– Гарри, я не хочу слышать о нем ничего дурного.

– Моя дорогая! Ведь это не я завел интрижку у него за спиной еще до того, как все свадебные подарки были распакованы! Мне просто любопытно, какое оправдание ты сама для себя нашла?

– Не нашла. Не могу найти. Я люблю Робби. Мы всегда были самой романтичной парой в мире для себя самих, для всех, а теперь мы не можем больше жить по этому стандарту, как пара старых актеров, которым уже тяжело танцевать, но они не умеют делать ничего другого…

– Ты не должна была выходить за него замуж. Вы слишком долго тянули с этим. Брак без иллюзий не может быть удачным.

– Возможно. Но что сделано, то сделано.

– А теперь ты собираешься все изменить?

– Нет, я так не думаю.

– Ты влюбилась в Куика?

– Это имеет какое-то значение?

– Для меня нет. А для тебя? Для тебя, я думаю, должно иметь. Если Куик просто маленькое развлечение на стороне, тогда все хорошо, если ты сможешь держать это в тайне – никакого вреда не будет, или во всяком случае, вред небольшой. В конце концов, Робби потерял к тебе интерес. Возможно, он нашел кого-то другого, возможно, он слишком увлечен своей работой, а может быть, он так и не смог пережить то, что произошло между вами в Америке. По какой-то причине он не дает тебе того, чего ты хочешь, и, вероятно, уже давно; и ваш брак не может ничего изменить, как и его дворянское звание или ваша совместное появление на сцене каждый вечер в качестве самой известной в мире театральной пары. Если Куик – средство от скуки, то да, воспользуйся им. Но с другой стороны, если ты влюбилась в него, – Гарри произнес слово «влюбилась» с явным пренебрежением, как будто это было какое-то мещанское понятие, недостойное аристократа, – тогда это совсем другое дело.

– А что если и так?

– Если ты влюбилась, то ты совершила ошибку. Куик, возможно, хоть и грубоват, но вполне приличный парень там, где дело касается бизнеса, но я подозреваю, что он ведет себя ужасно по отношению к женщинам, которые в него влюблены, и уж совсем невыносим, если думает, что влюбляется сам. Я видел такое – и не раз. Для такого парня, как Куик, любовь – трещина в броне, когда дело касается его самого, и твоя слабость, когда это касается тебя. Он как акула, которая чувствует запах крови в воде. Он непременно должен укусить – даже если он при этом разорвет себе живот. – Гарри выпустил кольцо дыма. – Действительно, печально.

Фелисия вдруг поняла, что он говорит не только о Куике, но и о себе тоже. Гарри Лайл был известным прагматиком. Давным-давно любого намека на какие-либо сентименты было достаточно, чтобы он начал рычать.

– Про Марти я не стала бы говорить «печально», – возразила она. – Я ни разу в жизни не видела его печальным. Начать с того, что я не замечала за ним склонности к размышлениям. В этом его очарование. Робби постоянно играет роль, либо думает об очередной роли, уйдя куда-то внутрь себя, где я не могу его настичь, а Марти весь здесь, на поверхности. «Что ты видишь, то и имеешь», любит он повторять.

– Я лишь хочу сказать, что ты можешь оказаться в более трудном положении, чем рассчитываешь. Сунешь пальцы слишком глубоко в клетку, и зверь укусит тебя. Так что тебе некого будет винить кроме самой себя, если ты останешься без пальцев. Ты можешь очень сильно уязвить Робби, и самое худшее, что он сделает – обидится и будет плохо играть, но стоит тебе хотя бы легонько тронуть такого парня, как Куик, как он даст тебе сдачи. Я знаю этот тип людей.

– Ты и сам такой же?

– Не задевай меня, девочка. Я подозреваю, что он способен зайти гораздо дальше, чем это делал я. Ему не хватает воспитанности, понимаешь – в нем нет нашей английской страсти к внешней благопристойности. – Он окинул Фелисию оценивающим взглядом, как человек, восхищающийся породистой лошадью. – Ему повезло, должен я сказать. Зрелость тебе идет. Если Робби так чертовски глуп или слишком занят собой, чтобы воспользоваться этим, пусть воспользуется кто-то другой. Обидно, когда что-то пропадает зря.

Гарри встал; сейчас он держался на ногах не столь крепко как раньше. Еще недавно он носил трость для красоты, а теперь опирался на нее по-настоящему, даже суставы пальцев у него побелели от напряжения.

– Становится прохладно, – проворчал он. – Пойдем в дом, выпьем чего-нибудь, а потом ты можешь заглянуть в детскую, чтобы повидать Порцию.

Он сделал знак слугам убрать все со стола и взял Фелисию под руку, но не из каких-то теплых чувств, сразу же поняла она, а чтобы она помогла ему подняться по ступенькам.

Даже когда они поднялись на ровную поверхность террасы, он продолжал двигаться с напряженной осторожностью старика, как будто в любую минуту что-то невидимое могло поймать его в ловушку. Он прошел через распахнутую стеклянную дверь в комнату, называемую «маленькой гостиной», чтобы отличать ее от другой, более просторной и более богато обставленной комнаты, которая была владением леди Лайл до того, как она стала затворницей.

Гарри редко пользовался большой гостиной, в которой могли одновременно находиться более дюжины людей и при этом не мешать друг другу. В его гостиной стены были обшиты красивыми дубовыми панелями, висели некоторые из его любимых картин, в вазах стояли яркие цветы, которые круглый год росли в его оранжерее, а на ковре обязательно лежала одна из его собак. В целом комната была отражением его личности – странного сочетания манер сельского помещика и эстета. Фелисия поежилась, оказавшись в ней. Комната пробудила в ней неприятные воспоминания.

Перед камином стоял большой кожаный диван, на котором девчонкой она провела много часов унижения и стыда. Над камином висел портрет XVIII века работы Ромни,[130] на котором была изображена тогдашняя леди Лайл. Фелисия всегда видела в ней поразительное сходство с собой. Другие картины в комнате были менее традиционными – «Обнаженная» Климта,[131] такая изломанная и декадентская, что в английской провинции казалась не только инородной, но и вызывающей, пейзаж Утрилло,[132] рисунок одного из прерафаэлитов,[133] который она всегда любила, маленькая ню Модильяни[134] и один из закатов Тернера, сверкающий красными и золотыми красками на темной поверхности дубовых панелей. Хромированная скульптура Бранкузи, то ли птица, то ли стилизованный фаллос, возвышалась на мраморной подставке, на которую Гарри Лайл – наверняка не случайно – повесил собачьи поводки и плетки. На полу лежал бесценный бухарский ковер, которому Фелисия так и не смогла найти равного по красоте рисунка, но на нем были разбросаны старые подушки, на которых спали, похрапывая во сне, самые старые и привилегированные из многочисленных собак Гарри.

Гарри прошел мимо них к столу с бутылками и приготовил им обоим выпить. Серебряные щипцы для льда с их маленькими зубцами в детстве всегда привлекали Фелисию. В них ей виделось что-то зловещее, они казались ей инструментом пыток, и она вздрагивала всякий раз, как Гарри брал их в руки. Иногда ей снились страшные сны, в которых она видела эти сверкающие щипцы красными от крови. Она и сейчас поежилась, увидев, как Гарри взял их в руки, чтобы достать лед и положить ей в бокал.

Он тяжело опустился в свое любимое кресло, вздохнул и положил одну ногу на маленькую скамеечку. В комнате всегда присутствовал характерный запах, который у Фелисии ассоциировался с Гарри – запах старой кожи, собак и сигарного дыма. Гарри Лайл был настолько старомоден, что не курил в доме, за исключением этой комнаты и столовой во время званых обедов, когда дамы удалялись в гостиную. За его спиной у стены стоял старинный угловой буфет, ключ от которого он носил на цепочке для часов. Фелисия невольно подумала, хранит ли Гарри по-прежнему в нем свою коллекцию того, что он любил называть «эротикой» – собачьи плетки, искусно сделанные кованные цепочки, приобретенные в какой-нибудь мрачной лавчонке на окраине Парижа, набор ремней и масок, тщательно подобранные книги, переплетенные в прекрасную кожу, альбомы фотографий, которые когда-то одновременно вызывали в ней отвращение и завораживали ее… Она сказала себе, что больше не боится его, и даже на мгновение почти поверила в это.

– Ты так и не ответил на мою просьбу, – сказала она.

– Какую?

– Мне нужно, чтобы ты подтвердил мою историю.

– Ах да. Ренуар. Чертовски глупая история. Совершенно не в твоем духе.

– Согласна, но другой у меня нет. – Она видела, как Гарри отпил пару глотков из своего бокала, его прежняя энергия, кажется, возвращалась к нему. – Я прошу о таком незначительном одолжении, Гарри, – сказала она. – После того, что было между нами, это такая малость.

– Вот как? Я не в первый раз таскаю каштаны из огня для тебя, верно? И так мало получаю взамен.

– Ты хочешь заставить меня умолять?

– Такая мысль действительно приходила мне в голову. Когда-то тебе это так хорошо удавалось, но полагаю, мы все с годами научились новым трюкам. Или забыли старые. – Он усмехнулся. – Мы хорошо проводили время в этой комнате, на этом самом диване, помнишь, дорогая?

– Ты проводил хорошо. А я не хочу даже вспоминать об этом.

– И я слышу, как после стольких лет в тебе заговорила совесть? Ты была очень послушной ученицей, моя дорогая. И послушной жертвой. В этом часть твоей привлекательности, даже сейчас, не так ли? Иллюзия незащищенности – это самое сильное возбуждающее средство.

– Для некоторых мужчин.

Гарри пожал плечами.

– Точнее сказать, для тех мужчин, которые тебе нравятся, моя милая. Жаль, что Робби не один из них. – Он посмотрел на нее поверх края своего бокала, довольный тем, что теперь он владел ситуацией. – А что, если бы я сказал, что выполню твою просьбу, если ты разденешься донага и встанешь передо мною на колени?

Фелисия почувствовала, как у нее от гнева вспыхнуло лицо.

– Я бы послала тебя ко всем чертям, Гарри, – сказала она, стараясь оставаться спокойной и сдержанной.

– Ты краснеешь. Очень милый – и неожиданный – эффект. Скромность тебя украшает, должен заметить, даже если она появилась в тебе довольно поздно. – Он засмеялся, показав крепкие белые зубы. Как и отец Фелисии, Гарри был не только дьявольски красив, но с годами стал еще лучше, как часто бывает с английскими мужчинами. Фелисию раздражало, что она по-прежнему находила его привлекательным. – Не волнуйся, – сказал он. – У меня никогда не возникало желания повторить прошлое, даже если бы я мог. Мне просто было любопытно узнать, что ты скажешь.

– Гарри, у Марти Куика есть восхитительная вульгарная фраза, которую он любит повторять: «Перестань тянуть меня за член». Если ты не понял, могу объяснить. А пока – перестань тянуть меня за член! Если не хочешь мне помочь, не надо! Я не встану перед тобой на колени.

Он кивнул, явно довольный собой.

– Смелая речь. Я готов тебе аплодировать. Но мы оба с тобой знаем, что все это притворство, верно? В конце концов ты сделаешь все, чтобы помешать Робби узнать правду – все что угодно. Если хочешь знать, я думаю, что это своеобразная форма любви: то, как ты охраняешь его – или его иллюзии. Я многие годы делаю тоже самое для Мод.

– Я никогда не видела у тебя ни малейшего признака любви к ней.

– Значит, ты ни черта не понимаешь в любви, – бросил он; его хорошее настроение тут же исчезло. Это вновь был Гарри Лайл, которого она помнила и боялась. В ее детстве такие смены настроения обычно сопровождались физическим насилием, и даже сейчас она невольно съежилась, приготовившись к удару. Но ничего не произошло; только в глазах Гарри мелькнул блеск удовольствия, когда он заметил, что она испугалась. Фелисия злилась на себя – двадцать лет игры на сцене, а она не смогла скрыть от него свои чувства.

– Я скажу, что мне надо, – сказал он. – Мне нужна девочка.

– Порция? Что ты имеешь в виду?

– Ты когда-нибудь задумывалась о том, что будет со всем этим? – Он махнул рукой в сторону картин, как фокусник, готовый показать свой трюк.

– Нет. Мне это безразлично.

– Да? Видишь ли, в этом-то и заключается проблема. У меня нет детей. Когда я умру, Лэнглит перейдет к твоему отцу вместе со всем состоянием и титулом, но тут есть одно «но». В юности твой отец не мог мне простить, что я родился раньше него. Он готов был продать свою душу дьяволу, только бы стать наследником Лэнглита. А теперь, вот парадокс, он отказывается от него, просто из упрямства, я думаю. В случае если он переживет меня, он не примет ни титула, ни денег, ни имения. Что прикажете делать мне? Если он хочет закончить жизнь в палатке в обществе львов и аборигенов, то не мне переубеждать его. Ты тоже за все эти годы не проявила ни малейшего интереса к имению, и хотя Чарльз, вероятно, сумел бы успешно управлять им, он уже больше не твой муж. Ты хочешь получить Лэнглит? Я, конечно, так сразу не предлагаю его тебе.

– Нет.

– Вот видишь. Твой отец отказывается, ты тоже. Я хочу сделать так, чтобы Порция получила его. Титул, конечно, пропадет, и тут ничего не поделаешь. Но Лэнглит всегда значил для меня гораздо больше, чем титул. Я хочу, чтобы кто-нибудь, в чьих жилах течет моя кровь, получил его и сохранил – картины, лебедей и все прочее. Я бы предпочел, чтобы это был мальчик, но поскольку его нет, пусть все получит моя дочь…

– Я не хочу, чтобы ты называл ее своей дочерью!

– Хочешь ты этого или нет, но мы оба знаем, что она – моя дочь. – В комнате стало холоднее. Гарри наклонился и пошевелил кочергой дрова в камине. Это усилие, видимо, утомило его, и Фелисия поняла, что его беспокойство за судьбу Лэнглита не было чем-то абстрактным. – Я хочу быть ее опекуном in loco parentis.[135] Тогда она станет моей наследницей.

– Неужели ты воображаешь, что я просто возьму и отдам тебе свою собственную дочь?

– Я не думаю, что ты откажешься. Чарльз уже согласился. Зачем отказываться? Ребенок унаследует состояние и одно из лучших имений Англии. К тому же я не предлагаю отправить Порцию в Австралию или разлучить ее с родителями. Она по-прежнему будет жить здесь – где, между прочим, она абсолютно счастлива. Она считает Лэнглит своим домом, и он станет им на деле, по закону, только и всего. Она сможет навещать тебя, ты сможешь навещать ее, как сейчас, но ее дом будет здесь, со мной.

– Гарри, именно здесь, в этой комнате я не представляю, как ты можешь даже предлагать такое…

– Будь благоразумна. Я не могу изменить прошлое. Ты тоже не можешь. Она – маленькая девочка, и ей нравится здесь.

– С тобой?

– Конечно, со мной, раз я живу здесь. Она меня любит. В своем преклонном возрасте я вдруг обнаружил в себе отцовские чувства – или скорее чувства деда, которых не знал раньше.

– Робби рассердится.

– У него нет права сердиться. То, что он нашел с ребенком общий язык, или его любовь к детям – еще не повод, чтобы считать Порцию своей. К тому же, сколько времени Робби сможет уделять ребенку? Он честолюбивый, занятой человек, который, по твоему собственному признанию, редко бывает дома. Если ты согласишься на это, я обещаю подтвердить твою историю с «ренуаром». Это неплохая сделка, если подумать.

– Я хочу видеть Порцию.

– Пожалуйста.

Гарри с трудом поднялся и, шаркая, пошел к двери, сделав Фелисии знак идти за ним. Вместе они спустились в огромный античный зал с мраморным полом и расписным потолком – каприз второго лорда Лайла, который, вернувшись из поездки в Италию, решил воссоздать атмосферу Рима у себя в доме и в результате разорился. Гарри передвигался по мраморному полу очень медленно, будто боялся поскользнуться; несколько слуг сразу же появились в зале и встали в наиболее опасных местах, чтобы в случае чего помочь ему. По широкой лестнице он поднимался еще медленнее, и Фелисия заметила, что его лицо сильно побледнело, губы приобрели нездоровый фиолетовый оттенок. На полпути он остановился, чтобы перевести дух; ноги у него дрожали. Один его глаз, казалось, полностью не открывался, а другой затуманился слезами – гнева, решила Фелисия, от своей собственной беспомощности.

– Почему бы тебе не сделать здесь лифт? – спросила она. – Тебе же трудно подниматься по ступеням.

Гарри тупо посмотрел на нее здоровым глазом; дыхание со свистом вырывалось у него из груди.

– Лифт? – хрипло переспросил он. – Что ты имеешь в виду? Кто ты такая, черт возьми?

Она подумала, что он шутит, но тут до нее вдруг дошло, что Гарри Лайл в этот момент не понимал, кто она такая. Может быть, у него недавно был удар?

Наконец его дыхание стало ровнее, лицо приобрело нормальный цвет, взгляд снова стал живым.

– Прости, – сказал он совершенно нормальным тоном. – Что ты сказала?

– Я сказала, что тебе надо установить лифт.

– Не надо. Во всяком случае в военное время все равно не удастся его установить, ты же знаешь. Я просто немного устал. Несколько недель назад болел гриппом. Еще не поправился окончательно.

Усилием воли он взял себя в руки и остальную часть лестницы одолел быстрее – но Фелисия не могла забыть того мгновения, когда он не узнал ее, и более того, даже не помнил, что произошло. Она не могла не думать о состоянии его разума – во время приступа внезапного умопомрачения он мог сказать что угодно или забыть о своем обещании. Учитывая все тайны, которые он хранил столько лет, перспектива была пугающей. Фелисия всегда думала о нем, как о порочном человеке, наделенном дьявольской силой, но слабый Гарри Лайл пугал ее гораздо больше.

Гарри открыл дверь в детскую, за которой их встретила няня, стоявшая на пороге с настороженным выражением лица; стекла ее пенсне неприятно поблескивали.

– Добрый вечер, мадам, – сказала она таким тоном, который свидетельствовал о ее явном нежелании вообще видеть Фелисию – но так ведут себя все няни, когда они принимают судьбу доверенного им ребенка слишком близко к сердцу. Они могут простить отсутствие отца, но мать, покинувшую ребенка, никогда.

– Добрый вечер, няня, – сказала Фелисия. – Как Порция?

– Такое волнение не пойдет ей на пользу. Она будет плохо спать ночью, помяните мое слово. Мне придется вставать и готовить ей теплое молоко. Может быть, вам лучше повидаться с ней за завтраком…

– Я должна сегодня вечером уехать, няня. Я смогла вырваться всего на полдня, понимаете. У нас с мистером Вейном напряженные репетиции. – Ей было неприятно оправдываться перед няней, учитывая, что это все равно было бессмысленно.

Няня насупилась, неодобрение сквозило в каждой черточке ее лица.

– Как вам будет угодно. Порция, дорогая! Твоя мама здесь.

Дверь открылась, и из-за нее выглянула Порция. При виде матери она сразу недовольно надулась. Фелисия почувствовала привычное сочетание страстной любви и глубокого раздражения из-за явного нежелания дочери быть более обаятельной. Она улыбнулась и раскрыла ей свои объятия, но девочка, подросшая и окрепшая, бросилась к Гарри и обняла его.

– Будь умницей, поцелуй свою маму, – сказал он. Порция с такой неохотой подчинилась, что Фелисии захотелось заплакать.

Она посмотрела на Гарри, ожидая увидеть на его лице выражение триумфа – но то, что она увидела, было выражением такой глубокой и несомненной любви, которая превратила злого совратителя ее детства в совершенно другого, более мягкого человека.

Гарри всегда говорил ей, что больше всего в жизни ему хотелось иметь ребенка. Вместо этого он взял ее как женщину – но по иронии судьбы именно она дала ему ребенка, о котором он мечтал.

Она молча кивнула ему головой в знак согласия на опекунство.

В машине всю дорогу домой она плакала.


– У тебя какой-то тоскливый вид.

– Почему «тоскливый», интересно? Почему и в песнях всегда поют о тоске? Может быть, лучше сказать «печальный»? Хотя, пожалуй, мне действительно тоскливо.

– В чем дело?

– Вчера я ездила в Лэнглит повидать свою дочь. Этот визит меня расстроил.

– От детей всегда одни неприятности.

– Я запомню этот перл мудрости.

– Не язви, Лисия. Мне жаль, что у тебя был неудачный день, но я в этом не виноват.

Фелисия перевернулась на живот и, посмотрев на часы, убедилась, что ей еще можно не торопиться. Она не жаждала вновь увидеть Робби, тем более после шести часов непрерывных репетиций, большую часть которых они провели в спорах друг с другом. Его, казалось, волновало лишь, как его примут в гриме Отелло, а о ее игре он совершенно не думал. Но хуже всего: всякий раз, когда она прикасалась к нему, он отстранялся, будто она была прокаженной. Конечно, она понимала, что это было удачной находкой, направленной на то, чтобы показать зрителям, как неприятен Отелло любой физический контакт с Дездемоной, которой он больше не верил, как отвратительно ему любое напоминание о чувственной страсти, которое она в нем пробуждала, потому что Яго удалось отравить его подозрениями. Но в то же время реакция Робби казалась ей необдуманной, даже спонтанной. Она заметила, что он отстраняется, когда бы она ни приблизилась к нему. В конце концов она начала отчаянно цепляться за него, что было совершенно не в характере Дездемоны, и репетиция скоро превратилась в сцену скандала, разыгранную в присутствии публики: красного от смущения Тоби Идена и излучающего злорадство Гиллама Пентекоста. Фелисия не могла себе представить, как они смогут сыграть премьеру через три дня.

Она перевернулась и обняла Марти, чувствуя успокаивающую надежность его мускулистого, пока еще не слишком знакомого тела. Быть с ним в постели было все равно что путешествовать по незнакомой стране, ландшафт которой еще предстояло изучить. Она постоянно трогала его, не столько в порыве страсти, сколько из любопытства, будто искала в нем часть себя.

– Марти, – сказала она, – лучше заткнись и трахни меня, пожалуйста.

Удивительно, подумала она, но Марти Куик разбудил в ней такую стерву и дрянь, как никто другой. Но самое удивительное было то, что он не мог скрыть, как ему это не нравится. Изысканные женщины в постели не выражаются как шлюхи.

Фелисия считала, что Марти по-своему был романтиком, искренне верящим в изначальную чистоту и невинность женщин, которые он, конечно же, хотел разрушить – и все это несмотря на то, что он был женат, по его собственному выражению, «на самых крутых потаскухах по эту сторону тюремной решетки» и имел бесчисленные любовные связи.

Она заметила, что разговаривает с ним с той самой презрительной интонацией светской дамы, которую он называл «высокомерной» и которая вовсе не была ей свойственна. В какой-то мере Марти сам напрашивался на это – он хотел, чтобы она вела себя как надменная английская аристократка, которая презирает его и не скрывает этого, но в то же время не может обойтись без секса с ним. Фелисия понимала, что она играет с огнем, но это ощущение опасности было частью того, что в первую очередь привлекало ее в любовной связи с Марти Куиком. Она не сомневалась, что если она его спровоцирует, он может нанести ей ответный удар огромной силы, но она не знала, где та грань, за которую она не должна переступать, чтобы этого не произошло, и поэтому постоянно его испытывала. Это было все равно что дразнить медведя, но она уже не могла остановиться.

– Ты хочешь трахаться? Что ж, сейчас я тебя трахну, – сказал Куик тоном человека, который надеялся, что его оставят в покое. В одном Фелисия отдавала ему должное – если тебе нужен был только секс, Марти мог его обеспечить. Он не был вдохновенным или изобретательным любовником, но в своей будничной манере всегда был готов на большее. И это было замечательно, потому что секс был в эти дни единственным занятием, которое позволяло ей забыть все прочие проблемы.

– Перевернись, – приказал он.

– Мне и так удобно, – возразила она. Она выпила два бокала шампанского на пустой желудок, после целого дня репетиций, но вместо того, чтобы расслабиться, стала нервной и раздражительной. Она не собиралась выслушивать от Марти Куика указания, что ей делать в постели, тем более после того, как она целый день слушала указания Робби, что ей делать на сцене.

– Я сказал: «Перевернись!» – Куик шлепнул ее, не слишком сильно по его меркам, но весьма чувствительно для нее. Фелисия моментально протянула руку, чтобы вцепиться ногтями ему в лицо, но он схватил ее за запястье, заломил ей руку назад и заставил перевернуться. Когда она уткнулась лицом в подушку, он тут же оседлал ее, не обращая внимания на ее сопротивление и стоны, которые несомненно доставляли ему удовольствие. Она уступила, подчиняясь его желанию.

Она дождалась, пока он кончил, потом перевернулась и прижалась к нему, чтобы он мог ее поцеловать. Но как только их губы встретились, она провела ногтями по спине Марти, оставив на ней кровавые царапины, и рассмеялась.

– Стерва! – воскликнул он скорее от неожиданности, чем от боли, и отвесил ей звонкую пощечину.

Ну вот ты и получила что хотела, подружка, сказала она себе, чувствуя, как от удара у нее зазвенело в ушах. Ты получила и секс, и пощечину, что тебе еще надо? Она ощутила тошноту и боль, смешанные с внезапным отвращением к самой себе. Интересно, это связано с сексом или с выпивкой, подумала она, и не следует ли ей отказаться от того или от другого.

Куик уже вскочил с постели и, стоя голым на ковре у кровати, провел рукой по спине. Он растерянно посмотрел на кровь, оставшуюся на руке.

– Зачем, черт побери, ты это сделала? – спросил он обиженным тоном.

– Мне не нравится, когда меня суют лицом в подушку. Я боюсь задохнуться. Комплекс Дездемоны, понимаешь? Я же говорила тебе об этом.

– Ей нравится то, ей нравится это! А как же я? Кто я, по-твоему, жиголо?

– Нет, дорогой. Я думаю, тебе пока не хватает утонченности, чтобы им стать.

Он сердито уставился на нее.

– А ну тебя к черту, – сказал он наконец и ушел в ванную, захлопнув за собой дверь. Она не сомневалась, что там он будет промывать царапины и прикладывать к ним антисептик.

Фелисия потянулась к столику за сигаретой, закурила, потом поискала свой бокал, нашла его и допила все, что в нем оставалось.

Гарри был прав, сказала она себе. Любить Марти – значит, иметь большие неприятности, тем более, что он, вероятно, не хотел, чтобы его любили. И все же это случилось. Она ненавидела каждую минуту, когда она была без него, даже на сцене. Такого она не испытывала уже давно, с тех самых пор, как их любовь с Робби только начиналась. Ее поражало, как она могла чувствовать что-то подобное – и к кому? – к Марти Куику! Он был неподходящим человеком во всех отношениях, но это не имело значения. А может быть, в этом-то и было все дело.

В поисках пепельницы она окинула взглядом беспорядок на прикроватном столике: разбросанные книги, бумаги, блокноты, неоконченные кроссворды… У Марти не хватило либо знаний, либо терпения, чтобы закончить кроссворд в «Таймс», и она решила сделать это за него. Она выбрала одно слово, написала его и обвела кружочком. Потом даже не заметив, что делает, превратила этот кружочек в сердечко.

Доктор Фогель придавал большое значение таким бессмысленным рисункам, которые он называл «зримыми мечтами», но рисунки Фелисии всегда были слишком простыми, чтобы нуждаться в расшифровке. Вот Марти, отметила она, несомненно привлек бы внимание доктора Фогеля – его рисунки были весьма замысловатыми. Страница за страницей в дорогом фирменном блокноте отеля «Клариджез» были заполнены переплетающимися символами доллара и фунта стерлингов, рядом с ними были многочисленные изображения обнаженных женских фигур, некоторые из которых, как она с удовольствием заметила, напоминали ее. Куик, не будучи художником, все же сумел в карикатурном виде передать форму ее лица сердечком, большие глаза и пышные темные волосы, уделив большое внимание ее тонкой талии и ногам. Он оставил без внимания ее грудь, которая, когда она приехала в Голливуд, создала столько проблем для Си Кригера. Он хотел, чтобы она ее увеличила, но Фелисия наотрез отказалась.

Еще один блокнот был заполнен набросками к «Дон Кихоту». Фигуры были грубыми, непрорисованными, но вполне узнаваемыми. Фелисия с увлечением рассматривала рисунки, заинтересованная неожиданными художественными способностями Куика.

В блокноте лежало письмо. Решив, что это еще одно послание от Сильвии или от ее преемницы, Фелисия с улыбкой открыла конверт, но письмо с пометкой «Конфиденциальное» оказалось из юридической фирмы. Она забавлялась, читая личную корреспонденцию Куика, но бизнес ее совершенно не интересовал. Однако, она не отложила письмо в сторону, потому что в середине страницы заметила подчеркнутые слова «Роберт Вейн» и «театр герцога Йоркского». Обычно она находила послания юристов скучными и невразумительными, особенно когда они были от английских поверенных, которые, казалось, создали свой собственный диккенсовский язык, чтобы намеренно озадачивать своих клиентов. Однако это письмо было достаточно понятным. Господин с размашистой и неразборчивой подписью информировал мистера Куика о подробностях договора мистера Роберта Вейна на аренду помещения театра герцога Йоркского. Далее следовала колонка цифр, совершенно бессмысленных для нее, но явно свидетельствовавших о все возрастающем бремени долгов Робби.

Фелисии не нужно было гадать, чтобы понять, что Марти нашел доступ к финансовым делам Робби – особенно тем, что касались театра, который был его ахиллесовой пятой.

Ей надо непременно найти способ предупредить Робби, решила она, уже начиная ощущать, как земля уходит у нее из-под ног. Если уж она решила завести любовника, надо было найти такого, кто не пытался бы копать под ее мужа!

Она нетерпеливо посмотрела на часы. Право же, подумала она, можно подумать, что Марти укусила бешеная собака! Она встала с постели, набросила на себя его халат и подошла к двери в ванную. Сквозь шум льющейся воды она расслышала, что Марти говорит по телефону. Она улыбнулась. После занятия сексом некоторые мужчины сразу засыпали (Робби принадлежал к их числу), другие закуривали сигарету, третьи хотели поговорить, некоторые предпочитали молчать – но Марти всегда хотел позвонить по телефону. Иногда, когда они были в постели, она замечала, как он бросал жадные взгляды на телефон, думая, что она этого не замечает. Она мягко подтрунивала над ним по этому поводу, но пришла к выводу, что это одна из привычек Марти, которую невозможно изменить, если в нем вообще можно было что-то изменить. Однако, он никогда не уходил в ванную, чтобы позвонить. Обычно он делал все открыто – хотя если он говорил о какой-то сделке, то иногда шептал ей: «Ты ничего не слышала, о'кей?» и свирепо хмурился.

До сих пор она ни разу не слышала ничего, что представляло бы для нее интерес – она не испытывала никакого любопытства по поводу финансирования киносъемок или постановки балета на льду. Она стояла у самой двери и уже хотела крикнуть Марти, чтобы он поторопился, когда вдруг совершенно ясно услышала, как он сказал равнодушным и в то же время угрожающим тоном: «Мне наплевать на то, сколько лет мы знакомы; ты это сделаешь, или я тебя уничтожу». Последовала пауза. «Имя Билли Дов тебе о чем-то говорит?» Опять пауза. «Не пудри мне мозги. Ты познакомился с ним у отеля «Ритц». С тех пор вы регулярно встречаетесь в пабе «Лиса и виноград», верно? Хватит играть со мной в кошки-мышки, меня не обманешь». Пауза. «У меня есть фотографии, друг мой, так что…»

Фелисия отпрянула от двери и внезапно споткнулась о полу халата, который был ей слишком велик. Куик, должно быть, услышал шум, потому что прибавил напор воды, и она больше не могла расслышать, что он говорил. Она уже знала что такое «Лиса и виноград» – в прошлый раз Робби объяснил ей. При упоминании отеля «Ритц» она сразу вспомнила, что Билли Дов был тем самым молодым человеком, с которым она познакомилась в ту ночь, когда в дождь убежала с премьеры «Ричарда III».

Сейчас она ясно представила себе его, как он шел рядом с ней в своем поношенном плаще и стоптанных башмаках, услышала его тихий, спокойный голос. И вдруг она вспомнила, как он говорил ей, что среди его клиентов есть один очень знаменитый актер.

Фелисия пошла в гостиную, где на столе Куика она видела записку с именем Билли Дова, но она исчезла. Она открыла ящик стола и начала шарить в нем. Там не было ничего интересного за исключением адресной книги в дорогом кожаном переплете. Она открыла ее и увидела уголок какой-то фотографии, засунутой за заднюю обложку.

Она включила настольную лампу и пригляделась. Фотография была темной и некачественной, очевидно, сделанной ночью плохим фотоаппаратом; такие моментальные снимки большинство людей просто не стали бы хранить. На снимке были видны двое мужчины, выходящих из паба держась за руки. Один из них – повернувший голову – был, несомненно, Билли Дов; черты его бледного лица хорошо просматривались даже при плохом освещении. Другой мужчина был обращен к камере спиной. У Фелисии замерло сердце, когда она увидела знакомый пиджак, небрежно наброшенное на широкие плечи элегантное пальто, мягкую шляпу, сдвинутую на бок так, как раньше всегда носил Робби. Она не видела лица мужчины, не могла разобрать цвета его волос, но что-то в нем – его одежда, осанка, руки, и прежде всего шляпа – напомнили ей Робби.

Она не знала, что испугало ее больше – внезапное осознание причины равнодушия к ней Робби в последние несколько месяцев или тот факт, что Марти Куик явно пытался шантажировать его. Она знала, что Куик вполне способен на шантаж, но она не верила, что он может использовать его против Робби или против нее самой. Что касалось Робби, то выходило, что он лгал ей о своих отношениях с Рэнди Бруксом и продолжал лгать о себе – ведь он так и не признался в том, что было совершенно очевидно.

Фелисия схватила фотографию, побежала в спальню и начала лихорадочно одеваться, внезапно охваченная ужасным приступом клаустрофобии и тошноты при виде смятой постели. Она знала, что ни минуты не может оставаться здесь, и все же какая-то часть ее существа не хотела уходить. То же самое чувство она испытывала много лет назад с Гарри Лайлом, когда она хотела убежать или наброситься и убить его, и все же оставалась, презирая себя за это.

Она схватила свою сумочку, запихнула в нее фотографию и выбежала из комнаты как раз в тот момент, когда дверь ванной открылась, и оттуда вырвались клубы пара и табачного дыма.


Снаружи стоял ужасный шум: экипажи бомбардировщиков один за другим включали двигатели, от чего фанерные щиты, закрывавшие лишенные стекол окна, дрожали и скрипели.

Рэнди Брукс закрыл рукой одно ухо, а к другому плотнее прижал телефонную трубку, чтобы расслышать, что говорил ему Марти Куик. Учитывая особое положение Брукса, полковник Фрухтер с радостью предоставлял ему свой кабинет, но здесь тоже не было тишины, когда целое звено бомбардировщиков В-17 готовилось к взлету.

Только накануне, когда Рэнди разговаривал со своим тестем Лео Стоуном, позвонившим ему из Лос-Анджелеса, вся база содрогнулась от взрыва, от которого вылетели все стекла. Брукс, находившийся в это время в кабинете Фрухтера, лишь случайно не порезал лицо осколками; он решил, что на них упал немецкий самолет-снаряд, но оказалось, что одна из команд обслуживания открыла замок бомбодержателя, не проверив, снят с бомбы взрыватель или нет.

Стоун, сделавший тот же вывод, что и Рэнди, когда услышал по телефону грохот взрыва на расстоянии семи тысяч миль, сразу же сообщил об этой новости в газеты. На следующий день газеты по всей Америке вышли со статьями на первых полосах, описывающими, как Рэнди Брукс, любимый комик Америки, мужественно оставался на боевом посту во время налета Немецкой авиации. Тут же последовали предложения наградить его медалью; местное отделение организации ветеранов войны в Бербанке сообщило, что впредь оно будет носить имя Рэнди Брукса; Си Кригер прислал ему телеграмму с предложением снять фильм о его военных подвигах; не говоря уже о многочисленных просьбах дать интервью, на которые Рэнди ответил отказом.

– Тебе не будет от них никакой пользы, – предупредил его Фрухтер. – Зато ты можешь приобрести не только репутацию героя, но и очень скромного человека. Держи рот на замке, и ты будешь первым голливудским комиком, которого выдвинут в Сенат и непременно изберут.

Что касалось Фрухтера, то неожиданно обрушившаяся на него слава, как командира Рэнди Брукса, дала ему новый жизненный стимул – он начал поговаривать о том, чтобы перевести Сильвию, бывшего шофера Марти Куика, в состав американской армии и присвоить ей офицерское звание.

– Если Айк смог это сделать для Кей Саммерсби, – сказал он, – то почему бы не сделать такое еще раз? – Ходили слухи, что звезда выполняет роль источника информации для генерала.

Самого Рэнди вся эта шумиха вокруг него очень угнетала. Ужас, пережитый во время взрыва, и опасность пострадать от осколков были достаточно неприятными ощущениями; но хуже всего был вид кратера, в котором огромный бомбардировщик просто исчез, оставив после себя почерневшие алюминиевые обломки, разбросанные вокруг вместе с тем, что осталось от людей – частью ноги в армейском ботинке, рукой с растопыренными пальцами, как бы взывающей о помощи, другими мелкими неопознанными кусками костей и плоти, которые несчастным нарушителям дисциплины пришлось собирать в цинковые контейнеры. Брукс уже давно пришел в выводу, что на войне такие качества, как нормальное состояние психики и храбрость, постепенно истощаются. Каждый человек приходит на фронт с определенным запасом того и другого, но расходуя его, он в конечном итоге превращается в ненормального труса, кто раньше, кто позже. Этот взрыв лишил его остатков мужества, а тот факт, что его объявили героем в то время, как останки погибших при взрыве людей собирали в контейнеры, окончательно истощил его психику. Так что у него не было настроения разговаривать с разгневанным Марти Куиком.

Дело было не в том, что он не верш Куику. За двадцать лет знакомства с Марти он научился серьезно воспринимать любую его угрозу. Что касалось его репутации, то она уже не волновала Рэнди, однако ради Натали он не хотел бы ее портить.

Его способность быть смешным тоже истощилась. Во время последнего выступления слушатели были озадачены его тоном, в котором теперь сквозили горечь и боль. Рэнди это видел, но ничего не мог с собой поделать.

Когда он смотрел на своих слушателей, на этих молодых парней, многие из которых были обречены на гибель, ему хотелось заплакать; он хотел сказать, что любит их, утешить их как мать могла бы утешить сына, но он не мог этого сделать, и это ранило его душу. Эти мальчики чувствовали, что что-то не так, и им было неловко настолько, что Фрухтер потом предложил Рэнди взять отпуск или вообще вернуться в Штаты. Единственный, кто мог бы его понять, был Робби Вейн. И вот сейчас Марти Куик пытался заставить Рэнди пригрозить Робби!

– Чем ты хочешь пригрозить Робби, Марти? – спросил он, хотя точно знал ответ.

Голос Куика звучал глухо, будто он вынужден был говорить шепотом, и странным образом в трубке слышался шум льющейся воды.

– Ты знаешь чем, – сердито бросил Марти.

– Ты что, звонишь с Ниагарского водопада? Что это за шум?

– К черту шум, не обращай внимания. Ты только попробуй, хорошо? Сначала сделай это в дружеской манере, меня это устраивает. Если это не подействует – вероятно, так и будет, – тогда нажми немного. Скажи ему, что это важно для тебя. Если этот сукин сын опять не согласится, намекни, только намекни, что ты слишком долго хранил молчание о том, что произошло между вами, поэтому он кое-чем тебе обязан.

– Между нами ничего не было, и он мне ничем не обязан.

– Хватить врать мне, Рэнди! Ты это делаешь или я…

– Я могу сделать многое, чтобы помочь тебе, но я не собираюсь ради тебя становиться доносчиком или шантажистом, тем более из-за какой-то вшивой картины. Это мое последнее слово.

– Мне наплевать на то, сколько лет мы знакомы, – прорычал Куик; шум воды усилился, так что Брукс, который находился в десятке метров от ревущих авиационных двигателей, едва мог разобрать, что он сказал. – Ты это сделаешь, или я тебя уничтожу.

Бруксу лучше всех было известно, под каким прессом находился Марти. Он знал многих из тех людей, у которых Марти занял деньги, знал их по прежним временам: это были очень крутые ребята, настоящие убийцы. Он не сомневался, что один из них, вероятно, намекнул Марти, что если он в скором времени не представит то, что обещал, его старые дружки начнут на него охоту. Марти тонул, как бы хорошо он ни скрывал это, и если ему не помочь, он был способен увлечь за собой на дно множество людей. Брукс готов был что-то для него сделать, но не мог заставить себя сделать то, о чем тот просил.

– Забудь об этом, Марти, – мягко и печально сказал он. – Я не стану угрожать Робби. Это мое последнее слово.

– Имя Билли Дов тебе о чем-то говорит? Брукс закрыл глаза. Он мог точно предсказать каждый поворот разговора. Внезапно на него навалилась огромная усталость.

– Нет, это имя мне ни о чем не говорит.

– Не пудри мне мозги. Ты познакомился с ним у отеля «Ритц». С тех пор вы регулярно встречаетесь в пабе «Лиса и виноград», верно? Хватит играть со мной в кошки-мышки, меня не обманешь.

– Я же не актер, я – комик. О каком обмане ты говоришь?

– У меня есть фотографии, друг мой, так что можешь не стараться.

– Фотографии? Кого это волнует, Марти?

– Каждого репортера отдела светских сплетен, вот кого. Даже твой тесть Лео Стоун не поможет тебе. А Натали непременно отрежет тебе яйца.

– Пожалуйста. Она даже может сделать из них себе серьги.

– Не остри. Я собираюсь немного прижать твоего маленького дружка Дова, Рэнди. Он расскажет свою историю о том, как ты пригласил его в свою комнату и соблазнил…

Брукс вздохнул. Конечно, Дов расскажет это. За сотню фунтов он расскажет что угодно, и кто может винить его за это. К тому же, чтобы быть уверенным в результате, Марти наверняка найдет способ, как запугать его, помимо того, чтобы заплатить. Все это очень печально, подумал он: Билли очень приятный, но слабохарактерный молодой человек, не способный тягаться с Марти Куиком – еще одна жертва в этом мире, полным более или менее невинных жертв.

Брукс оценил угрозу. Если захочет, Марти несомненно может разрушить его карьеру, подорвать репутацию и сделать несчастной Натали. Он, Рэнди, конечно, может все отрицать, но это вряд ли поможет, потому что о нем уже ходили разные слухи, к тому же ему не будет от этого никакой пользы, когда он предстанет перед Натали. Он знал ее неписанное и невысказанное правило – никаких публичных скандалов. До тех пор пока ее не вынуждали что-то узнать, она на все закрывала глаза.

Он слышал, как Марти хрипло выкрикивал в трубку какие-то угрозы. Внезапно он просто потерял к этому интерес. Он нашел в себе силы понять, что ему на все наплевать.

– Марти, – вежливо прервал он собеседника, – мне надо идти. – Он повесил трубку и быстро вышел из кабинета Фрухтера, чтобы Куик не успел позвонить вновь.

Снаружи он постоял пару минут, жмурясь от яркого летнего солнца. Потом он надел фуражку и пошел к ближайшему ангару, где техники суетились вокруг одного из бомбардировщиков. Дюжина молодых людей под командованием сержанта, которому самому было не более девятнадцати лет, готовили самолет к очередному боевому вылету. Они были похожи на подростков, занимающихся своим старым автомобилем. Сержант, веснушчатый парень из Лос-Анджелеса, помахал ему рукой из кабины.

– Эй, Рэнди, – крикнул он, – как у тебя дела?

Рэнди надел фуражку боком, заложил руку за борт кителя и встал в позу Наполеона, потом снял фуражку, подбросил ее в воздух, быстро изобразил чечетку и головой поймал фуражку, когда она стала падать. Экипаж засмеялся и зааплодировал. Ну, сказал себе Рэнди, старые комедийные номера никогда не устареют – действуют без промаха.

– Слушай, сержант, – крикнул он, – как насчет участия в завтрашнем вылете?

– Твоего? Ты хочешь лететь на задание? Ты, что, рехнулся?

Брукс скорчил рожу и изобразил идиота, грубый комедийный номер, который в прежние времена всегда вызывал смех в зале, и который и здесь его не подвел. Потом перевел дух и пожал плечами.

– Я хочу посмотреть, как это выглядит.

– Как? Я сам летал только однажды. Ты хочешь знать, как это выглядит. Тебе холодно и чертовски страшно, а где-то на полпути ты уже начинаешь читать молитву, вот как это выглядит. Сделай милость – оставайся на базе. Поверь мне на слово.

– Я обещал одному своему другу в Голливуде, что я обязательно полечу, сержант. Большой продюсер – он снимает фильм, и ему нужен мой совет.

«Голливуд» было, конечно, магическое слово. Все было возможно, если это исходило оттуда; любая идея, самая бредовая, приобретала смысл, если она была связана с кино. Сержант кивнул.

– Я спрошу командира, – сказал он. – Он хороший парень, из Нью-Йорка, он знает, кто ты, и будет счастлив взять тебя на задание с собой. А полковник Фрухтер не против?

– Это его идея, – сказал Брукс, зная, что Фрухтер ни за что не встанет на рассвете, чтобы узнать о его намерении.

– Предоставь это мне. Я все улажу. Мы достанем тебе комбинезон и посадим в самолет.

– Спасибо, сержант. – Рэнди Брукс почувствовал необыкновенное спокойствие. Всю свою жизнь он рисковал, так что мог изменить еще один раз? Он поднял глаза и увидел имя самолета, написанное на фюзеляже. «Последняя шутка» – стояли на нем белые буквы над целым рядом нарисованных бомб и карикатурой на человека, поскользнувшегося на банановой кожуре на глазах у пышногрудой блондинки, которая стояла у фонарного столба и смеялась над ним.

История моей жизни, сказал себе Рэнди. Впервые за многие месяцы он стал с нетерпением ждать завтрашнего дня.


– Я не знаю, где она проводит большую часть времени, – проворчал Робби Вейн, наливая виски с содовой Гилламу Пентекосту.

– Ваше здоровье, – сказал Пентекост. Его долговязая фигура кое-как уместилась в кресло, в котором любой другой человек выглядел бы карликом, но для него оно казалось просто игрушечным. – Я не понимаю, как вы можете с этим мириться.

Вейн был настолько застигнут врасплох, что пролил содовую себе на ботинки.

– Мой дорогой друг! Фелисия – моя жена. Мне кажется, я не позволял тебе говорить такие вещи о ней.

– Я не имею в виду Лисию, Робби. Я говорю о браке.

– Ах, о браке… а тебе приходило в голову, что единственные пьесы, которые Шекспир написал о супружеских парах, это «Отелло» и «Макбет»? Это о чем-то говорит, я думаю… – Он взял свой стакан и сел. – Так что ты думаешь о нашем «Отелло» за два дня до премьеры? Ты что-то необычно молчалив.

– Не молчалив, просто осторожен. Я не хочу обижать Лисию. Пуганая ворона куста боится.

– Ты считаешь, что она плохо играет?

– Нет, я считаю, что в своем роде она великолепна, но она разрушает пьесу, сцену за сценой, и вы позволяете ей это делать. Она вся – огонь и страсть; это было прекрасно для леди Макбет, но совершенно не в духе Дездемоны.

Вейн вздохнул. Он боялся разговора на эту тему с Фелисией, но понимал, что Пентекост прав.

– Я поговорю с ней об этом, – мрачно пообещал он.

– Это было бы не плохо, Робби, но, возможно, вы уже опоздали. Такое впечатление, что вы играете не вместе, понимаете, что я хочу сказать? По правде говоря, у меня возникла мысль, что между вами что-то произошло.

– Произошло?

– Да, между вами.

– Нет, что ты, ничего подобного! – возмущенно воскликнул Вейн.

– Тогда простите мой неудачный вопрос.

– Пустяки. Действительно, в последнее время Лисия стала очень энергична, вся в движении, в делах. Честно сказать, я даже рад такой перемене.

– Конечно, но на сцене избыток энергии иногда так же плох, как и ее недостаток. – Взгляд Пентекоста остановился на дальней стене гостиной в доме Вейна, где они сидели. – Боже, какая чудесная картина! – воскликнул он.

Вейн повернулся и посмотрел на нее таким взглядом, будто хотел, чтобы картина исчезла.

– Она принадлежит Фелисии, – нахмурившись, произнес он.

– У нее отличный вкус. Конечно, все об этом знают. Где, вы сказали, она ее взяла?

– Я не говорил. Ее дядя – этот старый проходимец Лайл – подарил ей ее. Из своей коллекции, как я понял. – В голосе Вейна чувствовалось легкое раздражение. Его не слишком интересовала живопись, и пригласив Пентекоста в дом, он хотел поговорить с ним о пьесе. Пентекост, однако, был одним из тех англичан, которые в равной мере разбираются в разных видах искусства; его знания иногда были полезны Вейну, но он не разделял его интересы.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Лисия давно восхищалась этой картиной. Она ничего мне не говорила, да и зачем это было делать? Лайл, должно быть, начал задумываться о бренности жизни, раз он подарил ей картину, но такое время наступает у каждого, я думаю.

– Конечно. Но знаете, я видел эту картину у Билли Понсонби не далее как три месяца назад. Он жаловался, что придется ее продать, потому что Мойра потребовала у него развод. Сказал, что ему не жаль расстаться с женой, но по «ренуару» он будет скучать.

– Должно быть, та была просто похожа на эту.

– Нет. Это необычная картина – очень маленькая, не характерная для Ренуара, который обычно использовал для своих натюрмортов с цветами полотна большого размера. – Пентекост встал со своего места и подошел к картине. Он внимательно осмотрел ее, провел рукой по полотну, затем снял со стены и заглянул на обратную сторону. – Я не ошибся, – сказал он. – Это действительно «ренуар» из коллекции Понсонби. А вот и наклейка аукциона «Кристи». Я был там, когда ее продавали. Ее купили за тридцать тысяч фунтов.

– За тридцать тысяч! Кто? Лайл? Он не отдал бы такие деньги за картину, чтобы потом подарить ее Фелисии.

– Думаю, что не отдал бы. Но картину купил не Лайл, Робби. – Пентекост выглядел мрачным, его огромные, как у обезьяны, брови насупились, низкий голос звучал печально. – Марти Куик купил эту картину, Робби. Он непременно хотел заполучить ее – ему, очевидно, было безразлично за сколько. Честно сказать, мне сразу показалось, что эта вещь была не в его духе. Понсонби тоже так подумал. Потом я слышал, как он спросил Куика, что тот собирается делать с картиной – оставит он ее в Англии или отправит в Штаты. «Оставлю здесь, конечно, – ответил Куик. – Это подарок для моей девушки». Понсонби даже немного растерялся. «Она должна быть какой-то необыкновенной!» – сказал он Куику.

– А тот? – тихо спросил Вейн. Пентекост вздохнул.

– А тот рассмеялся. «Ты такой в жизни не видел! – сказал он. – Она будет принадлежать мне – и ее муж ни о чем даже не догадается!»

Пентекост повесил картину на место.

– Мне очень жаль, Робби, – сказал он. – Может быть, за этим не кроется ничего серьезного, – запинаясь произнес он и замолчал, потому что увидел, что впервые с тех пор, как он познакомился с Вейном-актером, тот не играл. Он сидел, вцепившись руками в подлокотники кресла, и на нем лица не было, как у всякого мужа в такой ситуации.

Пентекосту никогда прежде не приходило в голову, что Роберт Вейн такой же человек, как все.

И он пожалел, что ему пришлось это узнать.


– К чему, черт побери, такая спешка? – недовольным тоном спросил Гарри Лайл Робби Вейна.

– Мне показалось, что ты все равно собирался в Лондон на премьеру.

– Собирался. Но мне не нравится, когда ты звонишь мне так поздно вечером, как вчера, по поводу ваших семейных проблем. У меня своих по горло.

Они сидели в тихом уголке бара с видом на Сент-Джеймс-стрит в клубе Лайла. Хотя Вейн не был большим любителем проводить время в клубе, он был членом клуба «Гаррик», куда принимали актеров, и испытывал благоговейный трепет перед «Уайтс», членом которого не состоял ни один актер. Давно, когда он был еще женат на Пенелопе, «Уайтс» был его мечтой, – и она осуществилась бы, если бы он не оставил Пенелопу ради Фелисии. В глубине души он все еще хотел стать членом этого клуба – Фелисия называла это его аристократической мечтой, – но он не собирался показывать это перед Гарри Лайлом.

– Дело в том, что я беспокоюсь за Лисию, – сказал он.

Лайл настороженно посмотрел на него.

– Не могу понять, почему, – сказал он. – Мне показалось, что у нее прекрасное настроение.

– Вот как? Я думаю иначе.

Глаза Лайла под насупленными бровями выражали неприязнь, но это не удивило Вейна.

– Она легковозбудимая, – отрывисто произнес Лайл. – Хороших кровей. Ты не можешь обращаться с ней, как с какой-нибудь крестьянской кобылой.

Вейн пропустил оскорбление мимо ушей, как и лошадиную метафору. Как все английские актеры его поколения, он был обязан научиться ездить верхом, но он робел в седле и ненавидел каждую минуту, которую ему приходилось проводить верхом – Гарри Лайл заметил это по его фильмам и, к его неудовольствию, указывал ему на этот недостаток.

– Я знаю, что она «легковозбудимая», Гарри. Но она еще никогда не была в таком состоянии, как сейчас. Меня беспокоит то, что может случиться сегодня…

– На премьере «Отелло»? Я думаю, все будет в порядке. Она была в отличном настроении, когда я в последний раз разговаривал с ней. Она темпераментна, да, я согласен, но разве это не характерно для каждой большой актрисы? Я думал, за это время ты уже привык к ней. Но ко мне это не имеет никакого отношения.

– Ну, я хотел кое о чем спросить тебя, Гарри. Это может иметь к тебе отношение. Ты помнишь картину, которую ты с такой щедростью подарил Лисии? Маленького «ренуара», которым она всегда восхищалась?

Лайл еще больше насторожился. Рука, державшая стакан, начала дрожать, заметил Вейн. Сейчас на ней были четко видны старческие пятна, которых он не видел раньше – теперь, когда он пригляделся, Лайл вдруг показался ему сильно постаревшим. Давно пора, подумал Вейн без всякого сочувствия.

– Ренуар? – переспросил Лайл. Как актер, который не потрудился заучить свои реплики наизусть, он подыскивал слова. – Симпатичная маленькая картина, помню.

– Она давно появилась у тебя?

– Бог знает сколько лет назад. Купил ее за гроши в Париже в конце двадцатых годов, когда импрессионисты стоили недорого.

– Я никогда не видел ее в Лэнглите.

– Ну, ты редко там бывал, верно? К тому же она висела наверху, в гостиной Мод, так что ты просто не мог ее видеть.

– Ты поступил очень мило, подарив ее Лисии. Я думаю, картину надо застраховать. Сколько она может сейчас стоить? Хотя бы приблизительно?

Лайл был озадачен. Он забарабанил пальцами по столу.

– Тридцать тысяч фунтов, – наконец произнес он. – Конечно, тебе нужна экспертиза специалиста. По правде говоря, я не стал бы с этим возиться. Это очень длительная процедура. И дорогая к тому же.

– Да, – сказал Вейн, и глаза его злорадно заблестели, – но в этом случае все очень просто. В конце концов мы же знаем, за сколько она была продана на аукционе «Кристи», верно?

– «Кристи»?

– Перестань, Гарри. Этой картины никогда не было в Лэнглите. Я не поленился навести справки у «Кристи», и они любезно предоставили мне родословную картины, или как это там называется.

– Происхождение.

– Вот именно. Понсонби купил ее у вдовы лорда Райта, а Райт купил ее в Париже у торговца картинами по имени Мейерман в 1919 году, а до этого она не покидала Парижа. И ты не дарил ее Лисии.

Лайл поднес стакан к губам; сейчас его рука так сильно дрожала, что он пролил несколько капель себе на галстук.

– Почему ты не спросишь об этом Лисию, старина? – сказал он. – Меня это не касается.

Вейн пристально посмотрел на него.

– Во-первых, потому что она избегает меня, а во-вторых, у нас сегодня премьера, и выяснять отношения за несколько часов до начала спектакля было бы неразумно. К тому же я просто хотел услышать от тебя, Гарри, правду, но ты солгал мне.

– Не имею ни малейшего представления о чем ты говоришь.

– Нет, имеешь. Она солгала мне, Гарри, а ты ее покрываешь. И это было совершенно бессмысленно, потому что никто не знает Фелисию лучше, чем я…

Вейн осекся, увидев внезапное выражение ненависти на лице Лайла. Каким бы дряхлым он ни был, его глаза были злыми, как у ядовитой змеи, рот превратился в узкую полоску, бледные губы были крепко сжаты. Вейн давно привык к неприязненному отношению Гарри Лайла к себе, но это было что-то совершенно иное и более резкое.

– Знаешь Фелисию? – резко переспросил Лайл. – Ни черта ты о ней не знаешь, дурак несчастный.

Неожиданная вспышка гнева по своему накалу была под стать эмоциям короля Лира. Лайл, кажется, больше не мог сдерживать свой гнев и раздражение.

– Гарри, – сказал Робби как можно спокойнее и вежливее, как человек, старающийся успокоить взбесившуюся собаку, которая приготовилась броситься. – Я никогда не понимал, почему ты так меня не любишь, но теперь это уже не имеет значения. Я всего лишь хотел узнать, просила ли тебя Лисия подтвердить ее ложь, но сейчас, пожалуй, я уже знаю ответ.

– Не люблю! – Лайл почти выплюнул это слово. – Я не не люблю тебя. Я тебя презираю.

Вейн покраснел, но терпеливо продолжал.

– Тебе не кажется, что это зашло слишком далеко? Что я сделал такого, чтобы ты питал ко мне такие чувства? Если бы я мог раньше жениться на Фелисии, я бы сделал это. Кто мог предположить, что Чарльз создаст столько трудностей с разводом и что в это еще вмешается война? Если бы не это, мы бы уже давно создали семью, и, я думаю, были бы избавлены от многих неприятностей.

– Семью! – рявкнул Лайл так громко, что несколько человек обернулись в его сторону. – Семью? Какой же ты дурак! У тебя столько же шансов иметь семью, как у меня снова стать двадцатилетним!

– О чем ты говоришь?

Теперь Лайл дрожал. Он придвинулся к Вейну и мрачным шепотом прошипел:

– Она не может иметь детей, черт бы тебя побрал! Она так тяжело рожала Порцию, это-то ты знаешь?

– Она мне рассказывала, конечно.

– Конечно! – возмущенно произнес старик. – Она сказала тебе об этом, но опустила очень важную часть. Роды были просто кошмаром. Врачи все испортили. Слава Богу, Порция осталась жива – хороший, здоровый ребенок, но Фелисия больше не могла иметь детей – об этом ей сразу сказали. Мне кажется, она не слишком расстроилась, может быть, даже обрадовалась. Она столько всего пережила, что я не думаю, чтобы она согласилась еще раз пройти через все это, но в любом случае она просто не может. Так что если ты ждешь, что Фелисия подарит тебе сына и наследника, то можешь забыть об этом. Хотя, по моему мнению, ты и не очень-то работаешь в этом направлении.

Вейну безумно хотелось схватить старика за горло и придушить, но он не мог устроить скандал на публике.

– Откуда ты все это знаешь? – спросил он, но не успели эти слова сорваться с его губ, как он уже знал ответ, будто детали головоломки, которая не давала ему покоя все эти годы, вдруг встали на свои места. Он разговаривал с человеком, который не просто был дядей Фелисии – сидевший перед ним человек страдал от ревности как любовник. С самого начала Гарри затаил на него злобу за то, что он увел у него Фелисию.

– Гарри, – сказал он очень тихо, – ты любил ее, правда?

Взгляд старика потеплел, глаза наполнились слезами.

– Конечно, – ответил он. – Она – моя племянница.

– Но ты любил ее гораздо сильнее, совсем не по-родственному, верно?

На секунду Лайл превратился в прежнего гордого влюбленного.

– Гораздо сильнее, чем ты, – бросил он. – Всегда любил. И всегда буду любить.

– А Чарльз? Ты его тоже ненавидел?

– Нисколько. Хороший парень. Я сам его выбрал.

– Сам выбрал?

Лайл фыркнул.

– Ну, должна же она была за кого-то выйти замуж, верно?

– Ты хочешь сказать, что у вас был ребенок? – Вейн ощутил, как его охватывает ужас, парализуя его тело и мозг. Он хотел бы закричать, вскочить, ударить старика, почувствовать гнев, отвращение, возмущение, но не мог. Он ощущал себя жертвой какой-то ужасной катастрофы. Ему хотелось узнать все о прошлом, но звук голоса Гарри вызывал у него тошноту.

Лайл кивнул.

– Да. Знаешь, она очень хотела его сохранить. Даже слушать не хотела о том, чтобы избавиться от него, что было бы самым разумным. Пару недель в Швейцарии в клинике в Лозанне или Женеве, и все было бы отлично, но она отказалась, Бог знает почему. Хотя нет, я знаю почему. Видишь ли, ее мать была последовательницей учения «Христианская наука».[136] Она умерла в Найроби от аппендицита, хотя любой самый скверный хирург легко мог бы ее спасти. Она запугивала Фелисию разными историями о врачах, и бедная девочка ей верила. Даже будучи взрослой, она не хотела иметь дела с врачами, и в результате ее менее пугало рождение ребенка, чем аборт.

Лайл вздохнул. Теперь он говорил будто сам с собой.

– Ее мать – вот это была женщина! Честно сказать, слишком хороша для моего брата, совсем как Фелисия для тебя. Я бы обязательно отвез ее в больницу, даже если бы для этого потребовалось связать ее и тащить силой, но мой брат Нед считал, что надо позволить людям делать то, что они хотят. Таким образом он по-своему выражал свое равнодушие к окружающим и желание, чтобы его оставили в покое. Я хочу кое-что сказать тебе, Вейн – я никогда не говорил об этом даже Фелисии. Ее мать была самой красивой женщиной, какую я знал, женщиной, которую я хотел больше всего на свете. Она погубила свою жизнь, растратила ее на Неда, когда могла иметь меня, стоило ей только заикнуться – и она это знала. Знаешь, она меня тоже любила. О, я не хочу сказать, что она не любила Неда, но меня она любила больше. Иногда я думал, что Фелисия могла быть моей… – Он замолчал и затряс головой, будто испугавшись того, что собирался сказать Вейну. – Ну, пожалуй, лучше не думать, правда?

– Да, – твердо ответил Вейн. – Гораздо лучше. – Он закурил сигарету, довольный тем, что еще был способен это сделать. – Лисия сказала тебе, что у нее связь с Марти Куиком?

– Конечно. Ну, а чего ты ждал, приятель? Ты не обращаешь на нее внимания – так она говорит, и я ей верю. Не обижайся, но я скажу тебе откровенно: что касается Лисии, то ты никогда не чувствовал ее. Она очень горячая девочка, совсем как ее мать. Ты должен уделять ей много внимания. – Он искоса посмотрел на него. – В постели и вне ее.

Вейн почувствовал, как огромная усталость навалилась на него. Оставалось только надеяться, что ему удастся сыграть свою роль сегодня вечером.

– Но почему именно Куик? – спросил он. – Она сказала тебе об этом?

Лайл уронил голову на грудь. Во время всего их разговора он не переставая пил.

– Я спросил, почему Куик? – повторил Вейн громче.

Гарри открыл один глаз. Он был искренне удивлен.

– Почему, друг мой? – сказал он вполне дружеским тоном. – Да потому, что он – не ты, разве ты не понял? Он полная твоя противоположность – и совершенно ей не подходит, так что она наказывает одновременно и тебя и себя. И меня, пожалуй, тоже. – Он криво улыбнулся, заставив Вейна подумать, не было ли у него недавно удара. – И все же именно тебя, Вейн, она любит, вот в чем ирония судьбы. Ради тебя, приятель, она способна убить.


– Вы ужасно выглядите.

– Я в полном порядке, не волнуйся.

– Вы, конечно, все точно рассчитали, но раньше вы никогда не начинали гримироваться в последний момент. Особенно если грим такой как сегодня.

– Гиллам, ты же не моя нянька. Ладно-ладно, извини. Фелисия уже здесь?

– Конечно, нет, Робби. Ей же, слава Богу, не надо красить себя черной краской с головы до ног.

– Ты прав. Я не знаю, что сегодня у меня с головой. Гиллам, будь другом, попроси кого-нибудь принести мне поесть.

– Поесть? Перед началом спектакля? Уже почти три часа. И вы только что вернулись с ленча.

– Так получилось, что мне не удалось поесть. Достань мне сэндвич. Бисквит. Чай. Все что угодно. Прошу тебя. Я умираю с голоду.

Они стояли на железной винтовой лестнице, которая вела в гримуборные ведущих актеров театра – эта штуковина была задумана как будто для того, чтобы дать главным исполнителям максимальную возможность в буквальном смысле «сломать ногу» перед выходом на сцену. Ступени были неудобными, стертыми, подверженными коррозии, спускаясь по ним, даже самые храбрые актеры и актрисы нервничали, но лестница была оригинальной и старинной, и Вейн отказывался даже думать об ее замене.

Он прошел в свою гримерную. На столе перед зеркалом были аккуратно разложены орудия его труда, освещенные ярким светом мощных ламп – тюбики грима, баночки кольдкрема, накладки, воск, клей, пудра. Он вдохнул знакомые запахи. Электрический камин вместо старого, который топился углем, горел ярко, но давал больше света, чем тепла. Вейн встал к нему поближе, и дрожа от холода, начал раздеваться. Над камином висел его любимый портрет Гаррика, которому когда-то принадлежал этот театр. Гаррик тоже играл Отелло на этой сцене, гримировался в этой же комнате, спускался по тем же железным ступеням. Были ли у него проблемы с Дездемоной? Наверное, не такие, как у меня, сказал себе Вейн.

Он разделся донага и критически осмотрел себя в зеркало – англичанин без малого сорока лет, достаточно широкоплечий, со слегка расплывшейся талией, уже не такой стройный, каким он был, когда задолго до войны играл изящных героев-любовников в нашумевших пьесах Гая Дарлинга, и не такой мускулистый, каким он был в Голливуде, где претендовал на роли мужественных мужчин, безупречно владеющих шпагой. Надо бы заняться физическими упражнениями, сказал он себе, но он знал, что вялые мускулы были характеристикой роли. Упражнения, как и грим, были орудием его труда. Если бы он играл Гамлета, он бы похудел и каждый день занимался бы фехтованием, но Отелло был пожилой человек, уже не солдат, а генерал, чьи рукопашные бои остались далеко в прошлом.

Он стоял спокойно, слегка покрывшись гусиной кожей от холода, и втирал в тело первый слой краски – густой, коричневый тон, похожий на темный молочный шоколад. Он опустил пальцы в краску и стал покрывать ею свои бедра и ягодицы. В этот момент он почему-то думал о том, что нашла Фелисия в Куике, и почему он, как самый глупый обманутый муж, ничего не заметил. Или он просто игнорировал свои подозрения? Он видел тревожные признаки, с горечью подумал он – но решил не обращать на них внимания.

Кипя от гнева, он полчаса стоял неподвижно, пока сохла краска. Что ей еще от него нужно? Разве он не достаточно доказывал ей свою любовь – ради нее выворачивая наизнанку свою карьеру? И все же она изменила ему – да к тому же с Марти Куиком! Он старался не думать о них обоих в постели и не мог. Он знал, что сейчас ему необходимо успокоиться, но чувствовал, что спокойствия он не найдет.

Следующий этап был более утомительным – Вейн вместе с Абелем, своим костюмером, должен был натереть все тело черным сапожным кремом, а потом отполировать его влажной махровой тканью, чтобы оно блестело. В таком виде он был похож на жреца какой-то варварской религии, приготовившегося к жертвоприношению. Робби был рад, что процедура наконец закончилась, и он мог надеть измазанный краской халат и выпить чаю. На его лице еще не было грима – лицом он будет заниматься в последнюю очередь, как и розовыми ладонями, а пока самая длинная и утомительная часть работы была завершена.

– Мисс Лайл у себя в гримерной? – спросил он.

Абель поднял бровь – выразительная гримаса, доведенная до совершенства множеством второстепенных ролей, которые он когда-то играл. Обычно Фелисия и Вейн приезжали в театр вместе; если его роль требовала более длительной подготовки, чем ее, она дремала у себя в гримерной или отвечала на письма.

– Боюсь, что нет.

Вейн пристально посмотрел на свое отражение. Гиллам был прав, решил он. Он действительно ужасно выглядел. Где же она, черт возьми? – недоумевал он. Глупый вопрос – она, вероятно, сейчас в постели с Марти Куиком. Или Гарри Лайл нашел ее и предупредил, что мужу все известно? Чувство вины могло вызвать у нее истерику, возможно она бродит по улицам, опять замышляя самоубийство.

– Дублерша мисс Лайл в театре? – спросил он. Бровь Абеля поднялась еще выше.

– Думаю, да, сэр, – ответил он. – Позвать ее?

– Нет. Достаточно того, что она здесь и готова играть.

В дверь раздался стук, но не приглушенный и осторожный, а сильный и уверенный. Фелисия в гневе? Он не знал, как ему вести себя в такой ситуации. Показать, что тоже злится? Но как подействует его гнев на ее игру сегодня? Он был похож на генерала, делающего последние приготовления к битве – как сам Отелло, подумал он. Он был уверен в собственной способности сыграть свою роль, что бы ни происходило в его жизни – именно это Фелисия, без сомнения, и ненавидела в нем, – но относительно ее у него такой уверенности не было, особенно после Сан-Франциско. Однако если она здесь, он должен с ней встретиться.

– Входи! – крикнул он и, обернувшись, обнаружил, что это была вовсе не Фелисия.

С кислой улыбкой на бледном лице на пороге стоял сэр Герберт Тарпон и усиленно изображал завзятого театрала, привыкшего бывать за кулисами, несмотря на свой хомбург[137] государственного служащего, брюки в полоску, черный пиджак и жесткий белый воротничок, который, казалось, врезался ему в шею.

– Надеюсь, я не помешал, – сказал он.

– Честно сказать, – произнес Вейн, – сейчас не самое лучшее время для визита, старина. Может быть, позднее, после спектакля…

Тарпон наклонил голову, показывая, что он понимает артистическую натуру и уважает ее.

– При других обстоятельствах я бы не стал являться столь неожиданно, – вкрадчивым тоном произнес он, – но мы с леди Тарпон ехали мимо, чтобы пообедать перед спектаклем, а у меня есть новость, которую, я думаю, вам будет приятно услышать. Думаю, я принес хорошее известие: вы можете рассчитывать увидеть свое имя в следующем списке награжденных.

Вейн не знал, что сказать. Вчера эта новость стала бы причиной радости – это, конечно, не было для него неожиданностью, но тем не менее он должен был стать самым молодым в истории театра обладателем рыцарского звания и первым в этом десятилетии! Но сейчас он не чувствовал ничего, кроме острого желания выпроводить Тарпона из гримерной и заняться своим лицом.

– Спасибо, – сказал он. – Я просто лишился дара речи. А теперь, если позволите…

– Конечно, конечно. – Тарпон наклонил голову, будто предлагая полюбоваться собственной лысиной. – Я только хотел сказать, как я рад за вас и, конечно, за леди Вейн, которой мисс Лайл скоро станет.

– Это большая честь для меня… для нас.

– Вот именно, – сказал сэр Герберт выпрямившись. Сейчас выражение его лица было строгим, как у школьного учителя, приготовившегося после похвалы сделать ученику внушение. – Одно маленькое предостережение, мой дорогой друг – я обязан об этом сказать. Как вы понимаете, награждение всегда зависит от определенных условий. Если вы сбежите с какой-нибудь барменшей, – он рассмеялся, излучая наигранную сердечность, – или произойдет что-то такое, что при дворе сочтут скандальным – о, я знаю, что ничего такого не случится! – боюсь, что ваше имя будет исключено из списка. – Тарпон покраснел. – Вы понимаете – я обязан был об этом предупредить. Мне не стоит говорить вам, что я считаю такое предупреждение излишним для вас и очаровательной мисс Лайл – или леди Вейн, как мы скоро будем ее называть.

Вейн мрачно кивнул.

– Я все понимаю. Спасибо, что сделали это столь тактично.

Тарпон направился к двери.

– Между прочим, – шепнул он, открывая дверь, – сегодня в зале будут члены королевской семьи. – Он подмигнул. – Кто предостережен, тот вооружен, не так ли?

Вейн кивнул, будто его это не волновало, но как только дверь за Тарпоном закрылась, открыл ящик своего стола. Он никогда не пил перед спектаклем, но при таких обстоятельствах, решил он, выпить было просто необходимо. Он налил приличную порцию виски себе в чай и залпом проглотил, надеясь, что это его успокоит.

Но это не помогло.


– Она здесь?

Вейн стоял на лестнице, вытянув руки, чтобы не испачкать гримом свой бархатный костюм. Он потратил месяцы на то, чтобы превратиться в чернокожего человека поразительной силы и достоинства, а сейчас в день премьеры у дверей своей собственной гримерной кричал как истеричная торговка рыбой. Внизу появился Тоби Иден в парике злодея Яго и, приложив палец к губам, стал нехотя подниматься к нему.

– Тише, старина, – прошептал он. – Эта чертова публика услышит.

– Мне наплевать. Фелисия здесь?

– Конечно. Она приехала поздно, запыхавшаяся, но сияющая, как всегда.

– Я спрашивал о ней больше часа назад.

– Она предупредила, чтобы ее не беспокоили. Мой дорогой Робби, успокойся. Фелисии не впервой играть трудные роли. – Он придвинулся ближе, и на его лице появилось озадаченное выражение. – Уж не виски ли я чувствую? – спросил он.

– Я добавил немного в чай.

– Ты? Я никогда не замечал, чтобы ты принимал хоть каплю перед спектаклем.

– Но тебе же это идет на пользу.

– Ну да, но если у тебя нет привычки… – Тоби закатил глаза. – Берегись, – предупредил он.

– Чего?

– По-первых, ступеней. Потом себя. Как ты себя чувствуешь?

– Великолепно.

– О Боже! – Тоби закрыл глаза, предчувствуя, что надвигается нечто ужасное.

Вейн слышал гул зрительного зала, где публика занимала свои места. Он оставался совершенно безучастным – он не чувствовал страха, но почему-то не мог вспомнить того Отелло, которого он столько времени репетировал. Ему непременно надо было поговорить с Фелисией, но она заперлась у себя в гримерной. Вейн цеплялся за поручни лестницы, как капитан, готовый пойти на дно вместе со своим кораблем, а Тоби, положив руку ему на плечо, пристально глядел на него.

– У тебя походка короля Лира, – с беспокойством прошептал он. – Ты шаркаешь ногами как старик. Возьми себя в руки, старина. Отелло же крепкий парень, вспомни?

– Все будет в порядке.

– Надеюсь. – Иден придвинулся ближе. – Послушай моего совета. Перестань переживать из-за Лисии. Подумай о себе. А то придется вызывать твоего дублера, а не ее.

Вейн отмахнулся от него и на минуту прислонился к старинной каменной стене, закрыв глаза, стараясь забыть о Фелисии и сосредоточиться на пьесе. Но он не имел ни малейшего представления, как он будет играть с ней в течение двух часов.

– «Опутанный красоткой. Бабий хвост…», – вспомнил он слова Яго и почти рассмеялся, настолько точно они характеризовали его самого.

Бессмысленно ждать, пока она спустится, понял он. Она останется у себя в гримерной до последнего момента, а его выход раньше, чем у нее.

Они встретятся только на сцене.


Я не могу встретиться с ним, твердила себе Фелисия за закрытой дверью своей гримерной.

Но ей придется это сделать и скоро, несмотря на стыд, чувство вины и страха, терзавшие ее.

У нее ужасно болела голова. В этот день она отчаянно пыталась разыскать Марти Куика, но все напрасно. Он только формально был приквартирован к главному штабу, поэтому у него не было ни своего кабинета, где она могла бы найти его, ни секретаря, который знал бы о его местонахождении. На ее звонок в американское посольство на Гросвенор-сквер ответил мужчина с каким-то странным акцентом и наотрез отказался признать, что когда-либо слышал о полковнике Куике. Она должна была увидеть Куика, но он растворился в военной машине, наверняка намеренно. Он прячется от нее? Очень возможно, но она все равно как-то должна помешать ему шантажировать Робби. Она не могла допустить, чтобы он разрушил карьеру Вейна.

Фелисия упорно игнорировала настойчивый стук в дверь, пока гримировалась и одевалась – она не могла встретиться с Робби, – но потом поняла, что стук был другой, сдержанный, но решительный, сигнал, а не отчаянный призыв.

– Пять минут, – раздался чей-то голос. Она ответила: «Спасибо» и повернулась к зеркалу. Она отпустила свою костюмершу – ей хотелось остаться одной. Фелисия посмотрела на свое отражение. Для роли Дездемоны она распустила волосы по плечам, использовала простой грим и надела бархатное платье с глубоким вырезом и тугим корсажем, чтобы подчеркнуть свою тонкую талию и выглядеть моложе. В конце концов Дездемона была не намного старше Джульетты.

Немногие тридцатипятилетние женщины могли бы сойти за семнадцатилетних даже на сцене, сказала она себе. Конечно, стоило приглядеться к лицу, как глаза выдали бы ее возраст. Можно было сохранить хорошую фигуру, поднять грудь, загримировать шею, но эти глаза видели в жизни гораздо больше, чем глаза молодой женщины, и там, где должна была быть надежда и радость, был только страх.

Ну, слава Богу, в театре не было такой вещи, как крупный план. Она встала и пошла к двери. Ее костюмерша, которая ждала в коридоре, начала хлопотать вокруг нее, поправлять складки костюма, стряхивать лишнюю пудру, настойчиво советовать ей расслабиться.

– Мистер Роберт уже на сцене, – сказала она Фелисии. – В хорошем голосе, насколько я могу слышать. У него такая удачная первая сцена.

– В каком он настроении?

– Ну, кажется, он немного расстроен, бедняга. Не похож на себя. Все время спрашивал о вас, дорогая. Я даже не решилась сообщить ему известие.

– Какое известие?

– О Боже, я не уверена, что мне следует и вам говорить об этом. Это о его друге, понимаете… и вашем тоже. Об американском комике Рэнди Бруксе.

– Ну, говори, в чем дело?

– Он погиб, душечка моя. Сбит в бомбардировщике над Германией вчера. Какая жалость, верно? Посылать талантливого молодого человека на смерть, когда мир полон людей, о которых никто не стал бы жалеть.

Усилием воли заставляя себя не думать о смерти Рэнди, Фелисия стояла за сценой, прислушиваясь к прекрасному голосу, не заглушаемому даже декорациями, который был такой важной частью ее счастья…

«…Я ей своим бесстрашьем полюбился,

Она же мне – сочувствием своим».

Последовала такая долгая пауза, на которую решился бы не всякий актер. У нее по спине побежали мурашки, хотя она слышала эту сцену десятки раз; его голос заполнял собой театр – от кулис до самых дальних рядов балкона – такой мощный в этот момент, что публика не просто замолчала, а даже перестала, казалось, дышать… «…так… – еще одна пауза, теперь короче, готовящая зрителей к следующей величественной фразе… – колдовал я…» У нее так учащенно билось сердце, что ей казалось, оно могло в любой момент остановиться. Появился Тоби; пот струился по его пухлому лицу, на котором было удовлетворенное выражение актера, знающего, что он полностью выложился в своей сцене.

– Слушай, они сегодня полны внимания, – шепнул он Фелисии. – Хорошая аудитория – ни одного лишнего звука в зале. Когда Робби вышел в своем черном гриме, можно было услышать, как муха пролетит! Ты в порядке?

Она кивнула.

– В полном.

– Прекрасно. – Тоби наклонился ниже. Фелисия почувствовала запах пота, грима, слабый аромат трубочного табака и джина, успокаивающие своей привычностью. Она ощутила необычное спокойствие – здесь была ее семья, это был ее дом, эта сцена была равнозначна ее супружеской постели. Именно здесь были люди, которые верили ей и любили ее: не Гарри Лайл, который просто безжалостно воспользовался ее молодостью, не Марти Куик, в котором не было ни капли любви в ней, не Чарльз, который был не способен понять ее чувства, даже не бедняжка Порция, которая никогда не стала бы слушать человека, способного держать в напряжении полторы тысячи зрителей, заставляя их забыть о самих себе и своих проблемах…

– Это очень важный спектакль, – продолжал Тоби Иден. – Это секрет, дорогая, но эта надутая старая свинья Тарпон сказал Робби, что сегодня в зале присутствует кто-то из королевской семьи. Если все пройдет хорошо, ты оглянуться не успеешь, как станешь леди Вейн.

Помощник режиссера сделал ей знак. Она почувствовала, как Тоби дотронулся до ее руки. Она видела, как зашевелились его губы, когда он пожелал ей удачи, но она ничего не слышала, шагнув на край сцены и набрав в легкие воздух как ныряльщик перед прыжком в воду.

В какой-то момент, до того, как публика увидела ее, она успела окинуть взглядом зал ряд за рядом. Помощник режиссера кивнул ей, но она не обратила внимания на его сигнал – он ей был не нужен так же, как Робби. Даже не осознавая, что она делает, Фелисия вышла на ярко освещенную сцену, не слыша, казалось, оглушительных аплодисментов, раздавшихся в зале. Ее глаза были прикованы к Робби…

Сегодня она не могла его подвести.


Никогда прежде на сцене Фелисия не испытывала ничего подобного. Напряжение между ней и Робби было столь велико, что она совершенно не замечала его грим. Он не играл ревность, подозрительность, нарастающий гнев – он по-настоящему чувствовал все это, так же как она, почти бессознательно, умоляла его, убеждала его в своей верности, если не в любви.

Она ощущала его гнев, как можно ощущать ветер или волны на морском берегу; вероятно, впервые в жизни она осознанно не играла роль, а просто была Дездемоной – будто никогда прежде не была никем другим. Это было пьянящее ощущение; оно совершенно ошеломило ее. В первый раз Фелисия поняла, что чувствовал Робби, играя Ричарда, и захотела поделиться своими ощущениями с ним. Но во время антрактов он был слишком утомлен и зол на нее, хотя и ничего не говорил.

Мог ли он узнать о ней и Марти? – подумала она. Но откуда? Все, что ей удалось из него вытянуть, было обещание поговорить с ней позднее, которое в устах Робби могло означать надвигающуюся грозу – а пока ему надо было переодеться и отдохнуть, как, впрочем, и ей тоже. Спектакль, как и боевые действия, предполагал определенную дисциплину, и ее нельзя было нарушать.

Фелисия ушла в свою гримерную, Робби – в свою, и они не видели друг друга до тех пор, пока вновь не оказались на сцене; на этот раз Робби казался даже более разгневанным, чем раньше. Если бы речь шла о ком-то другом, она могла бы приписать его гнев действию алкоголя, и ей даже показалось, что она почувствовала запах виски – но это было слишком невероятно, и она отбросила эту мысль.

К следующему антракту они оба были в изнеможении. Фелисия взяла зажженную сигарету у одного из рабочих сцены и попыталась поговорить с Робби, пока он не ушел к себе в гримерную – но как на зло на лестнице появился Тоби Иден, попыхивающий своей трубкой, и выбрал именно этот момент, чтобы сообщить ему о смерти Рэнди Брукса.

Фелисия видела, как Робби схватился за поручни лестницы, будто боялся упасть. Она протянула руку и дотронулась до его руки, как бы стараясь сказать, что она понимает его чувства, но он просто посмотрел на нее как на совершенно чужого человека и стал медленно подниматься наверх. Она хотела крикнуть, что это не ее вина, Что она разделяет его горе, но ее костюмерша уже подавала ей отчаянные знаки, что пора переодеваться.

Самое худшее было еще впереди, и яростная игра Робби вызвала в ней еще больший страх. Сейчас в течение получаса она должна была терпеть его обвинения в измене, в предательстве, должна была стоять рядом с ним, пылающим гневом, как дерзкий путешественник осмелившийся заглянуть в кратер вулкана. Робби больше не играл – его собственные чувства, не поддающиеся контролю, сливались с ролью.

Она явственно ощущала его гнев – холодный резкий запах, который поднимался над запахом пота и театрального грима, и по установившейся в зале напряженной тишине понимала, что ее игра была такой же подлинной, как и его, что ее страх был искренним. Она посмотрела ему в лицо, не замечая ни утолщенного носа и губ, ни черной кожи, ни курчавого седого парика, видя только его глаза – темно-синие, с золотыми искорками, безумные от горя и ярости, глаза жестокого незнакомца – глаза, внезапно в ужасе подумала она, глаза смерти…

Она, как могла, старалась держать себя в руках, но продолжала дрожать как лист, ее голос срывался, по телу струился пот – это у нее, которая никогда не потела даже под самыми сильными софитами!

Момент, которого она боялась, настал – момент, когда он взял подушку, чтобы задушить ее.

Даже при обычных обстоятельствах эта сцена безумно пугала ее, но сегодня она была на грани обморока, уверенная, что его руки со всей силы прижмут подушку к ее лицу, и она задохнется. Глаза Робби, казалось, стали совершенно безжизненными, такими же черными и сверкающими, как его кожа, в резком свете огней рампы.

Она узнала его слова даже не слыша их:

«Если у тебя

Есть неотмоленное преступленье,

Молись скорей…»

Она похолодела, когда он прижал подушку к ее лицу. Он резко толкнул ее на кровать, придерживая ее коленом, и, отчаянно хватая ртом воздух, Фелисия со всей ясностью поняла, что он собирается убить ее сейчас, здесь, на сцене в присутствии полутора тысяч зрителей.

В легких у нее не осталось воздуха. Грудь пронзила острая боль. Она увидела яркие цветные искры перед глазами. В ушах появился гул, будто она тонула в воде. Ее охватил такой ужас, с которым она была не в силах справиться.

Она начала вырываться, брыкаться, оттолкнула Робби, который от неожиданности отпрянул и растерянно выронил подушку. Потом даже не осознавая, что она делает, и не понимая, откуда у нее взялись силы, она испустила вопль, эхом зазвеневший в зале, который никто из присутствующих не принял бы за элемент спектакля, и закрыв лицо руками, убежала со сцены.

Она не остановилась, пока не оказалась на улице, прямо в театральном костюме, продолжая слышать у себя за спиной его голос…

«За эту ложь ее сожгут в геенне.

Ее убийца я».

Сцена двадцатая

Продолжая дрожать от страха, Фелисия стояла молча в своей собственной гостиной, будто никогда не бывала здесь прежде. Наконец молодой человек рядом с ней нарушил молчание.

– Если бы это все было моим, я бы остался здесь навсегда, – с трепетом в голосе прошептал он.

– Ну, это не твое. А я не могу здесь оставаться.

Судьба снова свела ее с Билли Довом, который, как обычно, стоял на своем привычном месте у отеля «Ритц». На этот раз, увидев Фелисию в костюме Дездемоны, он узнал ее – и понял, в каком она была состоянии.

Он нашел для нее такси и помог добраться домой, но она не могла оставаться в своем доме – она поняла это сразу, лишь только открыла дверь. Она опозорила Робби и погубила свою карьеру, точно так же, как и его. На утро весь Лондон будет говорить, что она сумасшедшая; вероятно, она действительно такая.

Какая ирония судьбы, думала она – ее дважды выручил молодой человек, который был и, возможно, продолжает оставаться, любовником ее мужа. Это уже не имело для нее значения. Самое главное было то, что ей нужно было время, и чем дольше она задерживалась в доме, тем меньше его у нее оставалось. В любой момент Робби мог начать разыскивать ее. Она не могла встретиться с ним до тех пор, пока все не уладит. Она погубила карьеру Робби. Но по крайней мере она могла помешать Марти разрушить его жизнь.

– Билли, – сказала она, – мне надо исчезнуть отсюда. Я не могу поехать в гостиницу. Об этом завтра же напишут во всех газетах. Может быть, у тебя есть место, где бы я могла остаться?

Он растерянно посмотрел на нее.

– Остаться? Вы?

– Мне надо все обдумать. Ты знаешь моего мужа, не так ли?

Билли кивнул. Фелисия вспомнила о фотографии, которую она взяла в столе Марти Куика. Да, подумала она, ты хорошо его знаешь.

– Мы поссорились, – объяснила она. – Я не хочу находиться здесь, когда он вернется домой.

Он медлил.

– Я заплачу тебе. Он покраснел.

– Дело не в этом. Это не совсем… подходящее место… для вас.

– Ничего страшного. – Она порылась в ящике стола, нашла деньги и не считая передала их Билли.

Он широко открыл глаза от удивления и пожал плечами.

– Как скажете, мисс Лайл. Но потом не говорите, что я не предупреждал вас.

– Подожди. – Она побежала в спальню, сбросила костюм Дездемоны и надела платье. Она повязала голову шарфом, застегнула плащ, потом побросала в свою кожаную сумку все, что ей было необходимо – снотворное, без которого она не могла обойтись, сигареты, деньги, сколько смогла найти. По дороге в гостиную она задержалась у письменного стола и достала еще одну вещь.

Фелисия взглянула на часы. Робби будет здесь с минуты на минуту. Он не должен ее найти до того, пока она не сделает то, что должна сделать – ради него.

– Какой у тебя адрес? – спросила она Билли и быстро записала его в блокноте, лежавшем у телефона.

Потом она позвонила в «Клариджез» и попросила полковника Куика.

– Он просил его не беспокоить, – ответила телефонистка.

– Это Фелисия Лайл. Соедините меня с ним немедленно!

Последовала секундная пауза. Даже здесь в Лондоне магия голливудской звезды сработала.

– Слушаюсь, мисс, – вежливо ответила телефонистка.

– Да? – недовольным голосом рявкнул Куик.

– Это Фелисия.

– Я догадался. Ты убежала от меня в тот день. В чем дело? – У него был сонный голос, как будто она его разбудила.

– Я пыталась разыскать тебя.

– Меня не было в городе.

– Боевое задание, без сомнения? С твоим очаровательным шофером?

– Отвяжись, Лисия. Мы с тобой не женаты. Если хочешь знать, я ездил забрать вещи Рэнди, чтобы отправить их домой Натали. Ты слышала?

– Слышала.

– Его награждают медалью.

– Уверена, Натали будет счастлива. Мне надо тебя увидеть.

– Сейчас? – Внезапно он насторожился.

– Сейчас.

– Слушай, я думал, сегодня премьера «Отелло». Что случилось?

– Марти, я должна увидеть тебя. – Она помедлила, потом добавила: – Я не допущу, чтобы это сошло тебе с рук.

– О чем ты говоришь?

– Я тебя предупреждаю! Когда я расскажу людям о том, что ты собирался сделать, никто не подаст тебе руки, ни в Голливуде, ни здесь, ни где бы то ни было.

Последовало молчание. Она живо представила себе, как он, прищурив свои черные глаза, лежит в постели, напряженно обдумывая все варианты.

– Я приеду, – наконец сказал он. – Куда?

– Шепардз-Гарден, 22, последний этаж.

– Где это, черт побери?

– Прикажи своей маленькой подружке выяснить это.

Фелисия повесила трубку.


Нищета этого района оказалась более ужасной, чем Фелисия могла себе представить. На узких улочках проститутки деловито обслуживали солдат, а на каждом углу торчали подозрительные личности, предлагавшие зайти в питейные заведения, открытые в столь поздний час. Улицы были настолько темными, что люди выглядели как тени, и только случайно встреченное ярко накрашенное лицо или огонек сигареты говорили о том, что они все-таки живые.

Лондон восемнадцатого века сохранился здесь во всех своих ужасных проявлениях. Запах гнилых овощей, сточных канав, дешевых духов и пива пропитывал все вокруг.

Фелисия дала Билли деньги и велела заплатить за такси, потом последовала за ним по вымощенному булыжником переулку, где почти в каждой подворотне стояла какая-нибудь женщина и шептала в темноту непристойные слова.

Дом Билли был узким зданием, которому не пошли на пользу четыре года непрерывных немецких бомбежек. Он безобразно покосился, окна оказались на разных уровнях, верхние этажи нависли над улицей настолько, что почти касались дома напротив, штукатурка осыпалась со старых, прогнивших перекрытий. В дверях почти неразличимо вырисовывался силуэт женщины, только огонек ее зажженной сигареты говорил о ее присутствии на темной улице. Фелисия почувствовала запах дешевых духов, который был не способен заглушить дух немытого тела, сигаретного дыма и пудры, и отпрянула.

– Это ты что ли, Билли? – спросила женщина, затягиваясь сигаретой. Фелисия решила, что она – старая, но слабый огонек осветил ее лицо, и она увидела, что это была молодая девушка.

– Это я.

– Ты? Да с женщиной? Ой, сейчас умру от смеха.

– Она моя приятельница, Ви.

– Приятельница? Подруга? У тебя?

Билли протиснулся мимо нее в дом. Фелисия последовала за ним по скрипучей слабо освещенной лестнице наверх. Дом был полон звуков – стонов, криков, скрипа пружин на кроватях, проклятий. Фелисии казалось, что он давит на нее, будто ее похоронили заживо. Чем выше они поднимались, тем уже становились ступени, пока окончательно не превратились в подобие плохо сколоченной, крутой, шаткой стремянки. На самом верху была дверь, покрытая столетними слоями краски и копоти, которую Билли открыл древним, заржавленным ключом.

– Вот мы и дома, – радостно сказал он.

Свисавшая с потолка лампочка освещала странной формы чердачную комнату с низким потолком, которая могла бы быть монашеской кельей: с белыми стенами, крошечным окном и бедной обстановкой – узкой кроватью, комодом и двумя потертыми креслами. Пол был покрыт линолеумом; единственным украшением комнаты служили фотографии киноактеров, вырванные из журналов и газет и группками пришпиленные к стене, будто для того, чтобы закрыть трещины и дыры.

Тусклого света было явно недостаточно, чтобы рассмотреть их, но Фелисии показалось, что она узнала Марка Стронга, Рэнди Брукса – который, кажется, был одним из любимых актеров Билли – и самого Робби в одной из его голливудских ролей. Занимался ли Робби с Билли любовью на этой самой кровати? Она отказывалась думать об этом. Она приняла решение. Она решила рассчитаться с прошлым – за него, может быть, за них обоих – все остальное не имело значения. Она заметила несколько своих фотографий. Билли явно был преданным поклонником.

Фелисия села на кровать. Кровать была по-солдатски аккуратно заправлена; грубое, местами заштопанное постельное белье было удивительно чистым, одеяло тщательно расправлено.

– Меня это устраивает, – сказала она.

– Туалет этажом ниже.

– Туалет мне не понадобится.

– Камин здесь газовый. Нужно опустить шиллинг. Я включу его для вас. – Он сунул монету в счетчик и зажег спичку. Небольшая газовая горелка засветилась синим светом.

– Билли, – сказала Фелисия, – мне нужно кое с кем встретиться здесь. Я знаю, что это твоя комната, но не мог бы ты оставить меня одну на несколько часов?

Он с беспокойством посмотрел на нее.

– Вы уверены, что вам это нужно? Она кивнула.

– Абсолютно уверена.

Когда она покончит с Марти, она без проблем купит молчание Билли. Она махнула ему на прощание рукой и закурила сигарету, бросив спичку в баночку из-под варенья, которая служила Билли пепельницей.

Она по-прежнему неподвижно сидела на кровати, когда почти полчаса спустя раздался стук в дверь.


Она не подняла головы.

– Ты, кажется, не спешил, – сказала она.

– Ничего подобного. Просто эту лачугу нелегко найти. – Он огляделся и покачал головой. – Какого черта ты здесь делаешь?

– Исправляю то, что ты сделал, Марти. Исправляю то, что сделала я.

Куик стоял, засунув руки в карманы своего светлого неуставного плаща и сдвинув на затылок фуражку; на шее у него был шелковый шарф, и неизменная сигара в зубах. Он был красив, доволен собой и явно настроен обратить все в шутку.

– Похоже на декорацию к «Стелле Даллас»,[138] – сказал он. – Робби знает, что ты здесь?

– Нет. Я полагаю, твой маленький милый шофер остался внизу вместе с другими шлюхами?

Он покачал головой.

– Я решил приехать один. Взял такси. Есть некоторые вещи, о которых Амелии лучше не знать. Похоже, что это как раз тот случай. – Он снял плащ, положил его на кровать, сверху на него свой шарф и сел рядом с Фелисией. Она почувствовала знакомый запах его лосьона. Он вынул из кармана фляжку, открыл ее и налил Фелисии виски. Она с удовольствием выпила.

– Так в чем же дело? – спросил он.

– Я знаю, кто такой Билли Дов, – ответила она.

Куик. удивленно посмотрел на нее.

– Кто?

– Молодой человек, которому ты заплатил сто фунтов.

– И что же? – Он пожал плечами, будто это не имело никакого значения.

– Я видела фотографию, которую ты сделал у дверей паба.

– Хорошо. – Теперь он был явно озадачен и старался понять, к чему все это могло привести.

– Я не допущу, чтобы этот шантаж сошел тебе с рук, – сказала она.

– Шантаж? Тебе-то что? – Он налил себе виски и положил сигару в пепельницу. – Послушай, – сказал он, – я не понимаю, зачем ты забралась в эти трущобы. Если хочешь поговорить, пойдем куда-нибудь, где можно это сделать спокойно.

– Мы можем поговорить и здесь.

Куик обнял ее за плечи; лицо его выражало раздражение.

– В чем дело, Лисия? Что это за разговоры о шантаже? Что я играю не по правилам? Я всегда играю не по правилам. Теперь ведь это не имеет значения, верно? Все кончено. Что сделано, то сделано.

– Все можно изменить. Необходимо изменить. Теперь он был искренне удивлен.

– Не понимаю, каким образом. Я хочу сказать, уже слишком поздно… – Он наклонился, прижал ее к себе и поцеловал. – Мне жаль, что так получилось, но ко мне это не имеет отношения. Я не заставлял его лезть в этот чертов самолет…

Фелисия не слушала его. Она дрожала, но не от страха, а от гнева на свою собственную слабость. Она чувствовала, как его рука медленно скользит ей под юбку.

Она отстранилась, пытаясь взять себя в руки: она со страхом размышляла о безумии того, что собиралась сделать, и одновременно хладнокровно планировала, как это осуществить. Ее пугали последствия – скандал, позор, наказание, – но если это был единственный путь спасти Робби, то она была готова его пройти.

Шекспировские женщины, говорила она себе, не медлили, чтобы завершить начатое. Клеопатра, Джульетта, леди Макбет – они понимали благородные жесты, великие жертвы. Она точно знала, что ей делать – и все же ощущала, как груз отвращения и сомнения сдерживал ее.

Комната была слишком мала, чтобы она могла отодвинуться от Марти и быть от него подальше.

На нее давило его присутствие, его голос, его нарастающий гнев.

– Я с тобой говорю, – раздраженно произнес Марти, его гнев вырвался наконец наружу. Он схватил ее за руку и потянул к себе.

Она не сопротивлялась – обмякла в его руках. Он прижался губами к ее губам, стараясь при этом свободной рукой обнять ее за талию.

– Черт, – пробормотал он, – зачем ты затащила меня сюда? Эта кровать слишком узкая…

Фелисия попыталась оттолкнуть его, но он только рассмеялся.

– Не разыгрывай со мной недотрогу, Лисия, – сказал он. – Я же прекрасно тебя знаю.

«Ты совсем меня не знаешь, – сказала она про себя. – Даже я сама себя не знаю, как выяснилось». Ее сумка лежала рядом с ней на кровати, стоило только протянуть руку. Огромным усилием воли она все-таки сунула в нее руку и тут же почувствовала, как ее ладонь начала гореть, будто она схватилась за что-то раскаленное; потом, словно пытаясь прекратить это невыносимое жжение, она резко согнула руку и закрыла глаза.

Она почувствовала острую боль от запястья до самого плеча. На мгновение ей показалось, что она вывихнула руку, но это чувство прошло, оставив после себя ощущение онемения, словно рука стала безжизненной.

Сначала Марти не сдвинулся с места и не издал ни звука. Он прижимался к ней, всем телом придавив ее к кровати, но потом внезапно начал оседать, его мышцы ослабли, будто он задремал.

Он слабо тряхнул головой и опустился на колени. В его глазах, в первый раз за все время, что она его знала, отразилось не просто удивление, а нечто похожее на изумление. Сейчас в них не было безжалостности – это были темные, полные слез глаза обиженного ребенка.

– Боже! – произнес он. – Что это было? – Правой рукой он ощупал свою спину и то, что он там обнаружил, заставило его широко открыть глаза от растерянности и страха. – Ты сумасшедшая сука! – закричал он – или попытался закричать, потому что его голос был слабым и искаженным, будто доносился из-под воды.

Фелисия не меньше, чем он, была поражена видом кинжала, торчавшего у него из спины.

Марти сделал попытку подняться; его рука тянулась к кинжалу, но он не мог заставить свои мышцы слушаться и лишь с глухим, сдавленным стоном неловко упал на бок.

Он с трудом потянулся к ней, то ли чтобы ухватиться за нее, то ли чтобы наказать ее, Фелисия не могла сказать. Она отодвинулась от него на самый край кровати, подальше от чего-то теплого и липкого, что она ощущала на своей коже, и осталась сидеть там, поджав под себя ноги, недосягаемая для него. В комнате не было холодно, но она не могла унять дрожь.

– Помоги мне, – сказал Марти голосом тонким и слабым как у ребенка. Он по-настоящему умолял ее.

Она покачала головой. Она не могла помочь ему, не могла помочь себе. Она сидела, замерев на месте, будто находилась на крошечном островке, где мог поместиться только один человек, а за его пределами лежали все опасности бездны и мрака.

– Доктора. Пожалуйста.

Она не сдвинулась с места, чтобы помочь ему – не смогла.

Теперь он по-настоящему плакал, слезы струились по его свежевыбритым щекам – должно быть, он побрился перед тем, как ехать сюда.

– За что? – спросил он. – Что, черт возьми, я тебе сделал?

У нее не было сил говорить.

– Это не за меня, – с трудом выдавила она. – Это за Робби.

– За Робби? – Марти тяжело дышал, ему не хватало воздуха. Он закашлялся тяжелым влажным кашлем, и струйка крови потекла у него по подбородку. – Почему? Я никогда не трогал Робби.

– Снимки, Марти – Робби и Билли Дов. Я видела один. И я слышала, что ты говорил в «Клариджез». Ты шантажировал его.

Марти опять закашлялся, на этот раз звук был таким, какого ей в жизни не приходилось слышать. В его глазах стоял ужас и недоумение.

– Рэнди, не Робби! Это был Рэнди с Билли Довом…

С минуту он лежал молча, а она молилась, чтобы он больше не кашлял – потом он рассмеялся веселым смехом, как от удачной шутки.

– Ты совершила большую ошибку, Лисия, – со смехом произнес он. – Большую, большую ошибку. – Теперь его дыхание стало прерывистым, словно усилия, которые он на него затрачивал, лишали его последних сил. – Я тоже… сделал… большую ошибку, – срывающимся голосом сказал он, все еще пытаясь смеяться. – Век живи – век учись, верно, Лисия? А теперь помоги мне. Пожалуйста!

Она не слышала его. Сейчас она могла думать лишь о том, что все это она, оказывается, совершила ради погибшего Рэнди Брукса. Она в ужасе закрыла глаза руками, внезапно вспомнив, что в последний раз, когда она видела Рэнди на своей собственной свадьбе, он был одет точно как Робби, и как она злилась на него – всегда злилась…

Она открыла глаза и посмотрела на Марти, будто видела его впервые в жизни. Она убила его и погубила свою жизнь – и все напрасно. Она пожертвовала собой ради Робби, но принесла ему только вред – потому что теперь будет суд, и разразится грандиозный скандал.

Глаза Марти, как глаза раненого животного, были устремлены на нее, но она не могла ничего для него сделать, даже ничего сказать, что могло бы изменить ситуацию. Шекспировский кинжал торчал у него из спины, все шесть дюймов лезвия были погружены в его тело. Марти слабо держался за рукоятку, но у него не было сил, чтобы вытащить его, к тому же Фелисия знала, что этого делать нельзя. Ее отец предупреждал ее никогда не вытаскивать нож или копье, если оно глубоко ушло в рану. «Оставь его на месте, и тогда еще останется шанс, – говорил он, будто это был самый жизненно важный совет для двенадцатилетней девочки. – Стоит вытащить его, и наступит смерть. Наверняка».

Марти наконец сумел крепче сжать пальцы вокруг рукоятки кинжала и теперь раскачивал его.

– Рэнди, не Робби, – повторил он, и розовая пена выступила у него на губах. Потом он напористо приказал: – Вытащи это!

Фелисия знала, что должна остановить его, но прежде чем успела это сделать, он собрал последние силы и почти вытащил клинок из раны.

– О Боже! – вскрикнул он, и все его тело содрогнулось от боли. Он закрыл глаза. Когда мгновение спустя они непроизвольно открылись, Фелисия увидела в них признак смерти. Ее отец был прав.

Она продолжала тихо сидеть на краешке кровати, пока кровь из раны сочилась на пол, образуя большое пятно. Она была в состоянии лишь размышлять о том, что подумает Робби, когда увидит все это. Догадается ли, что она совершила ошибку? Поймет ли он когда-нибудь, что она сделала ради него, что это тоже было проявлением любви?

У нее не было сил встать, найти бумагу и написать записку, к тому же она всю жизнь ненавидела объяснения. «Никогда не извиняйся, никогда ничего не объясняй» – это могло быть девизом ее жизни. И посмотрите, с горечью подумала она, куда это ее привело…

Она достала из сумки пузырек с таблетками. Ее «день угас», подумала она, – и «сумрак зовет»[139] ее.

И тут наконец она заплакала.


Всю жизнь играя шекспировские роли, Робби должен был привыкнуть к кровавым сценам насилия и смерти, но то, что он увидел, заставило его содрогнуться.

Он приехал быстро, насколько смог, но все-таки со значительным опозданием. В отчаянных поисках Фелисии он сначала отправился в «Клариджез» к Марти, потом искал Гарри Лайла в его клубе, где узнал, что тот уже уехал к себе в провинцию. Не застав ни того, ни другого, он поехал домой, надеясь, что Фелисия уже вернулась. И только тогда, спустя почти два часа, он увидел в блокноте у телефона в гостиной поспешно нацарапанный адрес. Он не представлял себе, ни что она могла делать по этому чужому адресу, ни кто такой Билли Дов, но сейчас ему не было нужды спрашивать, что произошло здесь. Было совершенно ясно, что Куик был мертв.

Убит шекспировским кинжалом. Как ему справиться с этим ужасом? Он заставил себя посмотреть на Фелисию.

– Все будет хорошо, дорогая, – сказал он как можно увереннее, но она не реагировала. Она лежала на кровати, ее глаза были закрыты, дыхание неглубокое и неровное. На комоде рядом с ней лежал пустой пузырек из-под таблеток и фляжка Куика.

Барбитураты и виски, сказал он себе – но сколько она приняла и когда? В Сан-Франциско они нашли ее почти сразу, до того, как таблетки начали по-настоящему действовать. Тогда Куик первый заподозрил неладное и вышиб плечом запертую дверь спальни. Как он любил руководить всем, этот Марти…

Почему Фелисия это сделала? – недоумевал Робби. Ссора любовников? Он мог представить себе, что она совершила убийство в порыве страсти – отлично мог это представить! – но почему здесь? Эта убогая комнатка вряд ли могла служить «любовным гнездышком» для Фелисии, не говоря уже о Марти; и среди этой скудной остановки не было вещей, принадлежавших хотя бы одному из них.

Неужели она хладнокровно задумала убить Марти? Намеренно заманила его сюда? Это, пожалуй, объясняло многое из того, что было ему непонятно – она вряд ли могла осуществить задуманное в «Клариджез» или в своем собственном доме. Ей хватило хитрости все предусмотреть, подумал он, но хватило ли ей мужества? Он посмотрел на тело Марти и поежился. Определенно хватило.

Фелисия сделала это ради него? Такая вероятность была, и более реальная, чем любовная ссора. Лучше чем кто-либо другой Фелисия знала, насколько далеко может зайти Марти, чтобы получить то, что ему причитается – и конечно, она знала лучше других, в каком состоянии были финансовые дела ее мужа теперь, когда его театр требовал таких расходов…

Он хотел бы заставить исчезнуть представшую перед ним картину, но не мог. У него защемило сердце при виде Фелисии – такой же прекрасной, как всегда, несмотря на то, что она сделала.

Что сделал он, – или что проглядел, подумал Робби, если позволил такому случиться?

Сейчас было поздно жалеть об этом. Единственный способ доказать, что он любит ее – это сейчас, если удастся, спасти ее от обвинения в убийстве, – но, – печально подумал он, она может не узнать этого, потому что она пребывала в полной неподвижности, будто и она была мертва.

На комоде он увидел старомодный фарфоровый тазик и кувшин с водой. Он намочил платок и брызнул ей в лицо. Ее веки слабо дрогнули. Он понял, что надежда есть.

Вейн знал, что он должен сейчас сделать, но медлил. Потом он вздохнул и ударил ее по щеке, так сильно, что у него заболела ладонь. Она открыла глаза. Ее губы задвигались. Он наклонился к ней.

– «Смерть – та сладостная боль, когда целует до крови любимый»,[140] – пробормотала она. Он узнал строки из «Антония и Клеопатры». По крайней мере какая-то часть ее мозга функционировала.

Что бы она ни сделала, он за нее в ответе. Это была его вина, что она убежала из театра. Он потерял над собой контроль, позволил гневу взять над собой верх. Он чуть не задушил ее – конечно, она лишилась рассудка от страха.

Не это ли было всему причиной? Вейн не имел представления, почему она убила Марти, но в любом случае ее не должны за это повесить. Мысль о том, что с Фелисии будут снимать мерки для опускающейся подставки виселицы, или что на ее лебединую шею наденут веревку, была ему невыносима.

Этот образ вернул его к реальной ситуации. Фелисия совершила убийство, и уже одно то, что он стоял здесь, делало его соучастником, пусть и «после события преступления».

Странно, подумал он, как этот юридический термин сразу пришел ему на память. Однажды ему пришлось играл барристера[141] – не говоря уже о роли детектива из Скотленд-Ярда. Вся процедура была ему знакома.

Главное – не терять времени: это он знал точно. Нужно стереть отпечатки пальцев со всех предметов и дверных ручек, уничтожить улики, спрятать орудие убийства…

Он с отвращением взялся за рукоятку кинжала и потянул, вздрогнув от чавкающего звука, который раздался, когда лезвие окончательно вышло из раны. Рукоятка и лезвие были в крови. Он вытер шекспировский кинжал о плащ Марти, завернул в его же шарф и спрятал в сумку Фелисии. Не в ней ли она принесла сюда кинжал?

Он не Мог получить ответа на свои вопросы от Фелисии, которая, кажется, даже не замечала его присутствия в комнате.

Вейн оглядел комнату и убрал окурки, оставленные Фелисией, потом так, будто он играл эту сцену в кино, тщательно вытер своим носовым платком ручку двери и каждый предмет, которого она могла касаться. Пузырек из-под лекарства и фляжку он тоже бросил в сумку. Повинуясь инстинкту, он забрал бумажник и часы Марти, создавая видимость ограбления. Только после этого он подошел к Фелисии и поставил ее на ноги.

– Иди! – приказал он ей.

Она сделала шаг, но потом всей тяжестью навалилась на него. Без его поддержки она упала бы на пол.

Он повесил ее сумку себе на плечо и стал обдумывать следующий шаг. Он не думал, что кто-то видел, как он входил сюда, но даже если и видел, то появление одинокого мужчины в подобном месте не могло вызвать каких-то подозрений. Однако, выйти отсюда нужно было совсем по-другому. Он поднял с пола фуражку Куика и вынул из импровизированной пепельницы его сигару. В тусклом свете коридора любой, кто их увидел бы, мог бы принять его за американского офицера, ведущего пьяную женщину к себе в гостиницу – обычное явление в эти дни.

– Мы уходим, Лисия, – сказал он. – Попробуй идти, дорогая, давай.

Ее ноги не двигались. Несколько минут он подождал, потом решил испробовать последний шанс достучаться до ее сознания.

– Первый акт! Приготовились! – крикнул он. Он почувствовал, как она напряглась.

– Спектакль? – спросила она дрожа; ее голос был едва слышен, но в нем ощущался страх вновь подвести Робби.

– «Антоний и Клеопатра», дорогая. Слушай. Вот звучат трубы! Слышишь?

Она кивнула, но была так слаба, что едва могла переставлять ноги.

Он почти понес ее вниз по ступеням, останавливаясь на каждом этаже, чтобы перевести дух. К тому времени, как они добрались до грязного холла на первом этаже, Фелисия уже могла переставлять ноги – хотя Вейн видел, каких усилий ей это стоило.

В темноте он увидел прижавшуюся к стене фигуру женщины.

– Надралась как свинья? – прошипела она.

– Слушай, отстань! – прорычал Вейн, зажав в зубах сигару. Он поспешил пройти мимо, ругая ее с самым лучшим своим американским акцентом. Если повезет, подумал он, она успеет запомнить только плохо различимое лицо, сигару и фуражку американского офицера.

Снаружи на узкой улочке было совершенно темно. Он кое-как где вел, где тащил Фелисию к арке, выходящей на Джермин-стрит, и размышлял, как он доберется с ней до стоянки такси – ведь даже в этот поздний час на улице были люди, а на углу был виден четкий силуэт полицейского.

Он бросил сигару и фуражку в канаву и, наклонившись к самому уху Фелисии, прошептал:

– Давай, дорогая! Сейчас твоя сцена!

Он почувствовал, как ее мышцы начали работать, будто она подключила какие-то внутренние резервы. Ноги задвигались, и медленно, запинаясь, она направилась к арке, ведущей на улицу, где находилась стоянка такси.

Потом, будто эта арка была просцениумом, Фелисия пошла вперед, высоко подняв голову, глядя прямо перед собой, к свету тех огней, в лучах которых она жила всю свою жизнь.

Сцена двадцать первая

Вдоль всей Эдмиралти-Роу и вокруг статуи королевы Виктории в ярком свете безоблачного летнего утра пестрели цветы. Небо было голубым и чистым, необезображенным белыми следами бомбардировщиков и самолетов-снарядов, будто война уже кончилась. Конечно, это была лишь иллюзия – стоило приглядеться повнимательнее, и можно было различить серебристые аэростаты заграждения над Темзой, разбомбленный дом на Палл-Малл, выглядевший как безобразная дыра в безупречно ровном ряду зубов. Война просто немного отодвинулась; кульминация последнего акта запаздывала, как у слишком затянувшейся пьесы.

На мгновение Фелисии даже показалось, что если она закроет глаза, а потом откроет, то увидит, что охрана у Букингемского дворца вновь стоит в своих красных мундирах и медвежьих шапках, но ничего не произошло – они по-прежнему были в хаки, их караульные будки были защищены мешками с песком, а у полицейских перед высокими парадными воротами по-прежнему висели противогазы через плечо, хотя все остальные уже перестали их носить.

Несмотря на теплый день, при виде полицейского Фелисия задрожала. Два месяца усиленного «отдыха» после рецидива ее болезни позволили ей тихо исчезнуть из виду – хотя ни у кого не было причин связывать ее со смертью Марти Куика.

Все же в санатории в Бате медсестры обсуждали новости в присутствии пациентов и иногда даже оставляли газеты на виду, хотя это было против правил. Фелисия знала о ходе полицейского расследования смерти Марти, информация о котором быстро сошла с первых полос газет под натиском новостей о прорыве английскими войсками обороны немцев у города Кан и о покушении на жизнь Гитлера.

Когда столько тысяч людей гибли каждый день, смерть одного шоумена при подозрительных обстоятельствах вряд ли могла долго привлекать внимание читателей – или даже полиции, особенно из-за того, что поскольку Куик был американским офицером, Скотленд-Ярд и американская военная полиция, постоянно соперничавшие между собой, никак не могли договориться. Полицейские задавали Робби вопросы, как всем, кто был знаком с Марти, но общее мнение было таково, что Куик, вероятно, был у проститутки и был убит, когда она – или ее сутенер – пытались ограбить его. Эту версию подтверждал и тот факт, что его часы и бумажник пропали. Полиция не допрашивала Фелисию. Зачем им было это делать? Им сказали, что она отдыхает в санатории после нервного срыва от переутомления.

Фелисия не помнила всех деталей того, что произошло – или скорее ее воспоминания были туманными и неточными. Она помнила, что видела, как Марти входил в комнату, помнила вид его тела на полу и то, как Робби помогал ей подняться на ноги, но, к счастью, в ее памяти не сохранилось воспоминание о том, как она держала кинжал. Все равно вид полицейского заставлял ее нервничать, даже если полицейский просто регулировал движение, и так, вероятно, будет всегда, думала она. Чувство вины принимает странные формы, и это, видимо, была одна из них…

Она почувствовала, как Робби сжал ее руку.

– Мы почти приехали, – сказал он. Потом после паузы: – Ты в порядке? – Его беспокойство было очевидным. В эти дни он оберегал ее от всего и заботился о ней как наседка о цыплятах.

– Я в полном порядке, дорогой, – ответила она. – Просто задумалась.

Робби слегка нахмурился. Задумываться было опасно – о некоторых вещах, во всяком случае. Она прижалась к нему.

– Я так счастлива за тебя, – прошептала она.

– За нас обоих.

Она покачала головой.

– Это твой триумф. Но я рада, что могу разделить его с тобой.

Он быстро поцеловал ее в щеку, крепко сжав ее руку, будто у него появился страх как перед выходом на сцену – что было вполне возможно, подумала она.

– Не волнуйся, – с улыбкой сказала она. – На репетициях ты был великолепен!

Он улыбнулся. Никаких репетиций, конечно, не было, но ему пришлось выслушать многочисленные инструкции и указания, хотя он и был великим актером.

– Мне сказали, что эта церемония сейчас не занимает много времени, – сказал он.

– «Хлоп, шлеп, мерси, мадам»? – смеясь, спросила она.

– Что? – озадаченно посмотрел он на нее.

– Просто такая смешная фраза, дорогой, – объяснила она. – Я ее слышала в Америке. – На самом деле она слышала ее от Марти Куика, который рассказывал, что одна из его девушек таким образом характеризовала процедуру секса с Лео Стоуном на его знаменитом белом кожаном диване.

Фелисия постаралась поскорее выбросить из головы эти воспоминания. Марти, секс, Голливуд – это было именно то, о чем она старалась не думать.

– В военное время они сократили церемонию – сделали ее менее официальной. Ну, это вполне в духе времени, я полагаю. К тому же я слышал, что король, бедняга, плохо себя чувствует.

– В самом деле? Но он так молод?.. – Фелисия тут же с опозданием вспомнила, что на троне был не Эдуард VIII, с которым она раз или два танцевала и даже слегка флиртовала в те беспечные дни до войны, когда он еще был принцем Уэльским, а его менее эффектный брат Георг VI, который заикался.

Робби удивленно поднял брови.

– Ну, он вовсе не так уж и молод, – сказал он, стараясь не противоречить ей. – Конечно, ты права: он всегда молодо выглядел.

Такое с ней иногда случалось, когда она могла пропустить год или десять лет, как граммофонная игла, случайно перескочившая на другую дорожку. Врачи сказали, что из-за этого волноваться не стоит, и она не волновалась. Память была не главным в том списке вещей, из-за которых она сейчас волновалась. Забыть кое-что было гораздо важнее.

Они с Робби молча держались за руки, когда их машина встала в ряд других, ждущих, пока откроют ворота дворца. Фелисия взглянула на Робби, такого элегантного в черной визитке[142] и полосатых брюках; его волосы были коротко пострижены en brosse (американцы называли это «под ежик») для постановки «Тита Андроника». Он похудел, глаза казались запавшими, по обе стороны рта появились глубокие складки. В нем почти ничего не осталось от того идола юных поклонниц, каким он был когда-то, будто все это сгорело в огне жизненных тревог – так, наверное, и было, подумала она. Робби выглядел старше, но был красив как никогда.

Еще несколько недель назад можно было себе представить, что он мог бы вновь сыграть Ромео, если бы захотел, но последние события оставили слишком заметный отпечаток на его лице, и слишком много печали таилось в глубине его темно-синих глаз.

Лицо же Фелисии нисколько не изменилось и не подурнело. Не только Робби, но совсем посторонние люди постоянно говорили ей об этом – конечно, так всегда говорят красивой женщине, особенно если она знаменитая актриса – но она сама видела в зеркале, что это правда. Только глаза выдавали ее, и поэтому она стала носить солнечные очки, как голливудская звезда, даже в самые пасмурные и мрачные дни английского лета, хотя раньше она презирала подобные манеры.

Для церемонии награждения Робби она выбрала костюм цвета бледной лаванды – из того твида, который только французы умеют ткать, такого мягкого и тонкого, что с шотландским твидом он не имел ничего общего, кроме названия. На голове у нее была маленькая шляпка из фиолетового бархата с бриллиантовой булавкой; перчатки, сумочка и туфли были тщательно подобраны по цвету. Весь этот наряд она покупала вместе с Робби в Париже еще до войны, чтобы пойти в нем в Елисейский дворец на завтрак, который давал в их честь президент французской республики.

– Ты помнишь тот день, когда мы купили это? – спросила она Робби, сделав выразительный жест рукой.

– У Шанель? Боже мой, конечно, помню. Он стоил целое состояние. – Он на секунду коснулся рукой ее колена. – Потом мы вернулись в «Ритц» и занимались любовью, – сказал он с улыбкой. – Телефон звонил не переставая, потому что Аарон Даймонд остановился в этом же отеле и хотел пригласить нас на ужин. Наконец я не выдержал и накрыл телефон подушкой. Помнишь? Аарон спросил консьержку, почему, черт возьми, он не может дозвониться, может быть, проблема с телефоном и не могли бы они проверить его. На что консьержка сказала ему очень вежливо: «Ах, мсье Даймонд, это Франция – мы можем побеспокоить мужчину и женщину после полудня только, если начнется пожар или война».

Фелисия рассмеялась. Потом совершенно неожиданно ее настроение изменилось.

– Будем ли мы когда-нибудь опять жить так же, как ты думаешь?

Его лицо посерьезнело, складки вокруг рта стали заметнее.

– Надеюсь, что да, – сказал он. Потом уже увереннее: – Конечно, будем.

Он действительно так думал? Ей необходимо было верить, что он не только так думал, но был убежден в этом. Она почувствовала, как ее глаза наполнились слезами при воспоминании о том, как счастливы они были когда-то, и обо всем, что случилось с ними потом.

– Интересно, привыкну я когда-либо к тому, что меня будут называть «леди Вейн»?

Он пожал плечами.

– Не думаю, что те, кому ты дорога и близка, будут называть тебя так, дорогая. Для них ты всегда будешь «мисс Лайл». Вот мы и приехали.

Машина остановилась у парадного подъезда; слуга в ливрее открыл перед ними дверцу. Из толпы за заграждением раздались приветственные возгласы; Фелисия улыбнулась и помахала рукой. Она не улыбнулась и не помахала Гарри Лайлу, который ждал их на ступеньках: в петлице его визитки красовался цветок, цилиндр слегка сдвинут на бок, в руках трость, на которую он тяжело опирался.

Сначала Фелисия пришла в ужас от решения Робби пригласить его, и была очень удивлена – ведь не было на свете человека, которого Робби не любил так сильно, как Гарри Лайла, – но оказалось, что он заботился о ней. На церемонию он мог пригласить двоих родственников, а поскольку он не хотел оставлять Фелисию одну, он подумал, что Гарри мог бы составить ей компанию. Честно сказать, Фелисия меньше всего хотела сидеть рядом с Гарри в Букингемском дворце, но она решила не спорить из-за этого с Робби.

Она протянула руку, и Гарри, скорее машинально, чем из любезности, на мгновение поднес ее к губам.

– Ты выглядишь очаровательно как никогда, – сказал он, его голос звучал несколько невнятно. Издали он казался таким же ухоженным как всегда, но сейчас, оказавшись рядом с ним, Фелисия разглядела мелкие признаки небрежности в одежде, которые не смог скрыть даже самый лучший его камердинер. – Порция шлет тебе привет, – сказал Гарри.

– Как она? – Фелисия взяла его под руку и медленно повела его вверх по лестнице. Он не сопротивлялся, цепляясь за нее как ребенок, будто их роли наконец поменялись.

– В прекрасном настроении, – ответил он, останавливаясь, чтобы перевести дух. – Прыгает через препятствия, у которых даже я останавливался в то время, когда еще не снял шпоры. Девочка – прирожденная наездница, – пробормотал он. – Не знаю, в кого она пошла. – Он подмигнул.

Фелисия сдержалась. Сейчас было не время и не место спорить с Гарри Лайлом. Вслед за слугой они все трое прошли во дворец, потом по длинному коридору, стены которого были затянуты красным шелком и увешаны большими мрачными полотнами голландских мастеров. Когда они дошли до конца, Робби покинул их, оставшись ждать вместе с другими будущими рыцарями-бакалаврами.[143] На прощание он поцеловал Фелисию.

– Еще раз спасибо тебе, – сказал он. Фелисию и Гарри проводили в большой зал, весь белый с золотом, освещенный огромными люстрами; в одном его конце было покрытое ковром возвышение и много хрупких золоченых стульев, подобных тем, на каких приходилось сидеть клиентам парижских кутюрье. Увидев эти знакомые стулья, помост и нарядно одетую публику, Фелисия невольно вспомнила показы моделей у Молинье или Шанель в прежние времена, только здесь присутствовало больше мужчин, чем женщин, и в центре возвышения стоял трон – ничего особенного, просто красивое кресло с позолотой и красной шелковой обивкой. Гости сидели в противоположном конце зала. Фелисии и Гарри показали их места, каждое было отмечено небольшой картонной карточкой с золотой каймой, на одной красивым каллиграфическим почерком было выведено «Миссис Роберт Вейн» (даже знаменитую актрису здесь нельзя было назвать ее девичьим именем), а на другой – «Лорд Лайл».

Они сели, Гарри с явным облегчением; члены семей других будущих рыцарей тоже занимали свои места, как зрители перед спектаклем.

– Все-таки он привел тебя сюда, как я вижу, – ворчливо сказал Гарри, протирая монокль дрожащими руками. Возраст наконец взял свое; это была месть ему за все, что он сделал, на которую сама она не смогла решиться. Фелисия даже чувствовала жалость к нему – чувство, которое он больше всего ненавидел.

– В каком-то смысле, Гарри, это я привела его сюда. Но это к делу не относится.

Гарри посмотрел на нее в монокль, который только усилил признаки его старческого возраста. Его глаза уже стали водянистыми, покрытыми бледной матовой пеленой.

– Для тебя это было тяжелое время, – сказал он с таким выражением, которое можно было бы принять за сочувствие, если бы она не знала его истинный характер. – Смерть Марти Куика – это, должно быть, был настоящий шок?

Закусив губу, она кивнула. Скорей бы началась церемония! – подумала она.

– Удивительная вещь, правда? Как ты думаешь, что такой парень, как Куик, мог делать в убогой меблированной комнате на Шепердз-Гарден? А этот парень, как его звали? Дов? Как ты полагаешь, где он мог познакомиться с Куиком? Чертовски неправдоподобную историю рассказал этот Дов. Какая-то женщина заплатила ему, чтобы он уступил ей свою комнату на ночь, а когда он утром вернулся, ее уже не было, а Куик лежал на полу мертвый. – Он рассмеялся. – Совершенно невероятно, да?

Фелисия пожала плечами, будто эта тема ее совсем не интересовала.

– Полиция поверила в это, насколько я помню, Гарри.

– О, честно сказать, я думаю, что они не поверили ни одному слову, дорогая моя. Просто они не смогли опровергнуть рассказ этого бедняги. Очевидно, эта женщина, кто бы она ни была, просто скрылась и забрала орудие убийства с собой… Хладнокровная бестия, верно?

– Не знаю.

Гарри хитро прищурился.

– Я думал, тебя это интересует. Вы с Куиком были… близки. Меня удивило, что полиция тебя не допрашивала.

– А зачем им было это делать? Я не так хорошо его знала, как другие.

– О, перестань! Ты говоришь с Гарри Лайлом, девочка моя. Ты сама говорила мне, что вы с Куиком были любовниками.

– Тебе показалось, Гарри, – холодно сказала она. – В твоем возрасте это бывает.

Он покраснел.

– Мне кажется, ты знаешь о том, что случилось с твоим мистером Куиком, гораздо больше, чем хочешь признать.

Фелисия приблизила к нему свое лицо и сурово посмотрела ему в глаза.

– Я ничего не знаю, да и знать-то тут нечего, Гарри. – Потом она мило улыбнулась. – Я не знаю, кто убил Марти, и мне на это наплевать. Но я знаю одно, Гарри, дорогой: тот, кто смог хладнокровно зарезать его, должен был иметь для этого очень вескую причину – и наверное, если нужно, сможет повторить свой поступок, я думаю, если от этого будет зависеть чья-то жизнь. Она помедлила.

– Или его собственная, – добавила она, и с радостью увидела, как на лбу у Гарри выступили капельки пота.

– Уж не угрожаешь ли ты мне? – свирепо спросил он, но в его голосе был страх.

Фелисия ощутила радость победы.

– Конечно, нет! – мило улыбаясь, сказала она. – Но если бы я задумала такое, то я знаю, как это сделать. Я усвоила твои уроки, Гарри. Ты был моим учителем. – Она достала шелковый платок из его кармана и подчеркнуто бережно вытерла ему пот со лба. – Тебе надо больше заботиться о себе, – сказала она. – В твоем возрасте вредно расстраиваться.

Гарри покраснел, заморгал глазами и закашлялся.

– Конечно, – согласился он. – Ты, несомненно, права. Я рад, что ты справилась со своим «нервным срывом».

– Спасибо, – вежливо поблагодарила она. К счастью, в дальнем конце зала у трона началось какое-то движение.

Гарри устремил взгляд на трон.

– Значит, – хрипло пробормотал он почти шепотом, – в конце концов все это оказалось к лучшему?

Наступила тишина. Все встали, когда король, выглядевший не по годам усталым, вошел в дверь, находившуюся позади трона. На нем была форма адмирала флота со всеми регалиями. Она казалась слишком большой и тяжелой для него. Его приближенные, стоявшие позади него, тоже были в военной форме; многие из них были высокими, широкоплечими и возвышались над своим монархом, который тем не менее без всяких усилий приковал к себе внимание всех присутствующих в зале.

Раздался шорох и движение в зале, пока все снова усаживались по местам, потом голос лорда-гофмейстера[144] – в котором Фелисия с удивлением узнала сэра Герберта Тарпона, несмотря на его длинный белый парик и черную официальную мантию – назвал имя первого рыцаря. Было ясно, что сэр Герберт тоже продвинулся по службе.

Фелисия откинулась на спинку стула и закрыла глаза. Очередь Робби наступит еще не скоро.

– Да, – твердо сказала она. – В конце концов все оказалось к лучшему.


– Мистер Роберт Джиллс Вейн!

Фелисия услышала, как назвали его имя, и увидела, как он приблизился к королю – размеренным, полным достоинства шагом.

Король Георг VI удовлетворенно закивал, когда зачитали список заслуг Робби перед театром. Один из приближенных короля подал Робби знак, и Робби, как делал это десятки раз на сцене, опустился на одно колено, склонив голову, а король слегка прикоснулся к его плечу мечом. Фелисия невольно поежилась при виде ярко сияющего клинка.

– Встаньте, сэр Роберт, – услышала она высокий чуть надтреснутый голос. Где-то в середине процедуры посвящения ей показалось, что король устал и начал говорить невнятно, но вид Робби вернул ему силы, вероятно, потому, что Робби напомнил королю о многочисленных вечерах, которые тот проводил в театре в прежние более счастливые времена, или потому что осанка Робби была по-театральному безупречной.

Георг VI наклонился и надел на склоненную шею Робби ленту со знаком отличия рыцаря-бакалавра, потом просто, как один англичанин другому, пожал Робби руку и тихо сказал ему несколько слов. Робби засмеялся, церемонно, как требовали правила, поклонился, отступил на четыре шага назад и занял свое место в ряду новоиспеченных рыцарей. Он помахал Фелисии рукой и подмигнул ей. Она никогда не видела его более счастливым.

– Славный, добрый малый, – произнес Гарри, изо всех сил сжав руку Фелисии. Слезы струились по его щекам, губы дрожали. Фелисия была поражена: она никогда не видела, чтобы он плакал. Потом она поняла, что Гарри плачет при виде своего монарха. Конечно же. Даже самые несентиментальные англичане могли расчувствоваться в присутствии своего короля, а Гарри Лайл не был исключением.

Она сама тоже плакала, но при всей ее преданности трону, по совершенно другой причине. Она быстро вытерла слезы.

Поддерживая Гарри под руку, она помогла ему выйти во двор, где их ждал Робби.


– Король спрашивал о тебе, – сказал Робби, когда они, чуть смущенно, как показалось Фелисии, позировали фотографам. – Сказал, что любимая пьеса королевы – «Безумие Мейфер», и что она хотела узнать, как тебе удается оставаться такой же красивой, как прежде.

– И что ты ему ответил?

– Я сказал: «Сир, не просто такой же». – «Не такой»? – Его величество был явно озадачен. – «Нет, сир, – сказал я, – мисс Лайл еще более красива, чем раньше.»

– Льстец!

– Вовсе нет.

Один из фотографов крикнул им:

– Один поцелуй для фото!

Робби, который смотрел на них со своим самым серьезным выражением, как первый рыцарь в английском театре этого десятилетия, нахмурился, будто счел их просьбу слегка неуместной, но Фелисия не медлила ни минуты. Она обвила его руками за шею, прижалась к нему, подняв к нему лицо с тем самым выражением, которому многие годы завидовала не одна актриса, но так никто и не сумел повторить: ресницы опущены, губы полураскрыты настолько, чтобы были видны ее белоснежные зубы, шея изящно изогнута, как у лебедя…

Это было лицо, которое просто требовало поцелуя – «великолепное выражение эротической покорности», по словам одного критика, «воплощение того факта, что женские особи более опасны, чем мужские», по словам другого; и к черту их обоих, подумала Фелисия, что они об этом могут знать?

Она приготовилась, что он поцелует ее, как Джульетту, целомудренно; или как леди Макбет, чувственно; или как Клеопатру, страстно; или как Дездемону, настороженно; и он не подвел ее – на этот раз.

С улыбкой он наклонил голову и нежно поцеловал ее в губы – безупречный крупный план, постепенно ослабевающий поцелуй, такой безупречный, что она почти ждала, что раздадутся аплодисменты.

– Этот был для репортеров, – сказала она и поцеловала его уже страстно, и вокруг вновь защелкали фотовспышки. – Вот этот настоящий!

Фелисия посмотрела ему в глаза, как делала это прежде, и рука об руку они повернулись лицом к фотокамерам, «лучезарно» улыбаясь (как завтра напишут об этом в газетах).

Они прошли сквозь толпу репортеров к воротам, Гарри шаркающей походной следовал за ними, огрызаясь на представителей прессы, которых он презирал, придерживаясь принципа, что имя джентльмена должно появляться в газете только, когда он родится, женится и умирает, и то исключительно в «Таймс».

– Нет, я не ее отец, черт возьми, – услышала Фелисия его раздраженный ответ, – и не его.

Она знала, что отрицать что-либо было бесполезно. Половина газет – те, которые больше читает публика – все равно все исказят. Никто никогда не знает правды о жизни других людей – особенно когда утверждает, что ему все известно.


Фелисия крепко держалась за Робби, пока они шли через толпу репортеров, и они расступались перед ними. На тротуаре их ждал Гиллам Пентекост, улыбавшийся так, будто это он все устроил, Тоби – который, как предполагала Фелисия, будет следующим на очереди после Робби, и Филип, делавший над собой колоссальное усилие, чтобы скрыть зависть, которую он явно чувствовал.

Несколько мгновений они постояли все вместе, пока репортеры делали снимки. Фелисия почувствовала, как Филип, стоявший рядом с ней, взял ее за руку.

– У тебя все в порядке? – тихо спросил он.

– Лучше не бывает, дорогой, – уверенно ответила она.

– Тут ходили слухи…

– Мне нужен был отдых. Людям иногда надо отдохнуть.

Выражение лица Чагрина было высокомерным, голова высоко поднята, как всегда в присутствии прессы. Если бы постороннего человека спросили, кто из стоящих здесь мужчин рыцарь, то он прежде всего назвал бы Чагрина – рядом с ним все, за исключением Фелисии, выглядели немного вульгарными.

– Людям, возможно, – презрительно произнес он, понизив голос. – Актрисе твоего масштаба, нет! Ты нужна сцене, дорогая. А самое главное – тебе нужна сцена!

– Врачи не советуют мне пока приступать к работе, Филип. Они боятся нового стресса.

Уголки губ Чагрина резко опустились вниз.

– Чепуха! – бросил он. – Единственный стресс, который может повредить такой актрисе, как ты, это оказаться без работы. Это настоящий убийца, девочка моя – помяни мое слово!

При слове «убийца» она побледнела. Она просто не смогла с собой совладать. Ну, невозможно же все контролировать, верно? Она увидела беспокойство на лице Филипа. Она взяла себя в руки – ей уже неплохо это удавалось, подумала она – и сделала глубокой вдох, который должен был помочь обрести душевное равновесие, но обычно лишь вызывал у нее внезапную головную боль.

– Я вернусь. Скоро, – сказала она. – Обещаю.

– Ловлю тебя на слове, – сказал Чагрин с выражением убедительной строгости, которое всегда ему удавалось.

Робби повел Фелисию к машине.

– Что вы собираетесь ставить в ближайшее время, сэр Роберт? – спросил один из репортеров, проталкиваясь к ним.

Робби улыбнулся снисходительной улыбкой великого деятеля театра. Ну, подумала Фелисия, он заслужил такое право.

– «Генриха Четвертого», – ответил он. – Части первую и вторую.

– Будет леди Вейн принимать в этом участие? На мгновение она не поняла о какой «леди Вейн» идет речь, потом широко улыбнулась и счастливо рассмеялась.

– Мы с сэром Робертом пока не планируем играть вместе, – сказала она. – Мы решили, что для разнообразия мы будем просто жить вместе.

Робби засмеялся.

– Леди Вейн всегда удаются финальные реплики, – сказал он. Потом, взяв ее под руку, он помог ей сесть в машину. Шофер захлопнул дверцу. Она помахала рукой Филипу, Тоби, дяде Гарри, репортерам, чувствуя себя поистине королевской особой.

Позади репортеров собралась огромная толпа людей. Она помахала им, они замахали ей в ответ. Многие из них, она видела, держали ее фотографии, некоторые даже плакаты со словами «Удачи тебе, Фелисия!» и «Фелисия, мы тебя любим!» Это был его день, но каким-то странным образом толпа принадлежала ей, как, вероятно, было всегда. Он был великим актером, но она была звездой, наверное, самой яркой, которую когда-либо дарила миру Англия.

– Спасибо тебе за сегодняшний день, – сказал Робби, со вздохом откидываясь на спинку сиденья. – И за многое другое.

Она взяла его за руку.

– Робби, – сказала она, – что бы я ни сделала, я всегда любила тебя. Возможно, мы никогда не будем работать вместе. Возможно, нам и не следует этого делать – может быть, в этом причина наших неприятностей. Вероятно, то, что я не буду больше с тобой играть, станет моим наказанием. Но даже если так случится, будешь ли ты по-прежнему любить меня? Можешь ты мне сказать? Только честно.

Она увидела, что он заплакал, его темно-синие глаза наполнились слезами. Это было очень необычное зрелище, хотя, может быть, только для нее, потому что на сцене Робби никогда не мог заплакать по сигналу. Она сама с легкостью могла вызвать у себя слезы, когда требовалось, как и большинство актеров и актрис, но ему приходилось прибегать к разным ухищрениям – от специальных капель для глаз до нарезанного лука, которым он дышал за кулисами. Он мог притвориться кем угодно, но только не плачущим.

– Я обещаю, что буду любить тебя всегда, – сказал он. – До своего смертного часа. – Никогда еще он не говорил так убежденно и так искренне.

Фелисия кивнула и откинулась на спинку сиденья, уверенная, что он сказал ей правду. Он будет любить ее, как никого и никогда не любил.

– Спасибо, – тихо сказала она.

Как бы ни было трудно, она должна научиться не думать о прошлом. Она попробовала подумать о будущем. Это оказалось еще тяжелее.

Тогда она просто закрыла глаза.

Загрузка...