Идиллии, эпиграммы

Сладостным шелестом веток сосна свою песнь напевает,

Там, над ручьем наклоняясь; но сладко и ты на свирели

Песню ведешь, козопас; вторую за Паном[2] награду

Ты б заслужил. Коль козла б длиннорогого взял он в подарок,

Ты получил бы козу; если ж матку, то ты б однолетку-

Козочку взял; у козы недоившейся славное мясо.

Слаще напев твой, пастух, чем рокочущий говор потока

Там, где с высокой скалы низвергает он водные струи.

Если б овечку себе захотели взять Музы в подарок,

10 Взял бы ягненка ты в дар; но если бы им приглянулся

Жирный ягненок, тогда ты себе бы оставил овечку.

Друг козопас, ради нимф, не сыграешь ли мне на свирели?

Там на пригорке мы сядем, где клонятся вниз тамариски[3];

Ты мне сыграл бы, а я той порой присмотрел бы за стадом

В полдень не время, пастух, на свирели играть нам, не время[4],

Пана боимся: с охоты вернувшись, об эту он пору

Ляжет в тени отдыхать; ведь знаешь — уж больно он вспыльчив:

Едкою желчью налившись, раздуются ноздри от гнева[5].

Так не споешь ли мне, Тирсис, сказанье о Дафниса муках?

20 Ты высоко залетать научился за Музой пастушьей.

Против Приапа[6] и нимф родниковых под вязом мы сядем;

Будто на троне сидим, на пастушьем, на этом пригорке

Между деревьев густых. И когда пропоешь ты мне песню,

Ту, что недавно ты пел, состязаясь с ливийцем Хромином[7],

Трижды удой я отдам от козы, родившей мне двойню:

Хоть и двоих она кормит, — я два получаю ведерка.

Кубок большой подарю, благовонным воском покрытый, —

Ручки с обеих сторон — он словно резцом еще пахнет!

Видишь, по краю вверху извивается плющ темнолистый,

30 Вплелся бессмертник в него, на плюще же по нижнему краю.

Густо украшены стебли гроздями плодов золотистых[8].

Женщина дивной красы посредине изваяна кубка;

В пеплос одета она и в повязку. А рядом — мужчины,

Оба с кудрями густыми; они с раздраженьем взаимным

Спорят между собой, — ее же не трогает это.

То одному из них бросит, прельщая, и взгляд, и улыбку,

То вдруг отдаст предпочтенье другому; и оба, разжегшись,

С полными кровью глазами, упорно и тщетно ярятся.

Дальше на кубке — старик-рыболов; на утесы крутые,

40 Видишь, он тащит с трудом тяжелые сети для лова.

Бедный старик! Посмотри, мне кажется, сильно устал он.

Мышцы свои он напряг до натуги, что мочи хватило,

Так что с обеих сторон надуваются жилы на шее.

Волосы, правда, седые, но силой он юношам равен.

Дальше немного взгляни: за старцем, от ловли уставшим,

В пышных синеющих гроздьях роскошный лежит виноградник.

Там на терновой ограде уселся мальчик-малютка:

Сад сторожит он; за ним две лисицы меж лозами бродят.

Первая спелые гроздья ворует, а к брошенной сумке

50 Ловко подкралась другая, решив, что не раньше оставит

Завтрак мальчишки в покое, чем сумка не станет пустою.

Он же из тоненьких прутьев чудесную сетку сплетает,

Вяжет осокой ее; забыл он и думать о сумке,

Да позабыл и о лозах, одною лишь сеткой занявшись.

Всюду по кубку кругом завиваются ветки аканфа[9].

Кубок завидный, взгляни со вниманьем, — на диво сработан.

Мне перевозчик его перепродал, как плыл я с Калидна[10].

Козочку дал я ему да круг белоснежного сыра.

Но никогда не касался я этого кубка губами.

60 Не был он мной обновлен; его уступлю я охотно,

Если споешь мне, мой друг, ты напев этой песни чудесной.

Право же, я не шучу, начинай! ты едва ли захочешь

Песнь для Аида[11] сберечь, где ее навсегда позабудешь.

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

Тирсис я, с Этны я родом, и сладок у Тирсиса голос.

Были вы где, когда Дафнис кончался, где были вы, нимфы?

Там, где струится Пеней[12]? Иль, быть может, на Пиндских высотах[13]?

Вас в этот день не видали могучие струи Анапа[14],

Этны крутая скала и священные Акиса[15] воды.

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

Выли шакалы над ним, горевали и серые волки,

Лев из дремучего леса над гибнущим горько заплакал,

70 Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

К самым ногам его жались волы и быки молодые,

Тесно столпившись вокруг, и коровы, и телки рыдали.

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

Первым Гермес, с вершины спустившись, спросил его: «Дафнис.

Что так терзает тебя? Кого ты так пламенно любишь?»

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

80 Все пастухи, что коров стерегут, или коз, иль овечек,

Все вопрошали его, от какого он горя страдает.

Следом явился Приап и промолвил: «Что, Дафнис ты бедный.

Таешь? А дева твоя исходила и рощи, и реки,—

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы! —

Ищет тебя лишь, — а ты, неудачник, уж больно неловок.

Ты ведь погонщик быков, а страдаешь, как козий подпасок.

Он, увидав на лугу, как козы, с блеяньем, резвятся,

Глаз не спускает, грустя, что козлом он и сам не родился».

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

90 «Так же и ты, услыхав, как звонко смеются красотки,

Их поедаешь глазами, вмешаться в их круг не умея».

Но не ответил ни слова пастух им на все эти речи.

Горькой исполнен любовью, до смерти был року покорен.

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

С нежной улыбкой к нему тогда появилась Киприда[16];

Сладко она улыбалась; но на сердце гнев затаила;

Молвила: «Хвастал ты, Дафнис: над Эросом ты насмеешься.

Что же? Не ты ли осмеян безжалостным Эросом нынче?»

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

100 Гневно ей Дафнис сказал: «О жестокая, злая Киприда!

О ненавистная мне Киприда, враждебная смертным!

Думаешь, злоба моя отойдет с моим солнцем последним?

Дафнис, сошедший в Аид, — для Эроса злейшее горе».

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

Дафнис Киприде сказал: «Ступай поскорее на Иду,

Прямо к Анхису беги; под дубами там травы душисты.

Там над поляной цветущей гудят неумолчные пчелы».

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

«Да и Адонис красив — он пасет свое стадо барашков,

110 Зайцев он мастер ловить и за зверем по лесу гоняться».

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

«Может, еще Диомеду[17] навстречу пойдешь с похвальбою:

«Дафнис-пастух побежден,—не сразишься ль со мною ты снова?»

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

«Волки, шакалы, медведи, живущие в горных пещерах!

Дафнис, пастух ваш, отныне бродить уж не будет по рощам,

Ни по дремучим лесам, ни по чащам. Прости, Аретуса[18]!

Светлые реки, простите, бегущие с высей Тимбрийских[19]!»

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

120 «Да, это я, это Дафнис, быков своих здесь стороживший,

Дафнис, гонявший волов и коров своих здесь к водопою».

Песни пастушьей запев запевайте вы, милые Музы!

«Пана, Пана зову я. Живешь ты на скалах Ликейских

Иль на Майнале крутом[20]. Приди же на брег Сицилийский!

К нам ты явись, покинув могильную насыпь Гелики[21],

Ликаонида[22] курган, богам возведенный на зависть».

Песни пастушьей запев допевайте вы, милые Музы!

«О, появись, властелин! Возьми ты свирель; прилегают

Плотно к губам ее трубки, облитые воском душистым.

130 Эрос меня увлекает, я чувствую, в бездну Аида».

Песни пастушьей запев допевайте вы, милые Музы!

«Пусть же аканф и колючий терновник рождает фиалку.

Пусть в можжевеловых ветках нарциссы[23] красуются гордо.

Будет пусть все по-иному, пусть груши на соснах родятся,

Псов пусть загонит олень, пускай с соловьями сравнится

Филин пещерный в напевах, лишь только Дафнис погибнет».

Песни пастушьей запев допевайте вы, милые Музы!

Вымолвив это, он смолк; и тщетно его Афродита

К жизни пыталась вернуть: перерезали нить его Мойры[24].

140 Волны умчали его, и темная, скрыла пучина[25]

Дафниса, милого Нимфам, любимого Музами мужа.

Песни пастушьей запев допевайте вы, милые Музы!

Ну, приведи мне козу, да кстати уж дай и подойник.

Музам обряд совершу. Многократный привет вам, о Музы!

Буду напевы и впредь вам слагать я, и лучше, чем этот.

Медом хотелось бы мне уста твои, Тирсис, наполнить!

Сладостным медом из сот, виноградом от лоз на Айгиле[26].

Право, куда же искусней поешь ты, чем звонкий кузнечик[27].

Вот тебе кубок; понюхай, мой друг, как он пахнет чудесно.

150 Словно его в роднике сполоснули рукой своей Оры[28].

Эй, Киссайта, сюда! Подои ее сам; да постойте,

Козы, козла берегитесь! Не прыгайте — мигом пристанет

Где ж это лавр у меня? Фестилида! А где ж мои зелья?

Кубок теперь обмотай поплотнее ты шерстью пурпурной[30].

Так же связать я б хотела жестокого милого друга:

Суток двенадцать прошло, а все он ко мне не приходит.

Даже не хочет узнать, умерла иль живу я на свете;

В двери, злодей, и не стукнет. Ах, Эрос, и ты, Афродита,

Снова, наверно, к другой увлекли вы легкое сердце.

Завтра его повидать я пойду к Тимагету в палестру;

Горько его упрекну за все, что он сделал со мною,

10 Нынче ж заклятьем и жертвой свяжу я его; ты, Селена,

Ярче сияй! И к тебе обращаюсь я, дух молчаливый,

К мрачной Гекате[31] глубин, лишь заслышавши поступь которой

В черной крови[32] меж могил дрожат от страха собаки.

Страшной Гекате привет! До конца будь мне верной подмогой,

Зелье мне сделай страшней, чем яды напитков Цирцеи[33],

Ядов Медеи[34] страшней, Перимеды[35] отрав златокудрой.

Вновь привлеки, вертишейка[36], под кров мой милого друга!

Раньше всего пусть ячмень загорится! Да сыпь же скорее!

Что ж, Фестилида? Злодейка! Куда твои мысли умчались?

20 Или, негодная, ты надо мною не прочь насмеяться?

Сыпь же скорее и молви: «Я Дельфиса косточки сыплю»[37]

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Дельфис меня оскорбил — для Дельфиса лавр я сжигаю.

Так же, как ветка в огне разгорается с треском вначале,

Вспыхнет внезапно потом, даже пепла нам не оставив,—

Так же пусть в прах на огне рассыпается Дельфиса тело.[38]

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Так же, как воск этот мягкий с мольбою я здесь растопляю

Так пусть от страсти растает немедленно Дельфис-миндиец.[39]

30 Как под рукой Афродиты кольцо это быстро вертится, —

Так же пускай повернется к дверям моим Дельфис тотчас же.

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого Друга!

Отруби в жертву несу. Артемида[40], ты силой своею

Твердость алмаза смягчаешь, смягчи же ты то, что упорно...

Слушай, как там, Фестилида, по городу псы завывают:

Там, на трехпутье богиня — да бей же ты в медную чашу![41]

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Бездна морская молчит, успокоились ветра порывы,

Только в груди у меня ни на миг не умолкнет страданье.

40 Вся я сгораю о том, кто презренной несчастную сделал,

Чести жены мне не дав и девической чести лишивши.

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Трижды лью я вино и к могучей я трижды взываю:

Женщина ль возле него, или юноша, — пусть он забудет

Так же о них навсегда, как когда-то на острове Дии[42]

Разом Тесей, говорят, о кудрявой забыл Ариадне.

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Травка аркадская[43] эта сжигает коней быстролётных

Страсти безумным огнем и пыл в кобылицах рождает.

50 Если б могла увидать я, как в дом этот Дельфис ворвется

В страстном безумье любви, из палестры блестящей вернувшись!

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Кисть от плаща своего обронил эту Дельфис когда-то;[44]

Мелко ее расщипав, я в жгучее пламя бросаю.

Эрос жестокий! Зачем, присосавшись болотной пиявкой,

Высосал черную кровь из груди моей ты без остатка?

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого Друга!

Я разотру саламандру, и завтра же выпьет он зелье.[45]

Травы теперь, Фестилида, возьми[46]. К его двери порогу.

60 Сверху прижавши, дави, но смотри — пока ночь не минула!

Плюнувши после, ты молви: «Давлю я здесь Дельфиса кости!»

Вновь привлеки, вертишейка, под кров мой милого друга!

Вот я осталась одна, — но как же любовь мне оплакать?

Как мне, откуда начать? Кто меня этой мукой карает?

Эвбула дочь, Анаксо, меж девушек, несших корзины[47],

В храм Артемиды пошла; в честь богини в тот день привели к нам

Множество диких зверей — была даже львица меж ними.

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Вдруг Тевхаридова нянька, фракиянка, — жили мы рядом, —

70 Та, что на днях умерла, приходит — и молит и просит

Вместе пойти поглядеть, а я — ах, мой жребий злосчастный! —

С нею идти согласилась. Хитон мой нарядный из бисса[48]

Быстро накинула я и закуталась в плащ Клеаристы.

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Я половину дороги прошла, но у дома Ликопа

Дельфиса встретила я; с Эвдамиппом он шел мне навстречу.

Вился пушок их бород, золотистей цветка златоцвета.

Блеском их грудь отливала; он ярче тебя был, Селена.

Шли из гимнасия[49] оба, покончив со славной работой.

80 Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Глянула, — дух занялся, будто в сердце мне что-то вонзилось,

Краска сбежала с лица, — я о празднестве больше не помню;

Даже не помню, когда я и как в свой дом воротилась.

Знаю одно, что меня пожирала болезнь огневая,

Десять ночей на постели и десять я дней пролежала.

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Кожу на теле как будто покрасили в желтую краску,

Падал мой волос густой, и скоро остались от тела

Кожа да кости одни. И как я в ту пору лечилась!

90 Скольких старух я звала, что лечили от сглаза шептаньем!

Легче не стало ничуть мне, а время все дальше летело.

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Молвить служанке моей я правдивое слово решилась:

«Средство скорее достань, Фестилида, от тяжкой болезни.

Всей мной, несчастной, владеет миндиец; и ты поскорее

Стань, карауля его, у ворот Тимагета палестры.

Часто заходит туда; там бывать ему, видно, приятно».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Выждешь, чтоб был он один, и, кивнув головой потихоньку,

100 Скажешь: «Симайта зовет» и ко мне его тотчас проводишь.

Так я велела; служанка, послушавшись, в дом мой приводит

Дельфиса с белою кожей; а я-то, лишь только заслышав,

Как он к порогу дверному притронулся легкой ногою, —

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Вся я застыла, как снег, и холодные капельки пота

Лоб мой покрыли внезапно, подобные влажным росинкам

Рта я открыть не могла и ответить хоть лепетом слабым,

Даже таким, что малютка к родимой во сне обращает;

Тело застыло мое, я лежала, как кукла из воска.

110 Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Он на меня поглядел, и, безжалостный, очи потупив,

Тихо на ложе присев, он молвил мне слово такое:

«Да, сознаюсь, забежала вперед ты немного, Симайта,

Так же, как давеча я обогнал молодого Филина[50]:

В дом свой меня пригласила ты раньше, чем я собирался».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

«Да, я и сам бы пришел, в том клянусь я Эросом сладким!

Трое иль четверо нас; мы сегодня же ночью пришли бы,

Яблоки, дар Диониса, припрятавши в складках накидок[51],

120 В светлых венках тополевых; священные листья Геракла

Мы бы украсили пышно, пурпурною лентой обвивши».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

«Коли б меня приняла, то и ладно бы; ловким красавцем.

Право, меж юношей всех меня почитают недаром.

Только б коснулся тогда поцелуем я губок прекрасных

Если б меня оттолкнула, засовами дверь заложивши,

С факелом, с острой секирой тогда бы я в дом твой ворвался».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

«Первое дело теперь — я Киприде воздам благодарность.

130 Ну, а потом — и тебе. Ты спасаешь от огненной пытки,

Милая, тем, что меня пригласила сегодня на ложе;

Я ведь почти что сожжен; ах, губительно Эроса пламя!

Жарче палить он умеет, чем даже Гефест на Липаре[52]».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

«Девушек чарами злыми он манит из девичьей спальни,

Жен новобрачных влечет с неостывшего. мужнего ложа».

Как моя страсть родилась, послушай, царица Селена.

Вот что он мне говорил, и впивала я все легковерно.

За руку взявши его, я на ложе к себе привлекала.

Тело приникнуло к телу, и щеки от счастья горели

140 Жарче и жарче, и сладко друг с другом мы тихо шептались.

Многих я слов не хотела б терять, о Селена благая,

Как до предела дошел он, и вместе мы страсть разделили.

Вплоть до вчерашнего дня он не мог бы мне сделать упрека,

Также и я б не могла. Вдруг знакомая нынче приходит —

Мать Меликсо и Филисты, искусной флейтистки самийской, —

Рано, едва рассвело, и чуть на небо кони взбежали,

Что розоперстую Эос несут из глубин Океана.

Много она наболтала, и кстати, как Дельфис влюбился:

Снова он страстью пылает, но к девушке или к мужчине.

150 Точно не знает она; во имя любви своей новой

Чистым вином возлиянье свершив и не кончив пирушки[53],

Он поспешил убежать, чтобы двери венками украсить.

Вот что сказала мне гостья, и знаю я — все это правда.

Прежде ко мне приходил он на дню по три раза и чаще,

В склянке дорийскую мазь оставлял он, как дома, нередко;

Нынче двенадцатый день, как я его больше не вижу.

Видно, нашел себе радость иную, меня позабывши.

Нынче его волшебством я свяжу, но Мойрой клянусь я:

Коль оскорбит он опять — стучать ему в двери Аида!

160 В этом вот ларчике здесь сохраняются страшные зелья.

Мне ассириец-пришелец поведал, что делают с ними.

Ныне прощай же, царица, коней поверни к Океану![54]

Я же опять понесу, как несла, мое горе доныне.

Светлой Селене привет! И привет вам, светлые звезды,

Вслед за небес колесницей плывете вы, спутники ночи!

Песню сейчас я спою Амариллис, а козы покамест

Бродят пускай по горам! Сторожит их мой Титир, подпасок.

Титир, послушай, дружок дорогой, ты за стадом присмотришь

И к водопою сведешь; да построже за тем пригляди-ка

Старым ливийским козлом: он бодается, будь осторожен!

Прелесть моя, Амариллис, ну, что же ты в сумрак пещеры

Милого друга к себе не поманишь? Иль стал я немилым?

Иль я, красотка, вблизи показался уж очень курносым

Иль длиннолицым тебе? Вот увидишь, я, право, повешусь!

10 Яблок[56] десяток принес я с собою, и там, где велела,

Их постарался набрать; да и завтра я столько ж добуду.

Видишь ты муки мои. Как хотелось бы мне обернуться

Пчелкою, звонко жужжащей! Проникнуть я мог бы в пещеру,

Плющ раздвинув густой, за которым от глаз ты укрыласъ.

Эроса нынче узнал я: жесток он. Как видно, недаром

Львиным вспоён молоком и воспитан он в чащах дремучих;

Пламенем жжет он меня и до мозга костей пробирает.

Глянь же, краса-чернобровка! Ах! Вся ты — как свежее сало!

К сердцу прижми ты меня, козопаса, — уж как расцелую!

20 В деле пустом — в поцелуях — а сколько же радости сладкой!

Видно, заставишь сейчас разорвать ты на мелкие клочья

Этот венок, Амариллис моя, для тебя принесенный:

Плющ обвивает бутоны[57], и с ним—сельдерей ароматный[58].

Горе мне! Что я терплю! И слушать, злодейка, не хочешь?

Сброшу я шкуру с плеча и в пучину с берега прыгну.

С места, где Ольпис-рыбак на тунцов свои сети раскинул.

Если я там утону, тебе это будет на радость.

Давеча вспомнил тебя и подумал, что больше не любишь.

Маковым хлопнул листом и увидел, что лист, не порвавшись.

30 К локтю прилип моему и тотчас же без силы свернулся.[59]

Правду недавно Гройо мне сказала, на сите гадая.[60]

Молвила то ж Парабайтис, которой все травы знакомы:

Полон тобою я весь, ты ж со мной не считаешься вовсе.

Козочку белую я воспитал тебе с двойней козляток.

Знаешь служанку Мермнона? Просила не раз уж, смуглянка.

Ей подарить. И отдам, коли ты меня так презираешь.

Правый мой глаз замигал; это значит — ее я увижу.[61]

К этой сосне прислонясь, запою-ка я новую песню;

Может быть, взглянет она — неужель ее сердце стальное?

40 «Как захотел Гиппомен получить себе девушку в жены.[62]

Яблоки взял он с собой; Аталанта же, с ним состязаясь,

Глянув, лишилась ума, да и прыгнула к Эросу в бездну.

Пригнано стадо Мелампом-кудесником с Отриса в Пилос.

И в награждение за это в объятья попала к Бианту[63]

Дева, что матерью стала разумнейшей Альфесибои.

Что же? Адонис-пастух, свое стадо по высям гонявший.

Разве не смог он разжечь Киферею до страстного пыла.[64]

Так что от трупа его она оторваться не может?

Эндимиону завидую я, уснувшему крепко,[65]

50 И к Язиону я чувствую зависть, моя дорогая,[66]

Знавшему много такого, чему даже трудно поверить».

Ах, как болит голова! Что тебе до того? Вот не стану

Петь я, в траву упаду — пусть съедят меня волки на месте!

Слаще, наверно, чем мед, тебе моя будет погибель!

Чьих же коров ты пасешь, Коридон? Это стадо Филонда?

Стадо Айгоново это; пасти его мне он оставил.

То-то, должно быть, тайком ты их под вечер всех передоишь!

Что ты? Старик к ним приводит телят и за мной наблюдает.

Ну, а пастух-то пропащий, не знаешь, куда же он делся?

Ты не слыхал? На Алфей[68] взял Милон[69] его вместе с собою.

Что же, хоть глазом единым видал он, как мажутся маслом?

Он, говорят, хоть с Гераклом проворством и силой сравнится.

Мне ж моя мать говорит: Полидевка он много слабее.

10 Взял он лопату с собой да еще два десятка баранов.

Должен он был и волков пригласить, чтобы стадо прибрали![70]

Грустным мычаньем о нем надрываются эти телушки.

Бедные, жалко мне их! Ведь пастух-то их больно неважен

Правда, уж так-то печальны, что даже и траву не щиплют.

Да, у коровки вон той остаются лишь кожа да кости.

Верно, росою она насыщается, словно кузнечик.

Зевсом клянусь, это ложь! Когда угощу на Айсаре[71]

И поднесу ей особо вязанку душистого сена,

То-то запрыгает, глянь, на Латимне[72] по склонам тенистым.

20 Тоже и этот бычок рыжеватый не слишком-то жирен.

Дем Ламприадов[73], пожалуй, охотно б для жертвы богине

Гере его приобрел: ведь у дема пусто в кармане.

Нет, к Стомалимну[74] гоняю его и на выгоны Фиска,[75]

Также к затонам Неайта[76]; а там-то уж выгон на славу —

Козья мука[77], сухостебель[78] и много душистой медвянки[79]!

Жалко мне, жалко коров! Ведь придется, Айгон злополучный.

Им отправляться в Аид[80]. За пустой ты победой погнался!

Плесень покрыла свирель, которую славно ты сладил.

Нимфой клянусь я, — ну, как не надумал он, в Пису[81] собравшись.

30 Хоть бы ее подарить мне? Играть-то я больно охотник.

Главки напевы я славно играю и песенки Пирра.

В песнях пою про красивый Кротон[82], про Закинф поминаю

И про Лакиний[83] восточный пою, где Айгон наш могучий

Восемь десятков лепешек один проглотить ухитрился.

Раз он, бычину большого стащив там с гор за копыта,

В дар Амариллис поднес; с перепугу все женщины разом

Подняли гомон и крик, а пастух только громко смеялся.

Прелесть моя, Амариллис! Хоть нет уж тебя меж живыми,

Помню тебя лишь одну; милей ты всех коз — и угасла!

40 Горе! Какой это бог поразил меня так беспощадно?

Батт, приободрись, дружок! Вдруг завтрашний день улыбнется

В жизни надежда не гаснет, одни мертвецы — без надежды

Зевс лучезарен подчас, подчас же и дождь посылает.

Правда твоя. Но телят прогони-ка ты! Вот негодяи!

Вон они — гложут побеги маслины. Ну, серый, смотри ты!

Ну-ка, Кимайта, поближе к пригорку! Как? Слушать не хочешь?

Паном клянусь, доберусь я — тогда тебе плохо придется,

Коли назад не вернешься оттуда. Смотри-ка ты, снова туда же!

Где ж это посох с крюком запропал мой? Отдую на славу!

50 Слушай, взгляни, Коридон, ради Зевса! Мне, верно, колючка

Только что в пятку впилась; до чего ж они входят глубоко!

Что за противный терновник! Подохнуть бы этой корове!

Я на нее зазевался. Ну, что же, ты видишь занозу?

Да, ухватился уже я ногтями. А вот она — глянь-ка!

Ранка-то чуть лишь заметна, а сладила с этаким парнем!

Батт, коли в горы пойдешь, так идти ты не вздумай разутым:

Есть держи-дерево там, и боярышник пышно разросся.

Кстати, скажи, Коридон, к Эротиде-то твой старикашка

Все еще льнет, к чернобровой? Он здорово ею разжегся

60 Страсть как пылает, бедняжка! К примеру,— то давеча было —

В хлев я случайно вошел и застал его прямо за делом.

Ах, старикашка бесстыжий! Ну, впрямь бы он мог поравняться

С родом веселых сатиров[84] и с Пана родней козлоногой.

Козы мои, вон того пастуха, что при стаде Сибирта,

Вы избегайте, Лакона! Вчера мою шкуру украл он.

Овцы, живей от ручья! Вы не видите разве Комата?

Давеча он поживился моею прекрасной свирелью!

Я поживился свирелью? Когда ж это, раб ты Сибиртов,

Ты-то свирелью разжился? Неужто уж больше не хочешь

Ты с Коридоном своим на свистульке пищать тростниковой?

Эту свирель подарил мне Ликон; у тебя, вот, любезный,[86]

Шкуру навряд ли украсть бы я мог! У Комата — и шкура!

10 Должен лежать без подстилки и сам Эвмарид, твой хозяин.

Крокил недавно отдал мне ее, эту пеструю шкурку,

Нимфам козленка зарезав; тогда уже, верно, негодный,

Таял от зависти ты, а теперь меня голым оставил.

Паном прибрежным клянусь: я, Лакон, Калайта наследник,

Шкуры твоей не украл! Коли лгу я, то, ум потерявши,

С этих утесов тотчас же мне броситься в Кратиса[87] воду!

Что ж до меня, дорогой мой, то Нимфами этих заливов

Я поклянусь — навсегда пусть ко мне благосклонны пребудут —

Верь, потихоньку свирелью твоею Комат не разжился.

20 Нет! Чем поверить тебе, лучше вынести Дафниса муки!

Хочешь козленка поставить? Хотя уж не больно он важен.

В пенье тебя одолею я так, что пойдешь на попятный.

Спорит с Афиной свинья[88]. Но согласен я, ладно, вот козлик;

Ставь пожирнее барашка, смотри ты, да выбери с толком.

Это, ты скажешь, мошенник, считается равной наградой?

Конский ты волос возьмешь вместо шерсти? И кто же, имея

Козочку с первым козленком, доить станет скверную суку?

Тот, кто надеется зря на победу, со мною тягаясь,

Тот, кто жужжит, как оса, а с кузнечиком спорить затеял,[89]

30 Козлик не нравится — можно козла тебе дать; начинай же!

Ты не спеши, не в огне ты сидишь. Нам же будет приятней

Петь под маслиною там, посмотри-ка, в той роще усевшись;.

Там, где холодный журчит ручеек, где нам мягкой подстилкой

Свежая будет трава, где немолчно болтают цикады.

Я-то ничуть не спешу. Но я, право же, диву даюся,

Как еще смеешь ты прямо в глаза поглядеть мне? Ведь я же

Тот, кто учил тебя, крошку! И вот мне за ласку награда.

Вскармливай, видно, волчат или псов, чтобы съели тебя же.

Доброе что я слыхал от тебя и чему научился?

40 Я не припомню! Ты сам, человечишка, грязный завистник.

Если тебя пробирал я, ревел ты от боли нередко;

Блеяли козы вокруг, козел же за ними гонялся.

Да, вот за эти проборки тебе бы ни дна, ни покрышки,[90]

Скверный горбун! Но пойдем же, начнем, наконец, состязанье

Нет, не пойду я туда. Здесь разросся чебрец под дубами,.

Пчелы жужжат так чудесно, с добычей вкруг ульев кружася.

Здесь же с водой ледяной два источника; здесь на деревьях:

Разные птицы щебечут; местечка, чем это, тенистей

Нет здесь иного, а сверху сосна свои шишки роняет.

50 Мягкую шерсть ты себе там подстелешь и шкурки барашков,

Грезы нежнее[91] они; у тебя же от шкур от козлиных

Запах прескверный идет, да не лучше и сам ты воняешь.

Кубок я Нимфам поставлю большой с молоком белоснежным,

Чашу другую я дам с благовонным оливковым маслом.

Если останешься здесь, ты подстелешь здесь мягкую травку,

Мяты цветущей нарвешь. Под себя же ты шкурки подложишь

Юных козлят годовалых, что вчетверо мягче бараньих;

Восемь- подойников полных я Пану поставлю сейчас же,

Восемь лоханок больших, что наполнены сотовым медом

60 Ладно, со мной состязайся ты здесь и пой, где угодно;

К травам своим и дубам хоть прилипни; но кто ж нас рассудит.

Кто же, скажи мне? Когда б подвернулся Ликоп нам со стадом!

Вот уж нимало я в ком не нуждаюсь: но если ты хочешь,

Можем позвать мы сюда дровосека, что рубит кустарник

Там вон, вблизи от тебя; а зовут его, знаю, Морсоном.

Что ж, позовем.

Ну, покликай!

Поди-ка сюда на минутку!

Ближе еще подойди! Мы задумали с ним потягаться,

Кто из нас лучше поет: свое мненье, Морсон мой любезный,

Мне без пристрастья скажи, и ему не давай перевеса.

70 Просьба моя — ради Нимф — дорогой ты Морсон мой, Комата

Сторону ты не держи, но смотри — и ему не потворствуй.

Видишь ли, стадо вон то — это овцы фурийца Сибирта,

Козам же этим хозяин, дружок мой, Эвмар Сибаритский.

Кто, ради Зевса, тебя здесь расспрашивал, стадо Сибирта

Или мое? Из людей ты подлейший! И зря все болтаешь!

Да, благороднейший мой, отвечаю я всюду по правде,

Хвастаться я не люблю; ну, а ты уж и рад побраниться.

Все уж скажи до конца! Не вернуться, наверно, Морсону

В город до смерти. О Пан! Ты, Комат, больно много болтаешь.

80 Больше, чем к Дафнису, Музы сегодня ко мне благосклонны.

Двух годовалых козлят я зарезал им давеча в жертву.

Так же ко мне Аполлон расположен — и славный барашек

Будет ему припасен: ведь Карнейские дни недалеко.[92]

Доятся все, кроме двух, мои козы, по двойне родивши.

Глянув, красотка сказала: «Один ты их доишь, бедняжка?».

Эй, поглядите! Лакон, наполнивши двадцать корзинок

Сыром, теперь меж цветами балуется с юным мальчишкой.

Только лишь выгоню коз, в козопаса сейчас Клеариста

Яблоки метко бросает и сладкую песню мурлычет.

90 Что ж до меня, безбородный Кратид пастуха, повстречавшись.

Сводит с ума. Как вдоль шеи струятся блестящие кудри!

Дикий шиповник из леса иль простенький цвет анемона

Могут ли с розой сравниться, растущей в садах вдоль ограды?

Также не может вступать в состязание жолудь с каштаном:

Первый дубовой корою покрыт, а этот — как сладок!

Скоро красотке моей принесу я голубку в подарок;

Я в можжевельник залезу: там голуби часто гнездятся.

Я Же на новенький плащ настригу скоро мягкую шерстку

С этой вот бурой овцы, и отдам ее сам я Кратиду.

100 Козочки, прочь от маслин отойдите вы! Смирно паситесь

Там, где на склоне холма наклоняются вниз тамариски.

Прочь от дубов убирайтесь живее, Конар и Кинайта!

Там, где пасется Фалар, на лужайке восточной бродите.

Славный подойничек мой кипарисный и кубок не хуже,

Сделал Пракситель его: берегу их для девушки милой.

Псом я владею, на волка похожим, приятелем стада;

Дам его другу в подарок затравливать дикого зверя.

Слушай-ка ты, саранча, перепрыгнуть ты хочешь ограду?

Лоз виноградных не порти; и так они вовсе засохли.

110 Как разозлил козопаса я здорово, гляньте, стрекозы!

Так же, пожалуй, жнецов раздражаете вы своим треском.

Я ненавижу лисиц длиннохвостых, что к лозам Микона

Под вечер тихо крадутся обгладывать спелые гроздья.

Мне же противны жуки, что кружатся вкруг сада Филонда;

Гложут созревшие смоквы, и носит их ветер повсюду.

Помнишь, как вздул я тебя? Ты же, зубы со злобой оскалив,

Весь извивался червем и за дуб всею силой хватался.

Этого — что-то не помню; но то, как тебя, привязавши,

Твой Эвмарид обработал, — вот это я помню отлично.

120 Кто-то уж больно сердит; неужели, Морсон, ты не видишь?

Ты на могилах старух набери ему сциллы цветочков.[93]

Да, я кого-то задел! Это, верно, Морсон, — ты заметил?

Живо, сорви цикламен, что у вод расцветает Галентских[94].

Пусть Гимерийский поток[95] обратится в молочную реку,

Кратиса струи — в вино, а камыш станет садом плодовым.

Пусть Сибарис обратится в медовую реку, чтоб утром

Девушка вместо воды принесла себе меда ведерко.

Клевером кормятся козы и козьею травкой душистой,

Лазят в фисташковых чащах, лежат меж кустов земляники.[96]

130 Сладкий цветок медуницы в обилии щиплют барашки,

Вкусен и цвет полевой, распустившейся розы пышнее.[97]

Я на Алкиппу сердит; не хотела мне дать поцелуя,

За уши взявши покрепче, когда я ей отдал голубку.

Как Эвмедея люблю я! Свирель ему дал я недавно;

Он же меня наградил поцелуем и крепким, и сладким.

Нет, неповадно, Лакон, с соловьями сражаться сорокам,

Ни с лебедями удодам. Напрасно ты ссоры заводишь!

Больше, пастух, ты не пой, так велю я. Комат от Лакона

В дар пусть получит овцу; ну, а после, когда ты зарежешь

140 Нимфам овечку, пришли-ка Морсону кусочек получше.

Паном клянуся, пришлю. Ликуй, мое стадо козляток!

Скоро увидите все вы, как буду теперь над Лаконом

Каждый я раз издеваться при встрече, за то, что сегодня

Мне перепала овечка. Готов я до неба подпрыгнуть!

Козы мои, веселее, рогатые! Завтра зарею

Вас в Сибаритский залив погоню я и всех искупаю.

Ты же, бодливый Левкипп, попытайся лишь козочку тронуть.

Мне хоть одну ты, пока не зарезал я Нимфам овечку, —

Вмиг отлуплю! Как, ты снова? Ну, коли тебя не прикончу,

150 Пусть называюсь отныне Мелантием вместо Комата![98]

Раз так случилось, Арат, что стада свои Дафнис с Дамойтом

Вместе пустили пастись. Был один из них мужем цветущим.

Юным подростком другой. У ручья они, вместе усевшись,

Песни пропели такие в полдневную летнюю пору.

Дафнису — первый черед: состязаться он первый затеял.

«Глянь, Полифем! Галатея кидает ведь яблоки в стадо.

Ты — неудачник в любви, неловкий, как козий подпасок!

Что ж ты, бедняга, не видишь? Уселся и, знай, на свирели

Сладко свистишь. Посмотри, вон опять она в пса запустила!

10 Пес же, овец сторожа, отвечает ей лаем сердитым;

В море глядит он, но там, где тихие плещутся волны,

Бегая вдоль по откосу, свое отраженье лишь видит.

Только смотри, как бы пес не вцепился красавице в икры!

Пусть только на берег выйдет она, он прокусит ей кожу.

Как она дразнит тебя, извиваясь,—как будто терновник

Стебель колеблет сухой под дыханием знойного ветра!

Прежде любил — убегала, не любишь — бежит за тобою,

Ставку последнюю ставит она[100]; да, влюбленным нередко

Знаешь ты сам, Полифем, уродство казалось красою».

20 Тотчас Дамойт подхватил и в ответ спел он песню такую:

«Видел я, Паном клянусь, как яблоки в стадо метала;

Все это вижу насквозь я любезнейшим глазом единым.

Пусть же Телем-прорицатель[101], суливший не раз мне невзгоды,

Сам их в свой дом забирает иль детям оставит в наследство.

Но чтоб ее рассердить, я теперь ее будто не вижу,

Будто нашел я другую; она, видно, знает об этом.

Ну, и ревнует, ей-ей. От ревности тает, из моря

В бешенстве взгляды бросает к пещере и в сторону стада.

Пса-то ведь я же науськал. А прежде, как был я влюбленным,

30 С радостным визгом он мчался и тыкался мордой ей в бедра

Видя мое обращенье, я думаю, станет наверно

Скоро за мной присылать, но захлопну я двери, покуда

Клятвы не даст, что сама мне на острове ложе постелет.

Вовсе не так уж лицом я уродлив, как люди болтают;

Давеча в воду я глянул, как на море было затишье, —

Право, бородка на славу, и глаз мой единый не хуже.

Так показалося мне; ну, а что до зубов отраженья,

Блеском затмило оно белоснежные Пароса камни.[102]

Только не сглазил бы кто! Но я трижды на пазуху плюнул:

40 Так Котитарис[103] меня научила, старуха-знахарка».

С Дафнисом, песню допев, обменялся Дамойт поцелуем;

Давши в подарок свирель, награжден был он флейтой чудесной.

Дафнис-пастух на свирели, на флейте Дамойт начинает.

Тотчас же все их коровы на мягкой траве заплясали.

Кто ж победитель? Никто. Не остался никто побежденным.

Помню, однажды направил из города путь я к Галенту,[105]

Вместе с Эвкритом я шел, был Аминт нашим спутником третьим[106]

Там, в благодарность Део[107], созывали на жатвенный праздник

Всех Фрасидам с Антигеном; их двое — сынов Ликопея,[108]

Отпрысков славной семьи: от Клитии род их ведется

И от Халкона — того, что вызвал источник Бурину,

Крепко ударив о скалы коленом; теперь близ потока

Вязы промеж тополей разрослися тенистою рощей,

Зеленью пышных вершин соткав густолистые своды.

10 Мы полпути не прошли, и могильная насыпь Брасила[109]

Даже вдали не виднелась, как добрые Музы послали

Спутника славного нам — одного кидонийского[110] мужа.

Имя Ликида носил он и был козопасом; навряд ли

Кто усомнился бы в этом: глядел он и впрямь козопасом.

Шкурой косматой с козла густошерстого, белого с желтым,

Плечи свои он покрыл, сычугом еще пахнущей крепко.

В плащ был потертый одет, пояском подпоясан плетеным;

Крепкий изогнутый посох из дерева дикой маслины

В правой держал он руке. И спокойно, ко мне обратившись,

20 Молвил с улыбкой в глазах — усмешка чуть морщила губы:

«Ах, Симихид, ну, куда же ты тащишься в знойную пору?

Даже и ящерки спят в этот час, забираясь в терновник.

Жавронки — гости могил — и те в этот час не порхают.

Может, идешь ты к обеду незванный? И к чьей же ты бочке

С прытью такою бежишь? Шагаешь ты поступью бойкой,

Даже и камешки все под твоим сапожком распевают».

Я же ответил: «Ликид мой любезнейший, все говорили

Мне пастухи и жнецы, что чудесной игрой на свирели

Славишься ты между ними; и это мне радует сердце.

30 Все же надеюсь, что мог бы, пожалуй, померяться силой

В пенье с тобою. Дорога лежит нам на жатвенный праздник.

Пышно одетой Деметре друзья мои в жертву приносят

Первых плодов урожай; богатою, щедрою мерой

Им в это лето богиня наполнила хлебом амбары.

Знаешь ли, путь наш один, и одна нас заря провожала;[111]

Песни, давай, мы споем — это будет на пользу обоим.

Музам глашатай я звонкий, и часто меня называют

Все наилучшим певцом; но, клянусь, я не так легковерен!

Думаю я, что навряд удалось победить в состязаньи

40 Славного мне б Сикелида Самосского, также — Филета.[112]

Пел как лягушка бы я, состязаясь с кузнечиком в пенье».[113]

Так я нарочно сказал. Козопас, улыбнувшись мне с лаской:

«Посох тебе подарю, — промолвил, — за то, что, как вижу

Выкован весь ты из правды, как следует отпрыску Зевса.

Мне тот строитель противен, что лезет из кожи с натугой,

Думая выстроить дом вышиною с огромную гору.

Жалки мне птенчики Муз, что, за старцем Хиосским[114] гоняясь,

Тщетно стараются петь, а выходит одно кукованье.

Но запоем, Симихид, поскорее мы песни пастушьи,

50 Я начинаю — послушай, придется ль, мой милый, по сердцу

Песенка эта; в горах я сложил ее вовсе недавно:

«Агеанакт пусть закончит удачно свой путь в Митилену,[115]

Даже коль южная буря к Козлятам на запад погонит

Влажные волны и к ним Орион прикоснется ногою.[116]

Если к Ликиду, чье сердце сжигает огонь Афродиты,

Будет он добр, — к нему пламенею я жаркою страстью, —

Чайки пригладят прибой для него, успокоят и море,

Южную бурю и ветер восточный, что тину вздымает.

Чайки, любимые птицы морских Нереид синеоких,[117]

60 Всех вы пернатых милее, из волн добывающих пищу.

Агеанакта желанье — скорее доплыть в Митилену;

Пусть же он будет удачлив и пристани мирной достигнет.

Я же в тот день соберу цветущие розы, аниса

Или левкоев нарву и венок этот пышный надену.

Я зачерпну из кратера[118] вина птелеатского[119], лягу

Ближе в огню, и бобы кто-нибудь на огне мне поджарит.

Ложе мое из травы, вышиною до целого локтя;

Есть асфодел, сухостебель и вьющийся цвет сельдерея.

Агеанакта припомнив, вином услаждаться я буду,

70 Кубки до дна осушая, губами касаясь осадка.

Будут на флейте мне двое играть пастухов: из Ахарны

Родом один, а другой — ликопеец[120]; и Титир споет нам

Песню о том, как когда-то о Ксении[121] Дафнис томился;

Горы с ним вместе страдали, вздыхали с ним вместе дубравы

Те, что растут на обрывах крутых над потоком Гимерским;[122]

Дафнис же таял как снег, лежащий на Гема вершинах

Иль на Афоне крутом, на Родопе, на дальнем Кавказе.[123]

Также споет и о том, как однажды в сундук преогромный

Был козопас замурован велением злого владыки;

80 Пчелы, с лугов возвращаясь и сладостный запах кедровый

Чуя, к нему проникали и соком питали цветочным,

Так как в уста его Музы сладчайший свой нектар излили.[124]

О всеблаженный Комат! Ты сам пережил это чудо,

Ты был в ларец замурован, питался ты медом пчелиным;

Так ты дожил до поры, когда все плоды созревают.

Ах, если был бы теперь ты в живых и жил бы со мною!

Коз твоих мог бы прекрасных гонять я на пастбище в горы,

Голос твой слушал бы я; под сосной иль под дубом прилегши,

Ты б, о божественный, пел мне, Комат, свои сладкие песни».

90 Так он, окончивши песню, умолк; на это сейчас же

«Милый Ликид, — я ответил,—напевам и многим, и славным

Нимфы меня обучили в горах, где быков стерегу я,

Песням таким, что их слава домчалась до Зевсова трона.

Та, что спою — лучше всех; начну я, тебе в уваженье

Тотчас ее; ты ж послушай, ты с Музами издавна дружен.

«Да, Симихиду на счастье чихнули[125] Эроты; ах, бедный!

Так же влюблен он в Мирто, как влюбляются козы весною.

Что ж до Арата[126], который из всех — его друг наилучший,

Сердце свое раздирает он к мальчику страстью; Аристис

100 Знает про это, почтеннейший муж; ему Феб разрешенье

Дал бы, чтоб спел под формингу[127] он возле треножника песню

И рассказал, как Арат пламенеет, охваченный страстью:

«Пан, получивший на долю прелестной Гомолы[128] долину,

Мальчика этого ты в его милые ввергни объятья

Раньше, чем сам позовет, будь Филин это или другой кто.

Если услышишь нас, Пан дорогой, то аркадцы-мальчишкн

Пусть по бокам и плечам тебя сциллы стеблем не посмеют

Больно хлестать, рассердившись за то, что еды нехватает.[129]

Если ж иначе решишь, то будешь всю ночь ты чесаться,

110 Ногтем укусы скребя, уснув на крапивной постели,

Будешь зимою ты жить на холодных эдонских вершинах.[130]

Возле Геброна[131] реки обитая, к Медведице близко;

В летний же зной тебе жить на границах страны эфиопов,

Возле Блемийской[132] скалы, где и Нила истоков не видно!

Вы же, Эроты, покиньте Библида любимого волны,

Свой Гиетид[133] и Ойкунт, где алтарь белокурой Дионы[134]

Ввысь вознесен; вы, Эроты, чьи щечки румянее яблок,

Нынче в красавца Филина метните вы острые стрелы,

Крепче метните! Зачем беспощаден он к милому гостю?

120 Сам же — как плод перезрелый; недаром красотки смеются:

«Горе, ах горе, Филин! тебе красоваться недолго!».

Больше не станем, Арат, у дверей до утра мы томиться,

Ноги себе обивать. Петухов предрассветные крики

Пусть повергают других, а не нас, в огорчения злые.

Пусть-ка отныне Молон отличается в этой палестре.

С нами ж да будет покой, и пусть знахарка-старуха,

Плюнувши, впредь заклянет навсегда нас от бедствий подобных».

Вот что я спел, а пастух, улыбнувшись приветливо снова,

Мне, как подарок от Муз, подарил свой изогнутый посох.

130 После, налево свернув, пошел он дорогой на Пиксу[135],

Я же пошел к Фрасидаму; туда же Эвкрит направлялся,

Также красавец Аминт. Ожидало нас мягкое ложе;

Был нам постелен камыш и засыпан листвой виноградной,

Только что срезанной с веток. И весело мы отдыхали.

Много вверху колыхалось, над нашей склонясь головою,

Вязов густых, тополей. Под ними священный источник,

Звонко журча, выбегал из пещеры, где Нимфы скрывались.

В тень забираясь ветвей, опаленные солнца лучами,

Звонко болтали цикады, древесный кричал лягушонок,

140 Криком своим оглашая терновник густой и колючий.

Жавронки пели, щеглы щебетали, стонала голубка,

Желтые пчелы летали, кружась над водной струею —

Все это летом богатым дышало и осенью пышной.

Падали груши к ногам, « сыпались яблоки щедро

Прямо нам в руки, и гнулся сливняк, отягченный плодами,

Тяжесть не в силах нести и к земле приклоняясь верхушкой.

Сняли мы с винных кувшинов печать от четвертого года.

Нимфы Кастальских ключей[136], живущие в скалах Парнаса,

Был ли таким тот напиток, который из погреба Фола[137]

150 Старец Хирон[138] для Геракла поставил на стол в угощенье?

Нектар такой, может быть, опьянив пастуха на Анапе[139]

Встарь, силача Полифема[140], швырявшего скалами в лодки,

В буйную пляску заставил пуститься в темной пещере?

Правда ль, подобным напитком нас Нимфы тогда угостили

Там, где Деметры алтарь? Если б мог я ей снова на кучу

Полной лопатою ссыпать зерно! И смеясь благосклонно,

Той и другою рукой обняла б она мак и колосья.

Дафнис прелестный — так слышно — коров своих пасший, с Меналком

Раз повстречался, овец провожавшим на пастбище в горы.

Оба они белокуры, по возрасту оба — подростки;

Оба играть мастера на свирели и в пенье искусны.

Первым, на Дафниса глянув, к нему Меналк обратился:

«Сторож мычащих коров, не сразиться ли, Дафнис, нам в пенье?

Стоит лишь мне захотеть — и тотчас я тебя одолею».

Дафнис на это в ответ обратил к нему слово такое:

«Пастырь мохнатых овец, ты мастер, Меналк, на свирели,

10 Но хоть из кожи ты лезь, не видать тебе в пенье победы».

Хочешь померяться силой? Согласен ли выставить ставку?

Смеряться силой хочу и выставить ставку согласен

Что же за ставку поставим, такую, чтоб нам подходила?

Дам я телка, ты — ягненка, такого, чтоб ростом был с матку.

Нет, не поставлю ягненка, отец-то мой больно уж строгий,

Также и мать; что ни вечер, овец загоняют по счету.

Что ж ты поставить бы мог? Что же в дар победитель получит?

Вырезал сам я свирель — хороша, с девятью голосами!

Воском она белоснежным покрыта от верха до низа.

20 Вот что отдать я могу, а отцовского — нет уж, не надо!

И у меня есть свирель, что поет девятью голосами;[142]

Воском она белоснежным покрыта от верха до низа.

Срезал недавно ее; погляди, еще палец не зажил,

Тот, что тогда я поранил себе, тростники расщепляя.

Кто же нам будет судьей? И прослушает кто наши песни?

Нам не позвать ли к себе козопаса, гляди-ка, оттуда,

Где на козлят разбрехалась собака в подпалинах белых?

Мальчики кликнули громко. Пастух подошел, услыхавши.

Мальчики начали песни: пастух был над ними судьею.

30 Бросили жребий; Меналку досталось начать состязанье;

Должен был Дафнис ему отвечать, в свою очередь, тотчас

Песней пастушьей. И вот свою песню Меналк начинает.

Долы и реки, потомки богов, если здесь между вами

Пел я, Меналк, иногда песни, угодные вам,

Дайте овечкам моим вы обильную траву; но если

Дафнис пригонит коров, дайте не меньше и им.

Вы, о источники вод, и цветы, и сладчайшие травы,

Если здесь Дафнис меж вас сладостней пел соловья,

Пусть мое стадо коров разжиреет, но если Меналка

40 Овцы сюда прибредут, весело пусть их пасет.

Здесь и овечки, и козы с козлятами; здесь же и пчелы

Ульи наполнить спешат; здесь вековые дубы.

Здесь и красавец Милон мой бывает; когда же уйдет он.

Вянет вся зелень травы — с нею увяну и я.

Всюду весна, и повсюду стада, и повсюду налились

Сладким сосцы молоком, юных питая телят.

Девушка мимо проходит красотка; когда же исчезнет,

Чахнут, тоскуя, быки — с ними зачахну и я.

Козлик мой, козочек белых супруг, там, где чаща дремуча,

50 Там, где сбегает к воде стадо курносых козлят,

Там он. Пойди же, рогатый, скажи: «О Милон мой прекрасный!

Даже Протей — хоть» он бог — стадо тюленей пасет».[143]

[Четверостишие утеряно]

Я не хочу ни угодий Пелопса[144], ни Креза сокровищ[145],

Вовсе бы я не хотел вихрь обгонять на бегу.

Песни хотел бы я петь на скалах, тебя к сердцу прижавши,

Глядя за стадом моим, близ сицилийской волны.

Гибнут деревья от стужи, от засухи гибнут потоки,

Птицам погибель—силки, сеть и капканы — зверям.

Гибель мужчине — от нежной красавицы. Зевс, наш родитель!

60 Я не один влюблен — женщин любил ведь и ты.

Так состязались подростки, черед меж собой соблюдая.

Вот уже начал Меналк в состязанье последнюю песню.

Ах, пощади моих коз, пощади моих, волк, ты козляток.

Право, не трогай меня. Сам я мал, но о многих забочусь.

Что ж это, пес мой Лампур, разоспался ты больно уж крепко?

Это не дело — так спать, коль с мальчонкой пасти ты обязан.

Овцы, щиплите смелей зеленую свежую травку:

Прежде чем кончите вы, подрасти успеет другая.

Живо! Паситесь, паситесь; наполните вымя полнее.

70 Пусть будут сыты ягнята; остаток заквасим в корзинах.

Дафнис, тотчас подхватив, отвечал своей песнею звонкой.

Раз густобровая дева, увидевши возле пещеры,

Как своих телок я гнал, закричала: «Красавец, красавец!»

Я ж ни словечка в ответ не сказал ей, ни шутки забавной;

В землю потупив глаза, пошел я своею дорогой.

Сладок мне голос коровы, и сладко ее мне дыханье.

Сладко мне летом дремать близ потока под небом открытым.

Жолуди — дуба краса, для яблони плод — украшенье,

Матка гордится теленком, пастух же — своими стадами.

80 Кончили мальчики песни, и так козопас им промолвил:

«Дафнис, уста твои сладки, на диво твой голос приятен,

Сладостней пеньем твоим наслаждаться, чем сотовым медом.

Вот—получи же свирель. Добился ты в пенье победы.

Если б меня, козопаса, ты мог научить этим песням,

Козочкой я за ученье тебя наградил бы безрогой,

Той, что своим молоком через край наполняет подойник».

Мальчик так рад был победе, что громко в ладоши захлопал,

В воздух подпрыгнул, как юный олень, свою матку завидев.

Грустно поникши, другой отвернулся с печалью на сердце,

90 Громко рыдая, как будто невеста пред свадьбою близкой.

Первым меж всех пастухов стал с поры этой славиться Дафнис,

Скоро, совсем молодым, он женился на нимфе Наиде.

Дафнис, пастушьи напевы пропой мне и будь запевалой,

Будь запевалой ты, Дафнис, Меналк твою песню подхватит.

К маткам телят мы подпустим, быков — к нерожавшим телушкам.

Пусть они вместе пасутся, бродя под зеленой листвою;

Им разбрестись не удастся. С какой-нибудь песни пастушьей

Первым ты, Дафнис, начни, и Меналк тебе тотчас ответит.

Сладостен голос телят и сладко мычанье коровы.

Сладко играет свирель, сладка моя песня пастушья.

Здесь близ холодных ключей положил я на слой камышевый

10 Шкуры всех белых коров, что погибли от южного ветра:

Сбросил он их со скалы, где куст земляничный[147] глодали.

Здесь меня знойное лето настолько же мало тревожит,

Сколько влюбленного парня родителей трогают речи.

Это вот Дафнис пропел мне; Меналк ему вот как ответил:

Этна — родная мне мать; обитаю я в гроте чудесном,

В глубях скалистых утесов. Иному во сне не приснится

Все, чем владею я там: овечьи там шкуры и козьи;

Часть их к ногам я кладу, остальную же часть — к изголовью.

Потрох варю на огне, на огне себе жолуди жарю.

20 Столько ж о стуже тревожусь я, сколько о твердых орехах

Мыслит беззубый старик, пирогом раздобывшийся мягким.

Звонко в ладоши захлопав, обоим я роздал подарки:

Дафнису я подарил из отцовского леса дубинку —

Выросла так из ствола, что искусней не выточит мастер;

Другу второму отдал я прекрасную видом ракушку[148] —

Эту улитку поймавши в утесах Гикары[149], насытил

Ей пятерых я; ракушка Меналку послужит трубою.

Музам пастушьим привет! Быть может, вы снова споете

Песни, что пел я в то время на пастбищах между друзьями.

30 Как для цикады цикада, как сокол для сокола дорог,

Так муравей муравью; мне ж милы только песни и Музы.

Песнями пусть мой наполнится дом; ни весны пробужденье,

Ни луговые цветы не милее для пчел, чем песня для сердца.

Так вы мне дороги, Музы. Кому вы хоть раз улыбнулись,

Тех и Цирцея[150] не сможет сгубить ядовитым напитком.

Эй ты, дружище Букай, что с тобой приключилось, злосчастный?

Полосу прямо вести ты, как вел ее прежде, не можешь,[152]

Вровень с соседом идти разучился и сзади плетешься,

Словно за стадом овца, уколовшая ногу о кактус.

Что же ты думаешь делать, бедняжка, и в полдень и к ночи,

Если уже по началу не режешь ты колос под корень?

Жнец неустанный Милон, упорный, как камня обломок;

Ты никогда не томился о ком-нибудь, кто недоступен?

Очень они мне нужны! И на что это людям рабочим?

10 Ночи без сна проводить никогда от любви не случалось?

Пусть не случится вовек! Пусть собака не пробует мяса![153]

Я же, Милон, ты подумай, одиннадцать дней, как влюбился!

Хлещешь вино[154] ты из бочки, а мне и на уксус не хватит.

Но уж зато от работы на поле отбился я вовсе.

Что ж за девчонка тебя так замучила?

Дочь Полибота:

Гиппокиона жнецам о«а песни на флейте играет.

Бог наказал дурака! Вот нашел-то, так долго искавши!

Будет об тело тебе саранча эта ночью тереться.[155]

Вот уже начал смеяться! Но слеп не только ведь Плутос,[156]

20 Также и Эрос безумец; поэтому зря не болтай ты.

Я не стану болтать. Но вяжи-ка ты сноп поживее,

Спой нам любовный напев о красотке, и тотчас работа

Станет спориться у нас; ты прежде ведь в пении смыслил.

Стройную девушку вместе со мною вы, Музы, воспойте;

Если за что вы беретесь, богини, то все удается.

Ах, моя прелесть, Бомбика! Тебя сириянкой прозвали,[157]

Солнцем сожженной, сухой, и я лишь один — медоцветной.[158]

Темен цветочек фиалки и цвет расписной гиацинта,[159]

Первой красою венков их, однако же, каждый признает,

30 Козочка ищет травы, и гоняется волк за козою,

Плуг провожает журавль, а я — на тебе помешался!

Эх, кабы мог обладать я неслыханным Креза богатством![160]

Я Афродите бы в дар нас обоих из золота отлил.[161]

Яблоко дал бы тебе или розу и флейту я в руки,[162]

Мне самому новый плащ с амиклейскою парой сандалий.[163]

Ах, моя прелесть, Бомбика! Точеная кость — твои ножки.

Голос — пьянящий, как трихн[164]; описать тебя всю я не в силах.

Вот уж не знал никогда, что Букай-то наш этакий мастер![165]

Здорово как подогнал, рассчитавши, он слово к напеву!

40 Жаль мне себя! Бородою оброс я, а проку в ней мало.

Ты же послушай теперь Литиерса[166] блаженного песню:

«Многоколосная ты, многоплодная матерь Деметра,

Пусть будет жатва легка, урожай наш пусть будет побольше!

Крепче вяжите снопы вы, жнецы, чтобы кто проходящий

Нам не сказал: «Эх, чурбаны[167]! Задаром вам платятся деньги».

После к Борею лицом положите вы срезанный колос

Иль на Зефир поверните — скорее так зерна дозреют.[168]

Вы, что молотите хлеб, пусть глаза ваши днем не сомкнутся!

В эти часы от зерна отпадет всего легче мякина.

50 Жавронок только проснется, жнецы, принимайтесь за дело.

Только уснет он — конец. Да немного лишь в зной подремлите.

Что, не завидная ль жизнь у лягушки, неправда ль, ребята?

Нет о питье ей заботы, кру г ом его всюду обилье.

Ну-ка, надсмотрщик-жадюга, ты лучше б варил чечевицу;

Надвое тмин не расколешь[169], лишь зря себе руки порежешь».

Вот что нам надобно петь, нам, люду рабочему, в поле.

Ну, а тебе бы, Букай, свой напев про любовь с голодухи

Матушке спеть на заре, как станет будить на работу.

Против любви никакого нет, Никий, на свете лекарства;

Нет ни в присыпках, ни в мазях, поверь мне, ни малого прока.

В силах одни Пиериды[171] помочь; но это леченье,

Людям хотя и приятно, найти его — труд не из легких.

Ты его, может, и знаешь, — ты врач, да к тому ж, мне известно,

Издавна были все Музы особо к тебе благосклонны.

Только от этого средства полегчало, будто, Киклопу;

Старый наш друг Полифем в ту пору был влюблен в Галатею,

Только лишь первый пушок у него на щеках появился.

10 Он выражал свою страсть не в яблоках, локонах, розах[172] —

Вовсе лишился ума; все же прочее счел пустяками.

Стадо овечек в загон возвращалось с тех пор без призора

Часто с зеленых лугов. Собираясь воспеть Галатею,

Там, где морская трава колыхалась, усевшись, он таял —

Только лишь солнце зайдет — страдая от раны под сердцем,

Мощной Киприды стрела ему в самую печень вонзилась.[173]

Средство нашел он, однако; взобравшись высоко на скалы,

Вот что пропел он, свой взгляд направляя на волны морские.

«Белая ты Галатея, за что ты влюбленного гонишь?

20 Ах! Ты белей молока, молодого ягненка ты мягче,

Телочки ты горячей, виноградинки юной свежее.

Тотчас приходишь сюда, только сладкий мной сон овладеет;

Тотчас уходишь назад, только сон меня сладкий покинет.

Ты, как овечка, бежишь, что завидела серого волка.

Я же влюбился, голубка, тотчас же, как, помнишь, впервые

С матерью вместе моей захотела цветов гиацинта

Ты поискать по горам, — это я показал вам дорогу.

Видел тебя с той поры я не раз и со страстью расстаться —

Нет, не могу. А тебе будто вовсе нет дела, ей-богу.

30 Знаю я; знаю, красотка, за что ты меня избегаешь.

Верно за то, что лицо перерезано бровью мохнатой;

Тянется прямо она, пребольшая, от уха до уха;

Верно, за глаз мой единый, быть может, за нос плосковатый.

Все же тысчонкой овечек владеть это все не мешает;

Славное я молоко попиваю домашних удоев.

Сыра хватает всегда: и летом, и осенью поздней,

Даже и лютой зимой никогда не пустуют корзины.

Кто же из здешних киклопов играет, как я, на свирели?

Все я про нас, про двоих, о сладкое яблочко, песни

40 Позднею ночью слагаю. Одиннадцать юных оленей

С белою лункой кормлю я тебе, четырех медвежаток.

Только меня навести — сполна тебе все предоставлю.

Брось свое море! О скалы пусть плещутся синие волны!

Слаще в пещере со мной проведешь ты всю ночь до рассвета:

Лавры раскинулись там, кипарис возвышается стройный,

Плющ темнолистный там есть, со сладчайшими гроздьями лозы,

Есть и холодный родник — лесами обильная Этна

Прямо из белого снега струит этот дивный напиток.

Могут ли с этим сравниться пучины и волны морские?

50 Если же сам я тебе покажусь уж больно косматым,

Есть и дрова у меня, и горячие угли под пеплом, —

Можешь меня опалить; я тебе даже душу отдал бы,

Даже единый мой глаз, что всего мне милее на свете.

Горе, увы! С плавниками зачем меня мать не родила?

Как бы нырнул я к тебе, поцелуями руку осыпал,

Коль бы ты губ не дала! Белоснежных лилий принес бы,

Нежных я б маков нарвал с лепестками пурпурного цвета.

Лилии в стужу цветут, а в зной распускаются маки,

Так что не мог бы, пожалуй, я все это вместе доставить.

60 Все ж, моя крошка, теперь ты увидишь, я выучусь плавать.

Эх, кабы только сюда чужеземец на лодке явился!

Сразу бы я разузнал, зачем вам в пучинах селиться.

Если б ты на берег вышла! Забыла б ты все, Галатея,

Так же, как я позабыл, здесь усевшись, про час возвращенья.

Ах, захотеть бы тебе пасти мое стадо со мною,

Вкусный заквашивать сыр, разложив сычуги по корзинам!

Мать виновата во всем, на нее я в ужасной обиде:

Разве не может она про меня тебе слово замолвить?

Видит, как день ото дня я худею и чахну все больше.

70 Ей я скажу: на висках у меня будто жилы надулись,

Также в обеих ногах; пусть страдает, когда я страдаю.

Эх ты, Киклоп, ты Киклоп! Ну, куда твои мысли умчалисъ?

Живо корзину, ступай, заплети, да зеленые стебли

Овцам снеси поживей — самому тебе время очнуться!

Ту подои, что под носом стоит,— не гонись за бегущей.

Право, найдешь Галатею, а может, кого и получше.

Много красоток меня зазывает на игры ночные;

Так и хихикают все, как только на зов их откликнусь;

Ясно, что в нашем краю я считаюсь не самым последним».

80 Так успокоил любовь Полифем, слагая напевы.

Стоило это дешевле, чем если б лечился за плату.[174]

Юноша милый, пришел ты, пришел ты с третьей зарею.

Кто ожиданьем томится, состариться может и за день.

Так, как с зимою весна не сравнима, как яблоко слаще

Сливы лесной, как овечки руно гуще шерсти ягненка,

Так же, как девушка чище жены после третьего мужа,

Так, как легче олень, чем теленок, и так, как прекрасней

Птиц всех крылатых поет соловей своим голосом звонким, —

Так же мне счастье дает твой приход; я к тебе порываюсь,

Словно как странник, жарой истомленный, к тенистому дубу.

10 Если б дыханьем одним нас обоих коснулись Эроты!

Так что об нас у потомков такая бы песня сложилась:

«Двое мужей несравненных родились в старинное время;

Первый «поклонником» был — так его бы назвали в Амиклах;[176]

А фессалиец другого «любимцем» прозвал бы, наверно.[177]

Равною мерой друг друга, любили, как будто бы снова

Жили в тот век золотой, где любовь на любовь отвечала».

Если б, отец наш Кронид и бессмертные боги, случиться

Это могло! И принес бы после двухсот поколений

Кто-нибудь эту мне весть на безвыходный брег Ахеронта[178]:

20 «Нежная ваша любовь меж тобой и прелестным любимцем

Нынче у всех на устах, особливо в устах молодежи».

Впрочем, пусть жители неба об этом решат как угодно.

Я же, красавец, тебя восхваляю без всякой опаски,

Что на носу у меня сядет прыщ, уличая в обмане.

Если подчас и обидишь, сейчас же загладишь обиду,

Вдвое меня наградив, и уйду я, наш счет уравнявши.

О вы, мегарцы из Нисы[179], искусные в весельной гребле!

Счастливы будьте за то, что из всех вы народов воздали

Честь чужестранцу Диоклу[180] из Аттики, нежному другу,

30 Возле могилы его собираются ранней весною

Юноши шумной гурьбой и выходят на бой поцелуев.

Тот, кто устами умеет с устами всех слаще сливаться,

Тот, отягченный венками, идет к материнскому дому.

Счастлив же тот, кто бывает меж юношей избран судьею.

Верно, на помощь зовет Ганимеда[181] с сияющим взором,

Чтобы уста его стали лидийскому камню[182] подобны,

Камню, которым менялы поддельный металл различают.

Был не для нас лишь одних, как мы думали, Никий, с тобою,

Эрос рожден — кто б ни был тот бог, что родил это чадо.

Вовсе впервые не нам красивое мнится красивым.

Отпрыск Амфитриона[184], чье сердце из кованой меди,

Дикого льва одолевший, к прелестному Гиласу тоже,

К мальчику в длинных кудрях, был жаркою страстью охвачен.

Сам он его обучал, как родитель любимого сына,

Чтоб, научившись, он мог за доблесть прославиться в песнях.

Вместе всегда они были: в часы, когда полдень был близок,

10 В час, когда к Зевсову дому летит белоконная Эос[185],

В час, когда с писком птенцы на покой к своим гнездам стремятся,

К матери, бьющей крылом в закопченных стропилах под крышей.

Делал он все для того, чтобы по сердцу был ему мальчик,

Силы к трудам набирал и сделался истинным мужем.

Плыть за руном золотым Язон в эту пору решился,

Отпрыск Эзона[186]; к нему собралось мужей наилучших

Много из всех городов; были выбраны все, кто пригодны.

В битвах герой неустанный направился к Иолк изобильный.[187]

Отпрыск Алкмены царицы, которой гордится Мидея[188].

20 Вместе с ним Гилас спустился к скамьям крепкозданного Арго —

Славного судна, что мимо сходящихся скал Кианийских[189]

Быстро промчалось (они же стоят с этих пор недвижимы),

Словно орел, на простор и к глубокого Фасиса[190] устью.

Стали Плеяды[191] всходить, и паслись от маток отдельно

Юных ягняток отары, и к лету весна повернула.

Этой порою к отплытью божественных мужей собрались

Цвет и краса и, поднявшись на Арго, корабль крутобокий,

Плывши три дня, Геллеспонта достигли при ветре попутном

И к берегам Пропонтиды[192] причалили, где кианийцев

30 Плуг натирают быки о широкие борозды пашен.

Начали, выйдя на берег, по парам, как были гребцами,

К вечеру ужин варить, совместное ложе готовить

И на лужайке, манившей их пышной и мягкой травою,

Резать камыш остролистый и заросли чабра густые.

Гилас хотел белокурый, чтоб вечером ужин сготовить.

Воду себе и Гераклу добыть, и бойцу Теламону[193],

Вместе с которым всегда они трапезу оба делили.

Медный кувшин захватил и увидел он скоро источник,

В русле глубоком текущий; вокруг него разные травы:

40 «Ласточкин цвет» темнолистый, зеленые «женские кудри»,

С пышной листвой сельдерей, ломоноса ползучего стебли.

В глуби ручья хоровод недреманные Нимфы водили,

Нимфы — богини ручьев, устрашение сельского люда,

Нимфы Эвника, Малида, Нихея со взором весенним.

Только лишь мальчик успел опустить свой кувшин многоемкий,

Только воды зачерпнул — они его руку схватили:

Всех их внезапно сердца распалились любовною страстью

К мальчику, Аргоса сыну. И падает в темную воду

Прямо стремглав он. Так ночью звезда вдруг с небес, запылавши,

50 Прямо в пучину летит, и моряк своим спутникам молвит:

«Легче канаты, ребята! Задует нам ветер попутный».

Голову мальчика Нимфы к себе положив на колени,

Слезы его отирали, шептали слова утешенья.

Амфитриона был сын той порою за друга испуган.

Взял он изогнутый лук, меотийской[194] прекрасной работы,

Также и палицу взял, что имел всегда под рукою.

Трижды он Гиласа кликнул всей силой могучего горла,

Трижды и мальчик ответил, но голос из водной пучины

Замер, слабея, и близкий, казался он очень далеким.

60 Словно как лев благородный, почуявший свежее мясо,

Голос заслышав оленя, бродящего в чащах нагорных,

С логова мягкого вскочит и к пище несется готовой,

Так же носился Геракл, раздвигая упрямый терновник,

В страстной о мальчике муке бежал, поглощая пространство.

О как несчастен, кто любит! Как много он вынес, блуждая

Там между гор и лесов, про Язоново дело забывши!

Все на корабль остальные взошли уже, снасти приладив;

Но когда полночь пришла, полубоги вновь парус спустили:

Все поджидали Геракла. А он, сколько ноги терпели,

70 Мчался в безумии вдаль. Поразил его бог беспощадный.

Вот как был Гилас прекрасный блаженным богам сопричислен.[195]

В шутку герои Геракла с тех пор беглецом называли,

Помня, как, бросивши Арго, корабль в тридцать парных уключин,

К колхам пешком он пришел на неласковый Фасиса берег.

Другу Тиониху здравствовать долго!

Того же Эсхину.

Где это ты пропадал?

Пропадал? А что же случилось?

Плохи, Тионих, дела мои.

То-то уж больно ты чахлый.

Вон как усы запустил, и кудри не прибраны вовсе.

Давеча точно такой приходил ученик Пифагора[197] —

Желтый какой-то, босой. Говорят, он афинянин родом.

Тоже любовью томился, но думаю — к свежему хлебу.

Шутишь, дружище, ты все. А я вот прелестной Киниской

Так оскорблен, что бываю лишь на волос я от безумья.

10 Вечно уж ты, мой Эсхин дорогой, через край перехватишь.

Все тебе вынь да положь. Расскажи, в чем дело, однако.

Раз аргивянин один, из Фессалии Апис-наездник,

Я и Клеоник-солдат— все мы вместе, чтоб выпить, собрались.

Были они у меня. Двух телят молодых заколол я

И поросенка зарезал. Откупорил флягу из Библа[198];

Года четыре хранил, а по запаху — будто с точила.

Устриц купил и бобов — и премилая вышла попойка.

Было уж поздно, когда мы решили, вина не мешая,

Выпить здоровье — кого кто захочет, лишь имя назвавши.

20 Все мы, назвав имена, тут же выпили так, как сказали.

Только она промолчала — при мне-то! Ну что мне подумать?

Кто-то ей в шутку: «Молчишь ты? Иль волка увидела[199]?» Вспыхнув

Так, что и факел зажегся б, — «Ах, как ты умен!» — отвечала.

Знаю я, кто этот волк: это Ликос, сын Лабы-соседа,

Нежен и ростом высок, красавчиком кажется многим.

Вот она тает по ком, изнывая от страсти великой!

Правда, уже кое-что до ушей мне подчас доходило,

Но не придал я значенья — дурак, бородою обросший!

После, как четверо были мы пьяны, по правде, изрядно,

30 Вдруг ларисянин противный опять свою песню заводит:

«Ликос да Ликос» — напев фессалийский, и тотчас Киниска

Вдруг как заплачет навзрыд! Шестилетняя девочка, право,

Горше б рыдать не могла, если б к матери рвалась в объятья.

Знаешь, Тионих, каков я: вскочил, оплеухою славной

Раз и еще наградил. Она, подобравши свой пеплос,

Быстро к дверям побежала. «Проклятье! Не нравлюсь тебе я?

Слаще другие объятья? Ну ладно! Иди же к другому!

Грей на груди, негодяйка, того, о ком ты рыдаешь!»

Словно как ласточка, быстро к малюткам под крышу юркнувши,

40 Пищу для них принесет и немедленно мчится обратно,

Так же мгновенно она побежала от мягкого ложа

Прямо сквозь сени к дверям — как ее только ноги помчали.

Есть поговорка у нас: «Пошел наш бычок по трущобам».

Двадцать уж дней протекло, еще восемь, и девять, и десять,

Нынче одиннадцать; два лишь прибавь, и два месяца минет,

Как разлучились мы с нею. Будь я, как фракиец, нечесан,[200]

Даже не знала б она — а ему отпирает и на ночь.

Что тут об нас говорить? Нас уже за людей не считают,

Мы, как мегарцы-бедняги, обижены горькой судьбиной.[201]

50 Если б ее разлюбил, пошло бы на лад мое дело.

Как это сделать, Тионих? Прилип я, как мышка на дегте.

Знать я не знаю, какое лекарство от страсти несчастной.

Слышал я, правда, что Сим, в Эпихалкову дочку влюбленный,

За морем был и здоровым вернулся, а он — мой ровесник.

За море мне не поплыть ли? Там худшим я, верно, не буду,

Хоть и не первым. Но все ж, как и всякий, я воином стану.

Очень хочу я, Эсхин, чтоб пошло на лад твое дело.

Если же все-таки вдруг порешил бы ты плыть на чужбину.

Лучший из всех Птолемей[202] повелитель для вольного мужа.

60 Да? Расскажи мне, каков он.

Для вольного — лучший владыка:

Добр и приветлив, разумен, искусен в любви, в стихотворстве,

Знает и ценит друзей, но и недругов знает не хуже.

Многое многим дает; просящему редко откажет,

Как подобает царю. Но просить слишком часто не надо,

Знаешь, Эсхин. Ну, так вот, если вправду, почуяв охоту

Плащ на плече заколоть и, ногами о землю упершись,

Выдержать смело решишься отважный напор щитоносцев,

Право, плыви ты в Египет. А то ведь пометит и старость

Наши виски; а потом подберется, поди, и к бородке

70 Время, что всех убеляет. Живи же, пока ты в расцвете!

Что, у себя Праксиноя?

Горго! Где пропала? Войди же!

Диво, как ты добралась. Ну, подвинь-ка ей кресло, Эвноя,

Брось и подушку.

Спасибо, чудесно и так.

Да присядь же!

Ну, не безумная я? Как спаслась — сама я не знаю.

Вот, Праксиноя, толпа! Колесницы без счета, четверкой!

Ах, от солдатских сапог, от хламид — ни пройти, ни проехать.

Прямо конца нет пути — нашли же вы, где поселиться!

Все мой болван виноват: отыскал на окраине света

Прямо дыру, а не дом — чтоб с тобой мне не жить по соседству.

10 Назло, негодный, придумал: всегда вот такой он зловредный.

Ты муженька бы, Динона, бранить погодила, голубка:

Крошка ведь здесь, погляди, — с тебя же он глаз не спускает.

Зопирион, дорогой мой, она не про папу — не думай!

Все понимает мальчишка, клянусь.

Ах, папочка милый!

Давеча папочка этот (для нас-то все «давеча», впрочем)

Соды и трав для приправы пошел мне купить на базаре г

Соли принес! А верзила — тринадцать локтей вышиною!

То же у нас. Диоклид мой — деньгам перевод, да и только:

Взял он овчинок пяток за семь драхм — словно шкуры собачьи

20 Или обрывки мешков. Сколько ж будет над ними работы!

Плащ ты теперь надевай поскорее и с пряжками платье,

Вместе пойдем мы с тобою в палаты царя Птолемея,

Праздник Адониса[204] там. Говорят, что по воле царицы

Все там разубрано пышно.

Ну да, у богатых — богато!

Всё, что увидишь, о том перескажешь тому, кто не видел.

Время, пожалуй, идти.

Кто без дела, всегда ему праздник.

Пряжу, Эвноя, возьми, положи ее снова, лентяйка,

Там посередке. Ведь кошки[205] охотнее дремлют на мягком.

Ну, поживее! Воды принеси! Раньше воду мне нужно —

30 Мне она мыло несет. Впрочем, дай. Вот уж меры не знает!

Воду мне лей! Ах, злодейка! Хитон ты мне весь замочила.

Стой же! Ну вот и умылась — неважно, как боги послали.

Где ж это ключ от ларя, от большого? Мне дай поскорее!

Ах, Праксиноя, к тебе, это, право, со складками платье[206]

Очень идет. Но скажи, во что тебе ткань обошлася?

Страшно и вспомнить, Горго: затратила две или больше

Чистых серебряных мины; в покрой же — всю душу вложила.

По сердцу вышло зато.

Конечно, что правда — то правда.

Плащ принеси мне и шляпу подай, да приладь покрасивей!

40 Детка, тебя не возьму я. Там страшно — кусает лошадка.

Нет, сколько хочешь, реви — не хочу, чтоб хромым ты остался.

Что же, идем! Ты, Фригия, малютку возьми позабавить.

В дом ты собаку впусти; наружную дверь — на задвижку.

Боги, какая толпа! Ах, когда бы и как протесниться

Нам через весь этот ужас! Без счета — ну впрямь муравейник!

Много ты сделал добра, Птолемей, с той поры, как родитель

Твой меж богами живет. Никакой негодяй не пугает

Путника мирного нынче по скверной привычке египтян.

Прежде ж недобрые шутки обманщики здесь учиняли;

50 Все на один были лад — негодяи, нахалы, прохвосты.

Что же нам делать, Горго, дорогая? Смотри, перед нами

Конницы царской отряд. Любезный, меня ты раздавишь!

Рыжий-то конь — на дыбы! Погляди, что за дикий! Эвноя!

Словно дворняжка смела! Не бежишь? Он же конюха топчет.

Как же я рада, что дома спокойно малютка остался!

Ах, Праксиноя, смелей! Гляди, мы уж выбились. Кони

Стали на место свое.

Ну вот, я опять отдышалась.

С детства я страсть как боюсь лошадей, да от кожи змеиной

Дрожь пробирает. Но живо! Толпа нам уж валит навстречу.

60 Матушка, ты из дворца?

Из дворца, мои детки!

Пробраться

Можно туда?

Пробрались лишь терпеньем ахеяне в Трою.

Так-то, красотка. Терпеньем свершается всякое дело.

Вишь, изрекла, как оракул, старуха! Отправилась дальше!

Все-то нам, бабам, известно — как Гера и Зевс поженились.[207]

Глянь, Праксиноя,— в дверях! Смотри, какая толкучка!

Ужас! Дай руку, Горго. Ты, Эвноя, возьми Эвтихиду,

За руку крепче держи. Берегись, не отбейся! Все вместе

Мы протеснимся. Держись покрепче за нас ты, Эвноя.

Ах, злополучная я! Мое летнее надвое платье

70 Разорвалось. Ах, дружок, ради Зевса, коль хочешь ты счастья,

Можешь ли ты последить, как бы мне и плаща не порвали?

Хоть не в моей это власти, но я постараюсь.

Ну, давка!

Словно как свиньи, толпятся.

Смелее! Ну вот и пробились.

Быть же тебе, мой голубчик, счастливым теперь и навеки!

Нас охранил ты. Не правда ль, прекрасный, любезный мужчина?

Где же Эвноя? Пропала? Несчастная, крепче толкайся!

«Наши вошли», — молвит сват, запирающий дверь новобрачных.

Ну же, вперед, Праксиноя! Гляди, что ковров разноцветных!

Ах, как легки, как прелестны! Как будто богини их ткали!

80 Мощная дева Афина! Каких же ткачей это дело?

Кто они, те мастера, что узоры для них начертили?

Люди стоят, как живые, и кружатся, будто бы живы,

Словно не вытканы. Ах, до чего ж человек хитроумен!

Там — вот так диво для глаз — возлежит на серебряном ложе

Он, у кого на губах чуть первый пушок золотится,

Трижды любимый Адонис, любимый и в тьме Ахеронта.

Да перестаньте трепать языком бесконечно, сороки!

Что за несчастье! Убить они могут—разинули глотки!

Что это? Кто ты такой? Что тебе-то, что мы разболтались?

90 Слуг заведи и учи. Ты учить сиракузянок вздумал!

Да, чтоб ты знал: из Коринфа мы родом, а знаешь, оттуда

Беллерофонт[208] был; и мы говорим по-пелопоннесски.

Мы, полагаю, дорийки, дорийская речь нам пристала.

Нет, не родился никто, кто бы нас пересилил, клянусь я,

Разве что царь. Очень нужен ты мне! Не болтай попустому.

Тише, молчи, Праксиноя. Во славу Адониса песню

Хочет пропеть уроженка Аргоса, искусная в пенье,

Та. что и в прошлом году погребальную песню всех лучше

Спела, и нынче, наверно, споет. Она уж готова.

100 О госпожа, ты, что любишь душою и Голг, и Идалий,[209]

Эрика[210] горный обрыв, Афродита, венчанная златом!

Друга Адониса снова из вечных глубин Ахеронта

После двенадцати лун привели легконогие Оры.

Медленней движетесь, Оры благие, вы прочих бессмертных;

Людям желанны вы все же за то, что дары им несете.

О Дионея[211] Киприда! Из тленного тела к бессмертью

Ты воззвала Беренику, как нам повествует сказанье,

Каплю за каплей вливая амброзии сладкой ей в сердце.

Ныне ж во славу тебя, многохрамной и многоименной,

110 Дочь Береники сама, Арсиноя[212], Елене[213] подобна,

Пышно Адониса чтит и его осыпает дарами.

Вот золотые плоды, что деревьев вершины приносят;

Вот словно сад расцветает в серебряной пышной корзине;

С мирром душистым сирийским сосуды стоят золотые;

Кушаний много на блюдах — их стряпали женщины долго,

Сладкие соки цветов с белоснежной мешая мукою;

Эти — на сладком меду, а иные — на масле душистом.

Все здесь животные есть, и все здесь крылатые птицы.

Вот и зеленая сень, занавешена нежным анисом,

120 Ввысь вознеслась; а над нею летают малютки Эроты,

Словно птенцы соловьев, что, порхая от веточки к ветке,

В кущах высоких дерев упражняют некрепкие крылья.

Золота сколько, резьбы! Из слоновой точеные кости

Мощные Зевса орлы виночерпия юного держат.

Сверху пурпурный покров, что зовется «нежней сновиденья», —

Так их в Милете зовут, и самосцы зовут скотоводы.

Рядом с престолом твоим красавца Адониса место:

Это — Киприды престол, здесь сидит Адонис румяный.

Он девятнадцати лет иль осмьнадцати, твой новобрачный.

130 Нежен его поцелуй — пушком обросли его губы.

Ныне, Киприда, ликуй, обладай своим мужем любимым!

Завтра же ранней зарей, по росе мы, все вместе собравшись,

К волнам его понесем, заливающим пеною берег.

Волосы с плачем размечем и, с плеч одеянья спустивши,

Груди свои обнажив, зальемся пронзительной песней.

Ты лишь один, полубог, что являешься к нам и нисходишь

В мрак Ахеронта опять, ты один, — даже сам Агамемнон[214]

Доли такой не стяжал, ни Аянт[215], что во гневе был страшен,

Также ни старший из тех двадцати, что родила Гекуба[216],

140 Или Патрокл[217], или Пирр[218], что домой из-под Трои вернулся,

В древнюю пору лапифы[219] иль Девкалиона потомки[220],

Иль Пелопидов[221] семья, иль Аргоса сила — пеласги[222].

Милостив будь к нам, Адонис, в грядущем году благосклонен.

Дорог приход твой нам был, будет дорог, когда ты вернешься.

Ах, Праксиноя, подумай, не диво ли женщина эта?

Знает, счастливица, много и голосом сладким владеет.

Время, однако, домой. Диоклид мой не завтракал нынче.

Он и всегда-то, как уксус, а голоден — лучше не трогать!

Радуйся, милый Адонис, и к нам возвращайся на радость!

Издавна дочери Зевса, и с ними певцы, восхваляли

В песнях бессмертных богов и деянья мужей знаменитых.

Музы и сами — богини, богини — богов воспевают.

Мы только смертные люди, и, смертные, смертных мы славим.

Кто же из тех, кто живет под лазурными сводами Эос,

Примет Харит[224] моих в дом, распахнувши им двери радушно,

Не отошлет их обратно, даров никаких им не давши?

Снова вернутся домой не обуты и, жалуясь горько,

Будут опять издеваться за то, что напрасно бродили.

10 Спрячутся снова потом недовольно в ларце опустелом,

Голову грустно склоняя к озябшим от стужи коленям.

Там их обычное место, когда без успеха вернутся.

Кто нынче любит того, что прекрасною речью владеет?

Нет, я такого не знаю. Теперь своим подвигам славным

Люди не ищут хвалы, побежденные страстью к наживе.

Каждый, за пазухой руки припрятавши, ищет, откуда

Денег он мог бы побольше сгрести, а другому — ни крошки,

Разве что краткий ответ: «Мне ближе колени, чем икры.

Мне б что-нибудь перепало! Пусть боги певцов награждают!

20 Стоит ли слушать других? Право, хватит для нас и Гомера.

Тот для нас лучший певец, кто денег от нас не увидит».

Бедные, что вам за радость от золота, скрытого втайне?

Польза богатств состоит не в этом для тех, кто разумен:

В том, чтоб себя самого ублажить, с певцом поделиться,

Многим из близких по крови оказывать добрую помощь,

Также и людям другим; класть на жертвенник частые жертвы,

Быть к чужестранцам радушным; едой усладив их обильной,

Снова домой отпустить, коль будет на то их желанье;

Более ж всех почитать провозвестников Муз вдохновенных,

30 Чтобы, в Аиде сокрывшись, хорошую славу оставить

И не скитаться в слезах на холодном брегу Ахеронта,

Словно бедняк, чья рука от кирки загрубела тяжелой,

Кто свою горькую бедность оплакивал с раннего детства.

Да, в Антиоха[225] палатах и в доме владыки Алева[226]

Пищу на месяц свою получало немало пенестов[227];

И пригоняли немало к хлевам у Скопадов[228] к кормушкам

Юных мычащих телят с круторогими рядом быками;

И на равнине Краннонской[229] паслись под небом открытым

Тысячи жирных овец, достоянье радушных Креондов[230].

40 Но что за радость им в том, если сладкая жизнь и дыханье

Скрылись в широкой ладье на мрачных волнах Ахеронта?

С этим богатством несчетным и с благами всеми расставшись,

Много веков пролежали б они средь печальных умерших,

Если б великий кеосский певец[231], искусный в напевах,

Лирой своей многострунной не передал имя потомкам.

Выпала слава на долю и даже коням быстроногим,

К ним, со священных бегов в венках возвращавшихся к дому.

Кто б о ликийских вождях вспоминал, о чадах Приама

В длинных кудрях и о Кикне[232], что женственной славен красою,

50 Если бы древле певцы не воспели их распри и войны?

Сам Одиссей, что скитался меж многих людей чужестранных

Месяцев сотню и двадцать, что самой границы Аида

Смерти не знавши, достиг, что бежал из пещеры Киклопа, —

Долгой бы славы не ведал, покрывшись навеки молчаньем.

Так же Эвмей-свинопас[233], Филойтий[234], быков стороживший;

Было б забвеньем покрыто и мощное сердце Лаэрта[235],

Коль ионийского мужа[236] напевы им честь не воздали б.

Людям от Муз лишь одних посылается добрая слава,

Все же богатства умерших развеют по ветру живые.

60 Было б, однако, напрасным трудом — успокаивать волны,

Ветром гонимые бурным на сушу из синего моря,

Или стараться отмыть добела угрюмые камни.

Как человека пронять, пораженного страстью к наживе.

Пусть остается он счастлив, пусть будут несметны богатства,

Пусть к умножению их его вечная алчность снедает!

Что до меня, предпочту уваженье и дружбу людскую

Многим я сотням коней и великому множеству мулов.

Нынче меж смертных ищу, у кого бы я с Музами вместе

Встречен приветливо был. Тяжелы для певцов их дороги»

70 Если покинут их дочери Зевса, судеб властелина.

Но неустанно на небе сменяются луны и годы,

Кони небесные будут колеса вращать колесницы,

Некий появится муж, кто в моей будет песне нуждаться,

Доблестью равный с Ахиллом[237] великим и с грозным Аянтом,

На Симоэнта[238] равнине, близ насыпи Ила-фригийца[239].

Нынче уже финикийцы в стране, где скрывается солнце

В крайних пределах ливийских[240], от грозного дрогнули страха.

Вот сиракузян войска за древки хватаются копий,

Крепко плетенным щитом отягчив свои мощные руки.

80 Сам Гиерон[241] опоясан мечом, как былые герои,

Носит он шлем на главе, осеняемый конскою гривой.

Зевс, наш славнейший отец, и владычица наша Афина,

Также и ты, что владеешь с великою матерью вместе

Городом мощным эфирцев[242] близ славных вод Лисимелы[243]!

О, если б с острова снова враги наши изгнаны были

Вновь на сардинские волны, чтоб дома и женам и детям

Гибель друзей возвестить! Пусть немного их станет из многих!

Прежние граждане вновь города сваи пусть населяют,

Те города, что дотла сметены были мощью враждебной.

90 Пусть они вспашут поля плодородные, снова без счета

Множество тысяч овец пусть на пастбищах пышных тучнея,

Воздух блеяньем наполнят; пусть снова свой шаг ускоряет

В сумерках путник, завидев, как в хлев возвращается стадо;

Борозды примут посев в ту пору, как звонкий кузнечик

Дремлющих днем пастухов сторожит и с древесной верхушки

Песню свою распевает; и пусть паутиною легкой

Латы затянет паук, и слово «война» да умолкнет.

Пусть возвещают певцы Гиерона великую славу.

Даже и за морем Скифским и в странах, где крепкой стеною

100 Семирамида[244] царица себя окружила отвсюду.

Только один я из них; ведь многих певцов возлюбили

Дочери Зевса; и пусть Аретусу, поток сицилийский,

Тех, кто живет близ нее, и бойца Гиерона восхвалят.

О Этеокла[245] богини, Хариты, издревле Минийский

Любите вы Орхомен[246], что когда-то был Фивам[247] враждебен.

Если меня не зовут, я на месте останусь. Но смело

С Музами к тем я пойду, кто нас вместе позвать пожелает.

С вами же я не расстанусь — что может быть людям приятно,

Если Харит с ними нет? Всегда я с Харитами буду.

Песню, от Зевса начав, окончим мы Зевсом, о Музы,

Если хотим мы прославить того, кто бессмертных всех выше.

Между людей Птолемея назвать я хотел бы вначале,

Также в конце и в средине. Он прочих людей превосходит.

Всех тех героев, которых нам встарь полубоги родили,

Подвигов много свершивших, певцы воспевали искусно.

Я же хочу Птолемея, владея искусством словесным,

Нынче воспеть. Восхваленья и сердцу бессмертных угодны

Если идет дровосек на лесами богатую Иду,

10 Ищет сперва он, где труд свой начать, изобильем смущенный,

Мне что сначала сказать? Лишь несметным числом измеримы

Все те дары, что послали царю наилучшему боги.

Был от рожденья заране к свершенью великого дела

Избран Лагид[248] Птолемей, столь великую мысль зародивший

В сердце своем,.что иному вовек не удастся замыслить.

Равную долю отец приготовил ему средь бессмертных,

В Зевса чертогах ему был трон позлащенный воздвигнут,

Рядом же с ним — Александра любезного образ прекрасный,

Грозным явившийся богом для персов в цветистых тиарах.[249]

20 Потив него для Геракла, кентавров разившего смертью,

Мощный поставлен престол, из крепкой построенный стали.

Меж небожителей там на пирах возлежит он веселых,

Радость нашедши большую в потомках далеких потомков;

Тела его, по веленью Кронида, не тронула старость;

Отпрысков рода его называют бессмертными ныне.

Предком обоих их был Гераклид, своей силою славный,

А прародителем первым они почитают Геракла.

В час, когда кончится пир и, насыщенный нектаром сладким,

Встанет Геракл и домой отправляется к милой супруге,

30 Лук одному он дает и колчан, что висит под рукою;

Палицу в крепких узлах из железа второму дает он.

И в благовонный покой они к Гебе ведут белостопной

Оба, доспехи неся, бородатого Зевсова сына.

Всюду меж женщин разумных известна была Береника.

Всех превзошедшая их, для родителей — счастье большое.

Чадо богини Дионы, владычица мощного Кипра,

Груди ее благовонной рукой своей нежной коснулась.

И ни одна, говорят, средь женщин не нравилась мужу

Так, насколько супруга любима была Птолемеем.

40 Но и ему отвечала она еще большей любовью.

Там только детям спокойно отец может дом свой оставить,

Где он с любимой женою, любя, разделял свое ложе.

Если ж не любит жена и к другому влечет ее сердце,

Хоть и рождает детей, но они на отца не похожи.

Всех превзошедшая ты красотой, Афродита царица,

Ты ей защитой была. Не дала Беренике прекрасной

Ты Ахеронт перейти, где печальные слышатся стоны,

Раньше ее ты, похитив, спасла, чем пред черной ладьею

И пред угрюмым предстала она перевозчиком мертвых.

50 В храм ты ее вознесла й славою с ней поделилась.

К смертным ты будь благосклонна, дохни на них нежной любовью,

Тем, кто желаньем томится, смягчи их любовные муки.

О чернобровая ты аргивянка[250], Тидея[251] женою

Ставши, ему родила Диомеда с убийственной дланью.

Пышная нимфа Фетида[252] стрелка породила Ахилла

Сыну Эака Пелею[253]. Тебя, бойца Птолемея,

Дивной красы Береника бойцу родила Птолемею.

Коос[254] тебя воспитал, когда был ты малюткой-ребенком,

Принял тебя он из рук материнских с зарей твоей первой.

60 Болями мук родовых отягченная, дочь Антигона

Там Илифию[255] звала, разрешенье дающую женам.

И благосклонно богиня явилась и муки смягчила,

Вливши покой в утомленное тело; и милое чадо

В первый же миг на отца походило; а Коос, увидев,

Нежной рукой коснувшись ребенка, воскликнул, ликуя:

«Будь же ты счастлив, малютка! Воздать ты мне почести должен.

Делос[256] с повязкою темной так чтим искони Аполлоном.

В равном почете со мной пусть холмы пребывают Триопа[257].

Также дорийцев, живущих вокруг, не оставь ты наградой.

70 Так же Ренею[258] всегда почитал Аполлон-повелитель».

Остров умолк. И тотчас три раза из тучи высокой

Мощный орел прокричал, возвещающий судьбы благие.

Знаменье Зевса—тот крик. Ведь Кронйона Зевса забота

Всех окружает владык благородных. Но прочих милее

Тот, кто им избран с рожденья. Сопутствовать счастье повсюду

Будет ему, и владыкой он станет над сушей и морем.

Много несметных числом на земле племен и народов

Свой урожай собирают под Зевса дождем благотворным,.

Но не рождает страна ни одна, как Египта долина,

80 Где разрыхляются глыбы разливами водными Нила.

Нет городов, где бы люди так были искусны в ремеслах,

Сотня воздвигнута здесь городов и умножена на три;

Столько же тысяч и трижды опять взять тысяч десяток,

После две тройки прибавь, потом еще девять три раза,

Все Птолемею-владыке, могучему в битвах, подвластны.

Часть Финикии ему подчинилась, земель Аравийских,

Сирии, Ливии часть, темнолицых страны эфиопов.

И повеленья свои памфилийцам[259], бойцам киликийским[260],

Он посылает, ликиицам, кариицам[261], отважным в сраженьях,

90 Также Киклад[262] островам. Для него чрез пучину морскую

Лучшие в мире плывут корабли. Широкие земли,

Море и шумные реки царю Птолемею покорны.

Всадников много при нем, полки щитоносцев несметных

Грозно теснятся вокруг, отягченных сверкающей медью.

Прочих владык превосходит своим он несчетным богатством,

Столько сокровищ отйсюду к нему, что ни день, притекает.

Мирным занятьям своим предаются без страха народы.

Ныне никто из врагов, перейдя через Нил многорыбный.

С криком военным не смеет в чужие селенья вторгаться.

100 И не решится никто, с корабля быстроходного спрыгнув.

Дерзко с оружьем напасть, чтоб похитить стада у египтян.

Вот что за муж здесь царит, над равниною этой широкой,

В светлых кудрях Птолемей, кто искусен в метании копий.

Кто с неустанной заботой отцов охраняет наследье,

Так, как царю подобает, и сам прибавляет немало.

Но не хранит он без пользы сокровищ в богатых палатах.

Так, как запас муравьи в бесконечном труде накопляют.

Многое в дар получают богов знаменитые храмы,

Где он, как первый, всегда подношенья и жертвы приносит.

110 Многое в дар посылает иным государям достойным,

Много дает городам, немало товарищам храбрым.

Также на играх священных, на празднествах в честь Диониса

Кто-нибудь вряд ли найдется, кто, в пении звонком искусный.

Не был бы им за уменье почтен равноценным подарком.

Все провозвестники Муз воспевают царя Птолемея,

Щедрость его восхваляя. А что для богатого мужа

Может прекраснее быть, чем стяжать себе добрую славу?

Что же иное Атридам осталось? А груды сокровищ,

Тех, что они захватили, разрушив Приама палаты,

120 Где-то исчезли во мраке, откуда им нет возвращенья.

Он лишь один из людей — и ушедших, и тех, кто доныне

Пыльной дорогой идя, свой след оставляет горячий, —

Матери милой, отцу посвятил благовонные храмы;

Золотом пышно украсив и костью слоновой, поставил

Образы их в утешенье и помощь для всех земнородных.

В день, когда месячный круг совершится, быков разжиревших

Много он им возлагает на жертвенник, кровью залитый.

Сам со своею женой благородной; она превосходит

Всех, кто в дому у себя заключает супруга в объятья;

130 Всею душою она его любит: и брата, и мужа.

Так священный свой брак заключили владыки Олимпа,

Чада, рожденные Реей[263] могучей, бессмертные боги.

Так готовила встарь в благовоньях омытой рукою

Ложе для Зевса и Геры Ирида[264], тогда еще дева.

Счастлив будь, царь Птолемей! Наравне я с полубогами

Славу твою помяну. Мое не забудется слово

Меж поколений грядущих. А Зевс твою доблесть умножит.

Некогда в Спарте, придя к белокурому в дом Менелаю[266],

Девушки, кудри украсив свои гиацинтом цветущим,

Стали, сомкнувши свой круг, перед новой расписанной спальней —

Лучшие девушки края Лаконского, счетом двенадцать.

В день этот в спальню вошел с Тиндареевой дочерью милой[267]

Взявший Елену женою юнейший Атрея наследник.

Девушки в общий напев голоса свои слили, по счету

В пол ударяя, и вторил весь дом этой свадебной песне.

«Что ж ты так рано улегся, любезный наш новобрачный?

10 Может быть, ты лежебок? Иль, быть может, ты соней родился?

Может быть, лишнее выпил, когда повалился на ложе?

Коли так рано ты спать захотел, мог бы спать в одиночку.

Девушке с матерью милой и между подруг веселиться

Дал бы до ранней зари — отныне и завтра, и после,

Из года в год, Менелай, она будет женою твоею.

Счастлив ты, муж мблодой! Кто-то добрый чихнул тебе в пользу

В час, когда в Спарту ты прибыл, как много других, но удачней.

Тестем один только ты называть будешь Зевса Кронида,

Зевсова дочь возлежит под одним покрывалом с тобою.

20 Нет меж ахеянок всех, попирающих землю, ей равной.

Чудо родится на свет, если будет дитя ей подобно.

Все мы ровесницы ей; мы в беге с ней состязались,

Возле эвротских[268] купален, как юноши, маслом натершись,

Нас шестьдесят на четыре — мы юная женская поросль, —

Нет ни одной безупречной меж нас по сравненью с Еленой.

Словно сияющий лик всемогущей владычицы-ночи,

Словно приход лучезарной весны, что зиму прогоняет,

Так же меж всех нас подруг золотая сияла Елена.

Пышный хлебов урожай — украшенье полей плодородных,

30 Гордость садов — кипарис, колесниц — фессалийские кони;

Слава же Лакедемона — с румяною кожей Елена.

Нет никого, кто б наполнил таким рукодельем корзины.

И не снимает никто из натянутых нитей основы

Ткани плотнее, челнок пропустив по сложным узорам,

Так, как Елена, в очах у которой все чары, таятся.

Лучше никто не споет, ударяя искусно по струнам,

Ни Артемиде хвалу, ни Афине с могучею грудью.

Стала, прелестная дева, теперь ты женой и хозяйкой;

Мы ж на ристалище вновь, в цветущие пышно долины

40 Вместе пойдем и венки заплетать ароматные будем,

Часто тебя вспоминая, Елена; так крошки-ягнята,

Жалуясь, рвутся к сосцам своей матки, на свет их родившей.

Первой тебе мы венок из клевера стеблей ползучих

Там заплетем и его на тенистом повесим платане;

Первой тебе мы из фляжки серебряной сладкое масло

Каплю за каплей нальем под тенистою сенью платана.

Врезана будет в коре по-дорийски там надпись, чтоб путник,

Мимо идя, прочитал: «Поклонись мне, я древо Елены».[269]

Счастлива будь, молодая! Будь счастлив ты, муж новобрачный!

50 Пусть наградит вас Латона, Латона, что чад посылает,[270]

В чадах удачей; Киприда, богиня Киприда дарует

Счастье взаимной любви, а Кронид, наш Кронид-повелитель,

Из роду в род благородный навеки вам даст процветанье.

Спите теперь друг у друга в объятьях, дышите любовью,

Страстью дышите, но все ж на заре не забудьте проснуться.

Мы возвратимся с рассветом, когда пробудится под утро

Первый певец, отряхнув свои пышные перья на шее.

Оусть же, Гимен, Гименей, этот брак тебе будет на радость!

Эрос однажды, воришка, сердитой был пчелкой ужален.

Соты из улья таскал, а она ему кончики пальцев

Больно ужалила вдруг. Дул себе он на ручку от боли,

Топал ногами об землю и прыгал; потом Афродите

Ранки свои показал и, жалуясь, — «вот, мол, какая

Крошка-пчелка, — говорил, — нанесла мне ужасные раны!»-

Мать же его засмеялась: «А разве ты сам-то не пчелка?

Тоже ведь крошка совсем, а какие ты раны наносишь!»

Как надо мной насмеялась Эвника, когда с поцелуем

Сладким хотел подойти; с насмешкой: «Уйди! — мне сказала.—

Вздумал, несчастный пастух, целоваться! На лад деревенский,

Я целовать не умею, я губ горожан лишь касаюсь.

Ты и во сне целовать бы не смог мой хорошенький ротик.

Как ты глядишь! Что болтаешь! И шутки твои грубоваты!

Как меня «нежно» зовешь! До чего твои речи изящны!

Больно мягка борода, какие чудесные кудри!

Губы твои — как зараза; смотри, как черны твои руки.

10 Как ты воняешь ужасно! Уйди, чтоб меня не запачкать!»

Это сказав и себе троекратно за пазуху плюнув,

Взглядом окинув меня от земли и до самой макушки,

Губки поджала с презреньем и искоса взором метнула.

После, красою своею гордясь, надо мною с насмешкой

Вдруг рассмеялась надменно. Вся кровь у меня закипела.

Вспыхнул я весь от обиды, как алая роза в росинках.

Так я остался, она же ^шла. Теперь я рассержен,

Что надо мной, над красавцем, смеялась какая-то девка!

Ну, пастухи, мне по правде скажите: ну, чем не красавец?*

20 Разве что волею бога лицо мое вдруг изменилось.

Прежде ж, клянусь, все прелестней моя красота становилась.

Словно как плющ на стволах, у меня на лице расцветая.

Кудри спускались с висков, завиты, как побег сельдерея,

И белизною лицо под бровями густыми сияло.

Ярко сверкали глаза — синеокой Афины прекрасней;

Рот был нежнее, чем свежий творог; из уст изливался

Голос, которого сладость поспорила б с сотовым медом;

Сладко играть я умею, возьмусь ли когда на свирели,

Иль тростнике, иль на флейте, иль дудке играть поперечной,

30 Да, почитаюсь в горах я всегда между женщин красавцем.

Часто целуют меня они все; а вот та, горожанка,

Только за то, что пастух — убежала, не стала и слушать.

Сам Дионис ведь прекрасный корову пасет по ущельям.[273]

Разве не знала она, что рассудка лишила Киприду

Страсть к пастуху, что сама с ним пасла во Фригии стада,

В дебрях его полюбив, по Адонису плакала в дебрях?[274]

Эндимион кто такой? Не пастух ли? А вот и Селена[275]

В пасшего стадо влюбилась. Олимп для него покидая,

В лес приходила на Латмий и с юношей сон разделяла.

40 Рея[276], тобой был оплакан пастух. И по воздуху птицей

Разве не мчался Кронид, пастушка молодого увидев?[277]

Только Эвника одна пастуху не дала поцелуя;

Думает — лучше Кибелы она и Киприды с Селеной,

К этой Киприде пускай ни один Арёс не пристанет,

Ни городской, ни с деревни. Одна проводи свои ночи!

Только лишь бедность одна, Диофант[279], порождает искусства,

Бедность — учитель работы, и людям, трудом отягченным,

Даже спокойно заснуть не дают огорчения злые.

Если ж кто ночью хоть малость вздремнет, так лихие заботы

Явятся мигом к нему и дремоту его прерывают.

Два рыбака, старики, сообща один раз отдыхали,

Высохший мох водяной в шалаше расстеливши плетеном,

К кучам засохшей листвы прислонясь. Возле них под рукою

Все рыболовные снасти лежали: корзины для рыбы,

10 Тут же тростник, и крючки, и приманки, покрытые тиной,

Лески, ловушки и верши, из тонких сплетенные прутьев,

Здесь же веревки, и весла, и старый челнок на подпорках.

Шапки, одежда, цыновка для них изголовьем служили.

Здесь был весь труд рыбаков, и здесь же все их богатство.

Был без запоров шалаш и без двери; казались излишни

Им эти вещи: служила надежной им бедность охраной.

Не было близко соседей у них, и близ бедной лачуги,

Берег лаская морской, разбивались лишь с ропотом волны.

Был колесницей Селены не пройден и путь половинный.

20 Труд, им привычный, уже разбудил рыбаков, и. стряхнувши

С глаз своих сон, они стали делиться и думой и речью.

Молвит неправду, дружище, кто думает, будто бы ночи

Летом короче — в ту пору, как дни нам продляются Зевсом.

Видел я тысячу снов, а заря, как видно, не скоро,

Иль я ошибся? В чем дело? У ночи предолгие сроки.

Зря ведь, Асфалион, чудесное лето винишь ты.

Время нарушить не может свой бег; тебе разгоняет

Сон твой забота, и вот тебе долгою ночь показалась.

Мастер ты сны толковать. Я видел уж больно хороший.

30 Мне не хотелось тебя обделить бы снами моими —

Ты раздели их со мной, как всегда разделяем добычу.

Ты головой-то не глуп. Я думаю, тот наилучшим

Будет отгадчиком снов, кому служит учителем разум.

Времени хватит у нас. Ну скажи, что станешь ты делать,

Коль ты у моря на листьях лежишь, да к тому же не спится?

Словно в колючках ослу иль светильнику, что в пританее:[280]

Вовсе не спит, говорят, он.

Ну что же, виденье ночное

Мне, наконец, ты, как другу, теперь расскажи по порядку.

Поздно заснул я вчера. Я устал от работы на море.

40 Был я не очень-то сыт: знаешь сам — мы справили ужин;

Рано, и мало в желудок попало. И вот я увидел,

Будто на скалы уселся и, сидя, слежу я за рыбой;

Сел и тихоньку качаю приманку на удочке длинной.

Клюнула жирная рыба внезапно. В ночных сновиденьях

Грезит о хлебе собака, а мы — о рыбах, конечно.

Вижу, она за крючок зацепилась, вот кровь показалась,

Вот от движения рыбы согнулось удилище сильно.

Руки вперед протянув, сомневался я в ловли исходе:

Как таким слабым крючком подтянуть мне рыбину эту?

50 Дернул и кончил борьбу: золотую я вытащил рыбу,

Золотом цельным повсюду покрытую. Стало мне страшно:

Ну, как окажется вдруг Посейдона любимою рыбой

Иль чем-нибудь из сокровищ самой Амфитриты[281] лазурной?

Я потихонечку рыбу с крючка отцепить постарался,

Золота чтоб ненароком крючок ей со рта не сцарапал.

Чуть успокоившись сам, опустил я на берег добычу.

Тут же поклялся: на море ноги моей больше не будет!

60 Буду на суше сидеть, над золотом буду владыкой.

Это меня разбудило. Теперь пораскинь-ка, приятель,

Крепко мозгами; меня принесенная клятва пугает.

Нечего вовсе бояться. Не клялся ты. Рыбу ты видел

Только во сне, не поймал. Сновидение схоже с обманом.

Коли теперь наяву ты искать будешь в местностях здешних

Снов исполненья, ищи-ка ты рыбу с костями и мясом,

Чтоб с твоим сном золотым не умер ты смертью голодной.

Леды[283] и Зевса, громов властелина, сынов восхваляем.

Кастора иль Полидевка прославить мне следует первым,-

Если он руки до локтя ремнями из кожи обвяжет?

Дочери Тестия[284] чад возвеличим мы дважды и трижды,

Отпрысков пола мужского, лаконских братьев обоих,

Людям спасенье дающих, когда угрожает погибель:

Помощь дающих коням, устрашенным в кровавом сраженье,.

Также и тем кораблям, что, напрасно презреть попытавшись

Звездный восход и заход, натолкнулись на страшную бурю

10 Ветры, шумя за кормой, поднимают могучие волны,

Рушатся разом на нос корабля иль куда им придется,

Бурно врываются в трюм, ломают борты боковые —

Парус изорван в клочки, и снасти висят в беспорядке.

Хлынули с темного неба потоки дождя ледяного.

Ночь надвигается быстро. Бушует широкое море,

Ветром бичуемо буйным и хлещущим градом суровым.

Но извлекаете вы корабли из ужасной пучины

В час, когда все моряки к неизбежной готовятся смерти.

Ветры внезапно стихают, ложится на волны затишье,

20 А в высоте облака разбегаются вправо и влево.

Вот показались Медведи, а вот средь Ослов появились

Бледно светящие Ясли, что путь предвещают удачный.[285]

О вы, помощники смертных любимые, оба искусны

В конном ристанье и в лирной игре, в сраженьях и в песня» -

Кастора иль Полидевка прославить мне следует первым?

Вас воспою я обоих, но песню начну с Полидевка.

Арго-корабль, пронесшись меж скал, что друг с другом сходились,

И сквозь суровый пролив, ко снежному Понту[286] ведущий,

В бебриков[287] край приплыл с дорогими сынами бессмертных.

30 Сбросили сходню одну, и с обоих бортов, чередуясь,

Стали гребцы все на сушу с Язонова судна спускаться.

Там на глубоком песке полосы, защищенной от ветра,

Ложе себе разостлали, из дерева выбили пламя.

Кастор, коней укротитель, и с ним Полидевк смуглолицый'

В лес углубились вдвоем, удаляясь от спутников прочих,

Долго бродили в горах, средь зарослей разных деревьев,-

Быстрый источник нашли, вытекавший из ровных утесов,

Полный прозрачной водой; на дне его мелкие камни

Были игрою своей серебру и кристаллу подобны.

40 Близко к нему возвышались высокие, стройные сосны,

Белых платанов стволы, кипарисы с кудрявой вершиной,

Много душистых цветов, где трудились мохнатые пчелки,-

Много цветов, что в лугах расцветают к весны окончанью*

Подле источника муж восседал, неприступно заносчив,

Видом ужасен — с ушами, разбитыми в битве кулачной,

С грудью округлой, могучей, с широкой и плоской спиною,

С мясом как будто железным, гигант, будто молотом сбитый.

И на руках его твердых, пониже плеча начинаясь,

Мускулы вздулись —; что камни, которые в пору разлива

50 Мчит в своем беге река и точит в могучих стремнинах.

Спину и шею его покрывала огромная шкура,

Снятая с целого льва; на груди были связаны лапы.

Первый к нему обратился боец Полидевк-победитель.

"Счастлив будь, кто бы ты ни был! Какой здесь народ обитает?

Счастлив и вправду я, видя людей, мной не виданных раньше.

Нас не страшись: справедливы всегда мы, сыны справедливых.

Я не страшусь. От тебя поучений ничуть мне не надо.

Что ж ты так дик и надменен и все понимаешь превратно?

Да, я таков уж как есть. Но в страну твою я же не лезу.

60 Если б пришел ты туда! Ты б с подарками прибыл обратно.

Мне их не надо. А здесь для тебя ничего не готово.

Что ж, мне, мой милый, ты даже воды не предложишь напиться?

Это узнаешь и сам, коли губы от жажды засохли.

Что же, деньгами иль платой иной убедить тебя можно?

Руки подняв, выходи ты один на один побороться.

Только в кулачном бою? Или также ногами о бедра?

Нет, кулаки ты сожми, да, смотри, собери свои силы.

Кто ж ты? И против кого поднимаю кулак я с ремнями?

Видишь меня ты вблизи, и поверь мне, я бабой не звался.

70 Что ж, за какую награду с тобою мы будем бороться?

Буду твоим я, моим назовешься ты, если осилю.

Только одни петухи так дерутся, надув свои гребни.

Что ж? С петухами ли будем, иль, может быть с львами мы схожи —

Только за эту награду с тобою я драться согласен.

Это промолвил Амик и, поднявши ракушку пустую,

Громко в нее заревел. И* собралась к платанам тенистым

Бебриков рать пышнокудрых, ракушки призыв услыхавши.

Также пошел к кораблю, что сюда из Магнесии[288] прибыл,

Всех созывая героев, в сраженьях прославленный Кастор.

80 Силу придавши рукам канатом, сплетенным из кожи,

Оба бойца обтянули суставы ремнями большими.

Став в середине лужайки, дышали погибелью оба.

Вспыхнула тотчас меж ними борьба за удобное место —

Кто из них станет спиной к сиянию яркому солнца.

Ловко тогда, Полидевк, ты сумел обойти великана,

Так что прямые лучи в лицо попадали Амику.

Бросился разом Амик с распаленным от ярости сердцем

И кулаком замахнулся — тотчас же его в подбородок

Ловко сразил Тиндарид; тот, еще рассердившись сильнее,

90 Правильный бой нарушая, напрягшись, ударами сыпал,

Низко склоняясь к земле. Воинственным бебрики кликом

Все подбодряли его, а герои — бойца Полидевка;

Страшно казалося им, что его, навалившись, осилит

Здесь, на стесненном лужке, похожий на Тития[289] воин.

Зевсов же сын, то с одной стороны, то с другой нападая,

Бил по лицу то одною рукой, то другою, и этим

Буйный напор унимал Посейдонова дерзкого сына.

Тот, опьянев от ударов, плевался алою кровью.

Громко воскликнула вместе героев дружина, увидев,

100 Как ему страшные раны осыпали челюсть и губы,

Как заплывали глаза в размозженных, опухших орбитах.

С толку сбивая его, кулаками будто без цели

Начал махать Полидевк и, увидя, что тот растерялся,

Разом попал кулаком в переносицу, между бровями,

Все до костей размозживши лицо. Под ударом ужасным

Навзничь свалился Амик, растянувшись на травах цветущих.

Но когда снова он встал, страшней еще вспыхнула битва.

Твердым ремнем ударяя, друг другу готовили гибель.

Бебриков вождь беспощадно удары на грудь и под шею

110 Метил свои. Но ему нанося жесточайшие раны,

Прямо в лицо его бил боец Полидевк несравненный.

Потом Амик истекал, и казалось, что он становился

Ростом все меньше как будто. Другого же члены, казалось,

Все становились сильней и свежее, чем дольше он бился.

Как же сын Зевса добился победы над этим обжорой?

Ты расскажи мне, богиня, ты знаешь, а я провозвестник

Только того, что поведать угодным тебе показалось.

Славным ударом Амику хотелось теперь отличиться.

Левой рукой он схватил Полидевка за левую руку,

120 В бок отогнулся и разом, с другой стороны нападая,

Мощную правую руку занес и готов был к удару.

Если б попал он, то плохо б царю амиклейскому было.

Но, наклонясь головой, своею рукою тяжелой

Метким ударом он слева в висок и в плечо его ранил.

Черная кровь потекла по виску из зияющей раны,

И от удара во рту затрещали могучие зубы.

Чаще все бил Полидевк, все лицо раздробляя и щеки

Мясо в клочки превратив. И на землю, сознанье теряя,

Рухнул всем телом Амик, и в знак прекращения боя

130 Обе он поднял руки: ведь на волос был он от смерти.

Мощный боец Полидевк, ты его победил, но жестокой

Карой не стал унижать; лишь поклясться великою клятвой

Должен он был, призывая отца Посейдона в пучине,

Что никогда он пришельцам не станет вредить добровольно

Так я воспел тебя, царь. Воспою тебя ныне я, Кастор!

Ты, Тиндарид быстроконный, копья меднобранный метатель!

Двух дочерей у Левкиппа похитив, два отпрыска Зевса

Их в колеснице умчали, но тотчас в погоню за ними

Двое сынов Афарея поспешно пустились по следу,

140 Именем Ид и Линкей, женихи, ожидавшие брака.

Возле кургана догнав, где был Афарей похоронен,

Спешились все с колесниц и сейчас же друг с другом столкнулись.

Выпуклый выставив щит и схвативши тяжелые копья.

К братьям Линкей обратился и громко кричал из-под шлема:

«В бой вы, злосчастные, рветесь. Зачем же уловкой жестокой

Взяли чужих вы невест и в руках у вас меч обнаженный?

Нам ведь Левкипп обещал дочерей и снабдил их приданым,

Нам он их первым отдал и связал этот брак своей клятвой.

Вы же, нарушив обычай, презираете ложе чужое;

150 Мулов пригнали сюда и быков, и дары принесли вы.

Сердце отца изменивши, подарками брак вы украли —

Вам говорил я нередко обоим открыто об этом.

Вот что я вам говорил, хоть до длинных речей не охотник:

«Что вы затеяли, други? Не след для мужей благородных

Жен себе сватать из тех, кому женихи уж готовы.

Спарта совсем не мала; есть Элида, где конские игры;

Много в Аркадии стад, городами обильна Ахайя[290];

Есть и Мессена[291] и Аргос, поблизости берег Сизифов[292].

В семьях немало родных возрастает там девушек юных,

160 Тысячи их, и умом и красою своей безупречных.

Там без труда вы возьмете любую, кто по сердцу будет:

Тестем мужей благородных любой называться захочет.

Вы меж героями всеми всегда отличались особо,

Славны ваши отцы, знаменит весь род ваш отцовский;

Нам же, друзья, предоставьте, достигнувши цели желанной,

Брак наш свершить. А потом и о вашем подумаем вместе».

Так я не раз говорил, но слова мои канули в море,

Вместе с дыханием ветра — вы их не хотели послушать.

Вы непреклонно суровы. Послушайтесь нас хоть сегодня.

170 Все мы друг другу родня; отцы наши — братья родные.

Если же сердцем своим вы стремитесь к сраженью и распрю

Нашу хотите решить, наши копья в крови омывая,

Пусть тогда старший мой, Ид, и твой брат, Полидевк знаменитый,

Руки на брань не поднимут, воздержатся оба от битвы.

Мы же с тобою, мы оба, которые позже родились,

Выйдем на тяжбу Ареса. Не слишком пусть тяжкой печалью

Нашу сразим мы родню. Пусть один будет в доме убитый!

Радость друзьям пусть доставят другие, пускай возвратятся

В дом женихи, а не трупы — и женами девушек этих

180 Сделают. Меньшей бедою мы кончим великую распрю».

Так он сказал, и пред богом слова его не были тщетны.

Старшие оба бойца положили на землю оружье,

С плеч опустивши его. А Линкей, выходя на средину,

Мощным копьем потрясал, об окружность щита ударяя.

Также и Кастор концом заостренным копья размахнулся.

А у обоих на шлемах качалися конские гривы.

Оба пытались сначала, нацеливши копья искусно,

Метко попасть острием в обнаженное место на теле.

Но наконечники копий, еще никого не задевши,

190 Оба с размаху сломались, воткнувшись в щиты боевые.

Вырвав из ножен мечи, друг на друга бойцы налетели,

Гибель друг другу готовя, и бой все сильней разгорался.

Много ударов на щит, на шлем с развевавшейся гривой

Кастор обрушил; не меньше ударов Линкей быстроглазый

Дал по щиту, но мечом прикасался лишь к самой верхушке.

Острый свой меч он занес, задумав над левым коленом

Кастора им поразить; тот, отдернув ногу, тотчас же

Руку ему отрубил. Упал его меч тут, и в бегство

Он обратился к могиле отцовской, где брат его мощный,

200 Лежа, за битвой следил меж бойцами, по крови родными.

Мигом догнав, Тиндарид пронзил острием его сбоку.

Вышло в живот острие, и, во внутренность тела проникнув.

Медь растерзала его; Линкей повалился на землю

Прямо лицом, и тяжелой смежилися очи дремотой.

Мать Лаокоса[293] в родимом дому не узрела обоих,

И не пришлось ей дождаться желанного брака свершенья.

Тотчас схватившись за камень надгробный отца Афарея,

Ид его вырвал мессенский, и, руку подняв для удара,

Бросить собрался он стелу[294] в убийцу родимого брата,

210 Зевс удержал его длань и точеный из мрамора камень

Вырвал из рук, самого же свалил он стрелою громовой.

Так с Тиндаридами в бой человеку вступать невозможно —

Сами могучи они и от мощного бога родились.

Радуйтесь, Леды сыны! Пошлите вы добрую славу

Всем песнопениям нашим! Издревле певцы были милы

Вам, Тиндариды, Елене, а также прочим героям,

Всем, что разрушили Трою, на помощь придя к Менелаю.

Вашу же славу, владыки, Хиосский певец возвеличил,

Город Приама воспев, корабли боевые ахеян,

220 Битвы вокруг Илиона[295], Ахилла, в сраженьях опору.

Также и я приношу вам от Муз звонкогласных напевы!

То, что они мне дают и что дом мой родной мне приносит.

То вам несу. Для богов всех подарков приятнее песни.

Мужу, что сердцем был нежен, однажды жестокий подросток,

Очень красивый лицом, но с душою иной, полюбился.

Мальчиком был нелюбим он, не слышал ни слова привета.

Эроса тот не познал, что за бог он и стрелы какие

Держит в руках и каким поражает жестоким оружьем.

Был он суровым всегда как в речах своих, так и в поступках,

Не было пылу услады, хотя б одного лишь движенья

Губ, или искры блестящей в глазах, или вспышки румянца,

Ласки в речах, поцелуя, что страстные муки смягчает,

10 Словно как дикий бежит от охотника зверь с недоверьем,

Так он и этого мужа всегда избегал. И сурово

Губы сжимались, и очи светилися грозно при встречах.

Злоба меняла черты, и с лица его краска сбегала,

Изгнана гневною вспышкой. Но даже и в эти минуты

Был он прекрасен. Сердясь, распалял он влюбленного сердце.

Тот, наконец, «е стерпев такого огня Кифереи,

В горьких слезах утопая, к жестокому дому отправясь,

Пал на порог с поцелуем и слово промолвил такое:

«Мальчик жестокий и злобный, воспитанный дикою львицей.

20 Юноша с каменным сердцем, любви недостойный! Сегодня

Дар приношу я последний — петлю для себя; не хочу я

Больше тебя огорчать и гневить и туда отправляюсь

Я, куда ты обрекаешь меня, где целебные средства

Все обретут от страданий любви, где дается забвенье.

Но даже если, губами приникнув, я выпью до капли

Это лекарство, то страсть не угаснет. Теперь я проститься

С дверью твоей прихожу. Я предвижу, что будет с тобою.

Роза бывает прекрасна, но время красу ее портит;

Также весною красива фиалка, но старится скоро;

30 Лилий цветок снежно-бел, но гибнет и он, осыпаясь;

Снег белизною блестит, но падая, тотчас же тает.

Дивно прекрасна краса молодая, но срок ей недолог.

Время придет и тебе познакомиться тоже с любовью,

Лить будешь горькие слезы в ту пору ты, сердцем сгорая.

Все-таки, юноша, мне окажи ты последнюю милость:

В час, как увидишь меня, злополучного, в петле висящим

Прямо у двери твоей, не пройди с равнодушием мимо.

Возле меня задержись и заплачь хоть на миг; и проливши

Слезы, петлю распусти и, в свои завернувши одежды,

40 После меня схорони. Поцелуй ты меня напоследок,

Мертвому губы свои подари. И меня ты не бойся:

Вновь я ожить не могу, даже если меня поцелуешь.

Холм мне могильный насыпь, чтоб любовь мою мог в нем сокрыть я,

После трижды скажи на прощанье: «Покойся же, милый».

Если захочешь, прибавь: «Потерял я доброго друга».

Надпись, что здесь на стене написал я, спиши ты на камень.

«Страсть погубила его. Не пройди равнодушно, прохожий.

Шаг задержи и прочти: имел он жестокого друга».

Это промолвив, камень он взял, и, к стене подкативши,

50 Он посредине порога его прислонил и, веревку

Тонкую свесивши сверху, набросил петлю он на шею.

После упор оттолкнул он ногой и повис, умирая.

Мальчик же двери открыл, но, в свой двор заглянув и увидев

Мертвое тело, остался, как прежде, душой непреклонен.

Он не заплакал о смерти недавней; пройдя мимо трупа,

Он прикоснулся к нему, тем себя осквернив, но спокойно

Дальше в гимнасий прошел и, направясь к любимой купальне,

Стал возле статуи бога[297], того, чью силу презрел. И с подножья

Мраморной статуи сделал прыжок. Но за ним, покачнувшись,

60 Рухнула статуя вниз и злого подростка убила.

Алою стала вода, и послышался мальчика голос:

«Счастливы будьте, кто любит. Убит, кто хотел ненавидеть.

Те ж, кто любимы, любите. Карает судом своим Эрос».

Раз мидеянка Алкмена Геракла, — он месяцев десять

Сроду имел — и Ификла, что на день его был моложе,

Выкупав вместе обоих и грудью их накормивши,

Спать уложила в щите. Он прекрасной был медью окован —

Взял его Амфитрион, поразивши царя Птерелая[299].

Молвила с ласкою мать, коснувшись ребячьих головок:

«Спите, младенцы мои, спите сладко, а после проснитесь.

Спите вы, сердце мое, двое братьев, чудесные дети,

Счастливо нынче засните и счастливо встаньте с зарею».

to Это сказав, она щит закачала, и крошки заснули.

Позднею ночью, когда наклонялась Медведица низко

И на нее Орион поднимал свои мощные плечи,

Геры злокозненный ум в этот час двух чудовищ ужасных —

Змей ядовитых — послал, свивавшихся в черные кольца,

Прямо к порогу дверному, туда, где косяк отклонялся,

Клятвою их закляня, чтоб сгубили младенца Геракла.

Змеи, развив свои кольца, влача кровожадное брюхо,

В дом поползли, и в глазах их светилося злобное пламя,

Брызгали обе из пастей тяжелой слюной ядовитой.

20 Только лишь, к детям приблизясь, они языком их лизнули,

Тотчас внезапно проснулись — ведь Зевсу все ведомо было —

Милые дети Алкмены, и светом весь дом озарился.

Вскрикнул в испуге внезапно, увидевши гадких чудовищ

В вогнутом крае щита и узрев их страшные зубы,

Громко Ификл, и, свой плащ шерстяной разметавши ногами,

Он попытался бежать. Но, не дрогнув, Геракл их обеих

Крепко руками схватил и сдавил их жестокою хваткой,

Сжавши под горлом их, там, где хранится у гибельных гадов

Их отвратительный яд, ненавистный и роду бессмертных,

30 Змеи то в кольца свивались, грудного ребенка схвативши.

Поздно рожденное чадо, с рожденья не знавшее плача,

То, развернувшись опять, утомившись от боли в суставах,

Выход пытались найти из зажимов, их горло сдавивших.

Крик услыхала Алкмена и первою тотчас проснулась:

«Амфитрион, поднимись! От ужаса встать я не в силах.

Встань же, скорее беги, не надевши на ноги сандалий!

Разве не слышишь ты, как раскричался наш младший малютка?

Разве не видишь, что ночь на дворе, но как будто все стены

Отблеском ярким горят, как при светлой зари пробужденье.

40 Что-то неладное в доме случилось, любимый супруг мой», —

Так она молвила; он же послушался тотчас супруги,

Ложе покинув, рукой схватился за меч свой узорный,

Что наготове висел в головах над кедровой кроватью,

Перевязь новой работы схватил он одною рукою,

Поднял другою рукой из точеного дерева ножны.

Снова большая палата наполнилась черною тьмою.

Громко он кликнул рабов, погруженных в глубокую Дрему.

«Встаньте, подайте огонь с очага мне как можно скорее!

Встаньте, рабы, и с дверей отодвиньте засов мне тяжелый!»

50 «Встаньте вы, стойкие слуги, вы слышите—кличет хозяин»,—

Крикнула женщина им, финикиянка, спавшая возле.

Тотчас сбежались рабы, загорелося факелов пламя,

И торопливой толпой наполнились мигом палаты.

Но как увидели вдруг грудного малютку Геракла,

Крепко ужасных чудовищ державшего в нежных ручонках,

Ахнувши, вскрикнули все, а ребенок Амфитриону

Гадов хотел показать, и, подпрыгнув, с радостью детской

Весело он засмеялся, к отцовским ногам опуская

Страшных чудовищ обоих, застывших в объятиях смерти.

60 На руки вмиг подхватила и к сердцу прижала Алкмена

Бледного, в страхе ужасном застывшего сына Ификла.

Амфитрион же другого овечьим одел покрывалом,

После на ложе возлег и опять об отдыхе вспомнил.

Третьи уже петухи воспевали зари окончанье.

Тотчас Тиресия[300], старца, всегда возвещавшего правду,

В дом позвала свой Алкмена, про новое чудо сказала

И повелела ему раскрыть его смысл и значенье.

«Даже, — сказала, — коль боги замыслили что-нибудь злое,

Ты не смущайся, не скрой от меня. Отвратить невозможно

70 Людям того, что им Мойра на прялке своей изготовит.

Я же тебя, Эвреид, за мужа разумного знаю».

Так вопрошала царица. И вот что ей старец ответил:

«Счастье жене благородной, Персеевой[301] крови рожденью!

Счастье! Благую надежду храни на грядущие годы.

Сладостным светом клянусь, что давно мои очи покинул;

Много ахеянок, знаю, рукою своей на коленях

Мягкую пряжу крутя и под вечер напев запевая,

Вспомнят, Алкмена, тебя, ты славою Аргоса будешь.

Мужем таким, кто достигнет до неба, несущего звезды,

80 Выросши, станет твой сын и героем с могучею грудью.

Между людей и зверей с ним никто не посмеет равняться.

Подвигов славных двенадцать свершив, он в Зевсовом доме

Жить будет; смертное ж тело костер трахинийский поглотит.

Будет он зятем бессмертных, которые сами послали

Этих чудовищ пещерных ребенку на злую погибель.

Некогда будет тот день, как, младого оленя на поле

Волк острозубый увидев, его погубить не захочет.

Но у тебя, госпожа, наготове пусть пламя под пеплом

Тлеет, и пусть принесут в изобилье насушенный хворост,

90 Ветки увядшего терна, от ветра засохшую грушу.

В пламени диких растений сожги ты обоих чудовищ

В полночь глухую, в тот час, как убить твое чадо пытались.

Утром же, ранней зарею, пусть пепел одна из служанок

Весь соберет без остатка и сбросят с утесов высоких

В реку, где края предел, и тотчас вернется обратно,

Больше не глядя назад. Вы же дом свой, очищенной серой

Весь окурив, окропите зеленою свежею веткой,

Воду прозрачную взяв и с солью смешав по уставу.

Крепкого борова Зевсу потом вы зарежете в жертву,

100 Чтобы всегда побеждали вы всех, кто вам злое замыслит».

Это промолвивши, стул отодвинул из кости слоновой

И удалился Тиресий, хоть был отягчен он годами.

Рос у родимой Геракл, как в саду деревцо молодое.

Амфитрион, царь аргосский, отцом его почитался.

Выучил мальчика чтенью заботливый сын Аполлона,

Лин[302], престарелый герой, неустанный его воспитатель,

Лук искривленный сгибать и метко нацеливать стрелы

Выучил Эврит, наследник богатых отцовских угодий.

Пенью его обучил, приучил его руки к движеньям

110 Вдоль по форминге из бука Эвмолп[303], Филамона наследник.

Всем тем уловкам искусным, к которым аргосские мужи

В схватках умеют прибегнуть, а также и нужным приемам,

Тем, что в кулачном бою применяют, ремнями обвиты,

Страшные в битве борцы, и уменью сражаться упавши —

Всем этим разным уловкам обучен он сыном Гермеса

Был, Гарпаликом[304] фанотским[305], с которым, его лишь увидев,

Мериться силой своей не решался никто в состязаньях:

Так его хмурились брови угрюмо на лике грозящем.

Быстрых коней погонять с колесницы и, вкруг огибая,

120 Столб невредимо объехать, ступицы колес не сломавши,

Амфитрион обучил с любовью милое чадо:

Сам он награды не раз получал в состязаниях быстрых

В Аргосе, славном конями; не знали его колесницы

Разных поломок, лишь время одно их ремни протирало.

Копья вперед выставлять и щитом от плеча прикрываться,

В недруга метить, от ран, мечом нанесенных, не дрогнуть,

Строить фаланги ряды, наперед измерять свои силы,

Если приблизится враг, и над конницей быть господином—

Все это Кастор ему показал, Гиппалида наследник,

130 Родом аргивский беглец: виноградник его и угодья

Отнял Тидей, от Адраста[306] взяв Аргос, богатый конями.

Даже среди полубогов едва ли б нашелся подобный

Кастору воин могучий, пока его старость щадила.

Вот как у матери милой с рожденья Геракл воспитался.

Мальчику ложем служила, с отцом его постлана рядом,

Львиная шкура — и ею он был всей душою доволен.

Под вечер жареным мясом питался и хлебом дорийским

Он из корзины большой — был бы сыт и голодный поденщик.

Днем же он легкой едою холодной питался, не жаря,

140 И одевался в одежду простую, пониже колена.

Молвил старик-землепашец, хранитель растений на поле,

Труд свой прервавши, которым его были заняаы руки:

«Я, чужестранец, охотно отвечу на то, что спросил ты,

Стража дорог, Гермеса, боясь жестоко разгневать:

Больше всех прочих богов, говорят, он гневен бывает,

Если получит отказ о пути вопрошающий странник.

Всем тем стадам, чей владелец разумнейший Авгий-владыка[307],

Общего пастбища нет, и не в общих пределах пасутся;

Часть их пасется всегда на обрывах вокруг Элисунта[308],

10 Часть близ божественных струй воды священной Алфея,

Часть — в лозами обильном Бупрасии[309], часть — недалеко.

Каждому стаду такому устроены хлевы отдельно;

Всем же стадам этим вместе, хотя и безмерно огромным,

Есть здесь всегда где пастись, и хватает им пастбищ цветущих

Возле огромных затонов менийских; медовые травы

Там на цветущих лугах, на росой орошаемых плавнях

Всюду обильно цветут. питая быков круторогих.

Видишь, вон там их загоны для ночи; по правую руку

Ясно отсюда их видно, на том берегу, за рекою.

20 Из года в год там все выше платаны растут и маслины

Дикие с зеленью светлой — хранителя стад Аполлона

Роща священная, путник, могучего, вещего бога.

Дальше раскинулись там землепашцев жилища широко,

Нас, кто именье владыки с его несказанным богатством

Верно хранит и бросает в поднятую заново пашню

Вовремя зерна, вскопавши ее раза три иль четыре.

Знают межи всех полей неустанные люди лопаты,

После к точилу идут, лишь приблизится знойное время.

Этою всею равниной владеет разумнейший Авгий.

30 Все хлебородные пашни, сады из плодовых деревьев,

Вплоть до последних отрогов хребта, что богат родниками,

Всю эту землю проходим в труде мы с утра и до ночи.

Так подобает нам, слугам, чья на поле жизнь протекает.

Ты же скажи мне теперь — для тебя самого это будет

Только полезно — зачем ты пришел к нам и кто тебе нужен?

Авгия ль ты самого, иль кого из служителей многих,

Тех, что имеет он, ищешь? Я, всех их зная прекрасно,

Все тебе точно скажу. Не из низкого рода ты, видно;

Сам на людей ты из низкой семьи не похож, а, напротив,

40 Ростом ты мощным из всех выдаешься; с такою осанкой

Только лишь дети бессмертных меж смертных людей обитают».

Тотчас, ему отвечая, промолвил сын Зевса отважный:

«Да, мне хотелось бы, старец, увидеть эпеян владыку

Авгия: дело к нему привело меня в местности эти.

Если же он между граждан "находится в городе ныне,

Благо народа блюдя, и коль там обсуждают законы,

То покажи мне слугу и к тому проводи меня, старец,

Кто как правитель старейший промеж землепашцев поставлен.

Все я ему сообщив, от него получу указанья.

50 Бог так устроил, что люди один для другого потребны».

Снова ответил ему богоравный старик-землепашец:

«Путник, как видно, пришел ты сюда по воле бессмертных;

Все, в чем нуждаешься ты, исполняется так, как желаешь.

Сам здесь находится Авгий, чей Гелиос славный родитель.

С сыном Филеем[310] своим, повелителем мощным, вчера лишь

Снова из города он возвратился домой и немало

Дней проведет на осмотре несметных богатств на равнинах.

В мыслях своих и цари полагают, что будет сохранней

Все их хозяйство, коль сами к нему прилагают заботу,

60 Шаг поскорее направим к нему; и тебя провожу я

К нашим загонам, где, верно, с тобою мы встретим владыку».

Молвив, повел он его, предаваясь в уме размышленьям,

Шкуру звериную видя, дубинку, что еле рукою

Можно обнять; этот странник откуда—охотно спросил бы;

Речь он, однако, сдержал, хоть из уст она и стремилась:

Слово боялся промолвить, — а вдруг не ко времени будет?

Видел он — путник спешит. Неизвестны ведь мысли другого.

Было замечено псами тотчас же людей приближенье,

То ли по запаху кожи, а то ли по шуму от шага. . .

70 Лаем залились ужасным и вмиг отовсюду помчались

Против Геракла они, сына Амфитриона. А к старцу

С радостью бурной ласкались и прыгали, вкруг увиваясь.

Он же, к земле наклонясь, поднимал с нее камни, где можно,

Гнал от себя их назад и пугал их, повысивши голос,

Им угрожая сердито, и этим их лай успокоил.

В сердце ж доволен он был, что так верно загои охраняли

Псы, когда не был он здесь. И такое он вымолвил слово:

«Ох, вот так зверя на славу придумали боги-владыки!

Людям на помощь он дан! Уж как человеку послушен!

80 Если б к тому же еще владел он разумною мыслью,

Если бы знал он всегда, ему гневаться надо ли, нет ли —

Зверь ни один бы не мог с ним поспорить о равном почете.

Ныне ж он больно гневлив, да к тому ж и кусаться охотник».

Молвил, и, шаг ускоряя, дошли они так до загона.

Гелиос этой порой коней своих к мрака пределам.

Вечер ведя, повернул. И отары овец разжиревших,

С пастбищ своих возвратясь, наполняли хлева и закуты.

После же них, несчислимы, теснились одна за другою

Много коров и в движенье на тучи, несущие влагу,

90 Были похожи, когда их по небу вперед погоняет

Южного ветра напор или северный ветер фракийский.

Нет этим тучам числа, проплывающим в воздухе мимо.

Нет и конца им; так много за первой гонит рядами

Ветра напор, позади ж собираются снова другие;

Так же шли без конца за коровами снова коровы.

Скоро заполнено все — и равнина кругом, и дороги —

Было идущим скотом, и мычаньем его огласилось

Тучное поле. Хлева наполняться коровами стали,

Ноги влекущими, овцы ж в загонах открытых остались.

100 Вряд ли слуга хоть один — а числом они были несчетны —

Здесь при коровах стоял, оставаясь без дела спокойно:

Этот, доить собираясь, повязкой из кожи, с ремнями,

Ноги корове покрепче вязал, чтоб стояла спокойно;

Этот к их маткам любимым телят подводил малолеток,

Лакомый сладкий напиток желавших сосать поскорее;

Этот — подойник держал, тот был занят выжимкой сыра;

Этот — бычков разгонял по загонам, от телок отдельно.

Авгий, меж них проходя, со вниманьем осматривал стойла,

Глядя, довольно ль забот пастухи прилагают к именью.

110 Вместе с ним сын и Геракл, погруженный в глубокую думу,

Шли за владыкою вслед, окруженным таким изобильем.

Сам Амфитриона сын, хоть владел он в груди своей мощной

Чуждым любому волненью, всегда не колеблемым сердцем,

Все же дивился и он, столь несчетную милость бессмертных

Видя. Не мог бы никто никогда ни сказать, ни помыслить,

Будто всем этим владеет один или даже и десять,

Если бы даже цари всей земли им стада подарили.

Только лишь Гелиос сына почтил таким даром чудесным,

Сделав его меж людей богатейшим царем над стадами.

120 Также и к пастбищам всем прилагал непрестанно заботу

Сам он. И ввек не случалось, чтоб эти стада посетили

Мор иль болезни, что могут сгубить все труды скотоводов.

Больше и больше коров становилось, все лучше и лучше

Делались из году в год и рождали ему ежегодно

Множество юных телят — и к тому ж не быков, а телушек.

Триста быков с ними вместе на пастбище тучном ходили.

Белыми ноги их были, а сами черны; и две сотни

Рыжих паслося еще; были все уже годны для случки.

Кроме же этих, еще выгоняли быков, посвященных

130 Солнцу, — их было двенадцать; и, словно как лебеди, были

Все ослепительно белы, от прочих быков отличаясь.

Вместе с другими пастись не хотели; особо на пышном

Пастбище вместе паслись, красотою своей величаясь.

Если ж из диких трущоб быстроногие хищные звери,

Выбежав на поле вдруг, за разбредшимся стадом следили,

Первыми, запах их чуя, быки эти к бою стремились,

Рев испускали ужасный, сверкали глаза их убийством.

Всех же сильней был один; выдавался он крепкою мощью,

Также и дерзостью; звали его Фаэтон[311]; волопасам

140 Яркой звездой он казался за то, что, идя меж другими,

Он между всеми сиял, выделяясь красой и осанкой.

Только лишь мертвую шкуру сверкавшую льва он завидел,

Тотчас помчался вперёд на Геракла, следившего зорко,

Бок ему думал пробить он своей головою могучей.

Мигом владыка Геракл охватил его крепкой рукою

Слева за рог и, пригнувши к земле его мощную шею, -

Тяжестью всею упасть на колени заставил; уперся

После плечом и назад оттолкнул; и от сильной натуги

Мускул пониже плеча, приподнявшись высоко, раздулся.

150 Диву дивились и царь, и Фидей, его отпрыск разумный,

Также и все пастухи, что быков охраняли рогатых,

Амфитрионова сына увидя безмерную силу.

После, покинув поля плодородные, в город направил

Шаг свой Филей и с ним вместе Геракл необорно могучий.

Вышли они на дорогу, которая разного люда

Много несет на себе, и, окончили шагом поспешным

Путь по тропинке, бежавшей от хлева меж лоз виноградных;

В зарослях светло-зеленых вилась она еле заметно.

Тотчас же к отпрыску Зевса высокого, шедшему сзади,

160 Авгия сын дорогой обратился с такими словами,

Голову ласково к гостю над правым плечом повернувши:

«Гость, о тебе я давно уже многие слышал рассказы;

Ныне же в мыслях моих, о тебе ли шла речь, вспоминаю.

Прибыл из Аргоса к нам раз один человек; в середине

Жизни стоял он; ахеец он был, из Гелики приморской.

Нам он поведал тогда, окруженный эпейцев толпою,

Как из аргивян один, той порой как он был там, сразился

С зверем, ужаснейшим львом, устрашением всех землепашцев,

Жившим в глубокой пещере близ рощи Немейского[312] Зевса.

170 Только наверно не помню, из Аргоса был ли святого

Он, иль во граде Тиринфе[313] он жил, иль, быть может, в Микенах[314] —

Этого я не припомню. А родом, как будто я слышал,

Если запомнил я верно, он был из потомков Персея.

Думаю я, не свершил этот подвиг никто из аргивян,

Кроме тебя. Говорит мне о том эта львиная шкура,

Рук твоих мощное дело, что плечи тебе покрывает.

Ныне же мне расскажи, чтобы все я узнал моим сердцем,

Правильно ль я догадался, герой, или я заблуждаюсь:

Тот ли ты самый, о ком нам, внимавшим, рассказывал долго

180 Этот ахеец геликский? Как звать тебя именем верным?

Мне расскажи, как добился над гибельным зверем победы,

Как и откуда явился он в край многоводный Немейский.

Этих чудовищ вовек ты не мог бы увидеть в Апиде[315],

Если бы даже хотел: этот край их вовек не рождает;

Только медведи там есть, кабаны и жестокие волки.

Вот потому и дивились все те, кто рассказ этот слышал.

Многие, помню, из нас говорили, что лжет чужестранец,

Дерзким своим языком забавляя того, кто внимает».

Это сказавши, Филей отошел с середины дороги

190 В бок, чтобы рядом идущим, им всем было места довольно.

Тот, обогнавши его, обратил к нему слово такое:

«Авгия сын! Ты и сам-то, о чем ты мне задал вопросы,

Мог уж раньше, наверно, узнать без труда, по порядку.

Нынче ж подробно тебе расскажу о чудовище этом

Все, что случилось тогда, если хочешь ты это услышать.

Только откуда взялось, не скажу, и никто из аргивян,

Сколько бы ни было их, дать бы ясный ответ был не в силах.

Думаем мы, что один из богов, наши жертвы презревши,

200 Бедствие страшное это послал на людей форонейских[316].

Словно как бурный поток, что прибрежные топит равнины,

Жадный обрушился лев; чаще всех он терзал бембинайцев[317],

Живших всех ближе к нему, нестерпимые муки терпевших.

Это как первый мой труд к исполненью тогда предназначил

Мне Эврисфей[318] и велел покончить со зверем ужасным.

Лук я мой гибкий забрал и навесил колчан мой глубокий —

Стрелами был он наполнен; взял в левую руку дубинку

Крепкую, с толстой корой, из согнувшейся дикой маслины —

Мне по руке; я, найдя на отрогах святых Геликона,

210 Сам целиком ее вырвал, сплетенья корней не испортив.

После, когда я пришел в эту местность, где лев находился.

Лук свой сейчас же я взял, натянул тетиву жиловую

Против изгиба и вынул стрелу, приносящую боли.

Всюду мой взгляд обращал и высматривал страшное диво:

Раньше его я увидеть хотел, чем меня он почует.

Близилось время к полудню. Следов никаких я в округе

Вовсе заметить не мог, также не было слышно и рева.

Не было вкруг никого из людей ни при стаде, ни в поле

Между засеянных нив, к кому бы я мог обратиться:

220 Бледным охвачены страхом, попрятались все по усадьбам.

Долго носили меня по горам густолиственным ноги,

Прежде чем встретил его я и тотчас померялся силой.

К вечеру близился день. Он, к ущелью свой шаг направляя,

Шел, пресыщенный и мясом, и кровью. Косматую гриву,

Морду с пылающим взглядом следы оскверняли убийства,

Также и грудь, а усы свои он облизывал жадно.

Тотчас же я поспешил за кустарник тенистый укрыться;

Там, на тропинке лесной, ожидал я его приближенья.

Чуть подошел он поближе, стрелу ему в левую ногу

230 С лука спустил я — напрасно: стрелы острие не проникло

В мясо ему, «о обратно в зеленую траву упало.

Рыжую голову вдруг от земли удивленно он поднял,

Все вкруг себя осмотрел, обегая всю местность глазами;

Пасть он разинул и все показал свои жадные зубы.

Я же вторую стрелу с тетивы опустил, раздраженный

Тем, что из рук я моих стрелу пустил понапрасну;

В грудь я попал, в середину, где легких находится место.

Шкуру опять не -пробила стрела, приносящая муки,

Снова упала от лап недалеко, в бессилии тщетном.

240 В третий собрался я раз натянуть тетиву, в своем сердце

Злобу тая; но увидел, глазами вращая своими,

Зверь меня страшный и, хвост вкруг колен обвивая огромный,

В битву рванулся немедля; и шея и мощный затылок

Вздулись от страшного гнева, и вздыбилась рыжая грива:

Так он взбешен был; хребет на спине, словно лук, изогнулся;

Сжался он весь, как комок, приседая на икры и бедра.

Так, как столяр колесничный, искусный во многих работах,

Фиговый ствол молодой, что ему без труда поддается,

Гнет, нагревая в огне, чтобы сделать круги для сиденья, —

250 Вдруг из-под рук вылетает весь ствол этот с нежной корою,

Будучи согнут уже, и прыжок совершает далекий, —

Прыгнул так лев на меня устрашающий, силы собравши,

Мяса отведать стремясь. Защищаясь , я левой рукою

Стрелы поднял и одежду двойную, покрывшую плечи;

Правой рукой нацелил в висок я дубинку сухую,

В голову бросил ее; и дубинка из дикой маслины

Разом ударилась с силой об голову с гривой косматой

И на куски разлетелась. А он, до меня не допрыгнув,

Все ж не упал, а остался стоять, но на лапах дрожащих,

260 Голову вниз опустив; глаза его мраком покрылись;

Был в его черепе мозг поколеблен от мощи удара.

Я же, пока он стоял без сознанья от боли жестокой,

Быстро решился, чтоб он не успел опять отдышаться;

Страшную шею сдавил, ухвативши пониже затылка,

Бросивши в сторону лук и колчан мой, что крепко был слажен

Сильно душил я его, и могучими сзади руками

Я упирался, чтоб он не поранил когтями мне тела,

Задние ж лапы ступнями к земле я придавливал с силой,

Севши верхом на него и бока ему сжавши ногами,

270 Долго, пока, наконец, не поднял его вверх за лопатки.

Был без дыханья он; взял Аид его душу великий.

Стал размышлять я потом, как бы шкуру мне с гривой косматой

С мертвого зверя содрать, отделивши от тела. Работа

Эта была нелегка. Невозможно шкуру разрезать

Было железом и камнем: усилья мои были тщетны.

К счастью, один из бессмертных вложил мне в мой ум помышленье —

Львиную шкуру разрезать его же когтями; я быстро

Ими ее ободрал и себе ее на плечи бросил

Для обороны в сраженье смертельном, терзающем тело.

280 Вот каким образом гибель настигла немейского зверя,

Людям самим и стадам их принесшего много несчастий».

Раз Автоноя, Ино и Агава[320], что яблок румяней,

Вслед повели за собой три праздничных шествия в горы.

Веток с листвою они наломали с косматого дуба,

Свежего много плюща и ползучих стеблей асфодела;

Жертвенных камней двенадцать поставили в светлой долине:

Три — посвященных Семеле, а девять других — Дионису.

Вынув потом из корзин, что для жертв приготовлено было

Ими, на жертвенник новый в молчанье они положили

Так, как учил Дионис, как ему это было угодно.

10 Все это видел Пенфей, на высокие скалы взобравшись,.

Скрывшись за деревом старым, растущим долгие годы.

Первой его Автоноя заметивши, вскрикнула страшно,

Разом метнулась вперед и ногой опрокинула камни

С тайнами буйного Вакха, доступными только немногим.

Впала в безумье она, и безумствовать стали другие.

В ужасе в бегство Пенфей обратился, но женщины мчались

Прямо за ним по пятам, до колен подобравши одежды.

Громко воскликнул Пенфей: «Чего же вам, женщины, нужно?».

Но Автоноя вскричала: «Поймешь, не успевши расслышать».

20 Мать оторвала родная в безумии голову сыну,

Львице, рождающей львенка, подобная яростным ревом.

Тотчас Инб догнала и, плечо оторвавши с лопаткой,

Стала ногой на живот. Автоноя рванула второе.

Прочие женщины вмиг растерзали на клочья остатки;

В Фивы потом возвратились, обрызганы свежею кровью.

С ними вернулося горе, Пенфей же назад не вернулся.

Я не печалюсь о них. Пусть не мыслит никто Диониса

Гнев навлекать! Пусть несет он и более страшную кару,

Даже коль от роду лет он насчитывал девять или десять,

30 Я же ищу благочестья и тех, кто исполнен святыни.

Зевс-громовержец такое нам дал выполнять предписанье:

«Счастье сынам благочестным и горе сынам нечестивым.

Радуйся, бог Дионис! Положил тебя Зевс-повелитель г

Вынув тебя из бедра, на Дракана[321] холодные склоны.

Радуйся ты, о Семела прекрасная, радуйтесь, сестры,

Дочери Кадма[322]! Примером вы служите женам могучим.

Дело исполнили то вы, к чему Дионис вас подвигнул,

Выше людских порицаний! Богов никто да не судит!»

Был пастухом и Парис[324], что разумную выкрал Елену.

Лучше скажи: пастуха целовала Елена охотно.

Ну, не хвались, ты, сатир! Поцелуй ведь — дело пустое.

Даже в пустых поцелуях скрывается сладкая радость.

Рот сполоснуть я хочу, поцелуй твой я выплюну тотчас.

Губки свои сполоснула? Так дай, я еще поцелую.

С телками лучше б обнялся, не с девушкой ты незамужней.

Нечего важничать! Юность промчится быстрей сновиденья.

Сладок изюм виноградный, красива и роза сухая.

10 Ближе приди, под маслины, скажу тебе пару словечек.

Нет, не пойду. Ты уж раз заманил меня сладкою речью.

Сядь же под вязом ты здесь и послушай игру на свирели.

Сам ты себя забавляй. Не люблю твоих жалостных песен!

Ох, опасайся, красотка, ты гнева Пафосской богини![325]

Что мне в Пафосской? Была б Артемида ко мне благосклонна!

Лучше молчи, чтоб тебя не сразила и в сеть не поймала.

Пусть поражает, как хочет. Поможет опять Артемида.

Эроса ты не избегнешь, его ни одна не избегла.

Паном клянусь, ускользну. Ты ж носи ярмо, сколько хочешь.

20 Ох, я боюсь, что тебя он выдаст за худшего мужа.

Много меня уж ловило, никто не пришелся по сердцу.

С тем же и я прихожу, я — жених и хочу тебя сватать.

Что же мне делать, мой милый? Ведь брак огорченьями полон.

Нет в нем ни боли, ни горя, напротив — лишь праздник и радость.

Нет, говорится, что жены трепещут всегда пред мужьями.

Лучше скажи—верховодят. Пред кем это жены трепещут?

Родов я тоже боюсь. Страшны ведь Илифии стрелы.

Но помогает при родах царица твоя Артемида.[326]

Все же боюсь я рожать, чтоб не портить прекрасного тела.

30 Милых рожая детей, новый свет в сыновьях ты увидишь.

Что же с собою ты в брак принесешь, если б я согласилась?

Это вот стадо мое и рощи, и выгоны эти.

Тотчас клянись, что меня не покинешь ты, мной овладевши.

Паном клянусь, никогда—даже если б прогнать захотела.

Спальню ты мне приготовишь, и дом, и хлева, и сараи?

Спальню тебе я построю; пасу я богатое стадо.

Что же, к отцу-старику обратиться с какою мне речью?

Сам он одобрит твой брак, когда имя мое он услышит.

Имя свое мне скажи; ведь подчас даже имя приятно.

40 Звать меня Дафнис, Номея мне мать, а Ликид — мой родитель.

Да, ты хорошего рода; но также и я не из худших.

Знаю, в почете твой род; а отец твой зовется Меналком.[327]

Рощу свою покажи мне и где, покажи мне, усадьба.

Глянь, как прекрасно цветут, как стройны у меня кипарисы!

Козы, паситесь, пока пастуха осмотрю я именье.

Мирно паситесь, быки. Покажу я лесок мой красотке.

Делаешь что ты, сатир? Почему ты к сосцам прикоснулся?

Яблочки эти твои, погляжу я, сегодня поспели.

Паном клянусь, я дрожу. Вынимай свою руку обратно!

50 Милая, смело! Ну что ты дрожишь? Ах, какая трусиха!

В ров ты толкаешь меня и запачкаешь новое платье.

Глянь-ка, под платье твое подложил я пушистую шкуру.

Что это? Пояс сорвал ты с меня! Зачем это сделал?

Это как первый мой дар приношу я Пафийской богине.

Тише, злосчастный! Я слышу, как будто приблизился кто-то.

Это о браке твоем говорят меж собой кипарисы.

Платье ты мне разорвал, и осталась я вовсе нагою.

Платье другое тебе подарю — и пошире, чем это.

Все ты мне дашь, говоришь, а завтра — не дашь мне и соли!

60 Ах, если б мог, навсегда я отдал бы тебе даже душу!

О, не гневись, Артемида! "Словам я твоим непослушна.

Эросу телку зарежу, корову я дам Афродите.

Девушкой в лес я пришла, и женой я домой возвращаюсь.

Будешь жена ты, и мать, и кормилица чад, а не дева.

Так, наслаждаясь они своим телом цветущим и юным,

Между собою шептались. И краткое ложе покинув,

Встала, и к козам она, чтоб пасти их, опять возвратилась;

Стыд затаился в глазах, но полно было радостью сердце.

К стаду и он возвратился, поднявшись с счастливого ложа.

Прялка, пряхи ты друг; отдана ты девой Афиной[329] в дар

Женам тем, чья душа к дому, к труду склонность хранит в себе.

Бодрой спутницей мне будешь в пути в славный Нелеев[330] град.

Где в зеленой тени, меж тростников, виден Киприды храм

Я молю, чтоб туда мирное нам плаванье Зевс послал,

Чтоб услышал я вновь, друга обняв, добрый привет того,

Кто Харитам всегда нежным был мил, — Никия[331], сына их

Там тебя, кого встарь чей-то резец создал с трудом большим

Из слоновой кости, в дар я отдам в руки жены его.

10 Там спрядешь вместе с ней много руна ты для плащей мужских.

Женских ты покрывал тонко-сквозных много сготовишь с ней.

С пастбищ пышных своих матки ягнят мягкую шерсть должны

Были б все посылать дважды в году стройной Тевгёнис в дар.

Труд свой любит она она, — разум хранит мурый пример для жен.

В дом, где, труд позабыв, праздно живут, в пышный, ленивый дом

Дать тебя б не хотел, прялка моя, — ты из родной земли.

Град, родной для тебя, встарь заложил Архий, эфирский муж[332];

Град наш —сердце страны, острова честь, славных мужей оплот.

Ныне в дом ты войдешь к мужу тому, что на веку своем

20 Людям много открыл мудрых лекарств против болезней злых.

Жить среди ионян будешь теперь в славном Милете ты.

Там Тевгенис пускай будут средь жен первой из прях считать,

Ты о госте-певце ей навсегда памятью доброй будь.

Скажет, видя тебя, всякий слова: «Был этот малый дар

Дан с любовью большой: друга дары сердцу милы всегда».

Мальчик милый, правдив, говорят, у вина язык.

Значит, будем правдивы и мы, опьянившись им.

Все тебе я скажу, что храню в глубине души.

Знаю я, что всем сердцем своим полюбить меня

Ты не хочешь, а я лишь в полжизни живу теперь:

Мне твоя красота половину сгубила сил.

Только ты пожелал — провожу я в блаженстве день,

Ты не хочешь — тогда погружаюсь я вновь во мрак.

Разве можно того, кто влюблен, так терзать тоской?

10 Если б верил, юнец, ты тому, кто тебя старей,

Лучше было б тебе, да и мной ты б доволен был.

Вей одно лишь гнездо на одной лишь вершине ты,

Там не сможет к тебе заползти ядовитый змей.

Ныне ж ты, что ни день, то на новом сидишь суку,

Будешь завтра ты вновь с одного на другой порхать-.

Только кто похвалил, увидав, красоту твою,

Вмиг сдружился ты так, будто друг твой три года он;

Тот, кто раньше любил, для тебя стал трехдневный дру^

Дышишь дерзостью ты, словно выше ты всех людей.

20 Нет, меж равных себе для себя ты друзей ищи.

Будешь так поступать, будут все уважать тебя,

И не оудет тогда даже Эрос суров к тебе,

Он, кто смертных сердца без трудапобеждает вмиг.

Кто меня размягчил, хоть всегда я железным был.

Ради милых молю я тебя твоих нежных уст

Вспомни —год лишь назад ты ведь много моложе был.

Только плюнешь — и глянь, вот уже ты совсем старик,

Все в морщинах лицо; и вернуть нашу юность вновь

Мы не можем: она улетит на крылах от нас;

30 Наш медлителен шаг, и ее не догоним мы.

Вот подумай теперь, не пора ль тебе мягче стать?

Мне, кто любит тебя, без затей подарить любовь?

И когда обрастешь ты бородкой, как юный муж,

Сможем дружбой своей поравняться с Ахиллом мы[334].

Если ж снова пошлешь ты на ветер слова мои,

Молвишь в мыслях: «Чего, дорогой, ты пристал ко мне?» —

Я, который готов для тебя б золотых плодов[335]

Был принесть, мне б не страшен был Кербер[336], умерших страж, —

Нет, тогда, даже коль позовешь, на порог дверей

40 Я ногой не ступлю, излечившись от страсти злой.

Горе, горе, увы! Злая болезнь тяжко гнетет меня.

Вот уж месяц второй к юноше страсть жжет, лихорадки злей.

Нет в лице у него строгой красы, но с головы до пят

Полон прелести он, а на щеках сладко играет смех.

Мой недуг от меня то отойдет, то возвратится вдруг.

Знаю, скоро уже я не смогу сна ни на миг найти.

Вот вчера на меня он, проходя, глянул, нахмуря бровь.

Стыдно, верно, ему прямо взглянуть: вспыхнул румянцем весь.

Страсти мощной лорыв сердце мое вдруг охватил сильней.

10 В дом пошел я к себе, острую вновь в печени чуя боль.[337]

Начал я упрекать сердце мое; я говорил ему:

«Что же делаешь ты? Долго ль еще будешь сходить с ума?

Ты не видишь ужель? — Белых волос много в висках твоих.

Да, пора поумнеть: право, лицом с юношей ты не схож;

Ты поступков своих с тем не равняй, жизнь кто вкусил едва.

Вспомнить надо еще: лучший удел — чуждым нам быть всегда

Тем тяжелым скорбям, что за собой к юноше страсть влечет.

Мчится юноши жизнь, быстро скользя, словно оленя бег,

Завтра к новым морям, парус подняв, он поплывет опять;

20 Но навек потерял он меж друзей юности сладкий цвет.

Ты же чуть вспомнишь о нем, высушит страсть даже весь мозг в костях.

Будешь видеть всегда в ночи часы рой сновидений злых.

Минет срок годовой, но не смягчит этих жестоких мук».

Много, много еще сердцу тогда я говорил в укор.

Сердце ж молвило мне: «Кто возмечтал, будто бы так легко

Будет «м побежден Эрос-хитрец, верно, мечтает тот,

Сколько звезд в небесах ночью прошло, счесть по девяткам вмиг.

Доброй волей иль нет, шею согнув, иго влачить теперь,

Знаю, мне суждено. Друг дорогой, этого хочет бог,

30 Тот, кто волей своей часто смущал даже Киприды дух,

Зевса ум колебал; как устою я, однодневный цвет?

Легкий ветер дохнет и далеко мигом умчит меня».