МОСХ[376]
ЭРОС-БЕГЛЕЦ[377]
Эроса-сына однажды звала и искала Киприда:
«Эроса кто б ни увидел, что он по дорогам блуждает, —
Мой это, знайте, беглец. Кто мне скажет, получит в награду
Он поцелуй от Киприды; а коль самого мне доставит,
То не один поцелуй, а быть может, и что-нибудь больше.
Мальчик особенный он. Будь их двадцать, узнаешь сейчас же.
Кожа его не бела, а сверкает огнем. Его взоры
Огненны, остры. И зол его ум, хоть и сладостны речи.
Мыслит одно, говорит же другое. Как мед его голос,
10 В сердце же горькая желчь у него. Он обманщик: ни слова
Правды не скажет; хитер и на злостные шутки охотник.
В пышных кудрях голова, а лицо его полно задора.
Крошечны ручки его, но метать ими может далеко.
Может метнуть в Ахеронт[378] и до дома Аида-владыки[379].
Телом он весь обнажен, но глубоко припрятаны мысли.
Словно как птица крылат; то к тому, то к другому порхает,
К женщинам он и к мужам, и садится им прямо на сердце.
Маленький держит он лук, а на луке натянутом — стрелку;
Стрелка же, как ни мала, достигает до глуби эфира.
20 Носит колчан золотой за спиною, а в этом колчане
Злые тростинки — он даже не раз и меня ими ранил.[380]
Все это страшно. Всего же страшней тот факел, который
Носит всегда при себе. Он бы мог им спалить даже солнце.
Если его кто поймает, пусть свяжет его, не жалея.
Если увидишь, что плачет, смотри, как бы вновь не удрал он;
Если смеется, тащи. А захочет с тобой целоваться,
Тотчас беги. Поцелуй его — яд, и в устах его — чары.
Если же скажет: «Возьми, я прошу тебя, это оружье»,—
Не прикасайся к подарку: все вещи окунуты в пламя».
Эроса-сына однажды звала и искала Киприда:
«Эроса кто б ни увидел, что он по дорогам блуждает, —
Мой это, знайте, беглец. Кто мне скажет, получит в награду
Он поцелуй от Киприды; а коль самого мне доставит,
То не один поцелуй, а быть может, и что-нибудь больше.
Мальчик особенный он. Будь их двадцать, узнаешь сейчас же.
Кожа его не бела, а сверкает огнем. Его взоры
Огненны, остры. И зол его ум, хоть и сладостны речи.
Мыслит одно, говорит же другое. Как мед его голос,
10 В сердце же горькая желчь у него. Он обманщик: ни слова
Правды не скажет; хитер и на злостные шутки охотник.
В пышных кудрях голова, а лицо его полно задора.
Крошечны ручки его, но метать ими может далеко.
Может метнуть в Ахеронт[378] и до дома Аида-владыки[379].
Телом он весь обнажен, но глубоко припрятаны мысли.
Словно как птица крылат; то к тому, то к другому порхает,
К женщинам он и к мужам, и садится им прямо на сердце.
Маленький держит он лук, а на луке натянутом — стрелку;
Стрелка же, как ни мала, достигает до глуби эфира.
20 Носит колчан золотой за спиною, а в этом колчане
Злые тростинки — он даже не раз и меня ими ранил.[380]
Все это страшно. Всего же страшней тот факел, который
Носит всегда при себе. Он бы мог им спалить даже солнце.
Если его кто поймает, пусть свяжет его, не жалея.
Если увидишь, что плачет, смотри, как бы вновь не удрал он;
Если смеется, тащи. А захочет с тобой целоваться,
Тотчас беги. Поцелуй его — яд, и в устах его — чары.
Если же скажет: «Возьми, я прошу тебя, это оружье»,—
Не прикасайся к подарку: все вещи окунуты в пламя».
ЕВРОПА[381]
Раз в сновидении сладком явилась Европе Киприда
Третьею стражей ночной, когда до зари недалеко.
Этой порою на очи спускается сладостней меда
Сон, что заботы снимает и нежными вяжет цепями.
Этой порой прилетает толпа сновидений нелживых.
Крепко заснула в то время под крышею дома родного
Феникса дочка Европа, тогда еще бывшая девой.
Две—она видит, — земли за владение ею враждуют:
Азия — с той, что напротив, и обе похожи на женщин.
10 В чуждом наряде одна, а другая одеждою схожа
С женщиной здешних краев; прижав к себе девушку крепко,
Ей говорит, что ее родила и сама воспитала;
Мощной рукой вырывает Европу другая, и с этой
Нет ей охоты бороться, а та говорит, что Европа
Зевсом самим громовержцем дана ей судьбою в подарок.
Тотчас с широкого ложа вскочила в испуге Европа.
Сердце стучало в груди. Этот сон был как будто бы явью.
Села, охвачена страхом, и будто бы снова и снова
Взорам, открытым уже, представлялись те женщины обе.
20 Девушка стала тогда возносить, испугавшись, молитву:
«Кто из небесных богов ниспослал мне виденье такое?
И почему мне на ложе широком в девической спальне
В час, как я сладко спала, сновиденья такие предстали?
Кто это — та чужестранка, которую видела в грезах?
Как охватила мне сердце любовь к ней! Она почему-то
С лаской меня приняла, как родное и милое чадо.
Пусть же блаженные боги мне сон этот к благу направят!»
Это промолвив и встав, созвала она девушек милых.
Сердцу любезных ровесниц, детей из семейств благородных.
30 С ними всегда веселилась, гулять ли в леса отправлялись,
Или к ручью они шли, в его струях омыть свое тело,
Или за тем, чтоб в лугах себе лилий нарвать благовонных.
Тотчас подруги собрались. С собою у всех них корзины
Были для сбора цветов. На луга, что лежали у моря,
Все они вместе пошли и веселые начали игры,
Радуясь шуму прибоя и розам, прекрасно расцветшим.
Дева Европа взяла для цветов золотую корзину —
Дивное диво для глаз, многотрудное дело Гефеста.
Дал ее Ливии в дар он, когда с сотрясающим землю
40 Ложе она разделила. Ее Телефассе прекрасной[382]
Ливия в дар отослала; Европе ж, еще незамужней,
Мать Телефасса однажды дала этот чудный подарок.
Выкован был на корзине сверкающий ряд украшений:
Слита из золота Ио была там, Инахово чадо,[383]
Та, что коровою стала, утративши женщины облик;
Долго бродивши, она вступила на тропы морские,
Будто бы плыть собралась. Из лазурного сплава отлиты.
Волны вздымались; над ними стояли вверху, на обрыве,
Юношей двое, дивяся плывущей по морю корове.
50 Рядом же Зевс был изваян, Кронид; он рукой прикасался
Тихо к корове Инаха; в водах семиструйного Нила
Женщины образ опять он корове вернул круторогой.
Нила сверкала струя серебром, а корова из меди
Чистой была отлита; из золота Зевс был изваян.
Вдоль по наружному краю корзины венок обвивался;
Виден Гермес был под ним; за ним же в длину был растянут
Аргус, по всем сторонам поводивший неспящие очи,
А из струи его крови алеющей вверх вылетала
Птица, раскинувши крылья, блиставшие красок богатством:
60 Словно как быстрый корабль проплывает, так птица над морем.
Край золотой охватив, над корзиной раскинула крылья.
Вот что была за корзина в руках у Европы прекрасной.[384]
После того как подруги достигли лужаек душистых,
Каждая стала сбирать те цветы, что ей по сердцу были:
Та собирала нарцисс[385] ароматный, другая — фиалки;
Эта рвала гиацинты[386], а эта — вьюнок. На лужайках,
Вскормлены светлой весной, без счета цветы расцветали.
Между собой состязаясь, подруги шафран золотистый
В пышный вязали букет; а огненно-красные розы
70 Только царевна рвала и красой меж подруг выделялась
Так, как меж юных Харит Афродита, рожденная пеной.
Но не судьба ей была веселить свою душу цветами
И не пришлось сохранить неразвязанным девичий пояс.
Только ее лишь увидел Кронид, как в груди его сердце
Сжалось: его поразило нежданно оружье Киприды[387] —
Той, что умеет и Зевса заставить себе покориться.
Гнева, однако, избегнуть хотел он ревнивицы-Геры,
Также хотел обмануть он и девушки робкое сердце:
Скрыв, что он бог, он свой вид изменил и в быка превратился;
80 Но не в такого, что в стойле стоит, и совсем не в такого,
Что, борозду прорезая, волочит изогнутый лемех,
И не в того, что по выгону бродит, и также в иного,
Чем запряженный в ярмо и арбу с напряженьем влекущий.
Стал он прекрасным быком с золотистою рыжею шкурой,
Прямо на лбу посредине светился кружок серебристый;
Темно-лазурного цвета глаза его сладко сияли,
И голова украшалась рогами с боков равномерно,
Словно для них пополам перерезан был месяц рогатый.
Он на лужайку пришел и своим не спугнул появленьем
90 Девушек юных — напротив, их всех охватило желанье
Ближе к нему подойти и красавца погладить; дыханье
Было его благовонней, чем запах лужаек душистых.
Стал, подошедши поближе, к ногам он Европы прекрасной;
Начал ей кожу лизать он, красавицу тихо чаруя;
Та же, его обнимая, тихонько снимала рукою
Пену с ноздрей у него и быку поцелуй подарила.
Сладостно он замычал, — ты сказал бы, пожалуй, что слышишь,
Будто от флейты мигдонской[388] несутся прекрасные звуки, —
И, опустясь на колени, он вверх посмотрел на Европу,
100 Вытянул шею вперед, показавши широкую спину.
И обратилась Европа к подругам в широких одеждах:
«Ближе, подруги мои, подойдите, чтоб вместе со мною,
Севши на спину к нему, позабавиться. Всех нас возьмет он;
Вот как подставил он спину, смотрите! Ну как же он ласков!
Вовсе ручной он и кроткий, на прочих быков он нимало,
Даже ничуть не похож. Он по разуму схож с человеком,
Видом же очень красив, и лишь речи ему нехватает».
Это сказав, она села на спину быка, улыбнувшись.
Медля, стояли другие. А бык, неожиданно вспрянув,
110 Ту, что желал он, похитил и быстро домчался до моря.
И, обернувшись, Европа взывала к подругам любимым,
Руки ломая, но были не в силах за нею угнаться.
Бык же на волны вступил и помчался, подобно дельфину;
Даже копыт не смочив, пробегал он по волнам широким.
Всюду, где он проходил, воцарялось на море затишье.
Разные чуда морские вкруг Зевсовых ног извивались;
Недр обитатель, дельфин, веселясь, на волнах кувыркался;
Много всплыло над водой Нереид[389], и, усевшись на спинах
Разных чудовищ морских, проплывали без счета рядами.
120 Даже и грозношумящий владыка, земли колебатель,
Сглаживал волны и был провожатым по моря тропинкам
Брату родному. Вокруг же него поднимались тритоны[390],
Те, что моря оглашают шумящими звуками рога,
В длинные дули ракушки, приветствуя свадебной песней.
Севши на Зевса бычачьей спине, ухватилась Европа
Крепко одною рукой за изогнутый рог, а другою
Бережно длинный подол поднимала пурпурной накидки,
Чтоб он, влачась по воде, не смочился седыми волнами.
Плащ развевался широкий, у ней на груди поднимаясь,
130 Словно как парус на лодке, еще ее делая легче.
Видя, что сзади остались далеко родимые земли,
Мыс, омываемый морем, и горные кручи исчезли,
Воздух один лишь вверху, а внизу беспредельное море,
Глянула вкруг и к быку обратилась с такими словами:
«Мчишь меня, бык дорогой, ты куда? И какие тропинки
Страшные ты пробегаешь тяжелым копытом? Как видно,
Море не страшно тебе. Ведь одним кораблям быстроходным
В море дорога, быки же боятся путей по пучинам.
Мог бы напиться ты где? Чем ты на море будешь питаться?
140 Или, быть может, ты бог? Совершаешь ты бога деянья.
Суши не ищут дельфины морские, на водных глубинах
Ввек не паслися быки. Ну, а ты по земле и по морю,
Страха не зная, бежишь, и веслом тебе служит копыто.
Может быть, можешь подняться ты также и в воздух лазурный
И полететь, уподобясь во всем быстролетным крылатым?
Горе, несчастная я навсегда, оттого что, покинув
Дом мой родной и отца, я пошла за быком этим следом.
Ныне в чужую страну я плыву, одиноко блуждая.
Будь же ко мне милосерд, над седою пучиной владыка,
150 Ты, колебатель земли, ты, кого я увидеть надеюсь
Здесь выходящим из вод, на дороге моей провожатым.
Чтоб не без помощи бога я шла этой влажной тропою».
Вот что сказала, и так ей ответствовал бык криворогий:
«Девушка, страх свой оставь и не бойся ты водной пучины:
Зевс здесь я сам пред тобою, хотя и кажусь я по виду
Только быком. Я могу превращаться в кого мне угодно.
Страстью охвачен к тебе, победить я решил это море,
Образ принявши быка. Но тебя уже Крит ожидает,
Остров, вскормивший* меня; там с тобою мой брак совершится,
160 Там от меня ты зачнешь и родишь сыновей знаменитых;
Будут царями они, скиптроносцами будут меж смертных».
Так он сказал, и свершилось по слову его. Увидали
Крит они вскоре. И Зевс в свой божественный облик вернулся,
Девичий пояс ей снял, приготовили ложе ей Оры[391].
Девушка юная стала женой новобрачною Зевса.
После же, матерью став, сыновей подарила Крониду.
Раз в сновидении сладком явилась Европе Киприда
Третьею стражей ночной, когда до зари недалеко.
Этой порою на очи спускается сладостней меда
Сон, что заботы снимает и нежными вяжет цепями.
Этой порой прилетает толпа сновидений нелживых.
Крепко заснула в то время под крышею дома родного
Феникса дочка Европа, тогда еще бывшая девой.
Две—она видит, — земли за владение ею враждуют:
Азия — с той, что напротив, и обе похожи на женщин.
10 В чуждом наряде одна, а другая одеждою схожа
С женщиной здешних краев; прижав к себе девушку крепко,
Ей говорит, что ее родила и сама воспитала;
Мощной рукой вырывает Европу другая, и с этой
Нет ей охоты бороться, а та говорит, что Европа
Зевсом самим громовержцем дана ей судьбою в подарок.
Тотчас с широкого ложа вскочила в испуге Европа.
Сердце стучало в груди. Этот сон был как будто бы явью.
Села, охвачена страхом, и будто бы снова и снова
Взорам, открытым уже, представлялись те женщины обе.
20 Девушка стала тогда возносить, испугавшись, молитву:
«Кто из небесных богов ниспослал мне виденье такое?
И почему мне на ложе широком в девической спальне
В час, как я сладко спала, сновиденья такие предстали?
Кто это — та чужестранка, которую видела в грезах?
Как охватила мне сердце любовь к ней! Она почему-то
С лаской меня приняла, как родное и милое чадо.
Пусть же блаженные боги мне сон этот к благу направят!»
Это промолвив и встав, созвала она девушек милых.
Сердцу любезных ровесниц, детей из семейств благородных.
30 С ними всегда веселилась, гулять ли в леса отправлялись,
Или к ручью они шли, в его струях омыть свое тело,
Или за тем, чтоб в лугах себе лилий нарвать благовонных.
Тотчас подруги собрались. С собою у всех них корзины
Были для сбора цветов. На луга, что лежали у моря,
Все они вместе пошли и веселые начали игры,
Радуясь шуму прибоя и розам, прекрасно расцветшим.
Дева Европа взяла для цветов золотую корзину —
Дивное диво для глаз, многотрудное дело Гефеста.
Дал ее Ливии в дар он, когда с сотрясающим землю
40 Ложе она разделила. Ее Телефассе прекрасной[382]
Ливия в дар отослала; Европе ж, еще незамужней,
Мать Телефасса однажды дала этот чудный подарок.
Выкован был на корзине сверкающий ряд украшений:
Слита из золота Ио была там, Инахово чадо,[383]
Та, что коровою стала, утративши женщины облик;
Долго бродивши, она вступила на тропы морские,
Будто бы плыть собралась. Из лазурного сплава отлиты.
Волны вздымались; над ними стояли вверху, на обрыве,
Юношей двое, дивяся плывущей по морю корове.
50 Рядом же Зевс был изваян, Кронид; он рукой прикасался
Тихо к корове Инаха; в водах семиструйного Нила
Женщины образ опять он корове вернул круторогой.
Нила сверкала струя серебром, а корова из меди
Чистой была отлита; из золота Зевс был изваян.
Вдоль по наружному краю корзины венок обвивался;
Виден Гермес был под ним; за ним же в длину был растянут
Аргус, по всем сторонам поводивший неспящие очи,
А из струи его крови алеющей вверх вылетала
Птица, раскинувши крылья, блиставшие красок богатством:
60 Словно как быстрый корабль проплывает, так птица над морем.
Край золотой охватив, над корзиной раскинула крылья.
Вот что была за корзина в руках у Европы прекрасной.[384]
После того как подруги достигли лужаек душистых,
Каждая стала сбирать те цветы, что ей по сердцу были:
Та собирала нарцисс[385] ароматный, другая — фиалки;
Эта рвала гиацинты[386], а эта — вьюнок. На лужайках,
Вскормлены светлой весной, без счета цветы расцветали.
Между собой состязаясь, подруги шафран золотистый
В пышный вязали букет; а огненно-красные розы
70 Только царевна рвала и красой меж подруг выделялась
Так, как меж юных Харит Афродита, рожденная пеной.
Но не судьба ей была веселить свою душу цветами
И не пришлось сохранить неразвязанным девичий пояс.
Только ее лишь увидел Кронид, как в груди его сердце
Сжалось: его поразило нежданно оружье Киприды[387] —
Той, что умеет и Зевса заставить себе покориться.
Гнева, однако, избегнуть хотел он ревнивицы-Геры,
Также хотел обмануть он и девушки робкое сердце:
Скрыв, что он бог, он свой вид изменил и в быка превратился;
80 Но не в такого, что в стойле стоит, и совсем не в такого,
Что, борозду прорезая, волочит изогнутый лемех,
И не в того, что по выгону бродит, и также в иного,
Чем запряженный в ярмо и арбу с напряженьем влекущий.
Стал он прекрасным быком с золотистою рыжею шкурой,
Прямо на лбу посредине светился кружок серебристый;
Темно-лазурного цвета глаза его сладко сияли,
И голова украшалась рогами с боков равномерно,
Словно для них пополам перерезан был месяц рогатый.
Он на лужайку пришел и своим не спугнул появленьем
90 Девушек юных — напротив, их всех охватило желанье
Ближе к нему подойти и красавца погладить; дыханье
Было его благовонней, чем запах лужаек душистых.
Стал, подошедши поближе, к ногам он Европы прекрасной;
Начал ей кожу лизать он, красавицу тихо чаруя;
Та же, его обнимая, тихонько снимала рукою
Пену с ноздрей у него и быку поцелуй подарила.
Сладостно он замычал, — ты сказал бы, пожалуй, что слышишь,
Будто от флейты мигдонской[388] несутся прекрасные звуки, —
И, опустясь на колени, он вверх посмотрел на Европу,
100 Вытянул шею вперед, показавши широкую спину.
И обратилась Европа к подругам в широких одеждах:
«Ближе, подруги мои, подойдите, чтоб вместе со мною,
Севши на спину к нему, позабавиться. Всех нас возьмет он;
Вот как подставил он спину, смотрите! Ну как же он ласков!
Вовсе ручной он и кроткий, на прочих быков он нимало,
Даже ничуть не похож. Он по разуму схож с человеком,
Видом же очень красив, и лишь речи ему нехватает».
Это сказав, она села на спину быка, улыбнувшись.
Медля, стояли другие. А бык, неожиданно вспрянув,
110 Ту, что желал он, похитил и быстро домчался до моря.
И, обернувшись, Европа взывала к подругам любимым,
Руки ломая, но были не в силах за нею угнаться.
Бык же на волны вступил и помчался, подобно дельфину;
Даже копыт не смочив, пробегал он по волнам широким.
Всюду, где он проходил, воцарялось на море затишье.
Разные чуда морские вкруг Зевсовых ног извивались;
Недр обитатель, дельфин, веселясь, на волнах кувыркался;
Много всплыло над водой Нереид[389], и, усевшись на спинах
Разных чудовищ морских, проплывали без счета рядами.
120 Даже и грозношумящий владыка, земли колебатель,
Сглаживал волны и был провожатым по моря тропинкам
Брату родному. Вокруг же него поднимались тритоны[390],
Те, что моря оглашают шумящими звуками рога,
В длинные дули ракушки, приветствуя свадебной песней.
Севши на Зевса бычачьей спине, ухватилась Европа
Крепко одною рукой за изогнутый рог, а другою
Бережно длинный подол поднимала пурпурной накидки,
Чтоб он, влачась по воде, не смочился седыми волнами.
Плащ развевался широкий, у ней на груди поднимаясь,
130 Словно как парус на лодке, еще ее делая легче.
Видя, что сзади остались далеко родимые земли,
Мыс, омываемый морем, и горные кручи исчезли,
Воздух один лишь вверху, а внизу беспредельное море,
Глянула вкруг и к быку обратилась с такими словами:
«Мчишь меня, бык дорогой, ты куда? И какие тропинки
Страшные ты пробегаешь тяжелым копытом? Как видно,
Море не страшно тебе. Ведь одним кораблям быстроходным
В море дорога, быки же боятся путей по пучинам.
Мог бы напиться ты где? Чем ты на море будешь питаться?
140 Или, быть может, ты бог? Совершаешь ты бога деянья.
Суши не ищут дельфины морские, на водных глубинах
Ввек не паслися быки. Ну, а ты по земле и по морю,
Страха не зная, бежишь, и веслом тебе служит копыто.
Может быть, можешь подняться ты также и в воздух лазурный
И полететь, уподобясь во всем быстролетным крылатым?
Горе, несчастная я навсегда, оттого что, покинув
Дом мой родной и отца, я пошла за быком этим следом.
Ныне в чужую страну я плыву, одиноко блуждая.
Будь же ко мне милосерд, над седою пучиной владыка,
150 Ты, колебатель земли, ты, кого я увидеть надеюсь
Здесь выходящим из вод, на дороге моей провожатым.
Чтоб не без помощи бога я шла этой влажной тропою».
Вот что сказала, и так ей ответствовал бык криворогий:
«Девушка, страх свой оставь и не бойся ты водной пучины:
Зевс здесь я сам пред тобою, хотя и кажусь я по виду
Только быком. Я могу превращаться в кого мне угодно.
Страстью охвачен к тебе, победить я решил это море,
Образ принявши быка. Но тебя уже Крит ожидает,
Остров, вскормивший* меня; там с тобою мой брак совершится,
160 Там от меня ты зачнешь и родишь сыновей знаменитых;
Будут царями они, скиптроносцами будут меж смертных».
Так он сказал, и свершилось по слову его. Увидали
Крит они вскоре. И Зевс в свой божественный облик вернулся,
Девичий пояс ей снял, приготовили ложе ей Оры[391].
Девушка юная стала женой новобрачною Зевса.
После же, матерью став, сыновей подарила Крониду.
ПЛАЧ О БИОНЕ[392]
Грустно стенайте долины в лесах и дорийские воды[393],
Плачьте, потоки речные, о милом, желанном Бионе!
Ныне рыдайте вы, травы, и, рощи, предайтесь печали,
Ныне, повесив головки, цветы, испускайте дыханье,
Ныне алейте от горя вы, розы, и вы, анемоны[394],
Ныне на всех лепестках еще ярче «о горе, о горе!»
Ты, гиацинт, начертаешь — скончался певец наш прекрасный!
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Вы соловьи, что в вершинах густых рыдаете горько,
10 Вы сицилийским дубравам вблизи Аретусы[395] снесите
Весть, что скончался Бион наш, пастух, и скажите, что вместе
Умерли с ним и напевы, погибла дорийская песня[396].
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Лебеди, в горести тяжкой стенайте близ вод стримонийских[397],
Пойте своими устами дрожащими песню печали,
Песню, какая и прежде близ ваших брегов раздавалась.
Девам Эагровым[398] также скажите и всем возвещайте
Нимфам бистонских[399] краев: «Орфей наш скончался дорийский».
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
20 Тот, кто со стадом был дружен, напевов своих не играет,
Песен своих не поет он, в тиши под дубами усевшись.
Нет, он в Плутея жилище поет уже песню забвенья.
Горы в молчанье стоят, и коровы печально с быками
Бродят, рыдая, вокруг и щипать свою траву не могут.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Сам Аполлон зарыдал над твоею внезапной кончиной,
Тяжко вздыхали Сатиры[400] и в темных одеждах Приапы,
Паны о песне твоей тосковали; в трущобах дремучих
Плакали Нимфы ручьев[401], и в поток превращались их слезы.
30 Плакала Эхо[402] меж скал, что ее обрекли на молчанье,
С уст твоих песням уже подражать не придется ей. В горе
Плод уронили деревья, увяли цветы полевые.
Сладкого овцы уже не дают молока, а из ульев
Мед не течет, в восковых своих сотах умерший. Не должно
Меда вкушать никому, если смертью твой мед был погублен.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Так никогда не грустила Сирена[403] у берега моря,
Так никогда не кричала на скалах крутых Аэдона[404],
Жалобно так Хелидона на высях горы не стонала.
40 Так Алкионы беду никогда не оплакивал Кеикс[405]
(Так заунывно не пел альбатрос над волною лазурной),[406]
И никогда в Илионских теснинах над отпрыском Эос,
Возле гробницы кружась, не рыдала Мемнонова птица[407] —
Так, как все вместе они горевали о смерти Биона.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Ласточки все, соловьи, все, кого своей радовал песней,
Все, кого он научил щебетать, все, на ветках деревьев,
Горе друг с другом деля, выкликали, и птиц раздавались
Крики: «Ах, плачьте о нем и горюйте! И вы с нами плачьте!»
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
50 Кто на свирели твоей заиграет, о трижды желанный?
Кто к тростникам твоим губы приложит? Кто был бы так дерзок?
В них твои будто бы дышат уста и хранится дыханье,
Трубки еще сохраняют напевов твоих отголосок.
Пану снесу ли свирель? Но, пожалуй, и он побоялся б
Трубки к губам приложить, чтоб не стал он на место второе.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Плачет о песнях твоих Галатея, которой немало
Радости ты доставлял, с нею вместе у берега сидя.
Пел ты не так, как Киклоп; Галатея прекрасная часто
60 Прочь от него убегала, но ты был ей слаще, чем море.[408]
Нынче ж забыла она о волнах и на мели песчаной
Грустно сидит одиноко, с любовью пася твое стадо.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Вместе с тобою погибло, пастух, все, что Музы нам дарят,
Дев поцелуи увяли прелестных и юношей губы.
Плачут в печали Эроты над телом твоим, а Киприда
Нежно целует тебя; не дарили таких поцелуев
Даже Адонису[409] губы ее в час последней разлуки.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
70 Ты, что звучнее всех рек, для тебя это новое горе,
Новое горе, Мелеса[410]. Гомер был потерею первой.
Был Каллиопы[411] глашатай он сладкий; о сыне чудесном
Плакала ты, говорят, разливаясь струей многостонной.
Море рыданьем своим наполняя; и снова сегодня
Слезы о сыне ты льешь, разливаешься в новой печали.
Были любимцы они родников; из ключей пагасидских[412]
Первый вкушал свой напиток, другой — из волны Аретусы.
Тот в своей песне воспел прекрасную дочь Тиндарея[413],
Мощного сына Фетиды[414] воспел, Менелая Атрида[415].
80 Этот же пел не о войнах и плаче. Он Пана лишь славил,
Пел пастухам свои песни и с песнею пас свое стадо,
Ладил свирель и доил стоящую смирно корову;
Юношей он поцелуям учил, на груди своей нежно
Эроса грел и ласкал и высоко вознес Афродиту.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Все города о Бионе рыдают, рыдают селенья.
Аскра[416] сильнее скорбит, чем встарь, Гесиода утратив;
Лес беотийский тебя, а не Пиндара[417], жаждет услышать.
С грустью такой об Алкее[418] ни Лесбос прелестный не плакал,
90 Ни о певце своем Теос[419] в печали такой не крушился.
Так Архилох[420] не оплакан на Паросе; Сапфо[421] забывши,
Стонет о песне твоей и скорбит по сей день Митилена.
[Все те певцы, кому звонкую песню пастушью вложили
Музы в уста, все рыдают о том, что ты смертью настигнут.
Самоса слава, скорбит Сикелид; в кидонийских пределах
Тот, в чьих глазах искони затаилась, сияя, улыбка,
Слезы льет нынче Ликид; и среди триопидских сограждан
Там, где Галент протекает, Филет[422] предается печали;][423]
Меж сиракузян грустит Феокрит; я ж о горе авсонян
100 Песню слагаю. И сам не чужд я песне пастушьей;
Многих ведь ты обучил пастушеской Музы напевам,
Я ж этой Музы дорийской наследник; мне в дар ее дал ты;
Прочим богатство свое ты оставил, но мне — свою песню.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Горе, увы! Если мальвы в саду, отцветая, погибнут,
Иль сельдерея листва, иль аниса цветы завитые,
Снова они оживут и на будущий год разрастутся;
Мы ж, кто велики и сильны, мы, мудрые разумом люди,
Раз лишь один умираем, и вот — под землею глубоко,
110 Слух потеряв, засыпаем мы сном беспробудным, бесцельным.
Так же и ты под землею лежишь, облеченный молчаньем;
Нимфам же было угодно, чтоб квакали вечно лягушки;
Им не завидую я. Ведь поют некрасивую песню.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Яд, о Бион, прикоснулся к устам твоим; как же отрава
Этих коснулася губ и тотчас же не сделалась сладкой?
Кто был тот смертный жестокий, который осмелился яду
Дать тебе, даже по просьбе твоей? Его имя сокрыто.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
120 Все это Дике[424] откроет. А я в моей горести слезы
Лью и с рыданьем пою я надгробную песнь. Если б мог я
В Тартар спуститься, как древле Орфей, Одиссей нисходили[425]
Иль еще раньше Алкид! Я вошел бы в обитель Плутея,
Там бы увидеть я мог, ты поешь ли Плутею напевы?
Я бы услышал опять, как поешь ты. О, спой же для Коры
Песнь сицилийскую ты, сладчайшую песню пастушью!
Родом она сицилийка[426]. Когда-то на Этны утесах
В детстве играла она и дорийские знает напевы;
Будешь ты петь не напрасно, и так, как обратно Орфею
130 Встарь Эвридику она отдала[427] за игру на форминге[428],
Так же, Бион, и тебя в твои горы вернет. На свирели
Если б играть я умел, сам сыграл бы я песню Плутею.
Грустно стенайте долины в лесах и дорийские воды[393],
Плачьте, потоки речные, о милом, желанном Бионе!
Ныне рыдайте вы, травы, и, рощи, предайтесь печали,
Ныне, повесив головки, цветы, испускайте дыханье,
Ныне алейте от горя вы, розы, и вы, анемоны[394],
Ныне на всех лепестках еще ярче «о горе, о горе!»
Ты, гиацинт, начертаешь — скончался певец наш прекрасный!
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Вы соловьи, что в вершинах густых рыдаете горько,
10 Вы сицилийским дубравам вблизи Аретусы[395] снесите
Весть, что скончался Бион наш, пастух, и скажите, что вместе
Умерли с ним и напевы, погибла дорийская песня[396].
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Лебеди, в горести тяжкой стенайте близ вод стримонийских[397],
Пойте своими устами дрожащими песню печали,
Песню, какая и прежде близ ваших брегов раздавалась.
Девам Эагровым[398] также скажите и всем возвещайте
Нимфам бистонских[399] краев: «Орфей наш скончался дорийский».
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
20 Тот, кто со стадом был дружен, напевов своих не играет,
Песен своих не поет он, в тиши под дубами усевшись.
Нет, он в Плутея жилище поет уже песню забвенья.
Горы в молчанье стоят, и коровы печально с быками
Бродят, рыдая, вокруг и щипать свою траву не могут.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Сам Аполлон зарыдал над твоею внезапной кончиной,
Тяжко вздыхали Сатиры[400] и в темных одеждах Приапы,
Паны о песне твоей тосковали; в трущобах дремучих
Плакали Нимфы ручьев[401], и в поток превращались их слезы.
30 Плакала Эхо[402] меж скал, что ее обрекли на молчанье,
С уст твоих песням уже подражать не придется ей. В горе
Плод уронили деревья, увяли цветы полевые.
Сладкого овцы уже не дают молока, а из ульев
Мед не течет, в восковых своих сотах умерший. Не должно
Меда вкушать никому, если смертью твой мед был погублен.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Так никогда не грустила Сирена[403] у берега моря,
Так никогда не кричала на скалах крутых Аэдона[404],
Жалобно так Хелидона на высях горы не стонала.
40 Так Алкионы беду никогда не оплакивал Кеикс[405]
(Так заунывно не пел альбатрос над волною лазурной),[406]
И никогда в Илионских теснинах над отпрыском Эос,
Возле гробницы кружась, не рыдала Мемнонова птица[407] —
Так, как все вместе они горевали о смерти Биона.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Ласточки все, соловьи, все, кого своей радовал песней,
Все, кого он научил щебетать, все, на ветках деревьев,
Горе друг с другом деля, выкликали, и птиц раздавались
Крики: «Ах, плачьте о нем и горюйте! И вы с нами плачьте!»
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
50 Кто на свирели твоей заиграет, о трижды желанный?
Кто к тростникам твоим губы приложит? Кто был бы так дерзок?
В них твои будто бы дышат уста и хранится дыханье,
Трубки еще сохраняют напевов твоих отголосок.
Пану снесу ли свирель? Но, пожалуй, и он побоялся б
Трубки к губам приложить, чтоб не стал он на место второе.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Плачет о песнях твоих Галатея, которой немало
Радости ты доставлял, с нею вместе у берега сидя.
Пел ты не так, как Киклоп; Галатея прекрасная часто
60 Прочь от него убегала, но ты был ей слаще, чем море.[408]
Нынче ж забыла она о волнах и на мели песчаной
Грустно сидит одиноко, с любовью пася твое стадо.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Вместе с тобою погибло, пастух, все, что Музы нам дарят,
Дев поцелуи увяли прелестных и юношей губы.
Плачут в печали Эроты над телом твоим, а Киприда
Нежно целует тебя; не дарили таких поцелуев
Даже Адонису[409] губы ее в час последней разлуки.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
70 Ты, что звучнее всех рек, для тебя это новое горе,
Новое горе, Мелеса[410]. Гомер был потерею первой.
Был Каллиопы[411] глашатай он сладкий; о сыне чудесном
Плакала ты, говорят, разливаясь струей многостонной.
Море рыданьем своим наполняя; и снова сегодня
Слезы о сыне ты льешь, разливаешься в новой печали.
Были любимцы они родников; из ключей пагасидских[412]
Первый вкушал свой напиток, другой — из волны Аретусы.
Тот в своей песне воспел прекрасную дочь Тиндарея[413],
Мощного сына Фетиды[414] воспел, Менелая Атрида[415].
80 Этот же пел не о войнах и плаче. Он Пана лишь славил,
Пел пастухам свои песни и с песнею пас свое стадо,
Ладил свирель и доил стоящую смирно корову;
Юношей он поцелуям учил, на груди своей нежно
Эроса грел и ласкал и высоко вознес Афродиту.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Все города о Бионе рыдают, рыдают селенья.
Аскра[416] сильнее скорбит, чем встарь, Гесиода утратив;
Лес беотийский тебя, а не Пиндара[417], жаждет услышать.
С грустью такой об Алкее[418] ни Лесбос прелестный не плакал,
90 Ни о певце своем Теос[419] в печали такой не крушился.
Так Архилох[420] не оплакан на Паросе; Сапфо[421] забывши,
Стонет о песне твоей и скорбит по сей день Митилена.
[Все те певцы, кому звонкую песню пастушью вложили
Музы в уста, все рыдают о том, что ты смертью настигнут.
Самоса слава, скорбит Сикелид; в кидонийских пределах
Тот, в чьих глазах искони затаилась, сияя, улыбка,
Слезы льет нынче Ликид; и среди триопидских сограждан
Там, где Галент протекает, Филет[422] предается печали;][423]
Меж сиракузян грустит Феокрит; я ж о горе авсонян
100 Песню слагаю. И сам не чужд я песне пастушьей;
Многих ведь ты обучил пастушеской Музы напевам,
Я ж этой Музы дорийской наследник; мне в дар ее дал ты;
Прочим богатство свое ты оставил, но мне — свою песню.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Горе, увы! Если мальвы в саду, отцветая, погибнут,
Иль сельдерея листва, иль аниса цветы завитые,
Снова они оживут и на будущий год разрастутся;
Мы ж, кто велики и сильны, мы, мудрые разумом люди,
Раз лишь один умираем, и вот — под землею глубоко,
110 Слух потеряв, засыпаем мы сном беспробудным, бесцельным.
Так же и ты под землею лежишь, облеченный молчаньем;
Нимфам же было угодно, чтоб квакали вечно лягушки;
Им не завидую я. Ведь поют некрасивую песню.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
Яд, о Бион, прикоснулся к устам твоим; как же отрава
Этих коснулася губ и тотчас же не сделалась сладкой?
Кто был тот смертный жестокий, который осмелился яду
Дать тебе, даже по просьбе твоей? Его имя сокрыто.
Грустный начните напев, сицилийские Музы, начните!
120 Все это Дике[424] откроет. А я в моей горести слезы
Лью и с рыданьем пою я надгробную песнь. Если б мог я
В Тартар спуститься, как древле Орфей, Одиссей нисходили[425]
Иль еще раньше Алкид! Я вошел бы в обитель Плутея,
Там бы увидеть я мог, ты поешь ли Плутею напевы?
Я бы услышал опять, как поешь ты. О, спой же для Коры
Песнь сицилийскую ты, сладчайшую песню пастушью!
Родом она сицилийка[426]. Когда-то на Этны утесах
В детстве играла она и дорийские знает напевы;
Будешь ты петь не напрасно, и так, как обратно Орфею
130 Встарь Эвридику она отдала[427] за игру на форминге[428],
Так же, Бион, и тебя в твои горы вернет. На свирели
Если б играть я умел, сам сыграл бы я песню Плутею.
МЕГАРА[429]
«Мать моя, скажешь ли мне, почему ты так духом упала?
Стонешь так тяжко зачем, и румянца, что виден был прежде,
Нет на щеках у тебя? Отчего ты так сильно горюешь?
Иль оттого, что могучий твой сын покоряться обязан
Мужу ничтожному — лев в услуженье у лани бессильной![430]
Горе мне! Чести не вижу: за что от богов и бессмертных
И для чего рождена я была на печальную долю?
С этой поры, как взошла я, несчастная, вместе на ложе
С мужем отважным, дороже он был мне очей моих света.
10 Я и теперь его чту и душою пред ним преклоняюсь;
Но не родился никто средь живущих, столь много терпевший,
Нет никого, кто хоть в мыслях вкусил бы подобные муки.
Стрелами он, злополучный, — ему вручены Аполлоном
Были они, но Эринний иль Кер[431] это было сружье —
Сам своих чад поразил и отнял у них жизнь дорогую,
В буйстве носился по дому, убийством его наполняя.
Я же, несчастная, их увидала своими глазами,
Их, пораженных отцом,— что иному во сне не приснится.
Не было сил у меня, чтоб им помп щи подать; непрерывно
20 Мать свою звали они, но казалась беда неизбежной.
Так же как жалобно птица о гибели плачет жестокой
Юных птенцов неокрепших, которых змея поглощает
Страшная в зарослях частых; порхая вокруг непрерывно.
Плачет любезная мать, выкликая пронзительным криком.
Чадам не в силах на помощь прийти, потому что ужасным
Страхом объята она пред чудовищем, жалости чуждым, —
Так я, несчастная мать, о рожденных мной милых рыдая.
В доме блуждала своем потерявшими разум ногами.
О, если б пасть я могла и сама, меж детей умирая,
30 С печенью, насмерть пронзенной одною из стрел ядовитых!
(Ах, Артемида-царица, владычица жен мягкосердых!)
Нас бы родители, вместе оплакав, своими руками,
Почестей много воздав, на общий костер положили;
В общую урну златую собравши от всех нас останки,
Вместе бы нас погребли, там, где некогда свет мы узрели.
Ныне живут все родные в конями прославленных Фивах,
Пашню глубокую там поднимают полей аонийских.
Я же в Тиринфе крутом, злополучная, в городе Геры[432]
Сердце снедаю свое скорбями; их счесть невозможно.
40 Отдыха нет никогда мне в течении слез непрерывном.
Редко случается мужа узреть мне глазами моими
В нашем жилище: его подавляет тяжелое бремя
Многих трудов, для которых, по суше и морю блуждая.
Силы свои напрягает—ведь сердце из камня иль стали
Носит в своей он груди. Ты же, словно струя водяная,
Плачешь всю ночь напролет и все дни, что нам Зевс посылает,
Нет никого близ меня, кто бы мог мне дать утешенье,
Нет из родных никого — не живут они в нашем чертоге,
А обитают вдали, за увенчанным соснами Истмом[433].
50 Нет у меня никого, кому можно б, в глаза заглянувши,
Мне, что так много страдала, раскрыть свое милое <*ердце,
Пирра со мной лишь, родная сестра, но сама она тоже
Больше горюет еще о супруге своем, об Ификле,
Сыне твоем. Родила ты двоих сыновей злополучных,
Видно, обоим мужьям — и богу, и смертному мужу».
Смолкла, промолвив, она. А из глаз ее жаркие слезы
Хлынули, яблок крупней, потоком по груди прекрасной;
Чад своих вспомнила снова и тех, что ее породили.
Также за нею Алкмена свои побледневшие щеки
60 Слез омочила струей. И, от сердца глубин застонавши,
С словом разумным таким обратилась к любимой невестке:
«Дивная ты среди жен! Почему тебе это запало
В разум твой мудрый? Зачем раздираешь нам сердце обеим
Ты, говоря о беде бесконечной? И это не в первый
Плачешь ты раз. Не довольно ль для нас и того, что с зарею
Каждый приносит нам день? Как долго бы плакать был должен
Тот, кто б задумал, сочтя наши беды, одну лишь оплакать!
Да, мы такую судьбу получили от бога на долю.
Ви'жу я также, что ты неустанной томишься печалью,
70 Милое чадо мое. Утомилась ты, знаю, от бедствий;
Знаю, что даже и счастьем порою пресытиться можно.
Горько рыдаю и я о тебе, и тебя я жалею:
С нами пришлось разделить и тебе нашу мрачную участь,
Рок, что над нашей главой нависает, как тяжкое бремя.
Пусть меня Кора[434] услышит и в пышных одеждах Деметра —
Те, кому вряд ли б решился принесть кто ложную клятву,
Разве безумный, — я сердцем тебя не любила бы больше,
Если б на свет родилась, изойдя у меня ты из лона,
Если б ты в доме моем возрастала, как дочь мне на старость.
80 Знаю наверное я — от тебя не укрылося это,
Отпрыск родной, потому и меня упрекать не должна ты,
Если не меньше я плачу Ниобы[435] с густыми кудрями.
Можно ли мать порицать за то, что о чаде несчастном
Горько рыдает она? Я десять месяцев целых
В лоне носила его, пока он на свет не явился.
Он к Айдонею меня чуть не ввел, замыкателю двери,
Столько, рожая его, претерпела я болей жестоких.
Ныне же сын мой ушел, чтобы новый опять на чужбине
Подвиг свершить; я не знаю, увижу ль, несчастная, снова
90 Я возвращенье его иль уже никогда не увижу.
Страшное, кроме того, испугало меня сновиденье,
Сладкий прервавшее сон. И охвачена страхом жестоким
Я после этого сна — недоброе близится к чадам.
Сын предо мной появился, руками обеими заступ,
Слаженный крепко, держа, — мой Геракл с его силой могучей;
Рыл он огромнейший ров, как батрак, что нанят за плату.
С краю цветущего поля. Трудился совсем обнаженным,
Был без плаща, без хитона, обвитого поясом крепким.
После, когда он свой труд совершил и привел к окончанью.
100 Крепкий плетень он построил вокруг виноградного сада;
Только свой заступ хотел он воткнуть возле края канавы,
Снова одежды надеть, что его до работ облекали, —
Вдруг, из глубокого рва вырываясь, безумное пламя
Разом сверкнуло, и страшным огнем был отвсюду он схвачен.
Стал он назад отступать, полагаясь на быстрые ноги,
Думал Гефестовых стрел[436] избежать он, несущих погибель.
Словно как щит поднимая, для тела защиты махал он
Заступом влево и вправо; глазами ж кругом озирался,
Места ища, где б его не спалило ужасное пламя.
110 Помощь ему принести устремился вперед, — мне казалось, —
Храбрый Ификл, но, еще не дойдя до него, поскользнулся,
Рухнул на землю, и, на ноги снова не в силах подняться,
Там он лежал без движенья, как будто бы старец бессильный;
Против желанья его принуждает унылая старость
Возле дороги упасть; на земле он лежать остается
Долго, пока не возьмет его за руку кто из прохожих,
К старца седой бороде уважение в сердце почуяв.
Так же на землю свалился Ификл, щитоносец могучий
Я же, обоих увидев детей моих, силы лишенных,
120 Плакала долго об этом, пока не покинул глубокий
Глаз моих сон, — и сейчас же заря предо мной засияла.
Вот что за сны, дорогая, пугали всю ночь мое сердце.
Если б все это могло, отвратившись от нашего дома,
Быть Эврисфею во вред, и когда б для него оказался
Дух мой пророком! Пусть бог это б так совершил, не иначе!»
«Мать моя, скажешь ли мне, почему ты так духом упала?
Стонешь так тяжко зачем, и румянца, что виден был прежде,
Нет на щеках у тебя? Отчего ты так сильно горюешь?
Иль оттого, что могучий твой сын покоряться обязан
Мужу ничтожному — лев в услуженье у лани бессильной![430]
Горе мне! Чести не вижу: за что от богов и бессмертных
И для чего рождена я была на печальную долю?
С этой поры, как взошла я, несчастная, вместе на ложе
С мужем отважным, дороже он был мне очей моих света.
10 Я и теперь его чту и душою пред ним преклоняюсь;
Но не родился никто средь живущих, столь много терпевший,
Нет никого, кто хоть в мыслях вкусил бы подобные муки.
Стрелами он, злополучный, — ему вручены Аполлоном
Были они, но Эринний иль Кер[431] это было сружье —
Сам своих чад поразил и отнял у них жизнь дорогую,
В буйстве носился по дому, убийством его наполняя.
Я же, несчастная, их увидала своими глазами,
Их, пораженных отцом,— что иному во сне не приснится.
Не было сил у меня, чтоб им помп щи подать; непрерывно
20 Мать свою звали они, но казалась беда неизбежной.
Так же как жалобно птица о гибели плачет жестокой
Юных птенцов неокрепших, которых змея поглощает
Страшная в зарослях частых; порхая вокруг непрерывно.
Плачет любезная мать, выкликая пронзительным криком.
Чадам не в силах на помощь прийти, потому что ужасным
Страхом объята она пред чудовищем, жалости чуждым, —
Так я, несчастная мать, о рожденных мной милых рыдая.
В доме блуждала своем потерявшими разум ногами.
О, если б пасть я могла и сама, меж детей умирая,
30 С печенью, насмерть пронзенной одною из стрел ядовитых!
(Ах, Артемида-царица, владычица жен мягкосердых!)
Нас бы родители, вместе оплакав, своими руками,
Почестей много воздав, на общий костер положили;
В общую урну златую собравши от всех нас останки,
Вместе бы нас погребли, там, где некогда свет мы узрели.
Ныне живут все родные в конями прославленных Фивах,
Пашню глубокую там поднимают полей аонийских.
Я же в Тиринфе крутом, злополучная, в городе Геры[432]
Сердце снедаю свое скорбями; их счесть невозможно.
40 Отдыха нет никогда мне в течении слез непрерывном.
Редко случается мужа узреть мне глазами моими
В нашем жилище: его подавляет тяжелое бремя
Многих трудов, для которых, по суше и морю блуждая.
Силы свои напрягает—ведь сердце из камня иль стали
Носит в своей он груди. Ты же, словно струя водяная,
Плачешь всю ночь напролет и все дни, что нам Зевс посылает,
Нет никого близ меня, кто бы мог мне дать утешенье,
Нет из родных никого — не живут они в нашем чертоге,
А обитают вдали, за увенчанным соснами Истмом[433].
50 Нет у меня никого, кому можно б, в глаза заглянувши,
Мне, что так много страдала, раскрыть свое милое <*ердце,
Пирра со мной лишь, родная сестра, но сама она тоже
Больше горюет еще о супруге своем, об Ификле,
Сыне твоем. Родила ты двоих сыновей злополучных,
Видно, обоим мужьям — и богу, и смертному мужу».
Смолкла, промолвив, она. А из глаз ее жаркие слезы
Хлынули, яблок крупней, потоком по груди прекрасной;
Чад своих вспомнила снова и тех, что ее породили.
Также за нею Алкмена свои побледневшие щеки
60 Слез омочила струей. И, от сердца глубин застонавши,
С словом разумным таким обратилась к любимой невестке:
«Дивная ты среди жен! Почему тебе это запало
В разум твой мудрый? Зачем раздираешь нам сердце обеим
Ты, говоря о беде бесконечной? И это не в первый
Плачешь ты раз. Не довольно ль для нас и того, что с зарею
Каждый приносит нам день? Как долго бы плакать был должен
Тот, кто б задумал, сочтя наши беды, одну лишь оплакать!
Да, мы такую судьбу получили от бога на долю.
Ви'жу я также, что ты неустанной томишься печалью,
70 Милое чадо мое. Утомилась ты, знаю, от бедствий;
Знаю, что даже и счастьем порою пресытиться можно.
Горько рыдаю и я о тебе, и тебя я жалею:
С нами пришлось разделить и тебе нашу мрачную участь,
Рок, что над нашей главой нависает, как тяжкое бремя.
Пусть меня Кора[434] услышит и в пышных одеждах Деметра —
Те, кому вряд ли б решился принесть кто ложную клятву,
Разве безумный, — я сердцем тебя не любила бы больше,
Если б на свет родилась, изойдя у меня ты из лона,
Если б ты в доме моем возрастала, как дочь мне на старость.
80 Знаю наверное я — от тебя не укрылося это,
Отпрыск родной, потому и меня упрекать не должна ты,
Если не меньше я плачу Ниобы[435] с густыми кудрями.
Можно ли мать порицать за то, что о чаде несчастном
Горько рыдает она? Я десять месяцев целых
В лоне носила его, пока он на свет не явился.
Он к Айдонею меня чуть не ввел, замыкателю двери,
Столько, рожая его, претерпела я болей жестоких.
Ныне же сын мой ушел, чтобы новый опять на чужбине
Подвиг свершить; я не знаю, увижу ль, несчастная, снова
90 Я возвращенье его иль уже никогда не увижу.
Страшное, кроме того, испугало меня сновиденье,
Сладкий прервавшее сон. И охвачена страхом жестоким
Я после этого сна — недоброе близится к чадам.
Сын предо мной появился, руками обеими заступ,
Слаженный крепко, держа, — мой Геракл с его силой могучей;
Рыл он огромнейший ров, как батрак, что нанят за плату.
С краю цветущего поля. Трудился совсем обнаженным,
Был без плаща, без хитона, обвитого поясом крепким.
После, когда он свой труд совершил и привел к окончанью.
100 Крепкий плетень он построил вокруг виноградного сада;
Только свой заступ хотел он воткнуть возле края канавы,
Снова одежды надеть, что его до работ облекали, —
Вдруг, из глубокого рва вырываясь, безумное пламя
Разом сверкнуло, и страшным огнем был отвсюду он схвачен.
Стал он назад отступать, полагаясь на быстрые ноги,
Думал Гефестовых стрел[436] избежать он, несущих погибель.
Словно как щит поднимая, для тела защиты махал он
Заступом влево и вправо; глазами ж кругом озирался,
Места ища, где б его не спалило ужасное пламя.
110 Помощь ему принести устремился вперед, — мне казалось, —
Храбрый Ификл, но, еще не дойдя до него, поскользнулся,
Рухнул на землю, и, на ноги снова не в силах подняться,
Там он лежал без движенья, как будто бы старец бессильный;
Против желанья его принуждает унылая старость
Возле дороги упасть; на земле он лежать остается
Долго, пока не возьмет его за руку кто из прохожих,
К старца седой бороде уважение в сердце почуяв.
Так же на землю свалился Ификл, щитоносец могучий
Я же, обоих увидев детей моих, силы лишенных,
120 Плакала долго об этом, пока не покинул глубокий
Глаз моих сон, — и сейчас же заря предо мной засияла.
Вот что за сны, дорогая, пугали всю ночь мое сердце.
Если б все это могло, отвратившись от нашего дома,
Быть Эврисфею во вред, и когда б для него оказался
Дух мой пророком! Пусть бог это б так совершил, не иначе!»
РАЗНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ[437]
Если лазурное море баюкает ветер тихонько,
Бодрым становится сердце пугливое; мне в это время
Суша ничуть не мила, и влечет меня тихое море.
Если ж бушует пучина и на море гребни, сгибаясь,
Пеною брызжут и с ревом огромные катятся волны,
Взор обращаю я к суше, к деревьям, от моря бегу я:
Только земля мне желанна, приятна тенистая роща.
Ветер ли сильный завоет, там песни сосна напевает.
Что за тяжелая жизнь рыбака! Ему лодка — жилище,
10 Труд его — море, а рыбы неверною служат добычей.
Мне же так сладостно спится в тени густолистых платанов
Рокот ключа, что вблизи пробегает, мне слушать приятно,
Радует он селянина, нимало его не пугая.
II[439]
Пан был соседкой своею, был Эхо пленен; но в Сатира
Эхо была влюблена, а Сатир помешался на Лиде.
Столько же Пан распалялся от Эхо, как Эхо — Сатиром.
Лидой — Сатир. Чередом разжигал их огнем своим Эрос.
Но и насколько же каждый влюбленного сам ненавидел,
Столько ж любимому был ненавистен; терпел по заслугам.
Все это я говорю в поучение тем, кто не любит.
Тех, кто вас любит, любите, чтоб были, любя, вы любимы.
III[440]
Пису[441] прошедши, Алфей[442] течение к морю направил,
Путь проложил к Аретусе: воды, что питает маслины,
В дар он ей нес, и красивой листвы, и цветов, и священной
Почвы. И в волны глубоко нырнув, он снизу под морем
Быстро пронесся, и воду свою не смешал он с морскою.
Море же даже не знало о том, что поток в нем промчался.
Мальчик, что в хитростях мастер и шуток зловредных зачинщик,
Чарами Эрос своими нырять даже реку заставил.
IV[443]
Факел оставил и стрелы, а хлыст, чем быков погоняют,
Эрос жестокий схватил, вскинул суму на плечо.
Шел он, в ярмо пригибая быков, неустанных в работе,
И засевать у Део[444] тучные борозды стал.
Глянул на Зевса он вверх: «Напои мою пашню,— промолвил, —
Чтобы, Европин ты бык[445], я не запряг и тебя».
Если лазурное море баюкает ветер тихонько,
Бодрым становится сердце пугливое; мне в это время
Суша ничуть не мила, и влечет меня тихое море.
Если ж бушует пучина и на море гребни, сгибаясь,
Пеною брызжут и с ревом огромные катятся волны,
Взор обращаю я к суше, к деревьям, от моря бегу я:
Только земля мне желанна, приятна тенистая роща.
Ветер ли сильный завоет, там песни сосна напевает.
Что за тяжелая жизнь рыбака! Ему лодка — жилище,
10 Труд его — море, а рыбы неверною служат добычей.
Мне же так сладостно спится в тени густолистых платанов
Рокот ключа, что вблизи пробегает, мне слушать приятно,
Радует он селянина, нимало его не пугая.
Пан был соседкой своею, был Эхо пленен; но в Сатира
Эхо была влюблена, а Сатир помешался на Лиде.
Столько же Пан распалялся от Эхо, как Эхо — Сатиром.
Лидой — Сатир. Чередом разжигал их огнем своим Эрос.
Но и насколько же каждый влюбленного сам ненавидел,
Столько ж любимому был ненавистен; терпел по заслугам.
Все это я говорю в поучение тем, кто не любит.
Тех, кто вас любит, любите, чтоб были, любя, вы любимы.
Пису[441] прошедши, Алфей[442] течение к морю направил,
Путь проложил к Аретусе: воды, что питает маслины,
В дар он ей нес, и красивой листвы, и цветов, и священной
Почвы. И в волны глубоко нырнув, он снизу под морем
Быстро пронесся, и воду свою не смешал он с морскою.
Море же даже не знало о том, что поток в нем промчался.
Мальчик, что в хитростях мастер и шуток зловредных зачинщик,
Чарами Эрос своими нырять даже реку заставил.
Факел оставил и стрелы, а хлыст, чем быков погоняют,
Эрос жестокий схватил, вскинул суму на плечо.
Шел он, в ярмо пригибая быков, неустанных в работе,
И засевать у Део[444] тучные борозды стал.
Глянул на Зевса он вверх: «Напои мою пашню,— промолвил, —
Чтобы, Европин ты бык[445], я не запряг и тебя».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги