Иду на Вы

«ИДУ НА ВЫ» Санин Е.А.

Давно это было. Так давно, что самые старые дороги уже не были новыми. Год за годом терзали Русскую землю княжеские междоусобицы и заклятый ее враг – половец. А в тот год еще и знамения были небесные: сначала на луне, а потом на солнце появились дуги, обращенные хребтами внутрь. Великие знамения.

Страшные.

Что они значили? Что сулили? Вот и гадали повсеместно люди, к добру бы то это было или к чему худому.

Но тех, кто считал, что к добру и этот год станет благоприятным для Руси, было больше.

Оно и понятно. Слишком много зла перенесла Русская земля за последние годы, чтобы ждать еще нового, ибо не было больше уже у людей сил, дабы перетерпеть и его.…

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Странный набег

Глава первая

Третий день посылал дед Завид Славку проверять верши на реке, и третий день тот возвращался с пустыми руками. На четвертый дед не выдержал и сказал:

– Без рыбы не возвращайся!

А как с ней возвратишься, если ее нет?

На дно ли она залегла, чувствуя смену погоды, или устала, как и люди, от зимы, а может, просто задохнулась у себя подо льдом, – нет ни одной, и все тут!

Хорошо, если дед Завид пошутил, когда сказал это. У него никогда не понять, шутит он или говорит серьезно.

А ну как нет?

Что тогда?

Как это – не возвращаться?

Конечно, не Киев или Новагород его крошечная Осиновка, но и не черный лес или синее поле, а родное селение – весь…

А в веси – свой дом. Хоть пустой, вымерзший, и даже не дом, а землянка, больше похожая на могилу, – да все жилье.

Станет совсем холодно да одиноко, к Милуше, которая заменила ему мать, можно зайти. У нее муж кузнец, от него так и пышет жаром. Все теплее!

А то – всем народом у деда Завида вкруг лучины собраться. И вовсе тепло! А уж интересно…

Славко подошел к очередной проруби. В одном нагольном овчинном полушубке, латаныхперелатаных портах да обмотанных портянками лаптях хорошо думать о тепле. Но тут – тссс! Он разыскал спрятанную под снегом веревку и, весь обратившись в слух, немного подержал ее в руке, – не оживет ли она? Потом подтянул сплетенную из ивовых ветвей вершу и, заглянув под крышку, в сердцах бросил ее на самое дно.

И тут пусто…

…Дед в молодости несколько раз ходил на войну. Сначала простым пешцем, которые, как издревле водится, кто с чем шли в бой. А когда, после одного удачного похода, обзавелся конем и мечом, то и всадником у самого деда нынешнего князя Владимира Мономаха – Ярослава Мудрого! Однажды Великий князь даже послал его куда-то как своего гонца. Что было в грамоте и кому он ее вез, дед давно уж не помнил. Но Славко, в сто сотый раз слушая обраставший с каждым разом все новыми подробностями рассказ, забывал даже дышать… И казалось ему тогда, что нет ничего на свете более интересного и важного, чем быть княжеским гонцом!

Славко деловито обстучал топориком ледок, наросший вкруг проруби, и опустил руки в темную воду, отогревая их…

«Быть бы мне и в дружине князя, – каждый раз убежденно заключал дед, гася лучину черной, истресканной ладонью. – Да оставил я в битве на Нежатиной Ниве руку, а без нее – кому я теперь нужен?..»

Славко решительно встал и направился к соседней проруби, благо она была всего в двух десятках шагов.

Как это, кому нужен дед Завид? Хоть и одна у него рука, а десятка пар стоит! Все стога, что вдоль дороги стоят, – им накошены. Все отстроенные после очередного набега половцев дома – тоже его рук, точней, руки – дело. Есть, правда, в веси еще один мужчина, Милушин муж.

Да его, как кузнеца, княжеский тиун вечно забирает отрабатывать недоимки за всю Осиновку.

Вот и сейчас он в Переяславле, а дед Завид пытается свести концы с концами до начала весны.

Нет, нужен, нужен дед Завид!

Только вот пошутил он на этот раз или… нет?

«А хоть бы и да!» – вдруг пришла неожиданная мысль, от которой Славко едва не выпустил из рук мокрую, всю в ледяных колтунах, веревку. Как самому-то ему с пустыми руками возвращаться? Ведь не принеси он сегодня ничего – есть в веси совсем нечего!

Небось уже чан поставили, воду греют и хоть на самую жидкую ушицу надеются, его дожидаючись……

До самого вечера бродил Славко по покрытому тяжелым снегом льду. Сам разве что в верши не лез, чтобы найти там хоть одну рыбешку. Но ни в одной из них, кроме приманок из старых конских копыт, не было ничего. Прямо хоть самому в рыбу превращайся!

Давно отрозовела вечерняя заря за дальним лесом. Над ближней дубравой откружило, каркая и бранясь, устраиваясь на ночлег, воронье. Все краски смешались, потемнели и уже почти не отличались друг от друга.

Все верши проверил Славко.

Оставалась одна – самая дальняя.

За мостом, у самого берега, где летом глубокая заводь, а зимой – прорубь, в которой проезжий люд поит коней.

До нее было почти полверсты ходу.

Ох, не хотелось идти туда Славке! Но для очистки совести отправился он и к ней...

Когда Славко добрел до последней проруби, окончательно наступила ночь. Промозглая, стылая, какие бывают только в начале марта: еще по-зимнему морозная, но уже влажная, как ранней весной. Самое пропащее время для того, чтобы задержаться и заночевать где-то в пути.

Над самым лесом появилась маленькая луна. Она не столько осветила округу, сколько сделала ее призрачно-непонятной, и на каждом шагу, точно отмороженный палец, грозила ему с неба.

Где-то вдалеке послышался топот копыт небольшого отряда всадников. Человек десять-пятнадцать, не больше.

Половцы?

Но Славко даже край заячьего треуха поднимать не стал, чтобы прислушаться: откуда сейчас им тут взяться? Время набегов прошло. Половцы давно в своих кочевых городах-вежах. Сидят в теплых шатрах, подсчитывают доходы от продажи русских пленных, примеривают чужие сапоги и шубы да ждут новой зимы, чтобы на откормленных за лето быстрых конях новым набегом обжечь Русь.

Скорее всего, несколько дружинников едут выполнять поручение своего князя. Да только почему-то не очень торопятся…

Славко свернул к берегу, нашел колышек, от которого змеилась веревка и, отдирая ее ото льда, направился к проруби.

Половцы… Жестокий, дикий народ! Совсем только недавно перестали сырое мясо есть.

Ничего святого для них нет. Понаставили в Степи каменных баб и молятся им. Все бы им резать, губить, жечь… Дед Завид говорил, правда, что есть среди них и свои – христиане. Но таких Славко не видел ни разу. Встречал злых и не очень, умных, как княжеский тиун, и глупых, которых проще простого провести вокруг пальца, бешеных и равнодушных, но таких, чтоб с крестом на груди и которые молились бы истинному Богу…

Правда, он и сам уж забыл, когда последний раз по-настоящему молился Христу. Нет, не вместе со всеми, каждый день, повторяя вслед за дедом Завидом слова знакомых молитв. А сам, – горячо веря, что Бог слышит и обязательно поможет ему? После того как Бог не спас его отца и не вернул из половецкого плена мать, кажется, ни разу… Его сердце словно закаменело от всего, что пришлось пережить ему за свои двенадцать зим. Он перестал ждать хоть какой-нибудь помощи от Бога и надеялся теперь только на самого себя. И это была его тайна, о которой в другой раз он побоялся подумать бы даже один, здесь, посреди ночи.

Однако сегодня, вспомнив о ней, Славко вдруг с последней надеждой посмотрел на небо. И перед тем как потянуть на себя вершу, непослушными на морозе губами прошептал такую молитву, за которую любивший порядок во всем церковном дед Завид наверняка наградил бы его подзатыльником:

– Господи, не себе, а людям ведь есть нечего… благослови!

А дальше случилось то, что может произойти разве что в самом счастливом сне.

Он поднимал вершу, но та, чем больше уходило из нее воды, почему-то не легчала, как все, а наоборот, будто бы даже становилась тяжелей. Уж кто-кто, а Славко понимал, что это могло значить!

Руки его лихорадочно задрожали. Изо всех сил он вытащил вершу на лед, приоткрыл крышку и тут же захлопнул ее, увидев черную, не меньше своей головы, морду какого-то чудовища...

Что это – водяной?!

В уме вихрем пронеслись все те недобрые слухи, которыми, как любой омут, славилась в округе эта заводь.

Но Славко давно уже забыл, что такое страх. Тут же придя в себя, он чуть приоткрыл крышку, внимательней посмотрел под нее и засмеялся.

Да это же сом!

Но сом спит в это время. Значит, налим? Но разве налимы бывают такими огромными? Да какая разница – сом, налим! Главное – теперь веси целую неделю будет что есть!

Боясь упустить налима, который мог внезапно начать бороться за жизнь и, оказавшись на воле, прыгнуть к спасительной воде, Славко оттащил вершу как можно дальше от проруби, почти на центр реки. Здесь он, дивясь ее тяжести, вытряхнул рыбину на лед, и не успела та даже забиться, глуша, стукнул топориком по голове.

С минуту Славко смотрел на налима, длина которого была чуть меньше его самого. А затем ноги его сами пустились в пляс.

– Эге-ге-й! – радостно закричал он, поднимая с деревьев перепуганных ворон. – Эге-ге-гее-ей!!!

Вдоволь наплясавшись, Славко снова опустил вершу в воду и вернулся к своей добыче.

– Голова – на одну уху, хвост с печенкой – на другую! Остальное – нажарим, напарим, напечем! – с восторгом прошептал он и озадаченно почесал себе затылок прямо через заячий треух: – Только… как же я тебя такого до дома-то дотащу? А вот как!

Не долго думая, Славко рванул с себя пояс, который хоть немного удерживал тепло, просунул его под жабры рыбины и забросил ее себе через плечо на спину.

Мороз сразу пополз под овчину, принялся леденить тело своими холодными мокрыми пальцами, но что было Славке до этого, когда теперь вся душа его радовалась, пела, плясала!

С трудом различая в посеребренной тьме, куда идти, он вскарабкался на невысокий берег и вдруг замер, увидев прямо перед собой выросшую словно из-под земли долговязую фигуру половца.

– Жить хочешь? – нещадно коверкая русские слова, шепотом спросила эта фигура.

– Да… – тоже шепотом, растерянно ответил Славко.

– Тогда – тс-сс!

Луна слегка осветила плоское лицо степняка, прижимавшего палец к губам. Славко, едва увидев его, сразу понял, что этот половец – из числа самых глупых.

За спиной дернулся и задвигал жабрами, видать, не до конца оглушенный налим.

Он словно подсказывал Славке, что надо делать.

И тот, несмотря на опасность положения, даже усмехнулся про себя.

Ну, с этим половцем, посланным, очевидно, своим ханом узнать, кто там так веселится на реке, он справится без особого труда!

– Ладно-ладно, – торопливым шепотом согласился он. – Только для этого…

Славко, пряча, втянул голову в плечи и выставил вместо нее налимью морду:

– …я превращусь в рыбу!

Он часто так делал, развлекая малышей, после того как Милушин муж приносил с охоты зайца или рысь…

На половца это произвело такое впечатление, какого не ожидал даже Славко.

Увидев вдруг вместо человеческого лица страшную рыбью морду с длинным усом на подбородке, закрывавшую и открывавшую рот в такт словам, которые говорил Славко, с воплем: «Оборотень! Человек-рыба!», он заметался по берегу и полетел вниз, прямо в прорубь.

– Спасите! Помогите!.. – послышались оттуда его захлебывающиеся крики.

Славко хотел засмеяться и скорее уйти, чтобы унести налима, и предупредить своих о появлении в здешних краях половцев, но тут услышал голос, от которого у него внутри все оборвалось:

– Я с-сказал, чтобы все было тих-хо, а вы ч-что наделали?

Это был голос, который он узнал бы из сотни, тысячи голосов…

Славко поднял на него глаза и впервые за долгие годы ощутил чувство липкого страха: прямо перед ним было… две луны!

Одна по-прежнему неподвижно стояла над лесом, а к другой, которая двигалась, как живая, подъехали два всадника:

– Хан, утонет Тупларь! – стали просить они за тонувшего степняка.

– Дозволь помочь ему?

– Такого не ж-жалко! Жж-жить захочет – сам выплывет! – послышалось в ответ резкое, и 4 только теперь Славко догадался, что вторая луна – это только серебряный наличник с темными прорезями для глаз и рта на лице восседавшего на коне хана.

Половец, чтобы лучше видеть, снял его, и одной луной стало меньше. Затем он стянул с руки боевую перчатку и выхватил из-за голенища плеть…

Но Славко даже не обратил на это внимания. Он чуть было не вскрикнул от неожиданности, узнав и это круглое лицо, обрамленное небольшой бородкой с усами. Эти большие, с надменно-насмешливым взглядом, глаза… Кулак, в котором он держал веревку, сразу напрягся до боли, свободная рука сама потянулась за топориком, в готовности выхватить его и броситься на хана.

Но тот опередил его.

Он резко взмахнул плеткой и, ловко обвив ее длинным жалом шею Славки, слегка потянул его к себе.

– Сейчас мы посмотрим, какой такой ты человек-рыба!

Одного не учел осторожный хан – что Славко сам был готов к броску. И того, что тот не подойдет чуть поближе, а просто полетит вперед, утыкаясь в самую рукоять плети.

Славко же, увидев прямо перед глазами ханскую руку, не долго думая, вцепился в нее зубами.

– А-а-а! – закричал хан, выпуская из пальцев плетку. – Пус-сти, змееныш-ш!

Но Славко все сильней сдавливал челюсти, чувствуя, как сначала с трудом прокусывается кожа, затем легко податливое мясо, и, как только зубы уперлись в кость, вдохнул больше воздуха, и вгрызся в нее, насколько хватило сил.

– У-у-у! – уже по-звериному взвыл хан.

Теперь не только в соседней дубраве, но и где-то вдали, за рекой, поднялось перепуганное воронье…

К двум всадникам, на вопли, подскакали новые и тоже остановились в растерянности, не зная что делать: помогать своему хану или же немедля расправиться с русским отроком. От этого их останавливало лишь то, что тот еще мог понадобиться хану.

Их оцепенение не могло продолжаться вечно…

И тогда Славко разжал с трудом послушавшиеся его зубы и опрометью бросился прочь.

– У-уузлюк! У-уубей его! – махая окровавленной рукой, закричал хан ближайшему к нему половцу.

Тот мгновенно стянул с плеча лук, выхватил из колчана стрелу, наложил ее на тетиву и, поводив острием наконечника вдогонку петлявшему Славке, выстрелил.

Звонко пропела, осекаясь на полуслове, самую страшную песню на свете, стрела.

– Ес-с-сть! – раздался мстительный возглас хана, и в тот же миг Славко почувствовал сильный толчок и легкий укол в спине.

Словно налетев на невидимый в темноте корень, он споткнулся, взметнул руками, роняя рыбу, и упал лицом прямо в глубокий мартовский снег…

После этого наступила столь желанная половцам тишина, нарушаемая лишь запоздалыми вскриками пытавшихся занять места получше ворон да приглушенными разговорами всадников, обсуждавших случившееся.

Самый старый половец, качая головой и сокрушенно причмокивая, перевязывал руку хану, который пребывал в редком для него состоянии гнева и растерянности одновременно. Мороз, тьма сыграли с ним свою злую шутку. И потом, откуда он мог знать, что мальчишка сам бросится на него?

Хан не знал теперь, кого винить больше в том, что они не смогли сохранить тайну своего 5 появления в этих местах: глупого половца, который, выбравшись благодаря верше из проруби, мокрый до нитки, вскарабкивался теперь на берег?.. этого проклятого, наверное с кинжалами вместо зубов, русского мальчишку?.. или самого себя? И от этого его гнев становился еще сильнее.

– Все выж-жгу! Всех уничтож-жу! – морщась, обещал он.

– Правильно, хан! Для того мы и здесь… – поддакивал ему старый половец.

– Я устрою им такой набег, какого они еще не знали!

– Да! Да!

– Прямо сейчас! Здесь! Немедля!!

– Конечно, конечно!

Старый половец, накладывая повязку, согласно кивнул, но при этом сжал руку хана чуть сильнее, чем это было нужно. Белдуз снова взвыл, но боль отрезвила его.

– Нет… – придя в себя от вспышки гнева, сощурился он. – Я не с-стану из-за какого-то мальчишки упус-скать главное! Некогда нам гоняться за ним да устраивать настоящие набеги!

– Правильно, хан!

– Хватит с них – ха-ха-ха! – и ложного набега!

– Да! Да!

– А мальчишке и его веси я и так отомщу – когда буду жечь всю Рус-с-сь!!

– Конечно, хан! Ты, как всегда, спокоен и рассудителен!

– Да! Но что ты там так долго возишься, Куман? Хватит!

Хан оттолкнул помогавшего ему половца и, охнув от боли, тронул уздечку своего коня:

– А теперь я хочу пос-смотреть, что мы там подстрелили!

Половцы не спеша следом за ханом подъехали к тому месту, где упал Славко.

Мальчика там уже не было.

– Ну? – тяжело сдвинув брови, оглянулся хан.

– Вот, рыба! – стрелявший, быстро спешившись, угодливо пнул ногой налима, из спины которого торчала стрела.

– Сам вижу, не слепой! А к-де ч-человек?

– Не знаю! – растерянно развел руками стрелок. – Может, это и правда был человек-рыба?

– Я же ведь говорил! – жалобно подал голос, отряхиваясь от воды, половец с глупым лицом.

– На Руси такое часто бывает! Лешие, водяные, русалки… – подтвердил старый половец и пространно стал объяснять: – Я, правда, сам не видел, но, как перекати-поле, прокатившись по пустыне жизни, точно знаю, что…

– А я знаю, Куман! – оборвал его хан, показывая сначала на налима, а затем на следы, уходящие в лес. – Ч-что рыба – тут. А человек – там! И он – убежал! Теперь он предупредит своих. И опять будет шум!

Хан направил своего коня прямо на стрелка.

– Ты почему упустил его, Узлюк?

– Хан, если б я знал, что у него на спине рыба, я бы прострелил их обоих! – в испуге попятился тот. – Я это умею…

– С-смотри мне!

Хан хмуро оглядел остальных воинов, щуря без того слегка узковатые, как у всех половцев, глаза, и тоже на всякий случай предупредил их:

– И вы тоже с-смотрите! Ладно! А теперь можно немного и пошуметь! Вперед, за мной вон к тем стогам! И этого человека – рыбу, или как там его, – с собой прихватите! Заодно и поужинаем!

Хан снова надел маску, на которой темнела застывшая, неподвижная улыбка, пришпорил коня и направил его к светлевшей за берегом полоске дороги, вдоль которой высились стога.

Всадники двинулись за ним.

– Ну, что встал, Тупларь! Или не слышал, что приказал хан? – придя в себя, накинулся на глуповатого половца Узлюк. – Скорей забирай своего старого знакомого!

Но тот испуганно затряс головой:

– Нет, лучше уж сразу пристрели!

– И пристрелю, если хан прикажет! – пообещал Узлюк.

– Все равно не повезу!

Видя, что никакие угрозы и уговоры не подействуют, половец выдернул свою стрелу из налима, перебросил его через седло и помчался догонять хана, на ходу рассуждая вслух:

– Птицу – стрелял, зверя стрелял, человека – стрелял… Первый раз рыбу стрелой убиваю!

– А вдруг это и правда оборотень? – не унимался скакавший рядом с ним Тупларь.

– К-какой такой оборотень? – подражая голосу хана, засмеялся стрелок. – Ну сам посуди глупой своей головой: если рыба тут, а следы были там, то к-де же тогда человек?

А человек по имени Славко тем временем бежал, не разбирая дороги, в родную весь.

Да и не было тут никакой дороги!

Если по прямой, то от места роковой встречи до Осиновки было не больше версты. Но за последние сорок лет она, уходя от половца все дальше и дальше, ограждаясь подлесками и нетопкими болотами, спряталась так, что до нее непросто было добраться даже своим.

Дед Завид говаривал, что когда-то Осиновка была самой богатой весью в округе. Еще бы!

Стоя на пригорке, у большой проезжей дороги, она кормила останавливавшихся на постой купцов, а те мало что платили за это, так еще и в полцены отдавали свои дорогие товары…

Теперь, после нескольких десятков набегов половцев, глядя на то, что осталось от горелой перегорелой Осиновки, даже трудно было поверить в это.

Устали люди каждый раз отстраиваться вновь и вновь.

Толку-то строить хоромы, если их все равно сожгут?

Толку-то держать скотину, когда ее все равно угонят?

Правда, если вдруг выпадало два-три спокойных года – уж таков характер русского человека, все прежнее разом забывалось, – и люди всем миром снова брались за пилы и топоры. Радуя глаз, поднимались маковки церкви, словно на глазах, вырастали срубы, строились амбары, вырывались ямы для хранения зерна… Но со свистом и гиканьем появлялся вдруг однажды новый отряд половцев, и все начиналось сначала…

Славко бежал и плакал от отчаяния и обиды. Размазывал ладонью перепачканное лицо – мешая свои слезы с чужой кровью. И не было в этот миг на свете человека несчастней его.

«Забыл Бог Славку, забыл его родную весь, да и всю Русь забыл!..» – только и думал с горечью он.

Когда он выбежал из подлеска, его встретил сильный ветер со снегом, сдувающий с поля все следы.

Начиналась непогода, которую, видать, и впрямь задолго до человека чувствует рыба.

Луна то пряталась в лохматых облаках, то выныривала обратно, чуть приосвещая округу.

Но Славко и без нее знал, куда ему идти.

Осиновка была уже в нескольких десятках шагов. Ни одного дома – только землянки, которые протапливали по-черному на ночь готовящиеся спать люди.

И чем ближе она была, тем медленнее становились его шаги.

Мало того что он возвращался с пустыми руками, так еще и нес весть о половецком набеге.

Да и если бы просто о нем!..

Первым, как всегда, его услышал и бросился навстречу мохнатый пес по кличке Тиун. Его 7 прозвали так за то, что он, подобно настоящему княжескому тиуну, всегда вынюхивал добычу в домах и стягивал все съестное, что плохо лежит или просто попадалось ему на глаза.

– Нечему радоваться, Тиун! – вздохнул, виновато разводя руками, Славко. – Опять я ничего не принес. Вернее, принес, но такое, что лучше бы потерял!

Сказал – и как будто немного легче стало. Высказанное о тяжелой новости первое слово, пусть даже собаке, всегда облегчает душу.

Славко собрался благодарно погладить Тиуна, но тот вдруг отстранился, весь взъерошился и зарычал.

– Что это с тобой?! Даже ты меня домой не пускаешь? – с горечью усмехнулся Славко и только тут увидел свои руки – все в ханской крови. – А-а… Вон ты из-за чего! Половецкую кровь почуял? Видел бы ты самого хана!

Он тщательно вымыл лицо с руками пригоршней снега, затем слепил из него снежок и забросил его как можно дальше. Тиун даже с места не тронулся, не то чтобы кинуться за ним.

– Правильно! – похвалил его Славко и погладил по голове. – А теперь бежим скорей к деду Завиду…

Но Тиун остался стоять на месте и дважды предостерегающе тявкнул.

– Ты чего? – снова не понял Славко. Оглянулся и увидел, что дед Завид сам идет к ним навстречу. Да что-то слишком уж торопясь, чуть не падая. Видно, сердце старика уже почуяло беду, хотя сам он еще не ведал об этом…

– Дед! – рванулся к нему Славко.

– Вижу, вижу! – проворчал дед Завид. – Завтра сам верши пойду проверять!

– Да при чем тут завтра? Какое проверять?

Славко набрал побольше воздуха в грудь и выпалил:

– Там – половцы!

– Какие половцы? Где – там?

– Ну там, у моста!

Дед Завид посмотрел на Славку, затем в ту сторону, куда тот отчаянно показывал, и отмахнулся своей единственной рукой:

– Ты что-то, наверное, путаешь! Не может быть в этом году больше никаких половцев! Был уже набег. Хан Боняк прошел по всей Переяславльской земле. А два раза они испокон веков по пепелищам не ходят! То небось какой-нибудь отряд княжеский был, а тебе и померещилось!

– Да сначала и я так подумал! – ударил себя кулаком в грудь Славко. – А потом, когда на берег-то вылазить стал, гляжу…

– Погоди! Какие могут быть половцы, когда все тихо и даже зарева нигде нет?! – перебил его дед Завид и, хитровато прищурившись, погрозил пальцем. – Ты все это, наверное, выдумал, чтобы я тебя и впрямь в лес ночевать не отправил? Так это я так, сгоряча…

– Нет, я…

– Это все непогода. Метель стихнет, рыба сама в верши полезет! А что ты с пустыми руками пришел, так я ничего, так уж и быть, прощаю!

– Да дед, дай же сказать!

Славко видел, что старик, зная его лучше, чем кто-либо другой, цепляется за последнюю надежду и простил бы не то что это, а все что угодно!

К счастью, в этот момент лежавший у их ног Тиун вскочил и яростно залаял.

В том месте, где за подлеском стояли стога, вспыхнуло сразу несколько ярких высоких костров. Огромные золотые искры от них медленно поползи в небо.

Несколько секунд старик и мальчик, как завороженные, смотрели на них.

– Вот видишь, половцы, точно половцы! – первым приходя в себя, вскричал Славко. – И вовсе не хан Боняк!

– А кто же? – упавшим голосом спросил дед Завид.

– Белдуз!

– Как! Хан Ласка?

На деда Завида стало страшно смотреть. Лицо его вдруг исказилось, смертельно побледнело. И он, вцепившись в плечо Славки, затряс его:

– Быстро выводи людей из домов! Да смотри, чтоб никого не осталось! И Тиуна привяжи!

Только не крепко! Так, чтобы, если от нас никого не останется, сам смог к утру развязаться! А я – за конем!

Глава вторая

Поднять людей, привыкших всю зиму жить в постоянной тревоге, Славке не составило особого труда. Узнав о набеге, они сами принялись передавать друг другу эту страшную весть и, захватывая самое ценное, выскакивать из землянок.

Три старухи, две женщины… десяток малышей от трех до семи лет.

С иконами, узелками…

Пока Славко возился с Тиуном, изо всех сил мешавшим привязать его так, чтобы ему же, глупому, самому удобнее было потом сорваться с ремня, к ним прибавилось еще несколько человек. И тоже с котомками, образами…

Не было только Милуши.

То ли все были уверены, что он первой предупредил ее, как свою вторую мать, то ли забыли о ней в суматохе.

Но как ни крути, а звать Милушу должен был Славко.

Легко сказать – звать.

Проще было привязать Тиуна, чем идти к ней…

И даже уже не идти – бежать!

Дед Завид, судя по старческому покашливанию, спрятав в ближайшей роще коня, уже возвращался обратно.

Славко обвел глазами собравшихся людей и строго, на правах второго по старшинству, после деда Завида, человека, предупредив никому никуда не отходить, направился к знакомой землянке…

Милуша встретила его, как обычно, торопливым шепотом:

– Скорей заходи, а то все тепло выйдет!

Славко вздохнул и послушно затворил за собой маленькую плотную дверь.

С болью огляделся: как будто теперь это что-то изменит!

Жилище у кузнеца с Милушей – всей Осиновке на зависть.

Вроде снаружи землянка, а внутри – настоящий дом! Да что дом – терем! Полы не земляные, как у всех, а – деревянные. Печь не глинобитная, а из камня. Стены в волчьих и пардовых шкурах. Шкафчик-посудник, разукрашенный по бокам затейливой резьбой, весь заставлен посудой – сверху мелкой, а внизу – большой. А еще – стол на четырех коротких толстых ножках с подстольем; сделанная по городской моде перекидная скамья, которую легко превратить в кровать для гостя, хозяйские полати, с подушкой, пуховиком, одеялом! И мало этого, на полу – огромная медвежья шкура!

Сидя на скамье, Милуша убаюкивала в люльке плачущего сына.

– Спи, сыночек, мама тут, – тихо напевала она. – А то половцы придут!

– Уже пришли… – чуть слышно прошептал Славко и осторожно окликнул: – Слышь, 9 Милуша!

– Спи, мой милый, мама здесь, – не буди родную весь!.. – не отзываясь, продолжала та.

– Да ты что, сама уснула, что ли? Милуша! – уже громко позвал Славко.

– Да? – вздрогнув, обернулась она, и столько тепла и мира было в ее огромных глазах, что не повернулся язык у Славки сказать ей сразу всю правду.

– Это… как его… не принес я рыбу-то… – только и смог пробормотать он.

– Ничего, в другой раз принесешь! – певучим голосом отозвалась молодая женщина и с ласковым упреком обратилась к сыну: – Да что ж мне с тобой делать! Хочешь, одолень-траву дам?

Милуша сняла со стены висевший на гвоздике маленький кожаный мешочек и повесила на шею сына.

Малыш взял его в ручонки и, заигравшись, действительно замолчал.

– Ну вот, слава Богу! – с облегчением вздохнула Милуша и перекрестилась на стоявшую в красном углу перед горящим глиняным светильником иконку. – Ты только, смотри, деду Завиду ничего не говори! Меня так прабабка учила, а она еще до Крещения Руси жила!

– Да не скажу я! Милуш… – снова начал Славко.

– Да?

– Уходить надо… скорей… собирайся!

– Куда?

Милуша внимательно посмотрела на Славку и сама прочла у него в глазах то, о чем он боялся сказать ей.

– Как!.. Половцы?!

– Они… – словно он был виноват в этом, опустил голову Славко.

– Неужто опять?!

– Да…

– Но ведь дед Завид сказал, что до осени их больше не будет!..

– Что он тебе, главный половецкий хан, чтобы знать все их планы?

– О Господи! И что же нам теперь делать?

– Собираться! – помогая Милуше как можно теплее одеть сына, заторопил Славко. – И скорее, скорей! Наши небось уже все ушли. Это ведь… не обычный набег!

– А… какой? – испуганно взглянула на него Милуша.

Но у Славки уже не было времени объяснять ей всего. Он только помог Милуше собрать все необходимое в узелок, положить наверх иконку и вместе с сыном, которого она крепко прижала к груди, чуть ли не вытолкнул ее из дома…

Они успели как раз вовремя.

Жители Осиновки уже потянулись вереницей к полю, за которым находился не раз и не два спасавший их лес.

Обычно они шли туда с надеждой, переждав беду, вскоре пойти обратно в свои разоренные дома.

Но сейчас уходили так, словно не чаяли вернуться из него в живых.

Милуша смотрела на них и ничего не могла понять.

Люди низко кланялись друг другу и прощались, словно и правда шли на верную смерть.

Две женщины громко отпускали друг другу прежние обиды и старые долги:

– Ту меру зерна, что ты у меня в долг по осени взяла, я тебе так уж и быть прощаю! – великодушно говорила одна, высокая, статная.

– И я тебе корзину брюквы, которую дала летом! – всхлипывая, отвечала болезненная и 10 худая.

– А за то, что я тебе волосы, бывало, драла, прости!

– А ты меня – что я глаза тебе чуть однажды не выцарапала!

– Ох и глупые мы были с тобой!

– Ох, глупые!

Милуша со страхом и удивлением послушала их и подалась ближе к деду Завиду.

Тот, замыкая шествие, рассказывал идущим рядом детям о самом злобном на свете звере – ласке. Он видывал его в Ростове Северском, откуда и пришел в эти места вместе с войском молодого тогда еще князя Владимира Мономаха.

– Сама – чуть поболе ладони, если не считать хвоста! Много ли ей для прокорма надо? – даже плюнув от негодования на землю, говорил он. – А как попадет в курятник, то не успокоится, покуда всем курам до единой голову не прокусит! Ничего живого после себя не оставляет! И откуда в ней только такая злость?

Заметив Славку, дед Завид оставил его быть замыкающим, а сам направился в голову вереницы показывать путь.

– При чем тут ласка? Почему все прощаются? – недоумевая, спросила женщин Милуша. – И вообще – что случилось?

Худая, болезненная с жалостью осмотрела ее, ребенка и сказала:

– Ой, милая! На нас ведь сейчас сам хан Белдуз идет!

– Ну и что? – продолжала недоумевать Милуша.

– А то, что после себя он в живых никого не оставляет! Ни старого, ни малого! Поэтому и прозвали его в народе Лаской! – пояснила высокая, статная.

– Вот горе-то… – послышалось с другой стороны. – Последний раз сюда он лет семь назад как наведывался! Тогда только те и спаслись, что в отлучке были. Да еще вон – Славко!

– Его матушка в печке спрятала! – шепнула Милуше худая женщина, и та крепче прижала к себе сына. – Если б их дом подожгли, и его бы, считай, не было!

– А матушка-то его – первой красавицей в округе была! – принялась причитать статная.

– И батюшка как за нее вступился! Один, с охотничьим ножом на половца за нее пошел! На части ведь изрубили его, окаянные! Да еще и копьями искололи!..

– А матушку – босую по снегу – в полон увели…

– Ну, нет…

Славко внезапно сжал кулаки и бросился назад к веси.

– Стой, ты куда? – только и успела крикнуть ему вслед Милуша.

– Я только туда и обратно! – обернувшись, успокоил ее Славко, но издали, из-за снежной пелены метели, донеслось его затихающее: – Проща-а-ай!..

– Вот оглашенный! – покачала головой статная. – Весь в отца! Тот ведь перед смертью все таки успел ножом до лица хана дотянуться. С тех пор, говорят, тот серебряную маску на лице носит да шепелявит – словно змея шипит!

– Но мы же ведь прятаться – в лес идем! – простонала, цепляясь за последнюю надежду, Милуша.

– Э-э, милая! Хан Белдуз, если захочет, и на дне моря разыщет, так что прощайся лучше со своим сыночком и… меня прости! – поклонилась худая женщина.

– И меня! – вслед за ней попросила высокая. – Я ведь тебе все время завидовала!

Несколько минут Милуша шла, пытаясь постигнуть, если не сердцем, то хотя бы умом услышанное, с каждым шагом все крепче и крепче прижимая к себе сына. Вдруг она увидела темневшую справа от протоптанной тропы лисью нору и метнулась к ней.

– Гав! Гав! Гав! – опускаясь на колени, по-собачьи залаяла она и по самое плечо засунула в нору руку.

– Что это с ней?

– В уме повредилась девка? – забеспокоились женщины.

Но Милуша, судя по всему, прекрасно соображала, что делает.

– Пустая! – с облегчением выдохнула она и, поцеловав крепко спящего сына, бережно вложила его в лисью нору, стараясь засунуть как можно глубже.

Затем широко перекрестила темное отверстие и, разогнувшись, умоляюще крикнула:

– Родимые! Если кто останется жив, запомните это место! Спасите его!

– Что она делает?! – в ужасе вскричала худая женщина.

Но статная остановила ее:

– Не мешай, может, хоть так, да спасет сына!

Женщины подхватили рыдающую Милушу под руки, и она, беспрестанно оглядываясь назад, побрела вместе с ними к совсем уже близкому лесу…

Бормоча: «Отца – саблями, а потом – копьями… мамку – босиком по снегу…», Славко ворвался в свою землянку и, не зажигая лучины, на ощупь принялся рыться по всем углам.

– Да куда ж он запропастился? Милуша что ли его нашла? – только и слышался отовсюду его едва не плачущий от нетерпеливой досады голос.

Убогое Славкино жилище никак не походило на землянку, в которой жила семья кузнеца.

Печь, в которой его когда-то спрятала от половцев родная мать, давно пришла в негодность, и он топил здесь по-черному – просто разводя костер на полу, а потом выветривая дым и плотно закрывая дверь. Полы были земляные. Впрочем, лежанка с наброшенной на нее овчинной шкурой, стол и скамья – тоже! Из всей посуды были только две-три потресканные глиняные миски, старая кружка, да обгрызанная по краям ложка, которую еще отец сделал из липовой баклуши. Много ли ему одному надо?

С тех пор как Милуша первый раз зашла к нему за чем-то и увидела, в какой грязи и нищете живет он один, без родителей, она, как могла, стала помогать ему. Протапливала землянку, пока его не было. Кормила, за что ее вскоре стали звать его второй матерью.

Убиралась тут…

Вот этих ее приборок он сейчас как раз и боялся.

Искал-то ведь он не какую-нибудь детскую забаву, а настоящий охотничий нож. Тот самый – отцовский! Найди его однажды Милуша, конечно, сразу бы отдала мужу, с просьбой сохранить, покуда он вырастет.

Вот Славко и перепрятывал его раз за разом. Каждый раз в новое место. И теперь, как назло, в самый нужный момент никак не мог найти его!..

Неужто Милуша и впрямь нашла его?

Да нет!

Вот он!

Славко достал наконец из напольной щели полуразвалившейся глинобитной печи нож. Он ощупал его костяную, сделанную под крепкую мужскую ладонь, рукоять, погладил широкое лезвие, с желобом для стока крови, и с облегчением опустился на скамью.

Длинная была эта скамья. Видать, отец с матерью, строя землянку, желали, чтобы много у них было детей.

Да всему помешали половцы.

Вон – на ноже – несколько глубоких зарубин, не иначе следы от тех самых их сабель…

– Ну, все, хан Белдуз! – клятвенно прижимая к груди нож, прошептал Славко. – Теперь погоди у меня, хан Ласка!

Половина дела была сделана. Нож был у него в руках. Теперь оставалось только придумать, как дотянуться им до самого сердца Белдуза. Нож длинный – три раза достать 12 хватит!

«Нет! – вдруг покачал головой, вспоминая крепкие доспехи осторожного хана, Славко. – В грудь его не ударишь. Зато горло… горло у него приоткрыто – вот куда надо метить!»

Славко, тренируясь, дотронулся до себя ножом и только тут обнаружил, что его шея до сих пор обвязана ханской плеткой, а рукоятка ее болтается где-то на спине!

Примечающий все на свете, дед Завид, наверное, не успел разглядеть ее в темноте и спешке, а самому ему просто было не до этого!

Славко оглядел костяную, сделанную искусным мастером в виде змеи рукоять, длинную полоску сыромятной кожи. Хотел бросить на пол плеть ненавистного хана да еще и плюнуть на нее. Но, поразмыслив, передумал и обвязал ею полушубок вместо потерянного вместе с налимом пояса. Какой-никакой, а трофей. У степняков, как он слышал, потерять плетку – это пусть не такой большой, как потерять саблю или коня, – но все же позор!

Так как же убить ему хана?

А вот как! Когда он въедет с отрядом в весь, неожиданно выскочить из землянки, броситься на него и воткнуть ему нож в горло: вот так! так! так!

Славко несколько раз яростно ударил ножом в печь и обессиленно опустил руку.

Нет, не пойдет!

Во-первых, как он дотянется до горла сидящего на коне хана?

Во-вторых, тот, что стрелял в него с налимом, и двух шагов сделать не даст – насквозь проткнет своей каленой стрелой.

И, наконец, это уж точно будет последним, остальные не дадут ему добежать до хана, не то чтобы дотянуться до его горла ножом… Отцу – уж на что, говорят, сильный он был, – и то не позволили сделать этого…

Что же тогда делать?…

Может, не выбегать никуда, а встретить его прямо тут? А что? Начнут ведь они обыскивать дома. Он спрячется за дверь – вот так…

Славко встал за дверь и с готовностью выставил перед собой нож.

…И как только половец войдет, р-раз ему в спину, дв-ва! А дальше – одеть его шапку, халат, вскочить на коня и – кто там в темноте разберет – броситься к хану! А там – будь, что будет!

– Нет, тоже не пойдет… – с сожалением покачал головой Славко.

Половец – народ осторожный, русскими печальному опыту хорошо обучен! Он сначала саблей или копьем раз десять проверит, нет ли кого за дверью, и, только убедившись, что там никого нет, войдет в землянку. Они разве что только убитых не трогают…

«Хм-мм… гм-мм… убитых?»

Славко мгновение подумал и стукнул себя кулаком по лбу:

– Вот что делать надо! Притвориться убитым!

Он картинно лег на пол и рукоятью кверху всунул себе под мышку отцовский нож.

– Эх, крови для убедительности не хватает. И зачем я только от ханской отмылся? – вслух пожалел он и ахнул: – А чем клюква не кровь?!

Славко мигом вскочил на ноги и, выскочив из своей землянки, бросился в дом Милуши.

Без нее и малыша здесь было так непривычно и пусто, что он чуть было не заплакал.

Конечно, опытный дед Завид, спрятав людей в сугробах под снегом, сделает все, чтобы им было там даже теплее, чем в землянках, но…

Но времени долго думать об этом у Славки не было.

Он ощупью разыскал в шкафчике под столешницей кринку с клюквой, которую Милуша строго берегла на случай простуды сына, и, отсыпав себе целую пригоршню, а затем, подумав, и другую – последнюю, мысленно попросил у нее прощения за такое воровство…

Надо было спешить.

Половцы могли появиться в любой момент.

И Славко, по привычке плотно закрыв за собой дверь, бегом вернулся в свою землянку.

Здесь он быстро растер у себя по груди раздавленные ягоды и, еще убедительнее изображая из себя убитого человека, разлегся на полу.

Однако время шло, а половцев все не было.

Славко стал мерзнуть.

Тогда он, решив, что всегда успеет распахнуть полушубок, только покрепче запахнул его.

Потом, подумав еще, потянул с лежанки и подстелил под себя овчинную шкуру.

Наконец лег, задумался сам не зная о чем. И даже не заметил, как провалился в глубокий, омутный сон…

Очнулся Славко от звука конского топота.

И – будто не спал.

Одинокий всадник ехал по веси.

Вот он приостановился. Послышался скрип шагов. Тишина. И – снова топот коня, на этот раз явно к его землянке.

Мысль работала быстро и ясно.

Полулесная, полузвериная жизнь с малолетства приучила его самого, как лесного зверя, в любой момент быть в готовности принять решение, отразить внезапный наскок, отстоять свою жизнь.

Вот и теперь он весь напрягся, готовый к броску. Зверек, чистый зверек. Только сердце оставалось человеческим. Не столько страшно, как обидно было умирать Славке.

Одиннадцать лет, да вот двенадцатую зиму прожил, а что хорошего видел в жизни? И главное – чего хорошего сделал в ней?..

Дверь открылась, и в землянке стало немного светлей. Неужели он проспал почти до рассвета?

Потоптавшись на пороге, вошедший человек стал осторожно спускаться по ступенькам вниз.

«Почему он один? – лихорадочно соображал Славко. – Половецкий разведчик?»

Хорошо, если бы это был тот, с глупым лицом.

Но нет, шаги тяжелые. Скорее всего, это стрелок. Или кто-то из других крепких воинов хана.

Темная грузная тень вошла в землянку, подошла, вскрикнула и склонилась над ним.

Славко настолько ушел всем своим существом в то, что должен сейчас сделать, что даже не успел толком удивиться тому, с каких это пор половцы носят русские бороды и знают его по имени.

Он выхватил из-под мышки нож, сделал короткий замах и непременно ударил бы. Но чьято мощная, точно кузнецкие клещи, рука перехватила его руку и без особого труда заставила пальцы выронить нож.

– Фу ты, Славко! Слава Богу, живой! – послышался сверху знакомый бас.

Славко?..

Славко вгляделся в склонившегося над ним человека и, узнавая в нем давнего друга Милушиного мужа, тоже кузнеца, недоверчиво прошептал:

– Онфим? Ты?..

– Я, кто же еще! Ну и напугал ты меня!

– Этим? – слабо удивился, кивая на нож, Славко.

– Да нет, тем, что живой! Ну представь себе сам: лежит покойник с ножом в груди, весь в крови, и вдруг бросается на тебя…

– Да это не кровь – клюква! – сконфуженно пробормотал Славко.

Чтобы окончательно убедиться, что тот не лжет, мужчина провел по красному пятну на груди Славки пальцем, лизнул его и, кисло сморщившись, сплюнул:

– И кого же ты так ждешь?

– Кого-кого, половца, кого же еще? – садясь, огрызнулся Славко.

– То-то, я смотрю, все в Осиновке словно вымерло! – понимающе кивнул Онфим. – Остальные-то хоть успели уйти?

– Да, но…

– А я, понимаешь, – не дослушивая, Онфим стал развязывать свою котомку и выкладывать на стол небольшую кринку, свертки и две монеты, – гостинцы Милуше привез. Муж ее наказал завезти по дороге. Захожу, а их нет. Так вернутся, передай им: вот мед, пряник для сына, пара сребреников, чтоб зерно для муки купить. Ну и, конечно, колечко…

– Постой, Онфим, погоди! – попытался остановить туговатого на ухо кузнеца Славко.

Но тот не унимался:

– Что погоди? Что постой? Тут и для тебя подарок имеется!

– Для м-меня?!

От удивления Славко даже забыл про то главное, о чем хотел сказать Онфиму. Не так часто баловала его жизнь подарками.

– Вот, держи!

Онфим бережно развернул большой узелок платка и протянул Славке кованый бронзовый крестик.

Ожидавший увидеть засапожный нож, который давно обещал выковать ему муж Милуши, Славко раздосадованно засопел. Но, не желая огорчать добродушного Онфима, с деланной улыбкой принял крест.

А тот принялся расхваливать его:

– Настоящий мощевик, любую святыню внутрь вложить можно! Не хуже греческого будет.

Сам Милушин муж сделал!

Славко осторожно положил крест рядом с гостинцами и уже открыл рот, чтоб сообщить наконец Онфиму о Белдузе, но тот заторопился так, что ничего не хотел и слушать:

– Все-все! Мне пора назад, в Переяславль возвращаться! А то, если опоздаю, такое Мономах сотворит…

Было странно слышать это от могучего взрослого человека.

И тем не менее Славко успел крикнуть ему вслед:

– По большой дороге не возвращайся! Там – половцы!

– Где?

– У моста.

– Ладно, объеду! Береженого Бог бережет! Кто хоть на этот раз-то пожаловал?

– Кто-кто! Я тебе в сто сотый раз пытаюсь сказать: хан Белдуз!

Онфим остановился, и лицо его сморщилось так, будто он выпил отравы:

– О Господи! Погоди, постой! Кто?!

– Это я все говорю тебе – постой-погоди! – даже обиделся Славко и, подбежав, прокричал ему в самое ухо: – Хан Ласка! Белдуз!!

– Да не глухой, слышу! – отмахнулся Онфим. – Ты лучше скажи, ваши куда ушли? Где схоронились?!

– В лесу, как всегда!

Онфим в ужасе посмотрел на Славку:

– От Белдуза?! Я думал, это какой другой хан! Да разве можно от него по лесам прятаться?

– Это еще почему? – предчувствуя что-то недоброе, похолодел Славко.

– А потому, что после набега Боняка нечего искать ему в вашей веси! Что он тут может 15 найти? То ли дело люди – живой товар! Который, как он прекрасно знает, при первом известии о половцах сразу бежит прятаться… И значит, где Белдузу искать его?

– В лесах!.. – падающим голосом ответил Славко. – Да оврагах…

– Верно! – кивнул Онфим. – Да по другим тайным местам, о которых ему, если не лазутчики, то нюх его известит!

– То-то все шли, как чуяли – словно на смерть прощаясь…

– Тут не то что на смерть… Давно хоть ушли? – с последней надеждой спросил Онфим.

– С вечера… – глянув на предрассветный свет за дверью, охнул Славко и с готовностью предложил: – Может, мне сбегать, сказать, чтоб вернулись?

– Эх! Да разве ты успеешь? Что я теперь другу скажу? Какой поклон передам от жены с сыном?! Эх, Господи, благослови! Спаси и сохрани на всех путях и дорогах…

Перекрестившись, Онфим в сердцах махнул рукой и тяжелыми шагами стал подниматься по ступенькам к двери.

Через несколько мгновений наверху раздался его гремучий бас и быстро удаляющийся стук конских копыт…

Оставшись один, Славко присел было на лавку, но тут же вскочил.

– А я-то чего здесь сижу? – во весь голос накинулся он на себя, по давней привычке рассуждать дома сам с собой, вслух. – Онфим в Переяславль уехал. Белдуза, видно, и правда ждать тут нечего…

Он покосился на пряник и кринку меда, оставленные на столе кузнецом, но, как ни был голоден, сглотнув голодную слюну, не стал даже притрагиваться к ним.

– Скорей в лес! Вдруг да успею? Вернутся, сами съедят!

На столе лежал еще новенький, сияющий, словно червонное золото, бронзовый крестик.

Славко хотел было взять его, но, тронув свой, повешенный ему на шею еще матушкой, вспомнил, что у него уже есть один. Да и тот не особо помогает. Зачем ему тогда два?

Плечам и груди от высохшей клюквы было липко и неприятно.

Славко собрал с пола снег, оставленный с валенных сапог Онфимом, и, взвизгивая от холода, стер с себя клюквенную кровь. Смахнул красный снег на пол, вытерся насухо лежавшей на полу овчиной. Затем быстро запахнул полушубок и, снова подпоясав его ханской плеткой, под которую всунул нож, выскочил из землянки.

За дверью было ветрено, но бесснежно. То, что он принял за рассвет, оказалось светом луны, которая после того как ветер прогнал облака, почувствовала себя настоящей хозяйкой на небе. До восхода было еще далеко.

Тиун встретил его радостным лаем. Но Славко даже не обратил на него внимания.

Этот, как и он, не пропадет. А вот другие…

Грустно было идти по обычно просыпающейся в это время веси. Намерзшись за ночь, люди сейчас бы, как всегда, заново протапливая по-черному землянки, собирались стайкой и говорили о половцах, погоде, будущем урожае или просто спорили, а то и дрались…

А теперь…

Славко как можно быстрее, и не потому, что спешил, а не могло сердце спокойно видеть такой родную весь, миновал Осиновку и, согнувшись под порывами так и норовившего сбить с ног ветра, куда медленней направился по полю.

Тропы давно уже не было видно. Ее уже, наверное, в сто сотый раз заметала и переметала то убегающая вперед, то кружащаяся на месте, словно водоворот, поземка. Но кому, как не Славке было знать эти места! Он бы и с закрытыми глазами узнал их!

Вот проселочная дорога. Но дед Завид нарочно не пошел по ней, а повел людей прямо 16 через голое поле.

Здесь они пристроились с Милушей в хвост вереницы.

Здесь дед Завид, оставив его за старшего, ушел вперед. Ох и достанется ему за самовольный уход, если только тот жив. Да пусть хоть всю шкуру сдерет, мысленно согласился Славко. Он только петь и кричать будет – от счастья!

Здесь идущие рядом женщины стали вспоминать о последнем набеге Белдуза, и он, не выдержав, бросился назад – мстить ненавистному хану…

Тут они пошли дальше уже без него…

Здесь…

– Постой, а это что?

Где-то невдалеке послышался вроде бы писк ребенка.

– Детский плач? – Славко приподнял край заячьего треуха и прислушался. – Точно!

Милушин орет! Ай да дед Завид! Догадался-таки не уходить в лес! Спрятал наших там, где сам хан Ласка не догадается искать их! Прямо на ветру, в открытом поле! Сделав их видимыми издали кочками да бугорками! Бедные, как же они тут!.. То-то обрадуются, что можно возвращаться домой!

Славко бросился на крик и остановился.

«Ну и запрятались, никого не видать! Прямо как кроты позарывались в землю!»

– Эй, вы! Эге-е-й!! – радостно закричал он. – Будет вам зря мерзнуть! Где вы тут?

Выходите!

Однако никто не отозвался ему.

И ни одна кочка, ни один бугорок даже не шевельнулись…

Тогда Славко бросился вперед, но и там не было никого…

И в двадцати шагах вправо, и в пятидесяти влево – тоже!..

– Эй, эй-эй-эй… – уже неуверенно повторил он. – Где вы? Это же я, Славко…

И тут снова раздался плач ребенка. Славко мгновенно повернул на него голову и увидел, как там, откуда он доносился, мелькнула быстрая легкая тень.

– Л-лиса?..

Славко подбежал туда и увидел зияющее в земле отверстие, откуда, уже не переставая, орал Милушин сын.

Из норы хищно извивался конец лисьего хвоста. Славко ухватился за него и с трудом выволок наружу тяжелую сопротивляющуюся посильней Тиуна лисицу…

– Ах ты… мало нам хана Ласки, так еще и хан Лиса объявился?!

Славко выхватил из-под плетки нож и, несколько раз ударив им лисицу, далеко отшвырнул ее в сторону.

Затем чуть ли не весь просунулся в нору и, бормоча: «Ну, где же ты там?.. Иди ко мне!..», вытащил вслед за собой… сына Милуши.

Всегда тянувшийся к нему с улыбкой мальчик сейчас изо всех сил отбивался ручонками, царапался, кричал и уже хрипел.

Славко схватил его на руки и, словно тот мог ответить, затряс, задавая бессмысленные вопросы:

– Ты! Один? А где же все остальные?!

Ветер выл, словно пытался унести вдаль на далекий восток, где была Степь, все ответы.

Прижимая к себе мальчика, Славко стоял один посреди поля, и постепенно смысл происшедшего тут стал проясняться в его голове.

– Все ясно… – прошептал он. – Перехватил их проклятый Белдуз прямо в поле! Даже до леса не дал дойти! Всех угнал! Всех увел! А может…

Славко с надеждой посмотрел в сторону леса, но тут же отогнал спасительную мысль:

– Нет! Раз Милуша сына в лисью нору засунула, значит, совсем плохо дело было… Теперь 17 этого хотя бы спасти! О, Господи! – спохватился он. – Да он же ледяной весь!

Славко торопливо всунул малыша себе под овчину и быстрым шагом пошел назад.

– Сейчас мы домой придем! – бормотал он на ходу. – Дома у нас пряник, мед есть… и дверь я плотно закрыл, там хорошо, тепло! Эх, и зачем я только всю клюкву извел зря! Чем тебя лечить, если вдруг заболеешь? И помочь-то теперь – кому?

Славко на всякий случай оглянулся, но увидел позади только лису. Пятная землю кровью, она тяжело ползла на брюхе в свою нору – помирать.

– А-аа! – отмахнулся от нее Славко. В другой раз он непременно прихватил бы ее с собой.

Но теперь – до лисы ли ему было? Да и вся шкура той была безнадежно попорчена, истыкана ножом...

И больше не оглядываясь, он уже бегом кинулся в Осиновку… б 6 Б По полутемному зимнему, без всякого намека на начавшуюся весну, лесу, один, только с длинным прямым мечом на поясе, ехал всадник.

Он что-то явно искал в этом лесу, то и дело прислушиваясь, приглядываясь и принюхиваясь.

И наконец нашел.

Остановил коня, услышав доносившееся откуда-то снизу, идущее из-под сугробов, как из могил, чуть слышное, больше похожее на бабий плач, заунывное пение: От бере-о-озы до бере-о-озы Шли в поло-о-он, роняя сле-о-озы, Подгоняемы плетьми-и-и, Жены русские с детьми!

Дым пожарищ, как туман-н-н-н…

Да летает сытый вран-н-н!..

Всадник тронул поводья коня, направляя его к самому большому сугробу, как вдруг позади раздался явно подделывающийся под суровый мужской голос – детский голосок.

– Эй, ты! Кто такой и что ты тут делаешь?

Всадник придержал коня и оглянулся.

Это был Онфим.

Увидев выходящего из-за дерева, с огромной, не по росту дубиной, мальца, он улыбнулся ему и знаком велел приблизиться… И пока тот шел, проваливаясь в снег, продолжал слушать песню.

От ряби-и-ины до ряби-и-ины Им восле-е-ед глядят мужчи-и-ины.

Но не ягоды ряби-и-ин На телах лежат мужчин!

Дым пожарищ, как туман-н-н-н…

Да летает сытый вран-н-н!..

Песня слышалась наверху, а внизу, под разбросанными тут и там сугробами, сидели люди...

Под одним из них, раскачиваясь в обнимку, статная женщина с худенькой тянули песню, которую подтягивали под другими сугробами. Не пела, наверное, одна только Милуша. Плача и заливаясь слезами, она уговаривала деда Завида: 18 – Дед, родненький, миленький, отпусти, а!

– Сказано, не пущу, значит, и не проси даже! – слышался в ответ сердитый шепот.

– Замерзнет ведь… И Славки, как назло, нет! Он бы сбегал узнал, как он, а может быть, даже принес сыночка!

– Эх, меня не было рядом! Как ты только могла оставить его? И Славко тоже хорош!

– Да его тогда уже не было с нами!

– Как это не было?

– А вот так – ушел он!

– Как это ушел? Куда?

– Откуда мне было знать? Сказал, скоро вернусь.

– Ну, я ему вернусь!

– Ну, дед… миленький, родненький… ради Христа!

– Ради Христа я только помолиться теперь для тебя могу!

– И… поможет?

– А как не помочь? Христос сказал, если двое или трое будут молиться во имя Его, то и Он будет посреди них! То есть здесь, среди нас!

– Как… Сам Христос?! – силясь постичь сказанное, прошептала Милуша. – Здесь?!

– Неложно каждое слово нашего Бога! – строго оборвал ее дед Завид и, как ни тесно было под сугробом, истово перекрестившись, с чувством сказал: – А мы еще святого Климента, покровителя земли Русской, первых святых наших Бориса и Глеба да Саму Божью Матерь на помощь призовем. Попросим их умолить Христа простить грехи наши тяжкие, за которые нам столь великие скорби посылаются.

Женщины, оборвав пение, заплакали во весь голос.

Дед прицыкнул на них и в полной тишине начал молиться:

– Господи, помилуй! Пресвятая Богородица, спаси нас! Все святые, молите Бога о нас!

– Про ребеночка, про сына моего не забудь! – напоминая, простонала Милуша.

Но дед Завид словно не слышал ее.

Прочитав молитву «Отче наш», он принялся просить Господа спасти и сохранить вверенных ему людей от врага лютого, дикою злобой гонимого, никого не щадящего!

– И сына ее… младенца… – сказал наконец он.

– Добрыню! – подсказала Милуша.

– …в христианстве – Георгия! – перебил дед Завид, грозно зыркнув на нее глазами за то, что при молитве упомянуто языческое, а не данное при Святом Крещении имя. – Спаси и сохрани его, безгрешного, живым и невредимым верни. Впрочем, да будет на все не моя, но Твоя воля! – докончил он, и женщины, давясь слезами, снова тихо запели: От ряби-и-ины до бере-о-озы То ли ро-о-осы, то ли сле-о-озы Бедной матери-земли-и-и – Снова половцы прошли!

Не успели они дойти до дыма пожарищ и сытого ворона, как в сугроб неожиданно заглянула мальчишеская голова и, отыскав быстрыми глазенками деда Завида, шепнула:

– Дед! Там – всадник!

– Половец? – сразу насторожился дед Завид.

– Нет, наш – русский! Говорит, ты его знаешь! А еще говорит, чтоб ты вышел. Разговор, говорит, к тебе есть.

– Знаю, говоришь? Ну-ка, ну-ка, посмотрим, кто к нам ли пожаловал? Не сам ли князь Владимир, во Святом Крещении Василий, по дедушке – Мономах?

Дед Завид, кряхтя, поднялся и с трудом выбрался из сугроба.

– А-а, ты, Онфим? – и правда, сразу узнал он.

Кузнец встретил его с улыбкой:

– Хорошо спрятал своих, дед! Насилу отыскал! Да только все равно Белдуз бы нашел!

– Тьфу тебе на язык! – сплюнул дед Завид и недовольно покосился на могучего всадника: – Ты что, каркать сюда приехал?

– Нет. Предупредить. Он-то еще, люди говорят, не ушел отсюда совсем. Бродит все где-то.

Но ни в одну весь не зашел. А вы по лесам хоронитесь! В лучшем случае, с одного тайного места в другое перебегаете!

– Это ты к чему? – насторожился старик.

– А ты до сих пор не смекаешь? Давай-ка отойдем в сторону…

Онфим спешился и, уводя деда Завида от сугроба и любопытных ушей мальца, стал что-то втолковывать ему.

Вернулся дед совсем другим – растерянным и слегка виноватым.

– Да, твоя правда, как же я сразу об этом не подумал? Дырявая моя голова… Совсем стар стал!! – беспрестанно вздыхал он и уже совсем миролюбиво спросил: – Про нас-то узнал откуда?

– Очень просто, – вновь забираясь на коня, ответил Онфим. – Славко сказал!

– Славко-о? – вновь построжел голосом дед. – Где ты его видел?

– Да у него дома. Он там меня чуть отцовским ножом не убил!

– Как это – не убил?!

– За хана Белдуза принял! Он ведь его в вашей веси ждать остался.

– Вон оно что! – протянул дед Завид. – Ну, я ему теперь дождусь!..

Но Онфим неожиданно заступился за Славку:

– Да будет тебе! Такого не пороть – беречь надо. Смышленый парень. Был бы княжеского рода – великим князем бы стал! А из купеческого – так купцом, равных которому во всем свете нет! К тому же вырастет еще немного, тебе замена будет! Все, дед, некогда мне здесь боле задерживаться! А то Мономах не посмотрит, что я задержался, дабы выручить его бывшего воина!

– Воина… Мономах… – внезапно влажнея глазами, повторил дед Завид и, заметив, что все это видит малец, строго наказал ему обойти все сугробы с людьми и сказать, чтобы скорей шли к нему. А затем сбегать в весь и узнать, нет ли там половца, а Славку предупредить, что он убьет его, если тот опять будет искать хана Белдуза.

Первыми из сугроба выползли женщины-подруги. Песня, вырвавшись на свободу, набрала, было, полный голос… Но тут же, под строгим взглядом деда Завида, сникла и, словно напоминая всем, что опасность, оказывается, еще не миновала, зазвучала еще тише, чем изпод снега: Дым пожарищ, как туман-н-н-н…

Да летает сытый вран-н-н!..

Как ни спешил дед Завид скорее покинуть сразу ставший опасным лес, как ни торопила его Милуша, а уйти так сразу не удалось. Он так разбросал по берендеевым чащам людей, чтобы хоть кто-то да остался в живых, так строго наказал не откликаться ни на какой шум, что малец с ног сбился, пока собрал всех вокруг деда Завида.

Одна старушка так и осталась под сугробом. То ли задохнулась под ним. А может, смертный час ждал ее именно здесь. В любом случае, дед Завид решил пока не трогать ее, а как все успокоится, вернуться за ней и похоронить на кладбище по-христиански, как 20 положено.

Малец, выполнив первое поручение, даже не передохнув, бросился бежать в весь выполнять другое. Вскоре он превратился в точку, а после и вовсе исчез из глаз.

Вслед за ним двинулись и остальные.

Смерть старого человека – естественная вещь. Оставшиеся старушки с женщинами коротко всплакнули. И дальше шли уже радуясь, потому что и не чаяли увидеть этот обратный путь.

Дед Завид, задетый за молодые струнки памяти словами Онфима, на ходу рассказывал о том, как воевал в отрядах нескольких князей, но больше всего – про Мономаха.

– Владимир Всеволодович мог бы сейчас и великим князем быть! – убежденно говорил он.

– Да не захотел нарушать завет, данный Ярославом Мудрым, передавать главный стол не от отца сыну, а главному в роду. Уступил Киев Святополку. И правильно сделал. Иначе вся Русь стала бы тогда Нежатиной Нивой.

В который раз рассказав про битву, в которой сошлись в страшной схватке сразу несколько князей и двое из них смертно легли на поле боя, а сам он потерял руку, дед Завид продолжал:

– Мономах всегда знает, что делает. Боже упаси ослушаться его когда! Ведь он, дай Бог памяти, стал князем, когда был чуть старше Славки, и вот уже лет сорок как князь. И кровь в нем особая – с одной стороны Рюриковичей, а с другой – византийских императоров!

– Дед, а что ты сам все время делаешь то, за что нас ругаешь? – вдруг с лукавинкой спросила статная женщина, подталкивая локтем худую.

– Что именно? – вскинул на нее лохматую бровь дед Завид.

– А вот – «дай Бог памяти», «Боже упаси» – божишься! Ведь это же, сам говоришь, – грех!

– Правильно, грех поминать имя Божие всуе. Но я же ведь не божусь, глупая! Вот – те крест!

– А что же ты делаешь? – поддерживая подругу, усмехнулась худая.

– Ох, верно люди говорят – кого Бог хочет наказать, того в первую очередь обделяет разумом! – покачал головой дед Завид и значительно поднял указательный палец. – Я на самом деле к Богу так обращаюсь. И если хочешь знать, этому тоже Мономаху обязан!

Однажды услышал его разговор, прислушался и понял – уж коль он, князь, все время молится и каждую мысль Богу вверяет, то каково же тогда быть мне, простому смертному?!

Дед Завид принялся и дальше говорить о Мономахе, о том, что всегда было туго на Руси, потому что до половцев были торки, до них печенеги, а там сказывают – какие-то скифы… Но теперь его слушали только старавшиеся не отставать от него старушки да малыши.

Милуша всем своим существом уже была в полуверсте отсюда, куда еще предстояло дойти, и ничего не слышала и не видела вокруг.

А женщины-подруги, когда опасность миновала, неожиданно принялись за старое.

– Ты что это меня все с тропы сталкиваешь? – вдруг подала недовольный голос худая.

– Я тебя? – возмутилась статная. – Да это ты мне идти не даешь!

Обиженно сопя, они прошли еще немного и вдруг стали сожалеть о прощенных друг дружке долгах.

– Ты это… – первой, как бы невзначай, начала статная, – полмеры зерна все-таки мне верни!

– Ладно, – с вызовом согласилась худая. – Но тогда и ты мне корзину брюквы отдай!

– Слыхали, я ей полмеры, а она целую корзину!

– Цыц! – прикрикнул, гася разгоравшийся было спор дед Завид. – Вон, кажется, наш малец возвращается.

Вдалеке действительно опять показалась точка, которая, обежав почему-то одно место в поле кругом, вскоре превратилась в тяжело дышавшего мальчугана, вставшего как вкопанного перед людьми.

Лицо его было бледным как снег.

– Ты что – поморозился? – встревожился дед Завид.

– Да нет!

– Половцы в веси?

– Тоже нет!

– Ну, слава Богу! – дед Завид перекрестился и почти до земли поклонился в ту сторону, где когда-то стояла церковь. – Тогда уже можно идти и быстрее! Славке передал, что убью?

– Нет, не передал! – всхлипнул мальчишка.

– Как это не передал? Он что, побил тебя?

– Не-ет…

– Тогда почему?!

– Потому что его самого убили-и!

– Как это – убили? – охнул дед Завид.

– А вот так! Весь пол, овчина в крови, а его самого – нет!

Услышав такую страшную весть, женщины и старухи завыли в один голос.

– И еще, дед… – покосившись на Милушу, умоляюще потянул старика за рукав малец: – Отойдем в сторону, мне тебе еще пару слов по секрету сказать надо!

И подражая Онфиму, который отводил деда Завида для разговора наедине, малец стал говорить ему то, от чего теперь уже лицо самого старика стало белеть прямо на глазах.

– Ч-что?! – в ужасе переспросил он. – Ты… уверен?

– Да, да! – часто закивал малец. – Я сам видел!

– О, Господи! Вот правду люди говорят, пришла беда – отворяй ворота!

Дед Завид нашел глазами женщин и поманил их к себе рукой:

– Эй, вы! Быстро сюда!

Женщины подошли, ожидая что сейчас им будет нагоняй за то, что начали ссору в такой неподходящий час. Но дед Завид шепотом сказал им такое, от чего они не то что завыли, а, схватив себя ногтями за щеки, – заголосили во все горло.

– Цыц! – как никогда грозно прикрикнул на них дед Завид. – Идите и делайте, как я велел, пока она сама туда не дошла!

Женщины испуганно закивали и, догнав продолжавшую с плачем и рыданиями идти вперед Милушу, вдруг подхватили ее под руки и повели в сторону…

Понурые, словно с кладбища, после похорон самого дорогого человека, возвращались люди в Осиновку.

Трех человек не досчитались из двадцати. Бывало, что счет оказывался и наоборот – из двадцати возвращались всего трое. Но тут все было как-то не так… Может, потому набега-то даже не было?..

Старушка ладно, она отжила свое и пошла, по заверению деда Завида, как гонимая от безбожных язычников – прямо к Богу.

Но – Славко… И не успевший даже надышаться земного воздуха малыш, словно в насмешку названный богатырским именем – Добрыня…

Люди шли и плакали.

На Милушу и вовсе страшно было смотреть: она уже просто бессильно болталась на руках ведущих ее женщин.

Ох и любили, оказывается, все тут Славку! И Милушу тоже любили.

– Ну и что, что бедовый был? – только и слышалось кругом. – Что с того, что озоровал?

– Зато добрый!

– Мне однажды, когда умирали с голоду, зайца на порог кинул. Стукнул в дверь и бежать.

Выхожу, а на пороге – его следы…

– Сиротой рос…

– А Милуша, бедная, сама теперь как осиротела…

– Как мужу-то своему скажет, что не уберегла сына?

Дед Завид шел, низко опустив голову и сокрушаясь:

– Я ведь за каждую душу в ответе здесь! Господи, что я теперь скажу Тебе? Какой ответ дам на Страшном Твоем Суде?..

Увидев возвращающихся домой жителей, Тиун встретил их громким радостным лаем.

Дверь дома Милуши тут же сердито распахнулась, и из нее вдруг высунулся… Славко.

– Цыц! Окаянный… – накинулся он было на Тиуна и осекся, увидев так и застывших перед ним людей. – Как… вы?!

– Ты?! – в один голос выдохнула толпа.

– Живые!

– Живой!!

Дед Завид потянул с себя шапку и стал креститься прямо на небо:

– Слава Тебе, Господи! Хоть за одну душу, да все меньше отвечать придется! Жив! Жив!! – бормотал он, пытаясь протиснуться сквозь кольцо людей, обнимавших растерявшегося Славку, и через головы погрозил ему кулаком. – Но все равно, запорю… убью ослушника!

– Хоть ты жив… – прижимая Славку к себе, чуть слышно прошептала Милуша и вдруг заголосила: – А я своего – потеряла-а-а!

– Кого потеряла, – похолодел Славко, – мужа?!

– Какого мужа – Добрынюшку!

– Как? Где?!

– В поле! Лиса его съела…

– Какое поле? Какая лиса?!

И только тут до Славки дошло. Только сейчас его осенило.

Он метнулся в дверь и сразу вернулся с поднятым прямо из люльки Милушиным сыном.

– Да вот же он – твой Добрынюшка!

– Сынок! – только и охнула, оседая на снег, Милуша. – Живой…

– Живой! – загомонили все вокруг.

– Живее и не бывает! – подтвердил Славко, высоко поднимая над собой хлопавшего глазами спросонья малыша. – Было дело, лиса и правда уже собиралась загрызть его, да я ее – ножом! И все тут! А его – сюда…

Милуша – и откуда только силы сразу взялись – резво вскочила на ноги и бросилась к сыну.

– Да что ж ты его на ветру голым держишь?! – закричала она, выхватывая из рук Славки сына и пряча к себе под шубу.

– Эка, когда нашла беспокоиться, что простынет! – только и крякнул дед Завид.

– Слава Тебе, Господи! – плача принялась восклицать Милуша, а потом, со словами:

«Отмолил, отмолил, дедушка!», стала обнимать и целовать деда Завида, сына, наконец, Славку.

Тот даже немного обиделся, что она начала не с него. Ведь это он, а не кто-то другой вернул ей целым и невредимым сына!

– Ты это, Милуш… – виновато пробормотал он. – Я там у тебя всю клюкву забрал. И еще – пряник мы ваш с Добрынюшкой съели…

– Какая клюква, какой пряник? – ничего не понимая, уставилась на него Милуша.

– Пряник Онфим от мужа твоего в гостинец привез, – принялся объяснять Славко. – А клюква – это я чтоб кровь из нее сделать…

Дед Завид громко крякнул, услышав про кровь, но, решив не портить праздник ни себе, ни людям, только махнул рукой и отправился в ближайшую рощу – за конем.

Славко после его ухода почувствовал себя настоящим героем.

Милуша с сыном убежала к себе домой, а он принялся рассказывать охающим на каждом его слове старухам и женщинам о том, что было с ним после того, как он ушел на реку проверять верши.

Малец и все остальные малыши смотрели на него с немым восторгом, как на богатыря Илью из Мурома, который после ратных трудов стал монахом и недавно почил в Лавре стольного града Киева, и как на живущего еще боярина Мономаха – Ставра Гордятича, о котором уже сегодня поют былины калики перехожие…

Увлекаясь все больше и больше, Славко как мог приукрашивал свой рассказ.

Налим у него стал огромным, в три аршина сомом, который пытался утащить его в прорубь, и только после долгой подводной борьбы ему удалось вытащить его обратно на лед.

Голову бросившегося на него глупого половца он ухитрился сунуть в пасть сому, и тот отгрыз ее, даже не подавившись!

Стрелка, метившего в него, а попавшего в сома, он убил его же собственной стрелой.

Затем запрыгнул на его коня и стал уходить от погони, то и дело оборачиваясь и показывая разъяренному хану Белдузу язык… Он хотел заманить так половецкий отряд в болото, а потом, оставив его там погибать, самому вернуться за сомом и привезти его сюда, но…

Но тут подошел дед Завид.

Трудно сказать, до чего бы еще додумался Славко, если бы не он. Вернув на обычное место коня, старик встал позади всех и только головой качал, слушая эдакую небывальщину.

Заметив его, Славко сразу потерял все свое красноречие и скромно закончил тем, как убил лису, принес ребенка домой и стал вместе с ним сокрушаться, что остались они жить-горевать вдвоем от всей веси…

– Ну и бедовый же ты, Славко! – послышались восторженные голоса, как только он умолк.

– А мы думали, тебя уже убили или в полон увели!

– Кого, Славку?! Да он сам кого хочешь угонит! Вон – смотри, с половецкой плеткой вернулся!

Славко попытался было положить руки на живот, прикрывая плеть. Но было уже поздно.

Дед Завид успел заметить ее.

– Знатная вещь! – похвалил он плетку, разглядывая рукоять.

– Ханская! – забывая осторожность, с гордостью похвалился Славко. – Самого Белдуза!

– Белду-уза?!

– Ну да!

– Откуда она у тебя? – с тревогой спросил дед Завид и не на шутку забеспокоился: – А ведь и правда ханская! Обронил, что ли, ее хан? Как бы он теперь вернуться за ней не вздумал!

– Да нет, не обронил! – засмеялся Славко. – Только на меня замахнулся!

– Ох, бедовая твоя голова… – охнула худая женщина. – Гляди, замахнется в другой раз саблей!..

– Не скоро теперь замахнется! – успокаивая ее, заметил Славко. – Я ему руку аж до хруста прокусил!

– Ну и отчаянный ты! Твое счастье, что дело ночью было! – прижала ладонь к щеке статная.

– Цыц! – прикрикнул на женщин дед Завид. – Не его, а наше счастье, что все так обошлось! Да и обошлось ли? За руку хана половцы всей веси отомстить могут! Эх, Славко, Славко! Ну что мне с тобой таким прикажешь делать? Откуда мы знаем, зачем они пришли?

Видишь, какой странный набег? Вдруг это разведка какая или они сами от Мономаха бегают?

– Мономах в Переяславле сидит! – буркнул Славка.

– Много ты знаешь!

– Знаю – дядя Онфим сказал!

– Ну, тогда, может, перемирие заключать с ним ездили. Это же надо додуматься – мир, а ты – руку до хруста!

– Перемирие каламом на пергаменте, а не каленой стрелой в спину заключают!

– Цыц! Больно горазд на язык, смотрю, стал! Иди теперь погляди: совсем они ушли или как? А ну, стой!

– Ну? – приостановился Славко.

– Распахни полушубок!

– Холодно, дед!

– Делай, как я велел!

Славко со вздохом приоткрыл полы овчины, и все увидели большой охотничий нож, который он успел спрятать туда, подальше от глаз деда Завида.

– Это еще что? – вопросительно показал на него глазами старик.

– Да так, на всякий случай, от зверя… – пробормотал, неопределенно пожимая плечами Славко.

– Знаю я, как этот зверь называется – хан Ласка? – понимающе кивнул дед Завид и требовательно протянул ладонь: – А ну-ка, давай мне его сюда!

– Ой, скорей забери у него нож! – испуганно воскликнула, обычно поддерживающая во всем Славку, статная женщина, и даже всегда говорившая ей наоборот худая, правда с явной издевкой, поддакнула: – А то мало ли что опять будет?..

– Ну? – грозно повторил старик.

– Ладно…

Славко покорно протянул нож и отскочил назад:

– А плетку я себе оставлю, вместо ремня будет!

– Будет, будет! – разрешил дед Завид. – А теперь иди! Да поскорей возвращайся. Я с тебя этой самой ханской плеткой три шкуры спускать буду!

– Ага! Это я сейчас! Это я – мигом! – кивнул ему Славко и, ворча себе под нос: «Так я тебе теперь и поторопился!», бросился из веси к тому месту, где последний раз виделся с половцами…

Глава третья 1 – Ага! Вот они, половцы! Сидят, как пни вдоль дороги… И чего не уходят? Кого ждут? И правда, странный какой-то набег! Самый злой хан во главе отряда, а больше шума, чем дела!

Бр-рр… холодно как…. Им хорошо – у них костер. Второй стог, наверное, на него уже дожигают. А один вообще целым оставили. Может, еще и на ночь здесь решили остаться? Неет, надо все точно узнать!

Славко, пригибаясь, выбежал из леса и, прячась за кустами, по-пластунски, стал подползать к сидевшим вокруг костра половцам.

Время от времени один из них вставал и, стягивая со стога небольшую охапку сена, подбрасывал ее в костер.

Кустарник закончился. За ним был ручей, ива и снова кусты.

Славко улучил момент, когда в очередной раз пыхнуло от новой порции сена пламя, и перепрыгнул не замерзающий даже на зиму ручей, задевая плечом закачавшуюся иву.

«Эх – заметят, всю жизнь оплакивать меня будешь!» – на ходу мысленно бросил он ей и залег в кустах, шагах в десяти от половцев.

Ветки мешали ему, но раздвигать их было опасно. Увидит этот стрелок – Узлюк – его заячью шапку, не будет разбираться, заяц это или человек. А поймет, что человек, еще хуже будет…

Славко поелозил еще на животе, выбирая позицию поудобнее, и наконец нашел ее.

– Вот они, совсем рядом… Налима моего жрут! А запах-то какой…

Половцы, уплетая за обе щеки налима, похваливали хана с метким Узлюком да еще и посмеивались над своим глуповатым товарищем, Тупларем. Тот, укрывшись одной конской попоной, весь синий от холода, сушил у костра свою простую одежду, которая больше подходила для бедняка, чем для воина: старый халат, дырявую овчину, мокрые сапоги и обмотки-портянки, категорически отказываясь есть человека-рыбу.

– А мне что человека, что рыбу, что есть, что стрелять – все едино! – с набитым ртом хвастал Узлюк.

Этот, наоборот, был одет в хороший полушубок из овчины, ладные порты, дорогие сапоги – во все наше, русское, наверняка снятое с убитых им же людей. И шапка у него была боярская. Ел он жадно, торопясь. Единственное, что мешало ему и заставляло морщиться, то и дело отводя в сторону нос, – это запах, который, курясь, шел с висевших на кусте портянок соседа.

«Первый раз в жизни небось ноги помыл!» – тоже усмехнулся про себя сначала над беднягой Тупларем, а затем и над стрелком Славко.

А потом все внимание его переключилось на хана Белдуза. Светловолосый, с бородкой и усами цвета спелой пшеницы, он был без серебряного наличника. Утепленный изнутри мягким войлоком, тот лежал рядом.

Вот он, самый ненавистный враг, сидит прямо перед ним, в дорогих доспехах, с круглой бляхой на груди, а убить его не убьешь. Как?

Стрелой? Так до лука еще добежать надо. И ослабил на время отдыха тетиву Узлюк. Сразу видно – опытный стрелок, у него даже один глаз все время прищурен, словно он постоянно ищет цели или уже прицеливался… Нет, стрелой никак не выйдет!

Тогда – саблей? Опять не получится – ведь налима греют над огнем на своих саблях, поганые. Погреют, погреют, потом нанижут на ивовый прут и опять жуют…

На елку, под которой они сидят, что ли забраться и, прыгнув на шею хана, как рысь-пардус, перекусить горло?.. Но его самого еще до того, как на первую ветку залезет, и саблями, и стрелою…

Одно утешение было у Славки – хан то и дело морщился от боли в руке.

– Ядовитые зубы у этого русского змееныш-ша что ли были? – даже прошипел он однажды, и Славко подумал о том, что знай он заранее, то и правда дал перед этим укусить себя гадюке или наелся бы бледных поганок…

«Эх, нож бы засапожный сюда! – мечтательно вздохнул он, видя, как дергается вверх-вниз кадык пьющего из бурдюка хана. – Лучше бы мне Онфим его, чем крест, привез! И дед Завид тоже хорош – забрал у меня мой, отцовский! А то бы – р-раз, и нету Белдуза! Уж я бы не промахнулся! Опыт есть… Никто в веси не может метать ножи так метко, как я!»

Весь этот опыт Славки заключался в том, что, выпросив однажды у Милушиного мужа засапожный нож, он собрал всю детвору, нарисовал на маленькой дверце низенького амбара статной женщины фигуру половца и решил продемонстрировать свое мастерство. С криком:

«Бей половца!» – он метнул нож. И надо ж такому случиться, что в этот самый миг дверца открылась и в ней возникла вытаскивающая за собой тяжелую корзину хозяйка... Не будь ее, нож бы, конечно, вонзился прямо в сердце половца, а так… Как говорится, и смех и грех…

Хорошо еще дело было не летом, а осенью, когда уже надевают более-менее плотную 26 одежду…

На дикий вопль женщины, решившей что в нее угодила вражеская стрела: «Половцы!

Половцы!!» – всполошилась вся весь. Тревога была страшной. По лесам разбежалась разве что не вся округа.

Дед Завид после всего собрался запороть Славку до смерти. Но Милушин муж, чувствуя перед тем свою вину – как-никак это он дал нож мальчишке, уговорил, чтобы ему самому позволили выпороть Славку. Он бил вроде бы не сильно. Так ему казалось, потому что Славко упорно молчал. Но ведь рука-то у него была кузнецкая! А Славко молчал, потому что отец успел завещать ему жить по закону и совести. И коль он нарушил закон, то по совести обязан был молчать. Словом, когда Милушин муж увидел, что нарисовал на том месте, на котором Славко не мог сидеть потом месяц, то от жалости пообещал собственноручно выковать и подарить ему засапожный нож. Но – только когда тот поумнеет!

«И почему я до сих пор не поумнел? – с досадой вздохнул Славко. – Привез бы тогда мне сегодня Онфим не крест, а нож. И уж тогда, Белдуз, ничего бы тебя не спасло!»

В этот момент хан несколько раз кряду произнес имя Мономаха, и Славко насторожился.

А не засаду ли они держат тут их князю? Дед Завид, бывало, рассказывал, что Мономах не любит ездить с большой охраной. И вообще оружие и княжескую одежду он возит за собой в телеге, беря первое в случае опасности, а вторую надевая только въезжая в город… И еще дед говорил, что потерять Руси сейчас Мономаха – все равно что лишиться собственной головы.

А не обезглавить ли решили одним ударом Русь половцы?

Хан Белдуз у них самый отчаянный, с такого станется…

«Ну что ж, – решил Славко, – тогда пусть поживет! Если только Мономах появится, я сразу выскочу, крикну ему о засаде, и он сам расправится с моим кровным врагом! Меня, конечно, сразу убьют…»

Замечтавшись, Славко представил, как будет встречать его, героем, родная весь: в повозке с зажженной в скрещенных руках свечой. Как будет заламывать руки, вспоминая, что это он спас ее сына, Милуша. И сокрушаться, что не успел выковать засапожный нож ее муж. Как запоздало будет рыдать, прося прощения и твердя, что так не ценил Славку, дед Завид. И сам Мономах своими руками наденет на его теплую шею золотую наградную цепь – гривну…

«Бр-рр! Почему она такая холодная?» – вдруг чуть было не взвизгнул Славко. И только тут обнаружил, что задремал, а за гривну принял упавший на него с куста комок снега…

Оглядевшись, он понял, что комок упал не случайно.

Прямо под куст, за которым он прятался, кто-то бросил голову налима. Очевидно, она была так страшна, что даже стрелок не рискнул съесть ее… И тем не менее Славко поглядел на нее с благодарностью – ведь не будь тогда у него на спине этой рыбы…

«Надо быть внимательней! – обрывая себя на посторонней мысли, решил он. – А то Белдуз такой гривной наградит, которая петлей называется, да на этой же елке повесит. А если еще и признает меня, – любой покойник тогда мне позавидует» Нет, надо тихо лежать и выполнять поручение старшего, то есть деда Завида. Это тоже будет по закону и совести.

Половцы здесь, а значит, он должен терпеливо ждать, когда они уйдут восвояси, либо…

«Либо, – опять стал своевольничать Славко, – найти-таки способ убить хана или попытаться разузнать, что они тут задумали!»

Чем дольше лежал под кустом, наблюдая за половцами, Славко, тем все больше и больше не мог ничего понять.

Не отдыхать же они сюда и налима есть в конце концов пожаловали?

Тогда зачем?

Он мучительно искал ответа на этот вопрос, присматриваясь к каждому взгляду, прислушиваясь к каждому слову врагов, но это еще больше запутывало его.

В довершение всего среди бела дня откуда-то издалека послышался волчий вой. Его сменил второй, более близкий. За ним – где-то совсем рядом – третий…

«Что это? Волки луну с солнцем перепутали?» – удивился Славко, однако Узлюк неожиданно, задрав голову, тоже завыл по-волчьи. И тогда он понял, что это – дозорные половцы подали своим какой-то сигнал, а тут ответили, что слышали.

– Уходить надо, хан! – опуская голову, с тревогой в голосе сказал Узлюк. – Там что-то случилось!

– Но выли не по три раза, а только по одному. Значит, это всего-навсего кто-то едет!

Причем не такой уж и нужный нам! – поправил его Куман.

– По два раза! – упрямо стоял на своем стрелок.

– Нет, по одному! – уверенно повторил старый половец. – Просто лживое эхо ты принял за верный звук!

Хан недовольно оглядел обоих и кивнул одному из своих воинов на привязанных к деревьям коней:

– А ну-ка, с-съездий узнай, что там такое!

Половец быстро вскочил на коня и помчался выполнять приказ хана.

А тот, нанизав на услужливо протянутый ему Узлюком толстый ошкуренный прут новый кусок налима, откусил побольше и блаженно зажмурился:

– Все думают – набег, набег… А мы тут с-сидим-м, рыбу едим-м! М-ммм! Вкус-сную рыбу! Сам Мономах-х, наверное, такую не часто ест!

Славко, опять услыхав про своего князя, на этот раз даже не насторожился.

После того как он решил, что половцы устроили на него засаду, имя Мономаха звучало так часто, что он давно уже понял – не убить они собираются его здесь, а обмануть в чем-то. И не тут, а где-то в Степи. Но в чем? Как? Об этом хан говорил так туманно, сознательно умалчивая самое главное, что ничего невозможно было понять.

В этом Славко никак не мог ошибиться.

Что-что, а половецкую речь он знал немногим хуже, чем свою, русскую.

Помогла ему в том, сама даже не подозревая, та самая худая женщина, которая вечно ругалась со статной. Побывав однажды в половецком плену, откуда ее только через два года отбили наши, она хоть и с неохотой, но, если Славка помогал ей в огороде, все же отвечала на его вопросы:

– А как будет по-половецки «мама»? А «красивая»? А как они говорят «найти»? А как на их языке сказать «пожалуйста»?

Только после того как он убежал в Степь и едва живым вернулся обратно, она поняла, что наделала. Ведь Славко был таким, что дед Завид даже не стал обещать наказывать его, когда он выздоровеет!

А вообще, если честно, припомнил Славко, дед Завид ведь ни разу так и не выпорол его.

Только грозился! Все время за него это делали другие. Даже когда он срезал свисавшую с грамоты, дарованной деду Завиду самим отцом Мономаха – Всеволодом Ярославичем, огромную свинцовую печать и сделал из нее грузило, которое в тот же день, приняв за блесну, утащила щука, его бил отец. Да так, что деду Завиду после этого и делать нечего было…

Вспомнив отца, Славко вновь с ненавистью покосился на хана, но тут к костру подскакал посланный ханом воин.

– Все в порядке! – спешиваясь, прокричал он. – Это просто купеческий обоз!

– Далеко? – не переставая жевать, уточнил хан.

– Уже подъезжают!

– Хорош-шо!

«Так вот что, наверное, они тут ждут! – с облегчением подумал Славко. – Не иначе как через своих людей проведали, что из Переяславля в Новгород идет какой-то уж очень богатый обоз!»

Но хан, вопреки его предположению, отнесся к этой новости совершенно равнодушно.

Встрепенулся он только, когда старый половец, подойдя, шепнул ему что-то на ухо:

– Ты так считаеш-шь? – покосившись на него, недоверчиво поднял бровь хан.

– А кто его знает? – развел руками Куман. – Одинокому ветру в пустыне всегда одиноко и страшно. Может, решил, что так безопасней. И – веселее!

– Что ж-ж! Проверим! Заодно ноги разомнем! И тож-же повеселимся! – решил хан, вставая, и только тут Славко с изумлением увидел, что он совсем мал ростом. – Вс-се на коней! За мной!

– А я? – заметался босыми ногами на снегу Тупларь.

– А ты с-сиди здесь! Костер сторожи да рыбу с-свою доедай! – отмахнулся от него хан.

– Слыхал? Ханский приказ! – явно издеваясь над ним, усмехнулся Узлюк. Поднатужась, он натянул на лук отдыхавшую тетиву и, запрыгнув на коня, пригрозил: – Попробуй только не выполнить!

Тупларь покорно опустился на корточки и, вздохнув, взял свою саблю с нанизанным на нее нетронутым куском налима.

Славко посмотрел на него, на удалявшихся, потрясая копьями, всадников и понял, что надо делать.

Он протянул руку к налимьей морде, спрятал под нее свою голову, и, выйдя из-за куста, самым зловещим голосом, на который был только способен и который очень напоминал ханский, прошипел:

– Меня е-ш-шь?!

Половец увидел его, икнул. Глаза его округлились от ужаса, он выронил из рук саблю и с воплем: «Оборотень! Опять человек-рыба!!», через кустарник и ручей бросился прочь в камыши…

Славко поглядел, как он, судя по волнам камыша, убегает все дальше и дальше, затем перевел взгляд на опустевшую дорогу и смело подошел к костру.

Он схватил оставленную Тупларем саблю и уже хотел убежать, как на глаза ему вдруг попалась недоеденная ханом рыба…

Ну не оставлять же ее было ему просто так!

Славко огляделся вокруг и, увидев загаженный лошадьми снег на месте их стоянки, усмехнулся.

Ага! Вот что он сделает…

Славко, бросив в костер ненужную ему больше налимью голову, взял ханский прут, тщательно вымазал нанизанный на нее кусок налима в свежем конском навозе и осторожно положил на место. Потом, мстительно улыбаясь, прикрыл остатки рыбьего куска на ветке Узлюка сушившейся поодаль портянкой.

Проделав все это, он увидел, что всякое движение в камыше остановилось, и услышал приближавшийся на дороге шум.

Надо было как можно скорее возвращаться назад.

Славко, прихватив с собой саблю глупого половца прямо с куском налима, направился к кустам, но, увидев свои следы, нахмурился и покачал головой. Нет, сюда после всего, что он сделал, идти было никак нельзя. И он, спустившись в ручей, пошлепал по воде, чтобы через несколько десятков шагов выйти на бесснежное место и уже с другой стороны подкрасться к костру…

Топот коней, свист, гиканье и отчаянный скрип полозьев по снегу приблизились, и вскоре появился спасающийся от преследователей обоз.

– Господи, спаси и сохрани!

– Гон-ни!!!

– Уходите, прикроем! – слышались русские голоса.

Половцы же кричали что-то непереводимое ни на один язык устрашающе-непонятное, словно охотники на облавном лове зверя.

Лица возничих были напряжены до предела. Они бешено хлестали плетками и без того несущихся во всю мощь своих быстрых ног лошадей.

Охранявшие десяток повозок, доверху груженных товаром, пять воинов не щадили своих жизней, защищая порученное им добро и людей. Перегибаясь в седлах, они отчаянно отбивались от наскакивавших на них со всех сторон с копьями половецких всадников.

Все это вихрем пронеслось мимо Славки, который успел только прижаться к земле и снова поднять голову.

Ох, что там было!

На повороте одна из повозок опасно накренилась и стала переворачиваться. На обочину полетели тугие мешки. Пропал бы и конь. Но правящий повозкой оказался не из робких да к тому же, видать, и бывалым возничим. Выхватив из-за голенища засапожный нож, он успел перерезать постромки, вскочить на коня и верхом на нем кинулся догонять своих.

На дороге осталось лежать только несколько мешков. Вдруг один из них – Славко даже на мгновение зажмурился и помотал головой, отгоняя видение, – превратился в тень и, спрятавшись сначала за березой, о которую ударилась повозка, метнулся затем в сторону стога. Или то ему показалось? Да и не до этого было сейчас… Схватка-то продолжалась!

Отбившись от боковых наскоков половцев, всадники перебросили себе щиты на спину и, не сбавляя скорости, тесно сомкнули строй.

Закрыв собой, словно крепостной стеной, обоз с тыла, они были готовы ко всему и наверняка уже попрощались с жизнью.

Но хан неожиданно остановил атаку, и каково же, наверное, было их изумление, когда они, может, через версту, а может, через две поняли, что это не хитрость или какая уловка, а половцы на самом деле оставили их в покое? И даже не преследуют их!

Не меньше всадников был удивлен и еще больше озадачен ставший свидетелем того, что произошло, и Славко.

Два сломанных копья с одной стороны да, судя по всему, легко раненный в плечо стрелой – с другой.

Вот и вся схватка.

Однако самым непонятным для него было то, что упустивший такой обоз хан был даже доволен!

– Конечно, два-три убитых нам бы не помеш-шало, но хватит и этого! – показал он на перевернутую повозку и разбросанные по дороге мешки.

– Главное, того, что нам нужно, здесь не было! – подтвердил Куман и, проткнув один из них копьем, зачихал, окутавшись вырвавшимся из мешка белым облаком.

– Мука, хан! – лизнув испачканный палец, прокричал он.

Остальные половцы кинулись к другим мешкам, но Белдуз грозным окриком остановил их:

– С-стойте! Куда?! Забыли, за чем мы сюда приехали? Дались вам эти жалкие мешки, когда скоро вс-се… вс-с-се нашим здес-сь будет!

Хваля своего мудрого и хитрого хана, половцы вернулись на место, спешились и, подбросив в костер сразу две большие охапки сена, снова принялись за еду.

Вспыхнувшее пламя ярко осветило снявшего с себя серебряный наличник хана.

Славко чуть не заплакал от досады.

Вот беда: когда нечем убить хана, он рядом, а когда в руках сабля-то далеко.

Ему было даже не до смеха, когда Узлюк, увидев грязную портянку на своей еде, недоуменно уставился на нее:

– Ветром что ли ее сюда принесло?

И, зашвырнув портянку в ручей, с брезгливым выражением стал поедать свою рыбу.

– Надо всегда знать, к-де класть свою пищу! – нравоучительно заметил ему хан, берясь за свой прут.

Беседуя о чем-то со старым половцем, он слегка подогрел на огне свой кусок рыбы и, когда тот зашипел, зашкворчал, аппетитно покрываясь мелкими пузырьками, поднес к губам и нетерпеливо вонзил в него мелкие частые зубы.

Славко так и подался вперед, ожидая, что будет дальше… Вот это уже было куда интересней!

На мгновенье хан замер, словно прислушиваясь к чему-то. Вдруг нос его беспокойно заерзал. Лицо перекосилось от отвращения. Рот брезгливо открылся, и с длинно высунутого языка на землю посыпалось то, что он еще не успел проглотить…

Плечи Славки так и затряслись от беззвучного смеха.

«Знай, хан, наших! – прошептал он. – То ли тебе еще будет, когда ты у меня за вс-е, за вс-ссе, отвечать будеш-шь!» – передразнивая Белдуза, прошептал он.

А у костра тем временем началась самая настоящая паника.

Куман участливо наклонился к хану, спрашивая, что стряслось.

Но тот, хрипя и отплевываясь, только отмахнулся от него, причем больной рукой, от чего хрип перешел уже в стоны.

Все половцы в испуге вскочили.

– Что случилось?

– Не подсыпали ли злые духи или русские лазутчики отравы нашему любимому хану? – гадали они.

Но злых духов, по общему мнению, отогнал бы дым от костра. А у русских не в обычае травить не то что друг друга, но даже врагов, как это принято в Византии или в той же родной их Степи.

– Что же тогда произошло?

– И вообще, почему, когда мы вернулись, у костра не было сторожа?

На все эти вопросы решил дать ответ сам хан.

Немного придя в себя и отдышавшись, он снова взял свой прут. Сначала тщательно обнюхал кусок налима, потом, оглядевшись, увидел на снегу пятна свежего конского навоза, человеческие следы, на которые кивком указал ему старый половец, и наконец сказал:

– Нет, это не яд!

Половцы с облегчением выдохнули.

Мало того что они так боялись за жизнь своего хана, так ведь успели и сами приложиться к оставленным кускам…

– Это – обычная ч-человеческая глупос-сть!

Хан показал пальцем на догоравшую в костре налимью голову:

– К-де тот болван, которого я оставил сторожить костер?

И тут, на свою беду, из камышей появился Тупларь.

Ему б чуть помедлить, пока пройдет первый гнев хана. Так нет же – подсунулся прямо под горячую руку.

– А, вот и он! Ч-что это? – показал ему хан изгаженный Славко кусок на своей сабле.

– Оборотень! Человек-рыба! – с жаром принялся было объяснять Тупларь, но хан, даже не 31 слушая его, приказал:

– А ну-ка, дать-ка мне плетку!

Сразу несколько услужливых рук потянулось к хану:

– Вот, хан!

– Нет, моя лучше!

– Держи!

Но хан, не глядя, выбрал первую попавшуюся плеть и наотмашь хлестнул ей по лицу не осмелившегося даже отпрянуть половца.

– Вот тебе!

– За что, хан? – простонал тот, закрывая лицо руками, и, когда отнял их, Славко увидел на его лице косой красный рубец.

– За оборотня! Ч-чтоб помнил его всю жизнь! – пояснил хан и приподнял бровь: – Постойпостой! А к-де твоя сабля?

– Не знаю, здесь была! – недоуменно закрутил головой половец, обошел костер, даже облазил все вокруг на четвереньках и беспомощно развел руками: – А теперь нет нигде…

– Тогда и помнить тебе его недолго! – равнодушно сказал хан. – Не найдешь саблю до вечера, убью!

– Хан, пощади! – рухнул перед Белдузом на колени Тупларь. – У меня ведь жена, старая мать, дети в веже остались!

Даже Славке почему-то стало жаль этого глупого половца.

Но хан Ласка был неумолим.

– Тебе же лучш-ше будет. Ну, сам подумай, как ты с таким позором вернешься домой? Тебя там конским навозом… – он сглотнул слюну отвращения и с трудом продолжил: – …заброссают! Для настоящего воина лучше потерять голову, чем саблю! И я тебе просто помогу потерять ее!

– Да какой я воин, я – пастух! – простонал Тупларь, но хан резко оборвал его.

– Я не знаю, каким таким пастухом ты был в Степи, но сейчас ты – воин, к тому же осставивший свой пост! И пока ты бегал от своего оборотня, с-десь явно кто-то был! Эй, Узлюк! – Белдуз знаком подозвал с готовностью потянувшегося к своему луку половца. – Постой, до вечера еще далеко! Сначала с-сходи посмотри, куда ведут эти следы?

Узлюк направился к кустам, и Славко поежился от мысли, что было бы с ним сейчас, не догадайся он вовремя сменить место.

– Ну? – торопил Белдуз.

– За куст, хан! – послышался удаляющийся голос.

– А дальш-ше?

– За дерево.

– Дальше, дальше! Что молчиш-шь?

– Прямо в ручей!

– Я же говорил – оборотень это, человек-рыба! – чуть не плача, подал голос Тупларь.

– Как, ты еще с-десь? А ну марш искать свою саблю! – удивился хан и крикнул шлепавшему прямо по воде стрелку: – Ладно, возвращ-щайс-ся, пока ты сам в человека-рыбу не превратился!!

Половцы, понемногу успокаиваясь, снова расселись вкруг костра и, за исключением хана, который решительно отказался от нового куска налима, тщательно обнюхав свои сабли, снова принялись за еду.

Тупларь в поисках сабли принялся бродить по дороге, а Узлюк, ворча, подсел к костру, вылил из сапог воду и тоже стал сушить у огня, к неудовольствию ближайших соседей, свои портянки.

Славко вдруг вспомнил, что на захваченной им сабле тоже остался кусок налима, и, 32 схватив его прямо обеими руками, так и впился в него.

– Ум-мм! Вкусно! – даже зажмурился он от удовольствия. – Эх, жаль, не донес я его до веси. То-то бы нашим радости было!..

Однако долго наслаждаться едой Славке так и не пришлось. Во-первых, кусок налима, хоть и был он большой и уже твердый, как камень, кончился до обидного быстро. А во-вторых, где-то, совсем рядом, снова раздался короткий волчий вой.

Что это – новый обоз?

Но нет. Вой прозвучал только лишь раз, и Куман сразу определил, что это кто-то из местных жителей идет по дороге.

Узлюк на этот раз даже не стал спорить с ним.

– Точно! Это русские! – уверенно согласился он. – Думают, что мы ушли, а тут – свои!

– На огонек, как у них говоритс-ся, идут? Ну что ж-ж! – усмехнулся хан. – Встретим их на их ж-же земле, как гостей. Пус-сть привыкают!

Он знаками расставил своих воинов в полушаге друг от друга, и те, подняв луки, замерли в ожидании.

Славко ничего не мог понять.

Это что же, в Осиновке перестали верить ему и послали мальца, чтобы узнать, что тут и как?

Нет, вскоре понял он, – вдали, на дороге появились не одна, а, по меньшей мере, с десяток фигур. Три взрослых – старик и две женщины, остальные – дети.

«Неужели сам дед Завид повел сюда наших?..»

Тоже нет – фигура старика была с двумя руками.

Шепча: «Уходите, да уходите же!», Славко попытался знаками, незаметно для половцев, предупредить их.

Да какое там!

Если половцы не видели его, находясь почти рядом, то как люди могли разглядеть его издали?

Он уже собрался, рискуя собой, выскочить на дорогу и открыто подать знак. Но идущие вдруг сами остановились и замерли, поняв свою оплошность.

Они хотели броситься в лес. Но было уже поздно.

Хан Белдуз опустил руку, и половцы одновременно спустили стрелы с тетивы своих луков.

Славко только кулак успел закусить от отчаяния.

Словно рой смертельно жалящих ос, со страшным свистом, понесся навстречу заметавшимся и начавшим один за другим оседать и падать на землю людям.

Пока остальные половцы перезаряжали свои луки, Узлюк успел выпустить три стрелы и каждый раз точно попадал в цель.

– Эх! – вслух сокрушался он. – Далеко стоят, чтобы я мог на одну стрелу нанизать сразу двоих!..

Через несколько мгновений все было закончено.

Хан сам съездил осмотреть место массового убийства безоружных людей и, вернувшись к костру, довольно сказал:

– Вот теперь вс-се, как после настоящего набега! Теперь мы с-спокойно мож-жем дожидатьс-ся с-самого главного! Ес-сть рыбу и ж-ждать его!

«Значит, никого в живых не осталось!..»

Славко упал лицом на землю и принялся колотить ее своими беспомощными кулаками.

Затем, нащупав рукоять сабли, хотел сам, один броситься на хана. Он был уверен, что нет на 33 свете такой силы, будь перед ним хоть сто половцев, которая смогла бы сейчас остановить его, столько в нем было гнева и ярости.

И все же такая сила нашлась.

И этой силой оказался… он сам.

Своим быстрым и тонким чутьем Славко вдруг понял, что он не имеет права так рисковать собой.

Здесь явно происходило нечто такое, что касалось не только его веси и личных обид, но и, кажется, всей Руси.

Но – что?..

«Почему, хан сказал, как после набега? Кого ждать? Зачем? Что для них самое главное? – недоумевал Славко, и все новые вопросы, словно стрелы, сыпались на него… – Осиновку не тронули. Остальные веси – тоже. Обоз проехал, даже догонять не стали! Люди сами к ним вышли, и пленные им не нужны! Ничего не понимаю! Что здесь происходит?..»

Глава четвертая 1 А произошло вот что.

Тремя днями раньше, посоветовавшись со своим ближайшим окружением, переяславльский князь Владимир Мономах решил наконец поговорить с великим князем Святополком о том, что не давало ему покоя все последние годы. Да что там последние годы – всю жизнь!

Он послал в Киев гонца, и тот, вернувшись, сказал, что Святополк в самом хорошем расположении духа, готов хоть немедля встретиться с Мономахом на берегу Долобского озера.

Зная переменчивый характер своего двоюродного брата, Мономах, не долго думая, объявил сборы и в тот же день, в крытом возке на санных полозьях, отправился в путь.

Сразу за городом он разоблачился – снял парадные княжеские одежды и остался в простом овчинном полушубке и старенькой, отороченной парчой шапке.

В санный возок сели трое. Сам Мономах. Его воевода Ратибор. И игумен с ящичком, в котором хранились принадлежности для письма и заготовки для печатей скреплять грамоты.

Его друг детства, боярин Ставр Гордятич, поехал верхом на могучем грудастом коне.

И правильно сделал. Им втроем тесновато было в небольшом возке, а сядь туда же высокий, дородный Ставр, то ему одному места мало будет, остальным хоть наружу тогда вылазь!

Пусть скачет – улыбнулся, глядя на него, Мономах. Все равно силу некуда девать – не зря уже в народе богатырем зовут!

Одно плохо, уж больно охочь до беседы этот боярин. Не то что Ратибор, который может молчать всю дорогу. Или игумен, что и сам молится и другим молиться или думать не мешает.

А Ставру все кажется, что они забыли что-то, готовясь к важному разговору. Вот и приходится перекрикиваться через маленькое оконце да утайкой, чтоб ни человек, ни ветер, ни сорока раньше времени не разнесли по миру то, из-за чего они с такой спешностью ехали к великому князю.

Мономах коротко успокоил очередное беспокойство Ставра и с легким вздохом посмотрел ему вослед.

Он сам только недавно стал предпочитать езде верхом такой вот возок. А так, считай, – год 34 за годом, десятки лет прожил в седле, дойдя до возраста, когда мужчина зовется уже не молодым человеком – а средовек. Хорошее время – и ум есть, и силы еще не остыли. Можно, конечно, и на коне. Но… в возке как-то уж поприятнее...

Знал князь – шепчутся за его спиной враги-недруги да всякие завистники: замок, мол, в Любече построил на манер немецких… зимний возок, дескать, сделал себе, совсем как они…

А почему бы и не построить? Отчего бы не завести? – удобно откинулся на спинку сиденья Мономах. Что зазорного в том, чтобы лучшему у чужеземных людей учиться? Не худое же у них нам перенимать?

Ему вдруг вспомнилось, как отец однажды показывал ему письмо своей сестры, его тетки, к Ярославу Мудрому, которую тот выдал замуж за французского короля и без подписи которой не был действителен ни один их закон. Как она плакалась в нем батюшке за то, что заслал ее в такую дыру, как Париж. Улицы здесь узкие, грязные, вонючие, помоями залитые, жаловалась она. Народ груб, неучен, не чета нашему. Даже читать-писать не умеют…

– Княже! – подскакав, вдруг позвал Ставр Гордятич.

– Ну что еще… – недовольно поморщился Мономах.

– Не надо было все-таки уступать тебе десять лет назад киевский стол Святополку. Ну что хорошего он за это время для Руси сделал? Первым делом бросил в темницу послов половецких, чем всю Степь на нас, не готовых к войне с ними, поднял… Тебя на помощь позвал, да только и свою, и твою дружину на Стугне-реке бесславно положил… Как мы-то с тобой еще живы остались? Вся Русь тогда кровью умылась! А потом как правил? А-а!.. Что толку теперь говорить… Был бы ты сейчас великим князем, только бы и оставалось, что отдать всем князьям приказ. А так… Поезжай теперь – упрашивай, доказывай, кланяйся. Да было бы хоть кому!..

– Не забывайся! О великом князе все ж говоришь! – строго напомнил Мономах. – К тому же о моем брате!

– Хорошо! – виновато согласился боярин. – Но мнится мне, что великий князь не простит тебе последней обиды…

– Какой еще обиды?

– А той, что ты оставил своего сына княжить в Новагороде, когда он собрался посылать туда своего… – боярин стал высказывать и другие, не менее серьезные доводы, что Святополк найдет причины для отказа, но Мономах без труда разбил их и отпустил его:

– Так-то, Ставка, то-то, Ставр Гордятич. Погоди… а о чем это я думал-то?

Он наморщил свой высокий лоб, ища потерянный с появлением Ставра конец мысли, и, словно бы сам себе, кивнул:

– Нет, и там есть чему у нас поучиться! И нам – что у них перенять! Главное, чтобы худое, которое у них самих льется через край, на Русь не перекинулось! Тут ведь дело какое…

Хорошее веками накапливается, а растерять можно за год. А плохое, наоборот, за год приобретешь, а потом потомки столетья выплевывать будут!

Хорошо бы всему этому худому на вечные времена плотный заслон по границе Руси провести, чтобы чистый и добрый, как родниковая слеза, характер русского человека не испортить. Как в древних книгах сказано – скифы когда-то делали. И если те свои злые обычаи так старательно берегли, что всякому иноземцу, даже не слушая, голову сразу рубили, нам тем паче добро свое беречь надо… Конечно, не так, чтобы сразу мечом, но все же…

– Ты что-то сказал, княже? – крикнул, проезжая мимо, Ставр.

– Да нет… Так – подумал о тех, кто после нас здесь ездить будет!

– А что им? – удивился боярин. – Сыны твои ладно пристроены. Мои тоже бедствовать не должны!

Всем хорош Ставр Гордятич, покачал головой Мономах, смел, предан, в битве горяч, но… думает только о сегодняшнем дне. Так же как и лучшие люди Святополка, с которыми ему 35 придется схватиться в словесном споре. А тут речь, пожалуй, даже не о завтрашнем дне. Так что пусть-ка он лучше в этот раз отмолчится на съезде князей.

Мономах, пальцем подозвав Ставра приблизиться, тихим, но строгим тоном приказа передал ему эту свою просьбу.

Боярин слегка обиженно пожал плечами и поскакал вперед.

Мономах, скрестив на груди руки, задумался. Он и Святополк – съезд князей всей Руси! А что – как ни странно, но это так. Этот вопрос решить могут только они. Святополк – потому что обладает силой власти. А он, Мономах, – властью силы. Вроде одни слова, а переставь их, и большая получится разница!

Помнится, лет пять… нет, дай Бог памяти, – восемь назад, когда на съезде было больше десяти князей, тоже поднимался серьезный вопрос. Кое-кто из князей стал всерьез предлагать прекратить на будущее всякий перераздел Руси. Пусть каждый навсегда остается владеть своей отчиной, твердили они, и тогда не будет ни споров, ни кровавых распрей из-за столов. Взгляды всех устремились на Мономаха. Ожидая его ответа, Святополк сидел тогда белей снега. Ведь согласись с таким предложением Мономах, у которого земель было больше всех, и от власти великого князя не осталось бы даже названия!

Но разве можно было нарушать завещание Ярослава Мудрого, чтобы верховная власть на Руси переходила к старшему в роде?

А интересы Руси для него всегда были выше своих. И митрополит Николай поддержал.

Словом, не дали тогда разодрать Русь на десяток мелких стран. И слава Богу – что бы тогда от нее осталось? Одно лишь имя? Половцы в считанные годы растерзали бы всех поодиночке!

Половцы…

Как ни хотел не думать об этой своей вечной боли Мономах до встречи с великим князем, но и эти мысли, и все вокруг так и напоминало ему о них.

По обеим сторонам дороги росли могучие деревья. Помнили они, наверное, как он, совсем еще мальчишкой, вместе с отцом, матерью и насмерть перепуганной сестрой Янкой да вот Ставкой и ближайшим окружением, убегал от их первого набега в Киев…

Сколько же ему лет-то тогда было?

Мономах на мгновение задумался, шевеля губами, – восемь!

Детская память – что быстрая река с островами да каменистыми порогами. Многое уплывает безвозвратно. Но то, что озарит ее, словно вспышкой молнии, или обо что поранишься – остается в ней навсегда!

Много радостного и приятного было для него в детстве и юности. Чтение книг на половине дома отца, который, на изумление всем, знал пять языков и много чего мог рассказать интересного… игры и пение на материнской половине, где все было обставлено на греческий манер, потому что она была дочерью самого византийского императора…

Но, к сожалению, самым ярким впечатлением детства осталось неприятное – половцы.

Ни когда его, по древнему обряду, в три года сажали на коня, ни первое занятие в школе, ни даже радостная весть о том, что в тринадцать лет он стал ростово-суздальским князем, – не могли затмить тех страшных воспоминаний.