Игра для героев

Глава 4Скоростной катер и бросок в ночи

После первого неудачного задания на острове Сен-Пьер в июле 1940 года Генри направил меня на подготовку по парашютному делу, если можно так назвать это занятие. Помню, как мы, группа парней, дрогли холодным утром на безлюдном и продуваемом всеми ветрами поле йоркширского аэродрома и смотрели, как сбрасывают на парашютах мешки с песком с двухмоторного «уитли». Некоторая уверенность (которая у нас, может, и была) насчет способности человека преодолеть силы природы, вскоре исчезла, так как половина парашютов не раскрывалась.

Спустя две недели, сделав всего пять прыжков, я выпрыгнул в люк, проделанный в полу «уитли» как раз для этой цели, и обнаружил, что падаю в темноту над сельской местностью Бретани с ужасающей скоростью.

Встряска от приземления, как говорят бывалые люди, сравнима с той, которую ощущаешь, прыгнув с пятиметровой вышки. Меня же угораздило попасть прямиком на крышу сарая и сломать ногу, что повлекло за собой довольно долгое излечение в обществе старого бретанского морского капитана, ставшего фермером, который показал мне всякие интересные фокусы с ножом, но это уже совсем другая история.

Первый опыт мне повторять не хотелось, и я впоследствии старался приземляться поискуснее и помягче. Можно было летать на «лизандере» или «Гудзоне», и я так и делал в последней операции в Вогезах, когда десантировался вместе с четырьмя тоннами амуниции и боеприпасов, а после была Испания и карабканье через Пиренеи.

Так как в жилах у меня текла кровь пополам с морской водой, то ночной бросок на скоростном катере пришелся мне куда больше по вкусу – я столько раз бывал в море, что мог управлять судном с закрытыми глазами.

Обычно отправляемые доставлялись из Лондона в отель на горе Торки, где ожидали встречи с представителями военно-морских сил; командир базы ВМС в Плимуте говорил напутственные слова и называл время отправки. Для безопасности полагалось быть в мундире.

Обычаем было грузиться на борт плавучей базы 15-й флотилии боевых катеров в Фалмуте в середине дня высадки, а за пять минут до отплытия переходить на борт катера и спускаться в трюм.

Странно было снова надевать форму; но, по крайней мере, она предоставляла мне командирскую каюту на время пути и такую степень уважения к званию, которая существует только на флоте и нигде больше.

Командиром был лейтенант примерно моего возраста по фамилии Добсон. У него было худощавое, беззаботное лицо и лихо сдвинутая набок фуражка. По его виду чувствовалось, что ему ужасно нравится воевать и он не будет знать, куда себя приткнуть, когда война закончится.

– Рад видеть вас на борту, сэр. Поговорим потом, если удастся. Пора.

Он исчез; через некоторое время зарычали огромные дизельные моторы, и мы тронулись. Послышался стук в дверь, и вошел Фитцджеральд. Я видел его мельком вечером предыдущего дня в доме на берегу реки Хелфорд, что течет к западу от Фалмута; туда за мной приехала машина, высланная Генри.

Генри сам был там с людьми из Лондона, Фитцджеральдом и остальными из его группы. Выглядели они точно так, как я ожидал: суровые, жесткие молодые люди, исключительно подходившие для выполнения задания, чего не скажешь обо мне, и удивительно дисциплинированные. Они проверяли свое снаряжение и лодки в ангаре, когда меня привели познакомиться с ними; Фитцджеральд, несомненно, был в курсе дела.

Он показывал мне все исключительно вежливо, что было неизмеримо хуже, чем явная антипатия; люди чувствовали некоторую наэлектризованность в наших отношениях, а это было не к добру.

Что меня так раздражало? Его голос, его манеры? Или, может, его прекрасно сшитое полевое обмундирование с наградными лентами над карманом кителя на левой стороне? На службе по моей специальности медалей не давали. Мне нечем было похвастаться спустя пять с половиной мрачных, жестоких лет, кроме изуродованного лица и гражданской пенсии, которую Генри мне выхлопотал. То ли ревность меня обуяла, то ли заговорило чувство приниженности маленького человека перед большим – не знаю, не могу сказать. Я расстался с ним и уехал с Генри, проведя вечер в сельском пивном баре на окраине Фалмута, делая вид, что я – офицер в отпуске.

От этих мыслей и воспоминаний меня неожиданно оторвал голос Фитцджеральда:

– Инструктаж в двадцать один ноль-ноль. Удобно это, сэр?

– Пожалуй.

Он поколебался, будто хотел что-то сказать, затем ушел. Но меня заботили другие мысли; я прилег на койку, подложив руки под голову, и уставился в переборку.

Прогноз погоды был в целом сносным для Ла-Манша. Ветер три-четыре балла; шквалы; дождь, затихающий ближе к полуночи. Но ночь стояла безлунная, а значит, во всей Атлантике не было более опасного места, чем воды острова Сен-Пьер.

В помещении старейшего пивного бара в Шарлоттстауне под названием «Вояка», расположенного на южной окраине, висела коллекция фотографий, изображавших кораблекрушения, лучшая из виденных мною, причем некоторые фотографии были еще викторианских времен.

Меня сморил сон; когда я проснулся, было семь тридцать. Я поднялся, открыл тумбочку, вынул штаны из плотной хлопчатобумажной ткани, старый рыбацкий свитер, брезентовые ботинки на веревочной подошве, бушлат, который надевал мой отец, когда отправлялся в плавание за Горн, и поношенную боцманскую фуражку со сломанным козырьком.

Я быстро переоделся и посмотрел на себя в зеркало. Я мог бы высадиться, одетый по форме, как Фитцджеральд с его группой. Было сущей правдой, что при малом количестве оставшихся на острове гражданских лиц возможность в случае чего затеряться среди них равнялась нулю. Но я был суеверен, говорила моя черная кельтская кровь, и полагал, что военная форма принесет мне несчастье, если пойти в ней на задание.

Я был в форме во время дюнкеркской катастрофы – и избегал влезать в нее вплоть до второго разгрома, пережитого в Вогезах. Правду говоря, все это было не так уж важно. Ощупав свою глазную повязку, я вспомнил про серьгу. По настоянию Мэри, я снял ее, дабы отдать дань уважения военной форме армии его величества, а теперь прицепил вновь куда положено – маленький акт презрения к мелким условностям.

Кобуру я терпеть не мог – от нее быстро не избавишься в случае необходимости. Из тумбочки я вынул эсэсовский маузер со сферическим глушителем – излюбленное оружие гестаповцев, у одного из которых я этот маузер и изъял. Он был незаменим в случаях, когда нужно было кого-нибудь бесшумно пристрелить, хотя совершенно бесшумного оружия люди еще не изобрели.

Я засунул маузер во внутренний карман своего бушлата, в правый карман положил финский нож, резиновый фонарик – в левый и вышел.

На пути к спусковому трапу мне встретился главный старшина; как истинный моряк, он и бровью не шевельнул при моем появлении. Молодцевато козырнув, он сказал:

– Капитан приветствует вас на борту, сэр. Он сочтет за честь, если вы присоединитесь к нему на мостике.

Он открыл дверцу наверху спускового трапа. Фонтан брызг ударил мне в лицо, когда я ступил в темноту.

Луны не было, но белые гребни волн слабо светились в темноте у обоих бортов, и так же слабо мерцал кильватерный след.

Когда я вышел на мостик, Добсон обернулся и приветствовал меня, при этом голова его в свете лампы над штурманским столом казалась как бы отделенной от туловища.

– Хорошо, что вы поднялись к нам, сэр. Думаю, мы могли бы взглянуть на карты вместе. Майор Фитцджеральд уже здесь.

Фитцджеральд выдвинулся вперед, выйдя из тени. Одет он был как подобает: водонепроницаемый жилет и брюки, лицо его потемнело от маскировочного крема. Он не сказал ни слова, но сигарету, которую я предложил, принял.

– Я так понимаю, вам доводилось участвовать в подобных рейдах, сэр? – сказал Добсон.

– Вплоть до прошлого года, – кивнул я. – Капитан-лейтенант Фергюсон еще служит?

– Переведен на Алекс полгода назад. Последнее, что я слышал, – он действует в Эгейском море. У них там на вооружении греческие рыбацкие баркасы – фелюги, кажется...

– Да, не то что здесь.

– Ему предложили, – усмехнулся он. – Я бы не хотел расстаться с этим малюткой.

Я не винил его. Этот боевой катер был достаточно большим судном: 117 футов в длину, вооружен 57-миллиметровой пушкой, двумя 7,69-миллиметровыми пулеметами и другими огневыми средствами. С тремя дизельными двигателями мощностью 1000 лошадиных сил он легко давал 20 узлов, а в случае необходимости – до 25.

– Как обстановка с торпедными катерами противника? – спросил я.

– Они еще достаточно активны. Преимущественно в районе залива Сен-Мало, но мы встречаемся с ними повсюду в проливе. Американцы освободили порт Брест в прошлом году, но большинство остальных портов Бретани все еще находится в руках противника, хотя и постоянно осаждены со стороны суши.

– Откуда они действуют в районе островов? – спросил Фитцджеральд.

– Главным образом с Гернси, из порта Сент-Питер, но, как я сказал, с ними встречаешься повсюду в проливе. Там, где их меньше всего ждешь, вот в чем беда.

– Они что, настолько эффективно действуют?

– Чертовски эффективно, – с чувством сказал Добсон. – Начать с того, что они развивают очень приличную скорость. Тридцать пять узлов, если точнее – на десяток узлов больше, чем можем мы; и те, кто за это отвечает, дело свое знают. – Он бодро улыбнулся. – Лучше бы выбирать другие пути в темную ночь.

Мы обсудили порядок операции, особенно те крупные изменения насчет того, как нас будут подбирать, и я дал ему полезную информацию об условиях района. Он ткнул пальцем в группу морских скал в полумиле к северо-западу от входа в бухту.

– Похоже, их надо постараться обойти.

– Это самый опасный риф во всей акватории Северной Атлантики. Двадцать семь крупных кораблекрушений за последние семьдесят пять лет. Смертельная ловушка.

– Плохо дело, – сказал он с кислой миной на лице. – Особенно этот Мельничный жернов, о котором вы рассказывали. Нам придется быть чертовски осторожными, когда начнется отлив, это ясно.

Он извинился перед нами за то, что должен ненадолго отлучиться, и вышел. Рядом с нами оставались рулевой и курсант военно-морского училища, который все время держал наготове прибор ночного видения. Я вышел из рубки и, встав у леера, всматривался в темноту, думая о Симоне и о том, что мне предстояло, но главным образом о Симоне.

Подошел Фитцджеральд и, облокотившись на леер, проговорил:

– Такое впечатление, что мы одни в море.

– Очень может быть. Военно-морские силы отменяют свои ночные поиски торпедных катеров противника, когда проводится такая операция, как это. Мне казалось, вы знаете об этом.

Говорить этого не было необходимости; теперь я думаю, что он просто из кожи лез, пытаясь найти взаимопонимание со мной. Он отбросил почтительный тон и спросил без обиняков:

– Вы не любите американцев, да?

– Вовсе нет. Просто вы долго тянули с вступлением в войну, но я бы сказал, в этом был здравый смысл.

– Ну, ладно, – сказал он, прилагая усилие, чтобы сдерживаться. – Вам не нравлюсь я?

– Это ближе к истине.

– Но почему?

– У вас голубые глаза, – сказал я. – Я терпеть не могу голубых глаз. – Поддразнив его, я почувствовал, что хватил через край. – Почему вы обязательно должны мне нравиться?

Ему непременно нужно было, чтобы его любили, – у себя, в золотом мирке богачей Новой Англии, он к этому привык. Я же выбил у него почву из-под ног, поколебал то, на чем он построил свою жизнь – жизнь человека, привыкшего судить обо всем не по сути, а по внешним проявлениям.

Он собрался уходить, но я взял его за рукав, сказав:

– Ради Бога, почему вы не понимаете шуток? Угостите меня американской сигаретой, если есть.

У него сигареты были, и он предложил мне. Я раскурил ее под бушлатом, прикрывая горящий конец от ветра ладонью.

– Давайте начистоту, майор. Я вообще никого не люблю. Я провел пять с половиной лет, живя своим разумом и воюя на войне, где мне и моим товарищам было не до взаимной любви.

– Вы имеете в виду нацистов?

– Я имею в виду всех. Давайте я расскажу вам кое-что о войне. Бывает так, что одновременно с врагами начинаешь ненавидеть и своих. Я работал во французском подполье, в трех самостоятельных и изолированных организациях, которые тратили столько же времени на то, чтобы обмануть друг друга, сколько на борьбу с немцами. Игра – вот что такое война. Опасная, захватывающая игра, в которую большинство мужчин страшно любят играть.

– Если это игра, то игра для героев, – сказал он. – По-другому я не могу ее воспринимать.

– Это похоже на неудачную строку диалога из какого-нибудь американского фильма производства компании «Двадцатый век», где морские пехотинцы с болтающимися ремешками касок идут на смерть за демократов.

Отвечая, он казался растерянным.

– Не понимаю. Профессор говорил мне о, вас, о том, что вы совершили. Он сказал, что вы – лучший из всех, кого он знает.

– Лучший из кого? – переспросил я. – Остальные либо в концентрационном лагере, либо погибли. Большинство погибли.

– Но вы-то не погибли, вот что я имею в виду. Вы были там дольше и уцелели.

– И вы полагаете, что это – показатель ценности? – рассмеялся я. – Хотите, я расскажу, как выжил? Научился убивать надежно и экономно, машинально, без малейшего колебания. Действуя так, я спасал свою жизнь много раз.

– Это по мне.

– С другой стороны, – добавил я, – я дважды убил по ошибке... людей, которые были на нашей стороне.

Он пристально смотрел на меня сквозь темень ночи, и тусклый свет, лившийся от ходовой рубки, смутно отражался в его глазах.

– Я не мог рисковать, понимаете?

Нас окатил фонтан брызг, когда катер рассек длинную волну, и Фитцджеральд сказал каменным голосом:

– Что ж, наверное, вы вынуждены были это сделать.

– Вы правы, так и было. Никаких фанфар, никаких знамен, развевающихся в дыму сражения. – Я не смог сдержать улыбки. – Извините, дурная привычка говорить таким языком. Когда-то я мечтал стать поэтом.

Казалось, он меня не слышал.

– Он еще говорил, что вы отвлекли на себя три тысячи отборных эсэсовских войск в Вогезах всего лишь с горсткой из двухсот партизан и сдерживали их в течение восьми дней.

– Это верно, – сказал я. – А он не забыл рассказать, что у нас и женщины были в горах? После той стычки я спрятался в яме и, сжав зубы, наблюдал, как одиннадцать эсэсовцев схватили одну из них и насиловали по очереди. Она была еще жива, когда они ушли.

– И что же сделали вы?

– Пристрелил ее, майор Фитцджеральд. Я сделал то, что сделал бы ради любого бессловесного животного, корчащегося в муках агонии, заживо растерзанного и умершего прежде смерти.

Он повернулся и побрел прочь. Ничего удивительного: для него война и в самом деле была доблестным занятием. Десантно-диверсионные операции местного значения, ночные вылазки; иногда – рукопашный бой при встрече с противником лицом к лицу, выстрелы в темноте, трескотня пистолета-пулемета Томпсона. Как я узнал спустя много времени, он и его люди успешно проникали в удерживаемые, противником гавани под покровом темноты на своих лодках, устанавливали мины-присоски и уходили незамеченными.

Во время высадки в Нормандии Фитцджеральд занимался опасным, но малозаметным делом: за трое суток до начала операции он и его люди высадились с линкора «Омаха» и проделывали проходы в минных полях. Он никогда не принимал участия в больших боях, не видел, как опустошается страна армиями, которые в ней воюют, никогда не видел женщин и детей в опасности. И все же он был храбрый человек. Храбрый, но, как я тогда решил, глуповатый. Я вернулся в ходовую рубку; появился Добсон.

– Включаю глушитель, сэр.

Это означало, что мы находимся приблизительно в тридцати милях от пункта назначения. На удалении в пятнадцать миль от цели основные моторы отключатся, и мы будем двигаться в тишине на вспомогательных. За полмили я должен буду перейти в шлюпку и проделать на ней остаток пути.

Добсон взглянул на часы и сказал:

– Пора на заключительный инструктаж, сэр. Мы с майором Фитцджеральдом договорились провести его в офицерской кают-компании. Пойдемте вниз?

– Операция «Гранд-Пьер» состоит из двух последовательных этапов, – сказал я. – Задача номер один – моя: высадиться на берег и добыть разведывательную информацию. Задача номер два – ваша: прорваться в бухту Шарлоттстауна и заминировать все суда, которые там попадутся.

Они сгрудились вокруг стола, на котором была разложена карта. Их лица, как и у Фитцджеральда, были осмуглены маскировочным кремом и совершенно непроницаемы. За пять последних лет я так часто проводил подобные инструктажи, что отвык думать о мыслях и чувствах участников – то, что все они или некоторые из них должны были погибнуть еще до наступления утра, было всего лишь суровой реальностью военного времени.

Они знали точно, что должно было произойти, вплоть до мельчайших подробностей. А потому я еще и еще раз прорабатывал и оговаривал детали.

Закончив излагать техническую сторону дела, я добавил несколько замечаний для верности:

– Три последних пункта, с тем чтобы все лучше оценивали ситуацию. Первое и главное: моя задача – более важная по сравнению с вашей и поэтому должна, повторяю, должна иметь приоритет. – После этих слов в глазах Гранта я заметил неприятный отблеск, но продолжал: – Второе: не может быть и речи о попытке уничтожить береговые объекты или действовать иным образом так, чтобы противник обнаружил ваше присутствие.

Фитцджеральду могло не понравиться, как я это произнес, но единственным проявлением негодования у него была мгновенная легкая гримаса.

– И последнее, – сказал я, – если что-то выйдет не так, если планы придется изменить, то все должны выполнять мои приказы.

Возникло легкое замешательство, но Фитцджеральд, чтобы подавить его в зародыше, резко вставил:

– Хорошо. Прошу разойтись по каютам и произвести окончательную проверку снаряжения. – Затем он повернулся ко мне и тихо сказал: – Вы будете их инспектировать, полковник?

– Приду через десять минут, – кивнул я.

Он вытянулся, отдавая честь, и удалился. Я подмигнул Добсону, который слегка хмурился:

– Что, крутовато, а, Добсон? Ничего. Буду признателен вам за хорошую порцию виски, а потом пойду быстро проверю напоследок этих парней.

Странно, как здорово мне удавалось говорить по-полковничьи, когда я этого хотел.

Все было как на строевом смотру. Они выстроились рядом со своими лодками по стойке «смирно», слегка сгибаясь под тяжестью снаряжения – так, как они и должны были стоять перед спуском на воду. Суровые, жесткие, умелые бойцы. Глядя на них, я вынужден был признать, что лучшей готовности нельзя было и требовать.

На каждом были водонепроницаемый жилет и брюки, на голове – вязаная шапочка коммандос, у каждого был пистолет-пулемет Томпсона, гранаты, диверсантский нож и различные предметы снаряжения, включая ремонтный пакет на случай повреждений лодки (эти пакеты выдумал какой-то мрачный юморист из штаба ВМС, плохо представлявший себе, что такое морской десант). Диверсионные мины были уложены в брезентовые сумки со специальными перегородками. В каждой лодке по одной такой сумке.

– Мне приятно, – заметил я Фитцджеральду, – что они воюют на моей стороне, майор.

Он был доволен, но старался не показать этого.

– Спасибо, сэр.

– Они знают о приказе немецкого командования?

– Знают.

– Годится, – сказал я, поворачиваясь к выстроившимся передо мной людям. – Значит, вы помните, что можете получить пулю в затылок, если вас схватят.

Я пошел к выходу; Добсон последовал за мной.

– Крепкие ребята, – заметил он. – Мне пришлось доставлять группу рейнджеров перед операцией "Д" для расчистки подступов на побережье. Никогда не видел ничего подобного, вот уж действительно – лихие парни.

– У таких людей один недостаток, – сказал я, когда мы вышли на палубу. – Как попрут, так и не остановятся, а это значит, что они обычно заходят слишком далеко. И это может привести к провалу.

Странно, что это говорил я. Видимо, у меня зрело необъяснимое предчувствие. Такого рода явление учеными отвергается. И все же я нутром чувствовал: что-то будет не так. Давала о себе знать кельтская душа, кровь предков. Стоя на мостике и вглядываясь в даль, я чуял неладное и готовился к нему.

Лишь некоторое время спустя Добсон с Фитцджеральдом нашли меня.

– Чаю хотите, сэр? – спросил Добсон, предлагая мне эмалированную кружку. – С доброй добавкой, как положено.

Боже, благослови моряков! Это же ром, поднимающий дух и приносящий чудотворное тепло. Дождь несколько усилился, и Добсон сделал глубокий вдох:

– Вот это мне нравится. За такое отдал бы все на свете.

– Чем вы занимались до войны?

– Бухгалтерским делом.

Я ощутил в душе сочувствие к нему.

– Вернетесь к прежним занятиям?

– Ни за что! – сказал он с жаром. – Завербуюсь на панамское судно простым матросом, – добавил он и простодушно рассмеялся. – Во всяком случае, я еще не дожил до конца войны, ведь правда, сэр?

– Никогда не думал, – вставил Фитцджеральд, – что буду чувствовать себя так неуверенно, думая о конце войны.

– "Чаще всего люди погибают на войне оттого, что не пытаются избежать смерти или попадают в безвыходное положение", – процитировал я.

Фитцджеральд обернулся и посмотрел на меня. Его лицо казалось пятном в темноте. Я поспешно уточнил:

– "Искусство войны", автор – древний китайский воин по имени By Чжи. Советую почитать. Он изложил все, что можно сказать по данному вопросу, за четыреста лет до нашей эры.

– Мне жаль, но я не могу это принять, – сказал майор вежливо. – Солдат умирает не только в силу обстоятельств, но и из-за собственной неспособности найти выход.

Вероятно, это было бы правильно на классной доске в Вест-Пойнтском военном училище, где он проходил офицерскую подготовку. Я мог привести, ему и другие выдержки из By Чжи, но в этом не было надобности.

Когда мы остановились, острова совсем не было видно; впрочем, иного мы и не ждали; когда подали шлюпку к борту, я чувствовал себя удивительно бодрым благодаря кружке чая с добсоновским ромом.

Спуститься в шлюпку мне помогли курсант Варли и старослужащий матрос Доусон. Они ждали меня на ее борту. Добсон посмотрел на часы.

– Ну, сэр, ни пуха ни пера и всего наилучшего...

Мы пожали руки, и он официально отдал честь.

– Удачи вам, полковник, – сказал Фитцджеральд, выступая из темноты.

Сказал он это довольно сухо, но его рукопожатие было крепким. Мне все же было далеко не радостно. Что-то чувствовалось не то, какая-то кошка пробежала между нами. Отношения не сложились с самого начала. Он начал неверно, я отозвался не лучше, с того и пошло-поехало. Увы, на ходу дела не исправишь, и я, махнув через борт, очутился в шлюпке.

Ночная высадка с моря на берег, занятый противником, – задача не из легких. Удобные для высадки участки всегда заминированы, а на другие и так лучше не соваться – понятно почему. Скрытная высадка со шлюпки значительно уменьшала риск, особенно если рисковали опытные люди. Шлюпки были выкрашены специальной краской, и заметить их на воде было почти невозможно даже с близкого расстояния.

Приближаясь к берегу, я отчетливо слышал шум прибоя, и вот остров предстал перед глазами. Видно было, как волны разбиваются об утесы и в воздух взлетают мерцающие облака белых брызг.

Я сверил направление по компасу и тронул Варли за плечо:

– Так держать на подходе. Потом я сориентируюсь получше.

Нас уже подхватило течение; слышно было, как хлюпает вода, ударяясь о корпус шлюпки. Показались скалы, выступившие зубчатой грядой над белой от пены поверхностью. Шлюпка, как призрак, плавно скользнула между ними не более чем в двух ярдах от стены утеса.

Здесь приходилось надеяться только на слух. Какая бы чертова уйма времени ни миновала – остается такое, что проникает в тебя навсегда и сопровождает всю жизнь, не отпускает и не забывается.

Отчетливо слышалось гулкое стенание, рожденный ветром звук пустого отверстия у подножия «Чертовой лестницы». Я снова тронул Варли за плечо, указав ему направление.

Мы могли дрейфовать внутри замкнутого пространства только пригнувшись. Варли и Доусон придержали шлюпку, а я, включив фонарь, поднялся в рост. Запахи соленой воды, морских водорослей и ила наполняли воздух вместе с запахом разлагающегося птичьего помета. Выступ, который я присмотрел, находился в двух футах над моей головой. Варли взял фонарь, и я взобрался на выступ. Он передал мне фонарь, а потом одноместную надувную резиновую лодку, аккуратно сложенную, – на случай, если на шлюпке нельзя будет подойти.

– Удачи вам, сэр, – сказал он, улыбнувшись. – Обратно придем вовремя, обещаю вам.

Легкий поскрипывающий звук, всплеск весел – и они ушли. Я остался один и все же не совсем один. Снова дома – впервые за пять долгих лет.