Игры современников

1

В этом письме, сестренка, я хочу рассказать о себе, о своих связях с людьми, называющими себя театральными деятелями, о физической тренировке, которой я занимался. Разумеется, поскольку это письмо обращено к тебе, оно будет касаться мифов и преданий нашего края. Совершенно случайно меня познакомили с юношей, уроженцем наших мест, и он мне кое-что сообщил о тебе: будто бы ты теперь живешь вместе с Разрушителем, которого возродила и вырастила до размеров собаки. О себе он рассказал, что руководит небольшой театральной группой и хочет поставить спектакль, основанный на мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма. В детстве он слышал обо мне как о человеке, который хотя и не выполнил еще возложенную на него миссию, но должен когда-нибудь заняться описанием мифов и преданий нашего края, и поэтому решил просить моей помощи. Тут он сунул мне под нос в качестве приманки отпечатанный ксилографическим способом фолиант, содержание которого имело отношение к истории деревни-государства-микрокосма. Это была, сестренка, хроника восстания, вспыхнувшего в нашем крае, – такую книгу, помнится, я собственными глазами видел в кабинете отца-настоятеля. Довольно старая, но не представляющая особой ценности книга под названием «Повествование о борцах за народное дело в Авадзи». Сначала, как бы поддразнивая юношу, я заявил:

– Вы, наверное, взяли ее из дома или у соседей – во всяком случае, у кого-то, принадлежащего к древнему роду. А вам не говорили, что ее написал не участник восстания, а человек из призамкового города, посланный на его подавление? Что это, по-видимому, какой-нибудь самурай низкого звания?

– Нет, ничего об этом не слышал, – ответил юноша. – Как-то мы обсуждали в долине проблемы театра, и одна девушка принесла эту книгу. Она сказала, что нашла ее среди вещей, оставшихся от деда. Ее дом смотрит прямо на мост через реку – он находится как раз над дамбой, укрепляющей берег...

– Это еще ни о чем не говорит, ведь до того, как соорудили дамбу, не было, естественно, никакого моста, – сказал я и подумал, сестренка, что мы с ним действительно люди разных поколений.

– А если «Повествование о борцах за народное дело в Авадзи» написал посторонний человек, выходит, оно не имеет никакой ценности для понимания истории нашего края?

– Во всяком случае, Мэйскэ Камэи, который в самом деле примкнул к восстанию в Авадзи и был, возможно, даже одним из его главарей, решительно настаивал, что написанное в книге – сплошной вымысел. Ему нужно было оправдать себя, вот он и принялся «разоблачать», оспаривать достоверность «Повествования о борцах за народное дело в Авадзи».

– Но ведь у Мэйскэ Камэи репутация человека самого ненадежного, самого подозрительного за все время существования нашего края. Так стоит ли придавать его разоблачениям большее значение, чем «Повествованию о борцах за народное дело в Авадзи»? К тому же Мэйскэ Камэи изображен в нем скорее как герой.

– В том-то и проблема. Его считали самым легковесным человеком со времени основания нашего края, но исходили-то при этом вовсе не из его действий в период подготовки и во время самого восстания. После разгрома восстания власти княжества преследовали Мэйскэ как зачинщика и главаря. Ему пришлось бежать сначала в Киото, потом в Осаку. Сам побег еще не вызвал осуждения. Скорее всего, к так называемым «подозрительным» действиям Мэйскэ вынудило то, что только его одного власти продолжали упорно преследовать. Именно это преследование и легло в сюжет «Повествования о борцах за народное дело в Авадзи». Сочинение распространялось в столице княжества в период пребывания Мэйскэ Камэи в Киото, причем в нем он представал в качестве единственного главаря и зачинщика. Из чего следовало, что власти княжества просто не могли не преследовать его. Одновременно с выходом книги стали распространяться слухи о том, что Мэйскэ ведет разгульную жизнь в Киото, транжиря деньги, собранные на восстание. Скорее всего, власти княжества распространяли их намеренно. Чтобы опровергнуть слухи, Мэйскэ, захватив свои записки, то есть те самые разоблачения, возвратился в княжество. Причем не тайно, а открыто, вызывающе. И тут возник вопрос – не стояли ли за ним силы значительно более могущественные, чем власти княжества?

Не успел начаться наш разговор, как юноша полностью переключился на мифы и предания деревни-государства-микрокосма. Беседовали мы о Мэйскэ Камэи не у меня дома и не в моем университетском кабинете, а по дороге к складскому помещению, которое молодой режиссер снимал для репетиций своей труппы. Наконец мы добрались до склада, вошли через приоткрытые двери и оказались в обществе двух актеров и одной актрисы – вот и вся труппа. Режиссеру и в голову не пришло представить меня. Может быть, у нового поколения так принято? Он застыл у дверей и посмотрел на актеров и актрису, стоявших у противоположной стены, – вот, мол, привел. Как бы отвечая на его взгляд, они взяли лежавшие у стены складные стулья – каждый по одному, – водрузили их себе на головы и уселись на корточки. Размалеванное, как у куклы, лицо актрисы удивительно не гармонировало с ее мощными кривыми ногами; она поддерживала стул руками, напрягая мышцы и раздвинув колени, отчего ее ноги казались еще более кривыми, и громко сопела, раздувая ноздри. Так же комично выглядели и мужчины: один – высоченный и худой, другой – маленький, толстенький. Сопя еще громче, чем актриса, и ни разу не моргнув, актеры выжидательно смотрели на нас с режиссером, так, словно это не они, а мы вели себя вызывающе странно.

Я наблюдал за происходящим, полагая, что актеры продолжают прерванную нашим приходом репетицию, но вдруг – для меня самого это было неожиданно – сердце в груди у меня сжалось, и я задрожал от вскипевшего во мне гнева. Негодование заставило меня в мгновение ока мысленно перенестись в прошлое, и я увидел себя на представлении о восстании, показанном у нас до войны, и снова ощутил то самое возмущение, которое охватило тогда всех жителей нашей долины. Негодование было столь велико, что мне впору было закричать от возмущения, как это сделали тридцать пять лет назад все жители долины и горного поселка...

– Пойдемте выпьем чайку. Я огорчен, что вы так рассердились, – успокаивал меня режиссер. – Я много раз наблюдал, как остро реагируют люди на выходки моих актеров, но редко кто по-настоящему сердится. Бывало, конечно, всякое...

Сидя в закусочной, расположенной в том же помещении, но выходившей на другую улицу, я спросил у режиссера так, будто мы с ним ровесники:

– Сколько вам лет? Вы выглядите очень молодо.

– Двадцать, но это само по себе не имеет никакого значения, – ответил он. – Важно другое. Как я уже говорил, я один из последних, кто родился в нашей деревне.

Мне оставалось лишь наблюдать за его наигранными манерами, в которых сочетались продуманная твердость и ребячество, когда он подносил огонь к сигарете, зажатой в слишком красных губах на типично актерском лице с большим, выдающимся вперед носом.

– Однажды я обратил внимание на то, что в округе нет ни одного мальчишки моложе меня и, значит, никто больше не рождается. Мне даже стало как-то не по себе. Я принялся рассказывать разные небылицы о каких-то особых обстоятельствах, с которыми связано мое рождение, и среди своих товарищей – все они были старше – прослыл отпетым вруном. Например, я утверждал, что по случаю моего рождения в нашем доме собрались все старики долины и горного поселка – только что родившись, я, мол, видел это собственными глазами. Потребность рассказывать подобные небылицы была, как мне сейчас представляется, вполне естественной, и если вспомнить, что жители нашей долины и горного поселка считали себя одним родом, то именно я, и никто другой, стал последним отпрыском этого одряхлевшего рода. В день, когда прекратился долгий ливень, Разрушитель произнес, обращаясь к созидателям, вместе с которыми он поднялся от моря вверх по реке: ну что ж, начнем строительство нового мира. Моя миссия иная, прямо противоположная – своим рождением я возвестил: ну что ж, нами закончится наш новый мир. Даже когда я был еще совсем маленьким ребенком, стоило мне подумать об этом, и на душе становилось мерзко. Смерть страшна всем, но еще страшнее она для меня – последнего человека, родившегося в нашем крае, – одна мысль о ней заставляет сжиматься сердце. Я думаю, именно это побудило меня связать жизнь с театром. Если я родился последним и после меня уже никто не появится на свет, то прежде, чем наш край перестанет существовать, нужно, решил я, хотя бы на сцене бережно воссоздать все, что там происходило...

– Перед войной один человек уже брался за пьесу о восстании, которое поднял Мэйскэ Камэи. Пьесу написал и поставил учитель – он был не из наших мест, актерами были школьники старших классов. Спектакль вызвал негодование всех жителей долины и горного поселка. Я был еще совсем маленьким, но и для меня она прозвучала как гром. Всеобщее возмущение было так велико, что я до сих пор помню атмосферу негодования, охватившего сидевших вокруг меня взрослых. Мэйскэ Камэи, как человек легковесный, нередко подвергался насмешкам, в нашем крае об этом знали даже дети, но в пьесе он предстал одной из самых выдающихся личностей со времен созидания, уступая разве что Разрушителю. За ним признавался огромный вклад в общее дело, который независимо от того, возглавлял ли он восстание, давал основание претендовать на роль героя, тем более что Мэйскэ оказался главной жертвой гонений. Именно это было основной причиной, вызвавшей возмущение зрителей. Бежав после разгрома восстания в Осаку, Мэйскэ по дороге туда укрылся в монастыре на горе Авадзи, в провинции Сануки – не знаю, связано ли это название с названием деревни Авадзи, которое пишется, правда, другими иероглифами. Там он стал исповедовать аскетизм. Потом вернулся во владения князя и забрал из дома все деньги. Это были деньги, вырученные за землю, которую по его указанию заложили родные. Мэйскэ был лишен привязанности к земле, в период феодализма свойственной всем крестьянам, для которых земля была святой. Забрав деньги, он снова покинул княжество и, добравшись до Киото, организовал движение против нынешних его властей. Деньги он передал регенту, покровительствовавшему монастырю, где его приучали к аскетической жизни, – поступок нелепый сам по себе, хотя и он имел под собой вполне конкретные основания. Мэйскэ надеялся получить у императора документ, удостоверяющий, что наш край возник из поместья, дарованного императором еще в период позднего Хэйана[24], и, таким образом, с давних пор непосредственно подчинен императору, а власть княжества на нашу деревню не распространяется. Не знаю, был ли пожалован такой документ, но только впоследствии Мэйскэ развивал идею, что, поскольку Авадзи непосредственно подчинена императору и все ее жители – вассалы самого императора, власти княжества ничего ему, Мэйскэ, сделать не могут, более того, даже обязаны взять его к себе на службу. Вооруженный этой идеей и мечами, он вернулся во владения князя, но сразу же был арестован. Его действия, продемонстрировавшие всем, что наша долина и горный поселок отличаются от остального мира, и были причиной того, что Мэйскэ Камэи многие годы подвергался осуждению. Хотя он и пытался закамуфлировать свое предательство вполне правдоподобным объяснением, будто мы непосредственно подчиняемся императору.

– В результате получилось, что Мэйскэ Камэи отдал под власть императора наш край, который фактически был независимым. Может быть, за это его и ругают? Выходит, он совершил предательство по отношению к нашей истории.

– Вот видите, а разве вы забыли о существующем уж многие-многие годы запрете раскрывать перед внешним миром мифы и предания нашего края? Может быть, ваше нынешнее решение инсценировать их связано с тем, что гибель нашего края, вы считаете, освобождает вас от этого запрета?

– Почему же, я прекрасно знаю о запрете. Старики против, и поэтому вряд ли мне удастся открыто говорить со сцены о мифах и преданиях нашего края, но я просто мечтаю представить их в виде пьесы и вывести в ней Мэйскэ Камэи. Вообразите, на сцене – берег реки, полная тьма, и актеры с лицами, выкрашенными черной краской, произносят свои монологи так тихо, что даже стоящие рядом почти не слышат их. Вот как я мыслю себе эту постановку. У меня была идея реабилитировать Мэйскэ Камэи. Даже если он действительно хотел спрятаться за спину императора, он смотрел на него релятивистски, как на объект, который можно использовать в своих целях, а наш край он возводил в абсолют. Я сформулировал свои мысли уже после того, как приехал в Токио, но еще в детстве мне хотелось сделать что-нибудь для Мэйскэ. Я никогда не участвовал в играх ребят – все были старше меня, – когда они ловили и мучили речных черепах, называя их при этом Мэйскэ. Ссорясь с кем-нибудь из своих товарищей, никогда не обзывал его «тупой черепахой» только потому, что фамилия «Камэи» пишется иероглифом «черепаха».

– Почему вы с детства так привязаны к Мэйскэ Камэи?

– Потому что я принадлежу к его роду. Я потомок человека, имевшего самую дурную репутацию за все время существования нашего края.

Я заметил, сестренка, как на покрасневших скулах двадцатилетнего режиссера обозначились морщинки, каким сосредоточенным и задумчивым стал его взгляд. Видимо, в глубине души он был горд и вместе с тем испытывал некоторую неловкость оттого, что принадлежал к роду Мэйскэ Камэи, хотя до сих пор он об этом умалчивал. Глядя на его лицо, я вспомнил один портрет. Написанный красками на доске и вставленный в раму, он находился за решетчатыми створками в темном углу алтаря в нашем родном доме, который быстро разрушается, поскольку в нем никто не живет – ведь ты, сестренка, возвратившись в деревню, поселилась с отцом-настоятелем в храме. Портрет называли «Мэйскэ-сан». Я попытался мысленно сравнить его с лицом юноши и сразу обратил внимание на то, что у юноши такой же характерный, крупный с горбинкой нос, как и у Мэйскэ на портрете.

– Не знаю, застали ли вы это, но в мои детские годы во всех домах стоял алтарь, и в нем был выставлен Мэйскэ-сан, ему поклонялись. Называли его Духом тьмы.

– Мне это известно, хотя мы и принадлежим к разным поколениям. Уже давно долина и горный поселок стали приходить в упадок, и в домах теперь никто ничего не меняет. Что же касается Мэйскэ-сана, то в нашей семье отмечали даже столетие Мэйскэ, умершего в тюрьме за три года до реставрации. А в день его рождения каждый год зажигают лампаду. Но хотя мы делаем это, Мэйскэ-сан – наше местное божество, а Мэйскэ Камэи – историческая личность, и, мне кажется, не следует их путать.

– Я думаю, в вашем доме тоже был Мэйскэ-сан – ведь и у вас за решетчатыми дверцами в глубине алтаря стоял написанный на доске портрет мужчины с волосами, стянутыми пучком на макушке. Я уверен, что этот Мэйскэ-сан вызывал у вас такое любопытство, что вы часто доставали портрет и разглядывали его.

– Вы хотите сказать, что я похож на него?

– Совершенно верно, – сознался я. – Наш дом – дом чужака, да и вообще необычный, а в последние годы в нем жили одни дети; но даже у нас, насколько я помню, портрет Мэйскэ-сана стал культовой вещью, хотя чтобы ему молились – такого не бывало. Но когда сестра, узнав, что у нее рак, покончила с собой – об этом даже газеты писали – и я вернулся в деревню приводить в порядок дела, что вообще-то не имело никакого смысла, я видел, как соседи приходят к нам, зажигают лампаду перед Мэйскэ-саном и совершают жертвоприношения. За те пять дней, которые я провел в нашем доме, я убедился, что соседские старухи причислили Мэйскэ-сана к святым.

Я был уверен, сестренка, что юноше прекрасно известно о твоем нашумевшем самоубийстве – ты ведь была человеком знаменитым. Но режиссер промолчал – он обладал завидным самообладанием. Почему он это сделал, не знаю – то ли из деликатности, то ли не хотел отклоняться от темы нашего разговора.

– Мэйскэ-сан действительно обладал качествами, необходимыми, чтобы стать местным кумиром, но не надо связывать это с тем, что он отдал наш край под власть императора, – только и сказал юноша рассудительно.

– Вы совершенно правы. Именно потому, что Мэйскэ-сан представляет силы тьмы, противостоящие потомку Богини солнца – императору, соседские старухи молились ему, когда девушка из нашей деревни, страшась рака, бросилась в море. Я думаю, жители долины зажигали лампаду перед Мэйскэ-саном и совершали жертвоприношения совсем не ради того, чтобы молить эту темную, злую силу: да упокоится несчастная, которая, заболев раком, в отчаянии совершила такой страшный грех, как самоубийство, да оставит блуждающий дух ее нашу бренную землю. Своей молитвой эти старухи, вырастившие меня, стремились оказать мне поддержку в моем горе. Они руководствовались, мне кажется, таким соображением: рак как противоестественное явление в природе вынуждает их обращаться не к своему исконному алтарю, а к Духу тьмы. Потому-то, я думаю, это была молитва во спасение души моей сестры, бросившейся в море с парохода. Может быть, Мэйскэ-сан как раз и есть один из тех духов, которые откликаются на такую молитву?

– Вы говорите, что на самом деле видели все это в детстве, но мне хотелось бы спросить вас вот о чем: как ставилась пьеса о Мэйскэ Камэи учениками средней школы, если им приходилось употреблять массу старинных выражений, совершенно им не понятных? Может быть, вы помните хотя бы что-нибудь из того текста?

– Конечно, кое-что помню. Однако, как мне кажется, я помню не то, что услышал тогда со сцены, а те остроты, приписываемые самому Мэйскэ Камэи, что употреблялись подвыпившими взрослыми. У меня они смешались с впечатлением от спектакля, и теперь я убежден, что в самом деле слышал их со сцены. Во всяком случае, я прекрасно помню, например, такую фразу: «Раз в три тысячи лет и человеку приваливает счастье!» Ее выкрикивал человек в походной накидке защитного цвета с императорским гербом-хризантемой и в каске с символом Японии – красным восходящим солнцем. При этом он размахивал военным веером с тем же красным солнцем. Я отчетливо помню эту сцену.

– Походная накидка защитного цвета с императорским гербом-хризантемой! – с наивным простодушием, свойственным его возрасту, обрадовался режиссер. – Актового зала у школьников не было, и все, наверное, происходило на крохотной сцене. Пусть актеры еще совсем дети, но накидки с хризантемой, восходящее солнце – все это должно было произвести неизгладимое впечатление.

– К тому же Мэйскэ слева и справа сопровождали по двое слуг, которых он нанял в Киото, так что на сцене было полно народу. Какую роль выполняли слуги? Они представляли оркестр. Выкрики Мэйскэ оркестр сопровождал бешеной барабанной дробью, ударами гонга, игрой флейт. В точном соответствии с рассказами о том, что происходило на самом деле, – именно в таком виде, с такой же бравадой, с такими слугами вступил Мэйскэ в пределы княжества. Пока громыхал оркестр, парнишка с наклеенными огромными усами, исполнявший роль Мэйскэ, перекрикивая невероятный шум, который издавали музыканты, без конца повторял: «Раз в три тысячи лет и человеку приваливает счастье!» А в это время пятеро ребят, похожих на черных птиц, стоя на коленях перед сценой, сооруженной из преподавательских кафедр, ждали нужного момента, чтобы наброситься на Мэйскэ и его свиту. Повалив их, они развернули огромное черно-белое полотнище, как саваном накрыли Мэйскэ и его товарищей и уволокли в сторону. Завернутые в полотнище актеры лежали неподвижно и безмолвно – ведь они изображали мертвых. Я перепугался. У моей сестры – мы с ней близнецы – начались судороги. Сидевшие рядом женщины повернулись к нам и, успокаивая, помнится, говорили: «Это же представление, обыкновенное представление, снимут с них покрывало, и все они снова живые!» Но все равно и у меня, и у сестры поднялась температура, и нас сразу же отвели домой. Мы уже тогда почувствовали, что все в долине и горном поселке кипели негодованием. Во всяком случае, на следующий день я был уверен в этом, и сейчас тоже уверен.

– Вы говорите о негодовании – внешне оно вполне распознаваемо, но в чем оно проявилось? Против кого оно было обращено? Скорее всего против учителя, написавшего и поставившего пьесу?..

– Как только закончился спектакль – а солнце еще стояло высоко, – учитель бежал из деревни. Участвовавших в представлении школьников родители для вида поколотили, и те не высовывали носа из дому. Дело не ограничилось тем, что родители наказали своих детей, – все жители вышли на улицу и громко выражали свое недовольство. Деревенский полицейский никак не мог с ними справиться и запросил помощи из городка, расположенного в низовье реки. Он, видимо, вспомнил предания о восстании, происшедшем восемьдесят лет назад, и испугался, что вспыхнет новый взрыв возмущения, а там уж и до смуты недалеко. Жители долины и горного поселка продолжали толпиться на улице даже после захода солнца, хотя прибывшие на подмогу полицейские пытались разогнать их по домам. Специально для полицейских они громко кричали: «Походная накидка с хризантемой достойна благоговения! Показывать пьесу о таком человеке, как Мэйскэ, – позор!» Их возмущенные выкрики, надо полагать, свидетельствовали о крайнем почтении к гербу-хризантеме и к абсолютной императорской власти – у полицейских в общем-то не было никаких оснований пресекать подобные действия. Однако, когда полицейские стали спрашивать у кричавших людей, не их ли дети участвовали в представлении, те начинали юлить: мол, ребята были наряжены и не поймешь, чьи они. А когда полицейские стали проявлять настойчивость, жители деревни поворачивались и уходили, горланя: «Военная накидка с хризантемой достойна благоговения! Показывать пьесу о таком человеке, как Мэйскэ, – позор!» Но все равно у них и в мыслях не было, воспользовавшись этим предлогом, уничтожить имеющееся в каждом доме изображение Мэйскэ-сана – напротив, в ту ночь великого гнева повсюду вспыхнули лампадки перед Духом тьмы.

– В таком случае можно предположить, что это была демонстрация, призванная на волне всеобщего возмущения стимулировать силы тьмы, которые представлял Мэйскэ-сан. Благодаря спектаклю, разыгранному детьми, всколыхнулось и выплеснулось наружу то, что люди до сих пор таили в себе. Вам не известно, что представлял собой сбежавший учитель? Не знаю, сознательно или бессознательно, но он, мне кажется, уловил провоцирующую роль театрального искусства.

В день нашего первого разговора, безропотно следуя за режиссером, который прекрасно ориентировался в здешних закоулках: «Лучше всего выйти на улицу с той стороны, где закусочная», я снова оказался в репетиционном зале. Актеры ждали нашего возвращения. На этот раз они, ловко балансируя, стояли на стульях вниз головой, задрав ноги и разведя их в стороны, – своими позами они демонстрировали нечто прямо противоположное тому, что изобразили при первом моем появлении. Почему бы мне, сестренка, не поладить с ними?

Так я установил контакт с маленькой театральной труппой, руководимой двадцатилетним режиссером.

2

Второй наш разговор, сестренка, состоялся во время тренировки, проходившей прямо на улице. Режиссер, который считал главным для овладения театральным искусством физические упражнения, что мне стало ясно с первого дня нашего знакомства, взялся тренировать человека, призванного описать мифы и предания деревни-государства-микрокосма. А за это я должен был давать ему советы относительно пьесы, над которой он работал. В общем, натянув на себя тренировочный костюм и надев спортивные туфли, одолженные у режиссера, я последовал за ним – ничего иного мне не оставалось. С холмов, подступающих к равнине Мусаси, мы спускались к каналу, начинавшемуся от реки Тамагава. Пробираясь между густыми зарослями высокой травы, еще ярко-зеленой и нежной, между островками кустов, юноша, точно юркий танк, шел впереди, упруго ступая. Тяжело дыша и без конца спотыкаясь, я следовал за ним в туфлях на толстой резиновой подошве, в которых чувствовал себя крайне неуютно. Подойдя к каналу, он так же ловко, рассчитанным движением протиснул свое тренированное тело между металлическими прутьями, ограждавшими автомобильную стоянку от прогулочной дорожки на берегу. Замедлив шаг, юноша дал мне возможность догнать его, и мы пошли с ним рядом вдоль канала. Он все время посматривал чуть вправо и вверх. Я тоже не мог не повернуть голову в ту сторону – в его действиях было явное приглашение поступить так же. На холме, сверкая яркой зеленой листвой, виднелся ухоженный лес, кое-где высоко в небо взмывали над ним огромные стволы сосен и дзелькв.

– В вашем детстве, наверно, еще росли деревья-великаны из тех, которые сажал Разрушитель, – сказал юноша ровным голосом, ничуть не задохнувшись. – И плантация лекарственных растений еще существовала...

– Когда я учился в начальной школе, мы с сестрой и товарищами ходили на плантацию – там еще что-то росло. Иногда находили кое-какие травы, правда совершенно одичавшие. Кстати, есть и легенда о периоде созидания, в которой говорится, что в верховьях горной речки Разрушитель распахал участок, заложил плантацию и систематически со знанием дела ухаживал за ней, обеспечивая жителей долины и горного поселка лекарствами.

– А я слышал, будто Мэйскэ Камэи уничтожил эту плантацию.

– Нет, это не так. Плантацию уничтожили люди, которых подстрекали власти княжества. И произошло это во время репрессий после восстания Мэйскэ Камэи – это абсолютно точно. Когда восстание было подавлено, пришлые люди из княжества уничтожили плантацию под тем предлогом, что отвары ядовитых трав с нашей плантации сливают в реку, а этой водой пользуются жители призамкового города. Взвесив все, я пришел к неожиданному выводу: может быть, именно Мэйскэ Камэи был тем человеком, который привел в порядок давно уже запущенную плантацию лекарственных растений. В своих тюремных записках он оставил подробную классификацию трав, еще росших на плантации, заложенной Разрушителем. Вы, я думаю, видели бумаги Мэйскэ, в которых были и эти заметки?

– Во время войны то ли дед, то ли отец, стыдясь своего предка, по-своему распорядились его бумагами. Поэтому в нашем доме ничего не осталось. Плантацию лекарственных растений я и мои товарищи тоже знаем лишь понаслышке, мы туда ни разу не ходили. А деревья-великаны, особенно сосны, еще до того, как я пошел в школу, были поражены жуками-короедами и все засохли. Возможно, гибель этих сосен-великанов явилась предвестником гибели нашего края.

– И эти великаны были срублены как отжившие свой век?

– Из города, который находится в устье реки, прибыл отряд лесорубов, они приехали на огромном военном грузовике. Я не знал оккупации, но лесорубы ворвались к нам именно как оккупанты и растоптали мое детское сердце. Мы с ребятами тогда подумали: хорошо бы взрослым создать партизанский отряд и оказать сопротивление лесорубам, чтобы защитить сосны. А тут в результате несчастного случая двое лесорубов погибли, и, хотя все знали, что валили они деревья-великаны в очень опасном месте, что произошел несчастный случай, – все равно поползли слухи, будто их убили в горах местные люди. То ли в отместку за эту болтовню, то ли поверив распространявшимся слухам и желая отплатить за гибель товарищей, но лесорубы, закончив намеченную работу, не ограничились соснами, пораженными жуками-короедами, а стали валить подряд все деревья-великаны, посаженные еще Разрушителем. Может возникнуть вопрос: почему же им позволили рубить совершенно здоровые деревья? Мне кажется, к тому времени у жителей долины и горного поселка уже не оставалось сил и энергии, чтобы предусмотреть такой вариант, не говоря уж о том, чтобы воспрепятствовать действиям лесорубов.

«Паршивые чужаки срубили деревья-великаны, посаженные еще Разрушителем!» – думал я, и сердце у меня леденело. Я, сестренка, конечно, знал об этом событии, происшедшем совсем недавно, но, слушая рассказ юноши, будто своими глазами увидел, как падают на землю деревья-великаны, вздымая облака пыли – точно своей кровью залили весь наш край...

– Когда раньше мне без конца твердили, что я один из последних детей в нашем крае, я пропускал эти слова мимо ушей, полагая, что, может быть, это и не так. Да и всякий раз меня коробило оттого, что моя мать – последняя, родившая ребенка в нашей деревне, и я решительно отвергал подобные утверждения, считая их заведомой ложью. Так во всем мире говорят, мол, отныне у нас дети перестанут рождаться, – горячо спорил я с отцом. А мать, будто в глубине души стыдилась самое себя, выходя за порог дома, не поднимала глаз, ни с кем не останавливалась поговорить и старалась как можно скорее вернуться назад. До поры до времени я, правда, не отдавал себе полностью отчета в том, что являюсь одним из последних детей в нашем крае. Однако после того, как были вырублены деревья-великаны, я забеспокоился: если повергнута такая мощь, то мне не остается ничего другого, как поверить, что я один из последних сыновей нашего края. Ужасное, постыдное чувство – не иначе и мать испытывала то же, выходя на улицу. Я почти лишился сна, а когда удавалось заснуть, мне снилось, что я последний ребенок на Земле.

– Зато теперь вы превратились в человека жизнерадостного, полноценного. Чтобы стать таким, вам пришлось, наверное, многое преодолеть в себе. Действительно, как это, должно быть, ужасно сознавать, что ты последний ребенок общины, в которой живешь.

Режиссер повернул ко мне голову рассчитанным, отрепетированным движением и посмотрел на меня как на недоумка. Я, задыхаясь, едва поспевал за ним. Видимо, его задело то, в какой форме я выразил свое сочувствие. Но все же ему хотелось, сестренка, спросить меня еще о чем-то.

– Вы знаете точно, как долго длился Век свободы, последовавший за периодом созидания? Мне хотелось узнать об этом, и я многих расспрашивал, но никто из стариков не сказал ничего определенного. Одни говорят, что Век свободы длился тысячу лет, другие – что это вообще нечто полумифическое и реальным временем его не измерить. От некоторых я даже слышал, что он тянулся примерно двести лет, до Мэйдзи. Хотя и существует версия, что Век свободы не более чем миф, все равно деревья-великаны, поваленные военизированным отрядом лесорубов в темных спецовках, несомненно, нужно считать отголоском этого Века, не задаваясь вопросом, сажал ли их на самом деле Разрушитель...

Выслушав юношу, я рассказал ему историю Века свободы, начиная с основания деревни-государства-микрокосма и кончая временем, когда наш край снова оказался под властью княжества. Даже если рассказанная мной история и включает в себя элементы мифологии, не следует пренебрегать ими в угоду историческим фактам, поскольку они мифологически достоверны. При этом в полной мере выявились результаты полученного мной от отца-настоятеля воспитания, которое впоследствии я совершенствовал в себе уже собственными силами. Для меня, сестренка, это была попытка сделать, так сказать, черновой набросок труда всей моей жизни, труда человека, призванного описать мифы и предания нашего края. Задыхаясь от быстрой продолжительной ходьбы, я рассказывал подробно и обстоятельно.

При основании деревни-государства-микрокосма созидатели, предводительствуемые Разрушителем, изо всех сил старались скрыть от внешнего мира следы своей деятельности, вследствие чего по источникам, сохранившимся за пределами нашего края, невозможно определить исторические рамки тех событий. Даже если бы такая попытка была предпринята, она фактически оказалась бы бессмысленной с точки зрения понимания хода времени, которое со дня основания отрезанной от внешнего мира деревни-государства-микрокосма стало подчиняться иным законам – законам свободного течения. Созидатели нашего края, ведомые Разрушителем, были изгнаны и, погрузившись на корабль, уплыли из маленького княжества на Сикоку после создания системы бакуфу[25], если оперировать хронологическими ориентирами внешнего мира. В таком случае ошибочно утверждать, что Век свободы длился тысячу лет. Власти княжества надеялись, что, выйдя в море, созидатели потерпят кораблекрушение, но их надеждам не суждено было сбыться: судно осталось невредимым и, войдя в устье одной из рек, поднялось по ней вверх; когда же течение стало таким быстрым, что на судне его преодолеть уже было невозможно, беглецы разобрали корабль и связали плоты; река сужалась все больше, и тогда плоты были превращены в волокуши, их загрузили всяким скарбом и так добрались до истоков. Бросить останки судна они не могли – ведь оно было как бы символом их восхождения вверх по реке.

Вверх, к истокам, их вела надежда, что там они обретут полную независимость от внешнего мира. Для созидателей, ведомых Разрушителем, путь к истокам реки означал путь к истокам времени. Разрушитель и созидатели, в полнейшем безмолвии ночами поднимавшиеся вверх по реке от позднего средневековья к раннему и наконец к древности, с поразительной стремительностью раскручивали назад движение времени. Когда же они взорвали огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли, преграждавшие путь воде, а начавшийся ливень смыл все, что издавало страшное зловоние, им открылась новая земля обетованная, и они, уже как люди древнего мира, оказались свидетелями великих свершений Природы. В землю, впервые с сотворения ставшую плодородной, они вонзили свои мотыги, засеяли ее, дождались первых всходов – они действительно делали все, что делали люди древнего мира.

В этом качестве они, воплощенная молодость человечества – а ведь каждый из них действительно был молод, – занялись созидательным трудом. Об их молодости говорит хотя бы то, что даже Разрушитель, их вождь, отправился в путь, когда ему не было и двадцати. Существуют две легенды. В одной сказано, что Разрушитель и его соратники, еще в княжестве проявившие себя специалистами в самых разных областях, ко времени изгнания не могли быть такими уж молодыми. Следовательно, поднимаясь вверх по реке к глубокой древности, они одновременно возвращали себе молодость. В другой легенде говорится следующее: несмотря на молодость, Разрушитель и его товарищи достигли больших успехов в науке и технике и все свои силы употребили на подготовку политических реформ, что привело их к столкновению с консерваторами, в котором они потерпели поражение. Тогда эти незаурядные люди, которым было по двадцать, а то и меньше, погрузились на корабль и отправились на поиски земель, открывавших возможность создать такое будущее, каким оно виделось им. Но и та и другая легенды утверждают, что основавшие деревню-государство-микрокосм созидатели, главное место среди которых занимал Разрушитель, в обретенной ими новой земле обетованной жили более ста лет.

Обе легенды повествуют об этом как о чем-то несомненном, утверждая, что созидателям, ведомым Разрушителем, долголетие было совершенно необходимо, чтобы успеть воплотить в жизнь их идею и завершить работу, начатую в период основания нашего края. Другой характерной чертой легенд о долголетии созидателей является утверждение, будто бы всю свою жизнь они продолжали расти, пока не превратились в великанов. В первую очередь это касалось Разрушителя, который не переставал расти, когда ему перевалило за сто. Зубы у него на протяжении всей жизни менялись пять раз. У акулы зубы растут рядами от самого горла, и, когда передние стираются, их восполняют все новые и новые ряды. Но у Разрушителя строение зубов было еще рациональнее, чем у акулы. Созидатели, следуя примеру Разрушителя, из года в год росли – кто больше, кто меньше, – и их физическая сила увеличивалась пропорционально размеру тела. Даже перевалив за сто, они оставались цветущими, не являя ни малейших признаков увядания. Не будь они по сложению и силе великанами, им не удалось бы выполнить все тяжелые работы, и в первую очередь – насадить леса, согласно замыслу руководившего созидателями Разрушителя. Считалось, что роща деревьев-великанов, сохранившаяся по эту сторону девственного леса, была остатком насаждений, сделанных в период созидания и в Век свободы. Молодой режиссер, один из последних сынов нашего края, был свидетелем уничтожения этих деревьев-великанов, и, значит, он еще видел те самые посаженные созидателями деревья, которые на протяжении веков воодушевляли людей, творивших мифы и предания деревни-государства-микрокосма.

К посадкам на склоне, обращенном к долине, Разрушитель, руководивший созидателями, приступил со знанием дела и весьма рационально. Вокруг долины он высадил широкой полосой деревья, сок которых шел на изготовление растительного воска, экспортировавшегося даже в Европу и Америку, что способствовало обогащению деревни-государства-микрокосма. Поскольку густые заросли деревьев, из сока которых производили воск, плотным кольцом окружали долину, внешний враг, задумавший вторгнуться в нее, всегда должен был помнить о том, как легко угореть в ядовитых испарениях этих зарослей. В то же время в семьях, которые из поколения в поколение занимались сбором сока, даже дети знали, как уберечься от этой опасности.

Осуществляя свою идею насаждения лесов, Разрушитель для собственного удовольствия посадил на краю вдающегося в долину горного кряжа один-единственный тополь. Тополь пустил корни у огромного утеса, предотвращающего выветривание горного кряжа. С любого места долины можно было увидеть этот утес и на нем тополь. С тех пор как тополь превратился в великана, мох на утесе никогда не высыхал. Густая крона гигантского дерева не пропускала лучи солнца. Ствол его был могуч, ветви переплетались в бескрайней вышине, образуя шатер, и, даже когда вся листва опадала, увидеть небо, стоя под деревом, было невозможно. С Дороги мертвецов, проходившей над горным кряжем, бросалось в глаза, что ствол тополя примерно на высоте десяти метров изгибается и идет горизонтально в сторону от долины. С более же низкой точки казалось, что тополь-великан на этой высоте обломан. Форма этого дерева и огромный утес под ним подтверждали достоверность легенд о гимнастических забавах Разрушителя.

Когда идея Разрушителя насадить новые леса была осуществлена, этот замкнувшийся в себе предводитель завел правило по утрам подниматься на огромный утес и осматривать все вокруг – не вторгся ли внешний враг, не случилось ли чего-либо непредвиденного в долине. Он делал это постоянно – и в ясную погоду, и в дождь. Даже ураган не мог помешать ему. Посаженным им деревьям тоже ведь не страшны были ни палящий зной, ни дождь, ни буря. А после внимательного осмотра всей горной впадины, окруженной девственным лесом, Разрушитель приступал к физическим упражнениям. Он пробегал по горному кряжу в сторону долины, перепрыгивал через тополь и на обе ноги приземлялся на утесе. За многие годы посаженный им тополь вырос и превратился в великана. Разрушителю требовался все больший разбег для мощного прыжка, чтобы преодолеть высоту, и он делал это так энергично, что, перелетев через тополь, уже не мог приземлиться тут же, на утесе, а долго еще парил в вышине наподобие планера. Это его не устраивало, и тогда он несколько изменил свои ежедневные физические упражнения. До прыжка он делал все как раньше – топал по твердой земле в зарослях рододендронов с такой силой, что подземный гул разносился по всей долине, но в следующее мгновение, чего не делал прежде, хватался за макушку огромного тополя и, перемахнув через него, приземлялся прямо на утесе. Новое упражнение Разрушителя было менее опасно для жителей долины, но тополь-великан весь искривился.

Когда я дошел до этого места, сестренка, режиссер задумчиво посмотрел на меня и остановил движением руки. Он пригнулся, как бегун на старте – я думаю, таким он представлял себе Разрушителя, – и припустил со всех ног. Впереди был металлический барьер из труб, ограждавший тротуар на перекрестке улиц, по которому мчались автомашины. Он понесся к нему вприпрыжку, схватился за трубу обеими руками и, перевернувшись, прочно встал на ноги! Потом как ни в чем не бывало быстро возвратился ко мне.

– Неужели Разрушитель действительно мог так сделать? – спросил режиссер, тяжело дыша.

– Конечно, мог, – добродушно подтвердил я, испытывая к юноше глубокую симпатию.

Всякий раз, когда эвакуированные дети, которых становилось все больше, выражали сомнение в легенде о тополе или даже потешались над ней, ребята нашей долины упорно твердили:

– Конечно, мог...

3

И вот, сестренка, в ходе такого взаимного обучения, когда один преподавал физическую культуру, а другой – мифологию и предания нашего края, режиссер однажды заявил мне, что хоть я и не добился успехов, на которые он рассчитывал, но кое-какие приемы все же усвоил, что же касается моей походки, то она, поскольку я все еще испытываю комплекс неполноценности, приобретенный в детстве, мешает его системе тренировок. Задумавшись над его словами, я пришел к выводу, что медлительность и странная неуверенность, которыми действительно отличалась моя походка, берут начало еще в том времени, когда я пребывал в страхе и растерянности, не зная, как взяться за выполнение навязанной мне отцом-настоятелем миссии летописца нашего края. И стоило мне признать справедливость его слов, как режиссер, проявив свойственную его возрасту откровенность, которую обычно прятал за стремлением подать себя, сказал:

– А я, наоборот, с тех пор как осознал весь ужас своего положения – представляете, что значит быть последним ребенком долины и горного поселка, – я стал особенно серьезно относиться к движению тела, и это был первый решительный шаг. Я подумал вот о чем: моя участь досталась мне не по собственной воле, но я хочу каким-то образом изменить это положение, хотя знаю, что сделать это почти невозможно. Единственное, чего бы мне хотелось достичь: вести себя так, будто я сам пожелал себе такой доли – быть одним из последних детей нашего края. Вот так-то. Эти мысли заставили меня обратиться к театру, чтобы перекроить себя. Да и всю жизнь изменить до мельчайших ее частностей. Возьмем, например, походку – я сознательно расчленяю ее на части и подгоняю под свой новый облик.

Мы с режиссером были тогда в куртках с капюшонами, стянутыми чуть ли не у самого носа, и поэтому, разговаривая, все время вертели головами, чтобы видеть, что делается по сторонам, особенно когда, лавируя между машинами, переходили мост. Мне теперь ясно, что даже этому я учился у режиссера. Договорившись тренировать меня, он уже не делал никаких поблажек, и мы ходили в любую погоду, даже если моросил дождь. Когда мы перешли мост, маршрут был мной почти освоен, и обратно мы уже возвращались вдоль канала. Впоследствии на этом месте я каждый раз ловил себя на одной и той же мысли: следуя по течению, обретаешь свободу, чего не бывает, когда идешь против течения. Мне пришло на ум, что, может быть, этим же объясняются и те трудности, которые испытали созидатели, предводительствуемые Разрушителем, когда сначала на судне, а потом на плотах поднимались вверх по реке. Единственным ориентиром в походе созидателей от устья реки к ее истокам служило течение реки – иначе бы им не узнать, как попасть в глубь девственного леса, и, может быть, именно поэтому молодые люди, продвигавшиеся против течения, прочно соединили с рекой свои судьбы...

– Когда вы покинули долину, с рекой и рыбой дела обстояли уже совсем плохо?

– С рекой и рыбой? По сравнению с тем, что говорят легенды о Веке свободы, теперь все пришло в упадок, так что с рекой и рыбой, естественно, тоже ничего хорошего не произошло.

– Зачем же сравнивать с Веком свободы? Достаточно сравнить со временем моего детства – когда я последний раз приезжал в долину, река была уже крайне запущена и походила скорее на сточную канаву. В Век свободы, о котором вы говорите, природа благоденствовала, а река имела колоссальное значение, так как давала в избытке рыбу – главный источник белка. Когда черный поток хлынул из заболоченной низины к устью реки, протекавшей по долине, вся рыба погибла, что же касается нашего края, то Разрушитель, разбиравшийся и в рыбе, подметил, что у нас резко возросло количество гольца и кижуча. Он сам занялся этим источником питания. Большая запруда – так до сих пор называют в долине ограниченный горловиной участок реки; Разрушитель, использовав выход скальной породы в русле реки, построил там высоченную плотину и одно время жил вблизи нее в маленькой лачуге. Река благодаря плотине набрала силу, по ней стали подниматься вверх даже угри – за их размножением и ловом Разрушитель следил особенно ревностно. Лов был строго регламентирован. В водостоке рядом с плотиной он поместил специальное приспособление для лова угрей – все было рассчитано самым тщательным образом. Угри, видимо, шли не столько в пищу, сколько для приготовления лекарств. С какого-то времени началось и разведение карпа. Все это осуществлялось в соответствии с идеями Разрушителя. Большая запруда действовала в течение многих лет даже после окончания Века свободы, но разрушение плотины во время пятидесятидневной войны привело всю систему в негодность. Запруда обмелела, и никто уже не захотел восстанавливать ее. Плотина у Большой запруды, какой мы с вами знаем ее, – это все, что осталось после разрушения. Однако сейчас дело обстоит гораздо хуже, чем было в годы моего детства. Теперь река превратилась в грязную сточную канаву, и виноваты в этом, как мне кажется, жители долины и горного поселка, которые стали совсем по-другому относиться и к реке, и к рыбе.

– Когда я учился в школе, рыба в реке еще водилась, но такая вонючая, что есть ее было невозможно.

– А все потому, что по реке разбрасывают потроха морской рыбы для подкормки. Спрашивается, зачем это нужно? Когда я вернулся в деревню, все дно реки было сплошь усеяно рыбьими головами и костями. Ребятня вылавливала только мальков, которых тут же выпускала в реку. Ничего общего с той рыбой, которую мы ловили в детстве. А ведь когда-то в нашем крае губить без надобности рыбу было строжайше запрещено. Разбрасывая по реке потроха для подкормки совершенно бесполезных мальков, жители долины тем самым загрязняли ее, что означало нарушение еще одного запрета, существовавшего с Века свободы. В прошлом не разрешалось спускать вниз по течению ничего, что могло бы выдать существование жизни в долине. Со времени основания нашего края на протяжении всего Века свободы Разрушитель требовал строжайшего соблюдения этого правила как совершенно необходимого условия для обеспечения безопасности нашего сообщества. Плотина тоже служила некой заставой, не пропускавшей вниз отбросы. Тот факт, что Разрушитель, утром поднявшись в горы к тополю-великану, осматривал долину, а ночь проводил в своей маленькой лачуге, построенной около Большой запруды, свидетельствовал не только о его разносторонности как специалиста по лесоводству и по рыбному промыслу, но и, в некотором символическом смысле, о привлечении им себе в союзники сверхъестественных сил леса и реки. И вот теперь жители долины и горного поселка полностью загубили все, что оставил после себя Разрушитель. Тополь срублен, река загажена...

– Вы, кажется, и меня осуждаете за это. Но мы, дети, и сами чувствовали угрызения совести оттого, что ловим рыбу на выброс, совершенно несъедобную, и поэтому почти перестали удить. А из-за того, что разбросанные по реке рыбьи кости впивались в ноги, мы и от купанья отказались. Но в общем, виной всему то, что старики нашего края были уже не в силах бороться с загрязнением реки.

– Если бы старики по-прежнему обладали необходимой энергией и авторитетом в деревенской общине, они бы изгнали из нашего края или хотя бы наказали тех, кто так явно нарушает запрет.

Наша беседа, сестренка, естественно, привела к разговору о Сигэхару Хара – человеке, нарушившем запрет деревни-государства-микрокосма. К разговору о человеке, известном под именем Бык-дьявол. Сейчас мне кажется, что режиссер и без меня знал все, что я мог рассказать ему о Сигэхару Хара. Кстати, он заинтересовался разницей в восприятии Сигэхару Хара – Быка-дьявола – людьми его и моего поколений. Разница в его и моем восприятии определялась неодинаковым пониманием обычаев, благодаря которым Хара стали называть Быком-дьяволом. Я был поражен, узнав, что режиссер ни разу в жизни не видел Быка-дьявола во время праздника урожая в нашем крае. Когда праздник достигал своего апогея, из храма по ступенькам сбегал, будто его подгоняли, черный бык, такой огромный, что справиться с ним мог бы, пожалуй, лишь Разрушитель. Вырвавшись на волю, Бык-дьявол до самого вечера бушевал в долине и горном поселке. Он принимал угрожающие позы, топал ногами, казалось – во всяком случае, так казалось детям, – что на наш край обрушился страшный ураган. Разумеется, Бык-дьявол, с громким топотом носившийся по долине, был всего лишь пугалом – бамбуковым каркасом под выкрашенным черной тушью полотном, куда забиралось до двадцати человек. Его огромная голова торчала на длинном бамбуковом шесте, и свирепая морда, вызывающе ярко раскрашенная в красный, зеленый и черный цвета, не оставляла сомнений в том, что в Быке-дьяволе укрылись юноши долины и горного поселка. Однако каждый раз с приближением праздника дети, предвкушая леденящее кровь зрелище, рассказывали друг другу всякие небылицы. Такую например: когда-то якобы Бык-дьявол растоптал пятерых школьников. Полицейские и жандармы начали следствие, однако по просьбе семей, чьи дети отдали свои жизни во имя праздника, дело замяли. В другой раз Бык-дьявол расшвырял, а укрывавшиеся в нем подростки еще и изнасиловали девочек, которые, оберегая свои нарядные кимоно, не спрятались на рисовом поле, как остальные, от несшегося на них чудовища. Это дело тоже замяли – ведь истинным насильником, которого следовало наказать, был Бык-дьявол.

– Обряды, связанные с Быком-дьяволом, насколько мне известно, существуют во многих окрестных городках и деревнях. Однако, хотя они во многом сходны между собой, обычная символика Быка-дьявола резко отличается от той, какую он приобрел у нас. Бык-дьявол нашего края самобытен, и мне кажется, что его намеренно делают похожим на других именно ради того, чтобы скрыть эту самобытность. Поэтому он совершает множество злых поступков, но его действия воспринимаются с благоговением.

– Хорошо бы пояснить, какое значение вкладываете вы в слово «самобытность». Быка-дьявола мы хотим вывести в нашей пьесе. Мне же самому видеть его не приходилось, я знаю о нем лишь понаслышке, так что у меня могут быть совершенно превратные представления. Я как-то слышал, что в давние времена праздник Быка-дьявола традиционно справляли коренные жители нашего края еще до того, как там поселились наши предки. Это верно? Покорив их, созидатели присвоили себе все, что им принадлежало, даже праздники. И еще я слышал, что Бык-дьявол как бы олицетворял обиду покоренных – именно поэтому в день праздника Бык-дьявол преследовал детей и внуков созидателей. Но если так было в самом деле, почему же семьи пострадавших, да и сами жертвы Быка-дьявола чтили его как святыню вместо того, чтобы привлечь к ответственности безобразников? Здесь как-то не сходятся концы с концами.

Этот юноша, сестренка, меня озадачил – ему удалось постичь ход мыслей коренных жителей нашего края, а я бился над этим многие годы, но он так и остался для меня загадкой. Я не знал, что сказать. Ответить на его вопрос было нелегко. Однако он и сам не особенно настаивал.

– Почему вместо того, чтобы называть Хара столь многозначным именем, как Бык-дьявол, не выбрали для него другого, точнее выражающего его сущность? Например, Доносчик, Предатель...

Сигэхару Хара, сестренка, действительно обратился к правителям Великой Японской империи, замышляя снова подчинить ей деревню-государство-микрокосм, где в то время благодаря уловке с книгой посемейных записей половина жителей была независима – ведь те, кто не зарегистрирован в книге, вообще как бы не существуют; поэтому люди были совершенно правы, осуждая его замысел как донос или даже предательство. Конечно, политические идеи, которыми руководствовался Хара, преломлялись самым причудливым образом и были столь неоднозначны, что и подобрать ему подходящее прозвище было трудно. Возможно, в то время ни в долине, ни в горном поселке прямо не говорили об идеях Сигэхару Хара. Ни сам Хара, ни его противники. Но поскольку его политические взгляды были совершенно ясны окружающим, деревня-государство-микрокосм действительно жила в невероятном напряжении.

По словам отца-настоятеля, который пользовался летосчислением не по годам правления императоров, принятым в Японии, или, вернее, в Великой Японской империи, а предпочитал шестидесятилетний цикл, политические взгляды Сигэхару Хара проявились в начале лета года собаки[26]. Значит, это произошло, когда Сигэхару Хара, помощник деревенского старосты, испытал тяжелые душевные страдания в связи с арестом замешанных в деле о великой измене[27]. А когда в следующем году, то есть в год свиньи, было объявлено о казни двенадцати человек во главе с Сюсуй Котоку, страдания Сигэхару Хара достигли апогея. К этому времени он впал в такое состояние, что уже не похож был на нормального человека, испытывающего страдания, а скорее напоминал безумца, для которого страдание – норма, а редкие проблески разума сопряжены с тоской. Он недвусмысленно проявил свое отношение к обвиняемым по делу о великой измене, особенно к двенадцати казненным. Узнав из газет, что приговор приведен в исполнение, Хара тут же пошел на почту и подал длинную телеграмму протеста. В адрес его величества императора Великой Японской империи. В это же время японским посольствам за границей были вручены протесты социалистов ряда стран в связи с казнью Котоку. Этот факт весьма важен для понимания того, что представляла собой деревня-государство-микрокосм: телеграмму Хара, сестренка, вполне можно ставить в один ряд с международными протестами. Разумеется, «международная телеграмма», поданная внутри страны, была задержана начальником почты – родственником Хара. Отличаясь мягким характером, Хара не протестовал и не стал настаивать. Вместо этого он вылепил двенадцать глиняных фигурок, отправился на утес и поставил их у корней тополя-великана, чтобы отслужить панихиду. Начальник почты, который после телеграммы в адрес императора неотступно следил за Хара, перебил все фигурки и увел его домой. Но снова усадить его за рабочий стол в сельской управе, где до этого Хара прилежно трудился, не удалось. Запершись в своем доме, Хара снова вылепил двенадцать фигурок и поставил их на алтаре в большой комнате с земляным полом. Портрет Мэйскэ-сана он оттуда убрал.

Поведение Хара доказывало, что он искренне горевал о казненных. Однако его последующие действия были прямо противоположны. Под вечер на деревенской улице обычно собираются поболтать пять-шесть человек – в детстве я видел такие сценки ежедневно, и Хара часто принимал в них участие; теперь же он, полностью игнорируя свои прежние высказывания и глубоко убежденный в своей правоте, стал нападать на Котоку и его соратников. Причем всем было ясно, что Хара просто старается скрыть зреющий у него замысел. Душевные муки помутили его разум – он с одержимостью маньяка обрушился на уловку с ведением книги посемейных записей, давно изобретенную деревней-государством-микрокосмом, не желавшей, чтобы на нее распространялась власть правительства Мэйдзи. Критика, высказанная Хара, поставила под угрозу сохранение тайны нашего края. Вмешиваясь в разговоры, Хара выкрикивал короткие, полные горечи слова: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!»

– На школьных соревнованиях по бейсболу стою я как-то во второй базе. Вдруг без сигнала тренера врывается туда еще один игрок. Никуда не денешься – нужно мчаться в третью базу, чтобы опередить его. И тогда все, кто следил за игрой, начали кричать: «Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!..» Мне думается, эти выкрики, воспринимаемые как обрывки какой-то песни, пожалуй, и в самом деле принадлежат Сигэхару Хара...

– Такие выкрики с давних пор обычны в нашем крае, но Сигэхару Хара, воскресив их, вложил в них новый смысл. И, мне кажется, только благодаря Хара они дожили до последнего поколения жителей нашей долины и горного поселка.

– Однако интересно, к кому были обращены крики Хара «Ужас, ужас!..», которые мы иногда вспоминаем?

– Скорее всего, он боялся, что дело о великой измене может послужить искрой и в нашем крае, отделенном от родины Котоку одним-единственным горным хребтом, вспыхнет антигосударственный мятеж. Этот страх и заставлял его кричать: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!» Бурно выражая свое отчаяние, Хара намекал на главное, о чем умалчивал: пока власти не дознались, нужно по собственному почину отказаться от уловки с двойным ведением книги посемейных записей. Однако Быком-дьяволом он был прозван уже после того, как этот темный страх и злоба полностью им завладели...

4

Наш разговор в тот дождливый день, сестренка, воодушевил режиссера, и у него родилась идея спектакля. Вместо замышлявшейся раньше, но практически неосуществимой постановки, охватывавшей все мифы и предания деревни-государства-микрокосма, он решил для начала создать пьесу, в которой главным действующим лицом был Бык-дьявол. Я написал первый вариант и вручил ему. Потом стал посещать репетиции. Многое меня просто обескураживало, и не только потому, что до сих пор я не имел такого опыта. Члены театральной труппы – двое актеров и актриса – в первый же день потрясли меня, окунув в самую гущу всеобщего возмущения, вспыхнувшего в нашем крае в давние времена. Облик актеров в тот день – поскольку это была репетиция, то, что было надето на них, можно назвать лишь неким подобием сценических костюмов – был таков: высокий и худой – в выцветшем трико и вытертом купальном халате, под которым виднелась задравшаяся до шеи нижняя рубаха; другой, плотный и коренастый, – в коротком кимоно с подвязанными рукавами, надетом прямо на голое тело, и в темно-синих матерчатых туфлях. А маленькая актриса обтянула свои кривые ноги черным трико и надела огромную голову Быка-дьявола, о чем в моих ремарках вообще не сказано ни слова!

Эта голова из выкрашенного черной тушью папье-маше, такая огромная, что и взрослому мужчине трудно было бы таскать ее на плечах, напоминала не столько бычью, сколько почерневшую голову гигантского барана. Огромная голова Быка-дьявола накрывала девушку до самой груди, и я, посмотрев на актрису, которая, ухватившись за края маски, с трудом удерживала ее, начал сомневаться, правильно ли прочел режиссер мою пьесу. В ремарках я объяснял, что главное действующее лицо – Сигэхару Хара, потрясенный делом о великой измене, и, по моему замыслу, его образ должны воплощать три персонажа, появляющиеся на сцене в человеческом облике, а не в обличье Быка-дьявола.

Персонаж А., именуемый Первым Хара, – это как бы внутренний голос бывшего помощника деревенского старосты, лишившегося покоя в связи со смертным приговором Котоку. Настоящий Хара не открывает жителям долины и горного поселка, небольшими группами собирающимся на деревенской улице, то, что подсказывает ему внутренний голос, то есть свою главную мысль, которую надо скрывать. Но иногда он голосом, исполненным муки, выкрикивает: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!» Персонаж, который через пятьдесят лет как реквием по Хара произносит эти слова, и есть Первый Хара. Персонаж Б. – Второй Хара – вскрывает уловку с двойным ведением книги посемейных записей. Обличает хитрость, на которую пошла деревня-государство-микрокосм, чтобы не оказаться во власти правительства Мэйдзи. В жизни именно этому Хара из горного поселка противостоял Первый – Хара из долины. Наконец, персонаж В. – Третий Хара, бывший помощник деревенского старосты, обезумевший от выпавших на его долю душевных мук. Рассказывают, что потерявший рассудок Хара подходил чуть ли не к каждому жителю деревни и горного поселка и пугал похожим на лошадиное ржание криком «б-р-р-р!». Целый день, с утра до вечера бегая по деревне, он ничего другого не произносил.

– Ну что ж, начнем с крика «б-р-р-р!» – заявил режиссер на репетиции, обращаясь к Третьему Хара. – На сегодня этим и ограничимся. Кричите же «б-р-р-р!» так, чтобы крик проник в тело и душу.

Будучи человеком непосвященным, я ждал, что закричит один Третий Хара. Но ошибся. Не умолкая ни на секунду, «б-р-р-р!» завопили все трое. Голоса двух актеров и актрисы были не такими уж сильными. Они кричали «б-р-р-р!», словно отрабатывая дыхание. Тело высокого актера – кожа да кости – после каждого «б-р-р-р!» вибрировало, напоминая механизм, который долго и безжалостно эксплуатировали. Но по сравнению с плотным и коренастым товарищем он с гораздо большим эффектом использовал свою внутреннюю энергию. В то время как коренастый обливался потом, худой оставался сухим, точно просяная лепешка. Актриса, по-видимому, недостаточно тренировавшаяся по методу, изобретенному режиссером, все-таки приспособилась носить маску из папье-маше, хотя ей было уже не до криков «б-р-р-р!» – она тяжело дышала, ее кривые ноги дрожали. Но режиссер сознательно принял позу, призванную продемонстрировать полное хладнокровие – выпрямившись и вскинув голову, он невозмутимо смотрел на актеров, не подавая знака сделать перерыв.

Что означает это бесконечное повторение «б-р-р-р!», сестренка? – ломал я себе голову и злился, стоя рядом с актерами. Действительно, исполнителю обезумевшего Третьего Хара стоило потренироваться, чтобы его угрожающее «б-р-р-р!» звучало убедительно. Но для чего делали это двое других? Причем даже актер, игравший того Хара, который, сойдя с ума, долгие годы доставлял беспокойство всей долине. А ведь для него в пьесе я специально приготовил характерное выражение: «Не нужно, ну зачем же так!», почерпнутое мной в одной из легенд.

Следует помнить, что в преданиях о Сигэхару Хара слова «Не нужно, ну зачем же так!» Второго Хара как бы противостоят угрожающему крику «б-р-р-р!» Третьего. Эти слова точно отражают облик антиподов. Хара из долины и Хара из горного поселка, благодаря известной уловке зарегистрированные в книге посемейных записей как один человек, не всегда являлись антиподами; раньше по своему характеру они были схожи как близнецы. Оба спокойные, мягкие, внешне очень приятные. Но когда один из них, потрясенный казнью Котоку, с криком: «Ужас, ужас!.. Беда! Огромная беда!.. Эти люди нас погубят!» – начал метаться по деревенской улице и судьба его так катастрофически переменилась, для другого тоже настало время душевных страданий.

В дальнейшем, когда Хара из долины, терзаясь тем, что должен похоронить в себе все планы, в которых воплотились его политические идеи, обрушивался на каждого встречного с угрожающим «б-р-р-р!», Хара из горного поселка уже тоже оказался неспособным продолжать тихую крестьянскую жизнь. Он забросил принадлежавшее ему поле и стал тенью бродить за своим безумным собратом. И каждый раз, когда Хара из долины яростно выкрикивал «б-р-р-р!», он с грустным видом подходил к нему и начинал свое миротворческое: «Не нужно, ну зачем же так!», а потом провожал его домой. Я, сестренка, попытался представить себе слова, которыми Хара из горного поселка увещевал безумца, и воспроизвел их в пьесе: «Не нужно, ну зачем же так! К чему пугать своих товарищей? Их даже разозлить этими словами не удастся! Тебя знают как человека очень мягкого и потому начнут жалеть. Зачем ты ходишь за ними по пятам, зачем угрожаешь? Глаза у тебя налиты кровью. Не нужно, ну зачем же так! Хватит на сегодня, от тебя уже достаточно натерпелись все, начиная со стариков и кончая детьми. Не нужно, ну зачем же так! Возвращайся домой и сядь тихонько, успокойся! Ладно? Если будешь вести себя смирно, никто не станет на тебя сердиться! Зачем ты так надрываешь свое сердце? Даже если всех жителей нашего края казнят, как тех обвиняемых по делу о великой измене, все равно не нужно так убиваться. А то, что произошло, – это ведь там, за лесом, в чужом мире!.. Ну посмотри вокруг – кто еще, кроме тебя, так переживает? Вот и не нужно никого пугать, никому не нужно угрожать своим «б-р-р-р!». Хватит, уже поздно, и ветер стал холодным. Не нужно, ну зачем же так!»

Я, сестренка, по сюжету заставил Хара, пока он еще не сошел с ума и не стал отождествлять себя с Быком-дьяволом, а испытывал лишь душевные муки, рассказать о том, почему казнь Котоку вызвала у него такое потрясение, что он перечеркнул свою жизнь, до того момента тихую и спокойную:

«Наша уловка с книгой посемейных записей была ошибкой! Взрослые, втянутые в эту неприятную историю, их дети и даже внуки пошли по опасному пути. Выдумали невесть что, а накажут всех жителей нашего края, всех до одного! Никому не избежать кары! Как же вы можете спокойно работать, спокойно есть, весело смеяться – «ха-ха-ха»? Как вы можете спокойно спать, не мучаясь кошмарами? Пусть я родился и живу в этом крае, но все равно не побоюсь сообщить его превосходительству верховному главнокомандующему о нашей измене!»

Мой текст отображал сущность Сигэхару Хара, сошедшего с ума и превратившегося в человека, самовыражение которого ограничилось громким криком «б-р-р-р!», а в уста Хара из горного поселка я вложил слова, в которых содержалось не столько утешение, сколько угроза, порожденная растерянностью:

«Не нужно, ну зачем же так! Зачем ты преследуешь людей, таскаешься за ними и пугаешь своим «б-р-р-р!» – тебя ведь все равно никто не слушает! Пока они только удивляются и смеются над тобой, а скоро начнут ругать. Сколько ты их ни пугай, они только разозлятся – вот и все! И в долине и в горном поселке ты уже всем надоел. Кроме больных, которые лежат дома, всех и каждого ты уже пугал своим «б-р-р-р!». И не раз! А кое-кто поговаривает, что пора как следует разобраться, почему ты кричишь «б-р-р-р!». Я очень боюсь этого. Слушая тебя, самому хочется завопить «б-р-р-р!» и траве и деревьям. Скоро люди скажут: бывший помощник старосты деревни Сигэхару Хара только и делает, что кричит «б-р-р-р!», не иначе он вот-вот сбежит отсюда, поедет в Токио и донесет его императорскому величеству о нашей уловке с книгой посемейных записей! И тогда прибудут к нам жандармы и всех жителей долины арестуют как изменников! Не нужно, ну зачем же так! Это бесконечное «б-р-р-р!» уже опротивело – так думают сейчас все, кто слышит твои крики, понял? Прежде чем тебе удастся донести, тебя схватят и утопят в реке, так и знай. А тогда и мне несдобровать – мы с тобой навеки связаны книгой посемейных записей. Не нужно, ну зачем же так!»

Однако, сестренка, мой текст по-прежнему игнорировался. Изнемогавшие от усталости актеры продолжали отрабатывать свое «б-р-р-р!». Этот крик воспроизводился без конца не потому, что был почерпнут из преданий о деревне-государстве-микрокосме, – он скорее явился плодом самоуверенных построений молодого режиссера, истинное содержание которых оставалось для меня совершенно недоступным... Видимо, для него главным при постановке любой пьесы были физические упражнения.

5

Таким образом, сестренка, я сумел установить более близкие отношения с маленькой актерской труппой. И мне – таковы уж превратности судьбы, – чтобы помочь в постановке пьесы, пришлось как историку прочесть им лекцию о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма, в первую очередь о периоде окончания Века свободы, связанном с именем Мэйскэ Камэи. Но у меня не было уверенности, что молодым членам труппы действительно интересна такая лекция. Среди слушателей лишь кривоногая актриса проявила неожиданное рвение. Пытаясь выяснить местонахождение общества по изучению истории родного края, она даже написала письмо в муниципалитет Авадзи, куда наша деревня после слияния с городком вошла на правах одного из районов. Днем актриса работала библиотекарем-стажером в одном женском университете, и, схитрив, она послала письмо в фирменном конверте своего учреждения. Благодаря этому ей удалось получить брошюры о нашем крае. Причем в последней из них была специальная подборка статей – знала ли ты, сестренка, что такие у нас выпускаются? – под общим заголовком: «Жаль, что в Авадзи исчезают деревни». Я просмотрел небольшую брошюрку, которую мне показала актриса. Разумеется, как летописец деревни-государства-микрокосма я в ней не обнаружил для себя ничего нового – необычным показался лишь один факт. И само то, сестренка, что я еще никогда не встречался с таким волнующим открытием, вернее, с таким фактом, глубоко потрясло меня! А было там вот что: историк нашего края из городка в устье реки утверждал, что район Авадзи прежде назывался Камэ – Кувшин. Один самурай низкого звания за недостойное поведение в призамковом городе был сослан некогда в Авадзи. В архивах его старинного рода сохранился дневник, который он вел в ссылке, – там-то и приводится название Камэ. Упомянув об этом, историк нашего края пошел дальше и высказал предположение, что и наша деревня, возможно, именовалась Камэмура, поскольку горная впадина Авадзи формой напоминает погребальную урну – своего рода сосуд, кувшин. Я стал расспрашивать об этом у режиссера, но он тоже название Камэмура слышал впервые.

– Действительно, название Камэмура можно было бы вывести из формы погребальной урны – наша долина, если смотреть на нее с Дороги мертвецов, в самом деле напоминает кувшин камэ, – задумчиво сказал он, а лицо его выразило растерянность. – Но когда речь заходит о погребальной урне, скорее всего, намекают на царство теней. Можно ли место, где живешь, называть страной мертвецов? Такое название отдает дешевым цинизмом. И тем не менее, думая о себе, родившемся в период гибели нашего края, я убеждаюсь, что это циничное пророчество по прошествии веков действительно сбылось... Горько признавать, но факт.

– Нет, это было, скорее всего, уничижительное название, данное нашему краю внешним миром. Самурай писал свой дневник, находясь в ссылке именно в нашей деревне, и, вероятнее всего, ощущая себя человеком, брошенным, хоть и временно, в преисподнюю, в своем дневнике использовал название Камэмура как наиболее соответствующее его душевному состоянию. Но поскольку оно не было придумано этим самураем, меня интересует другое – с каких пор это древнее название стало употребляться в деревнях, расположенных в устье реки? Судя по времени писания дневника, цитируемого историком нашего края, примерно за двадцать лет до заключения в тюрьму Мэйскэ Камэи наименование Камэмура уже существовало. Далее, из призамкового города прислали к нам ссыльного самурая, и, следовательно, к тому моменту Век свободы, пришедший на смену эпохе созидания, уже канул в прошлое. Конец Веку свободы положило не воссоединение потомков беглых вассалов с прежними сюзеренами, а то, что потаенная деревня, которая благодаря своему географическому положению с древних времен сохраняла независимость от внешнего мира, была обнаружена и вновь оказалась под властью княжества. Во всяком случае, так утверждали наши отцы и деды. И не исключено, что название Камэмура было дано нашей деревне внешним миром после того, как она снова попалась на глаза чужакам. Я даже думаю, что историк прав, связывая это старинное название с погребальной урной, и вполне возможно, что наш край в древние времена именно так и назывался. Значит, когда созидатели пришли туда, поднимаясь вверх по реке, эта горная впадина уже именовалась Камэ, и у жителей деревень в низовьях реки погребальная урна служила как бы метафорой для обозначения гиблого, по их понятиям, места. Это название перекликалось с легендами о зловонной низине. Да, может, и сами созидатели, ведомые Разрушителем, считали, что только в таком гиблом месте, напоминающем царство теней, можно, отгородившись от внешнего мира, построить новый мир, и потому так решительно вступили в него. Их расчеты полностью оправдались. Созданное там сообщество оказалось способным долгие годы сохранять идеалы Века свободы и существовало, не подвергаясь внешней агрессии.

Я, сестренка, почувствовал соблазн попытаться по-новому интерпретировать режиссеру легенды о деревне-государстве-микрокосме, исходя из метафорического значения слова «камэ», но он, поглощенный делами своей труппы, не поддался искушению, и я вынужден был читать лекцию о мифах и преданиях нашего края двум актерам и актрисе, для которых мой рассказ оказался почти откровением.

– Век свободы – это период со времени основания нашего края до возвращения под власть старого княжества, в течение которого удавалось сохранять независимость прежде всего в политической и экономической областях. Руководители, стремясь добиться полной независимости и в сфере культуры, как гласит легенда, даже поручили одному человеку создать язык для нашего края. Хотя Век свободы действительно был веком процветания во всех областях, но надеяться, что земля начнет богато плодоносить сразу же после основания нашего края, не приходилось, тем не менее человек, которому поручили создать язык, свободный и от влияния языка Ямато[28], и от китайских заимствований, был обеспечен всем необходимым. Его на всю жизнь освободили от физической работы. С его точки зрения, это было, конечно, вполне правомерно. Ведь он совершал немыслимо огромный труд – в одиночку создавал новый язык. В период созидания все люди нашего края, и в первую очередь тот, кого именовали Разрушителем, обладали физической силой великанов. Не будь они столь могучи, горстке людей, бежавших в глубину гор, никогда бы не удалось основать новый мир. Соответственным образом и человек, которому дали все для создания языка нового мира, должен был, как мне представляется, обладать недюжинными умственными способностями.

На этих словах, сестренка, я вдруг запнулся, точно задохнувшись от чудовищной догадки – как будто кто-то сзади ледяными руками сдавил горло. Прозрение пришло извне, с неизвестным мне прежде названием Камэмура, оно и натолкнуло меня на поразительную мысль: выходит, с самого основания деревня-государство-микрокосм являлась объектом пристального внимания живших вокруг людей и они всегда знали о ее существовании. Эта мысль захватила меня. Режиссер, по чьей инициативе я читал лекцию, в тот день, устроившись за спинами актеров, сам потихоньку обдумывал метафору Камэмура и ни разу мне не возразил.

– Доказательством выдающихся данных и возможностей созидателей может служить хотя бы то, что, когда пришел к концу Век свободы и были восстановлены официальные отношения с внешним миром, эта затерявшаяся в горах долина стала главным в стране производителем растительного воска, а после реставрации Мэйдзи даже смогла наладить вывоз его в Европу и Америку. Прежде всего была насажена плантация, дававшая большое количество сока, а несколько позже изобретен и оригинальный способ получения рафинированного воска. Быстрое развитие производства, сначала базировавшегося на традиционных методах, позволило позже построить большой современный очистительный завод. Люди, заложившие основу этого производства и развившие его, должны были обладать незаурядными способностями... Разумеется, тот человек, которому было поручено создать язык, обеспеченный всем необходимым для своего существования, с головой ушел в изыскания, но успеха не добился. С каждым годом все болезненнее осознавая свою беспомощность, он оказался неспособным вновь включиться в труд, которым занимались члены деревенской общины, и даже в праздники стеснялся показываться на улице. В конце концов он превратился в безумного затворника. Соседских женщин, носивших ему еду, он никогда не удостаивал разговора. Между ними установились отношения, какие могут возникнуть между человеком, приготавливающим моти[29], и крохотными, ничтожными пичужками, подбирающими крошки. Так продолжалось многие годы, и все это время он жил в полном одиночестве, отгородившись от жителей долины, но не нарушая общих для всех правил. Как и остальные созидатели, он прожил более ста лет. А перед смертью обошел всю долину и весь горный поселок и везде оставил листки бумаги, на которых черной тушью были написаны придуманные им слова. Их было великое множество, и большинство из них, естественно, сейчас забыто, но географических названий, говорят, немало сохранилось до наших дней. Сделав свое дело, старик языковед укрылся в лесу и там умер.

– Истинный гений умирает непонятым! Но так же, как растворенное в жидкости вещество в результате электролиза выпадает в осадок, так и гений рано или поздно выявляет свое истинное лицо! – вдруг негромко, но все же несколько театрально воскликнул худой актер, казалось взволнованный рассказом об этом созидателе.

– Растворенное в жидкости вещество? Выпадает в осадок в результате электролиза? Все это настолько неточно и неопределенно, что лучше бы уж ты помолчал! – возразил ему коренастый. – Не надо умничать. Постыдился бы! Он еще, видите ли, сравнивает: «...так же, как...» От твоей болтовни у меня голова разболелась. Глупость все это!

– Да и твои разглагольствования выеденного яйца не стоят. Ты утверждаешь, будто бы все, что я говорю, глупость, но скажи – что именно? Если тебе это удастся, тогда и нападай на меня. Тогда хоть твои нападки будут основательными, ха-ха! Но, как это ни печально, тебе нечего сказать! Нечего! Ха-ха!

Рыжие огоньки заплясали в близко посаженных глазах длинноносого худого актера, говорившего все с той же театральной декларативностью. В стычке он явно победил. Так успешно начавший было нападение коренастый сцепил лежавшие на столе загорелые руки и, признав свое поражение, неожиданно уронил на них голову.

– Я слышала, будто род созидателя, пытавшегося создать новый язык в период основания нашего края, существует до сих пор. Это верно? И еще говорят, что его потомки – по наследству, что ли, – имеют большие способности к языку, – вмешалась актриса, словно стараясь не отставать от товарищей. – Ну а что нового появилось в языке?.. Я не хочу сказать, будто язык остался прежним только потому, что созидатель, занимавшийся созданием нового языка, сошел с ума. Я имела в виду другое: то, что потомки этого ученого-языковеда могли унаследовать его талант. А спрашивать о потомках тоже не очень-то хорошо, правда? Такой вопрос могут посчитать обидным – вот чего я боюсь.

На этот вопрос смущенной молодой актрисы, которая от собственной смелости совсем растерялась, худой актер, продолжая размалевывать свое лошадиное лицо, отреагировал неким подобием улыбки, а коренастый, уткнувшись лицом в стол, сжал голову ладонями и стал раскачиваться, всем своим видом демонстрируя, что разговор ему в тягость. Им обоим как будто было стыдно передо мной за то, что ляпнула их подруга. Тогда, сестренка, я понял, что эта пародия на дискуссию была средством самозащиты: они хотели удержать от вступления в разговор актрису, точно знали, что от их своенравной подруги можно ждать чего угодно. Но актриса – ей было лет восемнадцать – все же в знак протеста вопрос мне задала, и ее кукольное лицо при этом так напряглось, что даже глаза стали косить. Пришлось ответить:

– Среди потомков этого рода много педагогов. Можно сказать, что их профессия так или иначе связана с языком. Ведь в нашем крае нет, разумеется, настоящих языковедов, нет даже профессиональных писателей или актеров. Вот почему в последние годы жизни созидателя, занимавшегося созданием нового языка, считали выжившим из ума отшельником. Правда, на заре юности он, хотя и был весь в науке, все же успел жениться, и у него народились дети, потомки которых – наши современники: дети и внуки его детей. И если в конце концов он все-таки сошел с ума, то не в результате дурной наследственности, а из-за того, что слишком строго с себя спрашивал. Мне часто приходит в голову: а вдруг и я его потомок? Особенно после того, как я осознал, что это мне предназначено описать мифы и предания нашего края...

Тут на них напустился молчавший до этого режиссер:

– Вы то произвольно меняете тему беседы, то бессознательно предвосхищаете ее. Если это делается не ради подготовки к другим дискуссиям такого рода, вам лучше заткнуться и навострить уши. Иначе никто вам больше лекции читать не будет!

Актеры надулись – коренастый открыто, а худой едва заметно, – выразив этим свое отношение к словам режиссера. Актриса же, точно опьянев от его решительного тона, стала еще сильнее косить.

Мне было ясно, сестренка, что замечание режиссера касалось и меня, и тогда я вернулся в заранее подготовленную колею, продолжив свою лекцию о мифах и преданиях нашего края. Однако я не мог не обратить внимания на то, что читать ее людям, не разделяющим твоих чувств к деревне-государству-микрокосму, рассказывать о длительном мире Века свободы – пустая трата слов. Осознание этого как раз и явилось основным стимулом, заставившим меня в письмах, обращенных именно к тебе, рассказывать мифы и предания деревни-государства-микрокосма.

Век свободы в нашем крае. Идея, владевшая созидателями, ведомыми Разрушителем, была претворена в жизнь в течение длительного периода, когда наш край был отрезан от внешнего мира, оставшегося за лесом. Уговор между созидателями деревни-государства-микрокосма. Уговор между людьми и природой, уговор столетних великанов-созидателей с долиной и горным поселком и, наконец, с лесом, который означал для них нечто большее, чем обычное явление природы. Все это имело место в Век свободы. А вот последующая история деревни-государства-микрокосма менее значительна, и донести до людей, не являющихся жителями нашего края, мои мысли о реализации всех этих договоренностей, представляющих собой наше самое дорогое общее достояние, чрезвычайно трудно. Дело в том, что люди не из долины, скорее всего, воспримут Век свободы как период застоя и будут считать, что только в самом его конце благодаря установлению связей с внешним миром, находящимся за лесом, и начала разворачиваться настоящая история деревни-государства-микрокосма. Не знаю, поймут ли они, сестренка, если возразить им, сказав: после Века свободы наш край пришел в полный упадок и нет ничего удивительного в том факте, что там перестали рождаться дети. Боюсь, это лишь создало бы у них впечатление, в корне не соответствующее действительности, будто мы, как больной, безропотно признавший свою болезнь неизлечимой, спокойно и покорно говорим о близкой смерти.

Но я говорил о другом: о том, что в Век свободы, не считая лишь самых последних его лет, в наш край не проник извне ни один человек. Может, на самом деле никто не проник, а может, просто принято было так считать – ведь причин для возникновения недоуменных вопросов более чем достаточно: вспомним хотя бы торговый путь по Дороге соли, свидетельствующий о том, что сношения с миром, лежащим за лесом, никогда не прекращались. Однако, стремясь как можно глубже проникнуть в мировоззрение жителей деревни-государства-микрокосма, я сам, следуя за преданиями как человек, призванный описать все это, не выказываю ни малейших сомнений в том, что извне не проник никто. Более того, я считаю вполне естественным, что и раньше даже не пытался усомниться в этом... Продолжая свой рассказ в таком ключе, сестренка, я вдруг ощутил, что нарисованная мной картина начинает заволакиваться грозовыми тучами, и Век свободы, много лет казавшийся мне таким близким и светлым, стал вдруг мрачнеть на глазах. А все потому, что в мое сознание бесцеремонно вторглось слово «Камэмура», ассоциировавшееся с погребальной урной. Разумеется, об этом я в своей лекции ничего не сказал!

Было бы абсурдно предполагать, что ни в период основания деревни-государства-микрокосма, ни в долгий Век свободы люди из внешнего мира, хотя и отгороженные огромным непроходимым лесом, но зато связанные с жителями долины рекой, не знали о существовании нашего края – земли обетованной в кувшинообразной горной впадине. Даже представляя себе, как сопротивлялась река созидателям, когда они, преодолевая неимоверные трудности и лишения, поднимались к ее верховьям, невозможно предположить, что в течение столетий ни один человек не попытался проделать тот же путь. Здесь мыслимо лишь одно объяснение: внешний мир считал жителей нашего края людьми, еще при жизни удалившимися в царство теней, и, зная о том, что эти отвратительные существа продолжают обитать в этом отвратительном месте, держался от них подальше, как от покойников, захороненных в огромной братской могиле – горной впадине, напоминающей погребальную урну. А если так, то вполне естественно, что их потомки, рожденные «в царстве теней», жили в мире и покое, никем не тревожимые.

По-новому взглянув на мифы и предания нашего края, я увидел созидателей в совершенно ином свете. В противовес яркой, полной радости картине ада в нашем храме теперь на них как бы опустилась мрачная тень подземного царства. Их долголетие, перешагнувшее за сто лет, стало представляться мне вечным проклятьем – как нескончаемые муки грешников на той картине. Да, только теперь эта картина исполнилась для меня смысла, но какое же гадкое чувство она вызывала!..

Если пойти дальше, получится, что отношения между внешним миром и деревней-государством-микрокосмом, начало которым было положено агрессией, завязались потому, что жители внешнего мира с течением времени окончательно избавились от превратного убеждения в том, что по всем коренным вопросам жизни и смерти люди нашего края придерживаются совершенно иных взглядов, ничего общего не имеющих с их собственными. Горная впадина в форме кувшина – царство смерти, внешний мир – царство жизни. Два мира, разделенные непроходимым лесом и соединенные труднопреодолимой рекой. Эта космологическая картина для людей, не живущих в долине, теперь уже непостижима. А если посмотреть с другой стороны, то ведь и жители деревни-государства-микрокосма стали утрачивать это реальное космологическое восприятие, и именно потому они оказались сейчас в критическом положении, столкнувшись с угрозой вымирания... Однако, сестренка, все это только мои мысли, словами же я выразил вот что:

– Если в наш край тем или иным путем приходил человек из-за леса, то он подпадал под действие строгого закона, неукоснительно соблюдавшегося в течение всего Века свободы: его включали в общину и ассимилировали. Достаточно взглянуть на систему брака в Век свободы, чтобы понять: новая кровь, поступавшая извне, весьма ценилась. Когда созидатели заложили фундамент нового мира, они сами похоронили себя в замкнутом пространстве, и поэтому Разрушитель разделил всех людей нашего края на два племени – племя долины и племя горного поселка, что, разумеется, упрощало проблему. Он ввел порядок, согласно которому браки совершались только между этими двумя племенами. Этот порядок и породил уловку с двойным ведением книги посемейных записей, придуманную, чтобы обмануть правительство Мэйдзи.

О третьем племени, сестренка, я ничего рассказывать не стал. Всякий раз, пытаясь поведать посторонним о деревне-государстве-микрокосме, я убеждался в том, что рассказ не движется вперед, если что-то не сократить, а что-то не пригладить. Осознав это, я усомнился в своих возможностях описать мифы и предания нашего края, хотя отец-настоятель, по-спартански воспитывая меня, дал мне все необходимые знания. Эти сомнения породили страх, что я так и не смогу выполнить свою миссию. Именно поэтому, сестренка, я, прибегнув к твоей помощи, хочу попытаться в письмах рассказать о мифах и преданиях деревни-государства-микрокосма.

– В Век свободы люди нашего края изо всех сил старались не допустить контактов с внешним миром, но им и в голову не приходило, подобно личинкам муравьиного льва, которые, притаившись в вырытых ямках, поджидают свою жертву, убивать всякого, кто попадал в горную впадину извне. Нельзя, однако, утверждать, что ни один из пришельцев не был убит. Сохранились даже легенды, кровожадно повествующие о некоторых случаях. В конце концов из-за леса в долину проникли вооруженные до зубов войска, и Веку свободы пришел конец. Не будет ошибкой утверждать, что после этого история нашего края вступила в новую фазу, однако еще и сейчас все до одного жители долины самым важным в мифах и преданиях нашего края считают то, что в них обрисованы черты характера, присущие их предкам в период созидания и в Век свободы. Это чувствуется и поныне. И все же следует сказать, что люди, жившие в Век свободы, только столкнувшись с пришедшим извне отрядом агрессоров, сумели понять, сколь высока была ценность гибнувшего Века свободы. Пережитое осталось в них психологической травмой, и жители нашей долины осознали, что прощаются с самым лучшим периодом своей истории. Душевное состояние людей, живших в последний период Века свободы, оказало огромное влияние на тех, кто родился позже.

– Коль уж край у вас такой особенный, то один из последних, кто появился там на свет, должен ощущать это особенно остро, – задумчиво произнесла актриса, у которой глаза косили теперь еще сильнее.

Режиссер – именно к нему относились эти полные восхищения слова – хмуро молчал, но худой актер вдруг приободрился и, не в силах сдержаться, заявил:

– Даже если он откажется продолжать лекцию, которую в очередной раз прервали, это уже само по себе будет для нас, несомненно, хорошим уроком театрального мастерства. Как бы маленький этюд, показывающий, как не через молчание, а через безудержную болтовню передать ощущение остановившегося времени, противоположное тому, которое соответствует выражению «забыть о времени».

– И заодно разобраться с помощью комедийных приемов в той мешанине, которая царит в твоей дурной башке.

Я рассказываю, сестренка, об этой перепалке, и ты, наверное, думаешь, что моим отношениям с актерами этой маленькой театральной труппы был нанесен смертельный удар? Нет, они сделали все, чтобы не довести до этого, так же как при первой нашей встрече, когда я на них страшно разозлился. Худой сморщил длинный нос и изобразил улыбку, коренастый поднял лицо, на котором остались красные следы от пальцев, актриса до предела скосила глаза, и все трое приготовились к каким-то совместным действиям.

– Рассказывай дальше! Не увиливай! Начал, так говори – жалко тебе, что ли?! – закричали они хором.

6

Лекция, сестренка, продолжалась, и я принялся рассказывать о том, что во второй половине Века свободы по Дороге соли, проходившей через лес и спускавшейся в долину, к нам стали прибывать чужеземные купцы. Дорога была проложена, чтобы посылать людей во внешний мир для покупки там прежде всего остро необходимой соли, а также товаров, которые невозможно было производить в долине. Еще и сейчас, хотя от нее сохранились лишь отдельные участки, она существует как настоящая дорога, а не какая-нибудь звериная тропа. Извиваясь змеей, она взбирается на самую вершину горного хребта острова Сикоку. Каждый, кто шел по ней, направляясь во внешний мир, наверняка воображал себе, будто он медленно, петляя выбирается из преисподней.

Рассказывая все это, сестренка, я вспомнил, что с некоторых участков этой дороги, зигзагом ползущей вверх через лес, можно увидеть всю горную впадину, как я теперь понимаю – действительно напоминающую кувшин, и мне вдруг стало не по себе, словно я подглядел, как на свет божий вытаскивают нечто постыдное. Как будто воочию увидел огромную погребальную урну, доверху заваленную телами грешников...

Чужеземные купцы по Дороге соли стали прибывать регулярно, растительный воск, ходовой товар в этой торговле, шел в обмен на то, что они привозили. Купцы, доставлявшие самые разнообразные товары, увозили огромное количество высококачественного воска. В народных сказаниях об источнике добычи воска всегда фигурирует дракон, лежащий на дне болота, где скопился древесный сок, а таких болот в долине сколько угодно; эти яркие сказания, сдобренные изрядной порцией личных переживаний повествователя, ходили по деревням за хребтом Сикоку. Купцов становилось все больше, и, несмотря на то что походы по Дороге соли были сопряжены с серьезными опасностями, связанными и с географическим расположением долины, и с ее политическими особенностями, посещения долины участились. Купцы продолжали регулярно вывозить воск в обмен на различные товары, и в конце концов стали доставлять даже то, что не входило в число предметов первой необходимости. Даже оружие! В давние времена созидатели были самураями и пришли в эту горную впадину вооруженные. Об этом свидетельствует хотя бы то, что огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли были взорваны порохом. Значит, в то время они располагали и огнестрельным оружием. Но с периода созидания до Века свободы прошло много лет. И вот теперь – старики это предчувствовали – вновь наступил решающий момент. Они разработали и стали осуществлять план перевооружения деревии-государства-микрокосма. Насколько им это удалось, продемонстрировали события, вспыхнувшие, когда заканчивался Век свободы и наступала следующая эпоха...

Чужеземные купцы нередко приходили в долину в сопровождении бродячих актеров. Иногда это бывала целая труппа. Но их спектакли вызывали смятение в умах молодежи, привыкшей к полной изоляции. И тогда старики деревни-государства-микрокосма были вынуждены запретить театральные зрелища. Однажды, как рассказывал, основываясь на легенде, отец-настоятель, пришедшая в долину в Век свободы труппа показала спектакль «Все о восстании Мэйскэ Камэи», но и он, конечно, не мог не обратить внимания на анахроничность приведенного им факта. Но, считая, что анахронизм, укрепившийся в коллективной памяти как норма, по-своему оправдан, с точки зрения понимания мифов и преданий нашего края, отец-настоятель посчитал нужным рассказать мне о нем, ничего не меняя.

Единственное, что разрешалось исполнять актерам, были танцы. Музыка и танцы чужеземных женщин приводили в неописуемое волнение молодежь нашего края. И вот однажды, когда купцы, навьючив на носильщиков груз воска, вместе с актерами покинули долину, обнаружилось исчезновение пяти юношей. Почти все парни в долине и горном поселке, оттирая друг друга – доходило даже до стычек, – рвались в погоню за беглецами. Наконец нескольким было разрешено пойти в обход, чтобы встретить их по другую сторону горного перевала. А из тех, кому не повезло, еще не остывших, старики организовали группу преследования. Им удалось еще до перевала нагнать купцов, за которыми следовали актрисы и тяжело груженные носильщики. Отряд преследования вручил купцам письмо старейшин, в котором они предлагали выкуп за пятерых актрис, приглянувшихся юнцам, сбежавшим из деревни-государства-микрокосма. Купцам, заботившимся о будущем торговли воском, не оставалось ничего иного, как согласиться. Ведь в случившемся были виноваты они сами. После чего пять актрис, отдав своим товарищам музыкальные инструменты и костюмы, в сопровождении избравших их юношей снова спустились на дно глубокого ущелья, в мир, именуемый кувшином...

Но вот наступает заключительный период Века свободы, предзнаменованием которого стало появление в нашей долине чужих людей. Этот период стремительного движения Века свободы к своей гибели начался так: из-за того же самого горного перевала, откуда прибывали купцы, появились самураи соседнего княжества, которые, покинув его и направляясь в Киото и Осаку, обнаружили поселение в долине, где сделали первый привал. Долина, в которой была расположена деревня-государство-микрокосм, лежала в стороне от дороги, ведущей от противоположных отрогов горного хребта до приморского города, откуда Разрушитель и созидатели начали подниматься вверх по реке. Двигаясь по дороге через перевал, самураи в каком-то месте свернули на узкую, чуть ли не звериную тропу, и после долгих блужданий по девственному лесу перед ними открылась потайная тропинка, которая и привела их в нашу долину. Тот факт, что самураи, замыслившие дойти до Киото и Осаки и с этой целью перебравшиеся через горный хребет Сикоку, появились в деревне-государстве-микрокосме, означает, что они заранее сознательно выбрали нашу долину в качестве перевалочного пункта. Скорее всего, они получили необходимую информацию от торговцев воском. По мнению стариков, появление самураев означало, что, проведав о нашем крае, за ними могут пойти и другие. Отсюда последовал вывод: для защиты деревни-государства-микрокосма нужно прибегнуть к самому простому средству – устраивать засады и убивать всех до одного.

Подобные случаи могли иметь и другое объяснение: совершив в княжестве нечто такое, что вынуждало их бежать оттуда и искать убежища, самураи после долгих блужданий случайно попадали в долину и, таким образом, оказывались в западне. Если предположить такой вариант, то не исключена, пожалуй, и возможность сделки с ними: надо принимать их, даже оказывать им материальную помощь, а за это требовать содействия в предотвращении угрозы, нависшей над деревней-государством-микрокосмом. В предвидении деликатного характера ситуаций, которые могли здесь возникнуть, искали человека, обладающего дипломатическими способностями для осуществления этого плана. Таким талантом обладал Мэйскэ Камэи, которому и поручили это дело, хотя ему тогда не исполнилось еще и шестнадцати.

Дипломатическая команда деревни-государства-микрокосма, состоявшая из стариков и возглавленная Мэйскэ Камэи, занялась подготовкой к встрече прибывавших самураев – надо было исключить возможность контакта их с жителями долины и горного поселка. Молодежи, заранее вооруженной и обученной для сформирования боевого отряда, в случае, если самураи проявят агрессивность, было строжайше запрещено показываться им на глаза. Жителей предупредили, чтобы они не распространялись без надобности о богатствах, накопленных этой заброшенной захолустной деревенькой. Дипломатической команде вменялось в обязанность проявлять щедрость по отношению к приходившим из-за гор беглецам из княжества. Беженцам оказывался теплый прием: в долине им предоставляли кров до тех пор, пока они были в опасности, пока над ними висела угроза преследований, их даже снабжали деньгами, необходимыми для проживания в Киото и Осаке. После реставрации Мэйдзи производившийся в нашем крае растительный воск завоевал внутренний рынок, а в дальнейшем его стали даже вывозить за границу; особых высот достигло искусство очистки воска. Как утверждают, большую роль в расцвете торговли сыграло посредничество людей, которые некогда попали в наш край из-за гор и нашли у нас защиту и помощь, а впоследствии стали влиятельными лицами в правительстве Мэйдзи.

Дипломатическая команда деревни-государства-микрокосма имела возможность правильно оценивать политическую обстановку за пределами ее закрытого мирка не только благодаря информации, полученной от купцов, которые приходили из-за горы в долину, но, как мне кажется, еще и потому, что деревня довольно активно стала посылать молодежь во внешний мир на учебу. Может быть, Мэйскэ Камэи, на которого, несмотря на молодость, возложили столь ответственную роль, и был самой выдающейся фигурой среди молодых людей, получивших образование? Я думаю, что учеба за пределами деревни в юности, поднятое им в зрелом возрасте восстание, последовавшее затем бегство в Киото и Осаку и его деятельность там – все эти события тесно связаны между собой. Да, целый ряд безрассудных поступков привел Мэйскэ в тюрьму, где он и умер, но, если мои предположения верны, идея сбросить иго господства княжества путем установления связей с центральной властью не лишена смысла в контексте формирования личности Мэйскэ Камэи.

Дипломатическая команда, состоявшая из Мэйскэ Камэи и помогавших ему стариков, случалось, принимала суровые меры в отношении подозрительных лиц, которые под видом беглецов из княжества проникали в долину с весьма неопределенными, с точки зрения политической, намерениями. Они выдавали себя за сторонников революционного движения в Киото и Осаке, но вполне могли оказаться тайными осведомителями и донести властям княжества об укрывшейся в горах деревне, поэтому с точки зрения самообороны подобные меры были крайне необходимы. За их осуществление отвечал молодежный боевой отряд, обученный обращению с новым оружием. В одном из сказаний, содержащем намек на такого рода события, рассказывается о том, что произошло в построенном на обобществленной земле огромном амбаре, в котором когда-то жил укрывшийся от людей Разрушитель. Однажды в долине появилось десять вооруженных самураев, которые, захватив в качестве заложников ходивших за ними по пятам детей, забаррикадировались в амбаре. Это была неприступная маленькая крепость, взять ее штурмом не представлялось возможным хотя бы потому, что когда-то здесь жил одинокий властелин – Разрушитель; поджечь амбар или разрушить тоже было нельзя – в нем хранились запасы зерна на случай неурожая. Помимо такой чисто практической ценности, амбар имел и другую – он рассматривался как символ нашего края. Какую же избрали тактику, чтобы уничтожить преступников, не повредив амбара? Главаря вооруженных негодяев, которые вместе с заложниками заперлись в амбаре, уговорили жениться на местной девушке, и во время свадебной церемонии закололи и его самого, и всех его сообщников. Девушка, согласившаяся послужить приманкой и стать невестой главаря, присутствовала на этой кровавой резне; она потом прожила долгую жизнь, и в детстве я еще знал людей, которые помнили ее старухой. Когда ей пришлось стать невестой, она была еще совсем девочкой; во время церемонии, запутавшись в своем свадебном наряде, она оступилась, упала и сломала ногу, на всю жизнь оставшись калекой. Замуж она так и не вышла и жила тем, что выполняла всякую черную работу в соседних домах; взрослые вспоминали об этой старухе с теплотой, будто история ее произошла совсем недавно.

Если сопоставить поэтическую легенду, слышанную мной в детстве, с историческими фактами последнего периода Века свободы, эпизод приобретает вполне реальные черты. Скорее всего, эти бандиты вначале покинули княжество, увлеченные идеями революционного движения в Киото и Осаке, и попали в долину, спасаясь от преследователей. А встретив там радушный прием, раздумали отправляться в Киото и Осаку и превратились в обыкновенных нахлебников. Несмотря на предостережения стариков, дети привязались к ним и в конце концов угодили в заложники. Может быть, главарь бандитов был обманут такой на первый взгляд нехитрой, примитивной уловкой, как псевдосвадьба, потому что молодому самураю, мечтавшему получить право навсегда остаться в деревне, трудно было противиться столь заманчивому предложению. Это был основанный на точном психологическом расчете и полностью себя оправдавший тактический ход еще совсем молодого Мэйскэ Камэи, которому на первых порах, пока гости-самураи не проявили свою бандитскую сущность, было поручено ублажать их.

Однако самое выдающееся деяние Мэйскэ Камэи, которое потребовало от него и умения правильно оценивать обстановку, и незаурядных дипломатических способностей, было совершено в период крупнейшего кризиса, пережитого нашим краем в конце Века свободы. Кризис начался с того, что весь наш край был захвачен восставшими крестьянами с низовий реки, которые до этого, зная о существовании деревни-государства-микрокосма, называли нашу деревню Камэмура и считали ее запретной зоной, куда им нет хода.

В этом восстании – первом из трех восстаний, вспыхнувших в период реставрации Мэйдзи, роль Мэйскэ Камэи была прямо противоположна той, которую он играл в следующем, втором, когда сам как зачинщик подвергся жестокому преследованию со стороны властей княжества. В первом же он выступал посредником, миротворцем, что ли, между восставшими и княжеством и не вел против властей никакой борьбы. Но было бы неверным упрощением представлять все таким образом, будто во время первого восстания он стоял на стороне властей княжества и способствовал его подавлению. Если бы так было на самом деле, те же самые крестьяне не отвели бы Мэйскэ столь важную роль в следующем восстании (правда, произошло оно через тридцать лет). Во время первого восстания Мэйскэ выступил как человек, который сумел сбалансировать чрезвычайно сложное соотношение сил между восставшими крестьянами и княжеством, а также привести к общему знаменателю взаимодействие сторон с соседними княжествами, лежащими за горным хребтом. Так оценивали его крестьяне. Доверяли ему и власти княжества. Поскольку во втором восстании Мэйскэ Камэи участвовал уже полностью на стороне крестьян, не помышляя о сделке с властями княжества, он не мог не подвергнуться упорным преследованиям с их стороны.

Мэйскэ Камэи сыграл двоякую роль в обоих восстаниях, охвативших обширный бассейн реки, берущей начало в нашей долине. И тот факт, что даже третье восстание, вспыхнувшее уже после его смерти в тюрьме, то есть после реставрации Мэйдзи – так называемое «восстание против кровавого налога»[30] – тоже связывают с Мэйскэ Камэи, свидетельствует о том, что крестьяне, определяя стратегию и тактику борьбы и прикидывая, как вести себя на этот раз, принимали в расчет двойственное его поведение в предыдущих восстаниях.

Первое восстание было настолько неожиданным, словно, проснувшись однажды, жители деревни-государства-микрокосма вдруг обнаружили, что за ночь снег укрыл всю долину. Противиться ему они оказались бессильны. Это было самое невероятное событие за все долгое существование нашего края с момента его основания, но люди осознали, что произошло, только когда стихия крестьянского бунта, поднимаясь навстречу течению реки, уже захлестнула долину. К тому моменту это было даже не восстание, а неукротимое вторжение огромной армии, хотя и состоявшей из крестьянских отрядов, вооруженных самым примитивным оружием. Отец-настоятель считает, что в долину пришло не менее тысячи человек. Их было во много раз больше, чем жителей деревни-государства-микрокосма, и устоять против такого мощного напора было невозможно. Если бы только деревня посмела отказаться кормить эту армию, она тут же была бы разграблена и сожжена.

В противоположность беглецам, которые стремились примкнуть к революционному движению в Киото и Осаке, повстанцы замышляли укрыться на территории соседнего княжества. Они предполагали возвести там временные укрепления и через местных правителей начать переговоры со своими властями, требовавшими их возвращения на родину. В зависимости от того, удастся осуществить этот план или нет, они предполагали либо продолжать крестьянскую войну там, где прежде жили, либо осесть в соседнем княжестве. Наш край был выбран в качестве перевалочного пункта. Восставшие крестьяне – это более чем тысячное войско – поднялись вверх по реке. По той самой реке, одолевать которую стало еще труднее после того, как ведомые Разрушителем созидатели взрывом разрушили преграждавшую путь черную окаменевшую стену и мощный ливень смыл из долины всю грязь. Поднявшись по бездорожью, по которому за весь Век свободы, начавшийся в период созидания и теперь неуклонно катившийся к своему концу, как утверждают легенды, не прошел ни один человек, восставшие вторглись в наш край и заполонили долину и горный поселок.

Вряд ли можно предположить, что вторжение восставших в нашу долину произошло случайно, что спрятавшуюся в горах деревню они обнаружили неожиданно для себя, направляясь в соседнее княжество. Повстанцы спустились в долину стройными колоннами. Ни одного случая стихийно возникшего мародерства не было. Отец-настоятель показывал мне уцелевший кусок свитка, посвященного событиям тех дней. Вероятно, весь свиток целиком представлял собой единую по содержанию картину, но от нее сохранилась лишь сцена пирушки на обращенном к долине горном утесе, где рос тополь-великан и Разрушитель когда-то закалял свое могучее тело, продолжавшее расти и после того, как патриарху перевалило за сто. Среди участников пирушки находился совсем еще юный Мэйскэ Камэи. Старики нашего края угощали гостей – руководителей повстанцев. Хозяева и гости беззаботно пили сакэ, рассевшись вокруг огромного ящика с едой, разнообразными закусками и сладостями. Внизу раскинулась долина; девушки и женщины несли еду и сакэ участникам восстания, обосновавшимся в только что построенных времянках, – в общем, повсюду царило праздничное оживление.

Если в связи с этой картиной всеобщего мира и согласия – при том, что в глубине души люди, несомненно, испытывали невероятное напряжение – вспомнить пришедшее извне название нашей деревни «Камэмура» (еще недавно я не знал его), то, сестренка, можно без всякого сомнения утверждать: предводителям восстания уже давно было известно, что у истоков реки пряталась деревня, располагающая огромными богатствами. Чужаки дали ей название Камэмура, бывшее метафорой для царства теней, и старались держаться от нее подальше, как от проклятого места. Когда им стало невмоготу жить по-старому, они, сначала поколебав вековые устои, решили затем сокрушить их до основания. Начали с того, что вполне обдуманно направили армию восставших в проклятое место – царство теней, расположенное в кувшинообразной долине.

Для крестьян – а их было больше тысячи, – которые сумели одним махом уничтожить изоляцию от внешнего мира, существовавшую с периода основания деревни-государства-микрокосма в течение всего Века свободы, а затем решительно перевалили через горы и спустились в это метафорическое царство теней, совершенное ими являлось неким ритуальным действом, крайней мерой – на такой шаг идут, когда выбора уже нет. Другими словами, для них находиться в кувшинообразной долине – в царстве теней, посещать которое было строжайше запрещено предками, а также наслаждаться едой и пить изготовленное там сакэ значило осквернять себя, совершать страшный грех.

Однако как жители долины и горного поселка, так и восставшие крестьяне, судя по изображению на свитке, предавались веселью, и повстанцы на целых три дня задержались на выбранном ими перевалочном пункте. Им надо было дождаться высланных вперед людей, которым поручили выяснить, не откажется ли соседнее княжество принять восставших, когда они одолеют горный хребет. И вдруг на третий день на самой высокой точке крутой горной дороги наблюдатели заметили отряд преследователей – человек пятьдесят, вооруженных винтовками. Не успела весть об этом дойти до предводителей повстанцев, как командиры отряда уже спускались вниз.

В тот момент, когда самураи – командиры отряда преследования – направлялись по дороге в долину, раздался ружейный залп, и вдоль всего противоположного склона ее поднялись голубоватые облачка порохового дыма, точно обозначившие местоположение стрелков. Командиры отряда преследования и предводители повстанцев в страхе бросились на землю – позор для обеих враждующих сторон! Смятение было вызвано тем, что ни те, ни другие не были причастны к ружейному залпу. Обе стороны неверно его истолковали, решив, что идет пристрелка с целью припугнуть противника. В действительности же стреляли те, кто продолжал дело, начатое специалистом по взрывчатке – Разрушителем, некогда взорвавшим огромные обломки скал и глыбы черной окаменевшей земли. Это были юноши из боевого отряда деревни-государства-микрокосма. Из долины, занятой армией повстанцев, они потихоньку ускользнули в лес, чтобы в нужный момент по приказу Мэйскэ Камэи и стариков атаковать. Едва на дороге появились самураи княжества, Мэйскэ отдал приказ открыть огонь. Он пошел на это, чтобы запугать враждующие стороны до того, как выступит в качестве посредника на их переговорах.

Вторично наш край упоминается как участник событий, связанных с внешним миром, благодаря тому, что Мэйскэ Камэи, дождавшись, когда противники оправились от потрясения, вызванного ружейной пальбой, предложил выступить посредником между ними. Мэйскэ и старики вышли навстречу представителям властей княжества и проводили их в амбар, стоявший на общей земле. Там уже дожидались руководители повстанцев. Обе стороны при посредничестве Мэйскэ Камэи и стариков провели успешные переговоры. Восставшие прекрасно понимали невыгодность своего положения: хотя числом они и превосходили противника, на горном перевале, куда можно было подняться лишь по крутому склону цепочкой по одному человеку, их поджидал отряд, вооруженный пятьюдесятью винтовками. А представители княжества со своей стороны тоже знали, что если восставшие, укрывшись в долине, решат оказать упорное сопротивление, подавить его силами отряда преследования будет практически невозможно.

В таких условиях заключение перемирия, предложенного Мэйскэ Камэи и стариками, создавало предпосылку для договоренности о самороспуске повстанческого отряда и возвращении крестьян в свои деревни, а также о том, что власти со своей стороны не допустят их преследования как возмездия за содеянное. Правда, руководители восстания все же кое-какое наказание понесли. Но и княжество вместе с тем негласно приняло требования восставших, и, таким образом, можно утверждать, что обещание пойти на уступки было им выполнено. Кроме того, в порядке компенсации оно установило свою власть над богатой деревней, производившей огромное количество высококачественного растительного воска. Так закончился Век свободы деревни-государства-микрокосма.

7

Сестренка, тот факт, что оценка деятельности Мэйскэ Камэи в нашем крае настолько гибка, что нередко себя же опровергает, можно уяснить хотя бы из того, как он улаживал проблемы, связанные с первым крестьянским восстанием. Он спас наш край от угрозы превратиться в поле битвы между восставшими крестьянами, которых насчитывалось более тысячи человек, и отрядом преследования, посланным княжеством. Однако его действия в результате привели к окончанию Века свободы. И с тех пор резкой критике со стороны деревни-государства-микрокосма подвергался и плюралистический смысл его поступков, и плюрализм, лежавший в основе его человеческих качеств. Постепенно отрицательная трактовка его образа получала все больше распространение, и в конце концов для жителей нашего края он превратился в Мэйскэ-сан – Духа тьмы. Власти княжества тоже чувствовали, что Мэйскэ Камэи человек, с которым нужно держать ухо востро: об этом рассказывается в одной из легенд.

Однажды, когда из княжества впервые после восстания прибыли, чтобы ознакомиться с положением дел в долине, важные сановники, Мэйскэ Камэи приказал в разных местах на горных склонах, окружающих деревню, подготовить все необходимое для устройства фейерверка. Мэйскэ объяснял, что фейерверк призван продемонстрировать покорность представителям княжества, но на самом деле предпринял это с единственной целью – скрыть те места, откуда были произведены ружейные залпы перед встречей предводителей восстания и командиров отряда преследования. Во время фейерверка, преследовавшего эту тайную цель, Мэйскэ Камэи, тогда еще юноша, простодушно радовался невообразимому шуму, который он произвел...

– Значит, вот так вы оцениваете плюралистичность Мэйскэ Камэи... У ребят из моей театральной группы такая трактовка, несомненно, вызовет интерес, и они ее обязательно обыграют. Но поскольку, как говорят, я нахожусь в кровном родстве с ним, мне положительная оценка деятельности Мэйскэ Камэи представляется сомнительной.

Когда режиссер, серьезно, казалось бы, взвесив мои слова, заявил это, у меня, сестренка, буквально дух захватило от возмущения; а он, будто сознательно наслаждаясь произведенным эффектом, продолжал спокойно вышагивать по дорожке, проложенной вдоль канала.

– Я тоже не считаю, что на этапе улаживания проблем, порожденных первым восстанием, полностью раскрылся сложный, скрытный характер Мэйскэ Камэи. Однако, как я говорил вам и актерам, никто не станет отрицать его роль во втором восстании и оспаривать его самобытность, наложившую отпечаток даже на третье восстание, вспыхнувшее после его смерти и названное «восстанием против кровавого налога». Проявив себя незаурядным дипломатом, Мэйскэ, играя на публику, применял собственную стратегию и тактику, тем самым устраивая борющимся крестьянам основательнейшую встряску – не часто такое в жизни испытаешь.

– Но, может быть, в Мэйскэ Камэи просто скрывался некий стихийный талант – о чем, кстати, говорит употребленное вами не особенно лестное выражение «играя на публику»? Мне, хоть я и театральный деятель, все равно не хотелось бы в оценке его исходить только из того, что этот лидер восставших, «играя на публику», проявил себя блестящим режиссером. Его посредничество, которое привело к окончанию Века свободы, уже само по себе, как вы говорили, достойно осуждения. Я бы назвал его действия пораженческими.

– Если у нашего края и была возможность еще немного продлить Век свободы и сохранить полную изоляцию, то она заключалась лишь в том, чтобы позволить отряду преследования, поджидавшему восставших на границе с княжеством, перестрелять эту тысячу крестьян, а потом приказать боевому отряду нашей деревни истребить и преследователей. Но было ли это выполнимо? Мэйскэ Камэи, совершенно верно рассчитав: нет, невыполнимо, принял единственно правильное решение – покончить с Веком свободы. И вы называете это пораженчеством? Отдав наш край под власть княжества, Мэйскэ в конце концов пришел к тому, что сам поднял против него мятеж. Хотя и понимал, что никаких перспектив у него нет. Если же пойти дальше и увязать его действия с последующим ходом событий, которые привели к третьему восстанию, то можно с полным основанием утверждать, что Мэйскэ Камэи обладал исключительной политической прозорливостью. Что же касается того, как закончился Век свободы, то разве не проявились и в этом выдающиеся дипломатические способности Мэйскэ Камэи, благодаря которым наш край, на много лет ушедший из-под власти княжества, снова влился в него, не понеся никакой ответственности за свое прошлое? Всякий раз, когда Мэйскэ Камэи выступал против властей, действия его были крутыми и решительными. Вы, должно быть, видели хранящуюся в школе «круглую циновку с воззванием»?

– Я тоже вспомнил о ней после того, как узнал недавно, что нашу деревню называли Камэмура. Мэйскэ Камэи, несомненно, было известно это название, и, я думаю, его метафорический смысл он воспринимал так же, как все остальные жители долины. Именно поэтому циновка не была круглой, хотя и называлась так. Она совсем не походила на те, что рассылались во время восстаний в других местах. Я обратил внимание – она имела форму кувшина! На циновках обычно по кругу писали названия деревень, которые призывали примкнуть к восстанию. Может быть, таким способом хотели подчеркнуть, что ответственность между всеми участниками распределяется поровну? Однако на воззвании Мэйскэ Камэи в центре, окруженная названиями других деревень, стояла четкая надпись: «Деревня Авадзи». Не зря, видно, власти больше всех преследовали именно Мэйскэ Камэи. Я долго недоумевал – к чему такая бравада? И только метафора – погребальная урна – подсказала мне догадку: названия восставших деревень повторяли на циновке контур кувшина, внутри которого помещалось название нашего края. Как бы взывая к потусторонним, темным силам, Мэйскэ хотел подбодрить отчаявшихся, забитых крестьян. Придя к такому выводу, я решил прочесть показания человека, у которого вызрел этот замысел. Но они оказались такими жалкими и беспомощными: «Это еще неизвестно, входил ли я формально в число руководителей восстания – я действительно отправился на их сборище, но когда пришел, совет уже начался...» И подобные жалкие оправдания повторялись без конца.

– Вы говорите, что его показания жалкие и беспомощные, но мне представляется, именно такими они и должны были быть, если вспомнить, в какой момент его жизни они писались. Позднее в тюрьме он писал решительно и открыто, в стиле прямо противоположном. Писал он и тайные письма, обращенные к нашей деревне, в которых призывал людей вооружиться и поднять восстание. Он умер в тюрьме, так и не выполнив своих намерений, но в письме к родным – к вашим предкам – клятвенно заверял, что, если умрет в тюрьме и тело его перестанет существовать, душа все равно навсегда останется в нашем крае и никогда не поднимется на небеса. Действительно, совсем не абсурдно звучит утверждение, что витающая над землей душа Мэйскэ руководила третьим восстанием, и, таким образом, все три восстания обрели смысл...

Чтобы нейтрализовать первое восстание, власти княжества удовлетворили кое-какие требования крестьян, однако на то, чтобы произвести коренные реформы в своей политике, ради чего и было поднято восстание, они не пошли. Даже наоборот – люди, сочувственно относившиеся к повстанцам, утратили после него всякое влияние. А глава княжества, стоявший на их стороне, вынужден был отойти от дел и поселиться в Эдо[31]. Мэйскэ Камэи в период, когда глава княжества находился у власти, был приглашен в замок и развлекал всех анекдотами из жизни деревни-государства-микрокосма. Вот одна из историй, которую Мэйскэ преподносил как совершенно достоверную:

– Наши предки, бежавшие из княжества и тайно поселившиеся в долине, были людьми цивилизованными, но, готовя себя к долгой жизни в отрыве от внешнего мира, они сознательно пошли на культурную деградацию. Если бы так продолжалось и дальше, мы бы уже вернулись назад к обезьянам. И нельзя забывать, что в цивилизованный мир мы возвратились благодаря великодушию княжества. Помощь пришла вовремя – еще немного, и было бы уже слишком поздно. Беседуя с вашей светлостью и вашими приближенными высокого ранга, мы с огромным трудом подбираем слова, которые были бы вам понятны. В нашем крае, населенном людьми, культурно деградировавшими, был взят курс на максимальное упрощение языка, даже назначен специальный языковед, работавший в этой области. Словарный состав был упрощен и сокращен до минимума. Например, собака называлась «ван», обезьяна – «нья», все, что летает в небе, – «поппо», все, что плавает в воде, – «тотто». В случае успешного завершения работы по упрощению языка и сокращению количества слов в нем должны были остаться лишь слова, доступные трехлетним детям, и наш язык превратился бы в самый примитивный в мире. К этому дело и шло. Действительно, зачем крестьянам, живущим в горной глуши, масса слов, да к тому же еще и сложных?

Новые власти, заставившие главу княжества уйти на покой и уехать в Эдо, установили новый налог, названный «подворовые обязательства». Для нашего края это была самая страшная из всех когда-либо взимавшихся податей. В течение многих лет независимая от властей княжества деревня-государство-микрокосм накопила большое богатство, и в соответствии с новым налогом теперь каждый двор обязан был выплачивать столько, сколько платили сто дворов в обычных деревнях. Это было бы равносильно смертному приговору, если бы не уловка с книгой посемейных записей. В период тех горьких испытаний Мэйскэ Камэи и все остальные жители долины были солидарны в своих политических воззрениях.

Противясь новой политике насилия, главным в которой стали «подворовые обязательства», они начали готовить второе восстание. По своему замыслу оно повторяло первое, но Мэйскэ Камэи, можно сказать, придал ему новое направление. Так, по плану первого восстания предполагалось подняться вверх по реке и, используя наш край как плацдарм, сосредоточить там все силы, а потом сообща двинуться через перевал. Операция должна была осуществляться молниеносно, до того, как отряд преследования займет позиции на границе княжества. Мэйскэ решил коренным образом изменить план. Вынеся его на обсуждение совета, готовившего операцию, Мэйскэ снова доказал, сколь нешаблонно он мыслит.

Поскольку в первом восстании крестьяне, поднимаясь вверх по реке, потерпели поражение, во втором им следовало бы избрать другой курс и двинуться в обратную сторону. То есть пойти вниз по течению реки. Человеческий разум не в силах заранее предсказать успех или провал восстания. Когда человек сталкивается с чем-то, выходящим за пределы рационального постижения, он начинает опытным путем перебирать противоположности: небо – земля, левое – правое, верх – низ, добро – зло, свет – тьма. Иначе говоря, он пытается одно заменить другим: если сначала небо, то потом земля, если сначала верх, то потом низ – и так далее. Лишь этим способом ему удастся нащупать решение – сделать то, что не по силам человеческому разуму. С помощью таких доводов Мэйскэ Камэи удалось одержать верх в дискуссии.

Добившись принятия предложенной им стратегии, Мэйскэ оперативно разработал вплоть до мельчайших деталей новую тактику и применил ее. Поскольку скрупулезная подготовка восстания на этом этапе осуществлялась под неусыпным надзором Мэйскэ Камэи, вопрос о его непосредственном участии в самом восстании не имеет первостепенного значения. Крестьян, вошедших в совет восстания, называли ударной группой. Им предписывалось размахивать над головой специально изготовленными флажками со словом «страдания», которое было, однако, начертано совсем не теми иероглифами, какими оно пишется обычно, а лишь звучащими так же, но обозначающими «малое восходящее солнце». Даже присутствуя на переговорах с властями княжества, каждый из членов ударной группы должен был только кричать: «Нас не проведешь, нас не проведешь!», и ни слова больше. Скандировать надлежало до тех пор, пока не будет вырвано обещание об отмене дополнительного налога.

Итак, восставшие, руководимые Мэйскэ Камэи, направились на этот раз вниз по реке. Позже жители деревень, расположенных в низовьях, обвинили их в том, что все их действия объяснялись стремлением уберечь свою деревню от разорения. Благодаря изменению стратегии и применению новой тактики, предполагавшей участие в восстании целых семей, которые несли свой скарб за спиной в соломенных мешках, восстание набрало огромную силу, и в него включились все жители окрестных деревень.

Спускаясь вниз по реке, восставшие направлялись в княжество, соседствовавшее с тем, под властью которого они находились. Обращение за покровительством к находившемуся по другую сторону горного хребта небольшому княжеству, глава которого к тому же состоял в родственных отношениях с их князем, делало вполне реальной возможность переговоров с властями. В конце пути при переправе через реку случилось несчастье, и восставшие недосчитались многих своих товарищей. Тем не менее число повстанцев, обратившихся за покровительством к соседнему княжеству, достигало восемнадцати тысяч. В беседе между представителем властей и Мэйскэ Камэи, происходившей в присутствии высших сановников, повстанцы выдвинули новое требование: либо передать восставшие деревни соседнему княжеству, либо сделать крестьян, бросивших свою землю, его подданными; кроме того, была высказана просьба вернуть бывшего главу княжества, который ушел на покой и поселился в Эдо. Таким образом восстание затронуло интересы третьих сторон, что заставило центральное правительство выступить посредником между властями и восставшими.

– Восставшие победили, добившись обещания выполнить выдвинутые ими требования, крестьяне и их семьи благополучно вернулись в свои деревни. Итак, Мэйскэ Камэи добился полной победы. Вы говорили даже, что располагаете материалами, характеризующими его как выдающегося руководителя восстания. Почему же тогда ему пришлось, спасаясь от преследования, покинуть княжество, а позже написать слезное покаяние: мол, за восстание меня не в чем укорить, но все равно виновным называют лишь меня одного.

– Там содержатся и жалкие сетования на то, что кто-то намеренно распространяет порочащие его слухи, утверждая, будто он, присвоив деньги, собранные на нужды восстания, безбедно живет в Киото. Само по себе покаяние тоже было своего рода попыткой опротестовать приговор, но оно его не удовлетворило, и тогда ему пришла в голову странная мысль. Он решил обратиться к императору, с тем чтобы тот признал его независимость от властей княжества, и открыто вернуться в наш край. Объявив во всеуслышанье, что теперь они бессильны что-либо с ним сделать, Мэйскэ гордо прошествовал по владениям князя в сопровождении оркестра. Я думаю, центральное место в идеях Мэйскэ занимала опять-таки судьба нашего края, который он был готов защищать до конца. Благодаря его усилиям наш край был поглощен княжеством с минимальными потерями, и опять-таки только благодаря его стараниям избежал опустошения во время второго восстания – но разве все это стоит Века свободы?! Мэйскэ подвергался резкой критике как человек, который положил конец Веку свободы, и в то же время, как мне представляется, именно он глубоко задумывался над истинным смыслом того, что представлял собой наш край с периода созидания до Века свободы. Как главный дипломат нашего края, он, видимо, безмерно страдал от того, что не мог быть откровенен с посторонними. Именно поэтому Мэйскэ, почти уверенный в том, что его посадят в тюрьму, вернулся из изгнания во владения княжества в сопровождении нанятого им оркестра, высоко подняв над головой собственноручно написанное воззвание. Действия Мэйскэ были направлены в первую очередь на то, чтобы потребовать возврата нашего края в прежнее русло, которое определяло его путь начиная с момента основания и в течение всего Века свободы. Разве это не так? Опираясь на авторитет императорского дома, Мэйскэ подчеркивал неправомерность господства княжества над нашим краем, требовал независимости. Именно ради этого он и провел свою демонстрацию в сопровождении небольшого оркестра у стен замка – резиденции главы княжества. Таким образом, Мэйскэ Камэи объявил внешнему миру, что существует необычное, имеющее свою собственную историю сообщество – наш край; это, кстати, и явилось главной причиной столь резкого его осуждения. Перед самой смертью он написал письмо, в котором приказал боевому отряду, взяв ружья, спрятанные в пещере, вызволить его из тюрьмы. Правда, при жизни письмо до его товарищей так и не дошло. А после смерти все написанное им – а это была довольно объемистая рукопись – передали вашей семье. Рассказывая мне об этом, отец-настоятель говорил, что рукопись была тенью, последним явлением настоящего Мэйскэ Камэи. Ведь из предания явствует, что он сошел с ума. Изображение Мэйскэ-сана, помещенное в алтаре, производит страшное впечатление, потому что это облик человека, потерявшего рассудок. Но я-то уверен, что он до конца своих дней сохранял ясный ум. Побывав в Киото, Мэйскэ безошибочно предугадал приближение реставрации Мэйдзи. Предвидя огромные потрясения, которые должны были привести к упразднению не только княжества, но и самого правительства бакуфу, он обдумывал, как вернуть наш край в независимый мир Века свободы. И начал с того, что призвал боевой отряд взяться за оружие и вызволить своего руководителя. Он понимал – сейчас или никогда. Но письмо его не попало на волю – он так и умер в тюрьме. Всего за три года до реставрации Мэйдзи.

– Вы, я надеюсь, не станете утверждать, что даже реставрация и та была осуществлена в соответствии с замыслом Мэйскэ?

– Но зато третье восстание, вспыхнувшее через четыре года после реставрации, полностью продемонстрировало жизненность стратегии и тактики покойного Мэйскэ. Документы, переданные вашим предкам после его смерти в тюрьме, были с величайшим вниманием изучены новыми властями княжества и во многом определили их идеи. В том, что люди нашего края поклонялись Мэйскэ Камэи, превратив его в Духа тьмы – Мэйскэ-сана, явно сказывается двойственное к нему отношение: память увековечили, но заручившись негласным дозволением властей. Разве не так? Третье, так называемое «восстание против кровавого налога», внешне полностью выполнило поставленные задачи: посланец властей был доведен до самоубийства. Все документы, касающиеся «кровавого налога», которым облагались подворья, были сожжены. Но благодаря восстанию возникла и уловка с книгой посемейных записей, представлявшая собой тайный заговор, в который были посвящены только жители нашего края. Этот метод борьбы был выработан не кем иным, как Мэйскэ. Таким образом, он, уж во всяком случае частично, вернул независимость, которой обладал наш край с периода основания до конца Века свободы. Пусть эта независимость была наполовину скрыта от посторонних глаз, но он совершил, как мне представляется, большое дело. Нашелся, правда, человек – тот же Сигэхару Хара, – которого настолько потряс огромный смысл, заключенный в этой уловке, что он превратился в Быка-дьявола; но, по-моему, существование системы, основанной на идеях Мэйскэ Камэи, наоборот, воодушевляет. Я появился на свет вскоре после пятидесятидневной войны, уничтожившей уловку с книгой посемейных записей, но, родившись близнецами, мы с сестрой как бы продлили жизнь этой уловки. Я даже думаю, что именно уловка явилась главным стержнем, определившим характер всей моей жизни. Родившись близнецами, мы с сестрой продолжили традицию.

8

И вот, сестренка, в благодарность за мою пьесу и ту лекцию, которую я прочел молодому режиссеру и его актерам, они пригласили меня на вечеринку, устроенную в складе – репетиционном зале. Вечеринка началась в три часа ночи. Столь позднее время объяснялось тем, что актеры, желая подготовить все как следует, нанялись подработать.

Что за подработка, можно было сразу догадаться по их нарядам; к тому же они пришли с едой и пивом. Актриса – одетая военной медсестрой, с толстым слоем грима на лице; актеры – в военной форме сухопутных войск императорской армии. В общем, они сыграли роли официантов в кабаре для американских солдат. Причем не просто официантов: помимо этого, они устроили целое представление, за что получили дополнительную плату. Довольные и возбужденные, они рассказывали, как пели военные песни и танцевали. Их представление должно было изображать военный оркестр, нанятый когда-то Мэйскэ Камэи. Это была своеобразная репетиция будущей постановки и в то же время – способ подработать, чтобы покрыть расходы на угощение; актеры ни за что не взялись бы за работу, не связанную с пьесой, которую предполагалось поставить. Они буквально потрясли посетителей кабаре, заканчивая каждую свою песню отрепетированным возгласом «б-р-р-р!». На нашей вечеринке они тоже время от времени поднимались и, замерев, выкрикивали свое «б-р-р-р! б-р-р-р!», напоминавшее конское ржание. И актеры, и актриса были на подъеме, а режиссер говорил с какой-то удивительно спокойной уверенностью. Не могу удержаться, чтобы не передать тебе, сестренка, его слова:

– Пока мы подготовили одно «б-р-р-р!», но в дальнейшем предполагаем вывести в пьесе не только Сигэхару Хара и Мэйскэ Камэи, но всех персонажей, фигурирующих в мифах и преданиях нашего края. Подготовив такую пьесу, мы вернемся в долину и на сцене амбара для хранения воска поставим ее. Она будет идти долго, целую неделю. Могли бы вы придумать для меня более достойное занятие? Для меня, последнего рожденного в долине ребенка, как бы символизирующего гибель нашей долины и горного поселка?

Может быть, сестренка, я все выдумал, но этот юноша, в жилах которого, несомненно, текла кровь Мэйскэ Камэи, заразил меня своим необыкновенным энтузиазмом по поводу пьесы, которую он мечтал поставить, и навел меня, человека, призванного описать мифы и предания деревни-государства-микрокосма, на мысль, которая прежде не приходила мне в голову. Мысль, что не только его верные друзья, но и я присоединился к их хору, выкрикивая «б-р-р-р! б-р-р-р! б-р-р-р!».

– Я бы очень хотел, чтобы на представление, которое мы устроим в долине, ваша сестра взяла с собой Разрушителя, выросшего до размеров собаки. Может быть, и Мэйскэ Камэи – одна из ипостасей Разрушителя, возродившегося в то трудное для деревни-государства-микрокосма время.