Их было трое

Оазис Джона Уэйна

Главный минарет шахиншахской мечети возвышался над благоухающими садами — прямой, устремленный в небо. Узкая длинная полоса тени от него падала в сторону склона Эльбурса[15].

Неземной заунывный голос звал к первой вечерней молитве. Муэдзин[16] привычно пел, не ведая, что его слова, исполненные веры в могущество и доброту всевышнего, призывали не только к намазу, но служили условным сигналом для тайного сбора в особняке профессора Джона Уэйна.

Богатая усадьба с домом восточного стиля была снята в аренду н-ским посольством для персонала научной экспедиции, в которой главенствовал профессор. Располагалась она на северной окраине Тегерана невдалеке от мечети, дворца Дощань-Тепе и иностранной резиденции Гулахек.

Здесь, вдали от уличной суеты и базарных площадей, похожих на огромные жаровни, стояла тишина и прохлада.

Сэр Джон Уэйн, официально шеф научной экспедиции, не любил роскоши, но она была ему нужна для осуществления тайных замыслов, и он не скупился на средства.

Богатое убранство, уютная обстановка в доме, прекрасный тенистый парк с прозрачным прудом — все располагало к покою и наслаждению. По праздникам в парке играл оркестр, выступали лучшие танцовщицы Ирана.

В густых аллеях, на спортивных площадках, в лодках, скользящих по водоему, и в блестящих залах особняка можно было увидеть путешественников со всех частей света, слышалась английская, французская, русская, итальянская, арабская и даже японская речь. В комнатах бесконечного лабиринта находились люди, занимающиеся этнографией, фольклором, нумизматикой, археологией, лингвистикой, собиранием полезных трав, коллекционированием изделий златокузнецов и резчиков по слоновой кости, поисками оружия и доспехов властителей древнего Ирана.

В оазис, как называли особняк Джона Уэйна, попадали люди избранные по рекомендации весьма влиятельных особ. Были тут и просто знатные приезжие из Европы, для которых поместье являлось чем-то вроде международной гостиницы или клуба европейских туристов.

Но кроме видимой стороны жизни в особняке шла другая.

По черному ходу в кабинет главного ассистента шефа неслышно входили один за другим фанатики из партии «Зольфгар»[17].

В резном кресле черного дерева сидел маленький сгорбившийся человек неопределенных лет в белом тюрбане. Землистое лицо, бесформенный нос, черные недобрые глаза, большое родимое пятно на щеке. Никто не знал имени этого человека, и когда о нем спрашивали шефа, тот уклончиво отвечал, что «ассистент» — лицо частное, не имеющее никакого отношения к правительству, финансирующему экспедицию.

Человек в тюрбане одним взглядом указывал на секретный фирман[18], лежащий на столе. Посетители молча читали послание о перемещении в потусторонний мир нежелательных министров, пришедших к власти после падения англофильского правительства Восуг-эд-Доуле.

В списке предполагаемых жертв заговора на первом месте стояло имя вождя революционного восстания в Тавризе, шейха Мохаммеда Хиабани, за ним — имена дженгелийцев во главе с Кучек-ханом, которые захватили Решт и послали приветствие в Москву В. И. Ленину. После Кучек-хана — несколько фамилий неугодных министров.

Заговорщики получали золото, расписывались и так же неслышно исчезали за дверью. Ассистент не жалел денег. Не ранее как вчера глава финансовой миссии Эрмитаж Стив сказал, что все расходы оплатит будущее правительство Ирана…

На площадке, посыпанной крупным рыжеватым песком, молодая стройная мисс Мэтток и мистер Стрэнкл, джентльмен средних лет, играли в теннис. Несколько тяжеловесный Билл Стрэнкл уступал в игре Мэтток. Он скрывал одышку, причиной которой не без основания считал лишний бокал виски. В Кембридже Стрэнкл был отличным спортсменом, и сейчас он недурно играл в теннис, но Мэтток, «рыжая сатана», как мысленно окрестил ее Стрэнкл, совсем не давала вздохнуть.

— Почему бы вам, мисс Мэтт, не поехать со мной в Россию? — спросил мистер Стрэнкл. — Вы же превосходная переводчица!

— В России война, — ответила Мэтток, — а это дело мужчин.

— Гм… А я-то считал вас романтической натурой.

— Не вижу в войне романтики, — ответила девушка.

Стрэнкл с любопытством посмотрел на затененное широкополой шляпой тонковычерченное лицо Мэтт.

— Военный министр сказал: «Красных в России нужно истребить сейчас, потом будет поздно», — произнес он поучительно.

— «Истребить»… Да, кстати, говорят, ваш министр истребляет по нескольку бутылок коньяка ежедневно. Правда это?

— Однако… Вы забываетесь, Мэтт. Вас могут услышать, а потом передадут министру, у которого, как мне известно, служит ваш отец. Давайте лучше продолжим игру.

Из-за кустов показалась белая чалма слуги-персианина. Слуга почтительно обратился к Стрэнклу на английском языке:

— Мистера Стрэнкла просит профессор.

Билл извиняюще кивнул собеседнице и заспешил к дому.

Через минуту он сидел перед Джоном Уэйном.

Внимательный глаз нашел бы некоторое сходство в чертах лица шефа и его ассистента. Но Джон не был горбат, имел хороший цвет лица и не носил тюрбана.

— Курите, Билл, — шеф указал на темную полированную шкатулку с сигарами.

Беря сигару, гость заметил, что шкатулка соответствовала убранству комнаты: массивный стол, тяжелые кресла, два книжных шкафа, буфет — все сделано из черного дерева, без особых украшений. Сам профессор был одет в светлый летний костюм крученого шелка.

— Повторите урок, Билл.

— Слушаюсь, сэр, — Стрэнкл встал.

— Сидите.

— Итак, сэр. Я приезжаю с дипломатической «оказией» на русскую границу под охраной персидских пограничников. Дальше нас будут охранять…

— Об этом не надо. Начинайте с первого дня пребывания во Владикавказе.

— Итак, сэр, я вхожу в состав миссии Красного Креста и Полумесяца как специалист по сбору лекарственных трав на Северном Кавказе…

— И Крымском полуострове, — добавил Уэйн.

— Да, да, сэр. При содействии бывшего коммерсанта Керакеза, имеющего вложения в лондонском и французском банках, разыскать в Дигорском ущелье развалины родовой башни…

Далее он перешел на полушепот, но шеф отлично понимал Стрэнкла, повторявшего хорошо заученный урок.

— Миссия восемнадцатого года… Провал… В горах зарыта дипломатическая посылка… Ценности, равные несметным сокровищам… Плоский железный ящик из-под ручных гранат Миллса…

— Там может оказаться не одна такая башня, — возразил Уэйн.

— Использую связи с туземцами, они помогут найти, — уже громко сказал Стрэнкл.

Джон Уэйн одобрительно кивнул.

— Коротко о попутной задаче.

Профессор опустил свою тяжелую голову на грудь, как будто засыпая.

— Собрать для королевского музея документы о жестокости русской революции, — отчеканил Стрэнкл. — Это все, сэр. Я возвращаюсь в Тегеран и лично вам вручаю найденное в горах.

Уэйн поднял нависшие серые брови, чтобы посмотреть на часы.

— А теперь поиграйте в теннис. На обед прошу ровно в четыре. Завтра утром можете выезжать к границе.

— Простите, сэр, — замялся Билл. — Говорят, в миссии Красного Креста во Владикавказе нет хорошей переводчицы. Между тем, она у вас есть… Ваша гостья…

— Я позабочусь. До обеда, друг мой!

Когда Стрэнкл вышел, профессор достал из стола коробку с парижским гримом. Нужно было спешить: через десять минут начнется прием у «ассистента», в той половине дома, куда не ступала нога иностранных туристов.

И Уэйн превратился в горбатого персианина, увенчанного белым тюрбаном.

Мистер Стрэнкл из своих сорока лет более десяти провел в беспрерывных путешествиях по арабскому Востоку. Но вид имел отличный, никогда не унывал, был человеком действия, ясно видящим перед собой ближайшую цель. После успешного вояжа в Россию, он рассчитывал получить две-три сотни тысяч фунтов стерлингов и жениться на мисс Мэтток, дочери богатого и влиятельного генерала Роджерса Бэттлера.

Стрэнкл не любил отдыхать. «После пятидесяти можно, пожалуй, и передохнуть пару лет, — размышлял он порой. — А потом занять место, как у Джона Уэйна. Власть министров покажется шаткой и призрачной, если знать дела профессора Уэйна. Их пустые речи — ничто в сравнении с двумя-тремя фразами шефа. Старый Джон может, выражаясь словами поэта, из горничных делать королев, а из президентов — продавцов табачных магазинов. Он способен совершить дворцовый переворот в одной из «подшефных» стран, потопить военный корабль, незримо присутствовать на тайных совещаниях правительств, через агентов — женщин редкой красоты — навязывать свою волю государственным деятелям…»

Таким же магом мечтал стать со временем мистер Стрэнкл. Ради этого, как полагал он, стоило поехать не только в Россию, но и к черту на кулички. Билл верил в свою звезду, и ничто не страшило его.

Стрэнкл не терял времени понапрасну. Накануне отъезда из Тегерана он решил нанести визит по адресу, полученному в Константинополе. Фамилия, указанная в адресе, кажется совпадала с названием башни, которую необходимо было разыскать в горах Кавказа. Об адресе ничего не знает старый хрыч Уэйн, пусть удивляется потом, как быстро и чертовски умело действует Билл Стрэнкл. Пусть столичные шефы поставят имя Билла рядом с именем восходящей звезды — полковника Лоуренса!

Стрэнкл шагал по закоулкам Старого города. Около приземистого каменного здания шашлычной остановился, прочитал странную вывеску: «Невидимая нить».

— Чертовщина! — пожал плечами Стрэнкл. Но священный стих, должно быть, из корана, написанный на стене древней арабской вязью, пояснял смысл: «Ешь дотоле, пока перестанешь черную нить отличать от красной».

— Кажется, здесь, — буркнул Стрэнкл и спустился по старым каменным ступенькам вниз.

— Милости просим, — с поклоном встретил его хозяин-грузин. Говорил он по-русски, очевидно, приняв вошедшего за русского белоэмигранта. Несмотря на жару, хозяин был в высокой смушковой папахе.

— Здравствуйте, — ответил Билл тоже по-русски. — Могу ли я видеть сотника Кубатаева?

— Как прикажешь доложить, ваш высокоблагородие?

— Так и доложи: «Спрашивает их высокоблагородие».

— Один секунд. — Хозяин скрылся за большим выцветшим ковром, висевшим на стене около буфета.

Стрэнкл осмотрелся. Только в дальнем углу сидел пожилой угрюмый господин, видимо, русский эмигрант, и пил польскую старку.

— Прошу, ваше высокоблагородие, по коридору прямо, последний кабинэт. Сотник ждет вас.

Открыв дверь «кабинета», Стрэнкл почувствовал приторный до тошноты запах анаши. На широкой оттоманке полулежал бледный человек в серой черкеске без погон. Рука его пряталась под ковровой подушкой. «Револьвер», — отметил про себя Стрэнкл.

— Если не ошибаюсь, сотник Кубатаев?

— Кубатиев, — уточнил человек в черкеске. — Чем могу служить? С кем имею честь?..

— Вам письмо из Константинополя, — подавая, сказал Стрэнкл.

Кубатиев нервно распечатал маленький синий конверт, впился темными, болезненно-влажными глазами в строки письма.

— От Бибо? Любопытно… Виноват, прошу садиться.

Прочтя письмо, растерянно посмотрел на гостя.

— Бибо пишет о каком-то вознаграждении. Ничего не понимаю…

— Прежде всего, господин Кубатиев, прошу вас набросать схему местонахождения вашей родовой башни в западной Осетии, где-то рядом с домом лесника…

— Любопытно, для чего же это?..

— Гм… Там водится индийский корень «тха» для лечения астмы. Я собираю полезные травы, еду на вашу родину с миссией Красного Креста. Корень не имеет цены…

Кубатиев поморщился, достал из висевшего на ковре планшета лист бумаги, трясущейся рукой начал чертить какую-то схему.

— Обозначьте север, укажите названия гор, рек, а расстояния — количеством верст.

— Знаю…

Стрэнкл закурил сигару.

— Не знаете ли вы, господин сотник, лесника, живущего в этом домике?

Кубатиев изменился в лице, словно вспомнив что-то очень важное, но сказал бесстрастно:

— Лесник, кажется, умер. Там обитает его дочь, одноглазая лекарка…

— Вы не знакомы с ней?

— Что вы? Как вас, позвольте?

— Стэнли Грей.

— Мистер Грей, разве может офицер его величества общаться с нищенкой? И вообще, должен вам сказать…

— Слушаю вас.

— Будете на моей родине, прошу ни слова не говорить обо мне. На днях я уезжаю в Константинополь, затем в Крым, в армию, возрожденную гением железного барона. Быть может, мы встретимся с вами, мистер Грей, при более счастливых обстоятельствах. Не будем подводить друг друга…

Несколько фамильярный тон последней фразы покоробил мистера Стрэнкла, но он ответил мягко.

— Слово джентльмена: я никогда не встречался в Тегеране с сотником Кубатиевым. Вот ваши деньги, — гость положил на стол небольшой кожаный мешочек. — В золотой турецкой валюте.

Сотник резким движением отодвинул деньги. Достал из стола вдвое больший сафьяновый мешочек, вышитый бисером.

— Прошу вас, мистер Грей… Век буду благодарен… Не сможете ли вы доставить деньги моему двоюродному брату Саладдину Кубатиеву в селение Фидар? Запишите, пожалуйста, адрес. Впрочем, его каждый там знает. Если Саладдина не пустили в расход большевики…

— Считаю долгом цивилизованного человека… — перебил Стрэнкл.

— …Передайте: «Деньги на воспитание мальчика Знаура». Мальчик как приемный сын живет у Саладдина. Он… мой родственник. Сейчас ему четырнадцатый год.

— Позвольте, — возразил Стрэнкл. — А если вашего брата нет в живых, где же я найду мальчика? В ауле, надо полагать, есть мальчики с таким именем.

— Он носит нашу фамилию. Если Саладдин в тюрьме или на том свете, то Знаура Кубатиева можно разыскать через одноглазую дочь лесника. Дело в том, что она покровительствует сиротам и незаконнорожденным. Несчастный кавдасард…

— Что значит — «кавдасард»? — полюбопытствовал Стрэнкл.

— Так, к слову, не обращайте внимания, — уклончиво ответил Кубатиев. — Скажите просто: «От Сафара». Если спросят, где я, ответьте, что вернется с победой в Осетию, а пока, мол, ничего неизвестно.

Кубатиев наполнил бокал вином.

— Прошу вас.

— Благодарю. Не пью. Что вы еще хотите передать на родину, господин сотник?

— Запишите, пожалуйста, имена и фамилии людей. Вот нужная вам схема.

— Записывать? О нет! — Стрэнкл гордо улыбнулся. — Я все прекрасно запомнил, мистер Кубатиев. У меня превосходная память. За схему благодарю. Желаю счастья. Олл райт!

Хадзигуа

Корни вывороченного из земли столетнего бука чуть шевелятся над обрывом, как щупальцы огромного спрута.

На поляне, у самого обрыва стоит женщина в черном платье, похожем на монашескую одежду. Левую щеку и глаз закрывает темный платок, но открытая половина лица напоминает о былой красоте.

Глядя по сторонам, она кивает головой, словно оценивая работу воды и ветра.

Три дня и три ночи в горах западной Осетии бушевала буря, шумели ливни. Удары грома, словно горные обвалы, сотрясали землю и замирали где-то в глубине Дигорского ущелья. Все живое в ужасе умолкло перед разгневанной природой. И, казалось, нет конца ненастью. Но гроза кончилась вдруг. Еще слышался шум сбегающей воды и где-то далеко, за полторы версты, внизу грохотали, перекатываясь, валуны по дну Уруха.

К полдню под лучами весеннего солнца вновь ожил цветистый ковер альпийских растений. Над омытой ливнем землей поднимались одуряющие запахи цветов.

Хадзигуа (так звали женщину в черном) собирала лекарственные травы.

Она подняла большую легкую корзину и пошла от обрыва, где повис корень поверженного бука. Женщина часто останавливалась, разглядывала растения, некоторые срывала.

Хадзи знали не только жители окрестных селений. Слухи о ней больше добрые, а иногда злые уходили в дальние районы Осетии. Многих раненых красных партизан, скрывающихся в лесах во время деникинского нашествия, спасла от смерти одноглазая знахарка.

Считали Хадзигуа и колдуньей, верили пророческим присказкам этой лесной женщины. Жила она в каменной сторожке, которую выстроил покойный отец, лесник.

Мать ее, Саниат, была известна своим умением вылечивать травами многие недуги. Еще Саниат пользовалась славой знаменитой сказительницы. От нее Хадзигуа и унаследовала специальность дашны — лекарки и искусство рассказывать всякие были и небылицы — не забавы ради, а чтоб дать людям полезный совет, предупредить кого-то об опасности.

Сторожка стояла в двух верстах от селения Фидар. В минувшем, девятнадцатом году, это было партизанское селение, не покоренное деникинцами.

Нередко к Хадзигуа приезжали гости из свободного Фидара. «Что нового, тетушка Хадзи?» — спрашивали партизаны. «Новости ходят в солдатских сапогах по кабардинскому аулу Анзорово и топчут еще не потухшие угли», — отвечала хозяйка, что означало: каратели жгут партизанские дома в Кайсын-Анзорово, которое находится у самой границы Кабарды с Осетией.

А однажды Хадзи сказала добрым гостям: «Есть у меня новая сказка о черных воронах, которые спали у древней башни и не гадали — не ведали, что рядом орлы летают…» Догадывались партизаны: в развалинах сторожевой башни беспечно пируют дозорные карательного отряда. «Орлы-партизаны» могут налететь на них и захватить всех без единого выстрела.

Наведывались в домик и хабаевские беляки. Тогда хозяйка открывала вторую половину лица, обезображенную огнем. Незрячий глаз как бы застыл в ужасе — веки обгорели. Люди отворачивались, содрогаясь. Спрашивали каратели: «Далеко ли скрываются партизаны?» Говорила хозяйка: «Как тень движется за путником, как смерть ходит за человеком, так и партизаны — за вами. Только тень не рубит и не стреляет, а эти — могут…» Смелые ответы Хадзигуа приводили в бешенство непрошеных гостей, но они не трогали женщину — колдунья!

Люди говорили, что уже после смерти лесника какой-то кровник его поджег сторожку. Мать, Саниат, находилась в селении на поминках по мужу, а Хадзигуа, в то время семнадцатилетняя девушка, ушла за водой. Соломенная крыша вспыхнула, как факел. Увидев пожар, девушка с криком бросилась к дому, взобралась по лестнице на объятый огнем чердак и через какое-то мгновение выпрыгнула оттуда с белым свертком в руках. Она сломала ногу и потеряла сознание. Дымился сбившийся на лицо шерстяной платок…

Мимо сторожки случайно проезжал «охотничий поезд» богачей Кубатиевых. Девушку привели в чувство, увезли в селение. Белый сверток взяли с собой (говорили, что в нем ребенок).

Через несколько недель Хадзи вернулась в дом почти совсем седая, с обгоревшим лицом. Ребенка взял на воспитание Саладдин Кубатиев, пожилой бездетный человек. Чей был ребенок — осталось тайной. Только злоязычные кумушки судачили у реки о том, что дочь покойного лесника однажды «нашла» в лесу младенца, а потом, на пожаре, младший джигит из рода Кубатиевых, Сафар, приказал своим слугам взять драгоценный сверток с собой. Делались неясные намеки на то, что джигит Сафар — отец ребенка, что он был влюблен в юную красавицу Хадзи и встречался с ней тайно. Но всесильные Кубатиевы заставили словоохотливых кумушек прикусить языки. Ребенок рос в доме Саладдина, двоюродного брата Сафара.

Хадзигуа жила в большой печали, особенно после смерти матери. Сельчане Христиановского и Фидара особенно часто слышали из ее уст легенды и песни, полные материнской скорби о потерянном сыне. К дому Саладдина ее и близко не подпускали.

И сейчас, собирая лекарственные цветы, дочь лесника тихо напевала:

О какой разлуке пела Хадзигуа? Может быть, она вспоминала свадьбу своего возлюбленного, джигита Сафара, после которой уже не видела его никогда: он уехал в Петербург, потом за границу. Молодая жена Сафара вернулась из свадебного путешествия, а сам он больше не показывался в родных краях.

Дни свадьбы Сафара врезались в память на всю жизнь. Затерявшись в толпе, Хадзи единственным глазом наблюдала за происходящим.

…В дом жениха невесту привезли на четверке резвых кабардинских рысаков, позвякивающих чеканным серебром на сбруе.

Вокруг коляски — верховые в черкесках, в бурках. Они стреляют, кричат, свистят, гикают, джигитуют. Каждый джигит на своем коне. Впереди — знатные из богатых семей, в цветистых куратах[19] из синего шелка, с высокими воротниками, застегнутыми на маленькие шарики, искусно сделанные из черных ниток.

Но ворота закрыты. Шумная кавалькада останавливается. Гармоника умолкает, джигиты перестают гикать и свистеть. Из ворот выходят почтенные старцы. Один из них спрашивает:

— Кто вы такие, и каким ветром вас занесло в этот тихий хадзар?[20]

— Мы предвестники счастья, — отвечает глава всадников. Ворота тотчас открываются. Гости идут во двор, а невеста в сопровождении девушек — в дом. Впереди — шафер:

— Фарн фацауы, фарн! (Счастье идет, счастье!) — громко возвещают прибывшие — это о невесте.

«Несчастье мое, несчастье!..» — шепчет бедная, всеми забытая дочь лесника и крепко прижимает платок, прикрывающий обезображенную часть лица. К горлу подступают рыдания. Она поворачивается и убегает в сторону леса.

Возле большого кирпичного дома, где живет старый Саладдин, стоит дородная няня и держит за руку трехлетнего мальчика, Знаура.

— Куда бежит тетя? — спрашивает ребенок.

— В лес, в гости к лешему, она колдунья, — следует ответ, и мальчик испуганно прячется за юбку няни, не ведая, что «колдунья» его родная мать.

Одиннадцать весен прошло с той памятной весны. Отгремел девятнадцатый год. В горах Осетии установилась власть Советов. Кубатиевы сгинули где-то в белой армии. Только Сафар был за границей не то в Сирии не то в Иране — по-разному говорили, да старик Саладдин остался в родном селе. Знаур по-прежнему жил у Саладдина. Шел ему четырнадцатый год.

Все богатство дяди Саладдина теперь заключалось в кирпичном доме, в небольшом стаде овец, запрятанном в горах, да, может быть, в золотой кубышке, о которой ходили таинственные слухи задолго до начала гражданской войны.

Знаур вместе со своим школьным товарищем, русским мальчиком-сиротой Костей Коняхиным целыми неделями пропадал на пастбище, недалеко от сторожки лесника. Друзья пасли сельский табун жеребят, которые возрастом еще не подошли для сдачи в Красную Армию. Были здесь и овцы, принадлежащие Саладдину, — при них-то и находился Знаур.

Часто вечерами подсаживалась к пастушьему костру лекарка Хадзи и просиживала с ребятами долгие часы, рассказывая самые интересные истории о нартах — мифических предках осетин. Юные пастухи привязались к Хадзи и удивлялись, как могли до сих пор бояться ее.

Хадзигуа тайно бросала на Знаура трепетные взгляды, полные материнской любви. Открыться ему она могла лишь в тот день, когда Знаур станет самостоятельным человеком и кончится над ним власть старого Саладдина.

В доме старика жила Цеж, жена пропавшего за границей Сафара Кубатиева. Прежде в глазах Хадзигуа она была злой соперницей, самой счастливой женщиной на свете. Теперь Цеж лежала в пустой комнате в женской половине дома беспомощная, больная. Дряхлая старушка, родственница Саладдина, кое-как присматривала за ней. Без всякого зла на сердце заходила Хадзи в комнату больной.

— Потерпи, дорогая Цеж, — говорила лекарка. — Нужно найти кошачью лапу или крестовник. Буря стихла, пойду на поиски…

Опытная лекарка знала, где нужно искать целебные цветы и корни.

Зашла в редколесье и остановилась возле стройного клена. Покачиваются шатровые кроны ореховых деревьев. У их подножья цветут, распространяя тонкий аромат, низкие лохи. Хадзи наклонилась. Между лохами притаились паутинистые стебли с черными зубчатыми листочками. «Вот он, — прошептала радостно Хадзи, — горный крестовник. Он остановит кровь в груди несчастной Цеж».

С полной корзиной целебных трав подходит она к роднику. На бережке маленького прозрачного водоема растет одинокая ива с тонкими свисающими ветвями, покрытыми серо-зеленой листвой.

Хадзигуа опустилась рядом с ивой, запечалилась. Видимо, вспомнила весну своей жизни — весну без солнышка.

Знаур находит друзей

Прошла неделя, как душа почтенного Саладдина волею всевышнего переселилась в лучший мир. Тризна и погребение были устроены по шариату[21], хотя старик числился христианином. После второго приступа паралича он сам распорядился о похоронах.

Еще теплое тело Саладдина укутали в белый саван, отнесли на кладбище и уложили в глубокую земляную нишу — головой к святой Мекке.

Аллах и пророк его Магомет не поощряли пьянства, осетинские мусульмане все-таки делали маленькое исключение из корана — пили араку на поминках, а потом усердно замаливали этот грех и одаряли сельского муллу, чтобы не гневался за невинную слабость правоверных.

Знаур не знал, что ему делать здесь, среди чужих людей, в опустевшем доме Кубатиевых, и он — сам себе теперь хозяин — решил отправиться в селение Христиановское, надеясь разыскать Костю Коняхина и переехавших туда друзей по школе, братьев Кудзиго и Кудзи. Ушел и не оглянулся на дом, в котором прошли годы его детства.

Хотя Саладдин в минуты доброго настроения говорил ему «сын мой» и гордился тем, что приписал приемыша к знатной фамилии Кубатиевых, но на Знаура смотрели с некоторым презрением. «Кавдасард» — рожденный в хлеву[22] — не раз доходило до чуткого слуха ребенка.

После 1918 года, когда к власти пришли Советы, старик обратил все свое властолюбие на сына — единственного в доме работника. Батраки ушли. Лютую злобу на «захватчиков»-большевиков старейший из дигорских баделят[23] изливал молча, кулаками, и сыпались они на спину «кавдасарда». Никто не смел сказать выжившему из ума старику, что он рубит сук, на котором сидит. Только перед самой смертью Саладдин подобрел, позвал свою дальнюю родственницу Ханифу и проскрежетал: «Возьми, старая змея, ключ под моей подушкой, достань из сундука парадную черкеску, шелковый курат, шапку и пояс. Отдай все это Знауру, моему приемному сыну. Пусть он в этой одежде придет ко мне. Да пригласи муллу Ибрагима. Конец мой наступает. Аллах всемогущий да простит мои прегрешения…»

Теперь Знаур шел, как на праздник, навстречу новой неведомой жизни, нарядная черкеска облегала крепкий юношеский стан, украшенный поясом в кубачинском серебре. Белый длинный мех папахи спускался на высокий загорелый лоб. Глаза — две темные виноградины. Нос — прямой, тонкий, немного расширяющийся к ноздрям. Впереди показался отрог Кабардино-Сунженского хребта. Где-то западнее он становился естественной границей между Северной Осетией и Кабардой.

Мысли Знаура то переносили его к друзьям, то возвращали домой. «Приеду к Косте и Кудзиго, скажу: теперь я вольный джигит. Дяди Саладдина нет. Могу вместе с вами ехать во Владикавказ учиться…» Дорогой он вспомнил о тетушке Хадзигуа. «Надо бы зайти к ней проститься, она, как всегда, угостила б холодным козьим молоком…» Знаур тут же устыдился — достойно ли это молодого джигита?

Христиановское — большое осетинское селение — центр Дигорского округа. Здесь был открыт приют для детей погибших красноармейцев. Туда попали и друзья Знаура.

Сперва Знаур решил искать ребят на речке. Кто в такую погоду будет сидеть дома! Но на берегу прыгала мелюзга — ни одного подростка. Направился к дедушке дружка Кудзиго.

На крыльцо вышел дед Умар Гапбоев. Оказалось, Кудзиго и Кудзи сбежали на войну. С первой партией молодых добровольцев уехали на станцию Дарг-Кох, а оттуда — неизвестно куда. Ветеран Шипки и георгиевский кавалер, дед хорошо разбирался в военных делах.

— Все они едут и бегут в красную осетинскую бригаду.

— Что такое «бригада»? — смущенно спросил Знаур.

Дед расправил свои белые усищи и с упреком в голосе ответил:

— Эх, темнота, а еще в богатом доме рос! Бригада — полдивизии. В бригаде всего два полка, дивизион полевой артиллерии и рота саперов. Бывают и кавалерийские бригады. Осетинская — смешанная. Один полк пехотный, другой кавалерийский. Бригада недавно сформирована во Владикавказе, чтобы идти на Врангеля.

— Брангела?

— Врангеля. Этот генерал сидит, как барсук, в Крыму, а на Кубани поднялась казачья армия не то Холстикова, не то Хвостикова, тоже генерала. Понял?

— Понял, дада[24]. Значит, Кудзиго поехал к генералу?

— Ничего ты не понял, баделенок! Не к генералу, а против генерала. Наша красная бригада идет на выручку казачьим станицам возле Ессентуков. Повстанцы захватили станицы при отступлении всей своей армии в Грузию. Вчера на нихасе докладчик из города говорил о мобилизации. Я заявил, что иду волонтером[25], а они что ответили: «Сиди дома, никому ты теперь не нужен, старый пес…»

— Обидно… — поддержал Знаур.

— Еще бы!.. Да заходи в дом. Я тебе все по порядку растолкую. Ты на какой платформе стоишь?

— Чего?

— За кого, говорю, стоишь: за большевиков, «единую — неделимую»[26] или за анархию — мать порядка»?

Знаур смутился, уши его покраснели.

— Дядя Саладдин говорил, что самые плохие — красные абреки. Они отобрали землю…

— Правильно. Отобрали у шакалов-баделят и отдали неимущим. Вчера я и говорю красному агитатору: «Хочу ехать защищать Россию».

— От кого, дада?

— Какой ты несмышленый! Ведь барон-то Врангель продает ее англичанину и американцу. А мы хотим отстоять ее, Россию…

— Но ты же не русский, дада, ты осетин…

— Я был русским солдатом и помру им, — отрубил дед Умар. — Мои сыны верой и правдой служат в Красной Армии, и все селение гордится ими.

— А почему, — не унимался Знаур, — почему, дада, офицеры говорили, что они тоже спасают русскую землю?

Дед Умар положил свои длинные узловатые руки на чисто выскобленный стол. Над седой головой старика виднелись потемневшие лики святых, в лампадке дрожал огонек. И сам дедушка чем-то напоминал одного из тех, что тихо смотрели из потускневших серебряных окладов на божнице.

— Россию, говоришь, спасали? Ворюги! Полсела выжгли, загубили стариков и женщин — за то, что наши сыны ушли в горы к Данелу Тогоеву и Амурхану Ботоеву[27]. Князь Вадбольский наложил контрибуцию — тысячу лошадей, тысячу полушубков, тысячу бурок и тысячу пудов овса! «Спаситель!»…

Старик был одинок и обрадовался неожиданному гостю. Он угостил Знаура «чем бог послал» и долго еще говорил юному собеседнику о том, какие дела творятся на белом свете.

— Ты тоже большевик, дада? — осторожно спросил Знаур.

— Нет. Православный. Ни на какой платформе не стою, но к новой власти сочувствие имею, потому что с ней правда. И дай ей бог царствовать века. — Дед перекрестился.

Знаур многое еще не понимал, но детское воображение рисовало яркие картины, как в легендах лекарки Хадзигуа: из дальнего края лезут страшные чудовища на русскую землю, скачут черные всадники со змеиными головами. Им навстречу несутся огненные силуэты смелых джигитов. Гудит и стонет земля под копытами их лошадей. Видит юноша и себя на резвом скакуне, с кривой саблей над головой. Там, в этой лавине воинов — его школьные друзья Кудзиго и Кудзи и Костя Коняхин. Они воюют за берекет[28] для бедных. А кто такой Знаур? «Рожденный в хлеву»… Да, конечно, он с ними, с красными конниками, и он себя покажет…

Мальчик остался ночевать у деда Умара. До глубокой ночи думал о своей судьбе — что будет завтра, найдет ли он Костю и поедет ли тот в город, чтобы поступить в школу? Примут ли их в школу? Как и чем они будут жить? А может быть, их тоже возьмут в Красную Армию, как братьев Кудзиго и Кудзи? Вот было бы — да!

У здания Дигорского окрисполкома, бывшего особняка богача Абаева, Знаур внимательно перечитал все лозунги и плакаты, приклеенные к стенам. Самый большой плакат: «Трепещи, барон Врангель! Наша ячейка РКСМ уходит на борьбу с твоими верными лакеями — повстанцами на Кубани и Тереке!» Рядом — объявление: «С сего числа все добровольцы будут направляться во Владикавказ для прививок от брюшняка». Выделялся своей красочностью литографский плакат, на котором была изображена огромная, в аршин длиной, вошь. Подпись: «Вот наш враг».

— Что такое «ячейка»?.. — спросил он по-русски у стоящего возле парадного подъезда дневального в полинявшей от времени бараньей папахе с красной лентой.

Дневальный зло покосился на мешок за плечами Знаура.

— Что у тебя там, в мешке? Боеприпасы?..

— Пироги, дяденька.

— Пироги? Хорошее дело.

Знаур поспешно развязал мешок и извлек полкруга олибаха[29].

— Вот, кушайте, дяденька.

— Спасибо, сынок. Мы, понимаешь ли, приехали надысь из Николаевской — местная команда, а у начпрода зубы заболели, и не выписал, гад, хлеб. Умираю, говорит, не могу писать. Гидра, интендантская личность…

Проглотив кусок, дневальный спросил:

— Куда ты собрался, хлопец?

— В город. Учиться хочу.

— Учиться? Хорошее дело. Откедова у тебя пироги-то?

— От похорон остались.

— Знатно угощают осетины на похоронах. А на что тебе ячейка?

— Просто так.

— Бывает ячейка партейная. Бывает для подростков, как ты. Рекесеме называется.

— Рекесе… Они там учатся?

— И учатся, и воюют — всему свой час. Бедовые головы! Мировую буржуазию хотят порешить. Да ты, хлопец, заходи к ним, не сумлевайся.

Знаур неуверенно побрел в окружком РКСМ. В длинном полутемном коридоре услышал голоса.

— Я уже вам разъяснил, товарищ, — говорил кто-то резким металлическим тенором, — в Ленинский Комсоюз молодежи принимаются выходцы из пролетарской среды. Секретарь окружкома уехал в Ессентуки, на фронт. Все уехали. Я, как руководитель общего отдела, самостоятельно не могу произвести оформление. Не имею полномочий. Пищите заявления в первую инстанцию. Там разберутся.

— На какую еще «станцию»?

Знаур остановился. «Ведь это же голос Кости Коняхина! О, аллах! Неужели ты покровительствуешь мне! Вот повезло!..»

— В ячейку пишите. Она там, где прежде был сельский ревком.

— Никакой там ячейки нет, — возразил Костин голос.

— Нет? Значит, ушла на фронт. Ничем помочь не могу.

— Как же быть нам? В добровольцы не принимают, если не записался в молодежный союз…

Знаур подошел ближе и уже ясно различал говоривших. В одном из них узнал своего друга. Костя обращался к бледнолицему человеку в бронзовых очках, говорил запальчиво, каждое слово подкрепляя жестами. Загнутый вверх усыпанный красными веснушками нос от натуги покрылся испариной. Над озабоченно сморщенным лбом торчал рыжий чубчик.

Рядом с Костей стоял какой-то черномазый мальчуган в залатанном коричневом чекмене.

— Позвольте. — сказал очкастый. — А сколько вам, собственно, лет?

— Шестнадцать с половиной, и Ахметке шестнадцатый, хотя он ростом маленький.

— Вот видите! — развел руками завдел. — Какой чудак примет вас в Красную Армию в таком нежном возрасте! Не понимаю, зачем вы только отрываете людей от работы! — и он направился к своему кабинету.

— Пойдем, Ахметка, в призывную комиссию! Раз твой дядя красный командир, а мой отец погиб за свободу на фронте, значит, нас возьмут. Для нормальности скажем, что никакого Комсоюза здесь не было и нет. Один только индюк с печатью сидит.

— Давайте без оскорблений, товарищ! — послышался из-за приоткрытой двери металлический тенор. Дверь распахнулась и худощавый молодой человек в очках подошел к ребятам. Он улыбнулся и, как будто сбросив с себя маску официального достоинства, заговорил просто, душевно.

— Вот что, ребята. Хотя, по-вашему, я «индюк с печатью», но вижу, что вы пролетарские ребята и рветесь в бой. Могу вам дать совет: поезжайте «зайцами» в Ессентуки, разыщите штаб красной Южно-Осетинской бригады и скажите, что вы — добровольцы сверх разверстки. У них там, говорят, есть целая учебная рота воспитанников-подростков.

Подумав, завдел добавил:

— Только вот что. Нужно захватить с собой удостоверения из сельсовета — кто вы такие и сколько классов окончили. Иначе вас по дороге зафиксируют.

— Как «зафиксируют»! — Костя удивленно вскинул красные крылышки бровей.

— Свяжут. Это медицинский термин.

Ахметка испуганно смотрел на завдела и часто хлопал длинными ресницами.

Знаур подошел к Косте и тихо толкнул его в бок.

— А вы по какому делу, товарищ? — спросил завдел.

Все обернулись в сторону Знаура.

— Я тоже хочу ехать в Красную Армию…

— Знаур? Откуда ты свалился! — рванулся Костя к своему другу.

— Приехал… Пришел. К тебе. Дядя Саладдин умер…

— Красота! — воскликнул Костя и, повернувшись к завделу, пояснил: — Теперь он тоже сирота — ни матери, ни отца, ни дяди. Сам он — пастух.

— Понятно. Кройте втроем, веселее будет! — и, чуть понизив голос, завдел сказал: — Я и сам, ребята, скоро приеду туда, в район боевых действий. Не могу оставаться среди этих бумаг.

На прощанье очкастый посоветовал ехать через Владикавказ и устроиться на каком-нибудь эшелоне, следующем прямо в Ессентуки.

— Лучше всего — с фуражом. И людей нет, и спать мягко.

Когда распрощались и вышли из окружкома РКСМ, красный от возбуждения Костя, не сдерживая счастливый смех, сказал:

— Ей-богу, свой парень. Едем, ребята? У тебя что в мешке, Знаур? Закусить бы для нормальности.

Костя аккуратно заправил видавшую виды отцовскую гимнастерку в залатанные красноармейские штаны, крепко затянул тонкий потрескавшийся ремень.

— А в животе марш играет. Как сбежали с Ахметкой из детдома, один раз только поели сухарей…

Знаур предложил уничтожить пироги. Ребята поели на берегу реки. Мешок Знаура заметно полегчал. Не теряя времени, собрались идти в поход.

Друзьям нужно было сделать крюк в пути, побывать в Фидаре — получить документы в сельском Совете.

Только как быть с Ахметкои? Сам он из ингушского аула Назрань, далеко за Владикавказом, в направлении Грозного. Да в родном ауле никого близких у Ахметки нет. Отец и мать умерли. В детский дом Ахметка попал случайно. В поисках Южно-Осетинской красной бригады, где, по слухам, служил его дядя Абдулла Арсланов, Ахмет пришел во Владикавказ. Ночевал на вокзале. Патрули разбудили его, доставили в приемник, откуда утром отправили в селение Христиановское — подальше от городского тифа в только что созданный детдом. Тут-то Ахметка и подружился с Костей Коняхиным.

Из-за беспорядков и частых перебоев с продовольствием детдом скоро перестал существовать. Куда идти? — На фронт. Так, по крайней мере, решили Костя и Ахмет.

Костя сосредоточенно морщил веснушчатый лоб.

— Где бы раздобыть бутыль хорошей араки? — спросил он.

— Зачем? Пить?.. — удивился Знаур.

— Для писаря Микитенко. Так, за один бужныг[30], он не будет писать справку Ахметке. А за бутыль араки Микитенко самому черту выпишет церковную метрику о рождении…

— Достанем. Но мне придется вернуться домой, — сказал Знаур.

— Надо бистро уходить! Клянусь! — тревожно проговорил молчавший все это время Ахмет. — Нас будут скоро ловить, как собачьих щенков…

— Верно. Идемте, ребята! — заторопил Костя друзей.

Знауру тоже передалось это чувство — скорей, скорей уходить, хотя он знал, что искать его теперь уже некому.

Как хорошо, что он встретил друзей!

В большой комнате за столом сидели какие-то старые женщины в траурных одеждах и полушепотом вели разговор о приношениях в дом по случаю тяжелой утраты. Все приношения делались натурой — несли кур, гусей, индюков, бессчетное количество пирогов, яиц, кругов сыра…

Знаур объяснил какой-то дальней родственнице Саладдина, что, по совету покойного, едет в город учиться, и ему необходимо взять с собой побольше еды. Через несколько минут целый мешок с провизией стоял у порога. Об араке Знаур позаботился сам. Женщины были увлечены разговором, чем-то озабочены, и совсем не обращали на него внимания. Никто из них, вероятно, не заметил отсутствия мальчика почти двое суток.

Подхватив мешок и баллон с аракой, Знаур направился было к друзьям, ожидавшим в саду, возле сельского Совета. У ворот его нагнала шустрая сгорбившаяся старушка с белыми взлохмаченными волосами и неприятно розовым цветом лица. Таинственно прошамкала.

— Не попадайся, Знаур, на глаза колдунье Хадзигуа. Вчера она целый день рыскала по селу. Хочет забрать тебя в лес, негодная…

— Меня? В лес?

— С ума спятила одноглазая, называет тебя родным сыном. Берегись, лаппу[31], что-то недоброе она затеяла. Помни, что ты вырос в самом богатом доме Фидара. Гони прочь одноглазую ведьму!

Отвязавшись от старухи, Знаур поспешил к друзьям. Но слова ее вызвали в душе беспокойство.

Был вечер, когда все трое направились в дом сельского писаря Онуфрия Емельяновича Микитенко. Костя уверял, что в этот час писарь уже сидит в ожидании «клиентов», принимает частные заказы на составление жалоб, прошений, писем в лазареты и Красную Армию. Так было заведено еще при царе, так осталось и теперь.

Костины слова подтвердились. Микитенко сидел в передней за столом, уткнувшись увесистым рябым носом в бумагу. В комнате пахло сивушной кислятиной. Тощая, болезненного вида жена Онуфрия сказала ему, что пришли какие-то мальчишки «по важному делу».

— Что за дело? Не видишь, я погружен в Лету. Послушай:

— Мы принесли первача, дядюшка Онуфрий, — осторожно перебил его вошедший в комнату Костя.

— Первач? Врешь, поди, а? — Онуфрий уставился на мальчика своими оловянными очами.

— Знаур, Ахметка! Несите бутыль! — скомандовал Костя.

Арака была торжественно поставлена на стол. Отведав ее, писарь надел очки в железной оправе и строго спросил:

— По какому делу?

— Едем учиться в город, нужны удостоверения… — объяснил Костя.

— Фамилия, имя, отчество?

Онуфрий Емельянович положил перед собой круглую печать и начал записывать все необходимое. Когда очередь дошла до Знаура, Микитенко, словно сгоняя с себя пьяное наваждение, спросил:

— Это ты — сирота, который жил у мироеда Кубатиева?

— Я, — упавшим голосом сказал Знаур.

— О! С тебя, парень, еще полагается! Теперь ты есть правомочный сын родной мамаши, и я твой крестный батько! Понял?

— Какой «мамаши»? — Знаур взглянул на писаря с недоумением.

— Ты ничего не знаешь? Ксюша!

Снабдив жену ключами, Микитенко послал ее в Совет за какой то синей папкой. Ребята непонимающе переглядывались. Писарь выпил еще и молча тарабанил трясущимися крючковатыми пальцами по столу. На стене неровно тикали старые ходики.

— Бежать надо, клянусь, — шепнул Ахметка Косте.

— Подожди, — отмахнулся тот.

Знаур молчал, красный от смущения.

Наконец синяя папка была доставлена и положена на стол перед Онуфрием. Он полистал бумаги и начал торжественно, с тяжелой одышкой читать протокол заседания Совета.

— «Слушали: жалобу беднячки Саламовой Хадзигуа Ирбековны, проживающей в доме лесника первого участка лесничества…»

Дальше — постановление Совета об официальном признании прав материнства жалобщицы на сына Знаура, «силой отобранного в младенческом возрасте баделятами Кубатиевыми, врагами пролетариата и мировой революции»…

Писарь налил полный стакан первача и уставился на Знаура.

— Теперь ты — законный сын своей родительницы! Кончилась власть Кубатиевых. Иди к своей мамаше и скажи: «Принимай в дом молодого хозяина — наследника!..»

— Вот это да! — подхватил Костя. — Мы хорошо знаем тетю Хадзи, но она раньше ничего не говорила о том, что Знаурка — ее сын…

— Боялась Кубатиевых, — объяснил писарь. — Потом, после переворота, приходила, спрашивала. Я сам писал ей прошение — задаром; потому что это есть акт человеколюбия.

Писарь еще выпил. Отдавая ребятам справки, продолжал:

— Ибо товарищ Микитенко есть душевный и сердечный человек. А хотят его выгнать, говорят, пьяница. Нет, брат. Я пью, но ума не пропиваю и у других не занимаю…

Тяжелая голова писаря клонилась к столу. Некоторое время он дремал. Открыв глаза, увидел, что в комнате никого нет. Рявкнул:

— Кто растоптал души моей цветущий сад?.. Кто?!

В это время Знаур, Костя и Ахметка быстро шагали к окраине села.

— Придем к ней и скажем, — взволнованно говорил Костя, — вот тебе, Хадзи, твой сын, а мы его друзья. Угощай!

— Зачем — «друзья»? — возразил Ахметка. — Скажем — братья. Раз на войну едем, значит, братья. Так говорил дядя Абдулла, красный командир. Клянусь.

Знаур шел, глядя куда-то в сторону. Он всеми силами старался скрыть слезы.

Экспедиция

Бывают в Северной Осетии дни среди лета, когда подует внезапно с севера ветерок, закурится Столовая гора над Владикавказом и прозрачно-синее небо сменится водянистой мутью. Ни дождя, ни солнца — парит.

В один из таких дней член иностранной благотворительной миссии мистер Стрэнкл выехал в первую экспедицию для сбора лекарственных трав и раздачи посылок голодающим детям горцев.

Экспедиция на подводах и верховых лошадях двигалась в сторону селения Ардон. Мистер Стрэнкл сидел в коляске рядом с хозяином дома, в котором гостила миссия, Ираклием Спиридоновичем Керакозовым. Хозяин правил парой лоснящихся на солнце кабардинских рысаков. Сзади на почтительном расстоянии ехали два вооруженных всадника из охраны миссии, любезно предоставленной почетным гостям ревкомом Терской области. За всадниками двигались две подводы, груженные подарками — мешочками спрессованный муки, — и одна повозка с продовольствием и кухней экспедиции. Старшим в обозе был вольнонаемный служащий миссии Богдан Богданович Злыдень, бывший чиновник интендантского ведомства канцелярии атамана Войска Терского. С ним на бричке сидел переводчик и проводник, сухой старик с козлиной бородкой. Звали его Габо. Он вполголоса тянул старинную осетинскую песню.

Мистер Стрэнкл за неделю коротко сошелся с Ираклием Спиридоновичем и часто вел с ним разговор на излюбленную тему — о жестокости русской революции. Стрэнкл был откровенен, того же требовал и от собеседника. Керакозов находил большое удовольствие в том, что иногда выводил из равновесия обычно невозмутимого гостя беспощадной логикой своих суждений. Случалось, что при этом Стрэнкл вынимал изо рта неизменную сигару, громыхал своим жестким басом: «Ставлю сто фунтов против десяти, что вы — большевик, мистер Керакез!» От этих слов Ираклий Спиридонович закатывался смехом и говорил сквозь слезы: «Ох, ох… Рад бы в советский рай, да грехи не пускают…»

С экспедицией повстречался вооруженный винтовками отряд молодых бойцов. Передние несли плакат: «На Врангеля!» Некоторые бойцы были в черкесках и с кинжалами на поясах.

— Горцы, — заметил Керакозов. — Пожалуй, все осетины, хотя нет, ингуши тоже — вот тот, в старой плисовой черкеске и высокой шапке…

Недобрым взглядом проводил колонну мистер Стрэнкл, Керакозов затаил лукавую усмешку.

— Добровольцы, — сказал он.

— Я намерен собирать большой документальный материал о расправах большевиков над беззащитными пленными. Будет книга — капитальный труд…

— О! Я не сомневаюсь, вы напишете такой труд. Но коммунисты тоже напишут о вас, мистер Стрэнкл, можете не сомневаться! — с ухмылкой заметил Керакозов.

— О нас! — Прежде равнодушное бронзово-красное лицо его выразило крайнее удивление.

— А кто же казнил за Красноводском членов бакинского советского правительства? Не думаете ли вы, мистер Стрэнкл, что большевики забыли про эту вольность британских гостей?

— Вы говорите их языком, мистер Керакез!

— Я просто откровенен с вами, — спокойно улыбаясь, отвечал Керакозов.

— Благодарю, — с раздражением продолжал мистер Стрэнкл. — Но ликвидация бакинских красных комиссаров продиктована соображениями высшей гуманности.

— А-а, это — милость!

— Мы считали долгом цивилизованных людей и джентльменов помочь тем, на кого напали узурпаторы.

— Я понимаю вас, мистер Стрэнкл. Но рабочие Баку считают не вас, а себя хозяевами нефти и всех богатств, нажитых на ней.

— Где ваши роскошные магазины, мистер Керакез? Где ваши миллионы, если не считать того, что сохранилось в нашем и французском банках? Вам оставили один особняк да вот этих рысаков и то потому, что у вас остановилась миссия великих держав.

— Дома и магазины я добровольно отдал Советской власти, потому что она и так взяла бы их. Миллионы пропали. Осталось кое-какое золотишко. Надеюсь, вы сдержите слово джентльмена и поможете перевезти ценности за границу, а я уж переберусь с божьей помощью. Встретимся в Тегеране…

— Вижу, мистер Керакез, вы не верите в счастливую звезду барона и в успех его армий. У вас паршивое настроение. Только мое весьма высокое мнение о вашей очаровательной сестре мисс Веронике удерживает меня, чтобы не послать вас ко всем чертям. Ваши прогнозы…

— Эх, прогнозы, прогнозы… — перебил Керакозов. — Полетит ваш барон Врангель вверх тормашками. Вот те крест, полетит! — Керакозов перекрестился.

— Вы полагаете? Великие державы…

— Не пойдут за ним, вот что, — еще раз неучтиво перебил Ираклий Спиридонович. — Россия не пойдет.

— Какой же вы коммерсант, мистер Керакез! Вы обыкновенный красный проповедник, о котором плачет виселица.

Керакозов снова затрясся от смеха.

— Виселица… А толкуете о жестокости красных.

— Вот к чему привели они Россию! — Стрэнкл показал стеком на идущего навстречу подростка, с мешком за плечами, по-видимому, приняв его за нищего.

Приблизившись к мальчику, Керакозов натянул крепко закрученные на кулак вожжи, кони стали. Подросток тоже остановился. Он снял с плеча мешок из домотканого сукна, широким рукавом черкески вытер со лба пот.

— Кадам сауш, лаппу?[32] — спросил Керакозов по-осетински.

— Нахима, — ответил юный путник, застенчиво улыбнувшись.

— А что это означает? — Ираклий Спиридонович с тихим смешком пожал плечами.

Мальчик засмеялся, сверкнув белыми зубами, — он понял, что познания его собеседника в осетинском языке не идут дальше произнесенной фразы.

— Домой, — по-русски повторил мальчик. — Дедушку в городе искать.

Подъехал обоз. Охранники спешились. Богдан Богданович Злыдень разминал отекшие ноги. Мистер Стрэнкл смотрел в длинный морской бинокль на отроги Главного Кавказского хребта. Старый проводник Габо пристально разглядывал юношу в черкеске, а тот не мог отвести глаз от керакозовских скакунов и прищелкивал восхищенно языком. Наконец Габо сказал несколько слов по-своему. Мальчик, потупив взор, ответил. Старик снял косматую горскую шапку и скороговоркой прочитал какую-то молитву, часто повторяя «аллах».

— О чем они? — полюбопытствовал мистер Стрэнкл.

— Э! — махнул рукой Керакозов. — Сейчас договорятся до того, что окажутся близкими родственниками. Держу пари. Уж таковы осетины. Родственники — уж как пить дать.

— Пить дать? О’кей!

Иностранец без лишних слов извлек из-под сидения кожаный саквояж, достал объемистую бутылку виски, содовую воду, колбасу, хлеб. Через минуту путешественники закусывали. Не страдавший отсутствием аппетита Керакозов остался весьма доволен таким оборотом дела.

— За успех экспедиции! — поднял походный металлический бокал Ираклий Спиридонович.

Старик Габо спорил с мальчиком:

— Саладдин умер, так едем со мной! Через два дня вернемся в город, сходим к начальству. И тебя определю в школу, и твоих друзей. Где они?

— Они ушли вперед, в город. Мать меня упросила остаться немного дома. Ахметка не согласился ждать. Говорит: джигит не должен терять время, когда важное дело есть…

Знаур не сказал, что этим «делом» была предполагаемая поездка на фронт. Умолчал он и о первой встрече с матерью.

Габо подошел к коляске, почтительно снял шапку.

— Господин! — обратился он к Стрэнклу. — Этот мальчик мой внук. Отец его матери, лесник Ирбек Саламов, приходился мне двоюродным братом…

— Вот, пожалуйста! — встрепенулся Керакозов. — Я же говорил, что они окажутся родственниками.

— Я говорю правду, Ираклий Спиридонович. Мальчик воспитывался в доме родственников отца, как незаконнорожденный. Недавно душа хозяина дома Саладдина переселилась в иной мир — такова воля аллаха.

— Где же его отец? — спросил Керакозов.

Понизив голос, Габо ответил:

— В Турции или в Персии, офицер.

Мистер Стрэнкл насторожился. Он не забыл о встрече в Тегеране с сотником Кубатиевым и о его просьбе передать деньги какому-то мальчику. Ведь речь шла, кажется, о Саладдине, которого большевики должны были поставить к стенке?

Но мистер Стрэнкл не принадлежал к числу людей, торопящихся отдать деньги (хотя бы и небольшие) в чужие руки. Нет, ни из своих, ни из казенных сумм он не потратит без пользы для дела ни единого шиллинга! Другой разговор — благотворительные посылки. Чем быстрей избавиться от них, тем лучше.

Вдруг мистеру Стрэнклу пришло на память то загадочное слово, которое он услышал тогда в тегеранском духане «Невидимая нить».

— Кавда… кавдасард… Габо! Что такое «кавдасард»? — спросил он проводника.

— Рожденный в хлеву, незаконнорожденный.

— Хм. А он… тоже из хлева? — Стрэнкл ткнул стеком в сторону Знаура, стоявшего поодаль.

— Ради аллаха, тише! — взмолился старик. — Это так оскорбительно. Мальчик до сих пор не знает, кто его отец. Когда возмужает, ему расскажет об отце сама мать.

— Что же ты хочешь от меня, говори, —Стрэнкл поднес горящую зажигалку к сигаре.

— Мальчик идет учиться во Владикавказ. Я сам определю его в школу, а пока позвольте взять Знаура с собой в экспедицию.

— Знаура?.. — мистер Стрэнкл удивленно и с каким-то испугом посмотрел на старика, неужели это тот мальчик, о котором говорил ему сотник?

— Его имя Знаур, мой господин. Когда мы вернемся в город, я определю его к родственникам. Боюсь, что дедушка, к которому он идет, откажется принять его к себе.

— Какой еще дедушка? Ведь ты сам назвался дедушкой, — заметил Керакозов.

— Дело в том, Ираклий Спиридонович, что тот дедушка не прямой, а я близкий.

— Понимаю, — снова рассмеялся Керакозов. — Он ему такой же дедушка, как ты мне бабушка…

— Нам не нужны лишние люди. Глава миссии будет недоволен, если узнает, но… что ж… возьму на себя. Как принято говорить в России: семь бед — один ответ. А нет ли у мальчугана насекомых, черт бы их побрал?

— Что вы, господин! Мальчик воспитывался в знатной семье! — с поклоном возразил Габо.

— Теперь и знатные позавшивели, — ввернул Керакозов.

— Только одно условие, — сказал иностранец. — Малыш будет мне помогать составлять гербарий лечебных растений Кавказа.

— Он будет делать все, что вы прикажете, мой господин! — еще ниже поклонился Габо.

— Мистер Злыденс!

— Слушаю вас, — старый военный чиновник склонился в почтительной позе.

— Можете выдавать паек этому малышу.

— Слушаюсь.

Через несколько минут экспедиция тронулась в путь. Габо снова затянул осетинскую песню. Знаур тихо подтягивал ему.

А перед глазами мальчика вставала картина встречи с матерью. «У меня теперь есть мать, — мысленно говорил Знаур, оборвав песню на полуслове. — Мать!..» Она стоит перед ним и повторяет одни и те же слова: «Ма хур![33] Ты со мной, ма хур!..» — гладит сына по голове, плачет от счастья. А когда настал час разлуки, сказала: «Ты уходишь в город учиться? Не хочу, чтобы первое слово мое было против твоей воли. Поезжай. Пиши письма. Я сама приеду к тебе, ма хур. Но останься хоть на два дня, прошу тебя…»

Ахметка настоял на своем — идти в город немедленно. Поспорили, чуть не поссорились. Костя взял сторону Ахметки. Условились встретиться через три-четыре дня у дальнего родственника Знаура, Дзиаппа, который жил рядом с осетинским кладбищем. Мать советовала разыскать другого дедушку, Габо, но не знала, где он живет. Ей не хотелось, чтобы сын переступил порог дома старого Дзиаппа, близкого к роду Кубатиевых.

«А теперь я еду с дедом Габо, — думал Знаур. — И через два дня мы будем в городе. Как странно. Видимо, Уастырджи[34] помогает мне…»

И еще вспомнились последние материнские слова, произнесенные с тревогой: «Зачем ты покидаешь меня, ма хур!..»

Поднявшись в предгорье, экспедиция разбилась на две группы. Злыдень с обозом остался в селении Фидар. Стрэнкл приказал ему раздать детям сорок маленьких посылок — мешочков прогорклой муки, составить и заверить печатью Совета список получивших подарки.

Мистер Стрэнкл, Керакозов, Габо и Знаур в сопровождении двух конников охраны — рябого курда Мехти и чеченца Закира — поднялись по Дигорскому ущелью вверх. Все ехали верхом, кроме старика и юноши — они вели на поводу двух темных мулов, навьюченных тюками с провизией и брезентовыми палатками.

Надвигался вечер, когда верховые спешились на широкой поляне плато. Пока люди разбивали палатки, мистер Стрэнкл установил на высоком штативе фотоаппарат и заснял несколько видов. Прямо на восток простиралась широкая равнина с утопающими в садах селениями, вокруг которых извивались серебристые нити рек, правее тянулись отроги Главного хребта и синели ущелья. Урух шумел где-то далеко внизу. Тихий, изменяющий свое направление ветерок приносил то прохладу ущелья, то благоухание фруктовых садов, то ароматы альпийского разнотравья. Погода, кажется, налаживалась, угроза дождя миновала.

Мистер Стрэнкл облачился в альпинистский костюм цвета хаки, на его поясе появился тяжелый кольт в гуттаперчевой кобуре.

Курд Мехти стоял с карабином у входа в палатку иностранца и Керакозова. Габо возился возле кухонного казана, охранники пасли лошадей и мулов, Знаур собирал сухие ветки для костра.

— Не знаешь ли ты, малыш, где тут развалины древней башни? — спросил Стрэнкл Знаура.

— О! Знаю. Нелегко туда добраться — башня у самого перевала по дороге в Грузию.

— Часа за три дойдем?

— Думаю, дойдем, господин.

— А что там было раньше?

— Просто так: наблюдать — не идут ли враги. Такую башню имел каждый род.

— Откуда ты знаешь?

— Мне рассказывала… моя мать, лекарка Хадзигуа.

— Выйдем завтра пораньше, покажешь башню.

— Хорошо, господин.

Вечером Знаур помогал Габо готовить ужин. Возле очага то и дело появлялся Керакозов, давал наставления — что и как готовить. Ветер разносил запахи паленых перьев и бульона из свежей дичи.

Подкладывая в костер сухие сосновые ветки, Знаур с интересом наблюдал за Мехти. После вечерней молитвы тот долго глядел на «кыблу» — в сторону, где, по его мнению, находилась святая Мекка, а потом тихо и протяжно запел. Глаза курда сузились, длинное коричневое лицо словно окаменело. Знаур не понимал слов, но чувствовал, что песня исполнена тоски по далекой родине. Не зря Мехти так печально смотрел на перевал, за которым где-то далеко-далеко начинался Курдистан.

Когда песня оборвалась, к Мехти подошел Стрэнкл и сказал ему несколько слов по-арабски. Курд кивнул на перевал, вздохнул, горестно покачал головой.

«О чем это они?» — подумал Знаур.

Иностранец достал из кармана брюк блестящую желтую монету и, поиграв ею на ладони, бросил к ногам Мехти. Тот заулыбался, под черной тесьмой усов показался желтый клык.

«За что он дал ему деньги?» — удивился юноша.

…Чуть свет Стрэнкл и Знаур отправились вверх по ущелью. Мальчик шел впереди, неся лопату, кирку и пустой мешок для травы. Изредка оглядывался, не отстал ли господин. Вот уже скрылась за пригорком высокая мачта, на которой был укреплен белый шелковый флаг с красным крестом и полумесяцем — эмблемой, которая служила надежным подтверждением вполне миролюбивых помыслов иностранной миссии.

Горная тропа змеилась вверх по крутому отрогу перевала. Мальчик хорошо знал места. Не раз ходил он здесь на летнее пастбище, носил из Фидара чурек и соль для Дадо, Кости Коняхина и других пастухов.

Знаур оглянулся. Чужестранец немного отстал. Он нес на плече плоский металлический ящик.

— Далеко еще, малыш? — спросил, переводя дух.

— Столько же, господин. Нужно пройти к тому месту, где начинается ущелье…

Стрэнкл глянул на хронометр и на стрелку компаса, прикрепленного к тонкому кожаному планшету. За прозрачной крышкой белела какая-то схема.

— Придется поработать сегодня.

— Рвать траву на лекарство?

— Трава — пустяки. Надо суметь выкопать индийский корень «тха» так, чтобы не оторвать самого начала его, тонкого, как паутинка. Дело кропотливое и требует спокойной обстановки.

— Разве есть такой корень в Осетии?

— У самой башни. Там его обнаружил знаменитый бельгийский путешественник Кинг. Ну, идем!

Вдруг откуда-то издалека Знаур услышал песню курда Мехти. «Видно, мистер приказал своему телохранителю быть поблизости», — сообразил мальчик.

Знаур шел быстро и легко. Вот уже из-за маленького зеленого пригорка показались развалины старой родовой башни. Напрямик — совсем близко, но пройти к башне можно лишь преодолев две ущелины, сплошь увитые колючим кустарником. Мистер Стрэнкл то и дело ругался по-английски.

Снова почудилось, что поет Мехти. Знаур прислушался, и до него явственно донеслись слова припева: «Далай, далай, былкылай…» Мальчик вспомнил, как вечером Стрэнкл разговаривал с Мехти на его — курдском — языке.

— Господин, что значит: «Далай былкылай»? Так пел Мехти…

— Значит: «Черт бы меня побрал со всеми моими потрохами…» Быстрей! — с раздражением ответил Стрэнкл.

Иностранец обогнал мальчика и стремительно зашагал вперед. Он почувствовал одышку, но и не думал об отдыхе.

От древней башни, сложенной из валунов, сохранились только три стены с узкими бойницами да нижнее помещение, похожее на недостроенный сарай. Все поросло сорной колючей травой.

— Белый камень! — не сдержавшись, радостно воскликнул мистер Стрэнкл. — Здесь должен быть индийский корень «тха»!..

Большой полукруглый камень лежал около входа в нижнее помещение. Башня стояла на самом стыке двух ущелий. Отсюда была видна горная часть Осетии. Знаур с грустью смотрел на другую сторону ущелья, где над синевой густого сосняка поднималась струйка белого дыма… Там мама. Почему называют ее ведьмой? А она — добрая, ласковая.

— Вот что, мальчик, пока я буду искать корень, а мне придется тут повозиться — ты ступай в лес, — он указал в сторону далекого леса, — и рви траву. Вот такую, — Стрэнкл нашел глазами сорокалистник и нагнулся за ним, чтобы передать Знауру.

Из вышитого мешочка достал иностранец маленький золотой динар.

— Вот тебе за труды, — сказал он, подавая монету.

— Не нужно, господин, отдайте лучше дедушке, — несмело ответил Знаур.

— Бери — твои деньги!

— Когда возвращаться, господин?

— Когда начнет смеркаться. На́ галеты, подкрепись. Если понадобишься раньше, дам два выстрела из кольта. Иди.

С нескрываемой завистью посмотрел подросток на блестящую кобуру кольта и пошел вниз по знакомой тропинке.

Знаур сгорал от мальчишеского любопытства: что за таинственный корень, который мистер остался добывать сам? «А может там никакого корня нет, а лежит клад. Дадо рассказывал предание о том, как один алдар зарыл клад возле своей фамильной башни». Фантазия уже рисовала Знауру сокровища, зарытые в земле.

Сбегать бы спросить Хадзи — она знает все травы и корни. Нет, не успею…» Опять вспомнил: «Зачем, зачем ты меня покинул, ма хур!»

Вернувшись к башне, Знаур застал англичанина сидячим на белом камне. Вид у Стрэнкла был усталый, рыжие брови зло сдвинуты. Он сказал, что не нашел корня «тха», но завтра поиски будут продолжены. Вырытая яма была засыпана.

Знаур ждал, когда улягутся все, чтобы поговорить с дедушкой Габо. Наконец стало тихо. Даже часовой у входа в палатку Стрэнкла задремал.

Выслушав мальчика, старый Габо долго молчал, потом тихо заговорил (беседа велась на осетинском языке)…

— Все, что таит в себе наша земля, есть общее добро.

Если наш гость выкопает целебный корень, пусть берет его. Значит, он добрый гость. Но если добудет из земли какие-то сокровища, надо отнять их, а гостя связать и отвезти в ревком, как злодея. Постарайся посмотреть завтра, мой мальчик, тайком, чтобы чужестранец ничего не заметил…

Проснувшись утром, Знаур увидел перед собой высокие желтые ботинки с шипами.

— Быстро, быстро. Через десять минут идем в гору!

Знаур умылся из висящего на суку медного чайника. Положил за пазуху черкески кусок чурека.

— Я готов, господин, — бодро, сказал он. — Можем идти.

— О! Ты молодец, — похвалил Стрэнкл. — Будешь стараться, перед отъездом подарю тебе охотничье ружье.

— Спасибо, господин.

Годы, проведенные в богатом доме баделят Кубатиевых, где нередко приходилось исполнять роль казачка, научили его быть почтительным и вести себя так, чтобы хозяин никогда не задумывался об истинных чувствах.

…Прошел еще один день экспедиции.

Снова после отбоя Знаур шепотом рассказывал старому Габо все по порядку.

— Ты говорил правду, дедушка. Чужестранец искал клад.

— Говори тише, мой мальчик… — сказал Габо, прислушиваясь к ночи.

— Как и вчера, он отослал меня рвать горькую траву с острыми листиками, я спустился вниз и долго шел по направлению к лесу, потом свернул в кусты и, далеко обойдя башню (где-то на возвышенном месте стоял на страже Мехти), вернулся к ней с другой стороны.

— Мистер долго стучал киркой, пробовал землю железной тростью, потом начал рыть. Целый час рыл он яму, сбросил с себя куртку, а револьвер заткнул за пояс. Красивый револьвер, сизый, еще лучше, пожалуй, чем маузеры бывают. Клянусь, дада.

— Говори о деле!

— Говорю, дада. Выкопал он из земли ящик — тяжелый, должно быть, с кладом. А свой, точно такой же, в яму зарыл. Заровнял землю, присыпал место сухим щебнем.

— Вот как! Значит, он обо всем знал заранее… — взволнованно сказал Габо.

Несколько минут оба молчали.

— Что же дальше?

— Ты слышал два выстрела, дада? Это господин вызывал меня к себе. Я пришел. Он сказал, что нашел, наконец, корень «тха», будто бы заложил его дерном в чемодане, а теперь, говорит, надо возвращаться домой.

После долгого молчания Габо сказал:

— Мистер Стрэнкл — наш гость. Не зная, что находится в ящике, нельзя поднимать шума. Помни мудрую осетинскую пословицу. «Не тряси то дерево, на котором сидит медведь…» Я прожил большую жизнь, Знаур, многое видел, охотился за счастьем в Америке вместе с сотнями своих земляков-осетин. Объездил полсвета, видел всяких людей, добрых и злых. Верь мне, мой мальчик.

— Верю, дада.

— Хотя ты не знал меня раньше, зато я все знаю о тебе. Ты жил в богатом доме, но был обездоленным сиротой и простым работником. Ты поймешь меня, Знаур. Слушай же. Был у меня во Владикавказе старый добрый друг…

Габо прервал речь, настороженно прислушался. Ночную тишину нарушало только курлыканье какой-то лесной птицы и далекий шум бурного Уруха.

— Лучший мой друг Сергей, известный в горах по прозвищу Кира[35]…

— А где он теперь?

— На войне. Война продолжается. На западе — с поляками, а в Крыму объявился черный барон и воздвиг там плетень из ядовитых змей. На Кубани его люди подняли восстание, вооружились… Ты ничего об этом не знаешь, Знаур?

— Слышал, что война продолжается, дед Умар Гапбоев говорил.

— Так вот. Кира многим открыл глаза на правду. Теперь-то мы знаем, кто наши друзья, а кто враги. Когда князья и офицеры разжигали войну осетин с ингушами, чтобы потом раздавить нас, я покупал пять быков для примирительного кувда[36], на который мы пригласили ингушей. Деньги на быков получил из рук самого Кира. Хорошие были быки, немецкой породы. Тогда мы точно разгадали план врагов. Теперь тоже нужно разгадать тайну этого иностранца. Если он против большевиков, значит, у него черная душа.

— Покойный дядюшка Саладдин называл большевиков красными абреками. Почему, дада?

— Аллах покарал старого Саладдина за его гнусные слова. Новая власть дает людям землю и бога не обижает. Сергей Кира говорил мусульманам: «Мусульмане! Будьте мюридами[37] Советской власти, поднимайтесь на священную войну с кровопийцами-алдарами»[38].

— Мне и Костя рассказывал, что Советская власть горой стоит за бедных и сирот.

— О! Правда, правда, мальчик. Теперь слушай. Надо добыть из земли тот, пустой ящик, принести его сюда и спрятать в нашей бричке.

— Зачем, дада? Он ведь пустой?

— После скажу. Иди скорей, только осторожней. У очага найдешь маленькую солдатскую лопату.

— Иду, дада.

— Не побоишься в такую темень? Возьми мой кинжал. Вот он. На нем хорошая молитва написана…

Габо прижал голову мальчика к груди и прошептал:

— Ступай. Да хранит тебя всевышний!

На берегу, под лодкой

— А вот и город, — показал Костя на дымившую трубу электростанции. — Скоро будем обедать в гостях у Знауркиного дедушки. Он, понимаешь, богатый и сразу индюка зарежет, а может быть, медом угостит…

Костя запустил руку в торбу для овса, приспособленную вместо сумки, хотел было достать последний кусок чурека, да раздумал: лучше оставить напоследок.

Ахметка как будто читал мысли приятеля.

— Ха! Ты думаешь, он нас ждет, Знауркин дед?

— Придем и скажем, что мы друзья Знаура, объясним, что к чему: Знаур задержался у матери в лесу и тоже скоро будет здесь.

Ахметка прищелкнул языком, вздохнул.

— Этот старый шайтан узнает, что я ингуш, и задаст тебе и мне… «меду»… Клянусь.

— Э! — отмахнулся Костя. — Когда мой отец приезжал на побывку из Одиннадцатой армии, он говорил, что все люди одинаковые — русские, осетины, ингуши, все братья… Вот пожалуйста: Знауркина мать осетинка. Так? Она нам с тобой последний чурек на дорогу отдала. А мы не осетины.

— Она хорошая потому что, — уточнил Ахметка. — Мой дядя, красный командир Абдулла, говорил, что князья хотят войны ингушей с осетинами.

Ахметка о чем-то задумался, шел молча, а потом, как бы продолжая разговор, заметил:

— А все-таки наш ингушский аллах лучше всех, потому что он помогает смелым джигитам в бою. Клянусь.

— Это тебе который дядя сказал?

— Двоюродный дядя, Рахимбей. Очень старый, почетный человек.

— Он тоже красный?

— Клянусь — нет. — Ахметка покрутил головой. — У Рахимбея было две отары овец, два кирпичных дома в Назрани. Четыре жены. Потом, понимаешь, он совсем куда-то сбежал.

— Вот видишь! — обрадовался Костя. — Богатый, потому и хвалит своего аллаха. Буржуй. Испугался Советской власти и убежал, проклятый жадный пес.

— Зачем моего дядю ругаешь? — вспыхнул Ахметка. — Что он тебе сделал, скажи?!

Нахмурив свои черные, почти сросшиеся у переносья брови, тихо сказал по-ингушски, чтобы не понял Костя:

— Лгун…

— Это все мироеды, — продолжал яростно Костя, — хвалят своего бога: «Аллах всемогущий…», а сами, гады, пьют бедняцкую кровь. А ты понять должен, дурья голова: если задумал ехать на войну за красных, значит, должен быть очень злой на всю мировую буржуазию…

Ахметка молчал. Он чувствовал, что о буржуях Костя вроде правду говорит, а вот с аллахом не знал, как быть — чуть не с самых пеленок учили его поклонению всевышнему…

Александровский проспект они пересекли молча. На углу Лорис-Меликовской, возле похожего на мечеть магазина стояла круглая, облепленная афишами будка. Костя прочитал вслух: «Японский факир Коноэ. Только три дня! Мировая слава! Усыпляет желающих из публики и выведывает их семейные тайны. Глотает ножи, шпаги и живых лягушек. Заключительный номер остается в тайне. Плата за вход — куриными яйцами».

— Пойдем, а? — спросил Костя. — Попросим у Знауркиного дедушки несколько яиц…

— Не даст он яиц.

— Да ведь можно «попросить», когда около яиц никого не будет близко — ни курицы, ни дедушки…

— Ха! Клянусь, мы посмотрим театр! — ответил Ахметка, повеселев.

У осетинского кладбища, где, по словам Знаура, жил его двоюродный дед, ребята попытались расспросить у прохожих о Дзиаппа, но никто ничего не знал. Они были около большого кирпичного дома, когда послышался скрежет железной калитки, и на улицу вышел сухой крючковатый старик. Он был одет в дорогую, но уже не новую офицерскую черкеску серого тонкого сукна.

— Скажите, дедушка, где живет дедушка, которого зовут Дзиаппа? — учтиво спросил Костя.

— А зачем он тебе? — старик сузил глаза, вытянув розовую морщинистую шею.

— Мы друзья его внука.

— Друзья… Ты урышаг?

— Да, русский, — ответил Костя.

— Гм. А этот, ободранный, — ингуш? Не так ли?

Костя и Ахметка смущенно молчали.

— То-то же, «друзья»…

Как бы вспомнив о чем-то очень важном, старик поднял вверх полусогнутый указательный палец, многозначительно крякнул и скрылся за дверью калитки. Через минуту он вернулся.

— Для чего вам нужен Дзиаппа? — спросил он, подходя к ребятам и как-то странно глядя на них.

— Мы хотели переночевать, пока придет Знаур, — ответил Костя.

— Знаур?.. Гм. Переночевать… О, аллах всемогущий! Каких гостей ты послал мне…

Тихим, крадущимся шагом старик приблизился к друзьям и, вскинув руку с нагайкой, которую он прятал за спиной, коршуном набросился на них.

— Вот тебе, проклятый ингуш! Так! Так! Так! Еще! Еще!.. Вот тебе, русский поросенок, получай! Р-раз…

Удары градом посыпались на ребят. Сначала, опешив, они лишь заслонялись руками, а потом пустились наутек. Дзиаппа не по-стариковски резво погнался за непрошеными гостями, норовя еще раз пройтись плеткой по спине Ахметки.

Очнувшись, наконец, далеко от кладбища, ребята приостановились и перевели дух.

— Понял теперь, голова садовая? — поучительно сказал Костя. — Слышал, как он твоего аллаха вспоминал? Тоже в кирпичном доме живет, как и твой Рахимбей. Паук, контра…

— Старый собака… По самому уху зацепил… Куда пойдем теперь, Костя?.. Где будем искать теперь «меду», скажи?

— Пойдем в парк, под лодку. Я там спал в прошлом году. Хорошо, тепло на сухих листьях. Идем! Сам потом спасибо скажешь.

Осень двадцатого года во Владикавказе многим напоминала канун гражданской войны. Как и в те тревожные дни, по городу ходили зловещие слухи, совершались грабежи и убийства. В горах появлялись мелкие банды и одиночные абреки, пользующиеся славой неуловимых.

По Военно-Грузинской дороге можно было ездить лишь большими вооруженными группами, да и то только днем.

Вся оставшаяся после деникинской оккупации нечисть — переодетые белые офицеры, полицейские, тюремщики, попы, спекулянты, конокрады, фальшивомонетчики, торговцы кокаином, просто уголовники без определенной специальности, — это пестрое, шумливое население закопошилось, подняло голову, всем своим безобразным и наглым видом говоря: «Нет никакой власти, кроме нас. Мы — власть».

Многие завсегдатаи кафе-шантанов самоуверенно утверждали: «За нашей спиной — железный барон. Только он развернется — конец большевикам…» Даже на главном, Александровском проспекте, в ресторанах и третьеразрядных кабаках черносотенцы и обыкновенные хулиганы открыто пели царский гимн и воровские песни. Кое-где в поздний час произносились тосты за «возрождение» России, за самоопределение горцев, за здоровье Ллойд-Джорджа и его военного министра Уинстона Черчилля, за главу американской миссии в Крыму адмирала Мак-Келли.

…В городском парке играл частный духовой оркестр Арнольда Бухгольца. Мазурка Шопена танцевала по осенним аллеям, заглушая шум Терека.

Острый запах шашлыка привел Костю и Ахметку к павильону ресторана «Лондон». Они уселись на старой перевернутой лодке, лежащей недалеко от кухни.

У входа в павильон стоял пожилой обрюзгший швейцар. Всем, кто подходил близко, он учтиво говорил, снимая фуражку:

— Входа нет-с, павильон откуплен-с.

Кто-то спросил: «Кем?»

— Племянником доктора Мачабели, — с достоинством ответил швейцар.

Костя толкнул Ахметку в бок.

— Буржуи гуляют…

Из павильона выскочил маленький человек в поварском колпаке.

— Эй, вы, архаровцы! — тоненько крикнул он. — Чего тут прохлаждаетесь? А ну, дрова пилить! Ж-жива!..

Ребята вскочили с лодки.

— Сюда, сюда! — пропищал повар.

За кухней был небольшой сарайчик. Повар принес пилу.

— А платить будешь, дядя? — басом спросил Костя.

— Дам вам пожрать чего-нибудь. Небось, не обедали сегодня. Насквозь вижу вашу братию…

Они дружно взялись за дело. Когда напилили и накололи целую горку коротеньких поленьев, подошел повар и сказал:

— Завтра днем подпилите еще. А теперь — за мной.

Друзья уселись за маленький столик в углу кухни. Остроносый поставил перед ними большую сковородку жареной картошки — соломкой, для изысканных блюд.

— Мало будет, добавлю, — и повар побежал в зал, где, по-видимому, он выполнял еще обязанности официанта.

— Порядок, — сказал Костя, отламывая кусок хлеба.

— Хороший дело. Клянусь, — подтвердил приятель.

Дверь в зал была чуть приоткрыта. Костя и Ахметка посматривали на желтолицего человека в черной феске. Человек держал двумя руками большой турий рог, украшенный перламутром и серебром, и говорил слабым грудным голосом:

— Аллах да простит мне… Господа, я поднимаю этот рог за процветание Владикавказского филологического общества[39], за далеких, но близких друзей общества — моих соотечественников, живущих у подножия горной гряды Эльбурса…

Он перевел дух и закончил:

— Как это символично, господа: величавый тегеранский Эльбурс и неприступный кавказский Эльбрус осеняет утренняя звезда — тан юлтуз — звезда единой веры…

Под дружные аплодисменты человек в черной феске залпом осушил рог.

Сначала в зале было тихо, потом послышались тревожные, чуть приглушенные голоса, какая-то возня.

Костя приоткрыл дверь и заглянул в зал, вытянув шею. Человека, выпившего рог вина, укладывали на сдвинутые столы. Он не подавал признаков жизни. Гости полушепотом говорили:

— Что с консулом? Припадок?..

— Глубокий обморок.

— Он ведь непьющий мусульманин, и вдруг — целый рог рома… Аорта…

— Послать за доктором!.. — раздался чей-то густой баритон.

Пользуясь всеобщим смятением, ребята еще больше открыли дверь. Они видели, как повар, все время крутившийся возле иранского консула, извлек из его жилета массивные золотые часы и сунул их в свой карман.

Появились люди с носилками, больного унесли.

Гости сгрудились у выхода, собираясь покинуть павильон. Но вдруг все отхлынули от дверей — в них показались двое в шлемах, с кавалерийскими карабинами наперевес.

— Господа хорошие, спокойно! Проверка документов! — объявил красноармеец с бледным лицом, которого еще не касалась бритва.

— Позвольте, — возразил густой баритон. — Какие мы «господа»? Здесь собралась, так сказать, красная интеллигенция…

— Документы!

Обладатель густого баритона, полный мужчина в поношенном кителе, попятился к кухне. Полагая, что там никого нет, он поспешно выхватил из заднего кармана офицерских рейтуз белый сверток и швырнул его за дверь. Сверток беззвучно упал на Костины колени.

— Должно быть деньги, — шепнул Ахметка Косте. — Положи их на свой карман и скорей бежим отсюда.

— Куда?

— Ха, куда? Домой — под лодку…

Костя кивнул. Они тихо вышли из кухоньки и, пригнувшись, прокрались по берегу пруда, к лодкам.

В верхней части парка, примыкавшей к проспекту, духовой оркестр наигрывал краковяк, хотя на танцевальной площадке не было никого, кроме двух-трех пар кривлявшихся хулиганистых парней. Музыканты старались заработать на ужин, не ведая, что их благодетели ожидают своей очереди на допрос в облчека…

Под лодкой Костя и Ахметка почувствовали себя в полной безопасности. Еще минуту назад патрульные могли задержать их и отвести в ближайший детприемник. Этого друзья боялись больше всего.

Оба молчали. Запах смолы приятно щекотал ноздри. Костя потрогал сверток в кармане.

— Утром узнаем, что здесь такое, — прошептал он, подвигаясь ближе к Ахметке, чтобы было теплее. После сытной еды клонило ко сну.

— Это деньги. Клянусь, — ответил Ахметка. — Завтра пойдем на базар, купим себе новый ичиги, большой чурек и целый пуд сладкий конфет.

— Да, — мечтательно сказал Костя. — Если бы нам хватило денег добраться до фронта. Там бы мы каждый день кашу ели… и винтовки получили. Постреляли бы беляков и буржуев, штук по десять…

— Ей богу, хороший дело! — подхватил Ахметка. — Пусть только дадут винтовки. Много побьем шакалов. Дядя Абдулла говорил — бить надо их, спасать революц.

— Революцию, — поправил Костя.

После безуспешных попыток устроиться на работу у какого-нибудь доброго хозяина ребята приуныли.

Виновато улыбнувшись, Ахметка предложил Косте самим пойти в детдом, пожить немного там, скопить сухарей на дорогу, а потом бежать на фронт. Костя возражал: надо прежде разыскать Знаура. Ахметка согласился — нельзя покидать друга.

В этот день они поели только один раз, перед сном. Накормил все тот же маленький повар. Он имел свои соображения насчет ребят, говорил им о том, что деньги есть в каждом порядочном доме, надо только уметь их взять. Костя понял: повар хотел вовлечь их в какое-то воровское дело. «Нет, — думал он, — еще за решетку угодим. Не выйдет!..»

Надежды на сверток не оправдались. В нем оказались какие-то вражеские прокламации и фотокарточка — женщина в монашеской одежде. Поразмыслив, друзья решили поступить так: сделали «засаду» за оградой парка, бросили сверток прямо под ноги двум патрульным красноармейцам и дали стрекача. (Поймают — детдом).

Ночевали опять под лодкой.

— Завтра пойдем искать Знаура, — тихо говорил Костя. — Наверно, он уже в городе и живет-поживает у того проклятого деда, который угостил нас плеткой.

— И спит на мягком матраце из птичьих перьев, — добавил Ахметка. Потом еще с минуту он нашептывал злые ингушские слова по адресу всех осетинских пророков и святых.

Рассуждая так, Костя и Ахметка ошиблись: может быть в эту самую минуту их верный друг Знаур с кинжалом деда Габо на поясе пробирался ночью один по кремнистой тропе, чтобы разгадать тайну «индийского корня».

Благотворительная миссия

Дом коммерсанта Ираклия Спиридоновича Керакозова был одним из самых богатых на улице Лорис-Меликовской. До революции в нем не умолкал праздный шум. Из больших, открытых, сплошного стекла окон гремела музыка кавказского оркестра, лились аргентинские мелодии из новейшего граммофона, присланного из Америки компанией «Стэнли Крогс». Громыхая по мостовой, подъезжали к дому фаэтоны, английские коляски с мягкими сидениями, а иногда и автомобили. Особняк Керакозова представлял собой клуб «золотой молодежи» Владикавказа — праздноболтающихся отпрысков местной знати. Душой общества была сестра Ираклия Спиридоновича, Вероника Керакозова.

Теперь особняк безмолвствовал. На окнах появились тяжелые темно-малиновые шторы. Расписные, в восточном стиле, керамические полы покрылись мягкими коврами.

Здесь разместилась благотворительная миссия международной организации Красного Креста и Красного Полумесяца. В состав миссии входили представители великих держав, недавно установивших дипломатические отношения с молодой Советской республикой. Небольшой белый флаг с красным крестом и полумесяцем, склонившийся у главного и единственного подъезда с улицы, свидетельствовал о добрых намерениях иностранных гостей. Но увешанный до зубов оружием курд Мехти в высоченной косматой папахе, стоявший под этим флагом, всем своим видом утверждал обратное. На этом посту курда сменяли чеченец Закир и осетин Угалук — люди специально подобранные из расформированного горского полка царской охраны, как нейтральные, по просьбе главы миссии.

Размещение гостей в доме Керакозова, состав охраны и обслуживающего персонала — обусловлено специальным распоряжением Терского ревкома. Гости пользовались привилегиями дипломатического представительства. В миссии существовал так называемый консульский отдел, занимавшийся переучетом иностранных поданных.

В ревкоме решили, что самым подходящим распорядителем в доме может быть не кто иной, как сам хозяин дома, Керакозов, к тому же владеющий английским языком.

Всякий, кто переступал порог керакозовского особняка, сразу переносился в недалекое прошлое. Все напоминало о былом довольстве. Только в необычной тишине чувствовался траур по какой-то невозвратимой утрате.

— Кажется, что входишь в гробницу египетского фараона, — сказала хозяйка Вероника Спиридоновна, открывая дверь малой гостиной. Она прошлась по залу, села за рояль, взяла аккорд. Посмотрела в круглое зеркало, стоявшее на подставке для нот: тонкое выхоленное, чуть тронутое морщинками лицо, синеватые веки… Захлопнув рояль, позвонила в колокольчик. В дверях тотчас появилась служанка Дуняша — пухлая, заспанная женщина в белом переднике с кружевами.

— Что изволите, госпожа?

— Вернулся ли Ираклий?

— Все приехали — и хромой старик Габошка, и Богдан Богданыч, и турка Мехтихан, и проклятый чечен. Да еще мальчишку какого-то дорогой подобрали…

— Что еще за мальчишка?

— Молодой мистер взяли его к себе. Старый мистер были очень недовольные, но молодой мистер уговорили их и велели этому осетину-мальчишке идти на кухню, а когда его приоденут поаккуратней, будет он сполнять работу на посылках, казачком.

— Что еще?

— Приходил утром Ибрай Сайфутдинов, — тихо ответила Дуняша.

— Приходил? Кто звал?.. О ком ты говоришь? — зло выкрикивала Вероника Спиридоновна.

— Часовой его не впустил, хотя он вашим женихом представился. Уходи, говорит, пьяная морда…

— Очень хорошо, — облегченно вздохнула хозяйка. — Гнать всех вон, кроме…

— Они уже приехали, госпожа, — робко перебила Дуняша.

— Кто «они»?

— Их благородие, Всеволод Сергеевич.

На лице Вероники Спиридоновны появились красные пятна, она закусила нижнюю губу.

— Что же ты сразу не сказала? Где он?

— Во флигеле, спят. Бороду отпустили. Сразу и не узнаете своего любезного…

— Гости заметили его? Боже, что за времена, в своем ломе всех боишься…

Хозяйка прошлась по залу, нервно заломив тонкие кисти рук.

— Старый мистер до сих пор еще в спальне, и никого не принимают.

— А что молодой?

— Играют в тунис.

— В теннис, дура. С кем?

— С молодой миссой Матреной.

Тонко подведенные брови Вероники Спиридоновны удивленно поднялись.

— Что еще за «мисса Матрена»?

— Иностранная госпожа. Такая красавица, что глаз не оторвешь. Ах, какая красавица! Конечно, не такая, как вы, но все же выдающая.

— Откуда она взялась?

— С почтой надысь приехала, с охраной. Ее так чудно зовут, что и не выговоришь. Она мне и сказала: «Зови меня, Дуня, Матреной». Чудно.

— Она по-русски говорит?

— Без запиночки! Только слова растягивает, этак с важностью. А сама — красавица. Только ноги тонковатые, и сухонькая, как пигалица, а личиком — ангел небесный.

— Не мели языком. Что еще?

— Записочка вам, госпожа, — засуетилась Дуняша.

— Что же ты молчишь, идол африканский!

Вероника Спиридоновна поспешно развернула белый треугольник, пробежала глазами по строкам:

Распорядившись о костюме, хозяйка отпустила Дуняшу и снова села за рояль. Взяла несколько аккордов, задумалась. Снова прочитала записку, позвонила. Через некоторое время в гостиную вошел мальчик в длинном синем курате. Большие темные глаза его с интересом уставились на хозяйку.

— Ты кто такой? — последовал вопрос.

— Казачок, который называется… — невнятно и путаясь, ответил Знаур. — Мистер принял на службу.

— Иди и прислуживай мистеру, а здесь моя половина… Впрочем, постой!

Вероника Спиридоновна достала из прикрытой ковром ниши маленькую корзину с конфетами в блестящих обертках.

— Вот, бери, — улыбаясь подала она корзину. — Будешь выполнять мои поручения.

— Слушаюсь, госпожа, — учтиво поклонился Знаур.

С этого момента он превратился в слугу двух половин — гостей и хозяйки.

Вскоре Знаур стал невольным свидетелем многих событий керакозовского дома. Изредка он разговаривал с дедушкой Габо. Думал о друзьях. «Где они, Костя и Ахметка. Может быть, еще во Владикавказе? Вот бы теперь, втроем, пробраться ночью в спальню к мистеру, связать его и сказать: «Давай сюда, паук заморский, клад, который ты выкопал в наших горах». И притащить его, связанного, вместе с кладом, к главному красному комиссару…»

Дедушка Габо хороший человек, но на все вопросы отвечает одно и то же: «Пока ничего нельзя предпринимать. Надо смотреть в оба — и все. Жаль, что не удалось подменить ящик. А теперь — поздно…» До сих пор Габо хранит в своей комнате под койкой второй металлический ящик, извлеченный Знауром из ямы, для чего — не говорит. Только предупреждает, с заморскими гостями нужно обходиться осмотрительно, иначе могут быть какие-то «дипломатические осложнения». Что это такое — неизвестно. Скорей всего, дедушка просто боится, старый стал для джигитских дел…

И еще досадовал Знаур: как жаль, что ничего не удалось узнать о кладе! А все из-за этого курда Мехтихана…

В ту тревожную ночь мальчику пришлось потратить не меньше трех часов, чтобы добраться в темень до сторожевой башни, выкопать пустой ящик, положенный туда мистером Стрэнклом, и вернуться в лагерь. Потом дедушка вырезал возле палатки несколько квадратных кусков дерна, положил их в ящик, замкнул его на тугие пружинистые запоры и сказал: «Постарайся заменить…» Знаур сначала без ящика подполз к задней полотняной стене, и уже хотел приподнять ее, как перед ним появилась рябая физиономия Мехти. «Ходы отсюда, маленькая воришка. Кушать хочешь, минэ проси, палатка господин не лезь — ухо резать буду», — не сказал, а прошипел курд.

…Из комнаты хозяйки послышался мелодичный звонок и резкое: «Кто там, эй!..» Знаур оглянулся. Горничной поблизости не было. Поправил курат, пошел в малую гостиную.

Хозяйка вынесла из своего будуара блестящую шкатулку из красного дерева, на которой лежал маленький запечатанный конверт.

— Казачок? Ну что ж, пойди во флигель — там за садом — и отнеси это моему кузену.

— Ираклию Спиридоновичу?

— Да нет же, Всеволоду Сергеевичу. Вот ключ от шкатулки. Не оброни, смотри. На тебе… — и Вероника Спиридоновна протянула Знауру гривенник царской чеканки.

Флигель прятался далеко за садом, который почти граничил с Александровским проспектом. Сад был огорожен каменной стеной в два человеческих роста. Дорожка к флигелю тянулась мимо теннисной площадки, устроенной здесь с приездом миссии. Знаур остановился, увидев ясные отпечатки туристских ботинок мистера Стрэнкла. Он их хорошо запомнил еще на горной тропе.

С площадки слышались голоса, а через несколько шагов Знаур увидел говоривших: Стрэнкла и какую-то девушку с золотистыми волосами, падающими на плечи. Пригнувшийся край белой войлочной шляпы скрывал ее лицо.

— Совсем как в оазисе дядюшки Уэйна, не правда ли, Билл? — сказала девушка.

Стрэнкл улыбался, вытирая лоб большим тонким платком.

— Не хватает только фонтанов и иранских танцовщиц… Кстати, о танцовщицах. Говорят, что молодая хозяйка дома когда-то исполняла на столе танец с факелами индийского племени «Киу-киу». Вы еще не познакомились с ней?

— Нет. Но теперь горю желанием, — смеясь добавила девушка.

Знаур пошел дальше незамеченный. За густыми кустами сирени остановился.

Ключ… Мгновение — и шкатулка открыта. Знаур впился в предмет, лежавший на бархатном дне шкатулки: новенький браунинг, рядом, в специальном углублении, запасная обойма. «Ого! — чуть не воскликнул Знаур. — Кто же этот Всеволод Сергеевич?..»

…Он лежал на старой кушетке во второй комнате флигеля. Почти со всех сторон кушетку загораживали объемистые книжные шкафы — здесь была старая библиотека Керакозовых. Ночной гость читал какую-то книгу — один глаз закрывала черная креповая повязка. Темная густая борода, черный поношенный костюм с чужого плеча. На маленьком столике стояла раскупоренная бутылка коньяка, в блюдце — кружочки лимона.

Гость вопросительно взглянул на вошедшего.

— Ты кто?

— Принес письмо от госпожи и вот этот штука, — ответил Знаур, нарочито коверкая русские слова.

— Поставь на стол.

Одноглазый быстро прочитал записку, что-то проговорил почти про себя. Потом бросил повелительно:

— Ключ!

— Вот, пожалуйста…

Приоткрыв шкатулку, одноглазый быстро захлопнул ее, как будто увидел там змею?

— Передай благодарность госпоже. Ты кто, джигит, — ирон, дигор, кудар?..

— Осетин, — уклончиво ответил Знаур.

— Как зовут тебя, голубчик? — спросил одноглазый, улыбнувшись одним только ртом.

Знаур назвался.

— Служи хорошо своей хозяйке. Получишь от меня дорогой подарок, м-м… — криво усмехнувшись, добавил: — После свадьбы…

— Спасибо, господин.

— Теперь нет господ, все теперь равны. Твое мое и мое мое. Ха-ха. Можешь идти.

Проходя по саду, Знаур услышал тихий свист. Оглянулся.

На высокой стене — рыжая голова Кости. Знаур даже вздрогнул, потому что именно в этот момент думал о Косте и Ахметке, видел их мысленно. Он заулыбался, сверкая крепкими зубами.

Костя чуть приподнялся, предупреждающе приложил палец к губам и бросил к самым ногам Знаура белый комочек: — завернутые в бумагу камешек и огрызок химического карандаша. Разгладив записку, Знаур с трудом прочитал:

Знаур подошел к самой стене, приложил листок к кирпичу, нацарапал:

Записку перебросил через стену. Рыжая голова исчезла.

Во дворе Знаур встретился с дедушкой Габо.

— Куда ты запропастился? Пойдем завтракать в лакейскую.

— Я уже сыт, дада. Повар Шалико накормил кашей с мясом.

— О! Да ты здесь, я вижу, освоился. Молодец. Что нового? — тихо спросил старик.

Знаур ничего не сказал о появлении Кости. Звонкий голос горничной Дуняши окликнул его: казачка требовал к себе в кабинет «молодой мистер».

«Тут набегаешься за день, — подумал Знаур. — Алдаров полон двор, а слуг всего двое — я и Дуняша».

Прошло еще несколько дней. «Добытую» краюху хлеба пришлось съесть самому — ни Костя, ни Ахметка больше не появлялись. Где они? Уехали в Красную Армию? Может, их поймали и поместили в детдом?..

Знаур уже подумывал о бегстве.

Время от времени из ворот особняка выезжала подвода. Повар Шалико и дедушка Габо ехали на рынок за живой птицей, зеленью, молоком и грузинскими винами. Если делались большие покупки, вместе с Габо отправлялся Знаур. Вероятно, Костя с Ахметкой заметили Знаура, въезжавшего в ворота керакозовского особняка.

Знаур собрался было с дедушкой на базар и на этот раз (тут-то он и надеялся удрать). Но Ираклий Спиридонович категорически запретил: «Не смейте брать! Эпидемия! Мы головой отвечаем за здоровье наших иностранных гостей».

Вероника Спиридоновна строго-настрого запретила прислуге уходить в город. Служащие миссии и охрана получили точно такое же распоряжение — никаких отлучек. Ираклий Спиридонович, официально числясь администратором миссии, наказал охране никого не выпускать впредь до особого разрешения, а посетителей и гостей направлять к нему в кабинет, находящийся рядом с парадным входом.

Знаур чувствовал, что в особняке творятся какие-то нечистые дела. Как-то он спросил у Габо.

— Почему ты, дада, поступил на службу к заморским буржуям?

Дед отвечал неохотно:

— Красный Крест пробудет еще месяца два, не больше. Потом мистеры уедут. Снова пойду работать в лесничество завхозом.

Я и в восемнадцатом году был проводником в английской военной миссии. Знаешь, что происходило здесь в те дни?

И старый Габо поведал историю английской миссии, обосновавшейся в особняке Керакозова осенью 1918 года, в первый год Советской власти на Северном Кавказе…

В те дни в Северной Осетии хозяйничали продажное «Горское правительство» и «Казачий круг». Большевики спрятали в диком ущелье типографию, оружие и деньги в золотой валюте. На тайное хранилище набрели пастухи — ингуши и осетины. Пастухи не тронули ни оружия, ни денег, потому что клад оказался «заговоренным»: в нем лежала случайно сохранившаяся большевистская листовка «К братьям горцам!», листовка, написанная рукой Сергея Мироновича Кирова. Мудрая ленинская правда о земле, свободе, Советской власти зажгла сердца чабанов. Они установили патрулирование у места, где было спрятано добро, и охраняли «клад» до прихода хозяев. С ними был и Габо. А потом все ушли в красные партизаны. Их маленький отряд вскоре пополнился рабочими Владикавказских железнодорожных мастерских и действовал под официальным названием отряда особых поручений при Комиссариате Внутренних Дел Терской Советской республики.

Однажды Габо вызвали в наркомат, и заместитель народного комиссара Иван Васильевич Лукин, старый большевик из беслановских паровозников, сказал ему:

— Будешь временно работать проводником при главе английской миссии и, если понадобится, служить переводчиком с осетинского на русский и наоборот. Нам нужен там свой человек.

Так Габо попал в особняк Керакозова.

Неделю спустя (это было в октябре 1918 года) отряд особых поручений задержал штабс-капитана Угневенко, оказавшегося шпионом из армии генерала Алексеева. У штабс-капитана были отобраны письма на имя главы английской миссии во Владикавказе полковника Пайка от известного дипломата-шпиона Локкарта, организатора покушения на Владимира Ильича Ленина в Москве. В письмах Локкарта содержались указания военного министра Великобритании об организации контрреволюционных заговоров и мятежей в России с целью свержения молодой Советской власти.

Подобные письма Угневенко вез и в Баку.

С арестом Угневенко стало известно, чем занимаются мистер Пайк и его двенадцать советников. Удалось выяснить, кто был в гостях у Пайка: главарь мятежа в Моздоке, инженер-полковник царской армии Бичерахов, «нейтральный» полковник Вассан-Гирей Джабагиев, впоследствии руководитель контрреволюционного «Горского Союза», мулла Цахилов из Зильги и переодевшийся в штатское генерал Эрдели, уполномоченный ставки Алексеева, находившейся в Екатеринодаре. Они готовили кровавую «Варфоломеевскую ночь» во Владикавказе, а заморские гости снабжали их золотом.

О секретной переписке и всех подозрительных посетителях миссии стало известно чека. Получив санкцию Терского совнаркома, чекисты хотели произвести обыск в доме Керакозова. Но мистер Пайк отказался допустить в дом представителей Советской власти.

Чека приняла решение арестовать «гостей»-заговорщиков. На улицу Лорис-Меликовскую к зданию миссии были направлены автобронемашина «Вперед» и взвод красноармейцев. Возглавил группу комиссар отряда особых поручений молодой коммунист Павел Кобаидзе.

Сотрудники британской миссии без предупреждения открыли огонь из пулеметов и винтовок. Перестрелка длилась более двух часов. Из трубы особняка шел дым — «гости» сжигали тайную переписку. Потом они выбросили белый флаг…

Свою небольшую роль сыграл тогда и Габо.

— А что ты делал, дедушка, во время боя? — спросил Знаур.

Габо тяжело вздохнул, недовольно крякнул.

— Признаюсь, внучек: сидел запертый в чулане и только слушал выстрелы…

— А Мехти и Угалук?

— Еще в начале перестрелки телохранителей как ветром сдуло. Хитрые бестии, не хотели ввязываться в историю…

— Ну, а дальше что? — не унимался внук.

— Дальше? Чрезвычайный комиссар Юга России Серго Орджоникидзе дал телеграмму Ленину — как быть с англичанами? Гм… Прибавь-ка свету, Знаур, и достань с полочки старую газету. Я ее нарочно сохранил. Там напечатана эта телеграмма.

Знаур достал с полочки потертый номер владикавказской газеты «Народная власть».

Старик сел на койку, надел старые железные очки.

— Еще прибавь свету и послушай, что писал наш Серго Ленину. Ты знаешь Ленина?

— О! Знаю! — живо проговорил Знаур. — Мне Костя рассказывал, что Ленин — красный генерал, даже выше, чем Данел Тогоев. За бедных стоит, бесплатно им землю раздает…

— Оно так, мой мальчик. Только Ленин не генерал, а вождь мировой революции. И у него таких, как наш Данел, тысячи. Ну, слушай:

— Куда же девали других шакалов? — с нетерпением спросил Знаур, когда дедушка окончил чтение. — Тоже расстреляли?

— Нет, Знаур. Они живы и здоровы. Ленин ответил Серго, чтобы он препроводил арестованных в Москву. А оттуда они преспокойно поехали домой, на свою родину.

— Домой? Почему же?

— Потому, что всякие послы из других стран неприкосновенны, — пояснил Габо. — Наши люди тоже сидят в Лондоне и Берлине.

— Так ведь наши-то хорошие, а эти — как абреки…

— Оно так. Но если мы тронем этих здесь, они повяжут наших у себя. Понял, Знаур?

— Вот оно что! — Знаур даже привстал с постели.

Дедушка Габо о чем-то задумался, минуты две-три угрюмо помолчал, потом продолжал:

— В те дни, когда английская миссии была арестована и отправлена в Москву, ходили слухи о какой-то дипломатической посылке. За день до обыска посылку «гости» отправили в Иран, своему послу. Нашим пограничникам было дано задание задержать посылку, потому что в ней могли оказаться очень важные секретные бумаги и ценности. Но посылка исчезла в пути. Наш отряд особых поручений тоже искал.

Может быть, дипкурьеры почуяли недоброе и где-то спрятали ее в горах. Уж не за ней ли пожаловал сюда мистер Стрэнкл?..

— Давай, дада, расскажем обо всем главному комиссару! — предложил Знаур.

— Еще понаблюдаем денька два, а потом уж сообщим в чека, — ответил Габо.

Мистер Стрэнкл вот уже второй вечер выходил на прогулку и брал с собой Знаура. По-видимому, «несмышленый казачок», каким казался Знаур иностранцу, вполне того устраивал. Знауру, в свою очередь, открывалась счастливая возможность встретить кого-нибудь из друзей, если они еще не покинули Владикавказ.

Казачок шел на почтительном расстоянии позади Стрэнкла, нес его плащ или стек, а иногда шкатулку с сигарами. Мистеру Стрэнклу, видимо, был по душе такой порядок шествия. Иногда чужестранец велел ему расспросить о чем-нибудь горцев на их родном языке, если они плохо понимали по-русски.

Как-то под вечер мистер Стрэнкл долго блуждал по Осетинской слободке, потом рассматривал на кладбище памятники — каменные столбы с надписями на незнакомом языке. На некоторых обелисках были укреплены маленькие, вырезанные из жести, лошадки.

— Почему здесь лошадь, а там нет никакой лошадь? — с любопытством спросил Стрэнкл.

— Конь украшает тот камень, под которым лежит джигит, погибший в бою, — пояснил Знаур. — А без лошадей — кто просто так умер.

— Любопытно. Я обязательно буду записывать в блокнот эту деталь.

Рядом с кладбищем стоял большой кирпичный особняк с железными воротами. Мистер Стрэнкл остановился, взглянув на хронометр, затем на Знаура, недовольно поморщился, словно придумывая, куда отослать казачка.

— Возвращайся домой, — сказал он наконец.

— Слушаюсь, сэр.

— Мне нужно, э-э… встретиться с одной пикантной дамой. Свидание. Ты уже большой малый. Понимаешь?

— Понимаю, сэр.

Мистер Стрэнкл направился к кирпичному дому.

«Да ведь это дом дедушки Дзиаппа, к которому я собирался идти с Костей и Ахметкой, — удивился Знаур. — Здесь мы гостили с дядей Саладдином три года назад. Никакой «дамы» там не было раньше.

По какому делу мистер пошел в дом Дзиаппа? Почему он сказал неправду?.. Мать Хадзигуа не раз говорила у пастушьего костра: «Неправда — спутница злых людей…»

Знаур остался за каменной оградой кладбища, раздумывая, как бы попасть в дом, не вызвав подозрений у Стрэнкла.

Заговор

Старый Дзиаппа был недоволен гостями. Их вполне можно принять за абреков с большой дороги. Чем-то они еще напоминали и беглых деникинцев, выползших из смрадных пещер, чтобы узнать, можно ли на люди показаться. Может быть, они фальшивомонетчики — кто знает? Никто из них не поприветствовал хозяина по старым добрым обычаям — не снял почтительно шапку и не потупил взора, как подобает младшему. Через двор проходили с опаской, бросая тревожные взгляды на железный засов калитки — прочен ли? — и на каменные стены — высоки ли? А этот одноглазый урышаг в мешковатом костюме и с золотым портсигаром в кармане, войдя в хадзар, поинтересовался, выходят ли окна соседней комнаты в сад, граничащий с осетинским кладбищем. Получив утвердительный ответ, одноглазый облегченно вздохнул, а потом брезгливо сбросил с себя помятый пиджак. Перед ним почему-то все встали, кроме рыжего сборщика лекарственных трав, который продолжал сидеть с независимым видом в высоком кресле самого Дзиаппа и курил так, что дохнуть нельзя было, не поперхнувшись.

Сын старого Дзиаппа, Амурхан, ничего вразумительного не сказал отцу, кроме того что среди прочих будут «высокие гости», добрые вестники грядущих перемен в жизни, что встречать нужно всех одинаково радушно, не глядя, кто во что одет.

О каких переменах в жизни говорил Амурхан? Кажется, все уже пошло прахом — и мельница в Ардоне, и лесопилка в Алагире, не говоря о дальних приисках на Лабе. Из всех наследственных и им самим нажитых домов остался только вот этот каменный особняк на Осетинской слободке.

Хорошо, что сын Амурхан служит красным директором окружной конторы лесничества, что не попал он вместе со старшим братом, Мисостом, в Добровольческую армию. Был бы и он теперь на чужбине, в Константинополе, а может быть, сложил бы голову в этой абреческой орде, именуемой регулярной «дикой» дивизией Добрармии.

«Эх, Мисост, Мисост, — думает Дзиаппа, сидя возле летней кухни на дубовом стуле. — Жив ли ты, мой орел? Был бы ты теперь полковником генерального штаба, если б не великий ураган в России. Куда привела тебя дорога войны?..»

Чуяло отцовское сердце, что все это кончится плохо. Правду говорил отставной генерал Хоранов, что офицеры затеяли опасную картежную игру, где их собственные головы котируются на медную монету. В одном только Дзиаппа не мог согласиться с его превосходительством. Хоранов утверждал, что время все поставит на свои места, нужно только уметь ждать. Чудак! Чего мог еще ждать генерал в возрасте восьмидесяти лет? Другое дело — Дзиаппа. Он моложе на добрых двадцать лет, его двоюродный брат Муртуз служит муллой в одной из прекрасных мечетей Тегерана. Вот и уехать бы туда с сыновьями. Но Хоранов утверждал, что так поступают лишь отступники, продажные шкуры. А не продался ли сам его превосходительство большевикам, получив от них охранную грамоту за то, что дал благородное слово не поднимать руку на молодую Советскую власть? Да, этот умрет спокойно. А ведь был когда-то сорви-голова, герой Шипки, портреты его печатались в русских и болгарских журналах…

Начинало смеркаться. Столовую гору обволокли рваные тучи. В долину Терека спустился густой туман, предвещая непогоду. Дзиаппа хотел войти в дом, да вспомнил слова Амурхана: «Будь, отец, неотлучно возле ворот, смотри, чтобы не пожаловали незваные…»

Сам Амурхан находился с гостями. Женщины еще с утра были отосланы к родственникам на Курскую слободку.

«Посмотреть, не идет ли кто», — подумал старик. Медленно подошел к железным воротам, поглядел в круглое отверстие, вытянув свою изрубленную морщинами шею, словно готовящийся к прыжку петух. В бледно-голубых выцветших глазах сверкнуло удивление: у забора кладбища показался подросток в белой черкеске. Не спеша старик открыл тяжелый засов.

— Эй, лаппу, подойди сюда!

Через две-три минуты беседы выяснилось, что старик и парень — родственники. Дзиаппа не стал спрашивать, зачем Знаур пришел на кладбище, где остановился в городе и т. д. Не стал он и рассказывать о том, как недели две назад сюда приходили какие-то нищие мальчишки — ингушонок и русский — и как он всыпал им нагайкой.

Старик пригласил Знаура как родственника в дом: таков обычай.

— Только вот что, лаппу, — предупредил он. — У моего сына сегодня важные гости. Ты сиди тихо на кухне, а я тебя буду угощать. Так ты говоришь, умер Саладдин? Царство ему небесное да уготовано в райских садах…

Проводив юного гостя на кухню, Дзиаппа угостил его сыром и чуреком.

Знаур сидел на корточках возле железной печки, подкладывая в огонь сухие хворостинки. Скачущие блики огня освещали не по-детски задумчивое лицо с большими темными глазами.

На кухню вошел Амурхан, здоровенный детина с густо вьющимися смоляными волосами и с таким же тонким, как у отца, чуть искривленным носом. Недобрым взглядом одарил Знаура.

— Кто это?

Дзиаппа объяснил сыну, кто такой их юный гость.

— Араку будем подавать позднее, — сказал Амурхан, видимо, недовольный приходом Знаура. — Потом, отец, отдельно подогрей с перцем для любителей. А сейчас сядь у самых ворот. Ты… как тебя?..

— Знаур, — назвался мальчик.

— Сиди, Знаур, здесь и никому не показывайся на глаза. У нас сегодня… поминки.

«То «свидание», то «поминки», — отметил про себя Знаур.

— Понял, дядя, поминки по ушедшим в тенистый сад Азраил Малиека[40], — добавил он вслух.

Амурхан ухмыльнулся и вышел.

Упрямый старик не стал сидеть у ворот, как требовал сын: «Молодой еще указывать мне место». К тому же Дзиаппа знал, что где-то там, на улице, расставлены дозорные и опасаться особенно нечего. Закрыв калитку на тяжелый засов и цепь, Дзиаппа тихо позвал Знаура.

— Вот что. Я вздремну на кухне, а ты посиди у дверей. Если позовет меня сын, прибежишь за мной.

— Будет исполнено, дада.

Когда старик, кряхтя и проклиная свою старость, улегся на кровать возле печки, Знаур подошел к стеклянной двери.

В комнате маячили какие-то неясные тени.

«А что если пройти в коридор, — подумал Знаур. — Застигнет Амурхан, скажу, что так велел дедушка…»

Мальчик тихо вошел в коридор, сел на скамейку. Отсюда через легкие тюлевые занавески внутреннего окна было видно и слышно почти все, что делали и говорили гости Амурхана.

Их было больше десяти. В одном из гостей Знаур узнал своего дальнего родственника (со стороны дядюшки Саладдина). Покойный Саладдин рассказывал когда-то, что этому человеку в младенческом возрасте крысы обгрызли уши. Как это могло случиться? Один аллах ведает.

В комнате были также русские, судя по чекменям и поясам, казаки. На почетном месте, в креслах, сидели двое — одноглазый, тот самый ночной гость, что обосновался в керакозовском флигеле, и мистер Стрэнкл. За их спинами стоял Амурхан, как лакей, держа полотенце в руках. На столе было много графинов с осетинским пивом, тарелок с холодной закуской. Против «почетных» стояли бутылки с коньяком.

Мистер Стрэнкл, выпустив изо рта облако сизого дыма, кивнул в сторону одноглазого. Тот, не поднимаясь с кресла, заговорил, делая логические паузы.

— Господа, мы слишком заждались курьера из Ессентуков от поручика Родзиевского. Надеюсь, он прибудет позже, если не попадет в когти чека.

Покрутив на скатерти золотой портсигар, одноглазый объявил:

— С вашего позволения, господа, заседание кавказской группы «Боевого Союза возрождения России» считаю открытым. Почетный гость в нашем горном крае мистер Стенли Грей прибыл к нам, чтобы протянуть руку тонущим союзникам. Он, как вам известно, сборщик трав на Кавказе и Крымском полуострове.

Все посмотрели в сторону Стрэнкла, сосредоточенно постукивавшего ножичком по столу. Он никак не прореагировал на слова председательствующего, лицо его, казалось, выражало непрошибаемое равнодушие ко всему на свете.

Знаур чуть не сказал вслух, что это никакой не «Стенли Грей», а Билл Стрэнкл.

— Буду краток, господа, — говорил между тем одноглазый, все так же играя портсигаром. — Мистер Стенли Грей не далее как полчаса назад сообщил радостную весть: время действовать настало! Создана сила, способная возродить Россию. Это — армия железного барона, чьи дивизии уже высадились на побережье Азовского моря.

В комнате произошло движение, послышались облегченные вздохи, оживленный шепот.

— Эскадра в 32 вымпела перебросила конницу и пехоту из Феодосии. Эта обновленная армия, во главе которой стоит великий человек — барон Врангель, призвана историей свершить чудо.

Знаур понял, что где-то совсем близко начинается большая война. Врангель? Знакомое имя. Победят ли его наши, красные, — это, по мнению Знаура, зависело от того, поедут ли они с Костей и Ахметкой на войну. Если поедут — обязательно будет победа…

Всеволод Сергеевич говорил приглушенным голосом, но энергично жестикулировал. Иногда он повышал голос, и было отчетливо слышно каждое слово.

— Главы британской и американской миссий при ставке барона проявляют живой интерес к судьбам России. Казачество Кубани радушно встречает своих освободителей и еще до высадки десантов создает боевые отряды. Так поступили станичники Бекешевской, Бургустанской и Суворовской под Бештау. Они влились в повстанческую армию генерала Хвостикова. Этот успех, господа, понятен. Барон отбросил прочь деникинский девиз о «единой и неделимой», он предоставляет казакам и горцам Кавказа полную автономию, он обнародовал исторический декрет о земле, декрет, который важней десятка дивизий…

Одноглазый говорил много. Сообщил о том, что в составе десанта генерала Слащева есть дикая чеченская дивизия, один вид которой способен обратить противника в паническое бегство.

— Почему бы нам, господа, не создать осетинскую дикую дивизию? Прошу высказаться.

— Дозвольте доложить, ваше сиятельство? — спросил маленький человек в чекмене.

— Господа, хорунжий Половинка! — представил одноглазый нового оратора.

По-военному чеканя слова, усатый подвижной Половинка рассказал о положении на Кубанском фронте. Армия генерала Хвостикова базируется в Войсковом лесу, который примыкает к неприступным горам Карачая. Со стороны Армавира наступают части девятой Красной Армии. Бои идут где-то в районе Баталпашинской. Для заслона минераловодских городов и станиц советское командование бросило в бой только что сформированную во Владикавказе Южно-Осетинскую бригаду[41] и Пятигорский караульный батальон. За спиной этих частей почти ничего нет, лучшие части Кавказского фронта давно переброшены на белополяков. Осетинской бригаде противостоят конный отряд ногайского князя Келич-Гирея, полки Крым-Шамхалова, Серебрякова и отряд Хмары из станицы Бургустанской. Бригада безуспешно атакует линию обороны повстанцев и несет большие потери.

— Здесь не в-военный с-совет Южно-Осетинской красной б-бригады, — зло бросил реплику лысый человек в очках. Для чего х-хорунжий говорит все это?

— А для того, господа, — сказал хорунжий, — что мобилизация для пополнения этой бригады происходит здесь, в Северной Осетии, а мы сидим сложа руки.

— К-короче. К-какие меры вы считаете эффективными, чтобы отвратить горскую молодежь от записи в д-добровольцы?

Хорунжий недовольно сощурил глаза и, глядя в блестящую лысину очкастого, как в зеркало, ответил:

— Меры военные, доктор Мачабели. А именно — засады на проселочных дорогах против команд новобранцев, наконец, крушения эшелонов, в которых они будут следовать в бригаду… Это, разумеется, на рассмотрение штаба Боевого Союза.

— С-слишком много шума и т-треска, господа! — ответил доктор, обращаясь, однако, не к хорунжему, а к одноглазому и мистеру «Стенли Грею». — Лучшими, п-пожалуй, будут меры медицинские…

Многие недоуменно и испуганно взглянули на говорившего, Стрэнкл заметно оживился.

Мачабели поднялся, почесал металлическим наконечником карандаша свои закрученные вверх усики и начал тихо что-то говорить. Знаур плохо слышал его. Одноглазый брезгливо морщился.

— Сатана… — пробурчал один из казаков, сухой, длинный, в синем чекмене, подходя к самому окну, за которым сидел Знаур. — Придумал, зараза, смертельные «укольчики» новобранцам…

Знаур понял страшный смысл того, о чем так таинственно говорил лысый доктор.

Гости возвращались разными улицами, шли с оглядкой, по одному.

Знаур ушел раньше, объяснив сонному дедушке Дзиаппа, что должен обязательно вернуться домой, к старому Габо.

Знаур шел быстро, почти бежал, спотыкаясь на неровной мостовой узкой улочки Осетинской слободки.

«Что делать?» — спрашивал он себя. — Они хотят убивать из засады и ядовитыми уколами добровольцев Красной Армии, таких, как Кудзиго и Кудзи, пускать под откос поезда с людьми.

Расскажу дада. Конечно! Но он опять будет тянуть. Сам пойду к главному комиссару. Может сейчас? Нет… лучше завтра. Сначала стащу у одноглазого револьвер.

Повесить бы доктора на площади возле атаманского дворца, собаку.

Почти следом за Знауром мистер Стрэнкл подходил к улице Лорис-Меликовской. Позади в двадцати-тридцати шагах маячила долговязая фигура Амурхана, провожавшего «высокого гостя».

Правая рука мистера покоилась на рукоятке тяжелого кольта.

«Кажется, русские лежебоки и эти азиаты начинают пошевеливаться, — размышлял чужестранец. — Пока все идет нормально. Наши эскадры подбросят еще два-три десанта. Армия повстанцев-казаков отрежет Кубань и весь Кавказ от центральной России. Чем ты, майор Стрэнкл, порадуешь своего шефа? А вот чем. Бесценные сокровища английской военной миссии восемнадцатого года — в моих руках. В дипломатической посылке все прекрасно сохранилось: секретные письма военного министра главе дипломатической миссии в Москве Локкарту о ликвидации большевистского руководства в Москве и на местах… Составленный полковником Пайком список завербованных агентов из числа экспроприированных коммунистами лиц, расписки агентов в получении денег… Кроме того — тайные схемы месторождений вольфрама в горах Большой Кабарды и морганита — на южных склонах Клухорского перевала, в Сванетии, схема скрытых нефтяных скважин в Баку, акции на них и много других ценнейших бумаг. За возвращение в метрополию одних только секретных писем назначена огромная сумма вознаграждения.

В определенный день и час отряды «Боевого Союза возрождения России» захватят во Владикавказе власть. Новое пополнение Осетинской красной бригады и других частей Терской области будет уничтожено еще до приезда на фронт. Обескровленная в Ессентуках национальная бригада перестанет существовать. Примерно через месяц Кавказ очистят от большевиков. И тогда самое главное сделано: нефть и сокровища Кавказских гор — наши.

Ключевой позицией тайно подготовленных ударов явится Владикавказ, откуда всем делом мудро и невидимо руководил Билл Стрэнкл».

— Олл райт! — так быстро Стрэнкл привел к радужной развязке свои желанные мысли. Возможность скорого восхождения кружила голову, преуменьшая опасность.

Просчет мистера Стрэнкла

Как полагали сторонние наблюдатели-мещане, сидящие в своих подслеповатых домиках, поднимающаяся волна контрреволюции и царь-голод захлестнут Советскую власть еще до прихода крымских армий. А тот, кто был посвящен в тайные замыслы «возрожденцев», еще больше верил в неизбежность этого, как опытный убийца твердо верит, что удар кинжала в спину сделает свое дело…

Имея смутное понятие о том, какую силу в глубинах народа обрели ленинские идеи, какой великий смысл для людей труда таили слова «земля», «хлеб», «свобода», главари контрреволюционных заговоров допускали грубую ошибку в своих расчетах.

А между тем, на Курской слободке, в железнодорожных мастерских, на заводе «Алагир», на мельницах, электростанции и в казармах создавались части особого назначения, конные и пешие подразделения милиции, комсомольские посты для борьбы с хулиганством и охраны имущества граждан. Военный комиссариат формировал местные команды красноармейцев для ликвидации банд в горах.

Несмотря на тяжелые материальные условия, тиф, происки врагов, большевики готовили им сокрушающий удар, всюду наводился твердый революционный порядок.

Уже поздно. Мистер Стрэнкл сидит в буфетной рядом с Мэтт, смотрит на искрящееся в бокале вино, размышляет: «Сделать предложение сейчас или подождать?..»

Девушка думает о другом.

— Я плохо разбираюсь в политике, но, даже наблюдая за жизнью из окна этого дома, вижу, что вашим друзьям несдобровать, — говорит она весело.

— Хм. Любопытно. Что же вы видите, Мэтт? — усмехается Стрэнкл.

— Что я вижу? Хотя бы то, что под красными флагами шагают по городу молодые, сильные. А к вам по ночам приходят плюгавые, хромые, безглазые… — глаза мисс смеются.

Настроение Билла меняется, его охватывает раздражение.

— Вам полезнее играть в теннис. Там у вас получается куда лучше, нежели рассуждения о политике.

«Майор Стрэнкл не намерен заискивать перед упрямой девчонкой, хотя бы и богатой, и прощать каждый раз ее колкости. Надо дать ей понять».

Он залпом выпил вино, немного помолчал, взял со стола сафьяновую папку, резко встал и, сухо пожелав Мэтт спокойного сна, пошел из буфетной.

Мэтт проводила его сердито-насмешливым взглядом. И тут заметила у ног листок глянцевой бумаги. Видимо, он выскользнул из папки от порывистого движения Билла. (Непростительная оплошность!). Девушка поднесла листок к лампе и прочитала:

Мисс Мэтток стояла неподвижно, в каком-то ужасном оцепенении.

«Так, — сказала она беззвучно, одними губами, — значит, письмо некоему «Н» приготовлено для кодирования. Значит, Билл — соучастник чудовищного убийства! Боже, боже…»

Мэтт почти выбежала из буфетной, нервно постучала в комнату Стрэнкла. Молчание. Она постояла несколько минут, как будто ожидая, что дверь еще может открыться. Потом пошла по коридору. В малой гостиной услышала тихие голоса.

— Кто еще там? — услышав стук в дверь, спросила недовольным голосом Вероника Спиридоновна. — Входите, что ли!

Мэтт рывком открыла дверь. На оттоманке сидел несколько смущенный мистер Стрэнкл. Хозяйка встала, деланно улыбаясь.

— О, мисс Мэтток! Как я рада. Чем мы обязаны столь любезному посещению?.. — начала было она.

— Вы обронили вот это, — сказала Мэтт, не обращая внимания на хозяйку и подходя к Стрэнклу. — Возьмите.

— Гм… э… простите… вы… читали?.. — пролепетал он по-английски.

— Да, к сожалению.

— Это — секрет. Надеюсь, мисс Мэтток…

— Мне ваши секреты не нужны. Для меня достаточно было узнать…

— Что именно? — спросил Стрэнкл, заметно багровея.

— Что вы — негодяй!

С этими словами девушка покинула гостиную, даже не взглянув на хозяйку.

Вероника Спиридоновна, не знавшая английского языка, истолковала сцену по-своему.

— Я вам сочувствую, мистер Стрэнкл, — сказала она, глубоко вздохнув. — Обещаю завтра же объяснить мисс Мэтток, что ревность ее напрасна, что наша встреча была мимолетной. Я помолвлена с графом Всеволодом Сергеевичем Шуваловым, и свадьба состоится сразу же после нашей победы над красными узурпаторами.

— Весьма признателен, мисс Вероника, — встав, поклонился Стрэнкл. — Надеюсь быть приглашенным на вашу свадьбу.

— О, да, разумеется. Как и всегда, вы будете желанным гостем в нашем доме.

Свадьба Вероники Спиридоновны и графа Всеволода Сергеевича Шувалова не состоялась. В темную дождливую ночь на второе августа граф был арестован. В старую библиотеку вошли двое. Один из них, коренастый человек в кожанке, с маузером в правой руке и электрическим фонариком в левой, тихо сказал:

— Не шумите, господин офицер. Быстро одевайтесь.

Другой, в шинели и высоком красноармейском шлеме, приставил свой карабин к волосатой груди графа. Тот машинально сунул руку под какую-то объемистую книгу, но там не оказалось браунинга, присланного хозяйкой. Пришлось одеваться.

— Куда?

— В сад, к стене, — ответил человек в кожанке.

— К… стенке… на р-расстрел?..

— Не спешите, успеется. Пока просто к стене, там — лестница.

И все трое вышли в сад.

Так исчез один из обитателей особняка на улице Лорис-Меликовской.

За день до этого события пропал Знаур. Когда доложили главе миссии Поркеру, он бесстрастно ответил: «Вычеркните мальчугана из списка прислуги, снимите с довольствия».

Но мистер Стрэнкл был встревожен. «Пропал мой маленький проводник, — размышлял он, нервно шагая по длинному коридору. Куда он делся? Спросить некого. Старик Габо тяжело болен. Что-то неладное…» Думал о возможных вариантах немедленного выезда из Владикавказа. Обозначался смелый план. Впрочем, план зародился раньше, и некоторые меры к его осуществлению уже приняты. Если план удастся, Билл Стрэнкл по прибытии в Тегеран немедленно явится к шефу и доложит: «Иного выхода не было, сэр. Пришлось идти на риск. Я не мог возвращаться старым путем — через Грузию. Во Владикавказе не дали бы пропуска. А надо мной висела угроза полного провала. Чемодан с секретными документами мог попасть в руки большевиков. Оставался один выход — ехать тайно через линию фронта на Кубань».

После ужина Стрэнкл зашел в кабинет главы благотворительной миссии сэру Поркеру.

— Чуть свет я выезжаю в новую горную экспедицию. Один, без проводников. Прошу вас, сэр, никому ни слова…

— Меня это не касается, — отмахнулся Поркер, насупив седые брови. — Лишь бы ваши, гм, сомнительные поиски «корня» не были грубым нарушением устава общества Красного Креста и Полумесяца.

«Старый шотландский осел», — подумал Стрэнкл и ответил:

— Будьте покойны, сэр.

Отдав прислуге необходимые распоряжения о доставке в Тегеран личных вещей в случае, если миссия будет возвращаться без него, Стрэнкл один на рессорной тележке выехал из ворот особняка.

На углу встретился ночной патруль. «Кто?» «Пропуск?» «Куда?» — на эти вопросы мистер Стрэнкл ответил лаконично: «Обычная прогулка. Бессонница…» Патрульные тщательно обыскали двуколку, даже заглянули под низ — не привязано ли там что-нибудь. Но майор Стрэнкл не такой простак, чтобы выезжать из ворот с ценным грузом. Он предусмотрительно отправил железный чемодан и кое-что из вещей с курдом Мехти, когда тот ехал на большой базар за сеном. Мехти доставил все это в дом Амурхана.

Добравшись до осетинского кладбища и знакомых железных ворот, мистер Стрэнкл облегченно вздохнул. Спрыгнул с двуколки. Постучал. Ворота распахнулись.

— Мир вам! — с поклоном приветствовал гостя молодой хозяин.

— Тише. Заведите во двор коляску.

Через минуту Стрэнкл сидел в полутемной комнате — свет был прикручен. На скамье рядом с Амурханом — хорунжий Половинка.

— Есть новости, ваше высокородие, — подобострастно доложил хорунжий. — Их сиятельство граф Всеволод Сергеевич арестован…

— Кто? Что?..

— Так точно, ваше высокородие. Из нашего комиссариата хорошо видать двор чека. Я сам лицезрел, как их вели. Должно быть — наглухо.

— Ну, вот что, — перебил Стрэнкл. — Печать военного комиссариата с вами?

— Так точно, ваше скородие.

— Пишите пропуск на право следования в район боевых действий в Пятигорский округ как уполномоченному международного Красного Креста.

— Только вам?

— Мне и… хозяину, — Стрэнкл кивнул в сторону Амурхана.

Лицо Амурхана заметно побледнело, трусливо забегали глаза.

— Есть основание полагать, — спокойно сказал гость, — что завтра вас арестуют, а через недельку могут расстрелять. Если же мы уедем вместе, то через ту же самую неделю или две вы получите пятьсот фунтов золотом и заграничный паспорт на любое имя. Итак?

— Я еду, — упавшим голосом ответил Амурхан.

Когда гость положил пропуск в карман и уже собирался выйти во двор, Половинка робко спросил:

— Дозвольте еще спросить.

— Что? Денег?..

— Позавчера я задержал мальчугана. Он пришел донесть на вас и всех нас, членов штаба «Боевого союза». Как с ним быть?

— Что за мальчуган? Как его имя?

— Имя не говорит, шельмец. Но все знает, прохвост. Меня ажник холодным потом прошибло…

— Где он?

— Под замком, на губе, благо она пустует согласно эпидемии…

— Ликвидировать мальчишку! — резко бросил иностранец. — Можете?

— Для этого нужно войти в соглашение…

— Какое еще «соглашение», черт вас побери?

— В соглашение кое с кем из армавирских заплечников. Они могут обделать бесшумно, и концы — в Терек… — Но — хитрые бестии! — принимают только золотую валюту, — развел руками Половинка.

Мистер Стрэнкл нащупал во внутреннем кармане плаща тяжелый кожаный мешочек и бросил его на стол. Глаза Половинки улыбались. Вся его фигура выражала подобострастие.

В кожаном мешочке были деньги, полученные в тегеранском духане «Невидимая нить» от отца Знаура.

В тот вечер, когда Знаур возвратился из дома Дзиаппа, к Габо его не пустили. Старик метался в бреду. Ираклий Спиридонович распорядился немедленно отправить его в тифозный лазарет.

Рано утром приехал шарабан из городской дезостанции. Каморку Габо продезинфицировали карболкой и забили досками. Воспользовавшись моментом, пока санитары сновали взад и вперед с баллонами, Знаур проник во флигель.

Одноглазый вернулся поздно ночью, немало выпив, и теперь спал крепко.

Знаур ступал так тихо и ловко, словно пробирался по осыпающемуся склону над пропастью. Недаром он вырос в горах. Но мальчик волновался. Никогда ему не приходилось красть. «Если проснется, скажу, хозяйка послала за книгой» — придумывал он на ходу.

Знакомый браунинг оказался в книге как раз рядом с головой спящего Шувалова. Смельчак сунул его за пазуху черкески и выскользнул на улицу.

«Скорей, скорей, скорей…» — твердил он про себя, хотя знал, что Шувалов сам прячется от людей и не бросится разыскивать свое оружие.

«Во что бы то ни стало надо найти Костю и Ахметку, — думал Знаур. — Показать им пистолет, рассказать обо всем и вместе идти к главному красному комиссару…»

Расспрашивая у прохожих, где детский дом, Знаур добрался до здания бывшего офицерского собрания. Здесь и располагался приют для сирот. Дежурный из демобилизованных солдат ничего толком не знал, зато сам проявил немалое любопытство — кто такой Знаур, где его отец, мать, почему он ищет своих товарищей именно в детдоме, — словом, клонил дело к тому, чтобы самого Знаура задержать как беспризорного.

Улучив момент, Знаур убежал.

В конце Александровского проспекта, возле полуразрушенного памятника Золотого Орла в честь русского солдата Архипа Осипова, взорвавшего занятую турками крепость, стояли навытяжку два часовых-красноармейца. Из парадного то и дело выходили военные с новыми блестящими кобурами на поясах.

— Дядя, как найти главного комиссара? — спросил одного из них — коротенького и, как показалось Знауру, очень похожего на кота, который жмурится от яркого света.

— А по какой надобности?

— Очень важный дэло, дяденька…

— «Важный дэло…» Пойдем-ка со мной. Я есть помощник главного комиссара. Расскажешь мне, а потом пойдем к главному.

Знауру вдруг показалось, что он уже встречал этого низенького человека и слышал его голос, но где — вспомнить не мог.

Вместе с ним он вошел в маленькую комнату, на двери которой успел прочесть: «Начканц». На некрашеном столе лежали папки, в углу комнатки стоял маленький несгораемый шкаф. На столе — огромный чернильный прибор из черного мрамора с бронзовой феей, летящей куда-то с письмом в руках. Начканц уселся в кресло и сказал тоненьким голоском:

— Выкладывай, паренек…

По порядку рассказал Знаур о том, что слышал на тайном совещании в доме Дзиаппа.

— Откуда ты все это знаешь? — зло и глухо спросил начканц.

— Я был там… — смутившись, ответил Знаур.

— Брешешь, бестия!

Как опаленный, Знаур вскочил с места.

— Ты тоже был там, я теперь вспомнил… — тихо сказал юноша, пятясь к двери. — Ты говорил, что надо пускать поезда под откос…

— Стой, каналья… — хорунжий Половинка (это был он) схватил Знаура за руки, скрутил их и связал тоненьким казачьим ремешком.

В дверь постучали. Половинка впустил пожилого бойца с винтовкой, приказал:

— Отведите воришку на гауптвахту. Пусть посидит там. Сполняйте!

— Есть, товарищ начальник! — буркнул боец, и через две-три минуты Знаур уже лежал в темном подвале.

— Вот и поговорил с «главным комиссаром», — сквозь слезы шептал Знаур. — Что делать теперь? Дедушка в лазарете, я в тюрьме… А что будет с теми, кого хотят убить заговорщики?..

Знауру вдруг почему-то вспомнились — в который раз! — последние минуты прощания с матерью. И вновь зазвучал печальный голос: «Зачем, зачем ты меня покидаешь, ма хур!..»

И опять перед глазами начканц. «Черный предатель. Как я сразу не узнал эту галиатскую змею?..»

Опустил руку в карман, почувствовал холодную сталь браунинга. Половинке и в голову не пришло обыскать своего пленника. «Если придет сюда этот шакал, — думал юноша, — пристрелю гада, а там будь что будет — всем расскажу, кто он такой…»

Прислушался. Близко у дверей никого не было. Несколько раз передернул затвор браунинга, потом снова вложил патроны в обойму. Когда-то в доме великородного Саладдина гости-офицеры давали маленькому Знауру играть с таким оружием, показывали, как надо заряжать и стрелять. Теперь пригодится…

Скрипнул ржавый засов камеры, Знаур насторожился. Вошел Половинка.

— Вот что, хлопец, — тихо сказал он. — Хотя ты есть провокатор и достоин петли, но я православный христианин и имею желание тебя ослобонить. Следуй за мной, только — смирно, не пищать.

Вышли из комиссариата через задние ворота. Шагали по темным закоулкам. Все отчетливей слышался шум Терека. Вспомнилось родное селение, рокот реки в половодье, лица близких…

У обрывистого берега маячили какие-то фигуры. Половинка тихо свистнул. Ему также ответили.

— Эй, сюда! — позвал хорунжий. — Вот что, хлопчики, отвезите, ради христа, моего племянничка подальше от кутузки. Надоело там сидеть, сердешному…

— Отвезем, пан хорунжий. Позолоти ручку… — ответил хриплый голос.

Половинка о чем-то пошептался с неизвестными, звякнули монеты.

— Ты, фигура, сидай на шарабан! — приказал Знауру тот же хриплый голос. — Поедем, милай, погуляем ноченьку…

Знаур почувствовал недоброе, но повиновался, сел на бричку рядом с большеголовым горбуном, обладателем хриплого голоса. На бричке сидели еще двое. Пахло водочным перегаром и самосадом.

Бричка загремела по мостовой. Хорунжий скрылся в темноте. Знаур молчал, подавленный.

Возле моста через Терек, против городской электростанции, повстречался конный разъезд.

— Стой! Пропуск! — скомандовал передний — широкоплечий, в кожаной тужурке. За поясом у него поблескивала вороненая сталь маузера.

«Неужели спасение?» — мелькнула радостная мысль. Знаур нащупал рукоятку браунинга.

Горбатый бандит, тот, что получил деньги у хорунжего Половинки, бросил вожжи и, пригнувшись, спрыгнул с повозки.

— Нарезай на малину, братцы!.. — крикнул он.

Знаур схватил вожжи, остановил лошадь. Других двоих, как ветром, сдуло с брички.

— Стой, стрелять буду! — скомандовал всадник в кожанке.

Горбун поднял руку с наганом, послышался двойной щелчок взводимого курка. Но выстрел громыхнул с другой стороны. «Как громко», — подумал Знаур, опустив руку с браунингом. Несколько секунд стоял ошеломленный.

Двое конных спешились, третий, в высоком шлеме, держал поводья лошадей. Широкоплечий осветил электрическим фонариком корчившегося на камнях преступника, поднял с земли его наган.

— Кажется, это армавирский бандит Клява… А ты кто такой? А ну, сдай оружие.

Последние слова относились к Знауру.

— Я? Я ваш… красный… Они меня везли казнить. Вот оружие, возьмите, дяденька…

— Кривенко! Садись с малым на подводу. Кляву положите туда же. Он, кажется, еще дышит. Дома разберемся, кто из них красный, а кто зеленый…

Человек в кожанке — особый уполномоченный ВЧК Григорий Иванович Северин — прибыл во Владикавказ по личному заданию Дзержинского. Балтийский матрос, Северин был один из тех, кто с первого дня основания ЧК работал рядом — плечом к плечу — с Феликсом Эдмундовичем и многому научился у своего руководителя.

Располагая большими полномочиями, Северин мог бы производить в городе повальные ночные облавы, вызывать сотни бойцов-чоновцев[42] на розыск тайных штабов и вооруженных групп так называемого «Боевого союза возрождения России». О том, что на Кавказе, как на юге Украины, на Дону и Кубани, создавались такие организации по директивам ставки Врангеля, было хорошо известно в ЧК. Северин имел все основания поставить дело «на солидную ногу», создать большой аппарат, держать усиленную личную охрану, созывать многолюдные совещания.

Но не этому учил Феликс Эдмундович Дзержинский.

С первых же дней пребывания в городе Северин начал изучать людей, с которыми должен был работать. Он стал по очереди брать их на операции или для патрулирования по городу. Часто Северин заводил разговор с рабочими железнодорожных мастерских, с извозчиками, просто с прохожими. Бывал в окружкоме партии, о чем-то подолгу беседовал с секретарями и рядовыми партийными работниками. Иные сотрудники областной ЧК удивленно говорили друг другу: «Работа строго конспиративная, под тремя замками сидишь и то оглядываешься, а наш начальник во все дыры лезет, со всеми разговаривает. Странно!..» Подобные речи быстро обрывались, потому что особый уполномоченный часто приходил с операций не с пустыми руками. И с каждым днем контуры дела о существовании вооруженных групп «возрожденцев» и их центра все больше прояснялись.

В облчека стали заходить простые люди — рабочие, служащие, красноармейцы. Они сообщали о подозрительных элементах, о тех, кто произносил враждебные тосты в кабаках и ресторанах. Иногда жители города приносили найденные на улице листовки с текстом земельного «декрета» барона Врангеля. Изучая все это, Северин и его помощники Тембол Саламов и Аршавель Гогоберидзе нередко нападали на верный след.

Как-то патрули принесли сверток с листовками, в котором оказалась фотография машинистки ЧК, Зои Федоровны, сделанная лет шесть-семь назад. Патрульные доложили, что сверток кто-то бросил им прямо под ноги возле городского парка…

Иногда случалось, что «на ловца зверь бежал». Так однажды вечером Северин один, без бойцов-чекистов, прогуливался по городу; забрел на маленькую улочку, тянущуюся мимо фруктового сада. Вдруг до его слуха донесся тихий взволнованный женский голос. Его перебивал мужской «деревянный» баритон. Григорий Иванович замедлил шаг. Говоривших не было видно, но казалось, что они стоят по ту сторону стены или в какой-то нише. Ночь была звездная, но темная.

— Я и так стараюсь каждый день заходить к ней, но она очень замкнута и молчалива, — говорила женщина. — Вчера она просила меня сшить ей кофточку. Говорит, начальник приехал из Москвы — особый уполномоченный.

— Кто он? На какой квартире остановился? — спросил мужской голос.

— Я не спрашивала, — тихо ответила женщина.

— Мы должны знать все. От этого зависит судьба вашего отца, его жизнь. И не только — мы спасем Россию, помните…

— Я не могу… Мне противно… Не могу…

Где-то скрипнула дверь, голоса замолкли.

Григорий Иванович спрятался за угол и стал ждать.

— Ну, идите, — продолжал мужчина. — В следующий раз узнайте побольше о ее начальстве. И главное, о чем она там печатает на машинке, какие новости есть в чека… Все. Прощайте.

«Кто эта женщина? Вероятно, домохозяйка, у которой квартирует наша машинистка Зоя Федоровна… Сверток… Фотография…» — подумал Северин.

Из-за угла показался высокий мужчина и, озираясь, пошел по направлению к центру города. Григорий Иванович шел за ним на расстоянии шагов двадцати.

Неизвестный «спаситель» России вышел на людную улицу. Прежде чем он скрылся в толпе, Северин успел заметить на его лице черную креповую повязку, прикрывающую левый глаз.

Через два дня в ЧК пришел вольнонаемный служащий миссии международной организации Красного Креста и Полумесяца.

— Богдан Богданович Злыдень, — представился он Северину.

— Слушаю вас.

И старый чиновник рассказал о появлении подозрительного жильца во флигеле керакозовской усадьбы. Этот странный жилец выходит из дому тайком и только ночью, возвращается под утро. Особые приметы? Пожалуйста: черная повязка на левом глазу…

Северин пожал посетителю руку, попросил его о своем визите в облчека никому не говорить.

— Слово бывшего дворянина! — горячо сказал Богдан Богданович, кланяясь по-военному, одной головой.

В тот же вечер Григорий Иванович пригласил к себе помощников — Тембола и Аршавеля. Оба они высказали мысль, что за одноглазым нужно установить длительное наблюдение и не брать его, пока не раскроются все его явки.

— У нас нет времени для длительных наблюдений…

И особый уполномоченный решил арестовать одноглазого, но таким образом, чтобы не знала ни одна живая душа.

— Тогда мы никого не «спугнем», — заключил Северин. — Он будто бы заболел. С помощью этого человека попытаемся установить связи, будем посылать своих людей с его рекомендательными письмами и заданиями к исполнителям. Ясно, что это — не рядовой «возрожденец», а один из главарей…

— Разве есть такие данные? — спросил Тембол.

— Есть. Простой смертный заговорщик не стал бы интересоваться мной и тем, что печатается на машинке в облчека.

— Я ничего не понимаю, Григорий Иванович, — возразил Саламов.

— Потом поймете. Меньше надо сидеть в кабинетах.

— Вы нам с Темболом и так не даете сидеть — ни днем, ни ночью… — усмехнулся Гогоберидзе.

— Вот и отлично. Итак, сегодня идем в гости к незнакомцу с черной повязкой.

…Выслушав до конца рассказ Знаура обо всех его приключениях, Григорий Иванович минуты две-три о чем-то напряженно думал.

— Так, джигит, — сказал он наконец, — значит, ты нас дважды выручил. Первый раз, когда стащил у графа Шувалова оружие и лишил его возможности обороняться, а второй раз сегодня ночью, когда Клява прицелился в меня из нагана. Чекистское спасибо тебе.

Северин постукал ладонью по настольному звонку. Вошел красноармеец.

— Пригласите Саламова и Гогоберидзе.

Явились помощники. Северин сказал коротко:

— Товарищ Тембол, найдите начканца военкомата Половинку и немедленно арестуйте его. Установите наблюдение за квартирой доктора Мачабели. Смотрите, чтобы не «уплыл»…

— Есть.

— А вы, Аршавель Ноевич, послушайте наш разговор с юным героем и сами сделайте выводы.

— Есть.

Северин закурил самокрутку от плоской медной зажигалки.

— За то, что вместе с дедом Габо Фидаровым до сих пор не рассказали о чемодане иностранца и хотели что-то сделать сами, за всю эту «дипломатию» — порицание. Мистер Стрэнкл ускользнул от нас — уехал «собирать травы». Куда? Неизвестно. Пока неизвестно…

— Я сам пошел к комиссару… — начал было оправдываться Знаур.

— И попал в лапы к предателю Половинке. Разве ты не знал о существовании чека?

Знаур смутился, покраснел.

— Знал немного. Дядя Саладдин говорил, что в чека страшно, там расстреливают потому что…

— А тебе разве страшно у нас?

— Нет, нет. Если б не вы, меня бы убили, может быть…

— Ну, ладно, будем друзьями, — и Григорий Иванович протянул свою сильную матросскую руку. — Завтра мы поможем тебе найти твоих пропавших друзей… Как их?

— Костя и Ахметка-ингуш.

— Найдем. И учиться устроим.

Гогоберидзе был готов к докладу.

— Нужно немедленно послать кодограмму всем отделам и уполномоченным об аресте Билла Стрэнкла, — сказал Аршавель.

— О задержании, — поправил Григорий Иванович. — Не забывайте, что «сборщик полезных трав» пользуется дипломатическим иммунитетом, как и все члены иностранной миссии. Мы не имеем разрешения свыше на его арест. Но задержать можем. Разумеется, в вежливой форме. Да… еще вот что: вызовите к десяти вечера на допрос машинистку Зою Федоровичу.

Северин с улыбкой посмотрел на Знаура.

— Как по-вашему слово «вперед»?

— Ражма, — ответил Знаур.

— Итак, начинаются поиски заморского гостя. Тайна индийского корня «тха» должна быть разгадана. Ражма!

Свежий ветер в «Бристоле»

С утра в Пятигорске моросил колючий осенний дождь. Горы заволокла серо-водянистая муть. Из окон гостиницы «Бристоль», обращенных в сторону Машука, был виден белый обелиск на пригорке — одинокая могила казненного белогвардейцами большевика Анджиевского. Выше и дальше только клубились темные тучи.

Где-то там, за Ессентуками, мерзли в окопах полураздетые и полуголодные бойцы Южно-Осетинской красной бригады. Оттуда тянулась ниточка телефонного кабеля в отель «Бристоль», где расположился штаб бригады. В теплых комфортабельных номерах разместились начальники отделов штаба, их помощники, охрана, интендантство. У главного подъезда стояли часовые в черных бурках. К гостинице то и дело подъезжали пулеметные тачанки, фаэтоны, конные нарочные. У дверей красовалась новая вывеска — «Штаб гарнизона. Военный комендант города».

Командир бригады Янышевский и комиссар Поддубный редко наведывались сюда, днями и ночами пропадая на передовых позициях.

Во главе солидного штаба, мало влиявшего на ход боевых действий и жизнь полков и батальонов, стоял Родзиевский, выдвинувшийся из военспецов.

Комбриг Янышевский не любил начальника штаба, прилизанного военного чиновника, но пока не находил предлога, чтобы избавиться от него. «Вот кончатся бои, — зло говорил он Поддубному, — доберусь я до этой чертовой богадельни…»

Кабинет начштаба находился на втором этаже, рядом с рестораном, переименованным в столовую командования. На каждом повороте главной лестницы стояли одетые с иголочки дневальные. В нижнем вестибюле находился оперативный дежурный, окруженный множеством телефонов. В комнатах рядом отчаянно стучали «Ундервуды». За матовой стеклянной перегородкой деловито потрескивал аппаратами военный телеграф, связанный через Минеральные Воды с Армавиром, где находился штаб девятой Красной Армии.

Ожидая приезда члена Военного Совета фронта, Люциан Янович Родзиевский готовился к докладу. Время от времени начштаба бросал пристальные взгляды на висевшую за его спиной большую карту с синими и красными флажками. Нужно было с предельной четкостью охарактеризовать обстановку, доложить о действиях и намерениях противника, сделать прогноз. Для бывшего выпускника Академии Генерального штаба — задача нетрудная. Важно, чтобы член Военного Совета остался доволен докладом и одобрил предложение — развернуть бригаду в дивизию, передав в ее состав третью Кабардинскую кавбригаду, образовать горскую национальную кавдивизию. К фамилии ее творца прибавился бы новый титул — «начдив Горской». Все эти Поддубные и Янышевские — рубаки, годные лишь для военного времени, — будут устранены из армии или посланы на учебу, а Родзиевский как единоначальник займет их место.

С такими приятными мыслями начштаба закурил ароматную сигару — подарок иностранного гостя Стенли Грея, — и нажал на кнопку звонка.

В комнату вошел Генрих Шиц, чуть сгорбленный, уже немолодой боец с маленькими глазами на сером лице.

— Потрудитесь узнать, почему не явился дежурный с докладом, — сказал Родзиевский, изобразив на лице гримасу недовольства.

— Дежурный в особом отделе, — ответил Шиц. — Получает какую-то кодограмму. Сейчас будет здесь, возможно, вместе с начальником особого отдела…

— С ним вместе?.. М-м… Пойди-ка за ковер — на всякий случай…

Шиц приложил руку к козырьку шлема и скрылся в нише за большим текинским ковром, на котором висел акварельный портрет Карла Маркса (тайное место телохранителя).

Вскоре вошел дежурный — щеголь в новом кителе, синих кавалерийских рейтузах и желтых крагах.

— Без церемоний, — предупредил начштаба. — Я занят и тороплюсь. Докладывайте о самом важном.

— На передней линии…

— Об этом после. Какие новости?

— Получена кодограмма из Владикавказа.

— Читайте вслух.

— По данным облчека, — начал читать дежурный, — в районе боевых действий на Кубани или в Пятигорском округе находится член международной миссии Красного Креста Билл Стрэнкл. Немедленно задержать его и препроводить под усиленной охраной во Владикавказ, в чека. Особоуполномоченный Всероссийской чрезвычайной комиссии Северин».

Родзиевский изменился в лице. Большим надушенным платком вытер высокий белый лоб.

— Почему с кодограммой не явился начальник особого отдела? — спросил он, взяв себя в руки.

— Да ведь они всегда держатся особняком… — ответил дежурный, пожав плечами.

— Пора понять, — наставительным тоном сказал начштаба, — что здесь регулярная часть Красной Армии.

Дежурный снова пожал плечами.

— Разрешите продолжить доклад? На передней линии — без особых перемен. Противник, прикрывая левый фланг главных сил, отходящих в Грузию, ведет усиленный артиллерийский огонь по нашим передовым позициям…

— Знаю, хватит о передовых позициях. Что еще?

— Все, товарищ начштаба.

— Телеграфируйте во Владикавказ: «На территории, занимаемой Южно-Осетинской бригадой, член иностранной миссии Красного Креста…» м-м, как его?

— Билл Стрэнкл, — подсказал дежурный.

— «…Стрэнкл не появлялся». Моя подпись. Все.

— Но ведь у нас был какой-то иностранец… — возразил дежурный.

— Перестаньте умничать, Маркевич, — оборвал начштаба. — Был мистер Грей, но не Стрэнкл.

— Может быть, так и напишем — «мистер Грей»?

— О мистере Грее нас никто не запрашивает. Исполняйте.

Дежурный вышел. Обратив взгляд на ковер, Родзиевский тихо проговорил:

— Можешь выйти, Генрих.

Шиц тихо вышел.

Родзиевский сидел в кресле, глубоко задумавшись. Доклад не шел на ум. Что если перешедший в лагерь белоказаков мистер Стенли Грей (начштаба был уверен, что он и есть Билл Стрэнкл) каким-нибудь образом окажется захваченным в плен частями IX Красной Армии? И вдруг выяснится, что помог ему переправиться к белоказакам не кто иной, как Люциан Янович Родзиевский, бывший поручик царской армии! Крышка. Расстрел.

Каким ветром принесло сюда этого Стенли Грея (или Стрэнкла, не все ли равно?) в ту ненастную ночь, когда Люциан Янович крепко спал в роскошном номере отеля, как может спать человек, которому уже не грозит опасность разоблачения… С прошлым, кажется, все покончено. Родзиевский выгнал прочь связного из Владикавказа, привезшего «приказ» графа Шувалова «поручику Родзиевскому» — похитить боевое знамя Южно-Осетинской Красной бригады. Люциан Янович с трудом удержался от нахлынувшего желания собственноручно расстрелять негодяя, доставившего идиотский пакет. «Передайте своему графу, — сказал тогда Родзиевский связному, что я не выдаю его органам чека только из уважения к памяти о днях нашей совместной учебы в Академии…» После того случая никакие «связные» больше не беспокоили.

Родзиевский был мыслящим человеком и не верил в победу Врангеля, а тем более в успех, всяких жалких заговорщиков из каких-то союзов «возрождения». Кого и что они вздумали возрождать? Россию? Она погибла. На месте старой России, где сейчас хозяйничают большевики, по мнению Люциана Яновича могла бы возникнуть республика типа французской, но для этого нужна огромная сила извне. Пока что они оскандалились. Нужно ждать новой интервенции…

Настроение Люциана Яновича было превосходным, несмотря на тяжелое положение, переживаемое бригадой. Но вот «Стенли Грей» или Стрэнкл в своих грязных гетрах входит прямо в номер. Велев отослать Шица куда-нибудь подальше, с места в карьер объявляет: «У меня нет времени, господин поручик. Сейчас же вы должны переправить меня к передовым дозорам армии генерала Хвостикова. Вот ваш презент»… Иностранец бросает на стол тяжелый мешочек с английскими фунтами. Ошеломленный Люциан Янович, сидя в одном белье на кровати, только хлопает глазами. Незваный гость спокойно продолжает: «Если вы откажетесь, даю вам слово джентльмена, что передам вас в чека. Мне все равно, меня отправят домой как представителя дипломатического корпуса…» Родзиевский вскипел: «Какая наглость! Что вы можете сказать чека о честном командире Красной Армии?!». Но рыжий вынул из нагрудного кармана фотографическую карточку и невозмутимо отрубил: «Это фотокопия вашей расписки. 350 фунтов золотом. Вы получили их от мистера Пайка в октябре 1918 года. За что — сами знаете. Надеюсь, подпись ваша, господин поручик?..»

Пришлось повиноваться.

Под утро иностранец вместе со своим проводником-осетином был переправлен к белым. Как и всегда в трудную минуту, выручил вестовой Генрих Шиц. Он отлично знал сильные и слабые стороны передовых позиций и провел «гостей» в том месте, где наметился разрыв в нашей обороне, южнее станицы Бекешевской, по балке, ведущей прямо в лагерь белых. Мистер «Грей-Стрэнкл» и верзила-осетин спешились, Шиц указал им направление и, убедившись, что они близки к цели, повернул обратно, ведя лошадей в поводу. К завтраку Шиц благополучно вернулся домой. Операция прошла. Переход иностранца к белым не оставлял никаких следов. О его посещении штаба знали всего несколько патрульных красноармейцев и дежурный Маркевич.

«Да, Генрих Шиц достоин высокой награды, — размышлял Родзиевский, сидя в кресле. — Награды… или пули в лоб?»

Полгода назад Люциан Янович случайно встретил этого человека в красноармейской казарме среди добровольцев. Встретил и узнал в нем бывшего палача-вешателя из карательного отряда контрразведки при штабе офицерской бригады генерала Маркова. Шиц тогда носил темные очки, как слепой, — вероятно, для маскировки. Потом, когда началась катастрофа деникинской армии, Шиц сбежал, прихватив с собой кассу из казначейства части. В Грузии его начисто ограбили. Чтобы не пропасть с голода, поступил добровольцем в Южно-Осетинскую партизанскую бригаду, с ней переехал во Владикавказ. На базе партизанской части была сформирована регулярная осетинская нацбригада, которую командование Терской области вскоре направило для защиты курортных городов в район Ессентуков. Здесь-то и встретил Родзиевский Генриха Шица, взяв его к себе вестовым. Шиц служил своему новому хозяину, как преданный пес.

Полученная из Владикавказа кодограмма о розыске Стрэнкла наводила на грустные мысли. Вдруг кто-нибудь донес в особый отдел или комиссару Поддубному о том, что поздно ночью начальника штаба навестил некий иностранец, который после как в воду канул… Что тогда?..

Родзиевский, человек смелых решений, рассудил, что при подобной ситуации, пожалуй, надежней перебраться из уютного отеля на передовые позиции. В случае чего можно ретироваться тем же маршрутом, что и мистер Стенли Грей…

А карьера «начдива Горской»? Не уйдет. Отсидевшись в окопах, можно достичь еще большего, если, скажем, заработать орден Красного Знамени. Тогда всем подозрениям конец: бывший офицер Родзиевский в дыму сражений доказал свою верность революции.

Решено!

И Люциан Янович твердым почерком написал рапорт командованию о своем намерении принять батальон, полк или артиллерийскую батарею в связи, с создавшимся тяжелым положением на передовых позициях, где льется кровь пролетарских бойцов.

Он протянул руку к звонку, чтобы вызвать Генриха Шица и объявить ему о том, что на днях они вместе отбывают на передовую линию фронта, но дверь распахнулась и вошел Маркевич.

— Прибыл член Военного Совета фронта! — скороговоркой доложил он.

— Как? Уже?.. Так скоро?..

— Он прямо с наших позиций. Никто не знал об этом. Как снег на голову.

— Эт-то поразительно…

Родзиевский немного побледнел и принялся нервно перекладывать с места на место какие-то бумажки. Увидев на столе свой рапорт, свернул его и поспешно положил в нагрудный карман кителя.

В комнату стремительно вошел высокий стройный человек в длинной кавалерийской шинели, со шлемом в руке. Шапка смоляных волос, «искрометные» глаза, большой кавказский нос… Черты волевые.

Родзиевский испуганно вытянулся, собираясь доложить о полном благополучии в гарнизоне, но член Военного Совета фронта предупредительно поднял руку: «Не надо». Поздоровались.

Затем влетел крепко сбитый человек в венгерке, с саблей, маузером, в черной кубанской папахе. Лицо доброе, открытое. Член военсовета расцвел в улыбке и протянул ему руку:

— Здравствуйте, Николай Степанович!

— Здравствуйте, Константин Константинович! — с жаром ответил комбриг.

Они обнялись. Комбриг Николай Степанович Янышевский был взволнован. Член Военного Совета, улыбаясь, пристально рассматривал старого боевого товарища.

— Ты совсем, брат, как бурый медведь стал, — сказал он. — На тебя тиф оказал положительное воздействие. Ну как, тоскуешь, небось, по Одиннадцатой Армии?

— Тоскую, Константин Константинович…

— Ничего. Кончатся бои с Хвостиковым, заберем тебя обратно. Ну-с, зови людей на Совет.

— Есть, товарищ член Военного Совета фронта!

Вскоре Совет начался. Янышевский хотел предоставить слово начальнику штаба, но Константин Константинович остановил его:

— Вашему начальнику штаба полезней будет сделать доклад по другому вопросу…

Комбриг доложил о положении на переднем крае. Комиссар бригады Григорий Акимович Поддубный сказал о продовольственных затруднениях. Речь его состояла из нескольких слов: «Тяжело, Константин Константинович… Бригада разута, раздета, вместо хлеба снабжают какой-то оконной замазкой»…

Командиры полков слушали, понуря голову: горькую правду говорил комиссар.

Из среднего комсостава на Совет были приглашены только два человека — командир и политрук Заманкульской роты РКСМ Семен Цебоев и Петр Икати. Это подразделение было на особом положении, потому что дважды выполняло трудные задачи по разведке. Комбриг решил и впредь посылать заманкульских комсомольцев на такие дела. Начальник штаба, ссылаясь на устав, возражал против такой специализации, но Янышевский настоял на своем: «Хлопцам по душе разведка, пусть действуют…»

…Худой бледнолицый телеграфист в пенсне принес очередную оперативную сводку штаба фронта. В ней сообщались предварительные данные о разгроме врангелевских десантов и о дальнейшем отступлении повстанческой «армии» генерала Хвостикова в Грузию, где орудовали меньшевики. Член Военного Совета огласил сводку.

— Товарищи, — сказал он, вставая. — Сегодня вечером из Армавира по прямому проводу я буду докладывать Владимиру Ильичу Ленину о том, что дни повстанческих банд Хвостикова сочтены, что революционные бойцы фронта наносят решающие удары по врагу. Ваша молодая бригада выполняет почетную задачу обороны курортных городов Кавказских Минеральных Вод. Вам же надлежит освободить станицы Бургустанскую, Суворовскую и Бекешевскую, захваченные мятежниками.

Константин Константинович порадовал: на станцию Минеральные Воды прибыл эшелон с обмундированием, обувью и продовольствием для осетинской нацбригады. Начальнику Георгиевского арсенала дано распоряжение отпускать частям бригады боеприпасы по потребности. Завтра из Георгиевска должен прийти вагон с патронами и ручными гранатами.

— А вы, — сказал Константин Константинович, обращаясь к Родзиевскому, — подготовьте к утру приказ о перемещении всей охраны штаба, большинства штабных начальников (за исключением больных), всех дежурных и адъютантов на передовые позиции. Там люди нужней.

Как будто бы в окно ворвался ветер горных ущелий — шепот одобрения пронесся по рядам сидевших в комнате.

— Разрешите доложить, товарищ член военсовета, — воскликнул Родзиевский. — Я вполне солидарен с вами и уже обдумал все вопросы. Вот мой рапорт с настоятельной просьбой перевести меня на позиции огня. Там место каждого, кому дороги интересы революции…

Комбриг и комиссар с удивлением взглянули на начальника штаба.

— Что ж, посмотрим, — сказал Константин Константинович. — Вы свободны, товарищи.

Расходились в приподнятом настроении, хотя у многих прибывших из частей с самого утра не было крошки хлеба во рту.

Политрук Заманкульской роты Петр Икати, статный, красивый парень в сильно выцветшем обмундировании и совсем разбитых сапогах, шел по лестнице отеля и говорил своему командиру Цебоеву:

— Ну, Семен, дело, кажется, идет к развязке. Так, пожалуй, скоро и до Осетии доберемся…

— Все может быть, — отвечал Цебоев, сухопарый, подтянутый командир из унтеров. Усы, как два острых шила, торчали по сторонам и делали его лицо немного смешным. — Все может быть при такой чреватой ситуации… — добавил он.

Политрук улыбнулся, зная слабость своего командира — любил тот витиеватые выражения и иностранные слова.

— Но придется еще с недельку полазить за «языками», — продолжал политрук. — Я вот о чем думаю, Семен. Старый боец ползет к окопам белых и думает: как там дома его родные поживают, как жена, детишки, скотина… Когда же ползет молодой джигит, у него на уме одно: как бы покрепче заарканить гада-беляка и приволочь к себе в траншею. Верно?

— Верно, политрук. Когда идет сильная перестрелка, я тоже вспоминаю о своей Дзерассе… Тебе что? Невесты и то не имеешь.

— Как сказать, — возразил Икати. — Ну, словом, надо посылать в «гости» к повстанцам молодых парней. Верное дело.

Они вышли из штаба и подошли к пулеметной тачанке командира второго батальона Огурцова, того самого Огурцова с Курской слободки Владикавказа, что отличился в дни Августовских событий[43] со своим «Железным отрядом».

Втроем ехали к вокзалу, где всех участников совещания ожидал специальный поезд из двух товарных вагонов. Огурцов всю дорогу курил трубку и хвалил Константина Константиновича.

— Вот это человек, да! Ленин знает, кого посылать членами Военного Совета…

Дождь лил не переставая. В стороне Ессентуков время от времени сверкали вспышки огня и слышались глухие отдаленные взрывы. Это белоказаки обстреливали передовые позиции красных из батареи английских полевых орудий.

В путь-дорогу

Григорий Иванович Северин выполнил свое слово — разыскал Костю и Ахметку. Нашлись они сразу, как по-щучьему велению. Просматривая донесения чекистов о борьбе с детской беспризорностью, Северин прочитал: «Константин Коняхин, 15 лет; Ахметхан Арсланов, 14 лет. Задержаны при краже яиц в курятнике гр. Абаева (якобы для покупки на оные билетов в цирк). Оба пытались убежать. Отправлены в детдом № 8». Поздним вечером в детдом шли Григорий Иванович и Знаур.

Несколько дней назад Знаур тоже стал воспитанником детдома № 8. А в облчека он ходил для получения подарка — новенького красноармейского обмундирования. Было и добавление к подарку — два фунта астраханской воблы. Время от времени Знаур отгонял трех тощих бездомных собак, волочившихся сзади по рыбьему запаху.

Григорий Иванович Северин не просто вышел прогуляться по свежему воздуху. Во время неудач и разочарований балтийский матрос с лицом, закаленным ветрами многих морей, испытывал желание излить душу, высказать наболевшее кому-нибудь из таких, как Знаур, кто не осудит, не посмеется, а по-детски искренне разделит горечь переживаний.

— Да, нескладно получилось у нас, — говорил Северин. — Два матерых кашалота уплыли — Стрэнкл и доктор Мачабели…

Северин не мог простить себе этого. Через графа Шувалова были раскрыты и пойманы почти все, кто входил в штаб «боевого союза» возрожденцев. Накануне исчезновения доктора в облчека поступило сразу два сигнала, дающих основание немедленно арестовать его. Первый сигнал — записка с иностранным «акцентом». В ней говорилось о том, что некий врач-микробиолог собирается делать смертельные прививки тем, кто добровольно уезжает на фронт. Не составляло труда догадаться, о ком шла речь. Лади Георгиевич Мачабели был единственным членом призывной комиссии, занимающимся прививками. Судя по почерку, автором письма была женщина. Второй сигнал — устное заявление Нины Реутовой, молодой медицинской сестры из лаборатории Мачабели, обнаружившей в шкафу баллон с незнакомой вакциной «Ц» для инъекций. В отсутствие доктора девушка взяла из баллона пробу под микроскоп и немедленно побежала в чека…

Микробиолог имел тонкое звериное чутье. Еще до того, как за его квартирой было установлено наблюдение, Мачабели попросил в облздраве легковой автомобиль, добрался по Военно-Грузинской дороге до селения Чми, шоферу велел вернуться на первый Редант и подождать. Через горы перебрался в Грузию. Там след его пропадал.

Шувалова увезли в Москву. Хорунжий Половинка по приговору чека был расстрелян. До сих пор еще Северин слышал неистовый визг труса-предателя, увидевшего на уровне своей головы семь винтовочных стволов…

— А мистера мы с дедушкой Габо проспали, — с горечью сказал Знаур. — Дедушка говорил, с заграничными гостями надо быть осторожней…

— Ладно, Знаур, — перебил Григорий Иванович. — Не будем плохим словом поминать умерших.

Мальчик вздохнул. Жаль дедушку. Вчера вместе с дядей Темболом ходили в лазарет справляться. Там сказали, что старик Габо два дня назад скончался от тифа и похоронен в братской могиле, где лежат тысячи бойцов Одиннадцатой Красной Армии… Знаур знал, что где-то там похоронен и красноармеец Иван Коняхин — Костин отец.

— Ну, орленок, давай прощаться. Пиши письма.

— Письма? Куда писать? Ведь вы вернетесь в Москву?

— Да. Я уеду, но Тембол и Аршавель остаются. Пиши им. Закончишь семилетку, устроят тебя на курсы. Будешь чекистом. Я говорил с ними.

— Вы когда в Москву, дядя Григорий?

— Скоро. Ну, прощай. Помни наши советы и, главное, умей хранить военную тайну. Если встретишь на своем пути врага, не упускай его. Действуй не в одиночку, а с верными друзьями.

Расстался Знаур с Севериным — и одиноко стало на душе. «Хороший человек дядя Григорий», — думал мальчик.

Но тем и хороша юность, что она не знается долго с тоской и печалью.

Воображение рисовало картины завтрашнего дня. Главное, что Знаур теперь не одинок: в детдоме его ожидали Костя и Ахмет. Втроем они обдумывали план тайной поездки на фронт.

На дорогу уже приготовлены сухари, сэкономленные за счет собственных желудков, три селедки, «выуженные» Ахметкой из бочки во время его дежурства на кухне детдома, да еще — дареная вобла…

…«Может быть, на фронте, среди врагов, мы встретим этого Чук-Чека с головой удава — лысого доктора?.. Или — самого мистера?.. Приколем их саблями к земле… Получайте!» — думал Знаур, входя во двор детского дома.

В полночь, когда детский дом погрузился в сон, ребята тихо открыли окно, входящее в сад. До земли — добрая сажень. Первым спустился Костя по бельевой веревке, добытой и припрятанной все тем же неуловимым Ахметкой. Потом полез Ахметка, а конец веревки держал Знаур. Когда подошла его очередь спускаться, он привязал веревку за ножку кровати и проворно, как кошка, скользнул вниз. Вдруг в комнате что-то загремело, Знаур стукнулся о землю…

— Кар-раул! — завопил проснувшийся сторож, увидев, что железная койка сама лезет через окно…

Беглецы успели скрыться.

За железнодорожными мастерскими вышли на колею и двинулись по шпалам.

Долго шагали молча. Уже рассветало. Город остался позади.

Первым нарушил молчание Костя.

— А в животе — опять марш «Тоска по родине»…

— Какой марш?.. Зачем непонятный слово говоришь, да?.. — недовольно заметил Ахметка.

Костя разъяснил приятелю-ингушу значение сказанной фразы:

— Когда в животе никакого продовольствия нету, там жалобно урчит…

Солнце поднялось высоко, когда юные путешественники подошли к станции Дарг-Кох. Там стоял товарный состав.

— Давайте зайдем с самого хвоста поезда, — посоветовал Ахметка. — Залезем на крышу вагона. Клянусь — лучше будет.

— Не надо, — возразил Знаур. — Я пойду поищу знакомых. Может, кто из наших найдется. Поезд, кажется, идет туда, куда нам надо.

Знаур не ошибся. Это был эшелон с пополнением Красной Армии. В одном из вагонов молодые голоса нестройно пели новую песню.

Запевал чей-то бойкий тенор, а остальные подхватывали:

Ребята вышли на перрон, робко оглядываясь.

— Знаете что, хлопцы! — осенило Костю. — Давайте скажем, что мы отстали от поезда, который ушел раньше этого, и будто бы мы догоняем свою команду.

— Клянусь аллахом, — поддержал Ахметка, — ты мудрый слово говоришь, Костя!

— Хорошо, — согласился Знаур. — Будем про Ахметкиного дядю говорить. Едем к нему — и все. Где он служит?

— В вашей осетинской бригада, — ответил Ахметка. — Он там есть командир. Начальник. Клянусь.

— Ладно, не хвастайся, — оборвал Костя. — Только так, ребята: буду я говорить. Вы поддакивайте, что я не вру, а говорю святую правду, как на духу у попа.

Из вагона выпрыгнул шустрый паренек с наганом на поясе и красной звездой на рукаве.

— Вам что — особое приглашение? — напал он на ребят. — А ну, давай быстрей в вагон!

— С друзьями прощались… — невнятно пролепетал Костя.

— Хватит, уже отправление.

В «телячьем» вагоне было человек двадцать. Какой-то здоровенный детина сидел возле «буржуйки» и раздавал хлеб с селедкой.

— Подходи, эй, опоздавшие!.. Кому не хватает, налетай — пять хвостов остается в резерве.

Друзья устроились в самом углу, под нарами. Вагон рвануло, сильно толкнуло назад, лязгнули буфера. Поезд медленно набирал скорость.

Знаур толкнул в бок Костю:

— Едем, Коста!

— Ага, едем…

— Ей бог, наш дело хороший! — радостно прошептал Ахметка.

Тот же здоровый парень, что раздавал селедку (он, видно, был в вагоне за старшего), на какой-то маленькой остановке принес в вагон охапку сена.

— А ну, кто там, — обратился он к лежащим на нарах. — Гибитов, Кастуев, давайте, за мной, еще сена трошки принесем. Гарни постельки дробим…

Дальше ехать было совсем хорошо — лежали на душистом сене.

На душе легко: в вагоне никого из начальников нет, значит, нечего страшиться расспросов и допросов.

На станции Прохладной в дверь заглянул кто-то с фонарем, в очках.

— Здесь нет отставших, товарищи?!

— Нету, товарищ помначэшелона! — прогремел голос старшего.

Знаур посмотрел на помначэшелона. Сомненья нет: это не кто иной, как очкастый завдел Христиановского окружкома РКСМ. «Не выдаст», — подумал Знаур, засыпая.

Чуть свет прибыли в Минеральные Воды, и старший по вагону (звали его Арсентием Плахой) снова раздавал все ту же астраханскую селедку и тот же черный липкий хлеб.

— Закусим, хлопцы, чтобы дома не журились, — говорил он, — приедем в часть, там будет гарна кухня и гречнева каша з маслом.

Поезд долго маневрировал. На первом главном пути, где останавливались скорые пассажирские поезда, стоял товарный эшелон. На одном из вагонов надпись: «Москва, председателю Совнаркома В. И. Ленину. Хлеб для голодающих детей столицы от крестьян Георгиевского отдела Терской области».

По перрону разгуливали какие-то подвыпившие щеголи. Один из них, в черной поддевке и в сапогах гармошкой, заковыристо наигрывал на разукрашенной перламутром гитаре и пел тоненько:

— Видать, они не очень-то голодуют, — заметил Костя. — И когда только буржуи перестанут самогонку жрать…

— Скоро всех побьем! — заверил Ахметка.

— Ты много их побил, буржуев, — насмешливо спросил длинноногий парень с верхних нар.

— Не ругайтесь, хлопцы, — примирительно сказал старший. — Приедем на позицию — всем хватит…

Большинство ребят в вагоне были из Заманкульской ячейки РКСМ, рослые, со смуглыми загорелыми лицами.

В вагон пришел очкастый — помощник начальника эшелона.

— Товарищи, — сказал он, сев на пустой ящик. — Комиссар эшелона товарищ Слесарев приказал мне сделать вам доклад, согласно плану…

Молодые бойцы окружили докладчика. Стало тихо.

— Много говорить не буду, — продолжал он. — Провокаторы пустили слух, что наша пролетарская осетинская бригада погибла под станицей Бургустанской. Вы, истинные сыны революционной Осетии, не дрогнули от этой страшной вести и пошли на фронт.

Бригада наша не погибла! Она сражается. Расскажу вам об одном кровопролитном бое. Он произошел утром 16 сентября…

И все услышали правду о событиях под станицей Бургустанской.

Осетинская нацбригада вела тяжелые бои. Шестнадцатого в четыре часа началась очередная атака. Второй батальон под командованием Огурцова должен был занять центр станицы, где стояла церковь. В составе батальона действовала Заманкульская рота РКСМ. Она принимала на себя главный удар. В передних рядах находился восемнадцатилетний политрук, комсомолец Петр Икати. Когда бывалый партизанский командир Семен Цебоев скомандовал: «В атаку, орлы!» и цепь роты — сто молодых бойцов — дружно поднялась, политрук Икати выбежал вперед. Он взмахнул наганом и крикнул: «Даешь Бургустан! Да здравствует советская республика!» Цепь рванулась вперед, увлекая за собой весь батальон.

Накануне боя у Пети совсем развалились сапоги, и он шел в атаку почти босиком. Потом к нему так и пристала кличка «босой комиссар».

Первым достиг бруствера вражеской траншеи паренек в синей черкеске Володя Тогоев. И тут же упал навзничь — со второй траншеи вражеский пулеметчик открыл огонь. Из окопов повстанцев полетели ручные гранаты. Пали Макар Гуцаев и Саша Гадзаов.

Контуженный гранатой политрук Икати сидел на поле, схватившись за голову.

Атака захлебнулась. И тут словно из-под земли вырос перед красноармейцами командир бригады Янышевский — без фуражки, с алым пятном на щеке, — приземистый, кряжистый, как медведь.

— Что ж, «орлы», топчетесь? — крикнул он и, вскинув маузер, выступил вперед.

Из цепи вырвался рослый парень в косматой горской папахе, с кинжалом на поясе — Андрейка Томаев. Улучив момент, обогнал комбрига, бросился к одиночному окопу, где засел пулеметчик, наотмашь ударил его прикладом — завязалась рукопашная. Саша Дзабоев поспешил на помощь.

Пулемет умолк, открылся путь для батальона.

— Спасибо, ребята! — прозвучал над полем громовой голос комбрига. Он был уже верхом на сером кабардинском скакуне.

Раненых Сашу и Андрейку доставили санитары.

…По приказу свыше комбриг Янышевский и комиссар Поддубный с кавполком бригады вырвались вперед, на преследование отходящих в Карачай повстанческих частей. Пеший полк остался на месте. Второй батальон полка разместился в Бургустанской.

Здесь и случилась беда.

На рассвете следующего дня конница белоказаков по балкам ворвалась в станицу, и первая рота батальона попала в окружение. Произошел жестокий рукопашный бой, «резня», как говорили потом участники. Казакам удалось отбить и захватить в плен около восьмидесяти наших бойцов. Под усиленным конвоем их увели в тыл, в станицу Бекешевскую.

— Вот этот бой и послужил источником зловещих слухов о гибели всей бригады, — сказал в заключение докладчик. — Возможно, что вам, молодому пополнению, придется выручать товарищей из плена и освобождать Бургустанскую от наемников Врангеля — повстанцев. Вопросы будут?

— А пока вы ездили за нами, — спросил Алеша Бигаев, — не могли наши освободиться из плена?

— Когда я уезжал, бригада временно вышла из боя, ее место заняли кабардинцы, — такая же бригада, как наша, только полностью кавалерийская. Бетал Калмыков привел ее нам на выручку.

Тут очкастый глянул в угол и заметил рыжую Костину голову. Вероятно, вспомнил, как Костя окрестил его «индюком с печатью». Узнал и Знаура с Ахметкой.

— Ах, это вы?! Только сейчас едете? Да…

Видимо, смекнув, что друзья едут зайцами, сверх разверстки, помощник начальника эшелона что-то недовольно про себя пробурчал, рассеянно поглядел по сторонам. Не мог он забыть, что ребята поехали на фронт по его совету. Конечно, он не предвидел тогда, что архаровцы сядут в поезд, за который он несет ответственность перед командованием.

— Ну что ж, хорошо, — вздохнув, сказал очкастый. — Как приедем, разыщите сразу меня. Я вас отведу прямо к политруку Икати. Он поймет…

Политрук Икати был рад приезду «сверхштатных» добровольцев, вместе с Цебоевым пошел к комбату Огурцову просить за ребят. Без лишних слов комбат приказал зачислить в список роты, как воспитанников, подростков Кубатиева, Арсланова и Коняхина.

— Только вот что, — сказал Огурцов, — ребят надо беречь, война-то к концу клонится. Не посылайте их лишний раз куда не следует.

— Э! Такие ухорезы нигде не пропадут, — махнул рукой ротный Цебоев.

…Второй взвод Заманкульской роты, получив пополнение, участвовал в разведке боем на окраине Бургустанской. Взводом командовал Пелла Мильдзихов, бывший сотрудник Владикавказского окружкома РКСМ.

Из новичков побывать в деле довелось одному Косте Коняхину. Но Пелла строго приказал ему:

— Сиди в окопе. Как все закончится, разыскивай меня. Если вылезешь — выгоню из взвода, снова в детдом попадешь, так и знай…

Костя просидел в траншее, боясь ослушаться взводного. К тому же Коняхин, как впрочем и его друзья, не имел оружия.

Разведка боем прошла удачно, захватили пленных. В этой операции осетинским стрелкам помог взвод кавалерийской бригады, стоявшей за Минеральными Водами в резерве. В бой ее почему-то не пускали. Но командование кавбригады оказывало посильную помощь бойцам-осетинам, посылая для ведения разведки то одно, то другое подразделение — в добровольном порядке. В кавбригаде было много бойцов и командиров, которые два года назад служили под командованием легендарного Кочубея.

…Возле окруженного тонкими тополями дачного домика, где находился КП Южно-Осетинской бригады, спорили и ругались на чем свет стоит командир эскадрона, бывший кочубеевец, Загорулько и политрук Заманкульской роты Петр Икати. В стороне стоял взводный Пелла Мильдзихов. Он лукаво посмеивался, но в спор не вступал. Загорулько размахивал сложенной вдвое нагайкой и почти кричал:

— К стенке гадов! За нашего батька Кочубея — в расход мерзавцев! — и скрипел зубами от злости. Его бронзовое от загара лицо покрылось испариной, белесые усы взмокли.

— Поймите, товарищ комэска, — убеждал Икати, прижимая руки к груди, — нельзя пленных пускать в расход. Год назад я бы слова не сказал. А сейчас дело идет к мирной жизни…

Петр Икати говорил убедительно, с жаром. Но это еще больше разжигало кочубеевца.

— Для чего ж мы их захватывали? Ась?

— Да уж не для того, чтобы расстреливать. Комбриг, товарищ Янышевский, ясно сказал: «Нужны языки к приезду члена Военного Совета фронта». Вот для чего.

— Дюже гарно гутаришь, политрук! А попадись ты им в лапы, они тебя заарканят, как нашего батька… Вот что. Половина пленных — мои. Я их доставлю к себе, а вы своих можете хоть на курорт отправлять.

— Комбриг не позволит делить пленных.

Кочубеевец помахал рукой проходившему мимо совсем юному красноармейцу. Тот подбежал, отдал честь.

— Ты кто будешь, хлопец? — вскинул черные брови Загорулько.

— Красноармеец второй Заманкульской роты Константин Коняхин.

— Какое твое мнение — что сделать с этими катюгами? — Загорулько показал плеткой на амбар, в котором сидели пленные белоказаки.

— Повесить, — не задумываясь ответил Костя. — Они сами потом спасибо скажут.

— О! — радостно воскликнул Загорулько. — От гарный хлопец! Вот что подсказывает широкая пролетарская масса бойцов, дорогой товарищ политрук!

— А почему же они «спасибо скажут?» — вмешался в разговор Пелла Мильдзихов. Он с трудом сдерживал смех.

— Да ведь им самим все опостылело — как бездомные собаки живут. Ведь сами себя за людей не считают. Я слышал, как ихний вахмистр командовал в атаку: «Вперед, паразиты! С нами крестная сила!..»

— Ну и врешь же ты, Коняхин… — покачал головой политрук, пряча улыбку.

— Вот те крест!..

К спорящим подъехал верхом на захудалой крестьянской лошадке адъютант комбрига Савелий Козырев, долговязый, тощий, как и его лошадь. Кто-то окрестил Козырева Дон-Кихотом Манычским[44].

Он обратился к Икати и Загорулько:

— Комбриг приказал: роте ночных разведчиков следовать пешим строем в Пятигорск для отдыха и охраны тылов. Эскадрону кавдивизии — революционная благодарность за братскую помощь. Пленных офицеров приказано препроводить в штаб, а рядовых — в Минеральные Воды, на ремонт мостов и дорог.

— Деликатная война, ничего не скажешь, — процедил сквозь зубы командир эскадрона, садясь на шустрого дончака. Резко повернув коня к политруку Икати, ехидно добавил:

— А может, им поднести по чарке горилки за то, что мирных станичников в Бекешевке порубали? Ась?..

Загорулько уехал.

— Одну минуточку, товарищ политрук, — еще раз обратился к Петру Икати адъютант, — отойдем-ка в сторону, есть конспиративный вопросик…

— Пожалуйста. Слушаю вас.

— Не встречали вы где-нибудь вестового начштаба Шица?

— Нет. А что?

— Пропал куда-то каналья. Как в воду канул. И еще — но это строго секретная новость — начштаба Родзиевский обнаружен утром в батарейном блиндаже убитым. Возле его трупа валялось несколько золотых монет царской чеканки.

— Начштаба убит? Но как же он попал в блиндаж? — удивился политрук.

— Сам пожелал пойти на батарею, рапорт писал.

— Ах да, помню…

— Вот такие-то дела, политрук, — вздохнул Козырев, — загадочная история. Откуда у начштаба золото? Выстрел в затылок…

Адъютант сел на свою лошадку и поковылял дальше — разносить по свету приказания начальства и особо секретные новости.

Наскоро пообедав, бойцы Заманкульской роты РКСМ выстроились и двинулись в Пятигорск. Кто-то затянул песню о черном бароне.

— А замечаешь, Семен, — сказал Петр Икати ротному. — Песня как бы налилась новыми голосами. Добровольцы пришли!

Ночь в коммуне «Водопад»

Послав Заманкульскую роту в Пятигорск, Янышевский справедливо считал, что там, охраняя второй эшелон штаба и тылы бригады, бойцы по-настоящему отдохнут. Хлопцы отличились, пусть погуляют. Забота о красноармейце — первое дело командира. Этому учил Серго.

Но ни Янышевский, ни комиссар Поддубный не могли предвидеть, что они посылают роту в новое «пекло».

Рота разместилась в одной из казарм старого военного городка, рядом с сельскохозяйственной коммуной «Водопад»[45]. Политрук и командир с двумя взводами красноармейцев ушли в наряд, охранять гостиницу «Бристоль». В казарме остались взвод Пелла Мильдзихова, кухня и маленький обоз.

Отделенный Бибиков занялся с молодыми, еще не обстрелянными бойцами — Костей, Ахметкой и Знауром.

Шло седьмое по счету занятие. Занимались на плацу, неподалеку от походной кухни, возле которой суетился красноармеец Плаха, тот, что делил в вагоне селедку.

Душистый запах каши порою отвлекал бойцов, но Бибиков не обращал внимания ни на кашу, ни на самих слушателей.

Бывалый русский солдат Бибиков любил учить уму-разуму несмышленых птенцов-новобранцев. Чувствуя свое недосягаемое превосходство над ними, он не говорил, а упоенно декламировал:

— Как должон действовать молодой пролетарский боец? Он должон смотреть прицельным глазом в прорезь прямо на мушку, держа ее на уровне прицела…

Сделав паузу и с достоинством оглядев троих своих питомцев, он продолжал:

— Прицелившись, сделать вдох, точно подвести мушку под фигуру представителя мировой буржуазии и плавно нажать на спусковой крючок…

— Бибиков, — перебил проходивший мимо Мильдзихов, — ты покажи им, как стрелять надо, а уж потом — про мировую буржуазию…

— Есть, товарищ комвзвод. Подведя под фигуру…

Ахметка смотрел на Бибикова преданными глазами, ровным счетом ничего не понимая. Костя внимательно слушал и даже покраснел от сильного напряжения. Знаур устремил взгляд на курящуюся вершину Машука, думая о чем-то своем.

Когда Бибиков начал на деле показывать, как надо метать гранату, стрелять из винтовки лежа и с колена, ребята оживились. Ахметка первым рвался завладеть винтовкой или гранатой, глаза его горели. Наконец отделенный протянул учебную гранату — Ахметка расцвел в улыбке.

— Скажи, дядя, куда бросать? Скажи! Да?!

— Я тебе не дядя, а командир отделения, — строго ответил Бибиков. — Вон цель — старая водопроводная труба. Слушай мою команду! Гранатой по белым гадам — огонь!..

Ахметка подпрыгнул на месте, размахнулся, метнул гранату и мигом припал к земле. Граната звякнула, угодив прямо в цель. Бибиков удивленно посмотрел на Ахметку.

— Откуда такая сноровка?

— Камни бросал в горах, когда еще играл с разным мальчишкам, сам был тоже совсем молодой. Клянусь.

— Да ты и нонче не больно взрослый, — заметил отделенный.

Ахметка выполнял упражнения быстро, порывисто, даже вспотел от старания. Он торопился, как будто боясь, что сейчас у него отберут винтовку или гранату. Знаур делал все обдуманно, не спеша, «ухватисто». А Костя брал в руки оружие с видом знатока, дескать, для нас дело плевое, не новое, немало мы постреляли на своем веку и побросали гранат…

Время близилось к обеду.

Дневальный по кухне пробовал кашу из большого половника, дул и обжигался. Из казармы доносился голос Мильдзихова: «Никаких оправданий! Чтобы завтра были все помыты и одеты в чистое белье. Тиф — второй Врангель…»

Перед обедом Бибиков доложил взводному:

— Пополнение готово к стрельбе в боевых условиях.

— А ну, идемте, проверю, — Мильдзихов недоверчиво покачал головой.

— Да вы не сомневайтесь, товарищ взводный. Это ж природные абреки. Они с пеленок учились стрелять…

— Нехорошо, товарищ Бибиков, — упрекнул взводный. — Абрек есть разбойник с большой дороги, а они — красноармейцы.

— А ведь я мечтал, что абреки — такая нация…

— Учти на будущее, Бибиков. И понятней объясняй. Откуда ты взял «прицельный» глаз?

— Проклятая унтер-офицерская муштра заела. И то сказать, на барышню смотришь «прицельным» глазом, до того въелась эта наука. Никак не можем сбросить с себя оковы империализма…

— Ну и чудак же ты, Бибиков, — «оковы»… Запомни, что ты теперь красный командир и должен оставить всякую зубрежку.

— Слушаюсь!

Взводный приказал выдать новобранцам боевые карабины.

До самого вечера Знаур, Костя и Ахмет чистили и смазывали свои винтовки, забыв от радости про ужин. В комнату для чистки оружия заходили Мильдзихов и Бибиков, давали советы.

— Запомни, товарищ Кубатиев, — наставительно говорил отделенный Знауру, — твой карабин имеет номер 172683. Спрошу тебя через двадцать лет — должон ответить без запиночки!

— Вот это дело! — одобрил взводный. — Такой обычай мы возьмем у старой армии.

Когда командиры ушли, Ахмет излил свои чувства.

— Ну теперь пускай попадет на мой глаза разный белогвардейский свинья, — задиристо говорил он, глядя в сияющий канал ствола, — газават[46] будем делать…

— Самим надо проситься, а то досидимся, пока ни одного живого беляка не останется… — недовольно заметил Костя.

После ужина Пелла Мильдзихов читал бойцам местную газету «Рабочая власть».

Костя Коняхин ушел на кухню чистить картошку, Знаур и Ахмет остались слушать.

В передовой статье — «На Врангеля!» — давались выдержки из письма ЦК партии всем партийным организациям России.

— «В ближайшие дни, — читал командир взвода, — внимание партии должно быть сосредоточено на Крымском фронте. Мобилизованные товарищи-добровольцы должны отправляться на Юг. Последний оплот контрреволюции должен быть уничтожен…»

— А разве мы поедем в Крым? — удивился Ахметка.

— Нам и здесь хватит работы, — ответил Пелла, — пока армия повстанцев существует.

Знаур слушал взводного и думал: «Баделята сделали несчастной и обездоленной его мать…» Самые первые кунаки баделят и алдаров — заговорщики из дома Дзиаппа и их заморский гость мистер Стрэнкл — готовят удар кинжалом в спину… Кому? Лучшим друзьям Знаура, тем, кто ни разу не назвал его презрительным словом «кавдасард».

Поскорей бы свести счеты с этой породой, — Знаур представлял себя в сражении с новым карабином в руке, — а потом приехать в Москву, к дяде Северину, и сказать: «Простите нас, дядя Григорий, за то, что убежали из детдома на войну. Зато мы нашли кровников Советской власти и спалили в огне плетень из ядовитых змей…»

Командир взвода закончил чтение. Наступившая тишина в казарме заставила Знаура очнуться.

Дежурный объявил, что по распорядку дня — личное время красноармейца. В этот час бойцы обычно писали письма домой.

Ахметка тронул Знаура за плечо.

— Если бы у меня была мать, ты написал бы ей от меня письмо?

— Написал бы, раз ты сам не умеешь.

— Верно, я совсем плохо пишу. Клянусь аллахом, мать очень радовалась бы, если бы получила письмо от меня. Но ее нет, она умерла, когда я родился. А отца убили на большой дороге: он был абреком… Давай напишем тете Хадзи письмо! Да?!

«Хороший друг, этот ингуш», — подумал Знаур и ответил:

— Письмо моей нана? Ты правильно сказал. Напишем.

— Костю тоже подпишем в конце. «Салам тебе, нана, от двух друзей Знаура — двух его братьев»…

Ребята пошли к ротному писарю за бумагой.

Пелла Мильдзихов сидел у раскаленной докрасна «буржуйки» и доказывал отделенному Бибикову, что с дисциплиной в осетинской нацбригаде еще не все гладко.

— Я сам слышал в бою, как белые кричали: «Бей осетинских разбойников!..»

— Так то же белые, — возражал Бибиков. — А сами-то они кто? Население грабят — факт. Эскадронный Залетайко или Загоруйко, не помню, как его, рассказывал нашему политруку, что в Барсуковской повстанцы мирных станичников порубали на куски.

Пелла, прищурясь, подправлял языком жиденькие усы, которые совсем не украшали его длинное, худое лицо.

— Это верно, — сказал он. — Но ответь, почему кони нашего ротного обоза такие сытые, хотя две недели интенданты не дают сена?

— Трава еще стоит зеленая…

В коридоре послышались какая-то возня и приглушенный хохот красноармейцев.

— В чем там дело? — крикнул Мильдзихов, приоткрывая дверь. — Дневальный!

Дневальный Коля Цараев влетел в комнату.

— Поймали торговку! — доложил он. — Она, товарищ командир, лезла в сарафане через наш забор — наутек. Видать, контра…

— Приведите задержанную.

— Есть привести!

Группа бойцов уже входила в комнату.

«При ближайшем рассмотрении», как писал после в донесении отделенный Бибиков, «задержанной торговкой» оказался молодой боец Константин Коняхин.

— Что это за маскарад? — сердито спросил Пелла.

Костя смотрел на свой наряд удивленными глазами, как будто сам недоумевал — откуда этот сарафан, откуда кашемировый полушалок на голове?..

— Что это значит, я спрашиваю?! — крикнул Мильдзихов, наступая на Костю.

Коняхин молчал, сопя носом.

— Разрешите доложить, товарищ командир? — вмешался дежурный по роте, телефонист Вершков.

— Докладывайте.

— В этом сарафане они экспроприируют сено.

— Сено? У кого?

— У попа.

— Так. Воруют, значит. А почему — в сарафане?

Костя молчал, опустив голову и сосредоточенно рассматривая свои рваные ботинки.

— Сарафан кто-то выпросил у Евлампии Гордеевны, что торгует селедкой на базарчике, — пояснил Вершков.

— Красноармейца Коняхина — под арест. Срок расследования всего этого безобразия — до утра!

— Есть, товарищ взводный! — ответил дежурный.

Все ушли, шушукаясь и прыская.

Мильдзихов продолжал разговор с Бибиковым.

— Вот тебе я готовые артисты для драматического кружка. Каково, а? «Экспроприируют» сено у попа, переодевшись в женскую одежду, чтобы не опозорить красноармейского звания. Здорово?

— Я ничего не знал, — оправдывался Бибиков. — Воспитанника Коняхина, должно быть, кто-то научил. Сам бы он не додумался — молодой. Да и зачем ему красть сено, он ведь за лошадьми не смотрит…

— Кто мог его научить?

— Подозреваю красноармейца Плаху. Он нонче дневалит по кухне. А все лошади рядом — в конюшне. Видать, Плаха жалость имеет к лошадям. Хлебороб!

— Проверьте, куда поместили арестованного Коняхина. Выставьте часового.

— Есть, товарищ взводный.

Но отделенный не успел выполнить приказание Мильдзихова. Длинная пулеметная очередь разорвала ночную тишину. С улицы послышался гулкий топот конницы, за дверью казармы лязгнул затвором патрульный.

Прикрыв ладонью свет, Мильдзихов посмотрел в окно.

— Взвод, в ружье! — крикнул он в дверь. Нервно крутнул ручку тяжелого батарейного телефона «Ордонанс». Связи нет!

За каменной стеной ограды мелькали всадники в папахах, бурках, все они мчались к усадьбе сельскохозяйственной коммуны.

— Тише, не стрелять! — приказал взводный, выбежав на улицу. — Развернуться вдоль стены. Не выглядывать!

— А патронов-то — один обойма, товарищ командир, — жалобно сказал Ахметка. — А то бы мы их…

— Тише. Патронов больше нет.

— Чья ж эта конница, по-вашему? — не унимался Ахметка, теребя взводного за рукав.

— Не видишь, чудак, белые валом валят… — отвечал Пелла. — Коняхин здесь? Эй, Коняхин, пробирайся к штабу бригады. Доложи: отряд белоказаков напал на коммуну. Выполнишь приказ — наказание отменим.

— Есть! — воскликнул Костя и исчез в темноте.

Теперь уже не было видно скачущих по дороге казаков. Но на усадьбе коммуны, расположенной верстой выше казарм, метались какие-то люди с факелами, слышались одиночные выстрелы, занималась огнем крыша сарая.

— Порешат всех коммунаров, гады, — говорил с тревогой Бибиков.

— Разрешите, товарищ взводный, ползти на разведку, — сверкнул в темноте белыми зубами Ахметка.

Мильдзихов подозвал Знаура, приказал:

— Кубатиев! Вместе с Арслановым поднимайтесь в гору. Подползете к усадьбе коммуны с северной стороны, обстреляете банду. Вот вам еще две обоймы и одна граната — на двоих. Взвод подойдет прямо огородами. Старайтесь снять офицера. После ваших выстрелов мы откроем огонь.

Ахметка первым протянул руку и успел завладеть гранатой.

— Дозвольте доложить, — тихо сказал Бибиков. — Повстанцы, небось, дозоры выставили, вояки еще те — кадетские корпуса кончали.

— Дозоры обойти — ночь темная. Задачу поняли?

— Поняли! — ответил Знаур.

— Кубатиев за старшего. Выполняйте.

Пригнувшись, ребята побежали в гору.

— Напрасно вы их послали, — тихо проговорил Бибиков, — совсем ведь молокососы.

— Да, пожалуй… Черт меня дернул… Вот что, Бибиков. Догони их и командуй разведкой сам.

— Если найду их. Темень — хоть глаз коли. Выбрали ноченьку, бандюги…

— Попробуй.

— Есть!

…Ахметка и Знаур прошли сквозь заросли бурьяна. Дальше пришлось ползти. Горящая крыша освещала изрезанные балками скаты холмов. От сухой полыни поднималась пыль, было трудно дышать, во рту — горько.

Уже близка усадьба. Около дома Совета коммуны — большая толпа. Всадники с карабинами на перевес полукольцом окружили людей. На высоком крыльце стоят казаки, среди них, должно быть, есть и офицеры — выделяются две-три серые черкески, а напротив, у сарая, грудятся какие-то люди в одних рубашках.

— Коммунисты, — шепчет Знаур в самое ухо друга. — Ползем, быстрей. Давай гранату!

— Гранату? Ха! Чего захотел…

Поползли вперед. Вот уже изгородь из жердей. Белоказаки видны как на ладони.

Бородатый офицер с тяжелым маузером в руке что-то выкрикивает — видно, речь держит. Некоторые слова долетают до слуха ребят: «Коммуны упраздняются… Земельный декрет барона несет благоденствие русским крестьянам… Антихристам коммунистам — смерть…»

Бородач поднял маузер. Знаур и Ахмет подползли еще ближе к амбарам — дальше двигаться было уже невозможно.

Знаур прицелился в черкеску «оратора».

— На колени! Просите пощады! — кричал казак, стоявший рядом с офицером.

Из группы коммунистов шагнул вперед высокий плечистый мужчина в синей рубахе с разорванным воротом. Лицо его было окровавлено. На лбу слиплись белокурые волосы.

— Дурак! Коммунисты никогда не станут на колени! — громко ответил он. — Знайте, придут наши братья и отомстят. Да здравствует Советская власть!

По знаку бородатого белоказаки вскинули карабины. В этот миг Знаур нажал на спусковой крючок. Сильно толкнуло в плечо. У самого уха раздался второй выстрел — Ахметки. Сразу ничего не было видно впереди. Знаур поднял голову. В ушах звенело, в глазах — красные круги.

Бородач распластался на земле у крыльца. Несколько секунд было тихо.

— Тревога, братцы! — завопил кто-то. Казаки стали в упор стрелять в коммунистов, будто опасность угрожала с этой стороны. Высокий коммунар в синей рубахе метнулся в сторону, но вдруг, словно оступившись, ахнул и упал навзничь. Кто-то выкрикивал слова команды…

Мимо притихших в траве друзей промчались два всадника, но через какое-то мгновение повернули назад. Во дворе развернулась пулеметная тачанка — задком в сторону стрелявших.

— Знаур, я буду бить гранатой по этой проклятой арбе с пулеметом, — тихо сказал Ахмет.

— Бросай точно!

Ахметка проскочил на несколько шагов вперед, швырнул гранату-бутылку и, как тигренок, припал к земле. Взрыв сотряс все вокруг, комья земли посыпались на головы.

Тачанка перевернулась на бок. На земле барахталась раненая лошадь. Ездового и пулеметчика не было видно. Знаур заметил — одно колесо тачанки крутилось в воздухе.

Вдруг со стороны казарм раздался винтовочный залп.

Ребята подняли головы. Красноармейская цепь шла в атаку. Знаур подумал, что это был только один их взвод. Но увидел знакомую фигуру политрука Икати. Значит, вся рота здесь!

— Знаур, смотри, пожалуйста: это Костя. Клянусь. Вон его рыжий голова блестит. Фуражку потерял, должно быть…

Рядом с политруком, держа тяжелый карабин на перевес, шагал Костя. Значит, это он, их друг, так быстро привел роту. Но как ему удалось — ни Знаур, ни Ахметка понять не могли. Не на крыльях же летел он в штаб бригады!

Перестрелка продолжалась какие-то минуты. Внезапность атаки решила исход боя. Передовые красные бойцы уже орудовали на усадьбе коммуны. Где-то в сарае или внутри дома раздался глухой взрыв ручной гранаты, зазвенели разбитые стекла. Потом все умолкло. Только потрескивала догорающая крыша.

Повстанцы с поднятыми руками сгрудились у каменной стены, где недавно стояли и смотрели смерти в лицо активисты коммуны.

Занималась утренняя заря…

— Нельзя остановить восхода солнца, — сказал политрук Икати, — нельзя остановить и рассвета новой жизни на земле. Эти абреки только что хотели сжечь хлеб первого урожая — семенной фонд коммуны. Но не успели. Запомним, товарищи, день 13 октября 1920 года: сегодня осетинские стрелки выручили из беды русскую коммуну под Пятигорском и спасли ее семфонд. Эти семена дадут чудесные всходы…

Сотни людей, собравшихся на необычный, стихийно возникший митинг, слушали политрука.

После того, как Петр кончил, Пелла спросил:

— Что будем делать с ними?.. — он кивнул в сторону обезоруженных налетчиков.

— Я думаю, народ подскажет, — ответил политрук и обратился к станичникам:

— Товарищи! Как поступить с ночными «гостями»? Какой будет приговор членов коммуны?

Люди молча посмотрели на убитых коммунистов, сняли шапки.

Наступила жуткая тишина. Стоявший позади красноармейской цепи Знаур только слышал постукивание своего сердца и чувствовал горячее плечо Ахметки.

В молчании сотен людей бойцы и командиры прочли суровый приговор. Без команды подняли карабины.

По ту сторону

Сырая осенняя ночь спустилась на ворчливую, помутневшую от ливней Кубань. С невидимых гор Карачая полз косматый туман.

На правом берегу реки на окраине богатой станицы Баталпашинской поблескивали робкие огоньки приземистых хат.

Ночь тихая, только из окон дома зажиточного станичника Галактиона Сирко слышалась старинная казачья песня. Здесь квартировал начальник карательного отряда «армии возрождения России» есаул Муштаев. Он сидел за столом без бешмета, в белой сорочке, опустив русую голову на грудь. Молодой, тоже русый денщик в расстегнутой черкеске развалился на деревянном диване поодаль и пел, тихо аккомпанируя на трехрядке. Песня уговаривала казаков: полно вам горе горевать, ведь стоит выпить по доброй чарке и завести разговор о своем житье-бытье, как пройдет тоска и радостно станет на сердце…

— «Житье-бытье…» — зло проскрежетал есаул. — Перестань, Ванятка, тянуть, хватит! Вызови урядника Скибу.

— Слушаюсь.

Денщик побежал в другую комнату, где казаки играли в очко и курили злейший самосад, крутнул ручку телефона, что-то протараторил в трубку.

Муштаев налил в граненый стакан самогону, поднес к пухлым розовым губам, подумал о чем-то, пить не стал. В поблекших усталых глазах — тоска.

Вошел дежурный — толстый и усатый, как морж, урядник Скиба.

— Докладаю, ваш бродь! Позвольте?

— Почему опаздываешь с докладом? — недовольно спросил есаул.

— Виноват, ваш бродь, пленных в порядок приводил, осетинцев. Буйствовали. Идейные гады. Говорят — «вся власть Советам» и так далее… «Духом окрепнем в борьбе» и тому подобное…

— Ну? — нетерпеливо перебил Муштаев.

— Так что, ваш бродь, пришлось применить оружие, двоих… того… расстрелять при попытке к действию…

— Врешь, собака. «При попытке…»

— Докладаю дальше: в станице все спокойно. Задержан один перебежчик от красных. Немец. Брешет, что служил в карательном у его превосходительства светлой памяти генерала Маркова. Был в ледовом походе якобы…

— Приведите перебежчика.

— Слушаюсь.

Через минуту стоял Генрих Шиц перед начальником отряда.

— Что побудило тебя перейти линию фронта?

Муштаев поднял глаза на промокшего до нитки, сгорбившегося Шица.

— Побудило? Месть, ваше благородие. С красными у меня особые счеты…

— Как же ты сам-то попал к ним на службу?

— Пошел добровольцем, чтобы иметь возможность перейти к своим. Раньше я служил в карательном отряде марковской бригады.

— Кем?

— Исполнителем, ваше благородие.

— Что же ты там «исполнял»?

— Приговоры полевого суда…

Муштаев брезгливо поморщился, постучал ложечкой о блюдце. За спиной тотчас выросла фигура денщика.

— Пригласи сотника Борилова.

— Слушаюсь!

— Итак, — продолжал Муштаев. — Чем же ты доказал свою преданность нам, уходя от большевиков?

— Уничтожил начальника штаба бригады, отступника, предавшего Россию, Родзиевского.

— Что взял у него?

Шиц побледнел. «Неужели они узнали о золоте, которое я выгреб из шкатулки убитого начштаба? — подумал он. — Хорошо, что спрятал на кукурузном поле…»

— Взял ценные сведения о расположении частей бригады, — отчеканил Шиц.

— Кому теперь нужны эти сведения… — махнул рукой Муштаев.

Вошел сотник Борилов, белобрысый, пухленький человек в очках.

— Борилов! Вы, кажется, служили одно время у Маркова до того, как вас взял к себе генерал Мамонтов.

— Да, господин есаул.

— Знаете этого прохвоста? — Муштаев кивнул на Шица.

— Я носил тогда черные очки, ваше благородие, — подобострастно залепетал Шиц. — Я помню вас. Вы служили квартирьером при штабе.

— А-а! — воскликнул сотник. — Так это ты, подлец, сбежал, ограбив полковую кассу, когда мы отступали?

Шиц испуганно попятился к двери.

— Нет, нет. Я не ограбил. Я имел тайное приказание сохранить деньги…

— Он лжет! Прикажите немедленно расстрелять. — Борилов расстегнул кобуру нагана.

— Расстрелять? — сказал есаул, пододвигая стакан с самогоном. — Нет, зачем же. Лучше, пожалуй, повесить. Из-за таких мерзавцев погибла великая Добровольческая армия. Дежурный!

— Слушаюсь, ваш бродь! — гаркнул из передней Скиба.

— Этого казнокрада без суда и следствия — повесить!

— Слушаюсь, ваш бродь.

— На груди его прикрепите доску с надписью: «Мародер и душегуб» — другим для науки.

— Слушаюсь! Где прикажете повесить?

— На базарной площади.

Шиц шагнул к столу. Лицо его стало серым, глаза безжизненными. Тихо опустился на колени.

— Ваше б-б-благородие, — еле выговорил он. — Я не грабитель, я сохранил золото, чтобы сдать его казначейству. Оно спрятано, тут, недалеко… На берегу Кубани…

— Скиба, — приказал Муштаев. — Проверьте. Если врет, немедленно повесьте негодяя. Идите, куда укажет, да возьмите человека три конвойных.

— Слушаюсь.

Утром в Баталпашинскую прибыл командующий повстанческой «армией возрождения России» генерал Хвостиков. Его штаб размещался в Войсковом лесу. Там же находились армейские тылы и многотысячные обозы, состоящие из беженцев — семей повстанцев.

Когда барон Врангель, сидя в роскошном дворце в Крыму, бросил фразу: «У меня в Войсковом лесу — двадцать тысяч сабель», он не знал, что в это число входила армада бричек, фургонов, двуколок, нагруженных скарбом и везущих совсем не воинственных людей — женщин, стариков и детей.

Перед отступлением из леса Хвостиков приказал отрубить этот «чудовищный хвост» от головы армии, а скот забрать для нужд отходящих в Грузию частей. Так в Войсковом лесу появилась целая армия нищих.

В Баталпашинскую генерал приехал, чтобы лично отдать последние распоряжения командиру повстанческого отряда, карачаевскому князю Крым-Шамхалову, а также есаулу Муштаеву.

До слуха Хвостикова дошла молва о бесчинствах белоказаков в станицах Суворовской, Бекешевской и Баталпашинской. Генерал уже знал, что война окончательно проиграна. Врангелевские десанты разгромлены… Теперь — уйти на покой, за границу, уйти так, чтобы как можно меньше осталось в истории нечистых следов «освободительного» движения возрожденцев на Кубани.

Хвостиков сидел у карты в гостиной дома коннозаводчика Трихлебова-Черкасского. Рядом с ним за столом — полковник, князь Крым-Шамхалов, штабные офицеры и три британских военных советника. Среди них майор Билл Стрэнкл, облачившийся в военную форму.

— Как видите, господа, — сказал генерал, крутя тонкий черный ус и хмуря широкий низкий лоб, — больше недели наши арьергарды на этой линии, пожалуй, не продержатся. С часу на час я ожидаю офицера-фельдъегеря с личным поручением барона. Фельдъегерь прилетит прямо сюда на аэроплане британских воздушных сил.

— Позвольте, генерал, — сказал Стрэнкл, вынув изо рта сигару. — Когда аэроплан будет возвращаться обратно?

— Вероятно, через день.

— А нельзя ли мне вылететь в Крым или на базу военно-воздушных сил?

Хвостиков развел пухлыми холеными руками.

— Все от господа бога… Я не думаю, чтобы барон оставался так долго в своей ставке. Да там ли он? Весьма возможно, что ставка переместилась на военные корабли…

— Тем лучше! — оживился Стрэнкл. — Мы вылетим на базу воздушных сил в Иран. Именно туда я обязан вернуться после экспедиции в Россию. Я везу с собой ценнейший груз.

— Что ж, в добрый час.

— Полагаю, все устроится хорошо, — ответил генерал. — Итак, господа, теперь послушаем нашего командира «отряда возмездия». Пусть войдет.

Адъютант скрылся за дверью.

Бледный, измученный бессонными ночами есаул Муштаев, отдав честь, протянул командующему свернутый вдвое лист бумаги.

— Что такое? — холодно спросил Хвостиков.

— Мой рапорт об отставке, ваше превосходительство, — ответил есаул.

— Вы шутите. Война не кончена… — на лице командующего изобразилось крайнее удивление.

— Плохие шутки, ваше превосходительство. Или отставка или пуля в лоб, другого выхода у меня нет.

— Что это значит, есаул? Вы забываетесь!

— Не могу больше вешать и расстреливать. Дело ли русского офицера? На днях от красных перебежал к нам человек, вполне достойный выполнять такую миссию, хотя он и рядовой.

— Кто он? Кто? — раздались вопросы.

— Некий Шульц или Шпиц, черт его разберет, бывший марковский контрразведчик-вешатель.

— Перешел от красных? Лубопитно, — с сильным акцептом сказал полковник Крым-Шамхалов.

— Хотите, ваше превосходительство, вызову его? — Муштаев смотрел в лицо командующего без всякого подобострастия.

— Пожалуй. Перебежчик от красных — нечастое явление на данном этапе войны.

Шиц по всей форме доложил командующему о своем прибытии и попросил разрешения обратиться к старшему английскому офицеру.

— Как вы добрались до места, господин советник, в ту ночь, когда я вас провел через линию фронта?

Стрэнкл узнал своего ночного проводника, ординарца начштаба красной бригады Родзиевского.

— Он оказал мне неоценимую услугу, — подтвердил Билл, обращаясь к генералу. Прошу вас, ваше превосходительство, наградить этого солдата.

— А где же, господин советник, ваш сопровождающий, тот высокий осетин — Мурхан или Таркан, как его?.. — спросил осмелевший Шиц.

Мистер Стрэнкл не счел нужным отвечать перебежчику, но Хвостиков полюбопытствовал — о чем он? — и иностранец сказал:

— Был со мной некий Амурхан, проводник. Как только перешли линию фронта, сбежал куда-то…

— Да, — вздохнул генерал и тихо добавил: — Бегут, канальи, всюду бегут, как крысы с тонущего корабля…

Хвостиков задал несколько вопросов Шицу и есаулу Муштаеву. Установив бесспорную принадлежность перебежчика в прошлом к Добрармии и узнав о «сохраненных» им деньгах в золотой валюте, приказал зачислить Генриха Рихардовича Шица в карательный отряд в чине фельдфебеля при командире.

— А в вашей просьбе об отставке, — обратился генерал к Муштаеву, — я категорически отказываю. Что касается репрессий, то о них не может быть речи. Время репрессий кончилось. Итак, вы свободны, господа.

Слова относились к младшим по званию. Муштаев, еще несколько офицеров и новоявленный фельдфебель — радостный Шиц удалились.

Полковник Крым-Шамхалов вышел в соседнюю комнату позвонить по телефону. Мистер Стрэнкл извинительно кивнул двум своим соотечественникам и пригласил командующего подойти к окну. Заговорил таинственно.

— Наше командование поручило мне собрать различные материалы и составить записки о военных действиях в России. Я буду счастлив отметить в своем дневнике, что вождь кубанского казачества генерал Хвостиков обладает незаурядным полководческим талантом.

— Вы мне льстите. Я солдат и не люблю лести. Что вы, собственно, имеете сказать?

— Вы, ваше превосходительство, очень мудро изволили сказать о никчемности репрессий в столь критический час для армии возрождения России.

— Положим так, хотя мудрость тут невелика, — заметил генерал. — И что же?

— Нужно показать мирному населению, что большевики не последовали вашему примеру, не прекратили репрессий, что красный террор повсеместно продолжается.

— Это уже дело пропаганды. Я солдат.

— Мне кажется, генерал, целесообразно было бы дать некоторые распоряжения частям.

— Что вы имеете в виду?

— Воочию показать народу жертвы большевистского террора. Я беру это на себя. Дайте мне хороших исполнителей.

— Кого именно? — спросил генерал. — Признаться, мистер Стрэнкл, я не совсем вас понимаю.

— Моя идея проста, как и все гениальное, — шутливо ответил Стрэнкл. — Дайте в мое распоряжение фельдфебеля-немца, что перешел от красных, еще десятка два солдат, и через несколько дней во всех станицах поднимется волна народного гнева против красных узурпаторов. Головой ручаюсь!

— Что ж, берите полвзвода солдат у есаула и делайте, что хотите.

— Весьма вам признателен, ваше превосходительство, — Стрэнкл поклонился. — И еще попрошу предоставить в мое ведение хорошего фотографа.

— Это может сделать тот же есаул. Но в чем же суть вашей идеи, мистер Стрэнкл?

— Я хочу сделать вам сюрприз, ваше превосходительство. Положитесь на меня. Мы ведь, кажется, доверяем друг другу, не правда ли?

— Что ж, — согласился генерал, — делайте, как знаете, лишь бы была какая-нибудь польза России.

— Разумеется, генерал, мы не будем фотографировать, как ваши солдаты воруют кур у русских баб, — Стрэнкл громко рассмеялся, показав свои длинные зубы.

— Вы, вероятно, большой фантазер, мистер Стрэнкл. А по мне так — истреблять красную заразу следует методически, путем массовых расстрелов. Но — сами понимаете — сейчас не то время. Мы уходим…

Генерал прискорбно вздохнул и, повернувшись к вошедшему полковнику Крым-Шамхалову, строго спросил:

— Что там?

— На передовых позициях без перемен, ваше превосходительство. Есть данные о том, что красные на той неделе готовят наступление.

Крым-Шамхалов часто моргал округленными глазами и сдерживал дыхание, чтобы до генерала не дошел запах винного перегара. Сизо-малиновый нос господина полковника свидетельствовал о частых возлияниях.

— Что слышно на левом фланге, князь?

— По-прежнему сидит в обороне пресловутая Южно-Осетинская бригада. У нее появилось две полковых батареи.

Склонив лысую голову, полковник Крым-Шамхалов добавил:

— Рейд взвода кавалерии под командой подхорунжего Боровиченко в район большевистской коммуны «Водопад» не удался. Подхорунжий убит, остальные захвачены осетинами и казнены.

— Царство небесное… — Хвостиков перекрестился.

Его примеру последовали все, кроме иностранцев.

Где-то в стороне Бекешевской ухнули три взрыва, дрогнули оконные стекла.

— Они, проклятые, — тихо сказал полковник Крым-Шамхалов.

— Кто? — нервно бросил Хвостиков.

— Осетинская бригада, ваше превосходительство. И какой шайтан занес их в эти края, не понимаю!..

В разведке

Миновала пора дождей и туманов. Золотая осень предстала взору людей своим светлым умытым ликом. В воздухе плыли паутинки. Машук вырядился в искрящийся на солнце покров желто-красной листвы.

Утром над Советом коммуны «Водопад» взвилось красное знамя — подарок Южно-Осетинской бригады. Заманкульская рота РКСМ готовилась к своему празднику.

Костя сидел возле коновязи и, глядя в осколок зеркала, причесывал непослушный чубчик, поплевывал на ладонь, примазывал, прихлопывал, но ничего не помогало — рыжая щетка волос стояла торчмя.

— Ахметка, принеси-ка меду! — повелительно крикнул он.

— Сметану тоже? — отозвался из-за дымившей походной кухни Ахметка.

— Какой ты все же непонятливый ингуш, — досадовал Костя. — Кто мажет сметаной волосы?!

— А кто медом мажет? На твой рыжий щетина мед будем переводить? Да?!.

— Мед дали за то, что я отличился, привел ночью вам на выручку всю роту. Если бы я не взял лошадь у попа и не прискакал на ней за две секунды в штаб, белоказаки поджарили бы вас на костре, как миленьких.

— Кого поджарили?..

— Вас со Знауркой. За то, что офицера ухлопали. Эх вы, не могли живьем его захватить. Я бы их как сусликов всех переловил…

— Ха! Их была целая армия, а нас только двое.

— Но вы же есть пролетарские бойцы, а беляки — так, корм для голодных ворон…

— Неверный слово говоришь, Костя, — зло сказал Ахмет. — Хвастаешь.

— Кто хвастает?

— Ты, — спокойно ответил Ахметка. — «Суслик муслик»…

— Кто суслик? Я? А ну, давай на бокс, если ты такой герой…

— Давай.

Уже пошли кулаки в ход, но драке помешал Знаур. Он коршуном налетел на друзей, с разбега повалил обоих.

— Вы что, маленькие?

— Пусть не оскорбляет пролетарскую личность бойца, — запальчиво ответил Костя. — А то грамотный стал: от комиссара благодарность получил и задается…

На шум из казармы вышел отделенный Бибиков.

— Эт-то еще что такое! Что за спор? Всю роту срамить? Мирное население несет нам молоко, мед, пироги и яйца, поздравляет с победой, а вы в такой день за эти пироги и яйца устраиваете вакханалию?

— Чего устраиваем, дяденька? — спросил Ахметка, удивленно глядя на Бибикова.

— Вакханалию.

— Не понимаем. Объясните нам, — попросил Знаур, беря сторону провинившихся друзей.

— Не знаете? Гм. Довольно-таки странно…

— Не знаем, дяденька, — ответил Ахмет.

— Опять «дяденька»? Чтобы этого не было! Ясно? А насчет вакханалии обратитесь к политруку роты. Не мое дело разные слова объяснять. Мое дело — дисциплинка. Что у вас с носом, товарищ Арсланов?

— Ничто, — ответил Ахмет. — Он сам разбился об голову товарища Коняхина.

— Товарищ командир, — успокаивал Бибикова Костя, — у попа есть хороший пластырь. Мы им нос залепим, еще лучше станет. Ахмет сам потом спасибо скажет.

— Ну и черти же, — покачал головой старый служака. — Учтите: если бы сегодня не были именинниками в роте, посадил бы вас на хлеб-воду суток на двое. Точно.

— Больше не повторится, — заверил отделенного Знаур.

Отделенный махнул рукой и направился к воротам, за которыми маячили всадники. Красноармеец-дневальный распахнул ворота, и всадники проскакали через двор к домику канцелярии роты. Передним ехал комбриг Янышевский, потом — комиссар, за ними еще несколько верховых. Сзади ковылял на хромой лошадке адъютант — «Дон-Кихот Манычский».

Янышевский легко спрыгнул с коня и прошел в казарму. Оттуда послышался громовой голос дежурного:

— Рота, сми-и-рна-а!..

И еще:

— Красноармейцам-воспитанникам Кубатиеву и Коняхину явиться в канцелярию!

За столом сидело начальство от комроты до комбрига — по восходящей. Не было только штабных чинов.

— Ну-с, герои, — сказал комиссар Григорий Акимович Поддубный, обращаясь к Знауру и Косте. — Я слышал, что вас троих вчера приняли в члены Ленинского Комсоюза молодежи.

— Приняли, — ответил Знаур, смутившись. Он подумал: «Посмотрели бы вы, как новые комсомольцы дрались…»

— Теперь вы на особом положении: должны вести за собой молодых красноармейцев. Ясно?

— Ясно! — браво ответил Костя.

— «Ясно»… А что это у тебя под глазом?

— Так, боролись…

— Ну, ладно. А где ваш третий друг? Позовите его.

— Есть, товарищ комиссар! — Знаур выбежал на улицу.

Сопя разбитым носом, Ахметка доложил о своем прибытии.

Янышевский понимающе покачал головой, усмехнулся.

— Ну, ладно. Вот что, хлопцы. Отдохнули после боя?

— Отдохнули, товарищ комбриг! — хором ответили Знаур и Костя.

— Клянусь, — добавил Ахмет.

— Тогда слушайте. Мы решили послать вас в тыл белых. Задачу поставит ваш комбат. Прошу.

Комбат Огурцов извлек из планшета маленькую карту и подозвал ребят к себе.

— Я покажу вам все это на местности, а пока смотрите. Вот наши передовые позиции. Это станица Бургустанская, а за ней Бекешевка. Вы должны разведать, где находятся наши бойцы, захваченные в плен. Пойдете туда, как беспризорники, «с сумой на плечах», будете просить подаяние. Вернетесь через два дня. Если надо, вернется один с устным донесением, а двое будут продолжать разведку. Потом еще один вернется и, наконец, последний… Вот ваш маршрут, запоминайте…

Молодые бойцы внимательно слушали своего командира батальона. А во дворе уже собирались гости — парни, девушки и пожилые люди из коммуны.

Юным героям в празднике участвовать не пришлось — их ждали новые боевые дела.

К обеду следующего дня трое «нищих» — Знаур, Костя и Ахмет — добрались до Бекешевки.

На улицах станицы — ни души.

— Где же люди? — недоуменно спросил Ахмет. — Неужели беляки всех прогнали?

С церковной площади послышался гул толпы.

— Идем быстрей, ребята! — приказал Знаур (он был старшим группы). — Может быть, там готовится казнь наших бойцов, которые в плен попали…

На площади они увидели страшную картину. На возвышенном месте, возле входа в церковную ограду, стояла огромная бричка, запряженная четверкой волов. На ней — широкий помост с деревянным щитом. По ту и другую сторону щита на острых железных крючьях висели трупы людей с вывернутыми и переломанными конечностями.

У страшного щита, сложив руки на груди, стоял Генрих Шиц. Рядом с ним разглагольствовал пьяный, обросший седой щетиной казак:

— Вот что делают с православными хрестьянами анчихристы-большевики, — орал он, показывая плеткой на трупы. — Долго они глумились над своими безоружными жертвами. Братья казаки! До каких пор будем мы терпеть богомерзкие деяния?..

В десяти метрах от брички на высоком штативе стоял огромный фотоаппарат, около которого возился маленький человечек в черном. Время от времени он поднимал руку, кричал: «Господа! Прекратите шевеление!» — и снимал кожаную крышку с объектива.

Тут же, у аппарата стоял мистер Стрэнкл и давал какие-то указания фотографу.

Знаур впился глазами в Стрэнкла. Вот где очутился «мистер», уехав «собирать травы»…

— Ребята, смотрите, — тихо сказал Костя. — Вон у того казненного — звездочка на груди выжжена. Значит, их убили не наши, а сами беляки. Звездочку-то не досмотрели, гады. А теперь на наших наговаривают…

— Ясно, — заметил Знаур. — Наши бойцы замучены. Хотят обмануть людей.

Переговариваясь, Костя и Знаур не замечали, что Ахметка впился глазами в лицо одного казненного, что-то шептал, порывался вперед. Трясущиеся руки искали кинжал у пояса, но кинжала не было…

— Знаур! Костя! — хрипло сказал Ахмет. — Скорей…

— Что с тобой? — оглянулся Знаур.

— У тебя тиф! Пот льется, — с тревогой заметил Костя.

— Не тиф… Там… видишь… убитый… звезда на груди — Абдулла, мой дядя… Дай наган, Знаур, если ты хорош друг есть…

Знаур испуганно посмотрел на казненного с выжженной звездочкой.

— Твой дядя? О, аллах…

Ахмет гневно сверкнул глазами.

— К черту аллах! Почему он белым помогал казнить наших? Буржуйский аллах — черный собака…

Поднявшись на цыпочки, Ахметка крикнул на всю площадь:

— Абдулла-а-а!..

Кто-то зло цыкнул. Стоявшие рядом казаки начали с любопытством рассматривать ребят.

— Молчи, — в самое ухо шепнул Знаур Ахметке. — Мы отомстим…

— Буду молчать…

…На помост выходили богато одетые старики, держали речи, крестились, глядя на церковь. Поднялся какой-то подслеповатый чиновник в очках, долго читал «резолюцию», а потом попросил всех грамотных подходить к столику, стоящему недалеко от брички, ставить свои подписи.

Вдруг из толпы раздался голос:

— Не верьте, казаки, провокациям белобандитов! Они сами все устроили для показа. Не верьте обману. Я видел ночью…

Глухой револьверный выстрел заставил его замолчать. Фельдфебель Шиц спокойно вкладывал наган в кобуру.

Трое казаков в дорогих черкесках принялись топтать ногами убитого…

— Бей анчихриста! Он подосланный!..

Мистер Стрэнкл поспешно выбирался из толпы. За ним следовали два молодых казака с карабинами — охрана.

— Сход объявляю закрытым! — громко объявил с помоста пьяный казак.

Бричка тронулась.

Друзья пошли следом, увлекаемые толпой. Ахметка еще не пришел в себя, губы его дрожали.

Ночевали у одинокой старушки Авдотьи Никитичны, на самом краю станицы. Жила она бедно, кроме вареных бураков в доме ничего не было. Угостили ее хлебом.

Ребятам долго не спалось. Лежа на лавках в пустой чистой горнице, переговаривались.

— А что, Костя, если нас завтра убьют? — спросил ни с того ни с сего Ахметка.

— Меня? Да ни в жисть! — весело ответил Коняхин.

— Могут, — задумчиво сказал Ахметка. — Оружия-то не дали нам с тобой. У одного Знаура наган, а мы так, «нищие»…

— Да, нищие, — вмешался в разговор Знаур. — Комбат сказал: «Даю один наган на троих, старшему. Применять в крайнем случае». Это же разведка! Понимать надо.

— Костя, — все так же задумчиво проговорил Ахметка. — Если нас с тобой убьют, плакать некому. Я теперь тоже совсем сирота — дядя Абдулла один был родной. А у Знаура мать нашлась.

— Знаешь что, Ахметка! — взволнованно проговорил Знаур. — Еще на пастбище старый чабан рассказывал нам осетинскую сказку, как три друга воевали вместе против кынтов — злого заморского племени. Двое были совсем сиротами, а у старшего — мать. Старшего и среднего убили, а младший, по имени Селим, пришел к матери старшего своего друга и сказал: «Твой сын был моим лучшим другом. Возьми меня вместо него». Поплакала мать и приняла в сыновья Селима, хотя он был другой веры и другого племени. Племена эти не враждовали, но и не дружили. А после того, как Селим стал сыном осетинской женщины, они породнились, и враги боялись их…

— Хорошая сказка, — похвалил Костя. — Но мы не будем подставлять голову под пулю. Все втроем вернемся к тетушке Хадзи!

— Клянусь — верное слово говоришь, — сказал Ахметка.

Всю ночь он не мог уснуть.

…Утром мимо хаты проехала вчерашняя бричка. На облучке сидел Шиц с тем же казаком, что накануне взывал к «возмездию». За ними следовали верховые. Через несколько минут за околицу в том же направлении проехал верхом мистер Стрэнкл с охраной. Рядом с иностранцем трясся на шустрой лошаденке фотограф со штативом под мышкой и массивным фотоаппаратом за спиной.

Знаур спросил у хозяйки, куда бы это могли ехать верховые.

— В Бургустан, миленький, или на хутор Хмельной, боле некуда. Туда дорога идет, — ответила Авдотья Никитична.

Вышли из хаты, оставив старушке полбулки черствого хлеба. Знаур приказал идти следом за кавалькадой.

Шли молча по обочине дороги. Было сухо, но пасмурно. Конные уехали вперед. Где-то вдалеке поднимались дымы Бургустанской. Теперь разведчики двигались в обратном направлении — к фронту. По дороге никто не встречался.

Знаур остановился, позвал товарищей.

— Посмотрите, — сказал он, показывая на следы с оттисками шипов, — мистер решил прогуляться. Я хорошо знаю его следы. — Взяв с друзей клятву о соблюдении военной тайны, Знаур рассказал им об экспедиции в горы Западной Осетии, о таинственном ящике, добытом чужестранцем из земли.

Костя и Ахметка наперебой спрашивали — почему «мистера» не поймали во Владикавказе, как ему удалось перебежать к белым, что могло быть в его чемодане? Ахметка не понимал — как красные комиссары терпели столько времени этого людоеда, даже держали хороших лошадей для него.

— У вас, у ингушей, как принимают гостей? — спросил Знаур.

— О, гость — первый человек в доме!

— То-то. И у нас так. И у Советской власти так. Гостю почет. Мистер приехал из своей страны. А там, у них, есть наши люди — посол и его помощники.

— Откуда ты знаешь?

— Покойный дедушка Габо рассказывал. Он много знал…

— Ну и что?

— Как «что»? Если мы тронем гостя, они нашего посла арестуют. Понял?

— А почему ящик не отняли? — не унимался Ахметка. — Ведь гость не должен трогать хозяйское добро.

— Ящик проморгали, — признался Знаур. — Теперь бы его добыть и доставить к нам в штаб. Сам Дзержинский сказал бы спасибо.

— Кто он? Не слыхал про такого, — пожал плечами Ахметка.

— Он лучший друг Ленина. Председатель ВЧК. Дядя Григорий рассказывал, — объяснил Знаур.

— Давайте добудем ящик? Клянусь, это хороший дело! — загорелся Ахметка.

— Проберемся в дом, где будет ночевать мистер, — предложил Знаур. — Найдем… А потом отвезем самому Ленину в Москву…

Некоторое время шли молча. Посмотрев на дорогу, Знаур с тревогой увидел, что на ней уже не было следов ботинок Стрэнкла. Исчезли также следы подков и колес брички.

— Вернемся обратно, — предложил Знаур. — Банда мистера свернула куда-то в сторону.

Вскоре следы были найдены. Они повели к видневшейся на горизонте высокой роще, там находится хутор Хмельной.

Подошли незаметно с задних дворов. Залегли возле сарая за ворохом сухих кукурузных стеблей. Отсюда была видна страшная бричка, поодаль которой ходил часовой с карабином.

«Наверное в бричке что-то есть, если к ней приставлен часовой. Зачем сторожить мертвых? — думал Знаур. И так никто не решится близко подойти. Не возит ли мистер с собой ящик?..»

За сараем послышались приближающиеся шаги.

— Сюда! — знаком позвал Знаур ребят и отполз в ложбинку, за кучу кукурузных стеблей.

К двери сарая, хорошо видимой друзьями, подошли Стрэнкл, Шиц и двое казаков.

— На сеновале полно соломы, господин советник, — сказал Шиц. — Прикроем соломкой… спички, и кончено. Сеновал закроем на этот же замок, чтобы никто не совал носа. Хватит им болтаться, уже смердят…

Мистер Стрэнкл мрачно слушал. Угрюмо молчали казаки.

— К вечеру есаул приведет целую сотню пленных. Выберем новых для показа.

— Немедленно перетаскать трупы в сарай, — приказал Стрэнкл.

— Слушаюсь, господин советник! — ответствовал Шиц.

Стрэнкл ушел. Шиц открыл ржавым ключом увесистый замок, распахнул дверь сарая. Каратели начали переносить мертвых.

Ребята лежали, завалив себя кукурузными стеблями.

— Подождем, что будет дальше, — предложил Костя.

С ним согласились.

Ахметка, сжав кулаки и зло нахмурив брови, шептал что-то по-ингушски.

— О чем ты? — спросил Знаур.

— О мести. Ты сам обещал…

— Тихо лежи!

Солнце уже клонилось к горизонту. Костя пожаловался Знауру на ворчливую пустоту в желудке. Ахметка ожесточенно грыз кукурузный початок. Знаур наблюдал за противником.

На склоне дня в хутор вошла большая колонна пленных красноармейцев под конвоем конных казаков. На породистом дончаке ехал офицер есаул Муштаев.

Пленных поместили в амбарах за рощей.

Надвигались сумерки. Друзья насторожились.

К сараю кто-то подходил, ребята выглянули из своего укрытия: Шица нагонял есаул Муштаев.

— Что у вас там, фельдфебель?

— Жертвы красного террора, ваше благородие.

— Знаем мы, чьи это жертвы. Собираетесь обновить «коллекцию», не так ли?

— Так точно. С ведома господина военного советника…

— Где будете брать новых?

— Из пленных.

— Не дам пленных. А тебя, сукина сына, надо предать полевому суду.

— За что, Христос с вами?..

— Ишь, Христа вспомнил…

— Осмелюсь доложить, ваше благородие, что я нахожусь в распоряжении господина иностранного советника, сэра…

— Ты числишься у меня в списках и будешь выполнять мои приказы.

— Я протестую…

— Молчать! Что собирался делать?

— Сжечь «экспонаты».

— Открывай сарай… Спички взял?

— Взял, ваше благородие.

— Зажигай солому. Там, подальше, в самом углу зажигай…

В сарае вспыхнул огонь.

— Так-так, — говорил есаул. — Зажги еще вон там. Дальше, говорю тебе. Молодец, теперь хорошо…

Есаул выскочил из сарая, поспешно закрыл дверь на засов, повернул ключ и швырнул его в кукурузу, туда, где прятались юные разведчики.

— А теперь подыхай, гадина… — Муштаев закурил и пошел прочь.

Пламя быстро занялось в сарае. Раздался пронзительный вопль Шица, бешеный грохот в дверь. Потом вопли сменились каким-то хриплым лаем. Внутри сарая послышались выстрелы. Часовой, было задремавший у пустой брички, встрепенулся, закричал: «Пожар, братцы!» — и, никого не увидев поблизости, побежал бить тревогу.

«Ящик!» — Знаур оглянулся по сторонам — никого. Подбежал к бричке. Ахметка и Костя с удивлением смотрели — куда это он? Знаур разрыл сено под передком и чуть не вскрикнул от радости: под сидением ездового увидел гофрированную поверхность знакомого чемодана. Сомнения нет — это то, что выкопал в горах чужестранец. Часовой, к счастью, еще не вернулся. С большим трудом Знаур вытянул из-под сидения ездового плоский тяжелый ящик — ручка его была туго привязана к передку арканом. Перерезав ножиком веревку, он снял чемодан на землю и, пригнувшись насколько мог, потащил его к своему убежищу.

Гарнизон хутора издали следил за буйным пламенем.

Знаур высыпал содержимое ящика, приказав ребятам рассовать все по мешкам, поспешно накидал в него лежавшие под стеблями початки кукурузы, камни, землю и закрыл его на тугие пружинистые затворки.

— Надо положить ящик на старое место, в бричку.

— С ума сошел, Знаурка, — прошипел Костя. — Нас поймают и взденут на крючья… Разведку провалить хочешь?..

— Нельзя оставлять. Спохватятся — тогда найдут нас и повесят обязательно. Неси назад. Выполняй приказ.

Оглядываясь по сторонам, Костя потянул чемодан к повозке.

Он был уже около цели, когда увидел возвращающегося часового. Присел в испуге. «Что делать? — растерялся. — Сейчас увидит и все пропало».

Знаур побледнел, поднял наган. «Снять часового? — Выдам всех».

Ахметка, не раздумывая, взял початок кукурузы, пользуясь дымовой завесой пожара отбежал от места, где прятались ребята. Тщательно прицелился и запустил в часового, припал к земле — как учил отделенный Бибиков метать гранату. Удар пришелся чуть выше уха, с часового слетела фуражка… Он вскрикнул, схватился за ухо, зло выругался:

— Какая там мать балуется?..

Часовой, повернувшись спиной к бричке, стал высматривать «злодея». Тем временем Костя успел сунуть ящик под сидение ездового и, отскочив в сторону, пополз к своим товарищам.

Все это произошло в считанные минуты. Знаур закрыл глаза. «Сон это или правда? Хцауштен[47], нам помог добрый дух — покровитель смелых. Нет, не дух — Ахметка: он треснул по уху проклятого часового. Джигит!..»

…Итак, все сделано. Местопребывание пленных установлено, содержимое чемодана — в мешках. Теперь — домой. Скорее, скорее — за Кубань, к своим!..

Глава последняя

Мистер Стрэнкл был доволен. Аэроплан прилетел в Баталпашинскую как раз вовремя. Только что фотограф принес новые снимки стенда с телами замученных пытками людей. Правда, получилось не так выразительно, потому что главный «художник», фельдфебель Шиц, куда-то исчез, когда стояли в хуторе Хмельном…

Документальный материал для книги «О жестокости русской революции» собран, чемодан с ценнейшими бумагами военной миссии 1918 года будет доставлен в собственные руки Джона Уэйна.

Стрэнкл первым подошел к самолету. Маленький, юркий пилот проворно выскочил из кабины и, увидев на Стрэнкле погоны майора, отдал честь, доложил о прибытии.

— Лейтенант королевского воздушного флота Уилки Рауш.

— Рад встретить соотечественника. Майор Билл Стрэнкл.

Из пассажирской кабины вышел бледный человек в черкеске.

— Простите, где мне увидеть полковника князя Шамхалова? — обратился он к мистеру Стрэнклу.

— Позвольте… Мы, кажется, знакомы. В Тегеране, у духанщика Камараули…

Стрэнкл вгляделся в лицо офицера. Да, это был сотник Кубатиев.

— Какая встреча! — воскликнул иностранец, протягивая руку.

— Рад вас видеть, мистер… мистер…

— Не важно. Зовите меня просто майором.

— Да, господин майор. Не зря говорят — «гора с горой не сходится…» Ну, как, помогла вам моя схема местонахождения родовой башни?

— О да, конечно. Я нашел индийский корень «тха».

— …Простите, а деньги вы передали мальчику Знауру?

— Деньги? Какие деньги? Ах да, деньги… Я их отдал вашему брату, чтобы он тратил их на этого кавда… кавдасарда…

— Очень вам признателен! — Кубатиев болезненно улыбнулся, на его лбу выступил пот.

— Вы больны, господин Кубатаев?

— Кубатиев, — поправил сотник. — Да, знаете, что-то голова кружится. Не тиф ли…

— Господа! — обратился Стрэнкл к стоявшим в стороне офицерам. — Проводите сотника к полковнику Крым-Шамхалову. А я задержусь, мне нужно о многом переговорить с соотечественником, лейтенантом Раушем.

Офицеры и Кубатиев разместились в колясках, тронулись.

— Дорогой Уилки! Мы немедленно летим в Тегеран, — торжественно объявил он.

— Да… Но как же с офицером? Он из штаба Верховного Главкома русских…

— Он останется здесь — таково приказание генерала Хвостикова. Кроме того, у него тиф… Вы рискуете заразиться…

— Да, пожалуй, сэр.

— Куда положить чемоданы?

— В кабину, сэр.

— Эй! — крикнул Стрэнкл казаку, сидящему на козлах дрожек. — Неси вещи, голубчик. Бери сначала вон тот железный ящик с провизией…

— И к летчику, по-английски:

— Быстрей летим, дружище! За этот рейс гарантирую пятьсот фунтов.

— Вы весьма любезны, сэр. Я рад видеть вас на борту своей машины.

Уилки Рауш сам крутнул несколько раз упрямый пропеллер, влез в кабину, дал газу.

— Летим! — махнул он рукой сидящему сзади Стрэнклу.

— Олл райт! — рявкнул Стрэнкл, хотя уже ничего не было слышно в шуме мотора.

Самолет сделал полукруг над Баталпашинской и взял курс строго на юг — к Тегерану.

Профессор Джон Уэйн, глава научной экспедиции в Тегеране, коллекционировал священные арабские книги, оружие властителей древнего Востока и некоторые образцы прикладного искусства из слоновой кости, серебра и золота. Кукурузные початки не входили в число коллекционируемых предметов. Поэтому Джон Уэйн счел вполне разумным поместить Стрэнкла в дом умалишенных.

Отвез его в это заведение не сам шеф, а ассистент, или консультант, как его еще называли, — частное лицо, не имеющее прямого отношения к экспедиции, тот самый, о котором упоминалось в начале повести. Только высокий тюрбан, родимое пятно на щеке и небольшой горб отличали этого человека от шефа.

Вернувшаяся недавно из России путешественница мисс Мэтток как-то запуталась в темных коридорах особняка и очутилась в той половине, где консультант принимал заговорщиков из партии «Зольфгар».

Тут она лицом к лицу столкнулась с «консультантом» в тюрбане и сразу распознала в нем шефа: «Вы совсем неузнаваемы в этом наряде, мистер Уэйн!» Человек в тюрбане как будто не расслышал слов Мэтток, мрачно прошел мимо.

Первые дни Стрэнкл буянил, кричал, жаловался, что проклятый персианин обманным путем завез его в дом умалишенных. Но врачи были неумолимы, потому что сотни людей видели, как Стрэнкл бежал по улице и кричал: «Кукуруза! Кукуруза! Кукуруза!» — и пытался свернуть голову бронзовому всаднику на площади Сепех, но только разбил в кровь свои боксерские кулаки.

Профессор Джон Уэйн стал мрачнее тучи. Золото, отданное заговорщикам, не принесло желаемых результатов. Удалось лишь обезглавить восстание в Тавризе. Но лавры убийства Мохаммеда Хиабани присвоили себе шахские лазутчики.

Престиж Уэйна мог восстановить посланный в Россию майор Стрэнкл, но он привез лишь ящик с кукурузой да фотографии сомнительного происхождения. Впрочем, они могут сойти за подлинные документы…

Военный министр был взбешен, узнав о пропаже дипломатической посылки миссии 1918 года. Теперь большевики могут посвятить весь мир в тайную переписку военного министра с мистером Локкартом — первым поджигателем гражданской войны в России и организатором покушения на Ленина. А схемы месторождения редчайших металлов в горах Кавказа? А засекреченные месторождения нефти? Все попало в руки большевиков.

«Как я не раскусил этого увальня? — сокрушался Джон Уэйн. — Но и Россия теперь не та. В русских вселился злой дух — дух коммунизма. Сорвать наши планы может любая женщина, любой мальчишка…»

Иногда Билла Стрэнкла выпускали в город в сопровождении двух дюжих санитаров. Он приходил в небольшой русский кабачок под названием «Догорай моя лучина», куда частенько наведывались русские белоэмигранты. Хозяин кабачка, бывший владикавказский коммерсант Ираклий Спиридонович Керакозов, бесплатно наливал Стрэнклу стаканчик виски (только один — больше санитары не разрешали). Сестра хозяина, Вероника Спиридоновна пела надтреснутым голосом старинные цыганские романсы, а в поздний час исполняла танец с факелами.

Хозяин кабачка не раз вспоминал добрым словом контрабандистов, которые помогли ему перебраться через русскую границу.

— В России нашему брату теперь делать нечего, — говорил он. — Здесь же я при деле: скрашиваю жизнь бывшим русским господам, отпускаю товар в долг, под небольшие проценты. Одно плохо: заплошали офицеры. На прошлой неделе флигель-адъютант граф Чернопятов выпил пять рюмок под честное слово русского дворянина и прячется теперь в Старом городе. Хорош гусь, а еще из свиты его величества…

В тот памятный вечер, когда трое разведчиков покинули хутор Хмельной, унося в нищенских сумках содержимое дипломатической посылки, началось всеобщее отступление повстанческих войск в Грузию. Чтобы скрыть это, генерал Хвостиков приказал выставить на левом берегу Кубани мелкие группы прикрытия — создать видимость обороны. На одну из таких групп случайно наткнулись юные герои.

Раненые Костя и Ахметка попали в полевой лазарет Южно-Осетинской Красной бригады, в Пятигорск. Ахметка быстро поправлялся — пулевая рана на руке затягивалась. А у Кости был прострелен голеностопный сустав. Врач сказал: «Лежать придется с полгодика»…

— Как же это вас угораздило?.. — спрашивала сестра милосердия Даухан Каирова, миловидная осетинская девушка из Алагира.

Ребята отмалчивались.

Вскоре Ахметка выписался и уехал в Осетию вместе с группой демобилизованных бойцов бригады. В их числе был «босой комиссар» Петя Икати.

Наедине с Даухан Костя оказался более разговорчивым.

— Давно бы рассказал тебе, Даша, о нашем путешествии в тыл белых, да больно о друге вспоминать…

— Расскажи, Коста, расскажи, дорогой.

— Когда мы переплывали на лодке реку, Знаурка стрелял по дозору, чтобы дать нам перебраться с грузом…

— Да ты все по порядку, Коста, с самого начала…

— Ладно, расскажу.

Долго шагали юные разведчики по степи, прислушиваясь к стрельбе на переднем крае обороны, чтобы найти «тихое место», где бы легко можно было перебраться к своим.

Шли все дальше на северо-запад и, наконец, достигли Кубани, не ведая, что именно здесь правофланговые части Южно-Осетинской бригады готовят решающий удар по вражескому тылу, прикрытому лишь небольшими дозорами белоказаков.

Первым на дозор наткнулся Ахметка. Когда шли по кустарнику, он чуть не наступил на голову усатому уряднику, который лежа разглядывал в бинокль противоположный берег. Казак крякнул от испуга, но, увидев перед собой мальчишку, зло зашипел:

— Тихо. Не шевелись!

Ахметка побежал в сторону, к усыпанному галькой берегу. За ним — Знаур и Костя.

— Стой! — раздалось сзади.

Ребята продолжали бежать. Впереди показался нос привязанной к кустам лодки.

— В лодку, ребята! — крикнул Костя.

Знаур сбросил со спины тяжелый мешок.

— Бери! — приказал Ахметке (второй мешок был за плечами Кости).

Послышался лязг затвора.

— Стой, вражье племя! Куды лодку тянешь, черкесская морда, к красным?..

Усатый присел на колено, взял на прицел Ахметку, толкавшего в воду лодку. За спиной урядника из-за кустов поднялись три головы в казачьих фуражках.

— Стреляй же ты, Микитенко! — крикнул кто-то.

В этот миг Ахметка, подскользнувшись о тинистый валун, плюхнулся в воду. Казак выругался и снова приложился к ложе карабина. Знаур отчетливо вспомнил: ночь на берегу Терека, конные чекисты, армавирский Клява целится прямо в кожанку особоуполномоченного…

Так же решительно, как тогда, Знаур нажал на спусковой крючок. От выстрела наган дернулся вверх… Урядник выронил карабин, взмахнул руками и какое-то мгновение не опускал их, стоя на коленях.

— Плывите!

Он прилег на камнях за кустом и еще раз выстрелил в казаков.

— Лезь в лодку! — с тревогой крикнул Ахметка Знауру.

— Прыгай скорей! — торопил Костя.

Но Знаур будто и не слышал окликов.

Он думал: «Надо выстрелами отвлечь казаков. Пусть хоть один доберется до правого берега и доставит шпионские бумаги. Уплыть троим немыслимо: на воде казаки расстреляют всех…»

Друзей относило все дальше. Дозор притаился. «Ждут, шакалы, когда у меня кончатся патроны…» — сказал про себя Знаур.

Чуть слышно плескались волны Кубани. Знаур оглянулся — лодка подходила к середине реки, где быстрина играла переливчатым золотом потухавшей вечерней зари. И в эту тихую минуту снова вспомнились слова матери: «Зачем, зачем ты покинул меня, ма хур…»

…Ахметка отчаянно греб единственным веслом. А с другой стороны стремительное течение выпрямляло лодку, и она быстро подавалась к берегу.

Костя обернулся, сложил ладони рупором и закричал:

— Плыви-и-и, скорей-ей!

— Скоре-е-ей! — как эхо, подхватил Ахметка.

На левом берегу, где остался Знаур, снова раздались выстрелы. Костя увидел, как их друг, отстреливаясь, бросился в воду и поплыл. Казаки открыли огонь. Долго чернела на волнах Знауркина голова, а потом скрылась где-то в быстрине…

Почти у самого берега вражеские пули догнали и лодку. Упал Костя. Ахметка бросил весло, схватившись за руку. Но к лодке уже бежали красноармейцы…

Передний махал рукой и что-то кричал разведчикам. Теряя сознание, Костя узнал в нем своего отделенного Бибикова.

Забыв в эти минуты суровую уставную науку, бывалый русский солдат сокрушался:

— Ребятушки, родные мои! Да как же вы, соколики, рискнули плыть, не дождавшись ночи? А где же третий ваш герой, где старшой-то?..

— Там! — Ахметка махнул рукой на бурлящую говорливую Кубань.

— Ну и что с Знауром? — спросила Даухан, вытирая платочком глаза.

— Утонул, должно быть…

— Не плачь, Даша, — успокаивал Костя, сам еле сдерживая слезы. — Все-таки мы доставили бумаги в штаб, и комиссар увез их в Военный Совет, самому Орджоникидзе. Все хорошо. А пленных освободил офицер, тот, что сжег в сарае палача. Помнишь, я рассказывал…

— Почему он так поступил, этот офицер?

— Значит, совесть заговорила в человеке.