Илья Ильф и Евгений Петров

10. «ЮМОР ОЧЕНЬ ЦЕННЫЙ MEТАЛЛ»

Название этой главы взято из записей Петрова об Ильфе. Целых десять лет они вместе добывали редкий металл и хорошо знали ему цену. Сатирический образ мог начинаться с малого — с выразительной фразы, мог даже начинаться с одного случайно услышанного веселого словечка, из числа тех, которыми умел увлекаться Ильф. Так начинался Остап Бендер, с любимой поговорки общего знакомого Ильфа и Петрова: «Ключ от квартиры, где деньги лежат». Общий знакомый тоже был выведен в романе. Но его поговорка досталась Остапу. С этой фразой Остап появляется в «Двенадцати стульях». И она действительно сразу же кое-что проясняет в характере неунывающего жулика. Самоуверенность и бодрое настроение не покидали Остапа даже в тех случаях, когда у него ничего не было за душой — ни денег, ни квартиры, ни ключа, отпирающего эту квартиру,— и, по уточнению авторов, не было даже пальто.

Другие словечки и выражения, ставшие с легкой руки Остапа ходкими, тоже имели свою историю, нередко весьма любопытную. Об этом стоит напомнить, тогда станет понятней, как широко «загребали» сатирики в поисках ценного металла. Фраза «Командовать парадом буду я» вычитана в приказах. Но в устах Остапа она утратила торжественный смысл, приобрела пародийный, иронический оттенок. Другая фраза Остапа: «Продолжим наши игры» — вошла в роман «Золотой теленок» вместе с намеком на ее автора: «А теперь — продолжим наши игры, как говорил редактор юмористического журнала, открывая очередное заседание и строго глядя на своих сотрудников». Этим редактором был Михаил Кольцов, начинавший такими словами еженедельные редакционные «летучки» сотрудников «Чудака». Строчка из таинственной телеграммы, доставленной на квартиру Корейко в три часа ночи: «Графиня изменившимся лицом бежит пруду»,— взята из сборника материалов о последних днях Л. Н. Толстого. В 1910 году корреспондент газеты «Речь» Николай Эфрос телеграфировал в Петербург со станции Остапово: «Узнал несколько подробностей покушения графини: не дочитав письма, ошеломленная бросилась сад, пруду; увидавший повар побежал дом сказать: Графиня изменившимся лицом бежит пруду»[11]. Стиль корреспонденции сильно смахивал на дурные «великосветские» романы (к тому же смешно переведенные на лаконичный язык телеграфа). Ильф и Петров процитировали, ничего не изменяя. Фраза и без того воспринималась пародийно. Вообще им было свойственно умение читать юмористически. Запасы смешного они постоянно пополняли находками из книг, газет, журналов. Историю гусара-схимника Буланова, которую Остап смешно пересказывает в «Двенадцати стульях», писатели разыскали в дореволюционных газетах. В свою записную книжку Ильф заносил то формулы дипломатического языка: «Как полагают, свидание будет иметь далеко идущие результаты», то образчики литературного красноречия: «Босая, средь холмов умбрийских, она проходит, Дама-Нищета», го интригующие фразы из переводной морской книги: «Кэптэн Блай, вы жестоко обращались с матросами», «Кэптэн Блай, вы находитесь перед судом его величества». Такие заготовки Ильф и Петров всегда делали с удовольствием и потом использовали самым неожиданным образом. Это годилось для пародии и для речи Остапа. Великий комбинатор, как известно, не чуждался изящной словесности и ценил эффектные фразы.

На первый взгляд может показаться, что речь Остапа складывалась слишком уж пестро. Но самая эта пестрота становится важным средством характеристики, отражает пестроту биографии сына турецкого подданного. Где он только не терся! С кем не водился! Откуда только не тянул слова и выражения! У одесских босяков, у провинциальных адвокатов, у газетных фельетонистов. В его речи «то флейта слышится, то барабан». Не случайно с любым из своих «контрагентов» (так шутя Остап называет Корейко) великий комбинатор легко настраивается на соответствующую музыкальную волну.

О других героях Ильфа и Петрова тоже можно сказать, что мы их всегда слышим,— слышим и благодаря этому отчетливей начинаем видеть. Тридцать слов людоедки Эллочки с головой выдают эту маленькую хищницу. Безмятежную тумбу — канцелярский стиль. В напыщенном лоханкинском ямбе отразился весь Васисуалий Андреевич — эгоист и позер. Достаточно проницательному Остапу (который умеет разоблачать и высмеивать своих «контрагентов» не хуже, чем репортер Персицкий Никифора Ляписа) перекинуться несколькими фразами с Лоханкиным, и он сразу догадывается, что интеллект этого мыслителя остался на уровне пятого класса гимназии, откуда Лоханкина когда-то вытурили за неуспеваемость. Журналист Ухудшанский пристает к окружающим с унылым вопросом: «Заседаете? Ну, ну!», «Пишете? Ну, ну!» — с вопросом, от которого так и веет скукой и равнодушием самого Ухудшанского. И если герой Ильфа и Петрова даже отмалчивается, все равно мы его слышим. Красноречивое молчание Корейко, однажды и навсегда усвоившего правило: «Молчание — золото», не менее выразительно, чем красноречивая болтовня Остапа.

Но для того чтобы всех этих сатирических персонажей мы действительно могли услышать и увидеть, сколько ценного металла заранее пришлось «намыть», заготовить. Такие заготовки Ильф и Петров вели непрерывно. Следы напряженной лабораторной работы сохранились в записных книжках Ильфа, в черновиках рукописей. Кое-что дополняется воспоминаниями друзей и знакомых, к сожалению не очень многочисленными и до сих пор еще не собранными воедино. Борис Галин рассказывал автору этих строк, как, войдя в номер одной ленинградской гостиницы, где только что поселились Ильф и Петров, он застал удивившую его картину: хозяева сидели за столом, не сняв пальто, не раскрыв чемоданы, и что-то усердно писали. Могло показаться, что они производят инвентаризацию мебели. В действительности они записывали в свои книжечки, для памяти, обстановку гостиничного номера. На улице Ильф любил гадать, что за человек прошел мимо, какая у него профессия, какие вкусы. Многие записи Ильфа напоминают острые летучие зарисовки вроде тех, которыми художники обычно заполняют свои альбомы. Однажды найденная деталь неоднократно изменялась, трансформировалась, фильтровалась, прежде чем окончательно удовлетворить авторов. Так было, например, с конторой по заготовке рогов и копыт. В ранних рассказах Ильфа и Петрова, в записных книжках Ильфа мелькают всевозможные конторы: по заготовке когтей и хвостов, голубиного помета, тигровых костей, конторы по заготовке башлыков. Если в «Золотом теленке» авторы выбрали рога и копыта, так это потому, что обманчивое предприятие Остапа сохраняло видимость вполне реального учреждения, заготовляющего сырье для нужд гребеночной и мундштучной промышленности. Когти и хвосты были уже чистой фантастикой и больше подошли для сказок новой Шахразады.

Отлично придумывались смешные имена и фамилии. Вопрос, какую фамилию будет носить герой, писатели никогда не считали для себя праздным. У Ильфа и Петрова постоянно встречаются фамилии разоблачительные, намекающие на характер и профессию ее владельца (ханжа редактор Саванарыло, присяжный поверенный Старохамский, дантистка Медуза-Горгонер, критик-рапповец Гав. Цепной, эксцентричный кинорежиссер Крайних-Взглядов). В одном случае смешит неожиданность сочетания имен и фамилий (Жоржетта Тираспольских, Сандро Полупетухов). В другом — имен и отчеств (Паша Эмильевич, Серна Михайловна). В третьем — фамилий и псевдонимов (местная сквозная бригада авторов малых форм в составе Усышкина-Вертера и его братьев: Усышкина-Вагранки, Усышкина-Овича и Усышкина-деда Мурзилки). В четвертом — перечисление созвучных фамилий. «Музыкальное оформление» театра Колумба — Галкин, Палкин, Малкин, Чалкин и Залкинд — это как бы размножившиеся в пяти лицах Бобчинский и Добчинский. Есть фамилии громкие, как титул: Колонна-Берлинский. Есть имена и фамилии загадочные, вводящие читателей в обман, например: «цирульный мастер Пьер и Константин» — один это человек или двое? А вот еще загадка: братья Лев Рубашкин и Ян Скамейкин. Второстепенные персонажи в произведениях Ильфа и Петрова могли не иметь ни особых характерных примет, ни особой роли в сюжете, но уж зато наверняка имели фамилии, которые потом долго вспоминались с улыбкой,— Птибурдуков, Плотский-Поцелуев, Симбиевич-Синдиевич и т. д. На выдумки такого рода Ильф и Петров были неистощимы. Вероятно, это их так же увлекало, как в свое время придумывание смешных и неожиданных заголовков для четвертой полосы «Гудка»[12].

А как упорно работали писатели над языком своих произведений, сколько изобретательности проявили в поисках средств комической выразительности.

Рецензируя книги молодых рассказчиков, Петров говорил однажды, что писатель тесно, как воздухом, окружен чужими метафорами, эпитетами, когда-то кем-то сочиненными словесными комплектами, до этого уже побывавшими в руках многих авторов. Один такой «комплект» Остап с выгодой продал самому скучному пассажиру литерного поезда журналисту Ухудшанскому. Пользоваться этим комплектом было легко и удобно. Как выражался Остап, расхваливая свой товар, не надо дожидаться, «покуда вас охватит потный вал вдохновения». Но это чрезвычайно опасная легкость.

Необходимо, писал Петров, «с величайшими, я бы сказал, мучительными трудами находить свое собственное, неповторимое, с боем создавать оригинальную манеру, не хватая легкомысленно первое, что подвернется под руку... Надо изо дня в день корпеть над словом, трястись над ним».

Сами Ильф и Петров решительно избегали слов и выражений, о которых Марк Твен остроумно заметил, что они хорошо звучат, когда встречаются в печати первые семнадцать-восемнадцать тысяч раз, а потом начинают приедаться. Но в пародийном, ироническом плане сатирики их неоднократно «обыгрывали».

Этой задаче служил, в частности, прием комического обновления привычных выражений, приевшихся оборотов речи: ахиллесова пята видна сквозь продранный носок; воздушный замок разваливается со всеми его башенками, подъемными мостами, флюгерами и штандартом; «Сноуден — это голова!» — яростно доказывают друг другу пикейные жилеты. «Сноудену пальца в рот не клади. Я лично свой палец не положил бы»,— надрывается старик Валиадис, «нимало не смущаясь тем, что Сноуден ни за что на свете не позволил бы Валиадису лезть пальцем в свой рот». Когда, размечтавшись о брильянтах мадам Петуховой, Остап восклицает: «Батистовые портянки будем носить, крем Марго кушать», то вещи здесь выступают в столь необычном качестве, что это делает их комичными. Такое смещение понятий тоже становится одним из источников смеха.

История создания книг Ильфа и Петрова — это не только история поисков сатирических образов, приемов и средств сатирической оценки людей и событий, это история выработки собственной оригинальной манеры, создания собственного неповторимого писательского почерка. Их было двое, и слово, которое приходило в голову одновременно обоим, они без сожаления отбрасывали, принимаясь искать другое. Это было постоянным принципом их работы, надежным заслоном от готовых, ходячих выражений и «серых словесных комплектов».

— Если слово пришло в голову одновременно двум,— любил говорить Ильф,— значит, оно может прийти в голову трем и четырем, значит, оно близко лежало. Не ленитесь, Женя, давайте поищем другое. Это трудно. Но кто сказал, что сочинять художественные произведения легкое дело?

Со временем они чаще стали ловить себя на том, что вместе произносят действительно хорошее, нужное слово, которое лежало не близко, а далеко. Но это пришло не скоро, не сразу, в итоге долгих поисков, мучительного труда, выработки единого литературного стиля и единого литературного вкуса, в итоге жестоких споров у письменного стола из-за какого-то эпитета или оборота речи, ни разу, впрочем, не омрачивших их дружбы. Заметки Петрова для книги «Мой друг Ильф» вводят нас в атмосферу этих споров и, как магнитофонная лента, даже сохраняют живое звучание ильфовской речи: «Женя, вы слишком уважаете то, что вы написали. Вычеркните. Не бойтесь. Уверяю вас, от этого ничего страшного не произойдет. Вычеркните». «Это была моя слабость,— добавлял Петров.— Я действительно уважал написанное... перечитывал по двадцать раз и вычеркивал с большим трудом».

Рядом с этой записью еще одна:

«— Женя, не цепляйтесь так за эту строчку. Вычеркните ее.

Я медлил.

— Гос-споди! — говорил он с раздражением.— Ведь это же так просто.

Он брал из моих рук перо и решительно зачеркивал строчку:

— Вот видите! А вы мучились».

Над могилой Ильфа Александр Фадеев говорил, что Ильф показал советским писателям пример чрезвычайно бережного отношения к слову. И в этом не было ни капли преувеличения. Петров вспоминает, что они всегда мучились перед тем, как написать книгу, во время ее написания и даже через неделю после ее написания. В действительности они мучились гораздо дольше. Стоит хотя бы сопоставить рукопись «Двенадцати стульев» с отдельными изданиями романа и отдельные издания «Двенадцати стульев» друг с другом, чтобы увидеть следы долго еще не прекращающейся работы над словом. В одном издании они снимали, как неудавшиеся, такие эпизоды, которые юмористу средней руки и даже выше средней показались бы настоящей находкой. В другом — вставляли новые страницы и даже дописывали целые главы. А ведь, работая над «Золотым теленком», они с сожалением вспоминали, как легко писались «Двенадцать стульев», и завидовали собственной молодости. Следовательно, «Золотой теленок» писался еще трудней.

На протяжении всей своей совместной творческой деятельности они никогда не ленились искать именно то, что лежало далеко, и в этих трудных поисках находили те неожиданные слова, которые в конечном счете оказывались и самыми меткими. Когда они писали: «в углу стояла грязная, как портянка, искусственная пальма», смело сближая такие далеко лежащие друг от друга слова, как «портянка» и «пальма», то сравнение оказывалось и смешным и точным. Пальмы в плохо работающих, но парадно озеленившихся учреждениях всегда внушали Ильфу и Петрову недоверие. В фельетоне «У самовара» сказано: «Что может быть безобразнее пыльных ресторанных тропиков, пальмы в растрескавшейся кадушке, возвышающейся над несъедобным железнодорожным борщом или деволяйчиком! А когда поезд опаздывает на несколько часов, тогда пальма в глазах пассажира становится чисто декоративным растением, содержащим в себе все признаки очковтирательства». Здесь снова хочется обратить внимание не только на характерную для авторов мысль, но и на самую форму ее выражения, на неожиданность и необычность сравнения, которое усиливает сатирическую окраску. Ресторанная пальма, в отличие от обыкновенной, начинает выделять не кислород, а все признаки очковтирательства.

Критикуя грубые рапповские методы руководства литературой, Ильф и Петров иронически замечали, что дело совсем не в том, чтобы устроить «избиение литгугенотов», против некоторых фамилий поставить меловые кресты, а затем «учинить Варфоломеевскую ночь с факелами и оргвыводами». Факелы, кресты на воротах сближены тут с сугубо бюрократическим выражением «оргвыводы». Такое пародийное соседство, как говорят лингвисты, «иностильных элементов» создает настоящий комический эффект. Но для Ильфа и Петрова это была не просто шутливая игра словами. «Иностильные элементы», остроумно соединившись в одной фразе, обретают в таком контексте определенную внутреннюю связь, свой нешуточный смысл. Это смешно, но это и серьезно.

Сколько раз большие мастера литературы писали о ночном Бродвее, залитом огнями реклам. Ильф и Петров тоже описали это зрелище в «Одноэтажной Америке», но по-своему: остро, иронически, и слова опять-таки были взяты не из близкого ряда: «Здесь электричество низведено (или поднято, если хотите) до уровня дрессированного животного в цирке. Здесь его заставили кривляться, прыгать через препятствия, подмигивать, отплясывать. Спокойное эдисоновское электричество превратили в дуровского морского льва. Оно ловит носом мячи, жонглирует, умирает, оживает, делает все, что ему прикажут».

В своих сатирических романах Ильф и Петров, как мы уже говорили, иногда стремились «подогнать» разные слова друг к другу, а иногда и соединить в одной фразе по принципу взаимного исключения, чтобы тем самым сильнее подчеркнуть пустомыслие и пустословие комических персонажей («При наличии отсутствия»,— кипятится Полесов, «Где выход из этого исхода?» — волнуется Бомзе) или же осмеять некоторые курьезы быта: кабинет был обставлен «новой шведской мебелью ленинградского древтреста», «По плану был намечен летучий трехчасовой митинг». И еще: «По случаю переучета шницелей столовая закрыта навсегда».

С неожиданным соединением всевозможных нелепостей как с определенным комическим приемом мы постоянно сталкиваемся в произведениях Ильфа и Петрова. «Грабят! Ка-ра-ул!»— шепчет отец Федор. «Вам мат, товарищ гроссмейстер»,— лепечет насмерть перепуганный васюкинский любитель шахмат, выигрывая у Остапа партию. Все здесь не совпадает с привычными представлениями. Кто же станет произносить шепотом слово «караул» или, выигрывая партию в шахматы, не только не радоваться, а, напротив, насмерть пугаться. Вот целая цепочка комических нелепостей. Хохочущего священника увозят на пожарной лестнице в психиатрическую лечебницу. Это исчезновение отца Федора со страниц «Двенадцати стульев» сделано совершенно в духе «монтажа сильно действующих аттракционов». Так уходили со сцены театра Колумба персонажи «Женитьбы», кто верхом на верблюде, кто балансируя на протянутой через весь зал проволоке.

В основе этих и многих других смешных несоответствий — иногда крупных, иногда совсем крохотных,— как думается, лежит общее, главное несоответствие жизни героев сатирических романов Ильфа и Петрова с жизнью общества. Ведь все их существование было сплошным несоответствием.

Ильф и Петров любят создавать комические несоответствия и тогда, когда описывают поведение, поступки своих героев — Бендера ли, Воробьянинова, отца Федора, Паниковского. Они даже рисуют целые юмористические сценки, где привычные понятия заменяются непривычными и, как в детских «путаницах», все вдруг оказывается наоборот: «На Театральной площади великий комбинатор попал под лошадь. Совершенно неожиданно на него налетело робкое животное белого цвета и толкнуло его костистой грудью. Бендер упал, обливаясь потом. Было очень жарко. Белая лошадь громко просила прощения». Это опять же один из вариантов того комического приема, который всегда так разнообразно «работает» в книгах Ильфа и Петрова. Комизм фразы, слова, образа или непосредственного действия строится на неожиданном внутреннем повороте, как бы «взрывающем» обычные представления. Не Бендер отделывается испугом, а сбившая его белая лошадь. Могучее тело Остапа не получило никакого повреждения. Он живо поднялся. Зато лошадь трепещет в ожидании скандала.

Тот же «перевернутый ход» использован и в «Одноэтажной Америке». Но если история столкновения Остапа Бендера с лошадью является образцом веселого непритязательного юмора, то пример, который хочется привести из «Одноэтажной Америки», показывает, что комические «наоборот» могут выдерживать серьезную сатирическую нагрузку: «Мы снова вернулись в этот город (то есть из поездки по стране в Нью-Йорк.— Б. Г.), где живет два миллиона автомобилей и семь миллионов человек, которые им прислуживают. О, это замечательное зрелище, когда автомобили выходят на прогулку в Сентрал-парк! Нельзя отделаться от мысли, что этот громадный парк, расположенный посредине Нью-Йорка, устроен для того, чтобы автомобили могли подышать там свежим воздухом. В парке есть только автомобильные дороги, пешеходам места оставили очень мало. Нью-Йорк захвачен в плен автомобилями, и автомобили ведут себя в городе как настоящие оккупанты,— убивают и калечат коренных жителей, обращаются с ними строго, не дают пикнуть. Люди отказываются от многого, лишь бы напоить своих угнетателей бензином, утолить их вечную жажду маслом и водой».

Нелепость представившейся авторам картины — прямое следствие нелепости, противоречивости самой американской жизни. В острой сатирической форме здесь нашла свое выражение частая у Ильфа и Петрова мысль, что в Америке властелином нередко оказывается вещь, а человек — ее рабом.

С годами стиль Ильфа и Петрова заметно менялся. Некоторые поклонники их романов даже считали, что писатели вообще отказались от присущего им юмора, хотя в действительности это было не так и смех сатириков лишь обретал новые оттенки. Раскройте наугад начало любой главы «Золотого теленка». Это почти всегда смешная неожиданность. Прочитав первую строчку, вы улыбнулись, может быть, удивились. Вас потянуло прочесть дальше — вторую строчку и третью. Во всяком случае, ваше любопытство уже задето. Иногда вас рассмешила парадоксальная мысль: «Пешеходов надо любить. Пешеходы составляют большую часть человечества. Мало того — лучшую его часть. Пешеходы создали мир»; иногда — курьезность происшедшего события: «Ровно в 16 часов 40 минут Васисуалий Лоханкин объявил голодовку»; иногда неожиданность сравнения: «В нагретом и темном товарном вагоне воздух был теплый и устойчивый, как в старом ботинке». А иногда рассмешил и самый характер рассуждений Остапа Бендера: «Великий комбинатор не любил ксендзов. В равной степени он отрицательно относился к раввинам, далай-ламам, попам, муэдзинам, шаманам и прочим служителям культа. «Я сам склонен к обману и шантажу,— говорил он.— Но я... предпочитаю работать без ладана и астральных колокольчиков».

Для манеры веселой плутовской игры такие шутливые начала глав были характерны. А первое появление героя на страницах романов! «Выход» Остапа с астролябией и Корейко с таинственным чемоданчиком, первые «выходы» Балаганова и Паниковского, остроумно задуманные и по-театральному эффектные, разве не поддерживают дух прямой или лукаво замаскированной пародии, который всегда силен в романах Ильфа и Петрова? Это условно и в то же время реально. Как будто бы в шутку и одновременно всерьез. В это верится и не верится. Но это всегда смешно. И заметим кстати, что смешат не только приемы сами по себе. Тут во всем есть настоящая веселость, юмор, ум. А без этих качеств любые приемы мало чего стоят.

В произведениях последних лет сатирики гораздо реже прибегали к столь броским и эффектным средствам. В записных книжках Ильф высказывал мысли о творчестве, близкие чеховским. Быть может, полемизируя с самим собой, он писал: «Лучше всего взять самое простое, самое обычное. Не было ключа, открывал бутылку с нарзаном, порезал себе руку. С этого все началось».

В манере самого простого, самого обычного писался последний совместный рассказ «Тоня». Но в простом скрывается большая внутренняя сосредоточенность. По-видимому, история Тони первоначально рисовалась Ильфу и Петрову юмористически: «Тоня, девушка, которая очень скучала в Нью-Йорке,— отметил Ильф в своей записной книжке,— потому что ее «не охватили». Она сама это сказала. «Неохват» выразился в том, что танцам она не обучается и английскому языку тоже. И вообще редко выходит на улицу. У нее ребенок». В такой записи на первый план еще выдвигалась юмористическая линия «неохвата». В рассказе история девушки дана глубже, сложней и в совсем иной, лирической, тональности. Главное, чем определяется характер и поведение Тони,— это тоска по родине, невозможность и нежелание ограничить свои интересы домом, магазином, пошлейшими фильмами, вульгарными радиопередачами, примириться с той «духовной вялостью», которую всемерно поддерживает в людях капитализм. Комический мотив в рассказе тоже сохранен. Но, рождаясь из самого несоответствия взглядов, интересов Тони Говорковой с условиями существования человека в капиталистическом мире, он приобретал большую силу и остроту, чем в первоначальных планах. Смех продолжал сопутствовать Ильфу и Петрову в «Одноэтажной Америке» и в «Тоне». Вопреки некоторым опасениям и прогнозам, они не собирались с ним расставаться.

Ильф и Петров начинали формироваться как писатели-сатирики в те годы, когда революция разрушила старый быт и старую, налаженную веками мораль, а новый быт, новая мораль только начинали складываться. Многое в жизни еще не устоялось, не определилось. В период нэпа находилось немало охотников поудить рыбку в мутной воде. То были люди с весьма темными биографиями, с фальшивыми паспортами и анкетами, вроде Остапа, Корейко, Воробьянинова или председателя лжеартели «Личтруд» мосье Подлинника, который тем и прославился в Колоколамске, что купил у «пролетария чистых кровей» Досифея Взносова его происхождение и, обзаведясь пролетарской генеалогией, значительно расширил доходы артели. Выводя этих плутов и проходимцев в своих произведениях, Ильф и Петров заставляли читателя не только негодовать, но и смеяться. Они взяли на вооружение иронию. Они засели за сочинение смешного сатирического романа, когда одному соавтору еще не было тридцати лет, а другому едва исполнилось двадцать четыре года. Такой труд бывает под силу не многим. А они первой же своей книгой помогли утверждению советского сатирического романа как жанра.

В последующие годы малый мир то в обличье стяжателя, то — равнодушного подлеца или тунеядца, то — злобного обывателя и даже целого «края непуганых идиотов», какими нам рисуются жители города Колоколамска, остается героем их книг. В этом смысле Ильфа и Петрова в шутку можно назвать «однолюбами». Однако, говоря о плохом, отрицательном, они отнюдь не собирались выдавать плохое за характерное, запугивать самих себя и запугивать других. У них были свои слабости и огорчительные просчеты. Но смех Ильфа и Петрова был далек от пессимизма и мизантропии. В партийном документе «За тесную связь литературы с жизнью народа» сказано: «Весь вопрос в том, с каких позиций и во имя чего ведется критика». Ильф и Петров, критикуя, всегда чувствовали себя представителями огромного, светлого мира. Этим и определялась позиция советского писателя-сатирика, его духовное здоровье, его оптимистическое мироощущение. В насмешливой пародийности Ильфа и Петрова критик Корнелий Зелинский еще при жизни обоих писателей разглядел сознание победоносного, хозяйского отношения к миру как важную черту их творческого облика, как выражение той принципиально новой роли, которую обретала сатира в советском обществе. Это в прежние времена, говорил Михаил Кольцов на Первом съезде советских писателей, сатирик мыслился как желчный автор. У одного сатирика был даже такой псевдоним «Желчный поэт». Теперь в смехе исчезают, уже исчезли желчные ноты. «Они сменяются новыми нотами: нотами силы, нотами сурового гнева или превосходства над противником».

Важное свидетельство сохранил в статье об Ильфе Михаил Зощенко («Литературная газета», 15 апреля 1938 г.). Вспоминая о беседах с Ильфом на отдыхе в Ялте, Зощенко рассказывает, что их смысл сводился к тому, что литератор, пожелавший писать для народа, должен обладать его положительными духовными свойствами, его радостным восприятием жизни. Писатель-сатирик не является исключением.

«Мы шли с Ильфом по набережной,— пишет Зощенко.— На море был шторм. Какую-то маленькую рыбачью лодчонку, далеко за молом, швыряло, как скорлупу. Но эта утлая лодочка мужественно боролась с огромными, кипящими волнами.

Ильф, показав рукой на эту лодку, неожиданно сказал:

—...В этой великолепной картине, не закрывая глаза на опасности, надо уметь видеть мужество, победу, берег и отличных, неустрашимых людей.

В этих удивительных словах Ильф с предельной точностью сформулировал задачи писателя, задачи сатирика.

Ум видит опасности и превратности. Но воля к победе велика. Цель ясна. И положительные представления преобладают».

Сами Ильф и Петров, взяв в руки перо сатириков, считали себя «революцией мобилизованными и призванными». Их всегда возмущали и те писатели, которые, уподобляясь Васисуалию Лоханкину, выясняли свои отношения с советской властью, и те, которые высокомерно называли себя «единственными пролетарскими». В таких случаях сатирики любили вспоминать строчку стихов Маяковского:

Не они ли, эти «единственные» (пока еще Ильф и Петров не стали писателями-правдистами), без конца докучали им вопросом: «Правда ли, что ваш смех не наш смех?» (На страницах «Правды» он уже им казался нашим смехом!)

В то же время Ильф и Петров действительно не могли не считаться с тем, что за рубежами нашей страны могут предприниматься различные попытки сделать из их критики намеренно ложные выводы, искаженно представить картину жизни советского общества. В начале 30-х годов, когда романы Ильфа и Петрова с успехом издавались во многих странах[13] и в связи с этим начали появляться различные «пиратские» переделки их книг для театра и кино, такие опасения становились реальностью. Отношение Ильфа и Петрова к зарубежным переделкам (и подделкам) неизменно оставалось отрицательным. Представителю одной французской кинофирмы, решившей экранизировать «Двенадцать стульев», они отвечали весьма решительно: «В целях сохранения художественной и политической целостности нашего произведения, а также для того, чтобы сохранить его от искажений (развесистая клюква) и неверного отображения советской действительности, мы ставим необходимым условием нашу личную консультацию при съемках этого фильма. Если фирма не собирается выпускать халтуры, то ей наша консультация может быть только весьма желательна. Мы настолько заинтересованы в том, чтобы этот фильм не исказил советскую действительность, что согласны принять расходы по поездке на себя».

А с каким негодованием они отнеслись к недостойной выходке нью-йоркского издательства «Фаррер и Рейнгардт», поместившего на суперобложке американского издания «Золотого теленка» явно рекламное и явно антисоветское извещение: «Книга, которая слишком смешна, чтобы быть опубликованной в России». «Как видно,— писали Ильф и Петров,— издатели хотят представить СССР страной настолько мрачной, что в ней смешные книги издаваться не могут». Вспоминая, что в договоре, заключенном между авторами и издательством, обе стороны именовались джентльменами, писатели добавляли: «Если в Нью-Йорке такой образ действий называется джентльменским, то у нас, в штате Москва, это называется совсем иначе».

Ильф и Петров были современниками своей бурной эпохи, современниками и участниками во всем значении этих слов, а не бесстрастными зрителями. Когда до них дошло известие, что в фашистской Германии их произведения были брошены в огонь, они с гордостью писали: «Нам оказана величайшая честь — нашу книгу сожгли вместе с коммунистической и советской литературой». В самом этом факте они видели признание полезности своей работы для дела социализма, ее опасности для врага.

А. Мацкин слышал, как Петров однажды говорил, что в жизни многих писателей есть два периода: первый — накопление опыта, живые контакты с живой средой, постоянно обновляющиеся впечатления — и второй, обычно наступающий вместе со зрелостью,— кабинетная обработка когда-то пережитого, возвращение к прошлому, творчество по воспоминаниям. «Если говорить о себе,— добавлял Петров,— то у меня нет никаких других желаний, кроме одного: сохранить, пока я жив, чувство дня, чувство времени». Этим «чувством дня» было проникнуто все их творчество. Они писали только о настоящем, а если не о настоящем, то и не о прошлом, а, как Евгений Петров в своем незаконченном романе,— о будущем. Но это «чувство дня», быть может, и обеспечило их книгам прочный успех на долгие годы, сделало современниками нескольких поколений советских людей.

В конце «Одноэтажной Америки», проехав тысячи километров по Соединенным Штатам, многое увидев и узнав, Ильф и Петров написали слова, которые были итогом многих путешествий и встреч, сгустком житейского, писательского опыта: «На свете, в сущности, есть лишь одно благородное стремление человеческого ума — победить духовную и материальную нищету, сделать людей счастливыми». Высшее воплощение этого стремления Ильф и Петров видели в живой практике нашей страны, в беспримерном подвиге советского народа, строящего социализм. Вот почему, оглядываясь на пройденный ими совместный творческий путь, Петров с такой убежденностью писал: «Для нас, беспартийных, не было выбора — с партией или без нее. Мы всегда шли с ней».