Илья Ильф и Евгений Петров

2. НА ЧЕТВЕРТОЙ ПОЛОСЕ

Итак, в 1923 году Илья Ильф приезжает в столицу. С первых же шагов московской жизни ему сопутствует удача. Как журналист «со стажем», он не только устраивается на работу в «Гудок», но даже получает комнату, маленькую комнату на двоих, в общежитии при типографии. Там он и поселяется с Юрием Олешей.

Вероятно, одновременно с Ильфом или вскоре после него приезжает «завоевывать» Московский уголовный розыск Евгений Петров в немецком «трофейном» кожухе с неразлучным пистолетом и с червонцем, глубоко зашитым в подкладку. У Петрова, в отличие от Ильфа, нет никакого литературного опыта и нет желания заниматься литературой. Но в Москве живет его старший брат — писатель Валентин Катаев. Вместе они отправляются бродить по городу. Как некогда в Одессе, старший водит младшего по редакциям: из театрального журнала в «Огонек», из «Огонька» в «Крокодил».

Картины московской жизни поражают провинциального юношу кричащими контрастами старого и нового. Нэпманский быт оскорбляет его своим наглым, показным великолепием: казино с рулеткой и «золотой» комнатой, где игроки ставят только золото, драгоценности и валюту, призывный крик лихачей: «Пожалте, ваше сиятельство! Прокачу на резвой!» В Одессе Петров жил с чисто спартанской суровостью, раз и навсегда внушив себе мысль, что должен погибнуть от бандитской пули, а тут, в Москве, вдруг понял, что жизнь ему еще предстоит долгая. Значит, можно было строить планы на будущее и даже впервые помечтать. Он писал иронически: «Во мне проснулся бальзаковский молодой человек-завоеватель».

Но честолюбивым планам «завоевания» Московского уголовного розыска осуществиться не удается. Вместо угрозыска пока приходится служить в больнице. Грозный агент довольствуется скромной должностью смотрителя. Отсюда его забирает Катаев, который, кажется, уже сам сделал выбор за брата. Не зря в первый же день Катаев водил его по московским редакциям. Наступает пора первых литературных опытов. До сих пор он составлял только протоколы на месте свершения преступлений, а теперь по настоянию Катаева пишет первый рассказ и первый фельетон, тоже по настоянию Катаева, устраивается в сатирический журнал «Красный перец». Чтобы читатели «Перца» не путали двух братьев, младший выбирает себе псевдоним «Петров». Под этим именем, да еще под именем гоголевского «Иностранца Федорова», он печатает в 1924—1925 годах фельетоны на международные темы и юмористические зарисовки быта чуть не в каждом номере «Красного перца», иногда в близком соседстве с Маяковским, который не раз отдавал сюда свои стихи.

Правда, в списке именитых авторов, о которых из номера в номер сообщалось, что они постоянно сотрудничают в «Красном перце», молодой Петров не упоминался. Но он-то и стал одним из самых коренных и самоотверженных фельетонистов журнала. Именитые авторы изредка баловали редакцию своим вниманием. Чаще не баловали. А Петрова читатели регулярно встречали на страницах «Красного перца».

В это время Петров уже заглядывал в «Гудок», к Ильфу. Они познакомились в 1925 году у Катаева. Однако вскоре Петров был призван в армию и по-настоящему сблизился с Ильфом только после демобилизации. Старые «гудковцы» подтверждают, что именно Ильф рекомендовал Петрова на работу в «Гудок». Таким образом, припоминая шутливые слова Ильфа и Петрова из «Двойной автобиографии», можно сказать, что после многих приключений разрозненные половины наконец соединились. И вот уже сатирический журнал «Смехач» получил их первое, пока еще очень скромное, коллективное сочинение — темы для рисунков и фельетонов. Летний отпуск на Кавказе и в Крыму Ильф и Петров проводили вместе. Из своего путешествия они привезли смешной дневник. Отдельные его записи в чем-то предвосхищали «кавказские главы» «Двенадцати стульев». На такую точно скалу, которую Ильф нарисовал в дневнике, поместив у самой ее макушки и еще выше, в облаках, надпись «Коля» (этот Коля расписался даже на хребте пробегавшей мимо собаки), в «Двенадцати стульях» взбирался Остап, решив посрамить неизвестного Колю и увековечить на граните собственное имя. Во всяком случае, посылая Остапа и Кису скитаться по градам и весям, Ильф и Петров не забыли привести концессионеров на Кавказ. Здесь хронологически мы уже стоим на пороге «Двенадцати стульев». Но прежде чем перейти к анализу их первого совместного романа, скажем о работе Ильфа и Петрова в «Гудке». Без этого важного звена трудно двигаться дальше.

Вероятно, историки советской литературы когда-нибудь напишут такую книгу: «Писатель и газета». Это будет увлекательное исследование. Во многих писательских судьбах газеты сыграли важную роль,— и не только всесоюзные — «Правда», «Известия»,— но и скромные, ныне полузабытые периферийные издания. На их тесных страницах тоже бил ключом революционный энтузиазм. Целое поколение молодых советских писателей пришло в литературу из газет. «Гудок», где долгое время бок о бок работали Катаев, Олеша, Ильф, Петров, Булгаков, Славин, Гехт, Эрлих, Козачинский, не был счастливым исключением. Этот процесс совершался повсеместно. Но в «Гудке», в силу некоторых его особенностей, для писателя открывались чрезвычайно благоприятные возможности. В набросках ненаписанной книги «Мой друг Ильф», оставшихся после смерти Петрова в его бумагах, «Гудок» назван «легендарным». И действительно, в глазах читателей авторитет газеты был непререкаемо высок, а резонанс ее выступлений всегда очень силен. Михаил Кольцов, помогавший в 1920 году выпускать первые номера «Гудка», вспоминал, что маленькие листки, величиной с носовой платок, серого цвета, встретили почти с изумлением: «В такой разрухе, в такой неразберихе — еще газеты недоставало! Поезда не ходят, а железнодорожная газета — выходит. Что может быть глупее? Те, кто злорадно хихикали, смеялись сами над собой. «Гудок» пришел именно тогда, когда начался конец разрухи на транспорте. Он был вестником этого конца». И в таком качестве стал одной из наиболее распространенных рабочих профессиональных газет. М. И. Калинин, совершая в 1923 году большую поездку по стране, встречал «Гудок» на глухих железнодорожных станциях, куда другие газеты вовсе не проникали. «На дальних расстояниях,— писал он,— самым новым номером газеты является «Гудок». Но, сделавшись хорошей газетой транспортников, «Гудок» приобрел множество читателей в других слоях населения, заслуженно завоевал репутацию интересной общеполитической газеты. Видные деятели большевистской партии — Г. Чичерин, Н. Семашко, Ем. Ярославский, А. Андреев (в 20-е годы председатель ЦК союза железнодорожников) и международного рабочего движения — Клара Цеткин, М. Кашен, Г. Димитров, П. Вайян-Кутюрье — высоко оценивали деятельность «Гудка». К его сигналам всегда внимательно прислушивался Дзержинский в бытность наркомом путей сообщения.

«Гудок» ставил вопросы остро, по-боевому, стремясь, в духе ленинских заветов, воспитывать массы на живых, конкретных примерах и образцах, больше внимания уделять огласке, общественной критике, пропаганде передового опыта. И тут решающее значение приобретала, конечно, связь газеты с читателями. В 1923 году, когда Ильф начинал работать в «Гудке», газета имела около 700 постоянных рабочих корреспондентов и стремилась довести это число до 1000, обещая отпраздновать юбилей тысячного рабкора более торжественно, чем юбилей своего тысячного номера. А спустя два года, к пятилетию газеты, в ее активе уже насчитывалось 10000 постоянных рабочих корреспондентов.

Работать в такой газете было, конечно, чрезвычайно интересно. Уже самое чтение, отбор и обработка рабкоровских корреспонденций давали в руки писателей богатый материал, и не только для ежедневных выступлений на страницах «Гудка». Романы Ильфа и Петрова, при всей условности сюжета, впитали в себя многочисленные реальные факты ежедневной редакционной почты. Они как бы замешены на этих зубастых и колючих заметках. А маршруты редакционных командировок, более частых в железнодорожной газете, чем в любой другой, уже прямо предопределяли маршруты будущих путешествий Остапа. В своих романах Ильфу и Петрову не пришлось, или почти не пришлось, описывать незнакомые места. Остап побывал всюду, где побывали они. Писатели даже нашли способ усадить Остапа на волжский пароход, отплывавший в тиражный агитрейс,— в таком агитрейсе в 1925 году участвовал Ильф,— и отправить на открытие Турксиба пассажиром литерного поезда вместе с корреспондентами газет.

Вообще мне кажется, что форму сатирических романов-путешествий Ильфу и Петрову подсказывали не только сложившиеся литературные традиции, о чем писали многие критики, но не в меньшей степени и реальные условия работы в «Гудке». Постоянные поездки по железнодорожным магистралям страны прочно входили в практику редакционной жизни. Сотрудники «Гудка» всегда были легки на подъем. Ильф и Петров тоже много ездили и много видели. Не потому ли мотив дороги с такой настойчивостью повторяется и в «Двенадцати стульях», и в «Золотом теленке», и в сборнике путевых зарисовок Петрова «Шевели ногами». Сделавшись известными писателями, Ильф и Петров продолжали оставаться в глубине души неугомонными газетчиками. Им была мила профессия разъездных корреспондентов, которые в любую минуту готовы сорваться с места и тронуться в путь. Они участвовали в маневрах Красной Армии, плавали на военных судах, ездили по колхозам Украины. Белая полоса дороги бежит навстречу путешественникам на протяжении всех четырехсот страниц «Одноэтажной Америки». Но им этого мало. Странствуя по Америке, они планировали совершить на пароходе какой-то фруктовой компании «тропический рейс» на Кубу, Ямайку, в Колумбию, а едва возвратившись на родину из Америки, которую только что дважды пересекли из конца в конец, обсуждали в «Правде» маршрут поездки в Сибирь и на Дальний Восток. Смерть Ильфа смешала все планы. На Дальний Восток Петров ездил один.

Однако, говоря о плодотворном влиянии газеты, надо иметь в виду не только прямые связи между журналистской практикой и писательским творчеством. Воздействие газеты на Ильфа и Петрова было неизмеримо шире, глубже. Для двух молодых литераторов, окончательно еще не определившихся, хотя на юге России успевших уже многое пережить, чьи литературные симпатии и антипатии часто наслаивались весьма беспорядочно, «Гудок» стал настоящей политической школой. После пестрой одесской жизни, где причудливо соединились «Коллектив поэтов», уголовный розыск, Окна сатиры Югроста и романтический «Моряк», лучшей школы нельзя было и желать.

Но содружество писателя с газетой — это всегда процесс двусторонний и взаимно обогащающий. Активное участие писателей в «Гудке» в свою очередь помогало повысить общий уровень газеты, придать многим ее материалам большую публицистическую остроту и настоящий литературный блеск. Можно сказать без преувеличения, что совсем особую роль в расширении и укреплении связей «Гудка» с читателями сыграла четвертая, бытовая полоса, где часто выступали со стихотворными фельетонами, зарисовками быта, остроумными критическими комментариями Михаил Булгаков, Лев Славин, Валентин Катаев, который подписывался то Стариком Саббакиным (один из персонажей его повести «Растратчики»), то Митрофаном Горчицей, то Ол. Твистом и даже Валяй-Катаевым. Но едва ли не самым популярным автором четвертой полосы был Юрий Олеша. Его хорошо знали железнодорожники, правда не под настоящей фамилией, а по псевдониму «Зубило». С поразительной оперативностью и талантом Зубило откликался на все злободневные темы. В глазах читателей «Гудка» фельетоны Зубила как бы стали живым воплощением боевого духа четвертой полосы. Транспортники обращались к Зубилу с просьбами, жалобами, предложениями. Самарские пионеры присвоили имя Зубила пионерскому звену и через газету просили его прислать стихи для звеньевого флажка. Редкий рабкоровский слет проходил без участия Зубила. Когда устраивались рабочие суды над «Гудком» (была в 20-е годы такая своеобразная форма проведения читательских конференций, организованных по всем правилам судебной процедуры, вплоть до вооруженной охраны при «обвиняемых»), то железнодорожники наперебой приглашали Зубило. Он остроумно держался «на скамье подсудимых», а под конец обращался к собранию с импровизированными стихотворными речами в защиту редакции:

В заметке Ильфа «Судебный процесс» «Гудка» («Гудок» от 1 января 1924 года) говорилось, что после таких судоговорений число рабкоров на предприятиях непременно возрастало.

Кроме литераторов, широко известных железнодорожникам, четвертую полосу делали литераторы куда менее известные. Эти литераторы не печатали в газете ежедневных фельетонов. Под критическими сигналами, опубликованными на четвертой полосе, они ставили недолговечные псевдонимы: «Семафор», «Телеграфист», «Инжектор», «Путешественник», «Паровозник» — либо не подписывались вовсе. По штату редакции они не очень складно именовались «литобработчиками». Их обязанности заключались в редактировании читательских писем. Илья Ильф, Борис Перелешин, веселый и остроумный Михаил Львов (Штих) были литобработчиками[3]. Подобно сотрудникам газеты «Станок», которую в «Двенадцати стульях» навещал Остап, им приходилось изо дня в день прочитывать десятки писем, «вычерченных руками, знакомыми больше с топором, малярной кистью или тачкой, нежели с письмом». Непривычному человеку такие обязанности могли показаться скучными. Но работников четвертой полосы они не тяготили. Многословные, порой коряво составленные письма читателей литобработчики превращали в короткие, блещущие остроумием заметки. В свое время они принесли четвертой полосе не меньше успеха, чем обличительные фельетоны Зубила и Старика Саббакина.

С кем же воевала четвертая полоса? В юбилейном тысячном номере «Гудка» один очеркист, ссылаясь на рассказ Леонида Андреева «Тирания мелочей», писал, что транспортный рабочий знает свою, «транспортную тиранию мелочей» — разгильдяйство, пьянство, мотовство, волокиту, бесхозяйственность. Против этого и призвана была направлять огонь критики четвертая полоса. «Голос рабкора, — говорилось в «Гудке»,— это голос вещи, которая гибнет без надзора, голос украденного пуда зерна, голос прозодежды, затонувшей в бумажном море, голос заявления, спрятанного под сукно...»

Быть может, такие «мелочи» и «мелочишки» кое-кому казались не стоящими внимания большой, всесоюзной газеты. Но сила четвертой,— а когда «Гудок» получил вкладку, то шестой полосы,— как раз и заключалась в предметности, конкретности критики. Борьба за укрепление разрушенного войной железнодорожного хозяйства, за укрепление дисциплины на транспорте имела в те годы первостепенное значение. И «Гудок», добираясь до каждого конкретного виновника зла, помогал создавать атмосферу нетерпимости вокруг нерадивых работников. Когда «Гудок» гудел (была в газете такая рубрика: «Гудок» гудит»), слышно было на всех железнодорожных магистралях страны.

Мы не станем здесь гадать: над какими заметками, ежедневно заполнявшими четвертую полосу, трудился Ильф, а над какими другие работники отдела? Кто из них, в каждом отдельном случае, придал этим заметкам удачную литературную форму? Попробуем представить облик четвертой полосы в целом, какой она постепенно сложилась благодаря усилиям большого коллектива молодых литераторов.

Прежде всего, бросается в глаза, что они стремились придать ей отчетливо сатирическое направление. Это не была полоса писем в редакцию в обычном смысле слова. Это была именно сатирическая полоса, широко использовавшая прием сатирического заострения, сатирической гиперболы. В истории советской сатиры четвертая полоса оставила свой заметный след, и жаль, что это совершенно не отмечалось в работах наших литературоведов.

Как правило, четвертая открывалась стихотворным фельетоном Зубила, иногда карикатурой. В центре помещался другой стихотворный фельетон, скажем Старика Саббакина, который одно время вел рубрику «Метелкой по Москве». Остальное место на полосе было отдано подборкам рабкоровских писем и коротким колючим заметкам. На одной-двух страничках машинописного текста сотрудники четвертой полосы набрасывали живые сценки с натуры, умели дать острый диалог, развернуть фельетонный сюжет. Для того чтобы составить более отчетливое представление о стиле и характере этих заметок, перечислим некоторые. Вот, например, маленький, никем не подписанный фельетон. Под интригующим заголовком «Мама, я голый!» следовала история паровоза, который из-за каких-то неполадок не был принят в депо и ночью в поле «раздет догола» самогонщиками. В фельетоне смешно описано раздевание спящего паровоза и перешептывание грабителей.

Вот поучительная притча: служба связи одной дороги, решив упростить отчетность по перевозке почты, ввела вместо восьми граф двадцать восемь. Заметка называется «Сложнейшее из упрощений». Два эти слова не раз весело обыгрываются в тексте. Другой короткий сигнал с язвительным комментарием сотрудников четвертой полосы: «Три раза «без». Окна в помещении телеграфа на станции Хотьково без стекол, окна в билетной кассе тоже без стекол. Четыре месяца требование о ремонте стекол остается без ответа. А между тем один благоприятный ответ уничтожил бы все три «беза» сразу.

Такого рода заметки снабжались хлесткими, стреляющими заголовками, придумывание которых уже само по себе было трудным и увлекательным делом. Ильф сочинял смешные и совершенно неожиданные заголовки. Петрову один запомнился: «И осел ушами шевелит». М. Львов вспоминает другой: «Под бородой Николы-угодника». Это о ра-бочем клубе, где по углам «сияли» лики святых — наследие бывших владельцев дома. Так под бородой Николы-угодника и проводилась культработа.

Впрочем, в придумывании заголовков изощрялись все сотрудники четвертой полосы. Старые комплекты «Гудка» буквально пестрят броскими заголовками, иногда даже в рифму: «Безделье до упаду», «Укуси камень», «Смычка с отмычкой», «Станция Мерв — портит нерв», «Поездка в елки-палки», «Овечье хамство», «И рыба может утонуть», «Искомый заяц» и т. д. Несмотря на шутливый и даже озорной тон, многие заголовки довольно точно выражали существо дела и авторскую оценку приведенных фактов. Рабкор «Гудка» писал: в депо на станции такой-то своевременно не произведен ремонт. Крыша протекает. Пол обледенел. Рабочие скользят и падают. Заголовок гласил: «Ноги вверх!» Еще заметка — о непорядках на станции Имандра. Тут решили сэкономить на... северном сиянии. Электроэнергию начали подавать с перебоями. Заметка называлась «Северное мигание».

Ильф, будучи одним из самых старых работников четвертой полосы, стал настоящим мастером в трудном жанре короткого газетного фельетона. Не случайно за его деятельностью в «Гудке» с симпатией следил Маяковский. Друзья поэта подтверждают, что он высоко ценил журналистские способности Ильфа и не раз его хвалил. Действительно, многие выступления четвертой полосы можно назвать полноценным творчеством без всяких скидок на газетный жанр. Такие заметки помогали оживлять и обогащать стиль и язык газеты. А для Ильфа и Петрова это было настоящей пробой сил. На газетной работе, говорил Юрий Олеша, как бы делались подмалевки к будущей большой картине.

В жизни редакции «Гудка» коллектив четвертой полосы тоже считался застрельщиком борьбы против газетных штампов и рутины. В просторной комнате литературных правщиков висела грозная стенная газета «Сопли и вопли». Петров вспоминает ее в предисловии к «Записным книжкам» Ильфа. Это была своего рода внутренняя «четвертая полоса». Сотрудники других отделов серьезно ее побаивались. И не без оснований. Неточности, небрежности, неграмотности, проскользнувшие в очередной номер «Гудка», подвергались беспощадному осмеянию. Как и Никифор Ляпис, певец «Гаврилиады», авторы плохих статей и заметок могли увидеть свои сочинения на стене в густой траурной кайме. А после того как редакционные остроумцы вычитали в письме литературного консультанта молодому поэту фразу: «У вас вполне грамотные для начинающего стихи и даже попадаются приличные мысли», многие заметки стали помещаться в стенной газете под рубрикой «Приличные мысли».

Однако редактирование смешной стенной газеты не было для Ильфа и Петрова только веселым развлечением. С этого начиналась борьба против халтурщиков и приспособленцев, которых потом, на протяжении своего творческого пути, они будут клеймить всеми доступными средствами в книгах, газетах и журналах. И в комнате четвертой полосы далеко не всегда царила приятная атмосфера остроумия. Это надо иметь в виду, читая в воспоминаниях друзей Ильфа и Петрова о том, что дух четвертой полосы жил в «Двенадцати стульях». В вещах принципиальных Ильф и Петров были непримиримы. От них доставалось не только прототипам анекдотически неграмотного Никифора Ляписа, когда, бродя по редакции, они неосторожно заглядывали к зубастым литобработчикам, но и товарищам по «Гудку», людям для Ильфа и Петрова небезразличным, чей талант они не могли не ценить. А. Эрлих, вспоминая годы работы в «Гудке» и в «Правде» (журнал «Знамя», 1958, № 8), приводит, например, такой случай. Михаил Булгаков внутренне противился новому и, сотрудничая в «Гудке», менее других поддавался благотворному влиянию газетной политической школы. В 1925 году альманах «Недра» опубликовал его повести-памфлеты «Дьяволиада» и «Роковые яйца». В них объектом сатирического осмеяния оказалась новая советская действительность. Литературная молодежь «Гудка» встретила повести своего товарища неодобрительно. В комнате четвертой полосы сотрудники со всех сторон обступили Булгакова и в самых язвительных выражениях комментировали его творчество. Вдруг Ильф сказал:

— Ну, что вы все скопом напали на Мишу? Что вы хотите от него?

А когда присутствующие удивленно замолчали, Ильф нанес свой удар:

— Миша только-только, скрепя сердце, примирился с освобождением крестьян от крепостной зависимости, а вы хотите, чтоб он сразу стал бойцом социалистической революции!.. Подождать надо!

Оценивая сейчас значение четвертой полосы для газеты и ее роль в борьбе за восстановление железнодорожного хозяйства и укрепление дисциплины на транспорте, нужно сказать, что у четвертой полосы были не только свои бесспорные завоевания, но и свои бесспорные просчеты.

Она делалась руками молодых, остроумных работников. Все они дружно жаждали искоренить существующие на транспорте недостатки — быстро, энергично — и не скупились на негодующие выражения. Заголовки «Кипяток за шиворот», «По загривку», «Шайкой по черепу» тоже постоянно мелькали в газете. Характерно, что рабкоры «Гудка», горячо одобрявшие критическое направление «четвертой странички» и искренне считавшие, что она «не нужна лишь тем, кто на нее попадает», не раз упрекали сотрудников четвертой полосы то за чрезмерное балагурство, то за излишнюю грубость. На первом всесоюзном съезде рабкоров «Гудка» несколько ораторов специально просили не доводить читательские письма «злющей» редакционной обработкой до «звериного рычания». Вообще в дискуссиях о характере и направлении четвертой полосы, которые часто велись на страницах «Гудка», все настойчивее высказывались пожелания, чтобы газета глубже, масштабнее освещала рабочий быт, не увлекалась бы критикой ради критики, училась у хорошего и в каждом вопросе, отыскивая истину, потом билась за нее.

Об этих недостатках четвертой полосы важно сказать, потому что в ранних фельетонах Ильфа и Петрова, написанных ими порознь, веселое и несколько легковесное осмеяние быта нередко мешало охватывать картину в целом. Давила «тирания мелочей». Конечно, Ильф и Петров очень многим были обязаны рабкоровским письмам. Это тот драгоценный материал, которым писатель не вправе пренебрегать. В 1928 году, после появления «Зависти» Юрия Олеши, «Гудок» отозвался на выход книги рецензией. В ней, между прочим, говорилось: «Хорошо прочитайте роман Олеши, перечитайте несколько его фельетонов... Кто знает, был бы у русской литературы Юрий Олеша, если бы ему не передал накопленный опыт «Зубило». Ильфу и Петрову письма рабкоров «Гудка» тоже помогали лучше узнать большой мир с большими делами и маленький мир с маленькими людьми и маленькими вещами. В большой железнодорожной державе разгоралось соревнование за ускорение пробега поездов и за увеличение грузооборота. А в малом мире какой-нибудь помощник дежурного на одном из участков Рязано-Уральской железной дороги всю ночь стриг в общежитии собственных овец и не хотел впустить в барак рабочих, пришедших с дежурства. Однако для большой формы сатирического романа кругозор «Инжектора» и «Паровозника» уже становился узким. Он становился узким и для четвертой полосы. Ведь «Инжектор» умел сатирически видеть, но редко поднимался до оценок и обобщений. Зато Ильфа и Петрова он щедро вооружал фактами на будущее. Как писатели они набирали силу изо дня в день, трудясь над такими заметками. В них были заключены краски, темы, образы многих тогда же написанных фельетонов и еще не написанных и пока даже не задуманных романов.