Именем закона. Сборник № 3

Игорь Гамаюнов ОБРЕЧЕННЫЙ НА ПРАВДУ

Этот человек среди политзаключенных стал легендой. В лицо его почти никто не помнил. Само имя его возникло спустя несколько месяцев после суда. Сведения о его деле были крайне скупы, но и они уже обрастали подробностями. Диссиденты пали вдруг вспоминать, как кто-то неизвестный, никем не видимый, иногда называвший себя по телефону именем Олег, помогал им. Предупреждал об обысках и арестах. Доставал и передавал пропуска на закрытые судебные процессы. Снабжал информацией, которой мог обладать только работник госбезопасности.

Потом выяснилось: человек-невидимка был капитаном госбезопасности Виктором Ореховым. Осужденным на восемь лет. Сгинувшим, как утверждали, в местах заключения. Впрочем, тут ходило несколько версий. Одни утверждали, что его навсегда погребли в психушке. Другие — будто он, искалеченный в лагерях, умер мучительной смертью. Третьи предполагали: он освободился, но живет замкнуто, чуть ли не под другим именем. В августе 1990 года в Ленинграде на съезде политзаключенных о нем говорили как о трагической фигуре минувших лет. Те, кто надеялся, что он еще жив, мечтали пожать ему руку.

Виктор Орехов жив. Он писал мне в «Литературную газету» из мест заключения. А когда освободился, то пришел в редакцию. История его преступления и наказания записана у меня на магнитофонную пленку. Я хочу ее рассказать, потому что это часть нашей общей истории. То, что не должно быть забыто, что бы с нами ни случилось.

В тот день, перед тем как выехать на работу, он туда позвонил. Ему сказали: «Здесь тебя заждались». Он понял — случится сегодня. Но отступать было поздно, да и невозможно. Знал — за ним уже установлена «наружка»[5], его телефоны прослушиваются.

В кабинете он снял пиджак — стояла жара невыносимая. Пошел по коридору к начальнику. Увидел: у окон, у лестницы маячили фигуры. Ага, вон и Толя здесь. Этот, молодой и спортивный, был ему особенно неприятен: Толю брали на самые «острые» дела. Это он в те семидесятые годы на Пушкинской, во время митинга в День Конституции, изобразил возмущенную общественность, кинув в выступавшего А. Д. Сахарова заготовленный заранее целлофановый пакет с грязью.

Начальник велел надеть пиджак:

— Поедем в Лефортово.

— Зачем?

— Нужно провести служебное расследование.

Уточнять, почему его нельзя провести здесь, было нелепо. Вернулся за пиджаком, заметив, как сдвигаются вслед за ним фигуры сотрудников. По лестнице шел в их плотном кольце. Успел подумать: уж не полагают ли они, что изловили в своих рядах опаснейшего шпиона?

Он был странно спокоен — сам потом удивлялся. Двигался, говорил, жестикулировал словно бы автоматически. Почему не боялся? Надеялся — его дело обретет огласку, дойдя до верхов КГБ и ЦК, и он сумеет доказать, что действовал не во вред стране, а во благо.

Сумеет всем раскрыть глаза на причины и смысл диссидентского движения. Он был тогда все-таки еще очень наивен (диагноз судебно-медицинской экспертизы — вменяем, но инфантилен). Верил: ни Андропов, ни Брежнев не знают всей правды о проблемах своей страны и особенностях работы госбезопасности, а вот теперь-то, после его громкого судебного процесса, наверняка узнают.

На первом допросе, через полтора часа, Орехов спохватился: попросил следователя отослать жене Нине два талона на посещение врача — сам ее записал, а то время пропустит. Следователь не выдержал:

— Да вы о чем думаете, Орехов?

И капитан Орехов немедленно ответил:

— О здоровье жены.

— О себе позаботьтесь. А жена, узнав, какой вам срок положен, тут же разведется.

— Да ни за что! Голову на отруб даю.

Следователь взглянул на него как на сумасшедшего.

Шел 1978 год. Прежде чем оказаться на скамье подсудимых, ему предстояло пройти через муку длинных, изматывающих допросов и освидетельствование в психиатричке, через утрату иллюзий о плохой осведомленности Брежнева и Андропова.

Следствие длилось немногим менее года. Его обвинили в том, что он, пользуясь служебной информацией, помогал диссидентам, покушавшимся на основы нашего строя.

Судил его трибунал. Процесс был закрытым. Его осудили на восемь лет. Все восемь он отсидел — от звонка до звонка. Ни в нашей, ни в зарубежной печати об этом процессе не сообщалось.

Виктор Орехов стал мечтать о разведработе в армии, когда служил в погранвойсках, на контрольно-пропускном пункте, в Батуми. Представлялось, как ловит вражеских разведчиков, как сам, меняя внешность, отправляется за границу, внедряется там в нужную среду, ловко выведывая вражеские секреты. Учился он в Высшей школе КГБ в конце шестидесятых. Хорошо помнит: изучали дело Даниэля и Синявского, и он, Орехов, тихо ненавидел их, пособников зарубежных спецслужб. Интересно было вникать в подробности их выявления, дивясь находчивости оперативных служб, читать расшифровки их вражеских телефонных разговоров.

Он тогда был, по его словам, «закоренелым коммунистом», убежденным, что светлое будущее совсем близко. И почему эти два литератора вдруг «оказались шпионами», не задумывался. Ясно же — капитализм агонизирует. Для него процветание нашего строя смертельно опасно. Ведь наши преимущества очевидны угнетенному народу капстран. Одна безработица чего стоит — это же бич!

Вот только странно было Виктору Орехову — как они там без работы не помирают? И почему не бегут через границу к нам? У нас же, на какое предприятие ни приди, везде рабочих рук не хватает. Ну да, видимо, в капстранах пропаганда здорово поставлена — безработных оболванивают, внушая, что у нас им будет плохо. Да и граница на замке. Вынужденная мера, иначе — Виктор был уверен — агенты ЦРУ наводнили бы страну.

В «Вышку» (так сокращенно слушатели школы называли свое учебное заведение) входили по удостоверениям, и Виктор втайне гордился этим. На улице, в толпе ловил себя на мысли — он среди прохожих такой как все, а ведь на самом-то деле это не так, он особенный! Не каждому было дано здесь учиться. Всех поступающих в «Вышку» тщательно проверяли — их рабоче-крестьянское происхождение. Даже предметы здесь были засекречены и обозначались номерами. Преподаватели же — люди военные, иногда приходили на лекции в форме. Один из них — генерал-майор, читавший им логику и психологию, особенно нравился Виктору — артистичностью, чувством юмора. Он появился у них недавно, ходил в гражданской одежде, из-за чего как-то случился инцидент: не отдал честь шедшему по коридору начальнику школы, тоже генерал-майору, и тот, остановившись, тут же при всех — был перерыв — отчитал преподавателя. Вроде мелочь, а запомнилось.

И еще одна подробность портила картину. Он обнаружил: здесь не жалуют тех, кто задает много вопросов. А.. Виктор любил спрашивать. Может, оттого, что родом из крестьян, склонен к дотошной обстоятельности и всегда старался дойти до сути. Споткнулся же он на прошлом органов госбезопасности: чем объяснить массовость репрессий в 30—50-х годах? Какова цифра жертв этих лет? Что сделано, чтобы такое не повторялось?

Ему конечно же отвечали, но слишком общо и неубедительно. К тому же цифру репрессированных вначале не называли. Правда, потом, когда они проходили предмет под номером «9», то есть историю, он узнал — 20 миллионов. Столько же, сколько погибло в войне с Гитлером, поразился Виктор. Но почему? Неужели в мирное время в собственном народе оказалось столько внутренних врагов? Если да, то чем это объяснить? Работой вражеских разведок? Или условиями жизни? А если нет и бо́льшая часть репрессирована по ошибке, то что же это за система, допускавшая осечки в таких трудновообразимых масштабах?

Странно, но вопросы Орехова воспринимались преподавателями как попытка утвердить собственную, ни на чем не основанную, точку зрения. Виктора даже как-то обвинили в демагогии. После чего в личном деле появился документ, который обращал внимание на одну из черт его характера: «…Любит спорить с начальством».

Возникли v него вопросы и по делу Даниэля и Синявского. Они были осуждены по 70-й статье — за антисоветскую агитацию и пропаганду, считались тайными сотрудниками ЦРУ (в чем Орехов тогда ни минуты не сомневался). Но эффект от их подпольной деятельности, то есть от публикации за границей собственных литературных произведений представлялся Виктору если не нулевым, то крайне мизерным. Запустить из-за рубежа к нам их издания массовым тиражом было невозможно — Орехов это знал, так как служил на границе и отлично представлял себе, что такое тщательный таможенный досмотр. Читать по радиоголосам бессмысленно — их тогда так глушили, не пробьешься.

Единственно убедительным объяснением ему показались слова об опасности идеологической диверсии, которую надо пресекать в зародыше. Диверсия эта представлялась ему особо коварной. От взрыва, допустим, какого-то устройства, подложенного вредителем на предприятии (были в ходу тогда и такие версии), гибли десятки. А от хитроумно сочиненного произведения тысячи простодушных советских граждан могли засомневаться в правильности выбранного пути. Сомнения же он тогда считал страшной заразой, подобной массовой эпидемии — вроде чумы или холеры.

Потом, пытаясь понять природу своего фанатизма, он вспомнил: ему было шесть лет, когда бабушка, бригадир передовой колхозной бригады, записала его в библиотеку юных пионеров. Он уже тогда бегло читал. А жили они в семье деда, на хуторе Орехово, под Путивлем, в Сумской области. Дед был первым председателем первого в тех местах колхоза. К тому же многодетным отцом — 8 детей. Семейное предание сохранило подробность: несколько раз на деда покушались кулаки — целились из обрезов в окна, но всякий раз возле оказывались дети, и ни один из выстрелов так и не состоялся. К тому же деда уважали за трудолюбие. О нем писали газеты. Его приглашали на совещания и конференции по обмену опытом. Он считался принципиальным — трое из восьми его детей умерло от голода.

Уже взрослым Виктор Орехов узнал, кем был его второй дед — кулаком. Под Путивлем у него отобрали дом, землю, скот, а самого с детьми отправили в Сибирь. Там он и упокоился навсегда. Один из его сыновей выжил, вернувшись, женился на председательской дочке, но семейная жизнь не заладилась — рос Виктор без отца.

Жили бедно. Деда-председателя уже в живых не было, и его дочь подрабатывала к учительской зарплате шитьем. За продуктами ездила в дальние деревни — там яйца и масло дешевле. Братья матери — дядья Виктора — стали профессиональными военными. Они нравились ему выправкой, веселым нравом. От них ему передалась безоглядная вера — все переживаемые народом трудности временны. Да, тяжело. Иногда — мучительна. Но вот скоро построим коммунизм — и передохнем. Только бы не мешали строить.

В органы госбезопасности Виктор пошел выявлять мешающих.

Главными из мешающих, как он тогда считал, были не коррупционеры и взяточники, не руководители-халтурщики, по чьей вине гибли сельское хозяйство и промышленность, а инакомыслящие. Диссиденты. Болтуны-провокаторы, распускающие о нашей стране клеветнические слухи.

Орехов не сразу стал бороться с ними. Вначале в одном из московских райотделов госбезопасности ему поручили «обслуживать» институт, где учились иностранцы. Ни одного шпиона выявить не удавалось, но Орехов старательно создавал там среди студентов свою агентурную сеть.

Уже тогда его стала коробить несоразмерность масштаба их работы с результатами. Вначале обижался: почему его донесения и рапорты, как он заметил, начальство не читает? Потом понял — незачем. Эти бумажки нужны для отчета. Но тогда к чему такое количество агентов? Ведь с каждым приходилось специально беседовать, и не один раз. Приемы вербовки не отличались благородством. Приходилось запасаться компроматом, чтобы в критический момент припугнуть тех, кто не соглашался.

К тому же существовал план по вербовке. В конце квартала начальство нервничало: горим. Призывало «поднажать». Легче всего планы выполняли за счет наркоманов и проституток. Наркомана достаточно было задержать на несколько суток, он на второй или третий день «ломался». Стоило в этот момент положить перед ним шприц, и подписка о сотрудничестве обеспечена: готов подписать все, лишь бы уколоться. А проститутке грозили высылкой за пределы Москвы, что означало — лишить ее валютных доходов.

Виктор эту особенность их работы объяснял спецификой. Но и в ней были моменты, которые его, уже профессионала, «били по нервам». В посольства и торгпредства — он знал — направляют на работу привлекательных женщин. Как только замечают, что они становятся объектом внимания, с ними беседуют, подталкивая к физической близости с иностранцем — «для лучшего контакта». Тем, кто, не соглашаясь, заикался об «измене мужу», говорили: «Вы выполняете задание родины». И женщина выполняла его. За двойную плату — иностранца и того, кто ее «курировал». Но и такой ценой ничего, кроме мелкого компромата (постельные сцены снимали приборами ночного видения), получать не удавалось.

И еще одна особенность, смущавшая Виктора: существовал обычай собирать информацию «о настроениях». Особенно перед партсъездами. С тем, чтобы в обобщенном виде посылать ее в ЦК КПСС. По тому, как начальство отсеивало негативную информацию, оставляя «в обобщении» лишь позитивную, Виктор понял: им нужен благополучный показатель. Получалось — приближение каждого кремлевского форума наш народ встречал гулом восторга.

Его дотошность граничила с занудством. Ну прочитал он в самиздате, потом слышал, как пересказывали, будто в Липецке капуста под снег ушла. А неубранный хлеб, подумать только, сожгли. Ведь уверен был: клевета. Провокационный вредительский слух. На этом бы и остановиться. Нет, задумал проверить. У него был отличный источник информации — два десятка общежитий лимитчиков. Поехал, походил по коридорам, нашел липецких. Но… не получилось опровержения. Подтвердили: да, под снегом капуста. И хлеб сожгли, чтоб глаза не мозолил. Значит, не врет самиздат? А почему молчат газеты? Где гласный судебный процесс над хозяйственниками, сотворившими такое?

А тут случилось ему оказаться прикомандированным «администратором» к театральному коллективу, поехавшему с гастролями в Японию. Присматривая за артистами и их неустойчивыми настроениями (задача — сделать все, чтобы ни один не попытался остаться, соблазнившись тамошним образом жизни), Орехов успел разглядеть: частная собственность и свобода предпринимательства, оказывается, превратили «загнивающий» капитализм в процветающий. Изобилие товаров и продуктов, фантастическая радиотелетехника, сказочное обслуживание, отличные дороги, ухоженные поселки и города — было чем соблазняться.

Вернувшись домой, он в отпуск поехал в Путивль повидать родные места, завернул на свой хутор, побывал в окрестных селах. Контраст ошеломляющий! Брошенные дома, заколоченный магазин, одинокие старухи, колхозная земля, зарастающая бурьяном. Вот тогда-то и вспомнил он двух своих дедов. Ради чего один создавал колхоз, разоряя крепкое хозяйство другого? Ради нелепой, придуманной в кабинете идеи? И вот теперь он, их внук, служит в организации, охраняющей эту идею «щитом и мечом». Но, может быть, спрашивал себя Орехов, идея сама по себе хороша, только вот внедряли ее в жизнь с ошибками? И следует лишь их исправить, чтобы все наладилось? Ведь так убежденно говорят о преимуществах социализма партийные вожди. Правда, чем дальше, тем больше смущали Виктора Орехова трибунные речи. Ощущение, будто выступавшие жили в другом мире, где никогда не горит хлеб и не уходит под снег капуста.

Как-то разговорился со своим коллегой. Тот рассказывал: однажды он вместе с молодыми социологами разработал систему анонимного опроса, пошел к своему начальству. Система позволяла выявлять общественное мнение с максимальной объективностью. Отпадала необходимость в кустарных предсъездовских сборах информации с последующей ее селекцией. Начальство ему: «Тебе делать нечего? А что думает народ о партии, сама партия и без тебя знает». И на следующий же день с подачи начальства об этом реформаторе пополз слух: мол, с головой у него что-то. Говорят, с мотоцикла упал.

Эту странность Орехов заметил в первый же год работы: негативная информация о парторганах блокировалась. Казалось бы, партия должна очищаться от всего плохого, а тут… Как-то появились у них данные на человека, работавшего за границей. Выяснилось: он там служебные связи превратил в средство обогащения. Потянулась ниточка и в Москву. Но только было попытались установить за ним наблюдение — звонок от родственника, работающего в ЦК. «Наружку» сняли немедленно.

Уже работая в областном управлении госбезопасности, Орехов понял: их информация, прежде чем попасть в прокуратуру и в суд, проходит сквозь партийное сито. Только если из обкома дадут «добро», информация пойдет дальше. Не потому ли коррупция, взяточничество, протекционизм в партбюрократии стали привычным делом?

А эпизод, который случился чуть позже, окончательно выбил его из колеи. В поле его зрения давно была особа, щеголявшая в подпивших компаниях специфическими для работников госбезопасности словечками. Кто она?.. Провокаторша?.. Цель ее действий?.. Орехов пригласил ее на беседу. Держалась с наглецой, уходила от ответов. Пока не поняла: у Орехова на нее «информация». Стала рассказывать. Она, оказывается, вхожа в особую компанию. Там — крупные партработники и «гэбисты». Развлекаясь, не стесняются говорить о своей службе, как о надоевшем хобби. Откровенно циничны. Как-то в сильном подпитии один из этих людей ткнул пальцем в экран телевизора, где показывали встречу иностранной делегации: «Вот эта переводчица — наша агентесса… Завтра наваляет донесение…» По описанию Орехов понял: многих из той компании он знает в лицо. Но с одним из них знаком близко. Это был один из его начальников.

Орехов тогда впервые понял: выступи он сейчас с разоблачениями, его уничтожат вместе с этой болтливой особой. Он так был потрясен своим открытием, что у него на лице появились аллергические пятна. Два месяца ходил к врачу, чтобы их вывести. Начальник, встречаясь с ним, шутил: «Орехов, а ты никак выпивать стал? Смотри сопьешься».

И еще одна особенность нашей жизни удивляла Орехова. Те, кто читал и передавал другому диссидентскую литературу, в общем-то, не очень боялись. Хотя знали — за это сажают. Чем объяснить — простодушием? Надеждой на снисхождение? Уверенностью, что ничего преступного не совершают?

Вот перед ним студентка, лицо совсем детское. Читала тамиздатовскую книгу — о политической системе СССР. Скрупулезный анализ бюрократической машины. Вывод: система развалится. Никаких вмешательств извне — она «съест сама себя». Он, Орехов, обязан выяснить, откуда эта книга. Дело в том, что на студентку «пришла бумага». Иными словами — донос. Сейчас этот документ занумерован, остановить ход дела невозможно.

Девушка не сразу это понимает. Наконец лицо изменилось. Дрогнули губы. Нет, в перспективе пока не тюрьма. Но исключение из института — реальность. Откуда книга? Подруга дала. На следующий день приходит с подругой. Орехов, всматриваясь в их испуганные лица, думает: придется выявлять всю цепочку. Читали — всего лишь! — книжку. Друг друга многие в лицо не знают, а образовалась преступная группа. Если следовать букве закона — распространяли клеветнические сведения, направленные на подрыв. Лет пять колонии и три года ссылки.

За что? За то, что знакомились с иной точкой зрения на нашу жизнь? За то, что пытались понять причины наших затянувшихся на десятилетия бед? А разве он сам, Орехов, не пытался понять, читая конфискованные книжки? Почему ему можно, а им, студентам, нельзя? И при чем здесь органы госбезопасности? Речь идет об убеждениях, значит, заниматься этим должна КПСС. Ведь задача партии — формировать взгляды. В том числе и в дискуссиях.

Орехов положил перед студентками по листу бумаги. Велел написать: да, действительно, такая-то передала такой-то эту ужасную книгу, прочитанную из праздного любопытства. А купила ее у магазина «Детский мир» на книжном черном рынке, у какого-то пьяницы, да и то только потому, что цена была низкая.

Ну ладно, молодых, неоперившихся понять можно: легкомысленны. Не понимают, что могут попасть в картотеку. А она незримо следует за человеком, притормаживая его служебный рост. Но вот те, кому за сорок, кого жизнь не раз проучила, — они-то почему не боятся? Ксерокопируют. Раздают друзьям и знакомым. «Профилактические» беседы с ними Орехову были крайне интересны.

Ему объясняли: разве в этой деятельности есть криминал? Ведь в Конституции декларирована свобода слова. К тому же они не скрывают своих взглядов. Шлют руководителям партии и правительства открытые письма с анализом социально-экономической ситуации. Да, потом письма размножаются. Их рассылают по редакциям. Они попадают и за границу. Но ведь письма — открытые! Вот, пожалуйста, посмотрите копию.

И Орехов смотрел. Ощущение, будто с глазами что-то происходило. Текст, лишенный привычно-догматических фраз, буквально впечатывался в сознание. То, что ему, Орехову, казалось запутанным, там объяснялось с потрясающей душу простотой и ясностью. Становилось понятным, почему на его родине, под Путивлем, разорена земля, по всей стране один дефицит сменяет другой, а на экране телевизора возникает престарелый руководитель страны, в очередной раз получающий Звезду Героя. Потому что есть у нас одна главная нехватка — дефицит правды.

Орехов видел, что люди, прозванные в прессе диссидентами, готовы были ради правды на все. И чем больше он всматривался в них, тем больше они ему нравились. Они были до конца честными, не лгали сами себе, не разрывались между словом и делом, не скрывали своего отношения к происходящему. Их мужество и самоотверженность завораживали. История генерала Григоренко, например. Орехов хорошо ее знал, потому что генерала-правдоискателя разрабатывал его сосед по комнате. Григоренко прошел все — изматывающие допросы, лживый диагноз, искалечившее его лечение в психбольнице, лишение гражданства. Когда Орехов читал его книжку, выпущенную за границей, — читал, вспоминая все, что пришлось ему вынести, — комок стоял в горле. Думал: что же это за рок такой — правду в нашей стране непременно нужно пронести через мученичество?

Но работать капитан Орехов продолжал. Собирал информацию о диссидентах через агентурную сеть. Вел профилактические беседы, которые, правда, теперь затягивались. Выезжал с опергруппой на обыски. Однажды искали тетрадь со стихами, известными, по донесению агента, как порочащие наш строй. Автор стихов стоял тут же, в комнате, среди развала книг и рукописей. Тетрадь попала в руки Орехову. Он пролистал ее, мельком вчитываясь, понял — это она, взглянул на хозяина. Тот был бледен, но взгляда не отводил. Орехов еще раз полистал и протянул ее хозяину, пробормотав: «Это нам не нужно, кинь вон туда». И тетрадь сгинула в кипе просмотренных уже бумаг.

А вскоре в квартирах, где намечался обыск, стали раздаваться телефонные звонки. Незнакомый голос предупреждал — уберите компромат, завтра к вам приедут.

Об этом человеке знали: общается с известными правозащитниками, распространяет «Архипелаг ГУЛАГ». Инженер. Сорок пять лет.

На него был заведен ДОП (дело оперативной проверки). А в тот день он позвонил знакомому, работавшему в институтской фотолаборатории. В разговоре мелькнуло: «Привезу «Сказку». За обоими выехали две машины. Фотомастера взяли в лаборатории. Инженера — у подъезда.

Орехов был в машине, когда инженер Морозов вышел из дому. Среднего роста. Черняв. Портфель оттягивает руку. На предложение пройти в машину сказал довольно спокойно: «А зачем, собственно…» Он и в кабинете на собеседовании не особенно волновался. Коллега Орехова, старший по чину, вел разговор напористо:

— Мы знаем, что у вас в портфеле. Рекомендуем все рассказать.

— А откуда знаете? Телефон прослушивали?

— Ну, совсем не обязательно.

…Тогда считалось неудобным сознаваться в этом грехе.

— Вы хотите сказать: лаборант сам на себя донес?

Разговор не клеился, и старший по чину оставил Орехова одного — вести профилактическую беседу. Цель — попытаться склонить Морозова к сотрудничеству. Орехов понимал — попытка безнадежная. Морозов уверен — ничего противоправного ни он, ни лаборант не совершили. Кто доказал, что «Архипелаг» — клевета? Чьим решением запрещена книга?

Орехову это бесстрашие импонировало. Ему давно хотелось разговориться с кем-нибудь из тех, кто рисковал собой не только по душевному порыву, но еще и по убеждению. Хотелось понять природу смелости, этих людей: почему они сделали такой выбор? Морозова Орехов тоже, видимо, заинтриговал: этот странный оперативник явно интересовался их движением не по службе, а «от себя».

— Ну, если вы рассчитываете на мою откровенность, — сказал ему Морозов, — зачем меня считать дураком?! Ведь о том, что я выхожу из дому с «Архипелагом», узнал только лаборант, и только — по телефону.

Орехов признался: да, ваш телефон прослушивается. Это было началом разглашения государственной тайны — такая статья Уголовного кодекса будет потом ему инкриминирована. Орехов понимал, на что идет, — он тоже сделал свой выбор. Потому что уже тогда считал еще бо́льшим преступлением преследование правозащитников.

Затем они стали встречаться с Морозовым по-приятельски: тот снабжал Орехова правозащитной литературой. Подолгу разговаривали. Кое-что Орехов записывал. Он полагал, что сможет из этих заметок составить объективную характеристику правозащитного движения. Верил, что убедит, — нет, не своих начальников, а высшее руководство КГБ и страны: эти люди хотят добра. Копил аргументы. Знал — его в конце концов вычислят, ведь у них существовал специальный отдел — для разработки своих же сотрудников.

Конечно, он мог остановиться. Отступить. Даже сменить специальность. Многие так и поступали, текучка в их отделе была большая. Уходили чаще всего «по язве желудка» — о диагнозе договаривались с врачами. Хотя диагноз был другой — тошнило не от язвы, а от работы. Этот вариант Орехов для себя не исключал. Но дело в том, что он все больше привязывался к людям, которым помогал — теперь через Морозова. «Если они рискуют, — думал Орехов, — то неужели я не могу?» К тому же он видел — они рискуют не ради личного благополучия.

А иногда казалось — ничем не рискуют. В любой ситуации они оставались прежними. Лишенные свободы не переставали бороться. Их письма из мест заключения ходили по рукам. Самиздат вел хронику их жизни в неволе. Да можно ли полностью закабалить человека, если он свободен внутренне?

Их внутренняя свобода была главным соблазном. Когда Орехов позволил себе чересчур критическое замечание о характере своей работы, один из его коллег, секретарь парторганизации, мгновенно отреагировал: «А ты, Орехов, оказывается, комитетский диссидент». Секретарь, конечно, шутил, не подозревая, как близок к истине.

Орехов хорошо знал всех единомышленников Морозова — уже тогда они были известны, как Хельсинкская группа. Орлов, Подрабинек, Щаранский, Слепак — все они свободно говорили (и писали в открытых письмах) о невыполнении у нас Хельсинкских соглашений по правам человека. Но как же легко коллеги Орехова превращали их ксерокопированные письма в листовки, а высказывания, записанные старательными агентами, в «клевету, направленную на подрыв государственного строя»!..

В разговорах с Морозовым Орехов вскользь спрашивал: такой-то бывает у Орлова? На кивок в ответ — больше ни слова. Только морщился. «Неужели внедрен?» — удивлялся Морозов.

Все-таки они, эти диссиденты, думал Орехов, поразительно доверчивы. Им легче обмануться, чем заподозрить человека. Никак не могут привыкнуть к мысли, что их разговоры бывают слышны сквозь множество стен, если среди них человек с микроскопическим, заколотым, как булавка, радиопередатчиком. Что квартиры самых известных диссидентов не только прослушиваются смирно лежащим под паркетом «жучком», передающим все голоса в стоящую на улице, за углом, машину. Но и просматриваются. Конечно, аппаратура недешево стоит, зато проста в употреблении. Ее глазок, чуть крупнее макового зернышка, выведен через потолок, совершенно незаметен, а изображение происходящего в комнате четкое, как на экране хорошо отрегулированного телевизора.

Правда, были сложности с установкой. Приходилось изучать биографии жильцов почти всего подъезда: кто был судим, есть ли родственники за границей, у кого какие мечты. Пенсионерам вдруг приносили льготные путевки в престижные дома отдыха, куда они безуспешно пытались попасть несколько лет. Работающих вызывало начальство, спешно отправляя в отпуск, к теплому морю. К моменту «икс», когда семейство диссидента отлучалось в запланированный отпуск, соседние квартиры тоже оказывались нежилыми, и «ремонтники», проверяющие электропроводку, без риска быть замеченными, сверлили в нужных местах стены, потолки, пол, искусно маскируя тончайшую аппаратуру.

Лишь в особо экстренных ситуациях обходилось без такого выселения, — тревожили верхних или нижних соседей диссидента, представляясь работниками уголовного розыска (для прикрытия существовали специальные удостоверения). Объясняли: из вашего окна удобно наблюдать за тем вон домом; там, по непроверенным пока данным, нашли пристанище особо опасные преступники. Затем в предоставленной комнате появлялись все те же искусные «ремонтники».

Сколько драгоценной техники, высочайшего мастерства и конечно же средств уходило лишь на то, чтобы уличить человека в элементарном инакомыслии!.. Да не для того ли это все делалось так масштабно, с таким потрясающим бесстыдством, чтобы оправдать существование громоздкой системы тотальной слежки?!.. К тому же охота за диссидентами могла быть неограниченно результативной. Стоило спустить директиву об усилении борьбы, нехватку шпионов легко было компенсировать теми, с кем проведены предупредительные беседы.

Были, надо сказать, сложности с уликами. Те, кто ждал обыска, успевали освободить квартиру от всего сомнительного. Но и тут у оперативников оставалась возможность «вдруг обнаружить» в письменном столе мелкокалиберные патроны. Или, например, упаковку наркотика. Такие «улики» упрощали процесс превращения инакомыслящего в уголовника. Правда, очень мешало операции одно положение Уголовно-процессуального кодекса: всех приезжавших к хозяину квартиры положено впускать, но до конца обыска (а это длилось по 12—18 часов без перерыва) — не выпускать.

Случалось нелепое: в тесную квартиру вдруг набивалось два-три десятка человек, непонятно как подгадавшие приехать к самому началу. Они торчали во всех углах, фиксируя каждое движение оперативников, что-то помечая в блокнотах. Как же они раздражали! Под их перекрестными взглядами подложить «улику» было невозможно — одно неловкое движение, и скандал с выходом на зарубежные «голоса» обеспечен.

Но ведь кто-то же успел их оповестить о выезде бригады на обыск? Кто?..

Почему Морозов заговорил о дочери? Некому исповедаться? Наболело? С женой в разводе, с дочерью в ссоре. Подозревает: именно дочь-студентка, видевшая у него фотокопию «Архипелага», вначале проболталась знакомым, а потом, приглашенная (как он предполагает) на беседу с сотрудником госбезопасности, выдала папеньку. А иначе с чего бы началось прослушивание его телефона, а затем слежка за ним и его приятелем лаборантом? Он был так уязвлен, что назвал дочь «Павликом Морозовым». Сказал ей: «Фамилию можешь оставить, совпадает, а имя поменяй».

Орехов проверил все, что имело отношение к началу разработки Морозова. Сказал ему: «Дочь ни при чем. Помирись с ней». Морозов не поверил. «Не могу ж я тебе секретные бумаги вынести», — рассердился Орехов. «Поклянись», — попросил Морозов. И Виктор поклялся — именем матери. А через несколько дней спросил, виделся ли он с дочерью. Да, виделся. Помирился. Спасибо. Помолчав, Морозов добавил: «Она плакала». И еще через минуту: «Ты мне вернул дочь, я тебе обязан…» Дрогнувший голос. Неловкий жест. Орехов возразил: «Ты мне ничем не обязан». Эмоциональность Морозова показалась ему чрезмерной. Человек, рискующий собой, на взгляд Орехова, должен владеть чувствами безукоризненно — иначе подведет других. Хотя Морозова можно понять — он, видимо, очень тяготился ссорой с дочерью… Так думал Орехов, заглушая в себе предчувствие близящейся опасности.

Он заметил — многие из диссидентов были никудышными конспираторами. Знают же — телефоны прослушиваются. Но вот будоражащая новость, и в телефонную трубку несется фраза: «Будь осторожен, К-нов агент, мне только что сообщил!» «Кто сообщил?» — немедленно заинтересуется третий молчаливый участник разговора. Попытки иносказательного общения им тоже не удавались — непременно выбалтывали телефонной трубке существенные подробности. Так случилось, когда они, тяготясь невозможностью оперативно сообщить читателям самиздата последние новости, задумали почти фантастическую операцию — пустить по ветру воздушные шары с листовками. Организаторов этой акции уже готовились взять с поличным, и взяли бы, если бы не предупреждение Орехова.

Говорил он и о микропередатчиках. Их легко вмонтировать в одежду. Да, нужно проверять. Как? На ощупь. И все-таки один из Хельсинкского комитета довольно долго носил в воротнике пальто вшитую «мушку». Каждая его реплика, каждый вздох ретранслировались в сопровождавшие его автомобили «наружки». Как «мушка» там оказалась? Вспомнил: его вызывали на беседу, и он оставил пальто в приемной. Значит, нужна была им не беседа, а его пальто?!

Предупреждения об арестах… Реакция, случалось, бывала совершенно неожиданной. Тот, писавший стихи, чью тетрадь Орехов спас, узнав об аресте, обзвонил друзей и накрыл стол. Посидели перед дальней дорогой. А дорога оказалась и в самом деле не близкой — Якутия, Оймякон.

Председателя Хельсинкского комитета Юрия Орлова предупреждение Орехова застало в очень неудобный момент — у него была намечена пресс-конференция с зарубежными корреспондентами. Уйти? Уехать? Но у подъезда уже томились скучающие фигуры, а в окрестных переулках стояли автомобили «наружки». В них отлично прослушивалось все, о чем говорили в квартире. Но и те, кто был у Орлова, хорошо это знали. Сам Орлов, переодевшись, неузнанным миновал стоявших у подъезда, затем оказался далеко за пределами оцепленного микрорайона, а в это время сидевшие у него друзья имитировали шумный спор с ним, громко называя его по имени. Когда за Орловым приехала группа задержания, ее ждал сюрприз: кандидата в подследственные в столь тщательно оберегаемой квартире не оказалось. Конечно, жить нелегально Юрий Орлов не мог, да и не собирался. Но те десять дней свободы, которые он вырвал у своих преследователей с помощью Орехова, помогли ему на одной из московских квартир провести с зарубежными корреспондентами намеченную раньше пресс-конференцию.

Их тогда брали одного за другим. В марте 78-го по Москве разошлись листовки, сообщавшие об арестах Орлова, Щаранского, Гинзбурга. Текст заключали слова: «Позор КГБ». Орехов оказался включенным в «группу по выявлению» изготовителей листовок. Он заехал к Морозову на такси и, поднимаясь к нему в квартиру, думал: как неумолимо, по принципу снежного кома, растет объем работы у сотрудников госбезопасности. Стоит начать борьбу с тем, что для человека жизненно необходимо — с потребностью в свободе слова, и фронт борьбы тут же начинает расширяться. А на войне как на войне: поощрения не только материальные, в виде премиальных и повышения по службе. Боевые награды получали те, кто особенно отличился на этом, невидимом собственному народу, фронте.

У Морозова были гости, пришлось говорить на кухне. Туда заходили, и разговор получился клочковатым. Но главное Орехов сказать успел: нужно готовиться к возможному аресту. Версия их отношений — беседы с целью вербовки. Сегодня же, лучше — сейчас, убрать из квартиры заготовки к листовкам. Предупредить всех, кто имел к ним отношение.

Морозов сосредоточенно кивал. Казалось, тщательно просчитывал свои действия на ближайшие дни и недели. Прикидывал, как «лечь на дно». И вдруг оглушил Орехова просьбой: нужен пропуск на суд. Он должен быть там, где будет процесс над Орловым… Там, где каждый третий — сотрудник госбезопасности, где Морозов наверняка столкнется с тем, кто однажды убеждал его, будто его телефон не прослушивается?.. Бесстрашие? Или безрассудство?

Конечно, Орехов понимал, суд над Орловым для правозащитников — пик их драмы. Все увидеть, услышать это значит до конца своих дней сознавать: ты был не рядом, не около — в эпицентре истории. Ну а в том, что они, правозащитники, творили в тот момент историю страны — ее нравственное возрождение, не сомневался никто из них. Не сомневался в этом и Орехов. Да так ли уж рискованно быть Морозову на суде?.. К тому же у обоих в запасе — версия.

Орехов достал ему этот кусок плотной бумаги с оттиском одного слова «Пропуск». Там не было фамилии, проставлено лишь число. Морозов, благополучно миновав оцепление милиции, затем — людей в штатском, в коридоре суда ткнулся не в ту дверь и услышал оклик. Он всмотрелся — лицо было знакомым. Один из тех, кто сопровождал его в машине с Ореховым, когда в портфеле лежал «Архипелаг»… Как вы оказались здесь? Пропуск? Откуда? Нашли? Где? Возле вашего дома? Очень интересно! Удивительный дом, возле которого валяются такие пропуска.

Нет, его не задержали, отпустив с миром. Морозов нужен был сотрудникам госбезопасности на свободе.

Из отпуска его отозвали на неделю раньше. Сказали: много работы. И в самом деле — все какие-то дерганые. «Директива, наверное, спущена, — подумал Виктор, — верх требует усилить, улучшить». В первый же день в коридоре столкнулся с группой своих — шли плотной толпой, лица отрешенные. Прошелся по кабинетам. В разговорах «про жизнь» спросил между прочим, куда это такой толпой двинулись сотрудники. «Да к Сквирскому, — ответили ему. — Там мероприятие «Т».

Виктор тут же вспомнил этого человека: высок, рыжебород, прозвище «Дед», очень речист, всегда клубится вокруг него молодежь. Именно к нему поехали устанавливать оборудование для прослушивания. Сколько же народу теперь погорит из-за одних разговоров.

Он взглянул на часы и пошел вниз, к выходу. На улице резко свернул в проходной двор. Подождал. Хвоста не было. Позвонил из телефона-автомата Морозову.

— Где Сквирский?

— Должен завтра приехать.

— Кто у него дома?

— Никого.

— Теперь там хорошая вентиляция. Боюсь, простудится.

Повесил трубку. Возвращаясь, представлял, как приятели Сквирского, зная, что стены слышат, затеют спор, является ли городской романс предшественником туристской песни. Но что-то царапало его в этой истории. Не слишком ли большой группой поехали они к Сквирскому? Еще ведь технарей-«умельцев» прихватить надо. Но чем больше народу, тем труднее соблюсти режим секретности, значит, легче наследить или вовсе провалить дело. Да и так ли уж надо устанавливать там дорогостоящее оборудование? Ведь без него хорошо известно — собирается разношерстная молодежь, разговоры достаточно общие, дальше мечтаний о свободных профсоюзах не идут… А вдруг это мероприятие — фикция?.. Попытка проверить, через кого уходит информация. И он, Орехов, впопыхах проглотил наживку. Телефонный разговор, конечно, остался на пленке. Неужели прокол?

Несколько дней Орехов выжидал. Всматривался в лица — та же отрешенность. Пытался говорить. В ответ — скупые, вялые реплики. Вдруг заметил — ему не дают сводок. Вызвали из отпуска, а серьезных поручений нет. Он знал, где сводки лежат, хватило нескольких минут пролистать. Ни в одной ни слова о мероприятии «Т» у Сквирского. Обычно после установки оборудования информация начинает поступать на второй, в крайнем случае, на третий день. Может, Сквирский не вернулся? Позвонил ему. Трубку сняли, и в нее ворвался гул голосов — квартира, как всегда, битком набита. Так. Все ясно. Мероприятия «Т» не было. Пущена ложная информация. Цель — проследить ее путь. Значит, его, Орехова, уже разрабатывают.

Вечером, дома, предупредил жену: возможны неприятности. Ничего особенного — служебное расследование. Немного потреплют нервы. Возможно, придется сменить профиль работы. Давно пора. Надоело заниматься не тем, к чему готовился.

Он тогда был уверен — до суда не дойдет. А служебное расследование станет поводом для его рапорта «на самый верх». Ну сколько можно заниматься фальсификацией — ведь никто из их подследственных не призывает к насильственному свержению существующего строя, не угрожает государственной безопасности. Сколько можно за их счет создавать себе репутацию много работающих людей, получать награды и премиальные, да еще радоваться… Чему?.. Тому, что удалось спровадить в тюрьму умного, совестливого человека?.. Ведь после процесса над Орловым участники суда — судьи, обвинители, следователи устроили дружную попойку, к тому же не на свои деньги — по этому случаю были выписаны фиктивные премиальные… Да не оттого ли большинство коллег Орехова тяготится своей работой, хотя и не все говорят об этом вслух. Не потому ли стараются уйти под разными предлогами. Он, Орехов, тоже порывался. Останавливала мысль: кто будет помогать тем, гонимым, не боящимся говорить правду?

А потом Орехов заметил «наружку». Эти три «Волги», обгонявшие друг друга, менявшие номера по нескольку раз в день, в общем-то, ничем особенным не выделялись. Но куда денешь отрешенные лица сидящих. Их внимательно-равнодушные взгляды. Точно рассчитанные движения. Вот одна из «Волг» тормознула, и сидевший возле водителя пружинисто выскочил к табачному киоску — ну как он, одетый в джинсы и тенниску, спрячет свою военную выправку! Орехов понимал: эта команда из шестнадцати человек сейчас фиксирует каждый его шаг, не жалея пленки. Сам видел (знал, где посмотреть) несколько снимков. На одном он снят с Морозовым на улице. Сколько сил, сколько средств уходит вот на такую ерунду, думал Орехов, и ему вспоминался Путивль, бурьян на колхозной земле, нищие старухи и заколоченный досками магазин.

И наконец день, когда ему по телефону сказали: «Здесь тебя заждались». Он понял — у них все готово. Приехал на работу. Начальник разглядывал его в упор, будто первый раз видел, забыв тяжелую руку на раскрытой папке. Виктор узнал сразу — досье на Морозова.

— Слушай, Орехов, — спросил начальник, — а как ты относишься к раскулачиванию? Вот тут, — он похлопал ладонью по странице, — ты с Морозовым на этот счет говоришь. Получается, что осуждаешь коллективизацию.

— А вы поезжайте по деревням, поглядите, — ответил Орехов. — Да поинтересуйтесь, сколько мы зерна у Канады закупаем.

Так началось это «служебное расследование».

В Лефортово после первого допроса он сел писать рапорт. Но прежде чем отправиться в камеру, расстался с обручальным кольцом, ремнем и шнурками.

А еще через месяц пришлось расстаться с надеждой, что о нем доложат Андропову и «его люди» поведут следствие, а высшие чины с Лубянки захотят с ним, Ореховым, побеседовать. Оказалось: его анализ причин диссидентского движения никого там не интересует.

Тогда он стал защищаться, утверждая: никому ничего не передавал. Знал — доказать его вину, состоящую в «разглашении», трудно. Звонил он только из телефонов-автоматов, голос на пленке из-за плохой слышимости идентифицировать невозможно. Морозов же наверняка будет держаться условленной версии: их отношения это всего лишь попытка Орехова его завербовать.

Но Морозов на следствии и на суде, начиная свои показания словами «Я обязан Орехову, он помирил меня с дочерью», рассказывал, какие и кому передавал сведения от Орехова. Он знал, ради чего старался. Его осудили на четыре года ссылки и отправили не в Якутию, а под Воркуту.

Орехов же получил восемь лет лагерей.

«…Сделал я это, чтобы мне не было стыдно смотреть людям в глаза. Чтобы мне не сказали: «А почему ты, зная, что творилось, ничего не предпринял?» Сейчас я вижу — не напрасно старался».

«…Несколько дней назад получил поздравительную открытку. Спасибо тебе за хорошие пожелания. Анжелка, ты уже такая взрослая, что мне трудно тебя представить. Без меня из девочки-второклассницы ты уже стала студенткой техникума. Я помню, какой ты была маленькой, а сейчас уже обогнала маму в росте… Что тебе написать, дочь? Поучать тебя не хочу, потому что вижу в тебе взрослого человека. Хочу только попросить больше внимания уделить маме — она очень устала за эти годы… Совсем скоро, через несколько месяцев, я освобожусь и нам всем будет легче… Для тебя теперь не секрет, где я. Ну а о том, почему я здесь, поговорим, когда вернусь…»

Он вернулся. И кажется, сбылось предсказание его жены Нины о том, что они еще будут счастливы. Работал на фабрике грузчиком. Потом — юрисконсультом. Недавно открыл кооператив — шьет теплые куртки. Ощущение необыкновенное, когда видит прохожих на улицах Москвы в своих куртках — будто все эти люди его друзья.

Орехов ничего не знал о своих единомышленниках. Не знал, что его имя среди диссидентов, несмотря на закрытый суд, стало известным, а потом превратилось в легенду. Его долго не могли найти, считали погибшим, а многим он стал казаться просто мифом. Морозова, единственного из диссидентов, кто знал его в лицо, уже не было в живых — он повесился в Чистопольской тюрьме, получив вторую судимость за распространение «Архипелага» среди ссыльнопоселенцев.

И все-таки они встретились. Когда после моей публикации в «Литгазете» об Орехове ему позвонили, он позвал и меня. Уникальная эта встреча была у метро «Кропоткинская», на Гоголевском бульваре, где продают сейчас с лотка новую прессу. Именно там, на подтаявшем мартовском снегу, под пронзительным воробьиным трезвоном стояла группа людей. Орехов подошел к ним. Его обступили. Его буквально прижали к газетной витрине, забрасывая вопросами.

— …Ваше настоящее имя Олег или Виктор?

— …Так это вы мне звонили перед обыском?

— …Почему решились на такое?

— …Был ли кто-нибудь среди ваших коллег, кто также помогал диссидентам?

— …Сколько вы пробыли в лагере? Среди кого?

— …Я вспомнил: у меня на обыске вы отдали мне тетрадь со стихами. Только тогда у вас не было бороды.

Его трогали за локоть так, будто старались удостовериться — живой.

Ему пожимали руку.

Перед ним винились: не смогли тогда, в те годы, найти его. Если бы знали, в каком лагере он находится, попытались бы помочь ему и его семье.

Его спрашивали, протянув к нему диктофоны, приготовив блокноты, что нужно, на его взгляд, сделать, чтобы охота за инакомыслящими не повторилась. Конечно, деполитизировать госбезопасность, отвечал Орехов. КГБ должен стать подконтрольным не ЦК КПСС, а парламенту.

Он говорил то, что сейчас уже растиражировано чуть ли не всеми газетами. Но его слова обладали иным весом. Ведь как было, вспоминал Орехов. Вся их оперативная информация, прежде чем попасть в прокуратуру, а затем в суд, проходила селекцию в парторганах. Все, что хоть как-то компрометировало партбюрократию, отметалось напрочь. Потому-то коррупция и взяточничество стали нашей обыденностью. Фактически в стране органы госбезопасности отсутствовали. Вместо них действовали органы партбезопасности. Они, расправляясь с инакомыслием, укрепляя монопольную власть КПСС, помогали ей вести страну к экономической разрухе, а народ — к нравственной деградации.

И еще спросили Орехова: почему все восемь отбыл целиком — без условно-досрочного освобождения? «Не заслужил, — усмехнулся Виктор. — Вы же знаете, как это бывает». Они, стоявшие вокруг, знали. Многие из них прошли через лагеря и ссылки. Так вот, и там, в зоне, Виктор не успокоился — отправлял письма в инстанции. Лагерное начальство квалифицировало их как клевету на порядок, за что Орехов не раз сидел в штрафном изоляторе. Дважды он объявлял голодовку. Словом, не раскаялся. Выпущен был ровно через восемь лет — и не месяцем раньше.

Откуда в нем такое упорство? И что привело его к такой судьбе? Ведь не случайное стечение обстоятельств — он действовал как раз вопреки им. А мог ли иначе?

После всех разговоров с Ореховым, его многочасовой исповеди, писем и дневниковых записей утверждаю — не мог. Он из той породы людей, кому, как говорят, на роду написано искать правду. Из тех, кто обречен на правду. И — на жертву ради нее.

Вот он вспоминает: когда аресты пошли один за другим, он понял — его помощь мизерна. И мало что меняет. Хорошие, умные, отважные люди уходят в ссылки и лагеря. Был момент отчаяния. Тогда он спросил себя: ладно, отойду, начну другую жизнь, как-то устроюсь — что будет? Меня для них не будет. И их для меня — тоже.

Такого он представить себе не мог.

И уже там, в неволе, без них он все равно был с ними.

…Каким поразительно крепким становится человек, осознавший, что он обречен на правду.