Император и Пустота

Распутье

Я больше не боюсь темноты. Вязкая черная мгла, до вчерашнего дня окружавшая меня, вдруг исчезает. Едва начал воспринимать ее как часть своей жизни, как среду обитания. Мы только успели присмотреться друг к другу, поняв, что не враги, и страх, недоверие, настороженность уже неуместны. И она вдруг оставляет меня. Выплевывает, словно нечто противное. Предательница! Значит, я не успел стать ее другом? Ведь друзья так не поступают.

Весь мир вокруг превратился в хаос светящихся ломаных линий. Он непонятен и вызывает страх. И самое страшное, что в нем нет больше Насти. Я пока еще слышу ее, но увидеть уже никогда не смогу.

— Настя, — шепчут мои губы. Пытаюсь найти свою жену, но руки цепляют пустоту. Она как призрак. Холодный и бестелесный.

— Костя, я здесь, — ее голос едва слышен. Тусклый, лишенный всяческих эмоций. — Я здесь, на диване. Мне очень… очень больно.

Я вижу диван: несколько ярко-зеленых горизонтальных линий и затейливая фиолетовая спираль вместо спинки. Но он пустой. Протягиваю руку, и пальцы касаются льда.

— Настя?

Лед дышит. Лед живет теперь своей жизнью, в своем мире, который с каждым днем все дальше и дальше от меня.

Сжимаю холодную руку Насти, шепчу ей:

— Все будет хорошо, милая. Это поначалу больно. Потерпи немного…

Кого я уговариваю? Еще недавно сам так лежал, до хруста стиснув зубы, обхватив руками разламывающийся на куски череп. Порой просто хотелось выйти на балкон, вдохнуть полной грудью осенний промозглый воздух, перегнуться через узкие, подернутые ржавчиной перила, и метнуться навстречу свободе. Если бы у меня тогда нашлись силы подняться…

«…Эпидемия африканского гриппа продолжается. На сегодняшний день госпитализировано уже свыше трехсот пятидесяти тысяч человек. И это только на территории северной Африки. Также выявлены отдельные случаи заражения в Соединенных Штатах, Китае, Индии. Специалисты во всем мире пытаются остановить распространение опасной инфекции.

Еще раз напоминаем о симптомах: резкое повышение температуры тела, сильные боли в затылочной части головы, частые кровотечения из носа, реже ушей. Если вы вдруг обнаружили у себя хотя бы один из этих симптомов, немедленно обратитесь к врачу. Поймите, своевременное обнаружение инфекции может спасти тысячи человеческих жизней…»

Я ничем не могу помочь Насте. Сейчас все зависит только от нее самой. Она борется один на один с этой жуткой болью, и даже не догадывается, что все уже кончено. Последняя битва была проиграна, когда я не смог ее увидеть. Те, кто остается, всегда видны в темноте. А ее темнота поглотила. Забрала у меня навсегда.

— Настенька, милая, — шепчу я, касаясь ледяной руки. — Осталось недолго. Ты должна бороться с ней. Не дай боли овладеть тобой. Я здесь. Я рядом.

Чего стоят мои слова, если они неправда? Всего лишь ложная надежда обреченному на смерть. Нужно ли это ей, я не знаю. Возможно, надо мне самому. Чтобы совсем не сойти с ума. Ведь со мной теперь останется маленькая Полинка — наш с Настей плод любви.

Малышка еще спит. Ее боль не так сильно мучила, и я смог увидеть дочку раньше, чем понять утрату. Дети вообще легче переносят болезни. Вот только как ей объяснить, куда исчезла мама? Она скоро проснется и… Что я ей скажу? Что?

Вот, уже слышу тихий плачь. Там, в соседней комнате, за завесой из переплетений синих и оранжевых нитей, за пеленой мерцающих белых звезд бьется и пульсирует маленький пурпурный комочек.

Я прекрасно понимаю, что если сейчас покину Настю, то уже никогда не смогу ее найти. Ее почти уже неслышно.

— Прости, милая.

Я иду к дочери. Комочек из пурпурного уже стал багровым, а это означает страх. Не знаю, почему, но каким-то образом могу читать эмоции Полины. Возможно, смогу также понимать и других людей. Когда выйду из замкнутого пространства квартиры — хаотически переплетенных световых стеблей разных цветов и толщин. Так теперь выглядят стены, пол и потолок. Не банальные панели из железобетона, брезгливо прикрытые слоями штукатурки и обоев, а нечто абстрактное, воздушное, до безумия прекрасное.

Полина видит меня, и перестает плакать. Ее маленькое тельце светлеет, становясь нежно-розовым пушистым клубком света. Я беру ее на руки, прижимаю к себе, и в тот же миг ощущаю, как из моего тела вырываются зеленые сполохи. Они обволакивают девочку, становясь вокруг нее тонким мерцающим ореолом из любви и заботы. Полина вновь засыпает в созданном мной коконе. Это на какое-то время убережет ее от наивных детских кошмаров.

— Спи, Полинка. Спи, солнышко. Все будет хорошо…

«…Кто-нибудь может сказать, что происходит с миром? Это апокалипсис? Тогда почему никто не умирает? Страдают от боли, но упорно продолжают жить. Неужели все-таки наказание свыше за грехи наши тяжкие? Тогда искупим ли мы через мучения свою вину или будем прокляты навечно? Множество вопросов, ответы на которые каждый сможет найти для себя сам.

На мир обрушилась чудовищная по масштабам эпидемия, не унесшая до сих пор ни одной человеческой жизни. И мало того, она поглотила прочие опасные вирусы. Действительно опасные. Как это понимать? Как? Кара это или все-таки спасение? И уже никто не удивился, когда ученые обнаружили, что головные боли на самом деле вызывает маленькая, размером с горошину, опухоль. У каждого, кто перенес грипп…»

— Настя! — я безрезультатно пытаюсь найти жену. Прекрасно понимаю, что ее больше нет с нами, но не оставляю попыток. Порой мерещится движение холодного воздуха, будто рядом кто-то проходит. Шелест одежды или едва уловимый запах духов. Вслушиваюсь в звуки окружающего пространства в надежде выцепить родной сердцу голос. Однако теперь меня обволакивает звенящая тишина. Новый мир еще не может говорить. Он даже не младенец, а эмбрион, питающийся соками матери. Он только-только начал зарождаться.

И в следующий момент тишину пронзает звонок…

Подхожу к двери. Открываю, даже не смотря в глазок. Я уже знаю, кто стоит там, на сырой и прокуренной лестничной площадке.

Я его жду.

— Здорово, Кирилл, — хмуря брови, произносит Николай, мой сосед из тридцать первой. Здоровенный, метра два ростом майор ВДВ. Бывший, правда. Теперь медленно спивающаяся, теряющая облик пародия на человека. Говорят, еще в Чечне сломался.

— Заходи, — киваю я соседу и делаю шаг назад. Майор протискивается в тесный коридор моей «однушки». Странно, от него сегодня совсем не несет перегаром. Да и побрился, кажется. Неужели вспомнил, что человеком быть не самое последнее дело?

Мы прошли на кухню.

— Пиво будешь? — спрашиваю я, уже открывая дверцу холодильника.

— Кофе, если можно, — говорит тот, усаживаясь за стол. — Пиво как-нибудь в следующий раз попьем.

— Ты уверен? — с сомнением переспрашиваю. Образ трезвенника майору совсем не идет. Будто обезьяна, решившая стать дайвером. Глупо, нелепо и смешно.

— Уверен, — кивает Николай.

Я пожимаю плечами. Достаю из шкафа растворимый кофе, две чашки. Чайник только-только начал закипать.

— У меня к тебе разговор, Кирилл, — как-то неуверенно проговорил майор, перемешивая на дне кружки кофейный порошок с сахаром. — И разговор очень серьезный. Да сядь ты, наконец! Хватит суетиться!

Я падаю на табурет, демонстративно кладя руки на стол. Майор минуту молчит, будто набирается сил перед решающим поединком. Затем говорит:

— Слушай, Кирилл. Я, конечно, понимаю, что в это трудно поверить, но тебе нужно знать правду. Видишь ли, мир вокруг, и я в том числе — это часть твоего субъективного пространства. Они существуют лишь у тебя в голове. Огромный мир, отражение реальности. И не более того.

— Значит, я здесь Бог? — усмехаюсь. Интересно, когда майор успел променять стакан на что-то более серьезное? — А ты, видимо, добрый Морфиус?

— Идиот! — тот вдруг вскакивает, глаза горят бешенством. Я инстинктивно вжимаю голову в плечи: рассвирепевший майор ВДВ — зрелище не для слабонервных. — Ты представить себе не можешь, чего нам стоило достучаться до тебя! Мы двое суток глаз не смыкаем! Весь мир рушиться к чертовой матери, а ты ерничаешь! Эх, дать бы тебе по морде.

Последние слова сосед проговорил со спокойствием разочаровавшегося в жизни интеллигента. Он снова садится на старый табурет, подпирает голову руками и, закрыв глаза, сидит минут пять. Я тоже ничего не говорю. Кто знает, что у него сейчас твориться внутри? Может, это я нахожусь в его субъективном пространстве? В мире, родившемся в сознании человека, последние пять лет посвятившего общению с зеленым змием. Этакая галлюцинация.

— У тебя водка есть? — вдруг спрашивает майор. Вот, теперь все становится на свои места. Банально до омерзения.

Молча достаю из холодильника запотевшую бутылку. Ставлю на стол. Майор одним движением высыпает в раковину так и не дождавшийся кипятка кофейный порошок, и освободившуюся кружку от души наполняет «белой». Затем залпом выпивает.

— Лучше? — с некоторой иронией спрашиваю я.

— Ты в коме, Кирилл, — вполне серьезно заявляет майор. — Лежишь в медотсеке на международной лунной базе. Еще не до конца потерявший связь с внешним миром, что позволило нам с тобой увидеться. Просто ты потерял сознание где-то на полпути от Земли. Хорошо, хоть автоматика корабля не подвела, и мы смогли его благополучно посадить. Знаешь, как трудно сажать такие «беспилотники»? Без малого семь часов возле монитора, литра два кофе и миллионы моих бедных разрушенных нервных клеток. А ты тут откровенно смеешься мне в лицо!

— Коля, ты бредишь! — меня начинает раздражать его уверенность. Как он смеет говорить, что я в коме?! И что я… на Луне! Кем он себя возомнил, умник?!

— Я не Коля! — майор ударяет кулаком по столу. — Это только иллюзия! Меня зовут Эдвард Майерс. Я астронавт.

— Во как! — я повторяю его жест, но только ладонью. А ларчик-то, оказывается, просто открывался. Белая горячка во всей ее красе! Эх, Коля, Коля. Что же тебя жизнь нормальная не устраивает? Еще же не поздно вернуться… Или уже ступил за край?

— Ладно, Кирилл, — майор поднимает руки, будто решает сдаться. — Я тебе все расскажу, и ты меня внимательно выслушаешь. Не перебивая. А потом сам решишь. Если мне не удастся тебе доказать свою правоту, я уйду навсегда. Согласен?

— Нет, — говорю я. Смотрю в серые глаза соседа. — Если я не поверю, то ты отправишься в объятия веселых ребят в белых халатах. Они любят астронавтов, мистер… Майерс?

— Идет.

Теперь наливаю водки я, выпиваю и, закусив куском колбасы, подхожу к окну.

Город еще спит, закутавшись в предрассветные сумерки. Ни людей на улице, ни машин. Мрачное утро.

Я слушаю майора, не перебивая, и когда тот заканчивает говорить, лишь качаю головой.

— Бред. Просто бред. И эта теория эволюции сознания…

— Ну, почему же бред? — сосед с серьезным видом берет бутылку с водкой и выливает ее содержимое в раковину. Я не нахожу слов, и только наблюдаю, как толчками, с бульканьем, панацея от многих людских бед покидает стеклянный сосуд. — А ведь ты мне так и не поверил, Кир. Что ж, я не ждал скорой победы. Пойдем.

— Куда?

— Искать ответы, — майор открывает дверь квартиры и выходит на лестничную площадку. Я иду следом. — Если придерживаться этой самой теории, то твое сознание сейчас находится в состоянии стасиса. Процесс перестройки прервался, едва твой корабль удалился от Земли. Поэтому, пока он снова не запустился, у нас есть шанс разобраться в происходящем. Вся надежда на тебя, Кир.

— Как я это сделаю?

— Я тебе помогу, — сосед останавливается перед своей квартирой, открывает дверь. За ней, вопреки здравому смыслу, начинается длиннющий коридор с множеством зеркал в рост человека. Словно бесконечная комната смеха. — Это ячейки твоей памяти. Искать надо среди них. Я очень хотел бы пойти с тобой, но тогда твой мозг уже невозможно будет восстановить.

Я стою на пороге, не решаясь войти. До меня окончательно доходит, что майор прав, и все вокруг лишь иллюзия. Мое субъективное пространство, мой маленький мир, в котором вдруг появился нежданный персонаж, перевернувший с ног на голову действующие порядки, законы, правила…Майор? Почему все-таки майор? Я ведь никогда особенно не питал к нему симпатии. Скорее жалел, сочувствовал. Как врач возле постели неизлечимо больного пациента. В его силах только облегчить страдания препаратами, так и я иногда помогал ему деньгами, когда видел, что тот совсем плох и вот-вот загнется.

— Почему зеркала? — спрашиваю я, переступая порог.

Майерс не отвечает. Затем дверь за моей спиной с лязгом закрывается, и я остаюсь один. Осторожно подхожу к первому зеркалу. Что там, по ту сторону? Фрагменты моей жизни? Но хочу ли я все это пережить заново? Многое уже успело забыться, и вряд ли сейчас смогу сказать, каких моментов было больше: хороших или плохих, грустных или веселых. Всего помаленьку. Что-то никогда не захочется вспоминать, а что-то не выкинуть из головы, даже если очень постараться. И, как правило, все самое плохое будет в памяти до конца. Здесь, как отражение в одном из этих сотен зеркал. Может быть именно в этом, перед которым я стою. А может в следующем.

Меня начинает пробирать озноб. Делаю усилие над собой, и заглядываю в бездну…

Сегодня уроки закончились раньше. Увлекаемый толпой одноклассников, я выбежал на школьное крыльцо. Запыхавшийся, кое-как накинувший пальто и обмотавший вокруг шеи шарф. Шапка при этом застряла где-то в рукаве, но мне было не до нее. Ведь мир вокруг стал белым, чистым и новым, а в воздухе появился ни с чем несравнимый запах первого снега. До настоящей зимы еще далеко, и он вскоре растает, превратившись в грязную кашу под ногами. Однако все это будет потом…

Ловко увернувшись от летящего в мою сторону снежка, я провел рукой по перилам, собирая в ладонь «ответный снаряд». Пальца ломило от холода, но мне сейчас было не до таких мелочей. Повернулся к предполагаемому противнику, и…

Пашка Казаков долго не сознавался, что в тот день специально булыжник снегом облепил. Меня уже выписали из больницы с забинтованной головой, а он в школе так и не появлялся. Может, стыдно ему было передо мной, или строгие родители наказали. Зато потом мы с этим светловолосым мальчишкой очень сильно сдружились….

Неожиданно зеркало становится мутным. Оно будто сливается со стеной, и в следующий момент переворачивается, и я вижу его другую сторону.

Снова заснеженное школьное крыльцо. Дети выбегают звенящей гурьбой, и позади них несусь я. Едва ступив на лестницу, вдруг поскальзываюсь, теряю равновесие, а спустя мгновение уже лежу на спине. Из-под головы медленно расползается, впитываясь в снег, алая лужа…

Зеркало вновь делает оборот, и я понимаю, что передо мной оказывается его третья сторона. Но ведь так не бывает! Зеркала ведь по определению плоские. Или все же нет?

Сквозь зарешеченное окошко всматриваюсь в полумрак тесной тюремной камеры, где едва можно различить сидящего на нарах молодого, побритого на лысо парня. Он смотрит немигающим взглядом в пустоту, слегка покачивается, а потом поворачивает голову ко мне. Я невольно вздрагиваю. В этом человеке теперь трудно узнать Пашку, но это точно он. Другой Пашка Казаков, который так и не стал мне другом. Еще мальчишкой так и не сумевший понять, что у любого озорства есть грань, и за нее лучше никогда не переступать.

Что же ты натворил, Пашка?! Убил? Ограбил? Изнасиловал? Неужели там, в далеком детстве, случайно попав камнем мне по голове, ты только так смог вовремя остановиться? Почему нам всегда приходится кем-то или чем-то жертвовать, чтобы встать на нужный путь? И зачастую получается так, что чужая кровь помогает прозреть куда быстрее, чем собственная….

Холодный пот струится по спине. Судорожно глотая затхлый воздух, я отступаю назад и несколько минут стою, не в силах двигаться дальше. Чувствую, как тело сковывает страх. Холодными липкими пальцами он проникает под ребра, крепко сжимая сердце. Я боюсь этих отражений. Они — мое прошлое и будущее. От них ничего нельзя скрыть.

Я подхожу к следующему зеркалу, и заглядываю уже с осторожностью.

…Девушка сидела рядом со мной на скамейке. Тонкая сигарета в ее руке почти дотлела, осыпавшись на землю маленькой горсткой пепла. Прикурив, она так ни разу и не затянулась.

— Зачем ты это сделал? — с укором проговорила незнакомка, роняя обгоревший фильтр.

— Сделал что? — переспросил я. — Вытащил тебя из-под поезда?

Та не ответила.

— Наверное, решил спасти тебе жизнь.

— Это моя жизнь! — девушка посмотрела на меня таким взглядом, что под его тяжестью интуитивно захотелось согнуться. — Моя! Ты что, не понимаешь?! И только я могу ею распоряжаться. Целиком и полностью! Тебя просил кто-нибудь вмешиваться?!

— По-твоему, я должен был пройти мимо человека, решившего покончить с собой?

— Ты просто должен был остаться безучастным. Это так сложно?

— Сложно, — кивнул я. — На моем месте тебя бы любой оттащил с путей. Что? Скажешь, не так?

— Идиот, — девушка невесело усмехнулась, подняв глаза вверх.

Начинало светать, и небо над крышами домов уже не казалось таким черным. Это в городе оно всегда мутное, а здесь, в сотне километров от суеты и шума мегаполиса, небо имеет пронзительную глубину с мириадами рассыпанных бриллиантов звезд. Стоит на минуту забыться, и кажется, будто вот-вот оторвешься от земли и упадешь в эту манящую бездну…

— Почему ты решила умереть в такую сказочную ночь? — спросил я.

Незнакомка вдруг прижалась ко мне, уткнула лицо в отворот куртки, и заплакала.

— Поплачь, девочка. Поплачь. Легче станет, — говорил я, приобняв ее за плечи. — Уж лучше так, чем под поезд…

Это зеркало начинает быстро вращаться. Когда оно останавливается, я вижу огонь.

Горит лежащий поперек шоссе автобус. Несколько карет скорой помощи с включенными проблесковыми маячками стоят у обочины. Чуть в стороне — машина ДПС. Суетятся люди. Но пассажирам в автобусе уже не помочь. Огонь пожирает салон со страшной скоростью. Ему все равно, что люди, что обшивка с пластиком.

И тут я вижу лежащее на асфальте одинокое, припорошенное колючим снегом тело. Ноги неестественно вывернуты, а голова накрыта куском грязной ветоши. Рядом стоят двое полицейских.

— Свидетели говорят, что эта дура в последний момент на дорогу выскочила. Водитель ударил по тормозам, автобус занесло. Ну, и на встречке его уже КАМАЗ добил. Детишек, конечно, жалко. На праздник всем классом ехали…

— Сука, — выругался сержант, смачно сплюнув в сторону мертвого тела. — Из-за таких тварей невинные люди гибнут. И сама сдохла, и два десятка ребятишек с собой прихватила. Ну, есть ли Бог на этом свете?

Ноги подкашиваются, и я падаю на усеянный осколками разбитого зеркала серый линолеум коридора. Неужели это я его разбил? Но зачем оно мне показывало весь этот ужас? Зачем? Ведь даже если бы я знал, что через несколько дней или месяцев девушка станет причиной аварии автобуса с детьми, можно подумать, дал бы ей умереть под колесами поезда. Да все равно бы ее спас.

И тут внутрь меня проникает холод. Сердце замирает в груди, скованное ледяной коркой. А что, если я смогу пройти мимо? После того, как очнусь. Каким я буду видеть окружающий мир? Насколько стану другим?

Эх, чертов кретин, Эдвард Майерс со своей теорией эволюции! Только бы ты оказался не прав! Это все похоже на страшный суд. Надо же, и я сам пытаюсь себя обвинить. Будто стою на пороге, и грехи тяжким грузом давят на ноги, не позволяя идти дальше. А что там, впереди?

Нахожу в себе силы, встаю и двигаюсь к следующему зеркалу, но так и не решаюсь в него заглянуть. Я уже знаю, что ждет меня там, в глубине, за обманчивой преградой из холодного стекла. Предвиденье? Возможно. Хотя, это ведь моя память…

Там скрывается предательство. Всего лишь один миг, когда потерял веру в любовь и дружбу. Миг, который буду помнить всегда. Море боли и океан отчаяния! Любимая девушка ушла к моему лучшему другу, и я ничего не в силах был сделать. Абсолютно ничего! Просто меня на самом деле никто не любил. Была лишь иллюзия, которая в один прекрасный момент развеялась, оставив пустоту.

Теперь не нужно зеркало, чтобы видеть. И я вижу другой вариант. Вика стала мне женой, а Пашка все так же забегает на недельке в гости, попить пива и поболтать. Но это фальшивая жизнь! Она кажется счастливой лишь для меня одного, а люди вокруг по-настоящему страдают. И делают вид, что тоже счастливы. Зачем эта фальшь? Спектакль для одного зрителя?

Медленно поворачиваюсь и иду по коридору обратно. Толкаю дверь в конце, но вместо лестничной площадки обнаруживаю за ней небольшое помещение, стены которого обшиты белым рифленым пластиком. Напротив меня прямоугольник окна, и за стеклом — изрытая многочисленными кратерами мертвая лунная поверхность. Как на картинках из моей любимой в детстве книжки.

Эдвард Майерс развалился на угловатом белом диване и пристально изучает какие-то документы. Сажусь рядом с ним, устало вздыхаю. Майерс протягивает мне стакан с минералкой.

— Получилось? — спрашивает он.

— Не знаю, — я в несколько жадных глотков опустошаю стакан. — Скажи, Эдвард. Ты готов ответить за все свои поступки, будь они хорошие или плохие? И жить дальше, каждый миг просчитывая вероятности своих действий и видя, к чему в будущем они приводят. Ты ведь, наверное, не отказался бы обладать таким даром предвидения?

— Это не дар, а проклятье, — хмурится Майерс. — С ним нужно родиться. А так можно просто сойти с ума.

— Это точно, — соглашаюсь я. — Но выбор вряд ли будет.

И тут голову пронзает раскаленный кинжал боли. А вместе с ней слышу вдалеке заунывное дребезжание дверного звонка…

Звонок? Откуда бы ему здесь взяться?

Звук такой настойчивый, конвульсивный, словно последний выстрел в спину уходящего прочь врага. Как ни странно, выстрел попадает в цель, и серая мгла бурлящим потоком врывается в мое сознание. Проступают оклеенные вульгарными обоями стены, низкий облупившийся потолок, потертый палас на полу. И Настя в желтом махровом халате настороженно подходит к входной двери. С той стороны уже кто-то начал нетерпеливо стучать кулаком или ногой. Она вдруг оборачивается, смотрит на меня, а в глазах… Нет, не страх и не отчаяние. У человека, минуту назад корчившегося в агонии, взгляд должен выражать нечто иное. Но только не злобу и ненависть. Откуда в ней все это? Настя никогда не умела злиться по-настоящему. Обижаться — да, но не злиться. Неужели боль ее так изменила?

Она поворачивает ключ в замке. Три оборота, и в квартиру врываются какие-то незнакомые люди. Настю отталкивают, практически сметают с пути. Я вижу их горящие безумием глаза. Десятки пылающих глаз. Они все ближе и ближе. Люди теснят меня к окну. У многих в руках палки, обломки арматуры, ножки от столов и стульев.

Не в силах больше видеть мертвые холодные лица, отворачиваюсь, и смотрю на город. С пятого этажа можно разглядеть разве что окна в доме напротив. В чужих квартирах твориться нечто страшное. Кровь на редких уцелевших стеклах о многом может поведать. Или наоборот, скрыть.

Поднимаю взгляд. Свинцовые тучи практически раздавили крышу стоящей неподалеку высотки. Они опускаются все ниже и ниже, пытаясь стереть с лица земли серый промозглый город. И только частые столбы черного дыма принимают на себя чудовищную тяжесть не нашедших опоры небес.

Я не чувствую боли. Мое тело жестоко избивают. Слышатся глухие удары, треск рвущейся одежды, и хруст костей. Последнее, что запоминается, это мелькнувший перед глазами тяжелый сапог.

В следующий момент тьма взрывается цветными осколками, и я вновь становлюсь частью нового мира. Звуки возни постепенно затихают. Они остаются далеко позади, вместе с безликой толпой, которой достался на растерзание всего лишь ненужный кокон, оставленный яркой красивой бабочкой…

Я беру на руки Полину. Девочка продолжает спать, окруженная уже порядком истончившимся зеленым ореолом. Это хорошо, что она спит. Ей уже нечего бояться. Все самое страшное осталось за той гранью восприятия, когда видишь мрачное небо и бесконечную грязь вокруг, и понимаешь, что это могло быть твоей частью навсегда. Последний взгляд — самый правильный. Он оценивает и заносит в память сложившийся образ утраты. Разве пристало плохо отзываться об усопших? Вот и Полинка пусть помнит пронзительно-голубое небо над головой с ярким, сочным, как апельсин солнцем, зеленую траву с хрустальными каплями росы по утрам и тысячи, миллионы улыбающихся лиц. Для нее они всегда будут добрыми.

«… И еще раз вернемся к теории эволюции сознания. В последнее время много об этом говорили, но ученые так и не смогли установить, являлась ли эпидемия тем самым переломным фактором, благодаря которому человечество должно было перейти на следующую ступень развития. Рано или поздно такой момент прогнозировали, но как все должно случиться на самом деле, никто до сих пор не знает.

Осложнения в виде опухоли головного мозга стали причиной массового, но кратковременного помутнения сознания у людей по всему миру, повлекшие за собой вспышки агрессии. Эти пять суток жестоких убийств войдут в историю как „Чистилище“. Население планеты сократилось почти втрое, и цифры статистики заставляют в ужасе содрогнуться.

Может быть через десять, или сто лет природа вновь попытается изменить нас изнутри. И возможно, ей все-таки удастся это сделать. Главное, чтобы мы сами были готовы…»