Империя Чугунного Неба

Глава 4. Чужие берега

Ветер шептал ему, смеялся, дразнил. «Беглец! Трус! Ты не смог защитить любимых!» Тёмные воды вторили обвинениям, а из глубины, будто из норы, на него смотрел зверь. Существо, которое молчало и ждало своего часа.

Впереди его ждали четырнадцать дней, за которые острая боль стала тупой, а сознание прояснилось. И четырнадцать ночей, когда он просыпался в холодном поту, хватая воздух ртом, как рыба, выброшенная на берег. Каждый раз перед глазами вставали они: Маргарет на эшафоте, Гарретт, растворяющийся в клубах пара, и Оно — пришедшее из глубин тоннелей.

Первые три дня Улисс не приходил в себя, его тело лежало на кровати, словно обломок кораблекрушения, выброшенный на берег. Лихорадка выжигала его изнутри, а в редкие моменты ясности он метался, бормоча бессвязные слова о чертежах, Железномордых и казнях.

За тонкой стеной раздавались голоса:

— Опять бредит, — сказала женщина. Её слова потонули в скрипе половиц под тяжёлыми шагами.

— Вчера опять кричал во сне, — ответил молодой голос с лёгким присвистом. — Кто он вообще?

— Не наше дело, Ян. Лишь бы не сдох.

— Да ладно, выживет, — флегматично бросил Ян. — У дядьки Лоренца и не такое заживало.

Тишина. Затем — тяжёлый вздох.

— Если сдохнет — выбросим обратно в реку, пусть себе плывёт.

Пятый день

Улисс впервые открыл глаза и осознал, что жив.

Потолок над ним был низкий, бревенчатый. От него тянулись медные провода — самодельные, голые. Пятна сырости расползались по углам. Пахло дымом, травами и кислым сидром. Он лежал на узкой кровати, застеленной грубым, но чистым полотном.

Левая рука… Он медленно поднял её — под кожей пульсировала боль. Кисть была туго перебинтована. Он попытался пошевелить пальцами, но на месте трёх пальцев была пустота — лишь сплющенные, стянутые нитями культи.

Напротив, висела картина. На ней механик чистил гигантскую шестерню, а вокруг летали упитанные подмастерья с крылышками и гаечными ключами. Кто-то старательно дорисовал им усики.

Дверь скрипнула.

— О, глянь-ка, наш гость очнулся!

В комнату вошла женщина — крепкая, ширококостная, с руками, привыкшими к тяжёлому труду. За ней — мужчина постарше, в выцветшем мундире без нашивок. Его лицо напоминало грушу, а глаза, увеличенные толстыми линзами очков, казались круглыми, как монеты.

— Где… — выдохнул Улисс, и слова застряли в горле колючим комом.

— Тихо. — Кружка брякнулась о тумбочку, расплёскивая воду. — Пей.

Он послушно сделал глоток. — Я Марта, а это Лоренц, — женщина ткнула пальцем, чуть не задев очки мужчины. — Вытащил тебя, сама не знаю зачем. Ещё чуть-чуть в той воде — и хоть в компост. Она фыркнула и поставила на тумбочку миску с бульоном. Жирные капли дрожали на поверхности, как ртуть.

— Ешь. Потом поговорим.

Он хотел отказаться — годами выдрессированное недоверие сжало глотку, — но тело предало его. Запах ударил в ноздри, и желудок сжался от голода. Когда он ел в последний раз?

Бульон был густым, с плавающими кусками мяса и кореньев, горьковатыми, как полынь. На вкус — как что-то давно забытое.

Марта копошилась в соседней комнате. Лоренц молча курил трубку у окна, наблюдая, как Улисс проглатывает похлёбку. Когда миска опустела, он негромко произнёс:

— Тут не бывает чужаков. Это деревня Ветвистый Крест. До города — полтора дня пешком, если знать тропы.

Улисс опустил ложку.

— Почему вы меня спасли?

Лоренц выпустил кольцо дыма.

— Потому что могли.

И в этих словах не было ни жалости, ни расчёта.

Только правда.

Седьмой день

Лихорадка отступила, оставив после себя пустоту.

Улисс мог сидеть, опираясь на подушки, но через несколько минут мир начинал плыть перед глазами, а в висках запускался крошечный молот, отбивающий такт: жив-мёртв, жив-мёртв.

Лоренц сменил повязки.

— Заживает, — пробормотал он, разглядывая раны. — Грязи было много, но, кажется, пронесло.

— Спасибо, — прохрипел Улисс.

Лоренц фыркнул, доставая из кармана гладкую деревянную чурку.

— Не за что. Просто жаль было терять пациента.

Он бросил чурку на одеяло.

— Сжимай. Разрабатывай. Если хочешь снова держать стакан, а не хлебать из миски, как пёс.

Улисс сжал деревяшку. Боль ударила по нервам раскалённой иглой. Он стиснул зубы.

— Кто вы? — спросил он, переводя дух.

Лоренц замер. Его глаза за толстыми стёклами очков стали плоскими и мёртвыми, как у рыбы на льду.

— Кто мы? Мусор, который Империя не дожрала. Одни со свалки армии. Другие из-под пресса города. А теперь просто... мы.

Он ткнул пальцем в закопчённый потолок.

— А теперь — просто те, кого недогрызли.

Улисс кивнул в угол, где на грубой полке лежали его вещи.

— Мои вещи...

— Всё на месте, — Лоренц хмыкнул. — Латунная трубка, рваная рубаха и потом, штаны, которые уже и штанами-то назвать грех... Никому тут не нужен этот хлам.

Улисс закрыл глаза. Даже на расстоянии латунный цилиндр жёг память, как раскалённый уголь.

— Спасибо, — снова выдавил он.

Лоренц встал. Его колени хрустнули, как сухие ветки.

— Опять ты… — проворчал он, поправляя очки. — Спи. Завтра... — он запнулся, — ...завтра будет новый день.

Новый день был болезнью, которую нужно пережить.

Десятый день

Ночь разорвал крик.

Его крик.

Улисс резко сел на кровати, рука рефлекторно рванулась к несуществующему оружию. Грубая простыня прилипла к спине, пропитанная ледяным потом.

Они снова пришли — без приглашения, как всегда.

— Маргарет. Её последний шёпот...

— Гарретт, растворяющийся в шипящем паре...

— Существо, наползающее из темноты...

Дверь распахнулась. На пороге стояла Марта, её силуэт колебался в дрожащем свете керосиновой лампы.

— Опять?

В её голосе не было раздражения — только усталая привычка.

Улисс кивнул, сжимая простыню уцелевшими пальцами. Слова застряли в горле, как заноза.

Марта вошла, поставила лампу на стол. Пламя дёрнулось, отбрасывая на стены пляшущие тени. Она опустилась на край кровати, и доски застонали под её весом.

— У нас тут все орут по ночам, — сказала она, разглядывая свои грубые ладони. — Лоренц — про чёртову переправу. Ян — про пожар, в котором сгорела его семья. Даже старая Ильза... та орёт так, будто её режут.

— Почему? — голос Улисса прозвучал ржаво, как если бы не использовался годами.

Марта подняла на него глаза. В тусклом свете её лицо казалось вылепленным из воска.

— Потому что помнят.

Она наклонилась ближе, и Улисс уловил запах дёгтя и полыни — горький, как её слова.

— А ты что помнишь, городской?

— Я помню друзей.

Марта замерла. Её дыхание стало медленным, как у зверя, принюхивающегося к опасности.

— И где они сейчас?

Тень скользнула по её лицу, когда Улисс прошептал:

— Остались позади.

Марта резко встала, передумав что-то сказать. Она достала из складок юбки потрёпанную бутылку и налила в стакан жидкость цвета старого золота.

— Пей.

Он сделал глоток — напиток выжег горло, как кислота. Глаза тут же наполнились слезами.

— Это не поможет забыть, — сказала Марта, забирая стакан. — Но хотя бы уснёшь.

Дверь закрылась с тихим щелчком, оставив его наедине с тенью — слишком похожей на Железнолицего, притаившегося в углу.

Тень не двигалась. Но Улиссу почудилось, что она дышит.

Тринадцатый день. Ночь.

Гул — точь-в-точь как в тоннеле.

За окном — фигура в противогазе.

«Оно нашло меня...» — пронеслось в голове.

— Эй, городской! — детский смех. Рыжая девчонка сдернула противогаз. — Давай дружить!

Она убежала, оставив после себя вопрос: почему у ребёнка в деревне — противогаз инквизиции?

Четырнадцатый день

Тело понемногу вспоминало, как быть живым.

Сначала — мучительные попытки подняться, когда каждая мышца предательски горела. Потом — первые шаги, ковыляющие, как у новорождённого, пальцы впивались в шершавые стены, оставляя на них влажные отпечатки отчаяния.

Сегодня он впервые вышел во двор.

Солнце ударило в глаза — ослепляющее, наглое в своей яркости после полумрака комнаты. Улисс зажмурился, ощущая, как веки дрожат. Дыхание обожгло лёгкие жизнью: нагретой травой, смолой, древесной золой.

Он чихнул. Звук был таким громким и неожиданным, что испуганная курица с кудахтаньем выпорхнула из-за забора.

Самодельный душ из бочки с трубчатым нагревателем шипел за кустом смородины, рядом стоял ручной пресс для сидра, больше похожий на орудие пыток. Вдоль дорожки ржавели обломки сельхозмашин, превращённые в скамейки.

Улисс прислонился к косяку, вдыхая запах горячего металла от раскалённой бочки. Тело ещё не верило, что может быть тёплым, а не дрожать в полумраке.

— Ты уже можешь ходить? — раздался голос с присвистом.

Из-за угла амбара показался парень — худощавый и жилистый, с всклокоченными тёмными волосами и руками, покрытыми свежими царапинами. Он остановился в трёх шагах от Улисса, оценивающе оглядывая его с головы до ног.

— Я Ян, — в его глазах читалось любопытство, но не враждебность — скорее оценка нового диковинного механизма. — Я помогал Марте выхаживать тебя.

Улисс попытался улыбнуться:

— Я Улисс... Спасибо вам.

Ян пожал плечами:

— Пустяки. Ты бы видел, как дядя Лоренц однажды... — Он резко оборвал себя и махнул рукой: — Пойдём, нарвём крыжовника. Он помогает от слабости.

Он сделал несколько быстрых шагов, затем оглянулся, проверяя, идёт ли Улисс. Его движения были угловатыми, но в них чувствовалась деревенская уверенность.

По дороге нога Улисса ударилась во что-то твёрдое. Он посмотрел вниз. В землю вросла каменная плита. Когда-то на ней красовался указ верховного догматика, теперь лишь мох да очертания выщербленных букв.

— Похоже на свалку истории...

— Зато своя. — Ян пнул камушек, и тот зазвенел по щебню. — Без патрулей и столичной дряни.

— Как вам это удаётся?

Ян остановился, проводя языком по разбитой губе:

— По документам мы сгорели в "Великой Очистке", — сказал он, кивнув в сторону мельницы, где одна-единственная лопасть безнадёжно болталась на ржавых шарнирах. — Кому охота признавать, что их перепись — решето? — В его голосе звучала горьковатая усмешка, но глаза оставались серьёзными. — Да и что тут взять? Только сидр да болотную тину.

Он сделал шаг вперёд, собираясь что-то добавить, но вдруг замер, заметив, как Улисс неуверенно шатнулся.

— Эй, осторожно! — Ян мгновенно оказался рядом, его рука непроизвольно потянулась поддержать. — Может... присядем?

Ян указал на старый пень у края поля, но Улисс уже оправился от слабости. Вместо этого он протянул руку к ближайшему кусту, где среди листвы прятались зеленовато-янтарные ягоды.

Ветер донёс скрип петель из амбара — будто старый лешак засмеялся в усы.

Улисс разглядывал плод на ладони — шершавый, неровный, с тонкой кожицей, пропускавшей солнечный свет. Такие никогда не продавали в столице. Он раздавил ягоду на языке. Кислота заставила его поморщиться, но следом пришла сладость — настоящая, не приторная, как в консервированных фруктах из Цехового квартала.

— Смотри! — Ян внезапно указал на горизонт.

На фоне багряного заката медленно проплывал серебристый дирижабль Инквизиции, далёкий и беспомощный в этом море полей.

— Как часы, — Ян плюнул семечками. — Ровно в девятнадцать тридцать. Можно сверяться.

Сверяться? — Подумал Улисс. — Сверять свою жизнь с их тюремным расписанием?

Ян шёл впереди, насвистывая что-то бессвязное. Улисс ковылял следом, набив рот кислым крыжовником. Ягоды, тёплые от солнца, пахли утраченным детством.

Ян то и дело поглядывал на Улисса, словно хотел что-то спросить, но каждый раз передумывал, лишь покусывая губу.