Книга вторая Бесконечная ночь

К стенам пришло воинство великое и ужасное, и защитники города дрогнули, ибо среди мертвых увидели они лица тех, кого прежде знали: погибших любимых и павших товарищей. Но Черный Лев воздел меч свой к небесам, и при виде его мрачного царственного лика, при звуке его голоса, сердца их вновь наполнились верой.

– Оставьте страх, – велел он. – Примите ярость.

– Жан-Себастьен Рикар, «Битва при Бах-Шиде»

I. Несправедливость

– До наступления ночи оставалось целых два часа, – сказал Габриэль. – Я ехал на север через разрушенные фермерские угодья, по раскисшей от серой мороси дороге. Ветер доносил первое дыхание суровой зимы, а земля кругом казалась какой-то неживой. Мертвые деревья обвивал бледный грибок, а дорога была просто милями пустой черной каши. Деревни, мимо которых я проезжал, напоминали города-призраки: постройки пустые, зато кладбища полные. Мне уже много дней не встречалось живой души. Прошло десять лет с тех пор, как я проезжал по землям императора Александра, третьего своего имени, последний раз, и с тех пор все стало только хуже.

– Когда это было точно? – спросил Жан-Франсуа.

– Три года назад. Мне тогда исполнилось тридцать два.

– И где тебя носило?

– На юге. – Габриэль пожал плечами. – В Зюдхейме.

– Что же ты оставил свой любимый Нордлунд?

– Терпение, холоднокровка.

Вампир молча надул губы.

– От дождя меня спасало старое пальто: выцветшие пятна крови, черная кожа. Треуголка натянута на самые уши, а воротник поднят высоко, как учил меня мой старый наставник. Впервые я этот наряд примерил годы назад, а он все сидел как влитой. На поясе в потертых ножнах висел меч, и я, низко опустив голову, ехал навстречу непогоде сквозь жалкую пародию на день.

Справедливый дождь не любил. Он его всегда ненавидел, но как обычно упорно шел дальше через холодную и тихую пустоту. Красавец, а не конь: вороной, отважный и надежный, что твоя замковая стена. Даром что мерин, яйца у него были покрепче, чем у многих жеребцов, которых я видел.

Жан-Франсуа поднял взгляд.

– Ты так и ездил на прежнем коне?

Габриэль кивнул.

– Жизнью нас обоих слегка потрепало, но, как и обещал настоятель Халид, Справедливый оставался мне самым преданным другом. В какой-то момент я перестал считать, сколько раз он спасал мне жизнь. Вместе мы прошли через ад, и он вернул меня домой. Я любил его как брата.

– И оставил ему кличку, которой наградила его та сквернословка, сестра-новиция? Астрид Реннье?

Oui.

– Зачем? Эта девушка что-то значила для тебя?

Габриэль перевел взгляд на лампу, и в его зрачках заплясало отражение пламени.

– Терпение, холоднокровка.

В камере повисла тишина, нарушал которую лишь скрип пера по пергаменту.

Продолжил Угодник не сразу.

– Я уже много месяцев не знал нормального отдыха. Планировал перебраться через Вольту до зимосерда, но дороги оказались не такими удобными, как я рассчитывал, да и карта моя давно устарела. Начнем с того, что местные уничтожили путь в Хафти и обрушили мост через Кефф. Я, сука, милю за милей проезжал, а мне так и не встретилось ни паромщика, ни вообще хоть какой живой души. Вот и пришлось развернуться и ехать вверх по течению.

– Зачем? – спросил Жан-Франсуа.

Габриэль удивленно моргнул:

– Зачем я вернулся?

– Зачем местные обрушили мост через реку Кефф?

– Говорю же, это было три года назад. С начала мертводня минуло двадцать четыре года. Владыки крови к тому времени превратили наш мир в бойню. Нордлунд обернулся пустошью. Оссвей, если не считать нескольких прибрежных замков, пал. Армии Вечного Короля подбирались все ближе к Августину, а север Зюдхейма кишел бродячими порчеными, как тряпки портовой шлюхи – блохами. Вот местные и обрушили мост, чтобы отрезать подступы.

Нахмурив брови, вампир постучал пером.

– Я же просил тебя, де Леон, рассказывай все как ребенку. Так по какой причине местные обрушили мост?

Угодник-среброносец стиснул зубы и жестко посмотрел на чудовище. Он рассказывал все не просто как ребенку, а как ребенку, которого мамка настойчиво и с рвением роняла башкой на пол.

– Вампиры не могут перейти текущую воду. Если только по мосту или если их закопать в холодную землю. Самые могущественные из них, возможно, и способны на это, если сделают над собой неимоверное усилие, но для неоперившейся нежити быстротекущая река – все равно что стена пламени.

Merci. Прошу, продолжай.

– Уверен? Может, есть еще херня, на которую ты и так уже знаешь ответ?

Вампир улыбнулся:

– Терпение, шевалье.

Габриэль сделал глубокий вдох и двинулся дальше:

– Так вот. Я с самого утра не курил, медленно начинала одолевать жажда. За остаток дня далеко я не уеду, но по старой карте определил, где город Гахэх – до него был всего час езды. Я решил, что это место еще держится, а от мысли об очаге и горячем ужине трясучка унялась. И вот, в надежде наверстать упущенное время, я съехал с дороги и двинулся по холмистому ковру снежных шапок, прямо в лес живого грибка и давно погибших деревьев.

Не прошло и десяти минут, как на меня набрел первый порченый.

Женщина. Убитая лет так в тридцать. Двигалась тихо, точно призрак, но Справедливый уловил ее дух и прижал уши к голове. Мгновение спустя я и сам увидел, как она крадется прямо ко мне, словно охотник. Волосы у нее на голове превратились в копну спутанных светлых прядей, кожа вокруг разверстой раны на шее висела влажными лоскутами. Тощая и нагая, женщина напала стремительно, будто волк.

Бежала быстро, куда быстрее иного смертного. Одного порченого я совершенно не боялся, но эти твари – они же как менестрели. Где один, там и другие, и чем их больше, тем они приставучей. Тогда я дал Справедливому шпоры, и мы полетели прочь – сквозь похожие на корабельные обломки деревья.

Заметив справа еще одного порченого, я взялся за меч. Это был маленький мальчик зюдхеймец: он двигался рывками между высокими ростками корнеплодов и поганок. Потом я заметил еще мертвяка впереди. И еще одного. Все – тихие, словно трупы в могиле. Бежали они быстро, да только куда им до Справедливого. Впрочем, мы наткнулись на стаю, самому младшему члену которой было лет десять.

Жан-Франсуа выгнул бровь и постучал пером.

– Как ребенку, де Леон.

Габриэль вздохнул.

– Пойми меня правильно, новорожденные порченые опасны, но по шкале от одного до десяти, где один – это обыкновенный дебошир из оссийской таверны, а десять – страшнейший кошмар, какой только способно исторгнуть лоно преисподней, я бы дал им четыре балла. Даже старейшие из них не чета высококровным, но нельзя недооценивать старого порченого. Чем дольше густеет кровь вашего брата, тем сильней он становится. Эти порченые были опасны, и их собралось много.

Однако Справедливый нес меня вперед через мертвый лес, на полном скаку огибая заросли грибов. Его копыта гремели, точно гром, а сердце не ведало страха, и вскоре мы оставили этих бескровных паскуд далеко позади.

Через какое-то время мы, мокрые от пота, вылетели из чащи прямо под дождь. Внизу перед нами раскинулась холодная серая долина, затянутая густым туманом, чуть далее на северо-восток темнела во мраке лента дороги, а несколькими милями дальше маячил речной брод и безопасность.

Справедливый понес меня в долину, и я похлопал его по шее, шепнув на ухо:

– Ты мой братишка. Умничка.

И тут он угодил копытом в кроличью нору. Нога ушла в землю, кость со страшным тр-реском переломилась, и, когда мы падали, я чуть не оглох от ржания. Крепко ударившись о землю и охая от боли, я покатился. В теле сразу что-то хрустнуло, да к тому же я еще ударился о трухлявый пень. Меч вылетел из ножен и упал в грязь. В черепе звенело, а рука полыхала огнем. Я тут же понял, что сломал ее – по ощущению, будто под кожей трется битое стекло. К утру все заживет, чего не скажешь о бедолаге Справедливом.

Габриэль издал протяжный тяжелый вздох.

– Я вылез из-под туши моего скакуна, перепачкав руки и лицо в грязи. Не растеряв храбрости, он еще пытался встать, хотя из путового сустава у него торчал кусок кости.

– О нет, – выдохнул я. – Нет, нет.

Справедливый вновь дико заржал от боли. Я же, чувствуя, как в груди вздымается волна знакомого гнева, обратил лицо к небу. Потом опустил взгляд на друга; по руке у меня стекала кровь, в горле сдавило, а сердце разрывалось. Он был со мной с первого моего дня в Сан-Мишоне. Мы прошли сквозь кровь и войну, огонь и ярость. Семнадцать лет вместе. Кроме него, у меня никого не оставалось. И вот теперь… это?

– Бог охереть как меня ненавидит, – прошептал я.

«Отчего, к-как ты думаешь, к-как думаешь?»

Голос прозвучал серебристо мягкими волнами у меня в голове. Я старался не слушать его, глядя на друга. Тот пытался встать на сломанную ногу, но она выгнулась под неестественным углом, и он снова рухнул, закатывая большие карие глаза. Его агонию я переживал, будто собственную.

«Ты знаешь, как д-должно поступить, Габриэль?» – снова прозвучал серебристый голос.

Я посмотрел на меч у своих ног, обнаженный и забрызганный грязью. Эфес на две руки в кожаной оплетке, посеребренная гарда в форме прекрасной дамы, раскинувшей руки. Клинок имел плавный изгиб, в духе старинных тальгостских традиций, наделенный смертоносным изяществом. Выкованный из темного чрева упавшей звезды еще в Легендарную эпоху. Правда, он был сломан – много, как теперь кажется, жизней назад.

«Не хватает шести дюймов острия».

– Заткнись, – велел я голосу.

«Они его учуют, р-разорвут на части, точно говорю, хлынет кровь, горячая и липкая, а он будет ржать, ржать и рж-ж-ж-жа-а-а-ать. Окажи ему величайшую милость».

– Зачем ты всегда говоришь мне то, что я и так уже знаю?

«А з-зачем ты всегда этого ждешь?»

Я заглянул в глаза своему коню, забыв о боли в сломанной руке. За прошедшие годы из всех, кого я называл другом, остался только Справедливый. Сквозь боль и страх, в темнейшие свои часы он всегда смотрел на меня, своего Габриэля. Того, кто повстречал его мальчишкой в конюшне Сан-Мишона, кто выехал на нем, когда никто из так называемых братьев не вышел проститься. Он доверял мне и, несмотря на боль, верил, что я как-нибудь все исправлю.

Я пронзил его мечом в самое сердце.

Не самый быстрый конец, какой я мог даровать ему. У меня был заряженный пистолет, но до наступления ночи оставалось всего два часа, до Гахэха идти пешком предстояло по меньшей мере час. Порченые наверняка уже летели к нам, точно мухи, а всадник без коня для них – готовая пища.

Уж лучше быть сволочью, чем дураком.

И все же я остался со Справедливым, пока он умирал. Истекая кровью прямо в грязь, он тяжело опустил голову мне на колени. Небо потемнело, а мои горячие слезы мешались с ледяным дождем. Свой сломанный двуручник, обагренный яркой кровью друга, я воткнул в землю. Снова глянул наверх, зная, что Бог смотрит в ответ.

– Падла, – сказал я ему.

«Г-габриэль», – прошептал у меня в голове меч.

– И ты падла, – зашипел я на него.

«Габриэль», – уже настойчивей повторил он.

– Чего? – Я гневно воззрился на клинок. В горле сдавило. – Можешь дать мне хотя бы секунду, чтобы оплакать его, сука ты нечестивая?

Когда меч заговорил снова, у меня застыла кровь в жилах.

«Габриэль, они ид-дут».

II. Три способа

Мелкий мальчишка бежал первым. Ему было не больше шести, когда он стал таким. Двигался резво, как олень, мчался по долине прямо ко мне. Следом неслись остальные: светловолосая женщина и двое мужчин, худой и коренастый. В стае теперь было десятка два порченых, не меньше.

Я, охнув, поднялся на ноги. Сломанная рука болталась плетью, и когда я снимал с коня седельные сумки и прятал сломанный меч в ножны, боль вернулась. Я простился с несчастным братом и побежал в сердце долины, туда, где вилась далекой лентой дорога. За ней еще три мили – и брод. Шансов оторваться от порченых было мало, но я знал, что мимо Справедливого они не пробегут. В воздухе густо витал аромат его крови, скопившейся в лужах грязи. Шавки вроде этих устоять не смогут.

Я уже ощущал трясучку: жажду, от которой сбивалось сердце и крутило в животе. Запинаясь и чуть не поскальзываясь, я выхватил из бандольера фиал: на донышке оставалась всего щепотка порошка цвета розовых лепестков и шоколада; от нетерпения рука у меня задрожала еще сильней, а стоило запустить ее в карман пальто, как сердце ушло в пятки: огниво пропало.

– Шило мне в рыло… – прошептал я.

Я пошарил за поясом, в других карманах пальто, хотя результат уже знал: огниво потерялось, когда я вылетел из седла. Шансы оторваться все уменьшались.

Я побежал, сунув сломанную руку за бандольер и морщась от боли. Со временем кость должна была срастись сама, но порченые этого времени мне давать не собирались. Одна надежда была на реку, да и то крошечная. Если бы меня настигли, я сгинул бы, как Справедливый.

Жан-Франсуа оторвал взгляд от книги.

– Ты так сильно боялся их?

– Кладбища этого мира полнятся идиотами, которые считали страх своим другом.

– Похоже, что легенда о тебе, переходя из уст в уста, расцветала новыми красками, де Леон.

– Как и любая легенда. И краски всегда не те.

Вампир убрал со лба золотистые кудри и окинул широкие плечи Габриэля взглядом темных глаз.

– Говорят, ты самый грозный мечник из живших на свете.

– Я бы не стал заходить так далеко. – Угодник-среброносец пожал плечами. – Скажем так: будь у меня под рукой что-нибудь острое, показывать мне папаш ты бы не захотел.

Вампир удивленно моргнул.

– Показывать папаш?

Габриэль вскинул правую руку, растопырив пятерню, и накрыл предплечье ладонью левой.

– Старинный оскорбительный жест северян. Подразумевает, что твоя мама делила постель с кем ни попадя, поэтому уже никак определить, кто твой папаша. А оскорбить мою мама – верный способ получить от меня удар острием в рожу.

– Тогда что же ты бежал? Образцовый воин Серебряного ордена, хозяин Пьющей Пепел, бежал, как выпоротый щенок от стаи грязнокровок.

– Закон третий, вампир.

Жан-Франсуа склонил голову набок.

– Нежить быстронога.

Габриэль кивнул.

– Этих уродов собралось два десятка. Я сломал рабочую руку минимум в двух местах и, как я уже сказал, никак не мог покурить.

Жан-Франсуа взглянул на костяную трубку, что лежала на столике.

– Значит, ты полагался на санктус?

– Я на санктус не полагался, я зависел от него, пристрастился к нему. И, oui, у меня в запасе осталось еще несколько трюков, но моя рабочая рука сломалась, да и биться с такой толпой было слишком рискованно.

Правду сказать, спастись от них у меня едва ли получилось бы, но упрямство не позволяло мне просто лечь и подохнуть. И я решил: была не была. Дождь лил в глаза, сердце колотилось у горла, а я перечислял в уме все, что хотел сделать, вернувшись сюда, и гадал, удастся ли хоть что-то из этого. Обернувшись, я увидел: порченые уже почти закончили со Справедливым. Они поднялись из грязи и бросились дальше: губы красные, зубы сверкают.

Я добежал до дороги, спотыкаясь в грязи под грохочущим в небе громом. Сил почти не осталось, порченые наступали на пятки. В отчаянии я достал меч.

«Ежели т-тебя здесь растерзают, – шепнул он, – и я окончу с-свои дни, болтаясь на бедре у какого-нибудь б-безмозглого хромого мешка с ч-червями, то сильно на тебя обижусь».

– Какого же тебе от меня хрена надо? – прошипел я.

«Беги, Львенок, БЕГИ».

И я сделал, как велел мне меч, совершил последний рывок. В небе сверкнула молния, и я, прищурившись, разглядел сквозь пелену мороси… чудо. Карету, запряженную унылой ломовой лошадью и застрявшую посреди дороги.

– Божественное вмешательство? – пробормотал Жан-Франсуа.

– Ну или мне сам дьявол ворожил.

Карету окружало с десяток солдат. С кормом в те ночи была беда, и бедняк не мог позволить себе держать лошадь, а вот у каждого из тех людей имелся собственный скакун: добрые, крепкие сосья, стоявшие, понурив головы, под дождем, пока их хозяева спорили по щиколотку в грязи. Я сразу же увидел, что у них стряслось: из-за непогоды дорогу развезло и карета увязла в жиже по самую ось.

Сытые и хорошо снаряженные, солдаты были облачены в багряные табарды поверх железной брони. Изгваздавшись в грязи, они пытались сдвинуть карету с места, а на козлах, стегая бедную лошадь – так, будто непогода и заминка случились по ее вине, – сидели две высокие бледные женщины. Выглядели они практически одинаково – наверняка близняшки, – длинные черные волосы с клиновидными челками, на головах – небольшие треуголки с вуалями. Поверх кожаных курток – все те же кровокрасные накидки с розой и кистенем Наэль, ангела благости. Увидев символы, я сообразил, что это совсем не рядовые солдаты.

Инквизиторская когорта.

Увидев мое приближение, солдаты не встревожились, а вот разглядев у меня за спиной свору мертвяков, чуть не обосрались.

– Спасите нас, мученики, – выдохнул один из них.

– Да чтоб меня, – ахнул другой.

У инквизиторов челюсти так и отвисли.

«Габриэль, берегись!»

Шепот прозвучал громом, и в голове полыхнула серебристая вспышка. Я с криком обернулся, как раз когда меня настиг бежавший первым порченый. Я ощутил его смрадное дыхание, разглядел мальчишеское телосложение. Еще не обратившись, он успел изрядно прогнить, однако двигался быстро, словно муха; его мертвые глаза, как у куклы, блестели битым стеклом.

Я ударил мечом – далеко не изящно, лишь бы отбиться, – и лезвие легко прошло через ляжку чудовища. Нога в фонтане гнилой крови отлетела в сторону. Тварь беззвучно рухнула в грязь, но ей на смену спешили прочие; их было слишком много – не отбиться; и бежали-то они быстро – не уйти. Сосья в ужасе заржали при виде нежити и, гремя копытами, бросились врассыпную. Солдаты в гневе и страхе заорали им вслед.

Габриэль сложил пальцы шпилем и задумался ненадолго.

– Вообще, холоднокровка, есть три реакции перед лицом смерти. Говорят, ты либо бьешь, либо бежишь, но, по правде, ты либо бьешь, либо бежишь, либо застываешь на месте. Солдаты при виде несущихся на них мертвяков повели себя каждый по-разному: кто-то поднял клинок, кто-то обгадил штаны… А близняшки-инквизиторы переглянулись, сняли с поясов жуткие длинные ножи и перерезали упряжь, которая связывала лошадь с каретой.

– Бежим! – заорала одна, взбираясь на спину перепуганному животному.

Вторая вскочила следом и жестко пнула животину.

– Скачи, ты, шлюха!

«Габриэль, ты до…»

Я спрятал меч в ножны, заглушив его голос у себя в голове. Дрожащей левой рукой потянулся к пистолету на поясе: ствол посеребрен, на рукояти красного дерева – тиснение в виде семиконечной звезды. На Справедливого я пулю тогда не потратил. Вот я, довольный, и выстрелил в спину инквизиторше, которая сидела сзади.

Раздался грохот, и серебряная пуля пробила женщине спину. Брызнула кровь. Инквизиторша с криком свалилась с лошади, и та встала на дыбы, сбросив ее сестрицу. Я же, не смея дышать, бросился мимо ошарашенных гвардейцев к животному и запрыгнул на него.

– Стой! – прокричала первая женщина.

– У-ублюдок! – закашлялась другая, лежа в крови и грязи.

Я не стал тратить время и оборачиваться. Вцепившись в гриву лошади здоровой рукой, я уже приготовился ударить ее в бока пятками, но в том не было необходимости: заржав от страха при виде порченых, она сама сорвалась с места. Разбрызгивая комья черной грязи, мы ускакали к реке и даже не оглянулись.

Габриэль умолк.

В холодной камере повисла долгая, растянувшаяся словно бы на годы, тишина.

– Ты их бросил, – сказал наконец Жан-Франсуа.

Oui.

– Оставил умирать.

Oui.

Жан-Франсуа выгнул бровь.

– В легендах тебя не называли трусом, де Леон.

Габриэль подался вперед, к свету лампы.

– Посмотри мне в глаза, холоднокровка. Я похож на того, кто боится смерти?

– Ты похож на того, кто к ней стремится, – признал вампир. – Но ведь угодники-среброносцы служили образцом Единой веры: убийцы гнуснейших чудовищ и благороднейшие воины Божьи. Ты же был лучшим из них. Однако ты сперва рыдал над трупом павшего коня, а потом выстрелил в спину невинной женщине и бросил на растерзание гразнокровкам набожных мужей. – Историк нахмурился. – Что ты за герой такой?

Габриэль со смехом покачал головой.

– Кто наплел тебе, что я герой?

III. Небольшие благословения

– Через некоторое время мы перешли Кефф вброд. Вода в реке поднялась лошади по шею, но та была крепкой, да и, наверное, спешила убраться подальше от инквизиторов и их кнутов. Я не знал ее клички, к тому же сомневался, что она при мне задержится надолго, поэтому, пока мы скакали сквозь тьму, называл ее просто Шлю.

– Шлю? – Жан-Франсуа удивленно моргнул.

– Сокращенно от «шлюха». Нам суждено было провести вместо всего одну ночь.

– А… Шуточки о продажных женщинах.

– Не упади со смеху, холоднокровка.

– Я постараюсь, Угодник.

– Моя рука постепенно заживала, – продолжил Габриэль, – но, чтобы все срослось как надо, требовалась доза санктуса.

А без огнива трубку раскурить не получилось бы. Да и фонарь не зажечь, поэтому в Гахэх мы ехали вслепую, почти не надеясь увидеть город в целости. Я выглядывал в темноте огни, которые послужили бы маяками в черном море ночи, и когда наконец заметил их, жалкое подобие солнца давно уже закатилось.

В темноте Шлю было столь же неуютно, как и мне, и вот она, завидев огоньки, ускорила шаг. О Гахэхе я знал только, что это небольшой фабричный город на берегах Кеффа, с одной часовней, но место, к которому я подъехал, напоминало небольшую крепость.

Каменных стен горожане себе позволить не могли и потому вдоль границы воздвигли добротный частокол высотой в двенадцать футов, спускавшийся до самого берега реки. Под изгородью тянулся глубокий ров, дно которого было утыкано деревянными кольями, и несмотря на дождь, наверху горели костры. Когда мы остановились у ворот, я заметил в яме опаленные огнем трупы, а на мостках за острыми зубцами – людей.

– Стоять! – громко приказал мне голос с сильным зюдхеймским акцентом. – Кто идет?

– Человек, мучимый жаждой, у которого нет времени трепаться, – крикнул я в ответ.

– Прямо сейчас тебе в грудь нацелено с десяток арбалетов, педрила. На твоем месте я бы говорил учтивее.

– Педрила – это метко. – Я кивнул. – Запомню на случай, когда еще раз залезу на твою жену.

Рядом с говорившим кто-то грубо хохотнул, а сам он ответил:

– Удачи тебе на пути, странник. Она тебе понадобится.

Я тихо вздохнул и, зубами стянув с руки перчатку, вскинул левую ладонь. В свете огней тускло блеснула серебряная звезда. По стенам среди часовых поветрием распространились шепотки:

– Угодник-среброносец.

– Угодник-среброносец!

– Открывай хреновы ворота!

Тяжело стукнуло дерево, и ворота в частоколе распахнулись.

Щурясь на свет факелов, я ударил Шлю в бока. В грязном внутреннем дворике столпился отряд дрожащих, что твой новорожденный ягненок, часовых. Этих явно завербовали в ополчение против воли: одни успели повидать слишком мало зим, другие – уже слишком много. Одетые в броню из вываренной кожи, они вооружились арбалетами, факелами и ясеневыми копьями – и все это наставили сейчас на меня.

Я слез со спины Шлю и благодарно похлопал ее по шее. Затем подошел к каменной купели справа от ворот. Она была вырезана в форме Санаила, ангела крови, что держал чашу чистой воды в протянутых руках. Ополченцы подобрались, держа оружие наготове, а я, глядя им в глаза, обмакнул пальцы в воду и взболтал ее там.

Жан-Франсуа моргнул, как бы задавая вопрос.

– Святая вода, – пояснил Габриэль.

– Оригинально, – ответил вампир. – Но ты скажи: чего ради было оскорблять привратника? Мог ведь сразу показать ладонь и войти без лишнего шума?

– Я только-только убил лучшего друга и чуть не помер от лап трупаков-шавок. У меня рука дрожала, как член девственника перед первой вылазкой в кустистый холмик, я устал, был голоден, и мне зверски хотелось курить. Я и в лучшие-то дни редкостная сволочь, а тот день вряд ли можно было назвать лучшим.

Жан-Франсуа оглядел Габриэля с ног до головы.

– Боюсь, сегодняшний – тоже?

Габриэль похлопал на пустому кисету у себя на поясе.

– Погляди. Мне интересно твое мнение ровно настолько, насколько, сука, полон этот кошель.

Вампир склонил голову набок и стал ждать.

– Ополченцы разошлись, – продолжил тогда Габриэль.

Почти никто из них, наверное, в глаза не видел угодника-среброносца, но войны к тому времени бушевали много лет, а рассказы об Ордо Аржен слышали все. Молодые смотрели на меня, дивясь; старые – молча и с уважением. Я знал, что они видят во мне. Полукровку-бастарда, ниспосланного Богом безумца. Серебряное пламя, которое полыхало между остатками цивилизации и тьмой, готовой ее проглотить.

– Я не женат, – сказал мне один.

Я удивленно обернулся. Это был оборванец из Зюдхейма: выпирающие передние зубы, смуглый, коротко стриженный и такой молодой, что у него наверняка еще и волос-то на яйцах не выросло.

– Ты сказал, что залезешь на мою жену, – с вызовом напомнил он. – Так вот, у меня ее нет.

– Считай это благословением, малец. Короче, где у вас тут, сука, таверна?

IV. Об опасностях брака

– Вывеска над входом в таверну гласила «Идеальный муж». Выцветшую надпись дополнял рисунок свежевырытой могилы. Я еще не переступил порога заведения, а оно мне уже понравилось.

Городок видывал лучшие ночи, но спустя двадцать четыре года после начала мертводня в империи осталось мало мест, описать которые можно было бы как-то иначе. Правду сказать, ему еще повезло уцелеть: улицы превратились в замерзающую грязь, а дома лепились друг к другу, точно пьяницы под самое закрытие. К каждой двери было подвешено по зубчику чеснока или косичке из волос девственницы, а под окном насыпано грубого серебра или соли, и все – бесполезно. Воняло дерьмом и грибами, улицы кишели крысами, а люди при виде меня кидались прочь сквозь холодный дождь, осеняя себя колесным знамением.

Впрочем, город еще не спал, и мне попалась открытая конюшня. Я слез с лошади, бросил конюху полрояля, и парень спрятал монету в карман.

– Дай ей лучшего корму и хорошенько ототри, – велел я ему, потрепав Шлю по шее. – Сударыня это заслужила.

Конюх с благоговением уставился на звезду у меня на ладони.

– Ты – угодник-среброносец? Ты…

– Просто займись, сука, лошадью, парень.

Дрожащей рукой я передал ему поводья, а боль в сломанной руке и пустой желудок позволили не обратить внимания на его обиженную мину. Не сказав больше ни слова, я быстро зашагал по грязи и, пройдя под высохшим венком из ландышей, вошел в дверь «Идеального мужа».

Несмотря на мрачную вывеску, внутри оказалось уютно, как в старом кресле-качалке. Оштукатуренные стены были завешаны афишами из Изабо, одного из крупнейших городов Элидэна, а может, и из самого Августина. В основном они обещали бордельные представления и бурлеск. Акварели в рамках изображали полуголых девиц в корсаже и кружевах, а портрет в полный рост за стойкой – прекрасную темнокожую зеленоглазку в одном только боа из перьев. Помещение утопало в мягком свете и полнилось посетителями, а почему – я понял сразу. Сколько таверн я ни видал, всюду чувствовалось, что стены пропитаны духом владельца. Местный дух был теплым и нежным, как руки старой любовницы.

Стоило мне войти, и разговоры стихли. Все взгляды устремились на меня, когда я, кривясь, отстегивал меч и стягивал с себя пальто. Я промок насквозь и замерз, блуза и брюки липли к телу. За горячую ванну я бы в тот момент родную бабулю отмудохал, но прежде мне нужно было пожрать. И покурить, мать твою Богу душу.

Повесив пальто и треуголку, я прошел через зал. Ближайший к огню столик занимали трое молодчиков в форме ополченцев. Перед ними стояли пустые тарелки, а главное – в порожней запыленной бутылке горела свеча.

– Присоединиться к нам хочешь, adii [10]? – спросил один.

– Нет. И я тебе не дружок.

В зале повисла неприятная тишина, в которой я молча смотрел на юнцов.

Те наконец сообразили, в чем дело, и, извинившись, встали из-за стола.

Жан-Франсуа, хихикнул, продолжая писать.

– Ты редкостная сволочь, де Леон.

– Дошло наконец, холоднокровка?

Габриэль поскреб щетину на подбородке, провел рукой по волосам и продолжил:

– Я стянул сапоги и подставил ноги огню. Уже доставал трубку, когда рядом возникла прислужница.

– Вам удобно, adii? – спросила она с легким зюдхеймским акцентом.

Я же, подняв взгляд, увидел темные распущенные волосы, зеленые глаза. Стрельнул взглядом на портрет за стойкой.

– Это моя мама, – объяснила девица с легким оттенком обиды в голосе. Видимо, ей часто приходилось это говорить. Она кивнула в сторону женщины за стойкой: та была в теле, на двадцать лет старше дочери, но портрет явно писали с нее. Я даже мельком подумал, не сохранилось ли у нее боа.

– Еды, – сказал я девице, возясь с трубкой. – И комнату на ночь.

– Как угодно. Выпить?

– Виски? – с надеждой спросил я.

Она фыркнула, закатив глаза.

– Это что, по-вашему, замок лэрды [11]?

Я даже немного восхитился девчонкой: она посмела мне грубить, тогда как парни из ополчения спасовали, как при плохой сдаче карт. А вообще, мне с каждым мгновением становилось все паршивее.

– Тут и впрямь не замок лэрды, а ты – совсем не леди. Так что, мадемуазель, закатай губу и просто говори, что у вас есть.

– То же, что и у остальных, adii, – уже холоднее сказала она.

– Мне, сука, водки.

– Ладно.

– Бутылку уж тогда, – сердито уточнил я. – Поприличней. Не какие-нибудь там помои.

Девица изобразила небрежный книксен и развернулась. Мне надо было сразу понять, прежде чем спрашивать: к тому времени напитков из злаков сыскать было так же трудно, как и честного человека в исповедальне. После начала мертводня фермерам оставалось выращивать только то, что могло выжить при скудном свете убогого солнца: капусту, грибы и, конечно, опротивевшую картошку.

Последний Угодник вздохнул.

– Ненавижу, сука, картошку.

– Почему?

– А ты поешь каждый день одно и то же, холоднокровка, и оно тебе поперек горла встанет.

Жан-Франсуа изучил свои длинные ногти.

– Ни разу еще не слышал аргумента против таинства брака лучше, Угодник.

– Девушка принесла мне выпивку, и я кивнул в знак благодарности. Остальные посетители вернулись к своим разговорам, делая вид, будто не замечают меня. В таверне было людно, и среди местных, зюдхеймцев, я заметил иноземцев с бледной кожей, в грязных килтах и с отчаянием в глазах: беженцев из Оссвея, спасавшихся, скорее всего, от войны на севере. Впрочем, мое появление уже не так смущало, и я потянулся за флаконом в бандольере.

Обычно я на людях не курю, но меня от потребности как будто свинцом придавило. Я отсы´пал себе щедрой дозы, потом взял бутылку из-под вина с кровокрасной свечой и поднес к огню трубку.

Курить санктус – это целое искусство. Поднеси его слишком близко к огню, и кровь сгорит. Будешь держать слишком далеко – и она будет плавиться слишком медленно: не испарится, а потечет. Зато если все сделать верно… – Габриэль покачал головой, поблескивая серыми глазами. – Боже Всемогущий, если все сделать верно, то сотворишь настоящую магию. Вкусишь блаженство ярко-красного рая. Наплевав на чужие взгляды, я приник к мундштуку. Кровь была наихудшего качества: слабая, как жиденький бульон, но все же стоило дыму коснуться моего языка, и я вернулся домой.

– На что это похоже? – спросил Жан-Франсуа. – Любимое таинство святой Мишон?

– Словами не передать. С тем же успехом слепой может попытаться описать радугу. Вообрази момент, первую секунду, когда ты проникаешь между бедер возлюбленной. Спустя час с лишним службы у алтаря, когда все уже прошло своим чередом, а в ее глазах не осталось ничего, кроме желания, и вот наконец она шепчет заветное слово «давай». – Габриэль покачал головой, глядя на трубку на столике. – Возьми это блаженство, умножь его стократно и, возможно, получишь нечто отдаленно похожее.

– Ты говоришь о санктусе, как мы говорим о крови.

– Первое – таинство Серебряного ордена. Второе – смертный грех.

– Не лицемерие ли это? Ваш орден охотников на чудовищ столь сильно зависел от крови так называемых чудовищ, которых сам же истреблял.

Габриэль подался вперед, уперев локти в колени. Длинные рукава блузы задрались выше запястий, обнажив татуировки на предплечьях: Манэ, ангел смерти, Эйрена, ангел надежды. Работа была великолепной, а сами чернила поблескивали в свете лампы серебром.

– Мы были сыновьями своих отцов, холоднокровка. Наследовали их силу, скорость. Отмахивались от ран, которые обычного человека свели бы в могилу. Но тебе ведь знакома ужасная жажда, наше проклятье. Санктус – средство, чтобы унять ее, при этом не поддаваясь нужде или безумию, в которое мы впали бы, отрицая ее вовсе. Нам нужно было хоть что-то.

– Потребность, – произнес Жан-Франсуа. – Слабость твоего ордена, Угодник.

– У каждого внутри есть пустота, – вздохнул Габриэль. – Можно попробовать заполнить ее чем-нибудь: вино, женщины, труд… Однако дыра остается дырой.

– И ты рано или поздно заползаешь назад, в ту дыру, которую облюбовал, – подсказал вампир.

– Очаровательно, – пробормотал Габриэль.

Жан-Франсуа поклонился.

– Едва дым коснулся моих легких, – продолжил Габриэль, – я увидел все в комнате предельно четко. Я ощущал на себе взгляды других посетителей, слышал каждый их шепоток. В очаге пело пламя, по крыше барабанил дождь. Усталость спáла с меня, как промокший до нитки плащ. Рука перестала болеть. Я весь ожил: вкус, осязание, запахи, зрение…

А потом, как всегда, вместе с чувствами обострился и ум. Тяжесть событий дня ударила по мне молотом. Я будто снова увидел бедолагу Справедливого, услышал в голове его ржание. Лица солдат, брошенных на смерть, инквизиторшу, которую подстрелил. Руины, оставшиеся позади, и следующую по пятам тень. Страх. Боль. Все это усилилось. Кристаллизовалось.

Тогда я приложился к бутылке. Накормив зверя, я хотел забыться. Залпом осушил ее на четверть и за несколько минут допил остатки. Закрыв глаза, я почти задремал, а алкоголь во мне боролся с кровогимном: черное заливало красное, и я тонул в сладостной тихой серости.

Я пил, чтобы забыть.

Пил, чтобы не чувствовать, не видеть и не слышать ничего.

А потом кто-то позвал меня по имени.

– Габриэль?

Этот голос я не слышал уже много лет, и сейчас мысленно перенесся в дни своей молодости. Дни славы. Дни, когда имя мое выкрикивали, будто боевой клич, когда я просто не мог оступиться, когда нежить говорила обо мне со страхом, а простолюдины – с благоговением.

– Габи? – снова раздался этот голос.

Тогда все – и люди, которых я вел, и пиявки, которых мы жгли и резали, – звали меня Черный Лев. Моим именем матери нарекали детей. Сама императрица посвятила меня в рыцари. За несколько лет на службе в Ордене я и правда подумал, что мы побеждаем.

– Семеро мучеников, это правда ты…

Тогда я открыл глаза и понял, что сплю. На меня с недоумением, во все свои большие зеленые глаза смотрела маленькая промокшая женщина.

Ее лицо расплывалось, но я узнал бы его где угодно. Я только не понимал, отчего разум подсунул мне именно этот образ. Из всех лиц, что преследовали меня по ночам, ее я вспомнил бы в последнюю очередь.

Но тут она бросилась обниматься. Я услышал запах кожи, пергамента, лошади и спекшейся крови у нее в волосах. Когда она прошептала «Слава Богу» и крепко прижала меня к себе, та часть моего рассудка, что еще не была затуманена водкой, поняла: это не сон.

– Хлоя?

V. Божественное провидение

– Последний раз я видел Хлою Саваж, когда она носила облачение Серебряного сестринства: накрахмаленный чепец и черную рясу с серебряным шитьем в виде строк из Писания. Тогда она ревела. Теперь же она была одета как воин: стеганое сюрко [12] поверх кольчужной рубахи, кожаные брюки и тяжелые сапоги – все мокрое от дождя. За плечом у нее висело ружье, у пояса – длинномерный меч, а рядом с ним – окованный серебром рог. На шее болталась семиконечная звезда.

Впрочем, Хлоя и сейчас разрыдалась. Так уж я действую на друзей.

– О, пресвятая Дева-Матерь. Я уж думала, что никогда тебя не увижу!

– Хлоя, – пробормотал я ей в грудь.

– В глубине души я, конечно, надеялась, но в тот день, когда ты уехал…

– Х-хлоя, – с трудом пропыхтел я, чуть дыша.

– О, пресвятой Спаситель, прости, Габи.

Она отпустила меня, и я наконец смог вдохнуть. Хлоя похлопала меня по плечу, а я сморгнул черные точки перед глазами.

– С тобой все хорошо?

– Живой вроде…

Широко улыбаясь, она стиснула мою руку.

– И за это я благодарна Вседержителю.

Я вяло улыбнулся и пристально оглядел ее. Хлоя Саваж всегда была миниатюрной. Веснушчатая кожа, большие зеленые глаза и упрямые каштановые кудри. Говорила она с чистым, аристократически гордым элидэнским акцентом. На всем сером свете не сыскалось бы женщины, больше подходящей для жизни в обители. Впрочем, сейчас Хлоя выглядела куда круче, чем когда жила в Сан-Мишоне. В ней не осталось ничего от девушки, стоявшей у алтаря в тот вечер, когда меня пометили семиконечной звездой. Хлою явно помотало по свету. С монастырской одеждой она распрощалась, но звезду на шее по-прежнему носила, да и навершие меча у ее пояса имело тот же узор. Клинок явно был для нее тяжеловат.

– Сребросталь, – сообразил я.

Хлоя обернулась, и только тогда я заметил у нее за спиной четверых спутников. Ближе всех ко мне стоял пожилой священник: ежик седых волос на голове, длинная борода клинышком. Это был зюдхеймец, как и большинство посетителей в зале, черноглазый и темнокожий сморщенный старикан. Гладкие руки и очки на кончике острого носа выдавали в нем книгочея. Я же сразу оценил его характер: мягкий, как дерьмо младенца.

Подле него стояла высокая молодая женщина. Ее рыжевато-белокурые пряди с одной стороны были острижены под череп, а с другой заплетены в косы рубаки; от лба и вниз по щеке тянулись две переплетенные ленты. При виде этой татуировки боевого оссийского горца я распознал в девице Нэхь. На ней был ошейник из тисненой кожи, широкие плечи укрывал тяжелый плащ из волчьих шкур, а уж ножами она обвешалась похлеще иного мясника. На ремешке под мышкой у воительницы висел шлем с рогами, а за спиной – секира и щит. Клановых цветов ее килта я не узнал, зато бедрами она легко задушила бы мужика. Тут уж обольщаться не стоило.

Парня позади нее я сразу же принял за барда. Лет девятнадцать, из той породы красавчиков, от которых прячут дочурок: большие синие глаза, квадратная челюсть, покрытая мелкой щетиной. За спиной у него висела шестиструнная лютня из отличного сандалового дерева; на шее болталось ожерелье с музыкальными нотами, а шляпку он носил, лихо заломив набок.

«Дрочила», – подумал я.

Последним в их компании был мальчишка лет четырнадцати: тощий и долговязый, но еще не возмужавший. Бледная симпатичная мордашка выдавала в нем нордлундца, а волосы у него были белые – не просто светлые, а именно белые, как голубиные перья. Лежали они беспорядочно и падали на глаза густыми патлами, и я не понимал, видит ли он хоть что-то за ними.

По наряду и внешности он походил на барчука: родинка на щеке, кафтан аристократа (иссиня-черный, с серебряными завитушками) – но на кожаных бриджах красовались заплатки на коленях, а ботинки чуть не разваливались. Он явно происходил из трущоб, просто рядился в кого-то знатного.

Увидев, как мы с Хлоей обнимаемся, мальчишка шагнул было к нам, но сестра вскинула руку. Резковато, как мне показалось.

– Нет. Держись остальных, Диор.

Мальчишка заметил ополовиненную бутылку и смерил меня подозрительным взглядом. Тогда я посмотрел на него, а он расправил свои цыплячьи, затянутые в краденый кафтан плечи и уставился в ответ с вызовом. И тут раздался визг владелицы:

– Матерь и благая Дева!

В зале заохали, когда через порог в заведение прокрался последний гость и, встряхнувшись от носа до хвоста, забрызгал половицы водой. Перед нами стоял кот. То есть, сука, лев, родичи которого некогда обитали в оссийских горах, – пока все крупные хищники не вымерли от голода. Его шкура была красновато-коричневой, глаза – в золотую крапинку, а по щеке через всю морду тянулся шрам. Он походил на зверя, что на завтрак глотает новорожденных, заедая их кусками детей постарше.

Мужчины потянулись за оружием, но оссийка с косами рубаки только фыркнула:

– Мацайте лучше сиськи. Феба и мыши не обидит.

Трактирщица указала на зверя дрожащим пальцем.

– Так ведь это горный лев!

– Верно. Ручная, что твоя кошечка.

Словно в подтверждение, зверь уселся у порога и принялся вылизывать лапы. На шее у него я заметил кожаный ошейник с тем же тиснением, что и у хозяйки. Трактирщица же решила перебдеть.

– Ну… нельзя ей сюда!

Оссийка цокнула языком и закатила глаза.

– Ладно, Феба, топай давай отсель. На конюшню.

Крупная кошка облизнула нос и принюхалась.

– Ты мне тут не дерзи, сучка наглая! Правила знаешь. Пшла!

Тихонько зарычав, львица понурила голову и вышла назад под дождь. Оссийка же без лишнего шума устроилась в кабинке, а священник и модник скользнули следом. Дрочила заказал выпивку. Когда в зале восстановилось подобие спокойствия, я снова посмотрел на Хлою и выгнул бровь.

– Дружки твои?

Она кивнула, подвигая стул.

– В каком-то смысле.

Разрумянившись от водки, я с ухмылкой произнес:

– Заходят как-то в кабак монахиня, священник и львица…

Хлоя коротко усмехнулась, однако ее тон был мрачным.

– Как поживаешь, Габриэль?

– Да вот, цвету и пахну.

– Слышала, ты обосновался в Оссвее.

Я покачал головой.

– На юге. За Алетом.

Хлоя тихонько присвистнула.

– И ради чего вернулся сюда?

– Так, кровососа одного прикончить.

– Одиннадцать лет прошло, а ты все тот же. – Хлоя откинула со лба непослушные кудряшки и широко улыбнулась. Судя по взгляду, ей в голову пришла некая мысль. Неизбежный вопрос.

– Аззи с тобой?

– Нет, – ответил я.

Хлоя вытянула шею и осмотрела кабинки.

– Астрид дома, Хлоя.

– О. – Она кивнула, присаживаясь. – Ну конечно. Где же ей еще быть?

Oui. Где…

Высоко в холодной и тоскливой башне Габриэль де Леон подался вперед, поскреб щетину на лице и очень тяжело вздохнул. Историк молча наблюдал за ним. Под шепот ветра Угодник повесил голову, и длинные пряди чернильно-черного цвета упали ему на покрытое шрамами лицо. Он громко харкнул.

– Астрид Реннье, – произнес наконец Жан-Франсуа. – Сестра-новиция, что дала кличку твоему коню. Нанесла татуировку тебе на ладонь. Вы и тогда общались? После стольких лет?

Габриэль поднял взгляд на хроникера, своего тюремщика. Заметил, что Жан-Франсуа иллюстрирует очередную страницу портретом Диора: кафтан, жилетка, тонкие черты лица, светлые глаза.

– У тебя талант, – неохотно признал Угодник.

Merci, – пробормотал вампир, продолжая рисовать.

– Ты видишь его у меня в глазах? Или у меня в голове?

– Я же из клана Честейн, – ответил, не поднимая взгляда, Жан-Франсуа. – Мы владычествуем над тварями земными и птицами небесными, не над разумом, и ты это знаешь, Угодник.

– Я знаю, что Марго неспроста величает себя императрицей волков и людей, но кровь переменчива. Древние холоднокровки со временем проявляют… и другие дары.

– Пытаешься выведать мои секреты, де Леон? Но ключник здесь я, а не ты. В Сан-Мишон ты прибыл семнадцать лет назад, а с тех пор, как разъезжал по дорогам империи, прошло больше десяти. Так кем была для тебя Астрид Реннье?

В ответ зазвенела тишина, нарушали которую лишь скрип вампирова пера да пение горного ветра. Рассказывая дальше, Габриэль не стал отвечать, а продолжил историю с того места, на котором остановился.

– Значит, охотишься на пиявку? – спросила Хлоя. – Где он?

– В Элидэне. Где-то под Августином.

– Выходит, едешь на север. – Она возвела очи горе. – Слава Богу.

Я отхлебнул из бутылки и поморщился, когда водка обожгла горло.

– За что это Ему слава?

Малышка Хлоя мотнула головой в сторону товарищей в кабинке. Священник склонил голову в молитве, а пепельноволосый мальчишка курил сигариллу из ловикорня и смотрел на меня как на приставшую к сапогу грязь.

– Мы едем в том же направлении, – сказала Хлоя. – Можем разделить дорогу.

– Ох-х-х, – вздохнул я, отхлебнув еще водки. – Разве это не чудесно?

Хлоя нахмурилась, не зная, как понимать мой тон.

– Чем нас больше, тем безопаснее. Оссвей – страна суровая, поверь мне, а среди наших преследователей есть и бессмертные.

– Среди?

Хлоя замолчала, когда пришла девица и бросила передо мной ключ от комнаты и заодно поставила миску грибного супа с ломтем картофельного хлеба. Удостоив хлеб презрительного взгляда, я принялся за суп.

– Еще что-нибудь, adii? – спросила девица.

Я снова отхлебнул из бутылки и, чуть не поперхнувшись, сказал:

– Еще водки.

Девица взглянула на меня с нескрываемым сомнением.

– Уверены?

– Более чем, мадемуазель.

Она посмотрела на Хлою и, пожав плечами, ушла в глубь вращающейся комнаты. Я с улыбкой проводил ее взглядом и подвинул бутылку Хлое.

– Выпьешь?

Сестра смотрела на меня как-то странно. Милые зеленые глаза скользили по моему лицу, по мечу на столе, по следам от эмблемы на пальто – там, где прежде красовалась семиконечная звезда. Хлоя молча ждала, пока я доем – под конец я даже запихнул в себя картофельный хлеб, – и наконец заговорила:

– С тобой все хорошо, Габриэль?

– Все, сука, чудесно, сестра Саваж. – Я со стуком опустил пустую бутылку на стол. – Но что это мы обо мне? Последний раз, когда мы виделись – одиннадцать лет назад и в тысяче миль отсюда, – ты сидела в стенах монастыря святой Мишон. Так какого хрена тебе понадобилось в Зюдхейме?

Хлоя опасливо огляделась – на нас еще посматривали, – потом придвинула стул поближе и ответила заговорщицким тоном:

– Божий промысел.

Я присмотрелся к ее снаряжению, к компаньонам.

– Вот уж не знал, что сестрам Серебряного сестринства дозволяется покидать Сан-Мишон без сопровождения серебряных угодников. И уж тем более обряжаться рядовым наемником.

– Все… сложно. – Хлоя понизила голос до шепота. – Здесь я об этом говорить не стану. Вот только в монастыре все сильно переменилось после того, как вы с Астрид…

Она осеклась под моим сердитым взглядом.

– Продолжай, – велел я. – После того, как мы – что?

Хлоя убрала с щеки мышасто-каштановую прядку. Говорила она медленно, тщательно подбирая слова:

– Вы с Аззи не заслужили такого обращения. Мне потом каждый день тошно было, и жаль, что…

– Так жаль, что ты даже не пришла попрощаться?

– Ты же знаешь, я хотела. Не будь ты сволочью, Габриэль.

– Живи так, как нравится.

Хлоя нахмурилась.

– Ты пьян.

– А ты наблюдательна.

Вернулась девица со второй бутылкой. Я театрально поклонился, и этот жест, видно, вышел очаровательным, потому как девица выдавила улыбку. Рука у меня больше совсем не болела.

Merci, chérie [13], – вздохнул я, ломая воск на горлышке. – Твою кровь стоит выкурить.

– Пожалуй, я оставлю тебя. – Хлоя окинула меня взглядом с ног до головы, пока я делал первый глоток. – Продолжим разговор завтра утром, когда у тебя в голове прояснится.

– О чем?

– О пути, который нам предстоит разделить. Когда захочешь…

– Вряд ли мы в ближайшее время разделим дорогу, mon amie.

– Ты же говорил, что едешь на север.

Oui. – Я вскинул руку с бутылкой, как бы поднимая за нее тост. – Только я планировал плыть, а не идти.

Хлоя нахмурилась еще сильнее.

– Габи, это не шутки. Дороги через Зюдхейм и Оссвей кишат мертвецами. Мне пригодится меч вроде твоего.

– Именно сейчас?

Сестра опустила взгляд на меч, что лежал на столе между нами, покрытый грязью и кровью.

– Сегодня я не случайно вновь повстречала Пьющую Пепел. Не слепая удача свела меня с ее обладателем после стольких-то лет. – Она подняла на меня пылающий взгляд. – На то была воля Господа Всемогущего, и мы благословлены, раз Его рука ведет нас обоих.

– Гип-гип ура! – Я кивнул, глотая обжигающее пойло.

Хлоя снова огляделась. Подалась ближе и едва слышным из-за гула других голосов шепотом сказала:

– Габи, у меня получилось. Я его нашла.

– Поздравляю, сестра. – Передо мной сидело уже три Хлои, и спрашивал я ту, что была посередке. – А… что ты, собственно, нашла?

– Ответ. – Она схватила меня за руку своей миниатюрной ручкой. – Оружие, с которым мы победим в войне и прервем эту бесконечную ночь.

– Оружие?

Она кивнула.

– Перед которым не устоит ни один холоднокровка на земле.

Брови у меня сошлись к переносице.

– Клинок какой-то?

– Нет.

– Значит, некое химическое вещество?

Хлоя снова стиснула мою руку и заговорила с жаром:

– Это Грааль, Габриэль. Я тебе, дураку, о Граале толкую.

Я посмотрел Хлое Саваж прямо в большие милые глаза.

Медленно откинулся на спинку стула.

Да с хохотом брякнулся с него на пол.

VI. Одни обещания

– Грааль святой Мишон, – пробормотал Жан-Франсуа.

Oui, – подтвердил Габриэль.

– Чаша, в которую собрали кровь вашего Спасителя, когда тот умирал.

– Так сказано в Заветах.

– Представь, что ты лучше моего разбираешься в Писании, Угодник, и растолкуй.

Габриэль пожал плечами.

– В общем, аколиты единственного рожденного Сына Вседержителя предали его, и его схватили жрецы старых богов. Потом, после семи дней пыток они его распяли на колесе от колесницы, содрали со спины кожу, дабы успокоить Брата Ветра, спалили плоть под ней, дабы ублажить Отца Пламя, перерезали ему горло, дабы насытить Матерь Землю, а в конце сбросили его тело в Вечные Воды. Однако самая преданная последовательница, охотница Мишон, не смогла смотреть, как кровь учителя пропадает в пыли, и собрала ее в чашу. Этот сосуд и стал первой реликвией Единой веры, а Мишон – первой мученицей. – Габриэль хмыкнул. – Такая себе работенка, доложу я тебе.

– Детские сказки, – задумчиво пробормотал вампир.

Последний угодник-среброносец откинулся на спинку кресла и сцепил руки за головой.

– Как угодно.

– Эта женщина, Саваж, наверно, была дурочкой.

– Правду сказать, я таких рассудительных сучек еще не встречал.

– Она принимала на веру крестьянские суеверия.

– Двадцать семь лет назад большинство считало крестьянскими суевериями вас, пиявок. Да и твоя бессмертная императрица тоже верит в наши сказки, иначе я был бы уже мертв.

Жан-Франсуа окинул Габриэля сверкающим взглядом.

– Ночь молода, шевалье.

– Одни обещания…

– Ты и сам сперва насмехался над этой историей, как и я сейчас.

– Было дело.

Вампир провел острым ногтем по кромке пера.

– Как повела себя сестра Хлоя, услышав твой смех?

– Ну, от радости скакать не стала. Правда, я тогда так напился, что мне было плевать.

Хлоя смотрела со смесью жалости и гнева во взгляде, как я катаюсь по полу «Идеального мужа» и хохочу так, словно она – придворный шут самого императора Александра.

Тогда к нам, пряча руки в рукава рясы, подошел старый священник-зюдхеймец. Его морщинистая кожа, темная, как сумерки, напоминала скорлупу грецкого ореха. На шее у него висел символ Спасителя, колесо – идеальный круг из чистого серебра. В те ночи он стоил целого состояния.

– Все хорошо, сестра Хлоя? – спросил он, глядя на меня с недоумением.

– О, даже лучше, чем просто хорошо, отче, – просмеялся я, смахивая слезы. – Вы разве не знаете, что наша Хлоя отыскала ответ?

– Попридержи язык, Габриэль, – пробормотала сестра.

– Она знает, как оборвать эту сраную бесконечную ночь, никак не меньше!

– Закрой рот! – приказала Хлоя, пнув меня в голень.

Болтовня в таверне стихла, все с увлечением следили, как я выставляю себя полнейшим мудаком. Прислужница горестно посмотрела на устроенный мной беспорядок. Паренек по имени Диор взирал на меня с чистым презрением из-за сигарильного дыма, а вот юный бард с улыбкой поднял за меня кружку.

И как раз в этот момент дверь таверны открылась, впуская брызги ледяного дождя и пухлого элидэнца средних лет. Лицо у него раскраснелось, напудренный парик съехал набок. Пальцы-сосиски, в которых он сжимал посох с навершием-завитком, были унизаны серебряными перстнями, а красная мантия – покрыта шитьем в виде строк из Писания; на шее висел символ колеса. Пришел мужчина в сопровождении ополченцев, дежуривших у ворот.

Он обвел кабак злым взглядом, который остановил на владелице.

– Мадам Петра, – сказал он. – Неужто к вам в заведение так часто заглядывает почтенное дворянство, что никто и не думает послать за мной с известием о приезде угодника?

– Мы побоялись тревожить вас во время молитвы, епископ дю Лак, – потупившись, ответила женщина. – Прощу прощения.

Я присмотрелся к священнику. Заметил, как с его появлением упало настроение в зале. Он явно заправлял в этом городке. В ночи голода и страданий после начала мертводня не осталось в империи никого, кто процветал бы больше Святой церкви. Когда ад разверз свои врата, простонародью оставалось только обратиться за руководством к священникам. Но я знавал монахов, холоднокровка, и знавал политиков. Обручальное кольцо поставил бы на то, что этот ублюдок был из последних: слишком уж хорошо одет, слишком уж сыт, и явно считает, будто ему везде рады. Я убрал с лица волосы и с трудом ткнул в его сторону пальцем.

– Какое у тебя платьишко милое.

– Вам бы следить за языком, мсье, – предупредил епископ, – иначе вас погонят по улице плетьми, как непослушного пса.

– Как-то это не очень вежливо.

Он оглядел меня, лежащего на полу в обнимку с водкой, небритого, босого и с грязными ногами.

– А вы как-то не похожи на того, кто заслуживает вежливого обращения.

Опершись на свой посеребренный посох, он раздулся, точно индюк.

– Я Альфонс дю Лак, епископ Гахэха. Мне донесли, что среди вас присутствует член Ордо Аржен. – Он присмотрелся к посетителям. – Молю, укажите на этого доброго брата. У меня к нему разговор, не терпящий отлагательств.

Прислужница кивнула в мою сторону.

– Вон он, ваша милость.

Епископ так и раскрыл рот.

– Вот… этот?

Епископ взглянул на стоявшую подле меня Хлою, но та лишь пожала плечами. Я кое-как встал, и тут у меня в животе протестующе заурчало. Пожалуй, не стоило браться за вторую бутылку местной водяры: как бы не пришлось заказывать ужин по новой.

Епископ, к своей чести, быстро подошел ко мне и затряс руку с таким рвением, что чуть не потерял парик.

– Какая честь, святой брат.

– Как угодно, – прорычал я, прекращая пожатие.

Дю Лак же, сильно взволнованный, поправил парик.

– Прошу у вас прощения. Если бы я знал, что вы едете к нам, встретил бы у ворот. Уже много месяцев назад я молил великого понтифика Гаскойна прислать нам помощь против бесчинствующих мертвецов. Думал, его святейшество выделит несколько отрядов, но не знал, что он вышлет целого угодника-среброносца…

В животе снова заурчало, на сей раз угрожающе, и я, покачиваясь, накрыл его ладонью.

– Зря я съел картофельный хлеб…

Хлоя придержала меня под руку.

– Габи, ты бы сел.

– Брат, прошу вас, – молил епископ, – я бы хотел, если можно, поговорить с вами наедине.

Я с прищуром оглядел его напудренные кудряшки.

– Да у вас котик сдох.

– Габриэль, тебе надо выпить воды, – предупредила Хлоя.

– Прошу простить. – Вспыхнув, епископ обернулся к Хлое. – Я веду официальный церковный разговор. Кто вы, собственное, такая, мадам?

– Что ж, во-первых, никакая я не дама. Я девушка.

– Простите. Я подумал, что вы, быть может, замужем. Женщина ваших лет…

– Прошу прощения?

– Неважно он выглядит, – заметил, глядя на меня, один ополченец.

– Чувствует он себя тоже херово, – признался я.

– Габриэль, ты только что выпил бутылку водки, – сердито посмотрела на меня Хлоя.

– А ты что, моя мама?

– Видит Бог, жаль, что нет. Научила бы не позориться на людях.

– Живи так, как тебе нравится.

К толкучке в зале присоединились и спутники Хлои. Оссийка с косами рубаки встала рядом с сестрой, положив руку на один из ножей. Пижон остановился позади, все еще пряча глаза за пепельной мочалкой волос. Так и подмывало смахнуть ее на хер у него с лица.

Симпатяжка торчал у стойки, болтая с прислужницей.

– Добрый брат, – обратился ко мне епископ, – нам следует отужинать у меня дома. Надолго ли вы к нам? Понтифик Гаскойн не передавал послания?

– С какой стати мне вести письмо от этого пузатого засранца?

Хлоя ткнула меня локтем в ребра.

– Прошу прощения, епископ дю Лак, но добрый брат в Гахэхе не с поручением от его святейшества. Утром он уезжает вместе с нами.

– Нет, не уезжает, – заголосил пижон.

– Диор. – Хлоя обернулась к нему. – Дай мне, пожалуйста, самой все уладить.

– Он с нами не поедет.

– Ты хоть знаешь, кто он такой?

– Не знаю и знать не хочу.

– Диор, это сэр Габриэль де Леон.

В зале заохали. По рядам ополченцев пробежала дрожь, а епископ посмотрел на меня с еще большим изумлением и осенил себя колесным знамением.

– Черный Лев…

– Этот человек убил больше холоднокровок, чем само солнце, – пояснила Хлоя. – Он – меч империи. Посвящен в рыцари самой императрицей Изабеллой. Он герой.

Мальчишка затянулся сигариллой и смерил меня взглядом.

– Пусть поцелует меня в мои мягкие булки…

– Диор…

– Он с нами в путь не отправится.

– Правильно, сука. Не отправлюсь, – прорычал я.

– Вот видишь? Он сам же ехать не хочет.

– Еще как, сука, не хочу.

– Да и на кой нам вообще пьяная свинья?

– Вот именно, су… Стой, че ты там вякнул?

– Ты пьяная свинья. – Мальчишка в модном кафтане затянулся и выпустил мне в лицо струю дыма. – Нужен ты нам, как быку – титьки.

– Иди в жопу, говноед мелкий, – прорычал я.

– Хрю-хрю-хрю.

– Свиньи не так визжат.

– Тебе виднее.

– Туше, – хихикнул в бороду священник-зюдхеймец.

– А тебя кто, сука, спрашивал, поп?

– Довольно! – Епископ топнул каблуком начищенного сапога. – Все, кто не имеет прямого отношения к этому делу, немедленно покиньте заведение! Алиф, живо очистите зал!

Стоявший рядом с ним мужчина кивнул, и его бойцы принялись выгонять клиентов. Горожане бурчали, но ополченцы не слушали. Один из них потянулся к острому на язык пижону, и тут разразился ад.

Оссийка перехватила руку солдата и, без усилий вывернув ему запястье, дала такого пинка под зад, что ополченец отлетел на товарищей.

– Не трожь.

Вояки, как и следовало ожидать, схватились за дубинки, но девица из горного клана достала из-за спины секиру – прекрасную и сверкающую. Мсье Сердцеед, только что трепавшийся с девкой у бара, вскочил на стойку и снял со спины арбалет. Хлоя же с невиданной для монахини скоростью вскинула меч из сребростали.

– Ни шагу ближе, – предупредила она, сдувая упавшую на глаза челку.

– Я епископ этого прихода, и мое слово – закон! – взревел дю Лак. – Сложите клинки, или, клянусь Вседержителем, прольется кровь!

Солдаты схватились за стальное оружие, а посетители попрятались под столами. Еще чуть-чуть, и началось бы насилие; кровогимн загремел в разгоряченной спиртом крови, а к тошноте примешалось жжение в брюхе от нахлынувшего адреналина. От духовных дел мы удалялись быстрее, чем дрочат в подворотне.

И тогда я со вздохом обнажил собственный меч.

Сталь зазвенела, подобно песне, а в зале затихли, уставившись на мое оружие. Вдоль клинка тянулись неизвестные глифы, а сам он поблескивал, словно нефть на воде. Лезвие меча было изогнуто, острие выщерблено – не хватало полфута с конца. Прекрасная дама на эфесе развела руки; посеребренная, она, как всегда, улыбалась.

– Пьющая Пепел… – выдохнул повеса.

«Они знают нас, Габриэль, – прозвучал у меня в голове ее голос. – К-клинок, рассекший тьму надвое. Муж, которого страшилась нежить. Они п-помнят нас… даже спустя столько лет».

Я описал медленный круг, убедившись, что присмирели все.

«Ты, между прочим, выглядишь как растоптанный кусок дерьма».

– Заткнись, – прошептал я.

– Я ничего не говорил, шевалье, – проговорил вспотевший епископ.

– Вот и дальше молчи. – Я взглянул на Хлою, потом снова на клинки ополченцев. – Похоже, тебе и твоим товарищам тут больше не рады, сестра Саваж.

– Похоже. – Она кивнула, пятясь к двери. – Где твоя лошадь?

– Я с вами не еду, – фыркнул я.

– Но Габриэль…

– А, прелестно. – Епископ улыбнулся, промокнув губы платочком. – Этот сброд ничего собой не представляет. Предлагаю прийти ко мне в дом, шевалье, у нас…

– И с тобой не пойду, поп.

– Но… – Дю Лак оглядел своих людей. – Куда же вы тогда денетесь?

– Спать, сука, пойду.

В комнате внезапно забормотали.

– Но шевалье, мертвецов становится больше с каждым д…

– Наша встреча – не случайность, Габриэль, это Божья в…

«Черт тебя возьми, Габриэль, прислушайся к…»

– Молчать! – взревел я, стискивая рукоять.

В зале и – слава Богу – у меня в башке повисла звенящая тишина.

– Я сегодня уже потерял старого друга, ваша милость, – предупредил я епископа. – И мне, как вы понимаете, от этого сильно плохо. Поэтому советую вам и вашим людям отпустить с миром другого моего друга. – Я посмотрел в грустные красивые глаза. – Это самое большее, что я могу для тебя сделать, Хлоя.

– Габи…

– Шевалье…

– Отстаньте уже от него, – прозвучал кристально-чистый голос, и в зале снова воцарилось молчание. В странной тишине взоры собравшихся обратились на Диора в окружении спутников. Малец затоптал окурок сигариллы, мотнул головой, отбрасывая с лица пепельные волосы, и я впервые увидел, что глаза у него бледного, пронзительно-голубого цвета.

– Диор… – начала было Хлоя.

– Как ты не видишь? – фыркнул малец. – Ему плевать на тебя. Ему нет дела до этого города и его бед. Он не герой. Просто пьяница. И ходячий мертвец.

В голове зашептало серебро:

«Устами м-младенца…»

Однако я заткнул его, грубо сунув Пьющую Пепел в ножны. Слегка покачиваясь, подошел к очагу и подобрал там сапоги. Морщась, выпрямился и оглядел комнату, остановился на размытой тройне трактирщиц за стойкой.

– Я буду завтракать в полдень, мадам, если вы не против.

Хлоя взглянула на меня с болью, епископ и его люди – с недоумением. А я, ни разу не оглянувшись, потащился наверх спать.

VII. Звезды на вчерашнем небе

– Я проснулся, когда в темнейшем небе не было видно ни проблеска надежды.

Открыл глаза, окутанный бархатной тьмой. Во рту все еще ощущался привкус водки, а во мраке неисполненным обещанием висели запахи свечного дыма, кожи и пыли. Рука больше не болела. Я не сразу понял, где я и что меня разбудило? Но вот снова послышался звук, от которого сердце неизменно принималось колотиться о ребра и который вытаскивал меня наверх сквозь разодранную пелену сна.

За окном кто-то скребся.

Я сел, высвобождая ноги из скомканных простыней, и прищурился на утопающий в тени карниз. Моя комната располагалась на верхнем этаже таверны, но там, снаружи ждала меня она. Парила, будто плавая в темной воде, широко разведя руки и царапая ногтями по стеклу. Бледная, как лунный свет. Холодная, как смерть. Когда она приблизила к окну свое лицо в форме разбитого сердца и прошептала «Мой лев», оно ничуть не запотело.

Нагая, она была окутана ветром. Волосы струились шелковистой смолой, черными лентами, приливом в безлунную ночь, обтекая все тело. Бледная кожа сияла, точно звезды на вчерашнем небе, а красота была сплетением паучьих песен и снов голодных вольчих стай. Мое сердце пронзила страшная, невыносимая боль, после которой остается лишь пустота.

Она смотрела на меня глазами полными темного притяжения. Прошептала:

– Впусти меня, Габриэль.

Огладила свое тело, задержавшись на знакомых обнаженных округлостях. Бескровными губами вновь шепнула:

– Впусти меня.

Я подошел к окну, открыл щеколду и принял ее в свои объятия. Ее кожа была холодна, как неглубокая могила, а рука, огладившая мои волосы, – тверда, точно надгробие. Зато губы – мягки, словно перины. Она увлекла меня вниз, вздохнула, и мои веки затрепетали и смежились. По щекам покатились слезы, придавая поцелую вкус соли и сожаления.

Ее руки скользили по моему телу, уста жадно впивались в мои; я ощущал привкус пожухлых листьев и павших империй. Потом ее зубы, острые и белые, сомкнулись у меня на губах; я почувствовал приводящую в экстаз боль и вкус теплой крови, а она задрожала всем телом и плотнее прильнула ко мне. Подталкивая меня к кровати и скользя зубами по горлу, она срывала с меня одежду, разделявшие нас кожу и ткань. С каждым поцелуем лишала защиты.

И вот она уже на мне, прижимается нагим телом – воплощенные тень и молочная белизна, утробно рычащие от голода. Целуя меня, она постепенно опускалась все ниже; шипела от смеси боли и удовольствия, когда ее губы касались обжигающего серебра татуировок. Зато ниже пояса рисунков не было, уже ничто не стояло на пути к вожделенной цели, и наконец она со вздохом стянула с меня брюки, коснулась холодной рукой горячей от вожделения плоти. Погладила, дыша холодом, скользнула по всей ее длине губами, которые прежде увлажнила языком; я застонал, дрожа и изнывая.

– Мне не хватает тебя, – вздохнула она.

Ее губы коснулись моего навершия, изогнулись в темной улыбке; язык дразнил меня, и я распалялся от нежных прикосновений.

– Я люблю тебя…

Рубиновые губы заглотили меня целиком, и я выгнулся, хватаясь за скрипучую кровать так отчаянно, будто от этого зависела моя жизнь. Беспомощный, я, словно течению, отдался движениям ее руки и языка, ритму – старому, как мир, глубокому, как могилы, и жаркому, как кровь. Меня несло все выше в беззвездное полыхающее небо, а я забыл обо всем, кроме нее, голодных стонов и трепетных шелковистых касаний, подводивших меня к самой грани.

И вот когда я рухнул, где-то между вздохами, ослепительными вспышками, когда фонтан моей маленькой смерти ударил ей в уста, я ощутил укол двойных лезвий. Капельку боли посреди моря блаженства, красный ключ, открывшийся, когда я все отдал.

И она стал пить.

Силы мои давно уже иссякли, а она все пила и пила.

VIII. У ворот

– Поутру в голове у меня разгулялся легион маленьких дьяволят.

Они по очереди пинали меня в мозг утыканными ржавыми гвоздями ботинками, но вот один, похоже, пролез мне в рот, проблевался там и сдох. Когда я рискнул приоткрыть глаза, наградой мне стал клин такого ослепительного света, что на мгновение я решил, будто мертводень наконец прошел и солнце вновь вернулось на небосвод во всей славе и благости.

– Шило мне в рыло… – простонал я.

Рука зажила, будто ее и не ломали вовсе. Я коснулся шеи, запустил руку в брюки, но ни следа от ран не заметил. На плече у меня сидела нежеланным другом жажда, сорока и пересмешник. Я прогнал воспоминание о бледных изгибах и устах красных, как кровь, когда в дверь ко мне заколотили так, будто в нее забил копытами разъяренный жеребец.

– Шевалье де Леон?

Петли скрипнули, и в комнату заглянула прислужница. Я лежал на кровати без рубашки, в расшнурованных и опасно низко спущенных брюках. Щеколда на окне была открыта. Бросив стыдливый взгляд на мою татуированную кожу, девица потупилась.

– Простите, шевалье, но за вами прислал епископ.

– К-который час?

– Уж заполдень.

Я прищурился на кувшин у нее в руках.

– Еще в-водка?

– Вода, – ответила девица, протянув ее мне. – Подумала, вам пригодится.

Merci, mademoiselle.

Я сделал большой и неторопливый глоток, а остальное выплеснул себе в лицо. Задушенный дневной свет раскаленным добела копьем бил в открытое окно. Изнутри у меня донеслись такие звуки, будто потроха просились наружу и если я их не выпущу, то дорогу они пробьют себе сами.

– Шевалье, – нетвердым голосом обратилась ко мне девица. – У ворот мертвые.

Я со стоном выпрямился и убрал с лица мокрые волосы.

– Не бойтесь, мадмуазель. У вас тут полно людей, крепкие стены. Парочка порченых…

– Это не порченые.

Тут я поднял на нее взгляд. Мой вялый пульс участился.

– Правда?

Девица, выпучив глаза, покачала головой.

– Епископ просит вас явиться как можно скорее.

– Ладно, ладно… Где мои брюки?

– На вас, шевалье.

– …Семеро мучеников, я ног не чувствую.

Я прижал кулаки к глазам. Череп пульсировал так, будто меня в него трижды трахнули. Девица подошла и помогла мне встать на дрожащие ноги, а я, зашипев от боли, схватился за лоб.

– Мне принести еще воды?

– Как вас зовут, мадмуазель?

– Нахия.

Я со вздохом покачал головой:

– Просто подай мне мою трубку, Нахия.

Десять минут спустя я плелся по грязи к южным воротам Гахэха; сверху лил ледяной дождь, а внизу, под ногами вертелись крысы. Нахия шла следом, заламывая руки. Я накинул пальто – оно было сухое, и это радовало, – и натянул сапоги – они еще были влажные, и это удручало. Облачаясь, я, однако, не мог не вспомнить молодые годы, дни моей славы и, опоясанный Пьющей Пепел, надеялся, что выгляжу, сука, внушительней, чем чувствую себя.

У ворот ждал епископ. Парни из ополчения при жиденьком, как водица, свете дня выглядели еще менее впечатляюще, чем вчера ночью. Слух о моем имени, без сомнения, разошелся по их рядам. Как и разговорчики о вчерашнем дебоше.

– Хвала Вседержителю, – начал епископ. – Шевалье, конец пришел…

– Соберите яйца в кулак, ваша милость.

Из-за частокола донесся крик – голос, от которого люди вокруг меня задрожали.

– Сюда его! У нас в распоряжении, может, и вечность, но на мычащий скот мы ее тратить не собираемся!

Я по старым скрипучим ступеням поднялся на грубые, занозистые мостки. Там нырнул, словно в объятия старых друзей, в тень за самыми высокими зубцами изгороди; следом за мной неохотно плелся епископ. На стене стояло с десяток человек в старой кожаной броне и ржавых шлемах. Среди них был давешний козел, посмевший дерзить мне, и еще один мужчина, который, видно, был у стражей за главного: грузный, с опухшим лицом и сильно морщинистой кожей, державший во рту трубку из китового уса. Мозолистые руки, подбородок в шрамах. Единственный настоящий солдат в этой толпе.

– Капитан, – кивнул я ему.

– Шевалье, – пропыхтел он, глядя за стену. – Отличный день для встречи с Создателем.

Говорил он твердо, сквозь сжатые зубы, а вот его ребятушки готовы были наложить в штаны. Выглянув в щель между бревнами, я увидел источник их страха.

Посреди дороги стоял экипаж превосходной отделки: черный лак и золотое окаймление; два фонаря под дождем излучали бледный, как луна, свет. Только вместо лошадей карета была запряжена десятком порченых – и каждый до обращения был девчонкой-подростком. Оборванные и подгнившие, они смотрели на часовых, и в мертвых глазах не читалось ничего, кроме голода. На кóзлах же сидело создание куда голоднее.

Тварь тоже носила облик девчонки, но, в отличие от холоднокровок в упряжке, осталась идеально красивой и была одета в кожаный корсаж, полуюбку и высокие сапоги. Покрытые темной помадой губы блестели, насыщенно-синие глаза были подведены, а лицо – обрамлено длинными черными волосами. Кожа мертвенно-белого оттенка, а на подбородке еще виднелись следы недавнего убийства.

– Готов поспорить, она из клана Дивок, – проворчал капитан.

– Нет, – ответил я, осматривая холоднокровку. – Она из клана Восс.

– Старожил? – задрожав, спросил епископ.

Я покачал головой.

– С виду так еще птенец.

Историк внезапно постучал пером о книжку у себя на коленях.

– Серьезно? – вздохнул Габриэль. – Опять?

– Как с ребенком, де Леон, – напомнил вампир. – Как ты сумел определить ее родословную с первого взгляда?

– Может, потому что не с луны свалился? Вы, Честейны, редко странствуете в каретах. Дивоки тогда были заняты резней в Оссвее, а Илоны слишком уж утонченные, чтобы заявляться с такой помпой. Зато потомство Вечного Короля после успеха семьи в Нордлунде стало зазнаваться. Их кредо теперь гласило: «Все падут на колени», а дети Фабьена видели себя вампирскими королями, которым суждено править бесконечной ночью, сидя на престолах из костей старой империи. Подкатить к сельской дыре на вычурной карете, запряженной десятком трупов, было как раз в духе Воссов.

Жан-Франсуа кивнул.

– А этот термин… птенец?

– Ты и сам, сука, в курсе, что значит «птенец».

– Тем не менее я бы хотел пояснений.

– А мне хотелось бы стакан односолодового виски и чтобы куртизанка с сиськами на тысячу роялей прочитала мне сказку на ночь. Хотеть не вредно.

Вампир зарычал:

– Марго Честейн, первая и последняя своего имени, бессмертная императрица волков и людей, всегда получает желаемое.

Габриэль проглотил ругательство и сделал глубокий вдох, успокаиваясь.

– Становление холоднокровки проходит в три стадии. Ваша так называемая жизнь имеет три периода. Новые мертвяки называются птенцами. Молодые, относительно слабые, они все еще хранят остатки человечности и только ищут свой путь во тьме. Спустя век убийств птенец может считаться матерым: это вампир, полностью овладевший своими дарами, чрезвычайно опасный и лишенный всяческой человеческой морали. Последние и самые смертоносные – это старожилы. Старейшины.

– Ты на глаз умеешь определить разницу?

– Птенцов иногда вижу. – Угодник пожал плечами. – Они хоть и не дышат больше, но порой выдают себя чем-то вроде удивленных охов и ахов. Моргают по привычке. Некоторые обманываются, внушая себе, будто видят в смертных нечто большее, чем пищу. Но потом все размывается, отмирает, и к возрасту матерого они становятся чем-то совершенно иным.

– Чем-то большим. – Жан-Франсуа кивнул.

– И гораздо, гораздо более пустым, – добавил Габриэль.

Вампир огладил оперение на лацканах. В его глазах отражалось пламя лампы.

– Сколько мне, по-твоему, шевалье?

– Достаточно много, чтобы в тебе ничего не осталось, – ответил Габриэль.

И, не желая больше продолжать игру, угодник-среброносец вернулся к рассказу:

– Я присмотрелся к холоднокровке с высоты частокола, оценивая ее.

Она же тем временем слезла с козел и пошла, увязая в прихваченной морозцем грязи, мимо бездушных порченых девчонок в упряжке, к стенам Гахэха под снегом с дождем. Нацеленных ей в грудь стрел она словно не видела.

Я прикинул, что она погибла лет так в тринадцать, и ее тело застыло во времени, всего года или двух не дотянув до берегов зрелости. Когда она посмотрела вверх на ополченцев, на ее лице лезвием бритвы сверкнула улыбка. Страх окутал стены бледным туманом.

– Вы все умрете, – объявила она.

Тут один из молодых не выдержал: резко звякнула тетива арбалета, стрела угодила точно в цель, но врезалась в грудь девчонке с глухим стуком, будто та была вырезана из железного дерева. Глядя на паренька, вампирша выдернула болт из груди и облизнула наконечник длинным юрким языком.

– Ты первый, мальчик, – пообещала она.

– Пли! – скомандовал капитан.

Запели арбалеты, и еще десяток стрел полетело вдогонку первой. Однако холоднокровка не сошла с места. Болты хоть и попали в нее, вреда опять не причинили: один даже чиркнул ее по лицу, оставив лишь царапинку на фарфоровой щеке. После залпа вампирша скорбно оглядела дыры в своем наряде. Выдернула еще стрелу и бросила ее в грязь.

– Мне нравилось это платье…

Oui, – пробормотал я. – Она точно из Воссов.

– Смоленые! – приказал капитан. – На изготовку!

Ополченцы перезарядили оружие, только на этот раз наконечники их стрел были обмотаны просмоленной ветошью. Стрелки собрались у бочек с огнем, готовые запалить их.

Тут холоднокровка замерла. Под залпом стрел она, может, и выстояла, но если и есть то, чего боятся все мертвяки, так это огонь. При виде ее нерешительности на стенах слегка оживились.

Однако тут открылась дверца экипажа.

Пассажир вышел под дождь со снегом, ступив в грязь и аккуратно притворив за собой дверцу. Сквозь потоки воды я разглядел его наряд аристократа: черный кафтан, шелковая сорочка и прекрасная сабля у пояса. С плеча свисала длинная бретерская накидка из пушистой волчьей шкуры, подбитая красным атласом. Напомаженные черные волосы были убраны назад, открывая бледный лоб с вдовьим пиком. Этот вампир был прекрасен, как полная падших ангелов постель, однако кромка плаща была в красных брызгах, а глаза напоминали две раны от ножа. Подойдя к спутнице, он взял ее за ручку, а я весь, от макушки до пяток, задрожал от чистейшего гнева.

– Вот это старожил, – тихо произнес я.

– Знаешь его? – спросил капитан.

Я кивнул, не веря собственной удаче:

– Велленский Зверь.

На стенах зашептались, а дю Лак побледнел, как кости младенца.

– Меня зовут Дантон Восс, – назвался вампир. – Сын Фабьена и принц вечности.

Холоднокровка расправил пышные манжеты рукавов, убрал со лба выбившуюся прядку. Порченые девчонки, тянувшие карету, застыли неподвижно, храня мертвенное молчание. Теперь-то я знал, что они – его выводок, покорный его бессмертной воле. Мелкая вампирша, скорее всего, тоже была обращена им, но успела восстать до начала распада. Взгляд чудовища остановился на дю Лаке, и его губы изогнулись в улыбке при виде колеса на тонкой серебряной цепочке, свисавшей с шеи епископа.

– Приведите его ко мне, ваша милость. Иначе я войду и заберу его сам.

В голосе вампира ощущалась власть. Он был холоден, как могила, и непостижим, как вечность. Ополченцы неловко воззрились на меня. Вдоль укреплений на колья были насажены мертвяки, а значит, эти люди и прежде сражались с нечистью, однако я понял, что прежде им не попадался враг вроде этого, к тому же никто не станет погибать ради меня.

– По-вашему, он это серьезно? – спросил епископ.

– Думаю, да.

Капитан оглядел парней и стариков у себя под началом: все дрожали. Посасывая мундштук трубки, он выпустил клуб сизого дыма.

– Тогда нам каюк.

IX. Велленский зверь

– Я смотрел вниз на холоднокровок и гадал, правда ли это мой последний день или же это день, когда все началось. Я проверил бандольер: фиалы, запасы черного игниса и серебряного щелока, святой воды. Затем кивнул на облачко дыма, выпущенное дородным капитаном.

– Огниво одолжите?

Спускаясь по ступеням, я высек искру и закурил трубку. Наполнил легкие дымом из мертвых, и к тому времени, как мои сапоги коснулись грязи, в жилах громыхал кровогимн: жажда забылась, похмелье развеялось; пульс бил барабаном в первобытном яростном ритме, гоня за ограду и не давая думать ни о чем, лишь о твари, что ждала меня там. Я спрятал трубку, зашнуровал воротник под нос и кивнул привратнику.

Ворота со скрипом отворились. Я вышел за пределы укрытия, дарованного стенами Гахэха, и ветер подхватил полы моего пальто. Когда створы позади меня снова захлопнулись, я опустил голову.

Велленский Зверь смотрел на меня через завесу снега с дождем и щурился. Я же отсалютовал ему, коснувшись краешка треуголки.

– Светлой зари тебе, Дантон. Папочка в курсе, где ты?

Мертвая девица вышла вперед и мрачным взглядом обвела мои сапоги, пальто и налитые кровью белки глаз.

– В сторону, смертный.

– В сторону? Ты же сама требовала, чтобы я вышел, пиявка.

Она усмехнулась.

– Чтобы мы явились сюда за тобой?

Я удивленно моргнул. Мысли, подгоняемые санктусом в легких, так и завертелись в башке. Мне-то показалось, будто вампиры охотятся на меня, будто Вечный Король наконец одумался и послал сынулю закончить начатую им работу, но одного взгляда в эти кремнево-черные глаза хватило, чтобы понять: Дантон обо мне и не вспоминал.

В конце концов, для него я мертв.

Тогда я вспомнил, что было в таверне накануне, что сказала мне Хлоя: «Среди наших преследователей есть и бессмертные». Вспомнил, как товарищи доброй сестры с жаром схватились за оружие и встали на защиту…

– Мальчишка, – сообразил я. – Диор.

– Приведи его к нам, – приказал птенец, глядя на меня пустыми глазами.

– Я бы просил тебя добавить «пожалуйста», но мальчишки уже и в городе-то нет.

– Посмотрим, сумеешь ли ты лгать так же складно, когда твой окровавленный язык окажется у меня в руке?

– Говорить я, сука, точно стану меньше твоего, chérie.

Птенец смерил меня злобным взглядом, плотно сжав черные губы, а вот Дантон смотрел на меняя осторожнее. Затем его давно мертвые глаза скользнули по зубцам частокола, по ополченцам на стенах. В тишине слышно было только, как стонет ветер; вампир стоял неподвижно, словно каменный.

Его, младшего сына Вечного Короля, прозвали Велленским Зверем. Имя это он заработал семнадцать лет назад, когда армия его папаши сокрушила первую на своем пути столицу к западу от Годсенда. Врата Веллена пали, и Несметный легион вырезал всех его жителей, мужчин и женщин, но Дантон питал особую слабость к юным девам. Такая о нем ходила дурная слава. Слух гласил, будто бы он собственными руками убил в городе всех девочек младше шестнадцати лет.

Я посмотрел на экипаж у него за спиной. На порченых девиц, совершенно покорных своему убийце. А Дантон обратил свой темный взор на меня и заговорил, будто вбивая каждое слово молотом:

– Говори, куда отправился мальчик.

Он вторгся в мой разум, придавил своей волей; его мощь, обретенную за века тьмы, я ощущал душой и шкурой, как покалывание. Противиться желанию подчиняться, угождать было бессмысленно. Хотелось уступить, склониться, но ненависть к этой твари, к его роду, к лишениям, которым они меня подвергли, к тому, чем Дантон был и кем притворялся, пересилила. Я крепко зажмурился и тряхнул головой.

– Ты ведь не ждал, что это сработает на угоднике-среброносце, да?

Переполненный презрением, Дантон окинул меня беглым взглядом. Выглядел я, должно быть, не очень внушительно: изможденный и грязный; глаза глубоко запали.

– Черное кожаное пальто и легкие, полные крови шавки, не делают угодника из тебя, – сказал он.

Я вынул меч из ножен, и в голове у меня запела серебристая музыка его голоса:

«Мне снился… т-такой с-странный сон…»

– Пора вставать, Пью. Работа ждет.

«Да?.. О… О-о-о-о, да-а-а-а, да-а-а-а…»

Девицы в упряжке заерзали. В раззявленных ртах блеснули острые клыки. Дантон скривил бледные губы и моргнул, освобождая порченых.

Мертвые девчонки побросали крестовины и бурлящим потоком кинулись на меня – злобные, бездушные и быстрые. Их было примерно столько же, сколько и мертвяков накануне, когда я потерял беднягу Справедливого и бежал, спасая собственную никчемную жизнь. Вот только сегодня я был не пешим странником и легким ужином. В моих жилах гремел санктус, а моя рабочая рука была тверда, как сталь. И когда Пьющая Пепел нестройно затянула у меня в голове старую колыбельную, я устремился на них; меч начал свой танец, и их взгляды наполнились удивлением.

Странно это – биться, когда ты во власти кровогимна. Мгновения кажутся десятками лет, но в то же время весь мир размывается в кроваво-красном тумане. Этих мертвяков я располосовал, как бритва – шелк, а после моего меча в воздухе витал пепел, за что он и получил свое имя. Блаженное освобождение было единственным даром, который я мог преподнести бедным девушкам, и я преподнес его каждой из них. Закончив же, встал посреди раскисшей дороги: пальто, кожа, клинок – все в липких разводах красного и потеках серого. И на какой-то ужасный миг даже удивился: зачем бросил все это?

– Господь всемогущий, – прошептал кто-то на стене.

– Великолепно, – пробормотал капитан.

Чувства обострились, как лезвие клинка у меня в руке; пульс грохотал громом. Я стряхнул кровь с Пьющей Пепел прямо в холодную грязь. Смахивая серые хлопья с лацкана пальто, посмотрел Велленскому зверю прямо в глаза.

– На что тебе мальчишка, Дантон?

Вампир молча обвел быстрым взглядом следы бойни и окровавленный меч у меня в руке. Я же всматривался в его черные глаза, ища хоть капельку намека на ответ.

– Я слышал бредни о чаше Спасителя.

Девчонка-вампир усмехнулась:

– Ты ничего не знаешь, смертный.

– Знаю, что ты ошиблась, придя сюда, пиявка: в небе еще висит солнце.

Этот мой удар попал в цель. Что-то такое промелькнуло в темных, как сумерки, глазах Дантона, когда он стрельнул ими в акварельное небо. Велленский Зверь был сыном самого могущественного вампира на земле. Он наверняка прибыл к этим стенам, рассчитывая пройти сквозь них и крестьян в ополчении, а встретил меня.

Птенец прищурился и сверкнул клыками.

– Кто ты такой?

– Должно быть, ты совсем никто, chérie, – хмыкнул я, – раз даже не знаешь обо мне.

«Покажи им, Габриэль», – прошептало серебро.

Я развязал шнуровку на воротнике. Девчонка даже не моргнула, а вот черный лед в глазах Дантона раскололся. Зверь узнал меня. Он снова посмотрел на сломанный меч, на пустое место у меня на груди, где прежде была вышита семиконечная звезда. Облизнул кончик клыка.

– Де Леон. Живой?

– Как ни печально.

– Как же так? – прошипел он.

– Бог не принял меня, а дьявол побоялся открывать дверь. – Я сделал шаг к нему, прищуриваясь. – Да и ты напуган, Дантон.

– Людей я не боюсь, – усмехнулся он. – Ибо я принц вечности.

Я от души расхохотался:

– Никто так не боится смерти, как те, кто считает себя бессмертными. Этому меня научила твоя старшая сестра.

Вампир яростно сверкнул глазами:

– Ты влез в дела, в которых ничего не разумеешь.

Я пожал плечами.

– Чужие дела – мои любимые.

Они перешил к действиям. Замелькали черные одежды и мраморная кожа. Я мигом выхватил пистолет и прицелился в бегущую на меня девчонку. Да, двигалась она резво, но пуля летит быстрее птенчика, бьет в десять раз сильней любой стрелы, а уж с такого расстояния, да когда у меня в жилах течет свежая порция санктуса, я не мазал.

Серебряная пуля ударила прямо в лицо – ровно в царапину, оставшуюся от стрелы, – и девчонка кубарем, захлебываясь криком, отлетела.

Дантон двигался быстрее, застав меня врасплох. Налетел, что твое пушечное ядро, поскольку был старше и сильнее девчонки. У меня перед лицом мелькнули мертвые глаза и острые зубы, молнией сверкнула сабля – удары посыпались с ураганной скоростью. Один такой чуть не оставил меня без челюсти: по щеке побежала горячая струйка красной крови. Сапог вампира врезался мне в живот: внутренности взорвались болью, а сам я, отлетев футов на тридцать, упал в замерзающую грязь.

Все холоднокровки крепки, точно гвозди. Как и бледнокровки, они не думаю о ранах, которые осиротили бы почти любого ребенка, но плоти вампиров клана Восс еще и серебро нипочем. Их старожилам не страшны даже поцелуи огня. Я бы мог съязвить, но этот ублюдок был смертоносен, и я знал: стоит оступиться всего разок, и он мой зад порежет на ломтики, будто буханку картофельного хлеба.

Я перекатился и встал, уходя от ударов; в жилах у меня гудел кровогимн. Как я и говорил, отрава, которую я выкурил, не была первосортной, но хоть вы, холоднокровки, теперь разгуливаете по земле днем, это не отменяет того, что опаснее всего вы именно ночью. Свет солнца, может, и потускнел, но Дантона он делал слабее. За эту-то соломинку я и хватался.

Из кармана в бандольере я достал фиал и бросил его в лицо вампиру. Сверкнула вспышка, когда заряд черного игниса и серебряного щелока взорвались на воздухе. Одной бомбы не хватило бы даже опалить вампиру кожу, но кое-что из заряда все же попало ему в глаза. Дантон отпрянул, всплеснув руками, а я со всей силы обрушил на него клинок.

Пьющая Пепел рассекла воздух, продолжая нестройно напевать у меня в голове, и отрубила рабочую руку Дантона по локоть. Его плоть была тверда, как сталь, но дневной свет, а также ненависть и гнев, которые я вложил в удар, помогли моему клинку справиться с ней. Отсеченная рука Дантона взорвалась пеплом, когда обманутые годы взяли свое. Вампир зарычал, и его когти с шипением полоснули по воздуху у меня перед самым лицом, а я разбил о его морду фиал со святой водой. Тогда рычание перешло в визг; глаза полезли из орбит от страшной боли, и из них потекла кровь.

– Как смеешь…

Я же отчаянно попытался ухватить его за глотку – мне бы этого хватило, но пальцы сомкнулись в воздухе. Велленский Зверь уже стоял в сорока футах от меня, под сыплющим с неба мокрым снегом, хватаясь за обрубок руки. Культя дымилась, а сабля лежала в грязи. Тогда я сунул руку за пазуху и достал посеребренный кистень. Сам же я задыхался и исходил кровью. Сломанные ребра впивались во внутренности при каждом вдохе.

– Не останешься на похороны? – просипел я.

Шагнул к нему, но вампир в мгновение ока отскочил еще на двадцать футов. Велленский Зверь прикинул шансы, и, пускай он задал мне трепку, перевес в его пользу был незначителен. В небе светило солнце, а сам он оказался не готов ко встрече с таким противником. Нетерпеливые веками не живут.

Время у Дантона было, не то что у меня.

Позади раздался крик, и, обернувшись, я увидел, как птенец насилу поднимается из пропитанной кровью грязи. В голове у вампирши была сквозная рана, неровная черная дыра. Единственный уцелевший глаз смотрел на создателя.

– Хозяин?

Я вернулся к ней, и она завопила голосом, срывающимся от страха и боли. При этом она все так же смотрела на темного отца.

– Хозяин!

Птенец попытался бежать. Мой кистень оплел девчонке ноги, и она снова плюхнулась в жижу. Поползла, загребая руками, но я воткнул ей в спину Пьющую Пепел, пригвождая к застывающей земле. Вампирша извернулась, она хотела укусить меня, и тогда я наступил ей на голову, вжимая лицом обратно в грязь. Снял с пояса нож из чистой сребростали, с парящим ангелом воздаяния на рукояти.

– Нет, что ты делаешь, что ты д…

Чудовище завопило, когда я вогнал клинок ей в спину и стал пилить ребра под левой лопаткой. Она, может, и была птенцом, но все же принадлежала клану Восс: брыкалась, извивалась и выла. С меня семь потов сошло, пока я закончил.

– Дантон, помоги!

«Она не девочка, Габриэль. Не человек. Просто ч-ч-ч-ч-ч-ч-чудовище, как и остальные».

Я стиснул зубы. В лицо мне летели пепел и брызги гнилой крови; из несравненного мечника я превратился в мясника. Я работал, перепиливая твердые, как железо, ребра, ощущая старый знакомый восторг, мрачное веселье, которое поднялось во мне, когда я заглянул в глаза твари и увидел в них осознание: после всех убийств, ночей, полных крови, красоты и блаженства, пришел конец.

«Оставим страх».

– Прошу, – взмолилось чудовище, когда я достал пустой флакон. – Прошу…

«И п-примем ярость».

Я запустил пальцы ей между ребер. Мольбы сменились воплем, а я ухватился за сердце и вырвал его. Едва оказавшись на воздухе, орган истлел, застигнутый наконец мстительными обманутыми годами. Впрочем, я успел сцедить из него в сосуд сладкую темную кровь. Вампирша выгнула спину – время вором добралось до нее и забрало причитающееся. Один момент – и все закончилось; в красивом платье, которое так нравилось чудовищу, остались хлопья праха, не больше.

Серое и красное. Я со вздохом опустил взгляд на вампиршу, ее жалкие останки, эту девочку у моих ног, а затем посмотрел в глаза ее убийце.

– Ты говорил ей, что любишь, Дантон? Обещал вечность?

Велленский Зверь пристально смотрел на меня, цепляясь за обрубок руки и глядя на погубленных детей. Его глаза превратились в тлеющие угли.

– Страдать тебе за это, угодник. Муки твои войдут в легенды. – И, прошептав это, он превратился в облачко тумана.

X. Красный снег

«Они п-пришли днем, Габриэль».

– Знаю, – сказал я, возвращаясь к вратам Гахэха.

«К-какая-то дыра, но принц вечности рискнул и пришел сюда, п-посреди бела дня… Д-должно быть, отчаянно хотел он этого отрока отыскать, опередить других. Надо их выследить. Н-н-н-н-надо выяснить, в чем же истина, в ч-чем истина».

– Люблю, – сказал я, глядя на клинок, – когда ты трешь мне про то, что я и так знаю.

«Следовало прислушаться к Хлое, Габриэль. И тогда, и сейчас, с-сейчас и тогда. Сколького мы избежали бы, когда бы т-ты…»

– Заткнись, Пью, – предупредил я.

«В-вина на мне, как и н-н-н-н-на…»

Я вогнал Пьющую Пепел в ножны, заглушив ее голос, а ворота города тем временем распахнулись. За ними меня встречали ополченцы, девица из таверны и прочие горожане – все смотрели на меня с ужасом и благоговением. Дю Лак спустился со стены, и я взглянул на колесо у него на шее, потом – ему в глаза.

Merci за содействие, ваша милость.

Выглядел дю Лак пристыженным, на это ему достоинства хватило.

– Мне показалось, вы владеете ситуацией…

– В какую сторону они поехали?

– О ком вы?

– В таверне прошлой ночью, ты, напудренный хлыщ, – прорычал я. – Там были невысокая женщина с копной волос. С нею священник, мальчишка… Они правда поехали на север, как собирались?

– Прошу вашего прощения, но…

Oui, шевалье, – сказала девица из таверны, – они отправились на север.

Merci, мадмуазель Нахия. – Я кивнул, проходя мимо. – Повторюсь, твою кровь я бы выкурил. – Взглянув наверх, на мостки, я крикнул командиру ополченцев: – Если не возражаете, капитан, я оставлю ваше огниво себе.

Седеющий муж кивнул.

– И мои благословения, шевалье. Ступайте с Богом.

– Лучше бы Он, сука, не лез не в свои дела, толку все равно нет.

Я пошел в конюшни и там прикупил, поторговавшись, седло, припасов и упряжь взамен той, которая пропала вместе с бедолагой Справедливым. Город я, наверное, покидал, потратившись чуточку сильней, чем хотелось бы, но я торопился и не стал ворчать по этому поводу.

Пьющая Пепел, может, была сломана и соображала не совсем ясно, но говорила верно: вампиры живут вечно, если умеют верно разыграть карты. Старожили редко поступают глупо, а уж опрометчиво – совсем никогда. Мне с трудом верилось, что старый вампир Дантон вот так взял и подставился. И если этот мальчишка, Диор, так важен, раз в погоню за ним пустился сын самого Вечного Короля…

Я оседлал Шлюху и во весь опор помчал из города через северные ворота. Хлоя с отрядом получили хорошую фору, так что мне нужно было спешить. Порез, которым меня наградил Дантон, постепенно затягивался, а вот ребра все еще не срослись и болели при каждом вдохе. Темное солнце слабо освещало дорогу впереди; осенний день выдался таким же блеклым, как и зимний закат.

Прежде здесь был пшеничный край, и всюду волновались золотые колосья. Нынче же немногие оставшиеся на плаву фермы растили то, что могли: картошку и прочие корнеплоды да целые поля грибов. Грибы росли всюду: светящиеся звероморы коркой покрывали заборы и камни, бледные побеги душильника обволакивали сухие деревья, а плотные заросли огромных поганок лезли на раскисшую дорогу.

Гниль. Она набухала. Распространялась.

Мы ехали на север, а действие санктуса постепенно заканчивалось, ему на смену спешили похмелье вместе с упадком сил и болью от тумаков. Фермы остались позади, и мы со Шлю оказались на открытой дороге. Вдали серебристо поблескивала речка Юмдир, и сквозь мглу на востоке проглядывала чаща мертвых деревьев, холм, увенчанный руинами сторожевой башни. Мы миновали знак, приколоченный к заросшему грибами мертвому вязу.

«Впереди нежить».

Тяжесть Пьющей Пепел у пояса грела мне душу, но еще больше согревала мысль о крови, сцеженной из сердца птенца. Ко мне уже кралась на красных и скользких лапах жажда. Близилась ночь, впереди уже шумела Юмдир. Я прищурился, вглядываясь во тьму, и сердце у меня упало…

– Твое же шлюхородие…

– Дай угадаю, – рискнул Жан-Франсуа. – Жители Гахэха обрушили мост?

Oui, – сердито подтвердил Габриэль. – Этот козел епископ мог бы и предупредить. Подъехав ближе, я увидел только швартовные камни да несколько опор, торчащих из воды посреди потока. По пути мне порченых не встретилось, а значит, обрушили мост не зря: мертвяки в провинцию не проникли. Вот только река была слишком быстра и глубока для Шлю.

И в довершение всего повалил снег.

Я натянул треуголку пониже и скорбно похлопал Шлю по шее.

– Прости, девочка. Надо было тебя предупредить, что Боженька любит мне поднасрать при первой возможности.

Кобыла в ответ заржала.

Хлои и ее отряда нигде видно не было. Я сверился с картой и, отыскав на ней ближайшую переправу, поехал в сгущающейся тьме по грунтовой дороге к холму посреди чащи. Вспомнил лицо святой сестры, как она шептала, стиснув мне руку: «Это Грааль, Габриэль. Я тебе, дураку, о Граале толкую».

Да, я повел себя с ней по-скотски, но я был подавлен гибелью Справедливого, да к тому же пьяным и уставшим. Но это лишь полбеды. Дело в том, что при виде старого друга во мне всколыхнулись воспоминания, которые, казалось, я похоронил давно и глубоко. Прошлое восстало, совсем как нежить.

На кой черт мальчишка сдался Дантону?

Почерневшее солнце низко опустилось к горизонту, да и снег валил все сильнее, когда я въехал в мертвую рощу. Я кое-как зажег фонарь и повесил его на седло, но знал, что стоит раз оступиться, и повторятся вчерашние похороны.

– Возможно, нам лучше встать на ночлег, девочка?

В этот момент сквозь непогоду до меня долетел пронзительный звук. Я склонил голову набок и сморгнул снег с ресниц. Я готов был поклясться, что слышал выстрел из пистолета. Последовал другой звук: длинная нота, высокая и приглушенная, которая в прежние времена несла меня на крыльях прямо в пасть преисподней. И я вспомнил Хлою в таверне вчерашней ночью. У нее за спиной висело ружье, а на поясе – окованный серебром рог.

– Дерьмо, – прошипел я.

Я хлопнул Шлю по крупу, и мы поскакали вверх по неровному склону. Кобылка мне досталась не самая проворная, но, несясь галопом во тьму, она проявила недюжинную выносливость. Снова пропел рог, и во рту стало кисло от адреналина, нахлынули воспоминания о ночах в Сан-Мишоне: клятва на моих устах, я в кругу братьев; любовь – мой щит, а вера – меч.

Пред ликом Господа и семерых Его мучеников клянусь: да узнает тьма имя мое и устрашится. Покуда горит она – я есмь пламень. Покуда истекает кровью – я есмь клинок. Покуда грешит она – я есмь угодник Божий.

И я ношу серебро.

Издали донесся крик, передо мной поднимались развалины башни, к которой через безжизненную рощу спешили темные фигуры: безжизненные глаза, острые клыки. Над топотом ног вознеслось серебристое пение рога. А ведь то правда были мертвяки, и бежали они быстро: к людям, которых я наконец разглядел сквозь снегопад, ломилось где-то с десяток порченых.

Удерживая поводья Шлю одной рукой, другой я выхватил и ножен Пьющую Пепел.

«Г-где мы, Габриэль?»

– В жопе, Пью, – прошипел я.

«Ох-х-х-х, то есть ничего не изменилось? Н-ничего?»

У основания башни я увидел Хлою: мечом она рубила набегающих порченых, как дровосек – дерево. Билась сестра с адской яростью, но в конце концов она была монахиней, а клинок – слишком для нее велик. Рядом стоял бард: щетина в снегу, в одной руке – горящий факел, в другой – длинномерный меч. У них за спинами жался к разрушенной стене башни мальчишка по имени Диор. Он сжимал пальцами острый серебряный кинжал, губами – нераскуренную сигариллу. В его глазах застыл холодный гнев.

– А ну назад, вы, ублюдки нечестивые! – орал бард.

– Хлоя! – проревел я.

Где оссийка с ее львицей и священник, я понятия не имел.

Зато эти трое вляпались в дерьмо как нельзя глубоко. Бард резво орудовал факелом: бил им порченых по головам и победно вскрикивал, когда трупаки загорались. Хлоя рубила мечом всякого, кто подбирался слишком близко: лезвие из сребростали рассекало мертвую плоть, точно солому. Однако тварей набежало слишком уж много.

Шлю оказалась либо храброй, либо глупой. Или же просто неслась слишком быстро и не успела затормозить. Мы врезались в ряды порченых, раскидывая их в стороны, но стоило мертвякам обернуться и ощерить смердящие клыки, как кобыла потеряла выдержку. Встала на дыбы и чуть не сбросила меня.

Зато хотя бы Пьющая Пепел включилась в игру.

«Она не боевая лошадь, дундук! Во имя богов, за кого ты ее принял?»

Только я высвободил ноги из стремян, и на меня из темноты вылетел мертвяк. Жажда вернулась, а фонарь дико раскачивался и мерцал. Расклад был дурной, но выбора не оставалось: только рубиться или сдохнуть.

– Габи, берегись! – прокричала мне Хлоя.

«Сзади!» – предупредила Пьющая Пепел.

Я развернулся как раз вовремя: отбил протянутые ко мне руки и вспорол машущему культями холоднокровке грудь. Даже в такой ситуации у меня еще оставался в запасе трюк-другой. Сломав печать на фиале, я бросил его в толпу мертвых: двое рухнули, когда взрыв серебряной бомбы озарил ночь, а от щелока у них почернела шкура и закипели глаза.

Эти мертвяки были еще совсем птенцы, но когда муравьев много, они и льва завалят. Пьющая Пепел снова прошептала, предупреждая, что из темноты на меня летит мертвый – старик с примятыми и окровавленными волосами. Он мог умереть в постели, в кругу любимых, а вместо этого сгинул под стенами разрушенной башни к югу от Юмдира, когда мой меч сверкнул во мраке и его голова слетела с плеч. Я метнул сосуд со святой водой. Стекло разбилось, мертвая плоть зашкворчала, и вновь запел рог Хлои.

Какой-то мужчина с диким взглядом сумел проскочить мимо барда и ударил Хлою сбоку. Она выронила сребростальной меч и завопила, когда в руку ей впились клыки.

– Хлоя! – вскричал Диор.

– Сестра! – взревел певун.

Он бросился на выручку, но в спину ему вцепился другой порченый. Диор подобрал упавший факел и ударил им холоднокровку. По чаще пронесся вопль боли бездушного чудовища, оно загорелось и, размахивая руками, рухнуло. А я в изумлении смотрел, как мальчишка раскрутил факел на пальцах и прикурил от него. Потом я метнул последний фиал со святой водой и выстрелил из пистолета в лицо другому порченому. Однако противников было слишком много, да и жажда разыгралась не на шутку, и мне уже начинало казаться, что нам пришел каюк.

И тут я услышал шепот. Вспышкой мелькнуло размытое иссиня-черно пятно и полоска красного. Один порченый упал без головы, другой – забился в конвульсиях, а из глаз у него повалил багряный дымок. Среди чудовищ замелькала фигура: свирепая, словно северный ветер, неуловимая, словно молния в бурю над Вечным морем. Я разглядел длинные черные волосы и красный меч, косящий трупаков, как порция отравы.

«Что ты встал, раз-зинув рот, Габриэль?! Бейся!»

Я взялся за дело, рубя холоднокровок, а незнакомец мелькал среди мертвых деревьев, раскидывая порченых, точно ветер – цветочные лепестки. Когда мы разделались с последней пиявкой, я уже понял, что это за чудовище.

Среди разбросанных по снегу трупов стояла высококровная. Она даже не запыхалась, потому что вообще не дышала. На ней был длинный красный кафтан и черные кожаные брюки, шелковая блуза с декольте, в которое проглядывала оголенная белая, точно кость, грудь; шею окутывал красный шелковый шарф. Телом она походила на девушку, хотя совершенно точно ею не была. С очень длинного, изящного, как она сама, клинка в алый снег капала кровь. Иссиня-черные волосы струились до пояса, разделяясь у лица, словно занавес, из-за которого на меня смотрели безжизненные глаза. Само же лицо скрывалось за бледной фарфоровой маской, раскрашенной под образ благородной дамы в зимнем макияже: черные губы и подведенные темным глаза.

Я через плечо оглянулся на Хлою: истекая кровью, та хватала ртом воздух.

– Она с тобой?

– Боже Всемогущий, нет, – ответила Хлоя, поднимая с земли меч.

Незнакомка протянула Диору изящную руку и обратилась к нему голосом мягким, как трубочный дым; впрочем, говорила она довольно необычно, шипя, с присвистом:

– Идем с-с-с нами, дитя. Или умрешь.

«Берегись ее, Габриэль. Она к-какая-то… странная».

Пьющая Пепел зашептала у меня в голове, а я встал между вампиршей и остальными. Только сейчас холоднокровка обратила свой взор на меня. Радужки у нее напоминали линялый лен. В морозном воздухе мое дыхание вырывалось изо рта бледными облачкам:

– Назад.

– В с-с-сторону, – тихо и ядовито скомандовала она.

Меня, точно свинцовым грузом, придавило ее волей, но я не отступил.

– Я за твоим видом охочусь с детства, пиявка. Придется тебе постараться сильнее.

Она окинула меня взглядом, задержав его на сломанном мече.

– Мы с-с-слышали, что ты погиб, Угодник.

– Кто это – мы, сучка ты нечестивая?

Высококровная слегка хмыкнула, будто услышала нечто забавное. Потом она снова посмотрела своими мертвыми глазами на Диора и сверкающим острым коготком поманила его.

– Идем с-с-с нами, ди…

Тьму между деревьями пронзила яростная вспышка яркого, призрачного света. Оглянувшись через плечо, я увидел, как в нашу сторону, спотыкаясь и сжимая в руке колесо, висевшее на шее, идет священник. Он высоко поднял священный символ и сыпал строками из Писания, как матрос изрыгает ругательства:

– Се, стою, аки лев среди агнцев!

Свет струился из его колеса, точно из зеркальца, отражающего свет лампы, и когда он ударил в высококровную, та вздрогнула, сощурив мертвенно-бледные глаза. На миг я испытал благоговение, вспомнив ночи, когда моя собственная вера сияла столь же ярко, как и вера этого священника, когда одного вида татуировок у меня на теле хватало, чтобы слепить мертвяков. Старик устремился к нам, и тут среди деревьев раздался рев. Из тьмы вылетела давешняя рыжая львица и с перекошенной, покрытой шрамами мордой обнажила клыки. Следом по снегу бежала рубака-оссийка: на голове – рогатый шлем, в руках – прекрасная секира.

При виде львицы и обжигающего света в руке священника высококровная зашипела. Взгляд ее бледных глаз все еще был прикован к Диору, но страх перед праведником пересиливал. И когда наконец священник выбежал на прогалину, мороз отступил.

– Изгоняю тебя! – проревел старик. – Именем Вседержителя, изыди!

– Поганый с-с-священник, – презрительно бросила тварь, заслоняясь от света рукой. – Ты н…

– «Говорю вам, дети Мои, Я есмь свет и истина!» – Священник сделал шаг вперед, сжимая колесо в морщинистой руке. – Нет здесь твоей власти!

Из-за холодной раскрашенной маски вновь раздалось шипение. Львица зарычала, подскакивая ближе, и холоднокровка едва заметно затряслась. А когда зверюга кинулась на нее, выпростав когтистые лапы, вампирша запахнулась в кафтан и обернулась бурлящим облаком крошечных крылатых созданий: во тьму, скрываясь в снегопаде, устремилась тысяча кровокрасных мотыльков.

Я тяжело сглотнул, ощущая во рту привкус праха и костей.

Все кончилось.

Я оглядел остальных: Хлоя, кривясь от боли, хваталась за прокушенную руку. Рядом опустился на колени побледневший от беспокойства бард. Рубака пристально смотрела на меня; лезвие ее секиры поблескивало в угасающем свете колеса священника.

Я же таращился на мальчишку. Тот опустился на корточки в грязи; в руке он сжимал факел – так крепко, что побелели костяшки пальцев, – а изо рта у него свисала дымящаяся сигарилла.

«Бестолочь, пятно кончи, из-за тебя нас ч-чуть не порешили. О чем, во имя Бога, т-ты только д…»

Я заткнул Пьющую Пепел, спрятав ее в ножны. Оглядел мальчишку с ног до головы. В нем не было ничего примечательного, но, что бы там ни говорил меч, дураком я не был.

– Говори, сука, кто ты такой.

XI. Из бури

– Ничего ему не говори, Диор, – предупредила женщина-горец.

– Я и не собирался, Сирша, – ответил, сердито глядя на меня, мальчишка.

– Сестра, ты как? – спросил припавший на колени возле Хлои молодой бард. – Глубоко задело?

– Все хорошо, Беллами, – ответила она, отворачивая пропитанный кровью рукав. – Царапина.

Мне же хватило одного взгляда, чтобы понять: дело серьезное. Из глубокого укуса на плече у Хлои сочилась кровь, а на коже, там, где ее с нечестивой силой ухватил мертвяк, выступили синяки.

– Рот у порченых – помойка, – сказал я. – Если не заняться раной, она загноится. У меня в седельных сумках завалялся «Кронощит» и нитки. А еще крепкий спирт.

Диор затянулся сигариллой.

– Нам бы жутко не хотелось лишать тебя средств увеселения, герой.

– Это медицинский спирт, малец. Пьют его те, у кого свинячье дерьмо вместо мозгов.

– А ты, смотрю, ничем не брезгуешь.

– Слушай, ты что за хрен такой?

– Думаю, знакомство может и обождать. – Хлоя поморщилась и жестом окинула снегопад и окружающее нас побоище. – Даже если не считать смрада от расчлененных трупов, тут становится только хуже.

– Храбрая женщина только рада поцелуям дикой природы, сестра, – заметила рубака.

– А мудрая знает, что, когда льет дождь, надо идти в дом, – улыбнулся священник.

Бард кивнул в сторону разрушенной башни.

– Укроемся внутри.

Отряд собрал пожитки, а повеса помог Хлое встать, пока я ходил за Шлюхой. Кобылу я нашел под прикрытием голого вяза в нескольких сотнях ярдов от места сражения. Я нежно похлопал ее по шее и тщательно осмотрел, но она, похоже, отделалась испугом. И, взяв ее под уздцы, я пошел назад к башне.

Приближаясь к руинам, я присмотрелся к ним получше: три этажа, темный камень, сломанные зубцы бойниц. На стенах цвел старый лишайник и свежий гриб; сухой раствор крошился. Башня, похоже, простояла тут многие века, построенная зюдхеймцами, еще когда Элидэн состоял из пяти воюющих королевств, а святая Мишон затеяла крестовый поход, неся Единую веру во все уголки страны.

Отряд к тому времени расположился внутри, постаравшись как можно лучше укрыться от дождя. Рубака хмуро взглянула на меня из тени, убрав с татуированного лица косички; в ногах у нее свернулась калачиком львица. Диор стряхивал снег с краденого кафтана. Священник и повеса промывали Хлое рану. Я турнул эту парочку и опустился на колени рядом со старым другом. Поставил на камень бутылек с чистым спиртом и фиал с бледно-желтым порошком.

– Будет жечь, как в манде у портовой шлюхи вечером, когда флот возвращается в порт, – предупредил я. – Но это, сука, лучше, чем гангрена.

Merci, mon ami, – кивнула Хлоя.

Действуя быстро и уверенно, я занялся раной: промывал ее и обрабатывал, пока Хлоя тихонько шипела от боли.

– Короче, кто вы, народ? Ну, если не считать того, что вы магнитом притягиваете к себе нежить?

– Д-друзья, – поморщилась Хлоя.

– Избранные, – ответила рубака.

– Верующие, – пробормотал священник.

– Ох, спасите меня, семеро мучеников, – вздохнул я.

– Меня зовут Беллами Бушетт, – с легким поклоном представился повеса. – Бард, авантюрист, любитель женщин и автор песен для ублажения слуха императоров. – Он смахнул со лба влажные каштановые кудри. – Очень приятно познакомиться с тобой, Угодник. Я слышал о твоих подвигах от Ашеве до берегов Моря-Матери. Боюсь, легенды несколько… замалчивают твои истинные способности.

Oui, – подумал я. Ну точно дрочила.

– А это – добрый отец Рафа Са-Араки, – сказал Беллами, кивая в сторону священника-зюдхеймца. – Ученый, астролог и преданный член ордена Святого Гийома. Мир еще не знал того, кому больше других полагается воспеть славу: он просто шикарный малый, но очень сдержанный.

Старик-священник заговорил голосом, который с любой кафедры мира звучал бы музыкой:

– Благодарю вас за помощь, шевалье. Да благословят вас семеро мучеников.

– Наш мастер на все руки, – Беллами сделал жест в сторону оссийки, – мадемуазель Сирша а Риган. И если в мирных профессиях мастерство ее оставляет желать лучшего, то военный талант с лихвой окупает этот недостаток. И ее четвероногая спутница Феба. Если тебе хоть сколько-нибудь дороги пальцы, я бы не советовал гладить эту паршивку.

Рубака молча смотрела на меня, положив руки на секиру. Львица облизывалась.

– Нашу добрую сестру Саваж ты уже знаешь, – продолжал Беллами. – Значит, остался самый молодой член отряда. – Бард махнул рукой в сторону мальчишки с пепельными волосами. – Габриэль де Леон, позволь представить тебе Диора Лашанса, Князя воров, Владыку лгунов и неисправимого мелкого мерзавца.

– Забыл сказать, что я еще и сын шлюхи, – выпустив дым, пробормотал мальчишка.

– Благовоспитанный мужчина, Диор, никогда не отзовется о даме честной профессии как о шлюхе.

– Моя мать дамой не была, а ты – не благовоспитанный, Беллами.

– Вы меня оскорбляете, мсье, – осклабился малый, коснувшись своей идиотской шляпы.

Я к тому времени закончил промывать рану Хлои и, зажав в зубах стальную иглу, искал катушку ниток из кишок.

– Ладно, имена я ваши узнал, но кто вы, сука, такие, не понял. – Я обвел взглядом группу странников и остановился наконец на мальчишке. – Особенно ты.

– Я самый обычный.

– Правда, что ли? – Я взглянул на Хлою в надежде раскусить это вранье. – Когда вы уехали, в Гахэх кое-кто заявился, и он искал мсье Самого Обычного. Если бы не я, он бы этот городишко насквозь прошел.

– Говорила же. – Сирша оглядела группу. – Феба их за милю чуяла. Холоднокровки за нами аж от самого Лашаама тащатся.

– Это был не просто холоднокровка, – заметил я. – Сам Дантон Восс.

– Кто?

– Святая Дева-Матерь, да вы же нихера не знаете, во что ввязались.

– Следи за языком, Угодник, – презрительно бросила мне рубака.

– Дантон Восс – младший наследник Фабьена, прямой потомок самого могущественного вампира на земле. Если Вечному Королю надо кого-то отыскать, он посылает за ним Дантона, и тот еще ни разу не подвел папочку. – Я хмуро посмотрел на Хлою, одновременно зашивая ей рану. – Не желаешь поведать мне, что вы такого натворили, раз Вечный Король отправил по вашему следу своего самого преданного ищейку?

– Семеро мучеников. – Хлоя осенила себя колесным знамением. – Велленский Зверь.

– Я его спровадил, – сказал я, с трудом веря собственным словам. – Но только потому, что он явился к стенам городка средь бела дня и застал меня вместо вас. С какой стати такому древнему существу, как Дантон, так сильно рисковать собой, Хлоя? Все дело в этой чуши про Грааль, которую ты вчера несла?

Отряд изумленно уставился на Хлою.

– Растрепала? – зло спросила Сирша.

– Не все. – Морщась от боли – я все еще зашивал ей руку, – Хлоя оглядела своих. – Начнем с того, что на этом пути я оказалась благодаря Габи. Еще много лет назад. Бог неспроста свел его с нами. Он величайший из мечников за всю историю Серебряного ордена.

– Отплатили ж тебе добром эти мечники Серебряного ордена, сестра.

– Он нужен нам, Сирша.

– На кой?

– Зверь еще вернется. И в следующий раз – ночью.

– На что Воссу сдался мальчишка? – твердо спросил я. – И нефига мне врать про детские сказочки.

– Грааль – вовсе не детские сказочки, Угодник, – вмешался отец Рафа, очищая стекла очков от грязи. – «Из чаши священной изливается свет, и верные руки избавляют от бед. Перед святыми давший обет, один человек, что вернет небу цвет».

Я перевел взгляд на Хлою.

– Кое-кого на вирши потянуло?

– Это не просто стихи, – сказал священник.

– Габи, это пророчество, – добавила Хлоя. – Вечный Король, Несметный легион, мертводень… Грааль положит всему этому конец.

– Хлоя, это тебе не книжки из библиотеки. Я думал, ты переросла эту хрень. Лучше начинайте говорить прямо и ясно, обмудки двинутые.

– Чаша с кровью Спасителя положит конец этой тьме, – не уступал священник.

– Бред, – бросил я. – Чаша утеряна вот уж много веков как! Но даже будь она у вас, все равно к северу от Августина собралась тьма нежити, Нордлунд пал, а северную часть Дилэнна владыки крови порвали в лоскуты! И как же сраная чаша это исправит?

– В ней кровь Спасителя. Рожденного сына Божьего, принявшего смерть на к…

– Избавь меня от этого, поп.

– Габриэль, спроси себя сам, – сказала Хлоя, – если Грааль – это такая чушь, а пророчество – пустышка, зачем тогда Вечному Королю отправлять за нами в погоню своего сына?

– С хрена ли мне знать?! Как вы вообще связаны с Граалем?

– Он знает, где его отыскать.

Я посмотрел на рубаку – та посмотрела на меня, точно ястреб на зайца, из-за рыжевато-белокурых косичек, а потом стрельнула взглядом на Диора.

Снаружи танцевали в воздухе снежинки.

– Малой, – сказала она, – знает, где его отыскать.

Я посмотрел на паренька, а тот с укоризной – на рубаку и Хлою.

– Знаешь, где Грааль? – набросился я на него.

Мальчишка пожал плечами и выдул струю бледно-сизого дыма.

– Серебряная чаша святой Мишон, – фыркнул я. – Чаша, за которой солдаты-праведники шли на Войны веры и ковали из пяти королевств единую империю.

Мальчишка затоптал каблуком окурок ловикорневой сигариллы.

– Так сказано в Заветах.

– Да он мудак, – бросил я, зло посмотрев на Хлою.

– Нет, Габи. – Та поморщилась, когда я бинтовал ей руку. – Он может найти Грааль, и Вечный Король знает об этом. Иначе зачем, по-твоему, Велленский Зверь нас преследует?

Я уставился на мальчишку, а в голове одни мысли боролись с другими. Это походило на крепчайшее безумие. Подобной хренью потчуют попы испуганных ночным мраком детишек. Нет такого волшебного заклинания, священного пророчества, которое оборвало бы эту бесконечную тьму. Она стала нашим здесь и сейчас, она пришла к нам навеки.

А вот Фабьен Восс, похоже, в сказки верил, раз так отчаянно рассылал детей на поиски мальчишки…

Хлоя, морщась, встала и пошевелила забинтованной рукой. Шепнула мне слова благодарности. Потом нежно взяла меня под локоть и отвела в сторонку, туда, где нас не слышали бы остальные.

– Это пустая затея, Хлоя Саваж.

– Значит, я дура, Габриэль де Леон.

– Не просто дура… Куда же ты ведешь свой отряд слабоумных?

– В Сан-Мишон.

– Сан-Мишон? Ты что, из ума выжила? Тащить, сука, эту детвору в Нордлунд? До зимосерда вам к монастырю ни за что не успеть. Дантон вас настигнет, и уж тогда…

– Ты нужен мне, Габриэль. Я же говорю, мы неспроста встретились. Чтобы мы вот так нашли друг друга после стольких лет, да посреди такой тьмы… Уж ты-то должен увидеть в этом руку Вседержителя, ты…

– Твою ж налево, Хлоя, я тебя умоляю! С тех пор как Астрид затащила тебя в библиотеку семнадцать лет назад, ты только об этом и лопочешь.

Она посмотрела на меня еще злее.

– Бог видит, жаль, что ее здесь нет. Аззи умела заставить тебя, придурка и хлыщеныша упертого, открыть глаза.

Я невольно усмехнулся этим оскорблениям и уныло поскреб подбородок.

– Видимо, удел каждой жены – заставить мужа открыть глаза.

Хлоя так и вытаращилась на меня.

– Так вы… женаты?

Я вскинул руку, показывая серебряное обручальное кольцо.

– Одиннадцать лет как.

– О, Габриэль… – прошептала Хлоя. – А дети…

Я кивнул, блеснув глазами.

– Дочка.

– Благой Спаситель. – Скользкими от крови пальцами Хлоя взяла меня за руки. – Господи Боже, я так рада за вас обоих, Габи.

В ее улыбке я увидел искреннюю радость. Такую, которую с тобой разделяет только истинный друг, а при виде слез я вспомнил, какое у нее доброе сердце, у этой Хлои Саваж.

Мне до нее всегда было далеко.

А потом ее улыбка медленно угасла. Плечи поникли, и она обвела взглядом свой небольшой, окровавленный и ютящийся во мраке отряд. Я видел, как она страшится предстоящего пути: раздираемые войной пустоши Оссвея, а за ними – бесплодный ад Нордлунда. Растущее море тьмы, в котором огонек человечества трепещет пламенем свечи, готовой вот-вот погаснуть.

Хлоя понурила голову.

– Не могу просить тебя рисковать всем этим.

Она отпустила мои татуированные руки.

– Передавай привет Аззи. Скажи… скажи, что я рада за нее. – Хлоя шмыгнула носом и сглотнула. На веснушчатое лицо ей упали влажные кудряшки. – Adieu, mon ami [14].

Она уже отвернулась…

– …Хлоя.

…и удивленно вскинула брови, посмотрев на меня. Я же открыл рот, еще толком не сообразив, что говорить. На мгновение все застыло, будто на кончике ножа. Такие моменты случаются раз или два в жизни. Перед собой я видел два пути, две стороны одного клинка. Первая – где я помогаю своему старому другу. Вторая – где я бросаю ее погибать.

– Могу проехать с вами часть пути. Проводить хотя бы до Вольты.

– Не смею просить тебя об этом, Габриэль.

– Ты и не просила. Вот сам и предлагаю. – Я осмотрел оборванный отряд и задержал взгляд на Диоре. – Кто я такой, чтобы становиться на пути божественного провидения?

– А как же Астрид… ваша дочь…

– Они поймут. Скоро я вернусь к ним.

Когда до Хлои дошел смысл моих слов, она облегченно выдохнула: с ее плеч свалился тяжкий груз, который она несла все это время. Сестра всхлипнула и тут же поспешила улыбнуться. Потом бросилась обниматься; правда, для того чтобы обхватить мои плечи, ей пришлось разбежаться и подпрыгнуть – такая она была маленькая. А когда она еще и впечатала поцелуй в мою щеку, я чуть не рассмеялся.

– Ты хороший человек, Габриэль де Леон.

– Сволочь, вот кто я. Ну, хватит уже меня лобызать. Ты же, так-перетак, монахиня.

Хлоя отпустила меня, но напоследок все же пожала мне руку. В ее глазах я вновь увидел свет и жизнь – тот свет, который сиял в них, когда мы были юны. Хлоя возвела очи горе, глядя в обрушенный потолок, и по ее щекам побежали слезы. Она коснулась семиконечной звезды на шее и прошептала:

– Слава Господу Всемогущему.

Она радовалась, ведь ее вера была вознаграждена; и ее не ослабили, не замутили ни испытания, ни время. На кратчайший миг я позавидовал Хлое так, как не завидовал никому.

– Как ее имя?

– А?

– Вашей дочери, – поторопила меня Хлоя. – Как ее имя?

Сделав глубокий вдох, я огладил костяшки пальцев.

– Пейшенс [15].

XII. Два бокала

– Нет, – сказал вампир.

Габриэль поднял взгляд.

– Нет?

– Нет, де Леон, так не пойдет.

– Не пойдет? – вторил ему, выгибая бровь, Габриэль.

– Не пойдет. – Жан-Франсуа раздраженно взмахнул пером. – Последний раз, когда ты упоминал эту Реннье, она была сестрой-новицией в монастыре, где ты обучался. А теперь она, оказывается, уже твоя супруга? И мать твоего ребенка? Моя императрица желает знать всю историю.

Габриэль запустил руку в карман заношенных брюк, порылся там, пока вампир следил за ним, и наконец выудил потускневший рояль.

– На вот.

– На что это? – строго спросил Жан-Франсуа.

– Сходи на базар и купи мне желание прислушаться к ее воле.

– Так истории не рассказывают, Угодник.

– Знаю, и рассчитываю, что ты подохнешь от негодования.

– Ты вернешься к началу. К стенам Сан-Мишона.

– Уверен?

Холоднокровка показал ему фиал с санктусом.

– Уверен.

Габриэль долго и пристально смотрел на него, подергивая челюстью; он так крепко сжал подлокотники кресла, что те затрещали. Мгновение казалось, будто вот сейчас он вскочит, набросится на вампира и высвободит всю ту ужасную ненависть, клубившуюся глубоко во тьме его черепа, но маркиз Жан-Франсуа крови Честейн остался непоколебим.

Габриэль пристально смотрел в глаза кровопийце, потом его взгляд скользнул к флакону, зажатому между указательным и большим пальцами холоднокровки. Кровогимн все еще отчетливо звучал в нем, но это не значило, что жажда унялась. Одной трубки было маловато.

Ее ведь всегда было мало?

По правде, Габриэль просто не знал, готов ли вернуться к началу. Не хотелось извлекать на свет призраки пришлого. Они тоже были голодны. Сидели взаперти у него в голове, за дверью, которую не открывали так долго, что петли проржавели. И если уж ее отворять…

– Прежде чем я вернусь к Сан-Мишону, – заговорил наконец он, – мне нужно выпить.

Жан-Франсуа щелкнул пальцами. Дверь в камеру тут же открылась – рабыня так и ждала на пороге, опустив скрытые за медными косицами глаза.

– Чего изволите, хозяин?

– Вина, – приказал вампир. – Моне, пожалуй. И принеси два бокала.

Взглянув в глаза мертвому мальчишке, женщина неожиданно зарделась.

Она присела в низком книксене и, шурша длинными юбками, поспешила прочь. Габриэль прислушался к ее шагам на каменных ступенях, стрельнул взглядом в сторону оставшейся открытой двери. Снизу, из шато, доносились слабые звуки: топот ног, обрывок смеха, тонкий и заливистый вопль. До двери, прикинул Габриэль, шагов десять. Между лопаток скатилась капелька пота.

Жан-Франсуа тем временем рисовал портреты отряда Грааля: отец Рафа в рясе и с колесом на шее; в памяти эхом прозвучало предупреждение священника. Габриэль разглядел Сиршу, ее косички рубаки и взгляд охотницы, похожую на рыжую тень львицу Фебу рядом. Беллами в обалдуйской шапчонке простодушно улыбался; а впереди стояла малышка Хлоя Саваж, вооруженная сребростальным мечом, веснушчатая, а в ее глазах лгуньи сияла вся надежда мира.

Вампир поднял взгляд.

– А, чудесно…

На пороге возникла рабыня с золотым подносом, на котором стояло два хрустальных бокала и бутылка отличного Моне с виноградников Элидэна. В эти ночи такая старина была редкостью вроде серебра. Целой императорской казной в пыльном зеленом стекле.

Рабыня поставила бокалы на столик и щедро плеснула напитка Габриэлю. Вино было красным, точно сердцекровь, а его аромат после запахов заплесневелой соломы да ржавого железа кружил голову. Второй бокал остался пустым.

Жан-Франсуа молча протянул руку. У среброносца пересохло во рту, пока он смотрел, как рабыня опускается на колени у кресла чудовища. Заливаясь краской и бурно дыша, она вложила свою руку в его ладонь. И снова Габриэль поразился, ведь она годилась вампиру в матери. Его бы замутило от творящегося кругом обмана, если бы не трепет при мысли о том, что готовилось вот-вот случиться.

Глядя на Габриэля, вампир поднес запястье женщины к губам.

– Прошу прощения, – шепнул он и принялся пить

Женщина тихонько застонала, когда в ее бледную кожу, проходя в податливую плоть, впились кинжалы цвета слоновой кости. Какое-то время казалось, что она, подпав под чары этих глаз, губ и зубов, может только дышать.

Они, чудовища в человеческой шкуре, называли это поцелуем. Он дарил удовольствие темнее любого плотского греха, слаще любого наркотика. Женщина отдалась ему, будто подхваченная волнами кровокрасного моря. И как бы ни было это ужасно, Габриэль отчасти вспомнил желание, от которого стучит в висках и набухает в паху. У него самого выросли и заострились зубы, и он даже уколол о кончик клыка язык.

Под кружевным воротником-ошейником у женщины Габриэль разглядел следы укусов. Кровь у него закипела в жилах при мысли о том, где еще на теле у нее имеются шрамы, оставленные этими тварями в минуты голода. Женщина тем временем запрокинула голову; по ее нагим плечам заструились длинные волосы; она прижала свободную руку к груди, и ресницы ее затрепетали. А Жан-Франсуа продолжал смотреть на Габриэля: чуть зажмурившись от удовольствия, он приглушенно охнул.

Но вот наконец чудовище прервало нечестивый поцелуй, оторвавшись от запястья женщины – между его губами и рукой протянулась тонкая рубиновая струнка, которая тут же лопнула. Все так же неотрывно глядя на угодника, вампир занес руку рабыни над пустым бокалом, сцеживая густую, теплую, багряную кровь в хрустальный сосуд. Комната наполнилась ее запахом; Габриэль задышал чаще, во рту у него сделалось сухо, как в могиле. Он желал ее. Нуждался в ней.

Вампир надкусил кончик собственного большого пальца и прижал его к губам женщины. Та распахнула глаза и ахнула; сунув ладонь себе между ляжек, принялась сосать, как изголодавшийся младенец. Когда же бокал капля за каплей наполнился, вампир убрал ее прокушенную руку в сторону, а потом, точно забывшийся хозяин, предложил Габриэлю:

– Можем разделить ее на двоих. Если тебе так угодно.

Женщина, продолжая бурно дышать и лаская себя, взглянула на него. И тут Габриэль вспомнил: вкус, тепло, темное совершенное удовольствие, с которым не сравнится никакое курево. Жажда разыгралась в нем; трепет он ощущал всем телом: от паха, где щемяще ныло, до кончиков пальцев, в которых покалывало.

Ему же оставалось только стиснуть острые как ножи зубы и прошипеть:

– Нет, merci.

Жан-Франсуа улыбнулся и облизнул сочащееся кровью запястье рабыни, вынул палец у нее изо рта. Тяжелым и плотным, как железо, голосом чудовище велело:

– Оставь нас, милая.

– Как вам угодно, хозяин, – чуть дыша, ответила женщина.

Держась за спинку кресла, она встала на дрожащие ноги. Рана у нее на запястье уже затягивалась. Сделав напоследок неверный книксен, рабыня бросила на Габриэля похотливый взгляд и вышла.

Дверь тихонько затворилась.

Жан-Франсуа поднял бокал, и Габриэль завороженно посмотрел, как чудовище вертит его так и этак, рассматривая на свет лампы. Кровь в бокале была такой красной, что казалась черной. Глядя на угодника, вампир улыбнулся.

Santé [16], – произнес Жан-Франсуа.

Morté, – ответил Габриэль, поднимая тост за его погибель.

Они выпили одновременно: вампир сделал один неспешный глоток, а Габриэль осушил бокал разом. Жан-Франсуа потом, посасывая набухшую нижнюю губу и чуть проколов ее клыком, вздохнул. Габриэль же потянулся за бутылкой и заново наполнил свой бокал.

– Итак, – пробормотал Жан-Франсуа, оправляя жилет, – ты был пятнадцатилетним мальчишкой, де Леон. Слабокровкой, ребенком с севера, которого из грязной дыры Лорсона вытащили в неприступный монастырь святой Мишон. Там из тебя сделали льва, сотворили легенду, противника, которого стал бояться даже Вечный Король. Как?

Габриэль вновь осушил бокал одним большим глотком, утер потек вина с подбородка и взглянул на гирлянду из роз у себя на правой руке. На восемь букв под костяшками кулаков:

терпение.

– Не делали из меня льва, холоднокровка, – ответил он. – Лев и так жил у меня в крови, как и говорила мама.

Он медленно, со вздохом сжал кулак.

– Мне лишь помогли высвободить его.

Загрузка...