Имя мое — память

Я живу уже более тысячи лет. Я умирал бессчетное число раз. Не помню, сколько именно. У меня исключительная память, но она несовершенна. Я — человек.

Прежние жизни как будто в тумане. Изгибы души следуют поворотам каждой из жизней. Это целая вселенная. У меня было детство. И не одно, а множество. Даже на ранних стадиях становления моей души я много раз достигал зрелости. В наши дни каждое из моих младенческих состояний вспоминается быстрее. Мы совершаем привычные действия. Недоуменно смотрим на окружающий мир. Вспоминаем.

Я говорю «мы», имея в виду себя, свою душу, свое «я» и многочисленные жизни. Я говорю «мы», подразумевая подобных мне, обладающих памятью, то есть осознанной регистрацией опыта пребывания на этой земле, которая переживет смерть каждого. Я знаю, таких немного. Может, один в столетие, один на миллион. Мы редко находим друг друга, но, поверьте, другие существуют. И по крайней мере один из них обладает памятью, намного превосходящей мою.

Я рождался и умирал много раз и во многих местах. Они отделены друг от друга одинаковым пространством. Меня не было в Вифлееме при рождении Христа. Я не видел триумф Рима. Никогда не кланялся Карлу Великому. В те времена я с трудом перебивался в Анатолии, общаясь на непонятном диалекте с жителями деревень к северу и югу. Все захватывающие роли достаются только Богу и дьяволу. Великие хиты истории для большинства проходят незамеченными. Подобно любому другому, я читаю о них в книгах.

Порой мне бывают ближе дома и деревья, чем человеческие существа. Я стою без дела, наблюдая, как накатываются и уходят людские волны. У них жизнь коротка, но моя жизнь долгая. Иногда я воображаю себя шестом, воткнутым в кромку океана.

У меня никогда не было детей, и я никогда не старею. Не знаю почему. Я замечал красоту в бесчисленных вещах. Я влюбился в женщину, и она существует вечно. Однажды я убил ее и много раз умирал за нее, но это по-прежнему ни к чему не приводит. Я постоянно ищу ее, всегда помня о ней. Во мне живет надежда, что однажды она меня вспомнит.

Она была знакома с ним недолго. Он появился там в одиннадцатом классе. Это был маленький городок с маленьким школьным округом. Год за годом видишь одних и тех же ребят. Когда он появился, то, так же как и она, был учеником третьего класса четырехгодичной средней школы, но почему-то казался старше.

Она многое слышала о том, где и как он провел предшествующие семнадцать лет своей жизни, но сомневалась в правдивости этих слухов. Люди говорили, что, прежде чем приехать в Хоупвуд, он находился в психиатрической клинике. Его отец сидел в тюрьме, и парень жил сам по себе. Утверждали, его мать была убита, и скорее всего его отцом. Он всегда носил одежду с длинными рукавами, потому что, как кто-то сказал, у него на руках ожоги. Насколько ей было известно, он никогда не пытался опровергать эти истории и не придумывал ничего взамен.

Люси не верила слухам, однако понимала, что именно за ними стоит. Дэниел был другим, хотя и пытался не быть им. Его гордое лицо носило печать какой-то обреченности. Ей казалось, будто никто о нем никогда не заботился и он даже этого не осознает. Однажды она увидела, как он стоял в кафетерии у окна, пока другие школьники проталкивались мимо него со своими подносами, без умолку тараторя, а у него был совершенно потерянный вид. В его облике в тот момент проглядывало нечто такое, что заставило ее подумать о нем как о самом одиноком существе на свете.

Его первое появление в школе вызвало ажиотаж, потому что он был необычайно хорош собой. Высокий, мускулистый и сдержанный, он был одет чуть лучше большинства ребят. Тренеры мечтали, как бы с его ростом заманить его играть в футбол, но он не поддался на уговоры. Поскольку городок был маленьким, скучающим и полным надежд, то школьники много говорили, и поползли слухи. Сначала слухи были лестными для него, но затем он совершил несколько ошибок. Он не пришел на Хеллоуин к Мелоди Сандерсон, хотя она лично пригласила его в вестибюле школы и все это видели. На ежегодном совместном пикнике учеников одиннадцатых и выпускных классов болтал о какой-то ерунде с Соней Фрай, а та в глазах окружающих была почти что хиппи. Они жили в хрупкой социальной экосистеме, и вскоре он отпугнул от себя большинство людей.

Но только не Люси. Она сама не понимала почему. Не уважала Мелоди и ее компанию разбитных девчонок, но вела себя осторожно. На нее и так уже косо поглядывали, а она не хотела стать изгоем. Она не могла поступить так с матерью, особенно после того, что той пришлось пережить с ее сестрой. К тому же Люси не принадлежала к девушкам, которым нравятся проблемные парни. Вовсе нет.

Ей в голову пришла странная мысль, своего рода фантазия, что она могла бы ему помочь. Люси знала, что в этой школе на виду, а что спрятано от глаз, и понимала, каково это — противостоять тому и другому. Догадывалась, что его ноша тяжелее, чем у большинства людей, и испытывала к нему болезненное сочувствие. Уверяла себя, что, вероятно, она ему нужна.

Дэниел ничем не обнаруживал признаки того, что разделяет данную точку зрения. За неполных два года он ни разу не заговорил с ней. Правда, однажды она нечаянно наступила на его шнурок и извинилась, а он уставился на нее и что-то пробормотал. Люси стало неловко и досадно, и она, пытаясь вспомнить, что он сказал, мысленно возвращалась к этому случаю. Потом решила, что не сделала ничего дурного и пусть он сам побеспокоится о том, чтобы не расхаживать в коридоре выпускных классов с развязанными шнурками в три часа дня.

— Ты считаешь, я слишком много об этом думаю? — спросила она у Марни.

Та посмотрела на нее так, словно ей стоило усилий не вцепиться Люси в волосы.

— Да, ты придаешь этому значение. Если бы про тебя сняли фильм, он назывался бы «Я придаю этому слишком много значения».

Люси рассмеялась, а позже забеспокоилась. Марни не собиралась вредничать. Она любила ее сильнее и искреннее любого другого на свете, если не считать матери. Марни нестерпимо было видеть, что Люси уделяет так много внимания человеку, которому нет до нее дела.

Люси подозревала, что Дэниел своего рода гений. И дело не в том, что он сделал или сказал нечто такое, что натолкнуло бы на эту мысль. Но однажды она сидела рядом с ним на уроке английского, когда класс обсуждал Шекспира, и украдкой бросала на него взгляды. Видела, как Дэниел, подавшись вперед, один за другим по памяти пишет в тетради сонеты красивым наклонным почерком, что заставило ее подумать о том, как Томас Джефферсон составлял проект Декларации независимости. Выражение на его лице навело ее на мысль, что он сейчас очень далеко от маленькой тесной классной комнаты с мигающим флуоресцентным светом, серым линолеумом на полу и единственным крошечным окном. «Интересно, откуда ты взялся, — подумала она. — Хотелось бы мне знать, как ты оказался здесь».

Однажды Люси, набравшись храбрости, спросила у него про задание по английскому. Он указал на классную доску, где было написано, что им следует подготовиться к классному сочинению по пьесе Шекспира «Буря», но у него был такой вид, словно он хочет что-то добавить. Она знала, что он умеет разговаривать: слышала, как он общается с другими людьми. Люси приготовилась одарить его ободряющим взглядом, но, едва встретилась с его глазами цвета зеленого горошка, как на нее накатило такое сильное смущение, что она опустила голову и не поднимала ее до конца урока. Обычно с ней такого не происходило. Она была самоуверенной, знала себе цену и свое место. Росла в основном с девочками, но у нее было много друзей-мальчиков из ученического совета, гончарной мастерской, а также и два брата Марни. Ни один из них не вызывал у нее таких чувств, как Дэниел.

Был еще один случай в конце одиннадцатого класса, когда Люси приехала в школу забрать вещи из своего шкафчика, мучаясь при мысли, что не увидит Дэниела целое лето. В тот день она неумело припарковала белый ржавый отцовский «Блейзер» в двух кварталах от школы. Сложив на тротуар кипы бумаг и книг из шкафчика вместе с картонной коробкой, где находилась керамика, Люси осторожно пыталась открыть дверцу машины.

Сначала она краем глаза увидела Дэниела. Он никуда не шел и ничего не нес, а просто стоял, опустив руки и пристально глядя на нее с потерянным видом. У него было печальное и немного отстраненное лицо, словно он всматривался в себя и в то же время в нее. Повернувшись, она встретилась с ним взглядом, и на сей раз никто из них не отскочил в сторону. Дэниел так и стоял, будто пытался что-то вспомнить.

На мгновение Люси захотелось помахать ему рукой или сказать что-нибудь умное или многозначительное, но она просто затаила дыхание. Казалось, они действительно знают друг друга, и дело не только в том, что Люси целый год постоянно думала о нем. Казалось, он позволил ей просто немного постоять здесь, словно так много важного они могли бы сказать друг другу, что не было нужды что-либо говорить. Немного поколебавшись, Дэниел ушел прочь, а она принялась размышлять, что это могло означать. Позже она пыталась растолковать Марни, что это доказательство их взаимных чувств, однако та отмахнулась от нее, назвав эпизод очередной чепухой.

Марни считала своим долгом обуздывать чаяния Люси и даже выдвинула предположение: «Если бы ты ему нравилась, то догадалась бы об этом». Она часто повторяла эту фразу, которую, как подозревала Люси, вычитала в книге.

Дело было не только в том, что Люси хотела помочь Дэниелу. Не такой уж она была бескорыстной. Он ей безумно нравился. Ей нравилось в нем все: волосы на затылке, как он держится большим пальцем за край парты, как у него с одной стороны выбивается прядь волос, нависая над ухом. Однажды она уловила его запах, и у нее закружилась голова. В ту ночь Люси не могла уснуть.

Он мог предложить ей нечто такое, чего не мог ни один парень из школы: он не знал Даны. По сдержанному выражению их матери, Дана всегда была «проблемой», но в их детские годы для Люси она являлась кумиром. Люси не встречала более находчивого человека, умеющего так красиво врать, и притом всегда смелого. Смелого и безрассудного. Когда Люси совершала всякие глупости — то наследит в доме, то прольет кетчуп на пол, — Дана брала вину на себя. Она поступила так, даже когда Люси умоляла ее не делать, убеждая, что ей все равно, если ее отругают.

Дана приобрела дурную славу с девятого класса, когда Люси была в пятом. Поначалу Люси не знала, по какому поводу шепчутся старшие ученики и взрослые, однако догадывалась, что стыдиться есть чего. «У меня в классе училась твоя сестра», — многозначительно говорил тот или иной из ее учителей. В их дом перестали приходить ребята и даже не приглашали ее к себе, и она поняла, что ее семья совершила что-то нехорошее. Только Марни оставалась ее верной подругой.

К седьмому классу Дану называли в школе «Дневник Алисы»,[1] и ее родители стали предметом бесконечных домыслов. Пьют ли они? Есть ли в доме наркотики? Работала ли мать, когда девочки были маленькими? Эти разговоры обычно оканчивались словами: «Они кажутся довольно симпатичными».

Ее родители выслушивали все это, низко наклонив головы, что только подстегивало недоброжелателей. Собственный позор представлялся им безграничным; проще было выслушивать порицания, чем совсем ничего не делать. Дана высоко держала голову, но прочие члены семьи бродили как потерянные, постоянно извиняясь.

Порой Люси старалась проявить лояльность, а иногда жалела, что ее фамилия не Джонсон, каковых в школе было четырнадцать. Она пыталась беседовать с Даной и, когда толку не было, убеждала себя, что ей наплевать. Сколько раз можно ставить крест на человеке, которого любишь? «Люси принадлежит к Броуардам, сделанным из другого теста», — услышала она слова учителя математики, сказанные им психологу-консультанту, когда она поступала в среднюю школу. И ей стало страшно от того, как яростно она уцепилась за эти слова. Люси подумала, что если постарается, то сможет что-нибудь исправить.

Дана отстала на несколько классов из-за плохой посещаемости и других прегрешений, не относящихся к учебе: наркотики, насилие, оральный секс в мальчишеском туалете. Однажды Люси увидела на письменном столе отца конверт с письмом, в котором Дану объявляли финалисткой национальной стипендии за заслуги по результатам ее отборочного теста. Странные занятия выбирала для себя сестра!

Она бросила школу в предпоследний день занятий, ровно за неделю до выпуска. Появившись вновь в день выпуска, она совершила свой драматический уход со сцены в самый разгар торжественной церемонии. Дэниел был, вероятно, единственным из знакомых парней Люси, не видевшим, как Дана срывает с себя одежду на лужайке перед школой в окружении врачей, которые, силой увозя ее в больницу в последний раз, стараются не дать ей выцарапать себе глаза.

В тот год в День благодарения Дана приняла слишком большую дозу наркотика и впала в кому. На Рождество она тихо умерла. На похоронах, состоявшихся в канун Нового года, присутствовали ее родные, Марни, а также бабка с дедом и сумасшедшая тетя из Дулута. Единственным представителем от школы был преподаватель физики, мистер Маргум, самый молодой из учителей. Люси недоумевала, почему он пришел — то ли Дана блистала на его уроках, то ли отсасывала у него или, может, то и другое.

В тяжелом наследстве Даны наиболее осязаемым из оставленного ей был метровый пятнистый лазающий полоз по кличке Пилорама, и Люси пришлось с ним возиться. Что еще ей оставалось делать? Мать не хотела заботиться о нем. Неделя за неделей Люси размораживала замороженных мышей и с неизменным унынием скармливала ему. Послушная долгу, она меняла ему лампу для обогрева. Думала, что, вероятно, без кипучей энергии Даны Пилорама умрет. И один раз, увидев в стеклянном ящике его высушенное, вялое подобие, она на миг поверила — со смесью ужаса и облегчения, — что так оно и будет. Но, оказалось, Пилорама прошел линьку и только. Лениво развалившись в углублении своей колоды, он выглядел посвежевшим. Люси вдруг вспомнила серые высохшие шкурки, которые Дана пришпиливала кнопками к стене своей комнаты — единственное ее поползновение к украшению дома.

В одиннадцатом классе Люси впервые позволила себе быть кем-то иным, помимо сестры Даны. Она была хорошенькой, и парни и девушки в конце концов изменили свое отношение к ней.

Прошлой осенью Люси выбрали старостой одиннадцатого класса. Две из ее глиняных работ, вазочка и миска, были отобраны на художественную выставку штата. Каждое мгновение свободы или успеха подавлялось вспышками вины и печали. Она ненавидела себя за то, что ей что-то нужно от окружающих.

«Знаешь, в этой школе у меня нет ни одного друга», — вспомнила она слова, произнесенные однажды Даной, словно было чему удивляться.

— Наверное, он даже не появится, — объявила Марни по телефону, когда обе они готовились к выпускному балу.

— Появится, если захочет получить свой подписанный аттестат, — заметила Люси, прежде чем повесить трубку и вернуться к платяному шкафу.

Марни позвонила еще раз.

— Даже если и придет, то вряд ли заговорит с тобой.

— Может, я сама с ним заговорю.

Люси бережно вынула из шкафа свое новое шелковое облегающее платье цвета лаванды и открыла пластиковый пакет. Аккуратно разложив его на кровати, она сменила обычный бюстгальтер на кружевной кремового цвета. Покрыла ногти на ногах лаком бледно-розового цвета и провела целых пятнадцать минут у раковины, пытаясь вычистить из-под ногтей глину и садовую землю. Потом завилась щипцами, зная, что через час на ее прямых скользких волосах не останется и следа от завивки. Подводя карандашом верхние веки, Люси представила, как за ней наблюдает Дэниел, недоумевая, почему она тычет себя карандашом в глазное яблоко.

Она часто об этом думала. Стыдно сказать, как часто. Что бы Люси ни делала, она воображала Дэниела рядом. И, хотя они ни разу серьезно не разговаривали, она всегда точно знала, что именно он подумает. К примеру, ему не понравилась бы излишняя косметика. Фен для сушки волос поразил бы его своим шумом и бессмысленностью, а щеточка для расчесывания ресниц напомнила бы ему орудие пытки. Дэниелу понравились бы семечки подсолнечника, а не диетическая пепси. Слушая песни на своем айподе, Люси знала, какие ему понравились бы, а какие он посчитал бы глупыми.

Он оценил бы ее платье, решила она, осторожно натягивая его через голову и расправляя тонкую ткань на теле. Вот почему она выбрала это платье.

Марни позвонила снова:

— Тебе надо было пойти со Стивеном. Он так мило пригласил тебя.

— Я не хотела идти со Стивеном, — сказала Люси.

— Знаешь, Стивен принес бы тебе цветы. Он хотел бы позировать для хороших фотографий.

— Мне он не нравится. Зачем мне фотографии?

Она не стала говорить о главной проблеме со Стивеном, состоящей в том, что Марни явно им восхищалась.

— И он пошел бы с тобой танцевать. Стивен хорошо танцует. Дэниел не станет с тобой танцевать. Ему безразлично, придешь ты или нет.

— Ты его не знаешь.

— Все равно. У него было много шансов проявить свой интерес, но он этого не сделал.

Повесив трубку, Люси приближалась к зеркалу. Ей показалось, что не хватает цветов. Из горшков, стоящих на подоконнике, она сорвала три маленькие фиалки — две лиловые и одну розовую. Прикрепив их к заколке, Люси воткнула их на дюйм выше уха. Так лучше.

Без пятнадцати восемь к парадной двери подошла Марни. Спускаясь по лестнице, Люси разглядела выражение лица матери. Ее мать втайне мечтала увидеть некое подобие Стивена, красивого парня в смокинге с приколотым к нему букетиком цветов, а не просто в очередной раз Марни в ее рваных черных чулках. Когда-то у нее были две прелестные светловолосые дочери, и ни один горячий паренек в смокинге не успел пока этого заметить. Выглядеть так, как Люси, — уже немало.

Люси ощутила знакомую боль. Теперь она знала, зачем ей эти фотографии. С их помощью мать смогла бы потом вспоминать о более радостном итоге, чем было на самом деле. Люси стала успокаивать себя привычным перечислением вещей, умаляющих вину. Она не употребляет наркотики. Не прокалывает себе язык и не делает на шее татуировку паука. На ней платье цвета лаванды, ногти на ногах покрыты розовым лаком, и в волосах у нее фиалки. Она не может делать все как надо.

— О господи! — оглядев Люси, воскликнула Марни. — Обязательно было все это делать?

— Что — все?

— Неважно.

Люси чересчур старалась. В этом все дело. Она посмотрела на свое платье и золотистые туфли.

— Может, я увижу его в последний раз, — жалобно произнесла Люси. — Не знаю, что произойдет потом. Надо, чтобы он меня запомнил.

— Терпеть не могу эту песню. Пойдем на улицу.

Люси вышла вслед за Марни из школьного зала.

Марни критиковала каждую песню, а Люси раскачивалась взад-вперед на каблуках, разглядывая темно-красное кольцо помады на фильтре сигареты подруги. Марни наклонилась, чтобы вновь прикурить, и Люси заметила в ее проборе светло-желтые корни, просвечивающие сквозь крашеные темные волосы.

— Что-то не видно Дэниела, — усмехнулась Марни.

— С кем пришел Стивен? — спросила Люси более язвительно, чем следовало.

— Заткнись! — крикнула Марни, у которой тоже имелись свои разочарования.

Люси на время замолчала, наблюдая, как дым поднимается вверх и рассеивается. Она размышляла об аттестате Дэниела, который оставался лежать на столе у стены спортивного зала и как будто в чем-то ее упрекал. Дэниел действительно не собирался приходить. Ему нет до нее дела. Люси показалось, что макияж стягивает ей лицо. Ей захотелось смыть его. Она взглянула на свое платье, стоившее ей целого семестра работы в булочной по субботам. А если она никогда больше не увидит Дэниела? Эта мысль поразила ее. Невероятно.

— Что там? — Марни резко повернула голову.

Люси тоже что-то услышала. В школе раздавались крики, а потом послышался пронзительный вопль. На вечеринке в средней школе часто вопят, но этот вопль заставлял замереть на месте.

Марни встала с удивленным выражением, которое Люси нечасто доводилось видеть на ее лице. У главного входа столпились люди, и были слышны крики. Люси вздрогнула от звука бьющегося стекла. Происходило что-то серьезное.

Что приходит на ум, когда бьется стекло и пронзительно кричат люди? Это впечатляет. Рядом с ней была Марни, мама дома, так что Люси подумала о Дэниеле. А если он где-то там, внутри? Толпа яростно напирала на парадные двери, и Люси хотелось узнать, что случилось.

Она вошла через боковую дверь. В коридоре было темно, и Люси бросилась на крики. Добежав до пересечения с коридором выпускного класса, она остановилась и вновь услышала звуки бьющегося стекла. Тут Люси заметила на полу темные полосы, интуитивно понимая, что это такое. Кровь стекала по коридору, и Люси в оцепенении подумала, что представляла себе этот пол ровным. Сделав несколько шагов вперед, она замерла. Там лежал кто-то — парень, наверное, — а все убегали прочь. Это его кровь струилась по коридору.

— Что происходит? — крикнула Люси.

Трясущимися руками она нащупала в сумке сотовый телефон. Не успела она его открыть, как услышала звуки сирен, несколько сразу. Кто-то схватил ее за руку и потянул за собой, но она оттолкнула человека. Ручеек крови полз к носку ее золотистой туфли. Кто-то успел наступить на него и убежал прочь, оставив на линолеуме отпечатки ботинок.

Люси направилась к лежащему на полу человеку, стараясь не наступать на кровь. Потом наклонилась, чтобы рассмотреть его лицо. Это был парень из одиннадцатого класса. Она знала его в лицо, но не помнила, как зовут. Склонившись над ним, Люси дотронулась до его руки. При каждом вздохе он постанывал. По крайней мере, жив.

— Ты в порядке?

Очевидно было, что нет.

— Сейчас прибудет помощь, — слабым голосом пообещала она.

Вдруг раздались крики, и Люси услышала направляющиеся к ней шаги — это прибыли полицейские. Они на всех кричали. Закрыв двери, велели всем успокоиться.

— «Скорая» приехала? — спросила Люси и повторила вопрос. Она не отдавала себе отчета в том, что плачет.

К пареньку бросились двое полицейских, и она отошла в сторону. Возобновились громкие переговоры по рации. Люди расступились, чтобы дать пройти врачам из «Скорой помощи».

— С ним все будет хорошо? — спросила она так тихо, что ее не услышали.

В этот момент ее грубо потянула к себе женщина-полицейский.

— Ты никуда не пойдешь, — скомандовала она, хотя Люси никуда не уходила.

Она подтолкнула ее к коридору, где находились лаборатории, и указала на дверь.

— Оставайся здесь до приезда следователя, который с тобой побеседует. Никуда не уходи, слышишь?

Люси толкнула дверь химической лаборатории, где в десятом классе они проводили опыты с помощью бунзеновских горелок. За окнами она сразу увидела красные огни полицейских машин. Люси стала пробираться между темными стульями и столами, чтобы выглянуть на улицу. На клочке травы за школой, где в хорошую погоду школьники пережидали «окна», было припарковано примерно десять полицейских автомобилей. Когда мигающие огни освещали лужайку, было видно, что трава измята шинами, и от этого тоже становилось жутко.

Почти ничего не различая в темноте, Люси по памяти добралась до раковины. Можно было бы включить свет, но ей не хотелось выставлять себя напоказ перед людьми, суетящимися за окнами. Открыв кран, она наклонилась, чтобы смыть с лица макияж и слезы. Фиалки у нее в волосах поникли. Сначала Люси думала, что в комнате никого нет, но, обернувшись, увидела сидящую в углу за партой фигуру и испугалась. Пристально вглядываясь в темноту, она подошла ближе.

— Кто это? — прошептала Люси.

— Дэниел.

Она замерла. На его лицо падали отсветы красных огней машин.

— София? — произнес он.

Она приблизилась, чтобы он мог увидеть ее.

— Нет, это Люси.

Ее голос слегка дрожал. В коридоре истекал кровью парень, а в ней копилась досада на то, что Дэниел так и не знает ее имени.

— Иди, сядь.

У него было бесстрастное покорное выражение лица, будто он хотел, чтобы она оказалась Софией. Она проскользнула вдоль стены, перебираясь через стулья с наваленными на них куртками и сумками. Скрестив ноги, Дэниел сидел за одной из парт спиной к стене, словно дожидаясь кого-то. Люси не знала, где ей сесть, и Дэниел подтащил к себе еще одну парту, поставив ее рядом со своей. Люси задрожала, почувствовав, как ее голые руки покрываются гусиной кожей. Потом смущенно вынула фиалки из волос.

— Ты замерзла, — сказал он, бросив взгляд на маленькие цветы на парте.

— Все нормально, — откликнулась она.

Гусиной кожей Люси была обязана в основном ему.

Дэниел осмотрел груду одежды, лежавшую на стульях и столах, и, вытащив белую толстовку с изображением сокола, протянул ей. Люси не стала возиться с рукавами или «молнией», а накинула кофту себе на плечи.

— Ты знаешь, что случилось? — спросила она, подавшись вперед и почти касаясь волосами его рук.

Он раскинул руки на парте, как часто делал на уроках английского. Это были руки не мальчика, а мужчины. Казалось, таким образом Дэниел придает себе устойчивость.

— В вестибюль и коридор выпускного класса вломились несколько одиннадцатиклассников и принялись все крушить. У кого-то были ножи, и началась драка. Кажется, двоих немного порезали, а одного парня сильно ударили ножом.

— Я его видела. Он лежал на полу.

Дэниел кивнул.

— Он поправится. У него сильное кровотечение из ноги, но он поправится.

— Правда?

Она удивилась. Откуда он знает?

— «Скорая» уже приехала?

Люси кивнула.

— Тогда все в порядке. С ним все будет хорошо.

Похоже, Дэниел думал о чем-то ином.

— Ну и ладно.

Заслуживал он этого или нет, но она ему верила, и от этого ей стало лучше. У нее стучали зубы, и, чтобы сдержать дрожь, Люси закрыла рот. Дэниел наклонился и достал что-то из сумки на полу. Это была полупустая бутылка бурбона.

— Кто-то сделал заначку. — Он шагнул к умывальнику и взял с полки пластмассовый стаканчик. — Вот.

Не дожидаясь ее согласия, Дэниел налил ей спиртное. Потом поставил стаканчик на парту прямо перед Люси, наклонившись так близко, что она ощутила его тепло. У нее перехватило дыхание и слегка закружилась голова. Люси прикрыла ладонью свою теплую шею, зная, что начинает краснеть, как бывало с ней в минуты сильного волнения.

— Я и не знала, что ты здесь, — сказала она, не подумав, что выдает себя этими словами.

Дэниел кивнул.

— Я поздно приехал. Всю дорогу от стоянки слышались крики. Мне захотелось посмотреть, что происходит.

Люси глотнула бы бурбона, но у нее тряслись руки, и она не хотела, чтобы он заметил. Вероятно, Дэниел это понял, потому что повернулся к рабочему столу и зажег горелку. Люси смотрела, как вокруг ободка конфорки вспыхивают огненные точки и занимается пламя. Оно отражалось в застекленной двери, наполняя комнату слабым мерцающим светом. Люси сделала торопливый глоток, почувствовав жжение во рту. Она старалась не морщиться от запаха. Пить бурбон не входило в число ее привычек.

— А ты выпьешь? — спросила Люси, когда Дэниел вновь уселся за парту — эту хитроумную комбинацию стола и стула.

Его колени слегка касались ее коленей. Она подумала, что он вряд ли станет пить. Но Дэниел посмотрел на нее, а потом на стаканчик. Он взял его, и Люси с изумлением наблюдала, как Дэниел подносит его к губам той же стороной, к которой только что прикасались ее губы, и делает большой глоток. Она представляла, что он может налить стаканчик себе, но никогда — что станет пить из ее стакана. Что бы сказала Марни? Невозможно поверить в такую близость. Люси сидит рядом с ним, разговаривает, пьет. Все происходило так быстро, что она не вполне отдавала себе в этом отчет.

Люси отчаянно отпила еще. Если Дэниел и увидит, ей наплевать. Ее рука прикасается к тому месту, за которое держалась его рука, а губы — к краю стаканчика, вслед за его губами.

«Ты знаешь, как я тебя люблю?»

Дэниел снова откинулся назад. Наклонив голову, он изучал ее лицо. Их колени соприкоснулись. Люси ожидала, что он что-нибудь скажет, но он молчал. Она нервно вертела в руках пластмассовый стаканчик, сжимая и разжимая ободок.

— Я думала, учебный год закончится, мы все разойдемся по своим путям и так никогда и не поговорим друг с другом, — храбро произнесла она.

Ей казалось, ее слова эхом отдаются в тишине, они словно повисли в воздухе. Люси ждала его ответа. Он улыбнулся. Она подумала, что никогда не видела его улыбки. Он был так красив!

— Я бы этого не допустил, — промолвил Дэниел.

— Правда? — Она так искренне удивилась, что не смогла удержаться. — Как?

Он продолжал ее изучать, будто многое хотел сказать, но сомневался, готов ли это произнести.

— Я давно хотел поговорить с тобой. Но не знал… когда настанет подходящий момент.

Вот бы Марни услышала!

— Но сегодня такой странный вечер, — продолжил он. — Наверное, это не лучшее время. Сегодня я просто хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Правда?

Люси беспокоилась, что ее пылкость покажется ему жалкой.

— Конечно.

Она отхлебнула еще бурбона и легкомысленно передала ему стаканчик, словно они были старыми друзьями. Догадывался ли Дэниел о том, как часто Люси думает о нем, фантазируя на его счет и скрупулезно анализируя каждый его взгляд и жест?

— О чем ты хотел со мной поговорить?

— Понимаешь… — Он сделал еще один большой глоток. — Вероятно, мне не следовало этого делать. Не знаю.

Дэниел покачал головой с серьезным выражением лица. Люси не понимала, имеет ли он в виду выпивку или беседу с ней.

— Не следовало делать чего?

Он так пристально на нее посмотрел, что почти испугал ее. Больше всего на свете Люси хотелось, чтобы Дэниел вот так смотрел ей в глаза, но это было выше ее понимания. Как будто из иссушенной земли выливаются потоки воды.

— Я много об этом думал. Так много проблем, которые я хотел бы с тобой обсудить. Но я не хочу обрушить на тебя все это.

Ни один парень так с ней не разговаривал. Никакой обычной чепухи, никакого флирта, показного обаяния, только жгучие взгляды. Дэниел отличался от всех, кого Люси знала прежде.

Пытаясь сдержать эмоции, она нервно сглотнула. Сообразила, что если забудет об осторожности, то обнажит перед ним свои чувства. Она возьмет себя в руки, но не оставит его здесь в одиночестве.

— Знаешь, сколько я о тебе думала?

Они сидели, прижимаясь друг к другу коленями, и, когда Дэниел развел ноги, одно ее голое колено оказалось у него между ног, как и его колено — у нее между ног, далеко под платьем, и прижималось к ее трусикам. У Люси возникло ощущение нереальности. Она подозревала, что ее воображение, повинуясь желанию, нарисовало эту картину и в действительности ничего не было.

— Правда думала? — спросил он.

Она догадалась, что Дэниел упивается ею, он так же распален, как и она.

Вытянув руку, он обхватил ладонью ее затылок и притянул к себе. Люси затаила дыхание, боясь поверить, что сейчас он прижмется губами к ее рту. Дэниел поцеловал ее. Она растворилась в его дыхании, в его тепле, в его запахе. Подавшись вперед, она ощущала, как край парты врезается ей в ребра под грудью и как стучит об него сердце. Он задел рукой стаканчик с бурбоном, и тот упал на пол. Она смутно почувствовала, как разлилось спиртное, образовав у нее под ногой лужицу, но ей было наплевать. Ей хотелось бы, чтобы этот поцелуй прервался только с ее смертью, если это необходимо, но внезапно она почувствовала, как на нее накатывает странное ощущение, похожее на мрачное предзнаменование. На миг ей удалось проигнорировать его, пока оно снова не обрушилось на нее.

Это было ощущение чувствования и воспоминания — два мгновения столкновения и охвата. Было похоже на дежавю, но гораздо сильнее. У Люси закружилась голова, и она испугалась. Открыв глаза, она отодвинулась от Дэниела. Заглянула ему в глаза. На его лице она заметила слезы.

— Кто ты? — прошептала Люси.

Ей показалось, что у него расширились зрачки, а взгляд обращен куда-то вдаль.

— А ты помнишь?

Она никак не могла заставить себя смотреть перед собой. Комната кружилась так сильно, что ей пришлось закрыть глаза, и он тоже был там, у нее перед закрытыми глазами, словно возникший из памяти. Он лежал на постели, а она смотрела на него, испытывая прилив отчаяния, причину которого не понимала.

До нее дошло, что Дэниел сжимает ее руки, и довольно сильно. Когда она открыла глаза, выражение его лица было таким напряженным, что ей захотелось отвести взгляд.

— Ты помнишь?

У него был такой вид, словно от ее ответа зависит его жизнь.

Люси стало страшно. В ее сознание вторглась другая сцена, для которой там не было места. Это был он, но в странной обстановке, совершенно ей незнакомой. Ей казалось, она бодрствует и спит одновременно.

— Разве я знала тебя прежде?

Люси чувствовала, что это правда. Ей стало жутко оттого, что она не вполне понимает, где находится.

— Да.

Она заметила у него на глазах слезы.

Дэниел поднял ее из-за парты и встал сам, прижавшись к ней всем телом. Люси ощущала мерное постукивание в груди, не понимая, чье это сердце — ее или его.

— Ты — София. Ты знаешь об этом?

Прижимаясь головой к его шее, она ощутила влагу на своей макушке.

Если бы он ее не держал, она, пожалуй, не смогла бы стоять. Люси чувствовала, что выскальзывает из его рук. Не знала, где она, кто она, что именно помнит. Она спрашивала себя, не мог ли бурбон подействовать как своего рода галлюциноген или не сходит ли она попросту с ума.

Именно так все и происходит? Дана любила это состояние, когда становишься неуправляемым, но Люси терпеть не могла. Она представила, как ее увозят на «Скорой». Подумала о матери. И резко отодвинулась от него.

— Со мной происходит что-то неладное, — прошептала Люси.

Дэниел не хотел ее отпускать, но заметил ее бледное лицо и страх в глазах.

— Что ты хочешь сказать?

— Мне пора идти.

— София.

До нее дошло, что он крепко ухватился за ее платье и не собирается выпускать его из рук.

— Нет, я — Люси, — возразила она.

Наверное, он не в своем уме? Точно. Дэниел ошибся и принял ее за кого-то иного. У него своего рода психоз. Он ненормальный, и из-за него она тоже помешалась.

Внезапно на нее нахлынуло ощущение опасности. Она так сильно им увлеклась, а любить его опасно. Он не ответит на ее любовь. Он принял ее за кого-то другого. А ей так сильно захочется поверить ему, что она перестанет понимать, кто она на самом деле.

— Отпусти меня, пожалуйста.

— Подожди, София. Ты ведь помнишь.

— Нет. Не помню. Ты меня пугаешь. Я не понимаю. Не понимаю, о чем ты говоришь.

Ее слова прерывались рыданиями. Она чувствовала, как дрожат его руки. Нестерпимо было видеть выражение отчаяния на его лице.

— Позволь мне все рассказать тебе. Я бы хотел, чтобы ты знала. Пожалуйста, дай мне попытаться все объяснить.

Люси так резко отпрянула от него, что платье спереди разорвалось. Она посмотрела вниз, а потом на Дэниела. Он с изумлением и ужасом глядел на куски ткани, сжимая их в руках.

— О господи. Прости меня.

Он попытался прикрыть ее толстовкой.

— Мне очень жаль, — сказал Дэниел. Он не разомкнет объятий. Не отпустит ее. — Мне так жаль. Я люблю тебя. Знаешь ли ты об этом? — Он обнимал ее, в отчаянии прижимаясь лицом к ее волосам. — И всегда любил.

Люси вырвалась от него. Зацепилась ногой за парту и оттолкнула ее. Затем побежала к двери, спотыкаясь о стулья и сумки. Она не допустит, чтобы ее так любили. Даже он.

— Не любишь, — не оборачиваясь, произнесла она. — Ты даже не знаешь, кто я такая.

Люси не помнила, как добралась до парадной двери школы и там столкнулась с полицейским. Она плакала и не могла найти выход, потому что все двери были заперты.

Долго после ее ухода Дэниел, сгорбившись, сидел в комнате. Он все еще чувствовал на губах вкус ее губ и ощущал тепло ее тела, но теперь это было для него упреком. Он не мигая смотрел на три поникших цветка на парте, за которой она сидела. В руке он по-прежнему сжимал лоскут ее платья.

Осталось одно лишь сожаление. И отвращение к себе. Ему не хотелось двигаться из страха, что откроются новые раны и придется пропустить все это через себя. Он предпочел бы упиваться воспоминанием о ее прикосновениях и аромате, а не думать о своей неудаче, но эта неудача захлестнула его. Он уничтожил всякую надежду, связанную с ней. Обидел и огорчил ее. Как мог он так с ней поступить?

«Она меня помнит».

В этом была самая большая его слабость, самый ядовитый наркотик. Дэниел так страстно желал, чтобы она вспомнила, что убедил бы себя в чем угодно. Совершил бы что угодно, поверил бы во что угодно, вообразил бы что угодно.

«Да. Она помнит».

Дэниел покинул школу намного позже остальных. Лишь несколько охранников занимались уборкой помещения. Никому не было до него дела. Его неудачи касались только его и были незаметны для окружающих.

«Но не для нее».

Он напугал ее своим натиском и настойчивостью. Он ведь поклялся себе, что не станет давить на нее, но не удержался. Он так долго держал себя в руках, что, сорвавшись с тормозов, вложил в это всю энергию столетий. Ненавидел себя и каждое свое намерение и желание. Все, что он когда-либо замышлял или хотел, теперь вызывало у него отвращение.

«Я люблю ее. Она мне нужна. Я отдал ей все, что у меня есть. Просто я хотел, чтобы она узнала меня».

Дэниел шел, пока не оказался вдали от человеческого жилья, куда не долетали никакие звуки. Рядом с футбольным полем он нашел поляну и лег на влажную траву. Дальше двигаться он не мог. Ему некуда было идти, он не хотел никого видеть, у него не осталось желаний и надежд.

«Она — мое творение и моя погибель».

И так было всегда. А она ведь тоже заплатила за это немалую цену!

Он не мог больше там оставаться. Ему были видны отсветы красных огней полицейских машин, мелькающие на покрытом тучами июньском небе. Он поднялся, ощутив, что спина у него вымокла от травы. Потом, удаляясь от школы, стал спускаться с холма. С этим покончено, он никогда не вернется туда, где оставил после себя руины, которые, похоже, оставлял повсюду. Ему следовало покинуть мир в одиночку.

Дэниел вспомнил, что забыл взять свой аттестат, и представил эти корочки, сиротливо лежавшие на длинном столе в спортивном зале по соседству с креповыми лентами и полуспущенными воздушными шарами. Это все для людей, которые будут ценить свой аттестат, как единственный и последний в жизни. Он-то знает, что к чему. Какое значение имеет для него еще один? Так пусть там остается, с его фамилией, выведенной каллиграфическим почерком.

Зачем он продолжает путь, когда все вокруг должны начинать сначала? Почему он по-прежнему здесь, а она всегда должна уходить? Иногда он чувствовал, что единственный такой на земле. Он — иной. И всегда был иным. Его попытки жить в обычном мире представлялись глупыми и притворными.

«Я снова потерял ее».

Могло показаться, что человек с его большим опытом, повидавший столько, сколько он, должен обладать более широким кругозором и терпением. Но он чересчур долго сдерживался, он сильно в ней нуждался. И когда она оказалась рядом, он не смог держать себя в руках. Убедил себя в том, что она посмотрит ему в глаза и вспомнит, что любовь все победит. Бурбон тоже сделал свое дело.

«Никто не помнит, кроме меня». Он держал эту мысль под замком, но в тот вечер выпустил ее. Временами одиночество становилось невыносимым.

Дэниел шел сначала через поля, потом по дороге. Он шагал вдоль реки, радуясь, что рядом с ним есть нечто, превосходящее его по возрасту. У реки долгая память, но в отличие от него она мудро держит свои воспоминания при себе. Он подумал о военной кампании близ городка Аппоматокс и о сражении при Хай-Бридж. Сколько крови вобрала в себя эта река? И тем не менее она продолжает течь. Очистилась и все позабыла. Как можно очиститься самому, если не можешь забыть?

«Не хочу больше ничего желать. Не хочу делать с ней ничего такого. Хочу, чтоб все закончилось».

Никто здесь его более не удерживал. Настоящей семьи у него не было. В предшествующей жизни ему посчастливилось войти в одну из действительно замечательных семей, а он безрассудно оставил их и последовал за Софией. Неудивительно, что в теперешней жизни ему досталось именно это — мать-наркоманка, бросившая его, когда ему не исполнилось трех лет, и приемная семья, во всех отношениях не лучше того, что он заслуживал. Последние два года он был сам по себе, живя исключительно надеждой. В свое время ради возможности быть с ней отказался от незаслуженных благ, а теперь потерял и это тоже.

Как бывает, когда не возвращаешься назад? Это был один из немногих закоулков жизненного опыта, куда он еще не заглядывал. Будет ли смерть иной? Придется ли тебе наконец узреть Бога?

Дэниел сел на берег реки, не обращая внимания на исходящую от нее сырую прохладу и задаваясь вопросом, почему невозможно освободиться от досадных сомнений. Неважно, сколько ты уже прожил. Так смотрит на часы осужденный на смерть. Как бы ему хотелось заставить стрелки двигаться медленнее!

Он стал подбирать с берега реки покрытые грязью камни, которые можно было бы положить в карманы. Более крупные бросал в реку, слушая глухой звук от удара камня о камень или тихий всплеск воды. Подстегивая свой рассудок к сопротивлению, Дэниел набивал камнями и грязью карманы модных брюк. Несколько камней с острыми краями затолкал в нагрудный карман, немного смущаясь театральностью своих действий в момент, подобный этому. Не существует настолько важного момента, который подавлял бы все мимолетные мысли.

«За исключением того момента, когда ты ее поцеловал».

Подобного рода поступки приобретают больший вес в будущем, или прошлом, или когда происходят в жизни других людей. Слабые потуги твоего птичьего ума навлекли на тебя беду, и твоим единственным спасением было забвение. Помнить все эти мгновения стало его проклятием.

Прилично нагруженный, он потащился к дороге, и она привела его на мост. Над водой темный воздух двигался быстрее, повеяло прохладой. На противоположном берегу реки показался свет фар автомобиля, который приближался, но проехал мимо. Дэниел дошел до середины моста, забрался на перила и уселся на них, глядя на реку и свесив ноги над водой, чувствуя себя до странности молодым. Он взглянул на камни, врезавшиеся в его кожу, словно они ранили кого-то другого.

Вскоре он выпрямился, балансируя на перилах в своих ботинках с прочными подошвами. Чтобы не поскользнуться, он размахивал руками. Почему ему казалось важным прыгнуть, а не просто свалиться, если и то, и другое закончится одинаково? Его лицо намокло от влажного воздуха. Промчалась еще одна машина.

Он комкал в руке лоскут мягкого лилового платья Люси и ощущал кисловатый привкус бурбона. Мысленным взором видел испуганный взгляд на ее лице, когда она пыталась вырваться от него, а он не хотел ее отпускать, тем самым разрушая столетия бережно взращиваемой надежды и понимая, что все разрушает, и все же будучи не в силах остановиться.

Этого было достаточно, чтобы заставить его удержать равновесие, а потом спрыгнуть с перил.

Однажды я был совершенно нормальным человеком, но это продолжалось недолго. Это произошло в моей первой жизни. Тогда мир для меня был новым, и я сам был новым для себя. Та жизнь началась примерно в 520 году, но я не уверен, что точно помню дату. В то время я не был в курсе вещей так, как сейчас. Это происходило давным-давно, и я не знал, что стану пытаться вспомнить эти вещи.

Я считаю ту жизнь своей первой, потому что не помню ничего, что происходило до нее. Полагаю, не исключено, что я проживал жизни и прежде. Кто знает, может, я существовал уже до рождения Христа, но в этой моей особой жизни случилось нечто такое, что привело к формированию моей странной памяти. Сомнительно, но вероятно, как я полагаю.

Правда и то, что некоторые из очень ранних жизней для меня словно в тумане. В одной или двух из них я, наверное, умер маленьким от обычных детских болезней, и я не понимаю, каким образом они сочетаются с порядком крупных событий. Я храню в памяти обрывки тех воспоминаний — сильный лихорадочный жар, знакомая рука или голос, однако душа моя в то время едва ли сформировалась.

Мне больно думать о той моей первой жизни, когда я пытаюсь пересказать ее вам. Лучше мне было бы рано умереть от кори или ветрянки.

С тех пор как я стал осознавать свою память, я начал по-иному относиться к своим действиям. Я знаю, что с наступлением смерти страдания не кончаются. Это справедливо для всех нас. Видимо, это помогает объяснить мои поступки, но не оправдывает их.

Впервые я родился к северу от города, называемого тогда Антиохией. Первой неизгладимой меткой в моей долгой биографии было землетрясение 526 года. В то время у меня не было суждения на сей счет, но через много лет я прочитал все сообщения, которые мог разыскать, чтобы сравнить со своими впечатлениями. Семья моя выжила, но были многие тысячи погибших. В тот день мои родители пошли на рынок, а я отправился со старшим братом удить рыбу на реку Оронт. Тогда-то это и случилось. Помню, как упал на колени и земля ходила под нами ходуном. Не знаю почему, но я поднялся и на нетвердых ногах вошел в реку. Стоял по шею в воде, ощущая синкопированное раскачивание одного пласта под другим, а потом вдруг нырнул с широко открытыми глазами, раскинув руки в стороны для равновесия. Оттолкнувшись от дна, я распластался параллельно поверхности воды. Затем перевернулся на спину и различил небо сквозь толщу воды. Я увидел, как под водой свет становится размытым, и кое-что уразумел. Я достаточно хорошо знал настоящих мистиков, чтобы понять, что не принадлежу к их числу, но на мгновение ход времени словно замедлился, и сквозь ткань этого мира я разглядел вечность. Тогда я это не осмыслил, но с тех пор мне тысячу раз это снилось.

Мой брат с криками и руганью звал меня назад, но, когда я не послушался, последовал за мной. Наверное, он собирался поколотить меня и вытащить на берег, однако ощущения были настолько необычными, что он застыл в нескольких ярдах от меня, высунув из воды задумчивое лицо. Я вынырнул, и мы подождали, пока берег не вернулся в нормальное состояние. Я помню, что после того, как это произошло, я шел домой, с удивлением рассматривая землю под ногами.

В те времена мы являлись гордыми подданными Византии. Принадлежность к великой империи не имела большого значения для нашей обыденной жизни, однако сама идея нас преображала. Она делала наши холмы чуть выше, нашу еду чуть вкуснее и наших детей чуть красивее, потому что мы сражались за империю. Крепкие мужчины из моей семьи сражались под началом знаменитого генерала Велизария, пусть и вдали от него. Он придавал смысл и славу нашей жизни, которая в противном случае была бы совершенно обыденной. Моего дядю, которого мы обожали, убили во время военной кампании по подавлению восстания берберов в Северной Африке. Сведений о его смерти хватило лишь на то, чтобы демонизировать Северную Африку и любого находящегося там человека. Позже я узнал, что дядю, скорее всего, зарезал его товарищ, у которого он украл курицу, но, повторяю, это случилось позже.

Я плыл с братом и сотней других солдат империи через Средиземное море в Северную Африку. Мы горели жаждой мести. Как и многие новые души, в той жизни я был лучше всего приспособлен к роли солдата. Подчинялся приказам с точностью до буквы. Я даже мысленно не задавал вопросов начальникам. Преданность моя была абсолютной, я был готов убивать и умереть за наше дело.

Если бы вы спросили меня, зачем тому или иному племени берберов, не имеющих ничего общего с нашей культурой, религией или языком, уготовано погибнуть или еще на несколько лет остаться частью Византии, то я не смог бы ответить. Мы не были первыми, кто их завоевывал, и не будем последними, но мной, юношей, двигала вера. Я не анализировал причину своего рвения. Причиной служило само рвение. Насколько слепо я верил в правоту нашей стороны, настолько же слепо в черные помыслы моего врага. Подобное характерно для очень молодой души, являясь свидетельством, но не доказательством того, что это действительно была моя первая жизнь. Надеюсь, что да. Было бы ужасно остаться таким глупым.

В каждой жизни после той, первой, я с самого начала знал, что я иной. Понимал, что моя внутренняя жизнь — нечто такое, что следует скрывать. Держался обособленно, никогда, за исключением редких случаев, не делился своими мыслями с окружающими. Но в самом начале было по-другому.

Меня переполняло рвение к моему первому солдатскому заданию, но, казалось, недели ушли на подготовку цивилизованного лагеря для нашего командующего. Мы не останавливались ни перед чем, чтобы сделать для него африканскую пустыню столь же комфортабельной, как и его дом на вершине холма во Фракии. Но в те времена я не предавался подобным размышлениям. Не знаю, задумывался ли я вообще о чем-либо. Тогда я не представлял, как долго мне придется размышлять и как долго я буду находиться под бременем своих сожалений.

Даже захватывающие вещи большую часть времени бывают скучными. Войны. Съемочные площадки. Отделения экстренной медицинской помощи. Та война являлась очередной войной, на которой мы в основном садились в кружок и играли в азартные игры, похвалялись, напивались, наблюдая, как ввязываются в драку самые отчаянные пьяницы, и мой брат в их числе. Все происходило почти так же, как на любой другой войне, в которой я участвовал, включая и Первую мировую войну. Незабываемые моменты — когда ты убиваешь или убивают тебя — занимают совсем немного времени.

Наконец дело дошло до выполнения задания. Мы совершали набег на лагерь, отстоящий на расстояние дневного перехода к западу от Лептис-Магна. По мере приближения к цели набега стало ясно, что это не военный лагерь, а деревня. В ней, как нам сообщили, расквартирована армия.

— Это деревня туарегов? — обуреваемый жаждой крови, спросил я.

Я считал это племя повинным в смерти моего дяди.

Мой непосредственный командир хорошо понимал, как побуждать солдат. Он знал, какой ответ мне нужен.

— Конечно.

Я совершал вылазку с ножом и незажженным факелом. Помню, что держал нож в зубах, но это скорее эмоциональная память, а не фактическая. Я изо всех сил стараюсь отсеивать факты, однако существуют исключения, когда некоторые из них более приятны, чем другие.

Когда я смотрю на себя в той жизни, то это получается в основном извне. Мне представляется, что без осознания собственной памяти это был еще не я, а обыкновенный человек, который станет мной, и я смотрю на него издали. Я сопоставляю внешний облик этого неряшливого, стеснительного и неумелого юноши с той свирепостью и самомнением, какие, как я знаю, царили у него в душе.

Мои товарищи-налетчики были такими же, как я, — самыми молодыми, самыми отъявленными. Их на войне теряют больше всего. На нас можно было положиться в том, что мы различаем только белое и черное и вернемся из боя невредимыми или не вернемся вовсе. Мы рассредоточились по долине, готовые начать войну.

В какой-то безлунный час той ночи примерно четверть нашего войска сделала крюк, чтобы отыскать воду. Во главе отколовшейся группы поставили моего брата, и я пошел с ним. Воду мы нашли, но не могли потом разыскать наше войско. Нас было примерно двадцать, и мы блуждали в сухих низкорослых зарослях. Я догадывался, что брат в замешательстве, но не хотел этого показать. Он настолько трепетно относился к власти, что она его моментально развращала.

Он собрал свою группу.

— Мы пойдем прямо к деревне. Я знаю, куда надо идти.

Похоже, он действительно знал, куда идти. Когда мы впервые увидели деревню на горизонте, рассвет еще только занимался.

— Мы пришли сюда первыми! — ликовал брат.

Мы на минуту сошлись вместе, чтобы зажечь факелы от костра. Помню алчные глаза, освещенные отблесками пламени. Мы все хотели заработать свою долю.

Деревня оказалась скоплением темных лачуг с соломенными крышами. Я представил, как в них сидят, съежившись, злобные вражеские солдаты. Я поднес факел к сухой крыше первого жилища, к которому подошел. Солома существует для того, чтобы ее сжигать. Наблюдая, как огонь разгорается и охватывает крышу, я возликовал. Приготовил нож для любого, кто выйдет и столкнется со мной. Потом отвернулся к следующей хижине и поджег ее факелом. За моей спиной раздавались вопли, но я слышал лишь собственный возбужденный рев.

Когда я приблизился к третьему дому, до моего сознания начали доходить определенные запахи и звуки. Огонь создал нереальный, безумный рассвет, но сейчас солнце одарило мир настоящим. Прямо перед собой я увидел дом. Я бросился вперед с факелом и попытался поджечь крышу, но она не занялась сразу, как другие. Я обошел хижину и наткнулся на натянутую веревку. Представил вражеские ловушки, но, отступив, увидел одежду, висящую на этой веревке и на веревке, натянутой выше. Поднялся ветер, на мгновение разогнав дым, и я разглядел огород, окаймленный веревками для развешивания белья, и детскую одежду, колыхавшуюся в сером воздухе.

Смущенный и разозленный видом детской одежды, висевшей на веревке, а также и тем, что крыша лишь потрескивала, но не хотела разгораться, я вернулся к входу в хижину. Пламя факела, казавшееся таким ярким в темноте, на солнечном свете выглядело вялым и ненастоящим. Ветер разнес дым, и я увидел, что на многих огородах протянуты веревки для сушки белья. Жители не прятали у себя солдат; они выращивали тыквы и дыни, а также сушили белье. Некоторые огороды уже пылали.

Я не знал тогда, чем еще заняться, кроме как поджечь дом. Иных мыслей быть у меня не могло. Собственному замешательству я противопоставил действие. Стал поджигать дом снизу — его добротно сделанный деревянный каркас. Невольно я подумал о деревянном каркасе, который мы когда-то строили для нашего дома. Потом я поспешил на другую сторону, где нашел подгнивший кусок кровли, который можно было поджечь. Наконец огонь занялся; языки пламени, потрескивая, лизали кровлю. Мне показалось, я услышал доносящийся изнутри крик младенца.

Теперь огонь пылал вовсю. Не могу сказать, какое чувство мной владело — ужас или гордость. Я словно оцепенел. С трудом заставил себя отойти от одурманивающего жара.

Дом представлялся мне головой с разметавшимися горящими волосами. Два окна были как глаза, а дверь как рот. К моему изумлению, рот открылся, и появилась молодая девушка в ночной сорочке.

Думая об этом, я стараюсь представить ее отстраненно, как незнакомку, которой она была для меня тогда, а не как любимую девушку. В воспоминаниях я немного меняю ее.

У нее были длинные распущенные волосы. Когда она повернула ко мне лицо, на нем было написано очень странное выражение. Наверное, она догадалась, что именно я совершил. Я стоял перед ее горящим домом с факелом в руке. Факел уже потух. Его оказалось достаточно, чтобы уничтожить их дом и отнять у них жизни, но теперь он превратился в ничто. Я слышал, как за ее спиной плачет младенец.

Мне хотелось вызволить девушку оттуда. Она была красивой, как газель. Большие зеленые глаза вспыхивали желтыми огоньками. Я запаниковал. Кто ей поможет?

Я переметнулся на другую сторону. Мной овладел ужас. Я намеревался потушить огонь. Там ребенок, он может погибнуть. Видимо, ее сестра или брат. А ее мать тоже в доме? «Ты должна ее разбудить, — хотелось мне крикнуть. — Я помогу тебе».

Казалось, я уже не понимаю, кто совершил это ужасное дело, но она-то понимала. Пламя ревело. Ветер раздувал огонь, который распространялся все шире. Вокруг девушки плясали языки пламени.

— Беги! — закричал я.

Глаза ее выражали озадаченность и печаль, но не страх и панику, как мои глаза. Ее лицо было в той же степени спокойным, как мое — встревоженным. Я сделал шаг в ее сторону, но меня остановил нестерпимый жар. Между нами клубилось и шипело пламя.

Девушка бросила взгляд на полыхающие дома и огороды соседей, а потом на меня. Повернула голову и посмотрела на свой горящий дом. Я молился, чтобы она отошла от него, но она этого не сделала. Девушка вошла обратно в дом.

— Не ходи! — воскликнул я.

Через несколько мгновений строение покосилось и обрушилось, но пламя продолжало бушевать.

— Прости меня! — услышал я собственный крик. — Прости. — Я повторял слова на арамейском, решив, что она может знать этот язык. — Прости. Прости.

Во время обратного перехода к нашему лагерю я почти ничего не чувствовал, но все же, осматриваясь по сторонам, видел на горизонте густой дым. Я смутно помнил, что мы так и не соединились с большой группой, и только подойдя ближе к дымовой завесе, понял почему. Я был так поражен, что не стал задумываться о своих словах.

— Это была не та деревня.

Меня услышал только мой брат. Наверное, он видел то, что видел я, и знал то, что знал я.

— Нет, та, — произнес он с каменным выражением лица.

Мной овладела такая тоска, что я не мог думать ни о чем другом.

— Не та!

— Та самая.

В нем не чувствовалось ни вины, ни неуверенности в себе, ни сожаления. Я уловил лишь его гнев, и лучше мне было взять это на заметку и никогда снова не заговаривать о той ночи.

Я являлся свидетелем многих смертей и трагедий. И с той поры был причиной некоторых из них. Но никогда больше не отнимал совершенно невинные жизни. Никогда больше не губил такую красоту и не испытывал такого стыда. Я стараюсь отстраниться, но когда думаю о том случае, мне бывает по-прежнему тошно, и это чувство со временем не утихает.

С тех самых пор у меня в ноздрях прочно засел ужасный смрад от горящего дерева, смолы и плоти. Мои глаза заволокла пелена серого дыма, навсегда видоизменив мои чувства.

— Ты такая нерешительная, Левша. Пойдем же.

— Я две ночи не спала, — запротестовала Люси. — Здесь у нас развал. Надо прибраться.

Марни оглядела их маленькую комнату в общежитии.

— Не стоит прибираться без меня, потому что тогда я буду чувствовать себя виноватой. Завтра этим займемся. Пошли. Джеки и Суми уже ждут внизу. Надо повеселиться.

— А если у меня нет настроения веселиться? — Люси действительно была скептиком и левшой и вдобавок суеверно не хотела веселиться, прежде чем исправит оценки. — А вдруг Лодри заметит, что я сдала курсовой на два дня позже?

Мощным волевым натиском Марни легко сломила сопротивление Люси.

— Вот твои туфли. Возьми с собой денег.

— Я еще должна платить за то, что не хочу делать?

— Двадцать баксов. Люди платят за массу вещей, которые не хотят делать. Зубной врач. Война в Ираке. Дохлые мыши для Даниной змеи.

— Тебя послушаешь, так вообще не захочешь идти.

Люси взяла свою сумку и обулась. Но надела не шлепанцы, которые кинула ей Марни. Ее энергии хватило лишь на мелкий мятеж.

— Не беспокойся по поводу Лодри. Он тебя любит.

Открыв дверь комнаты, Марни вытолкала Люси вон.

— Нет, не любит.

— Боюсь, что любит.

— На чьей машине поедем?

— На твоей.

— Понятно.

Пока они ехали по шоссе в сторону Симеона, солнце постепенно исчезало за плоской крышей универмага «Кухня и спальня». Марни поставила ужасные рэповские записи своего брата Александра, врубив их на полную громкость, а тем временем Джеки и Суми принялись открывать банки с пивом на заднем сиденье.

— К кому мы едем? — стараясь перекричать шум, спросила Люси.

— К мадам Эсме, — ответила Марни, рассматривая записку с адресом. — Еще две мили, а потом поверни на Бишоп-Хилл.

— А вы не хотите разве быть трезвыми на сеансе гадания у мадам Эсме, за которое заплатите по двадцать долларов? — бросив взгляд на Суми в зеркальце заднего вида, произнесла Люси.

Суми подняла вверх банку с «Миллер лайт».

— Не особенно.

— Нам действительно сюда надо? — проговорила Люси, поворачивая на гравийную дорогу, уставленную трейлерами и ржавыми остовами машин.

Марни пыталась сориентироваться в адресах.

— Ты видишь какие-нибудь номера? — спросила она.

— Думаю, это он. — Люси указала вперед на старый передвижной дом, окруженный увитыми розами шпалерами. Вероятно, когда-то у него были колеса, но не похоже было, чтобы он в скором времени собирался куда-то уехать. — Эти розы настоящие или фальшивые? — спросила она.

Марни усмехнулась.

— Наверное, настоящие.

— А я считаю, фальшивые, — сказала Люси, въезжая на подъездную дорожку.

У двери их встретила мадам Эсме. Люси увидела приблизительно то, что ожидала увидеть. Длинное зеленое платье. Подобранные вверх волосы. Много косметики. Театральные жесты.

— Кто идет первым? — спросила мадам Эсме.

— Марни, ты это устроила. Ты иди, — произнесла Джеки.

— Вы трое можете посидеть здесь. — Мадам указала на крошечную гостиную-кухню. Там стояли крашеный деревянный стол и четыре разных стула. — А ты иди за мной, — велела она Марни.

Девушки смотрели, как подруга входит вслед за ней в полутемную комнату, освещенную мерцающим светом свечей. Мадам закрыла за ними дверь.

— Что мы тут делаем? — вздохнула Люси, сидя на металлическом складном стуле.

— Алисия Клинер говорила, что она просто изумительна, — прошептала Суми.

Люси не понимала, где тут может скрываться предмет для изумления. Ее мать каждые два года ходила к ясновидящим и удивлялась, когда ей говорили: «Около воды вы чувствуете себя спокойно. Вас подпитывают книги. Вы не можете удержаться и не воспитывать всех подряд». Ее мать изумляли также вещи вроде полярности, чакр, массажа стоп и многое другое, о чем можно было узнать из сети домашнего шопинга. Люси догадывалась, что у матери высокий порог изумления.

Ей ничего не стоило до последнего дожидаться великой мадам Эсме, но трудно было не заснуть. В особенности после того, как появилась Марни с видом плохо скрываемого самодовольства, заявив, что не станет рассказывать, пока все не пройдут сеанс.

— Ну, давай же!

— Не могу. Серьезно.

— Кто тебе ближе — я или мадам Эсме?

— Не заставляй меня выбирать.

Покачав головой, Люси снова опустила ее на стол.

Наконец мадам Эсме появилась в третий раз и выпустила за дверь Джеки.

— Я готова принять тебя, — обратилась она к Люси.

Зевая, Люси вошла. Комнатушка освещалась лишь мерцающим пламенем трех свечей, стоящих на карточном столике. К столу были пододвинуты еще два складных стула. Когда глаза Люси привыкли к полумраку, она различила открытые полки с одеждой. Кофты, груды брюк и залежи носков. Явно больше, чем хотела узнать Люси. У стены стояла двуспальная кровать с одной подушкой. На стене висел постер, но Люси не могла различить, что на нем, поскольку его скрывала полка.

Мадам Эсме закрыла дверь и села. Люси опустилась на соседний стул. Эсме прикрыла глаза и вытянула руки ладонями вверх. Люси не понимала, что от нее ожидают.

— Дай мне свои руки, — сказала Эсме.

Люси, смущаясь, так и сделала. Руки у Эсме были теплыми и схватили ее ладони с неожиданной силой. Люси догадалась, что та ненамного старше ее самой. Почему она занимается этим? Для подобного нужна определенная смелость.

Эсме закрыла глаза и принялась раскачиваться. С точки зрения актерской игры так себе, решила Люси. Вот за это получаешь двадцать долларов. Она с трудом подавила зевок. Эсме открыла рот, словно собираясь что-то сказать, потом снова закрыла. Надолго воцарилось неловкое молчание. Люси прислушивалась к голосам подруг за дверью.

— Вижу пламя, красные огни, слышу громкий шум, — произнесла наконец Эсме. — Это школа?

— Не знаю, — сказала Люси.

Она знала только, что устала и все ее раздражает. Включаться в игру настроения не было.

— Похоже, школа, — продолжила Эсме. — Вокруг носятся люди, но ты одна.

Люси была к этому готова. «В толпе чувствуешь себя одинокой. Ты более робкая, чем кажется людям».

Взгляд мадам Эсме застыл. Изменилось выражение лица.

— Ты не одна. Он здесь, с тобой.

— Ладно.

Люси подумала, что они подходят к романтическому моменту воображаемого исполнения желаний.

— Он ждет тебя. И не только сейчас, он давно ждал тебя.

Эсме надолго замолчала, и Люси решила, что, возможно, на этом все закончится. Но вскоре Эсме заговорила снова, и на сей раз голос ее звучал более низко и энергично.

— Ты не захотела его выслушать.

— Прошу прощения? — вежливо произнесла Люси.

— Он пытался что-то рассказать тебе. Тогда он в тебе нуждался. Почему ты не стала его слушать?

— Кого слушать? — Люси откашлялась. — Я не совсем понимаю, о чем вы говорите.

— На танцах. Вечеринка. Я чувствую, что ты была испугана. Но все же…

Эсме с силой сжала ее руки.

Люси не особенно хотелось знать, о чем говорит Эсме. Та сама не понимает, о чем говорит. Она просто болтает. Мелет стандартную чепуху, стремясь подловить Люси на чем-нибудь.

— Тебе надо было послушать.

— Что именно?

Разве ясновидящая должна высказывать свое мнение?

— То, что он тебе говорил. — Голос Эсме зазвучал глубоко. Ее транс становился убедительным. Вероятно, она разогрелась. У Люси появилось садистское желание лягнуть ее под столом. — Потому что он тебя любил.

— Кто меня любил?

Ясновидящие никогда не называют имен. Они ждут, когда клиент сам их назовет.

— Дэниел, — молвила она.

Люси откинулась на стуле. У нее перехватило дыхание.

— Кто?

— Дэниел.

— Хорошо.

Люси выпрямилась, и стул под ней заскрипел. Что известно о ней этой женщине? Может, она каким-то образом знает их со школы? Или ее проинформировала Марни?

— Дэниел хотел, чтобы ты вспомнила. Он поцеловал тебя, и ты на миг вспомнила, так ведь? Но потом убежала.

Марни не могла бы ей этого рассказать. И никто не мог бы. Люси почувствовала, как на нее накатывает страх, а вслед за ним дурнота, пока рассудок судорожно искал разумного объяснения. Она не хотела ничего больше говорить, однако Эсме еще не завершила свой сеанс.

— Ты сказала, что постараешься. Когда ты была Констанцией, то обещала, что вспомнишь, но потом отказалась от своих слов. Не захотела даже попытаться.

Люси почувствовала, как у нее на глазах закипают слезы. Два года назад она постаралась выбросить тот вечер из головы. Накрепко его запечатала и спрятала. Кто мог об этом узнать?

— Он был одинок, ты знаешь. А ты — София, его большая любовь, говорила, что попытаешься.

— Что я должна попытаться вспомнить?

Люси с трудом узнала собственный голос: он был прозрачным, тонким и шипящим.

— Ты должна была попытаться вспомнить… его. — Эсме произнесла это громко и негодующе. — Должна была вспомнить, как любишь его. Он сказал, что вернется, и ты обещала, что вспомнишь его.

Голова Эсме дрожала, и, хотя она держала Люси за руки, у той возникло четкое ощущение, что тело женщины устремляется куда-то вовне.

— На войне. Ты ухаживала за ним. Он с трудом дышал. Ты понимала, что он умирает. Он не хотел покидать тебя, но ты сказала, что никогда не забудешь. Ты забыла, а он помнит. Он рассказал тебе, кто он такой. Он тебе доверял. Ты ведь знаешь, верно?

Люси невольно отпрянула. Она чувствовала, что попалась и ее порицают.

— Нет.

Эта женщина заманила Люси в ловушку.

— Ты знаешь, кто он такой. Ты ведь понимаешь.

— Не понимаю. Кто он?

— Ты ведь София, и ты была ему нужна.

— Кто такая София? Зачем вы постоянно говорите о ней?

То же самое делал и Дэниел. Ее это напугало тогда и пугает теперь.

— Я говорю о тебе.

— Нет, неправда. Я — Люси.

Однажды она видела фильм про девушку с расщеплением личности. Эсме говорила так, словно внутри Люси есть кто-то другой, кто слушает и даже отвечает, и мысль об этом привела ее в ужас.

— Сейчас ты Люси. Но прежде…

— Прежде чего?

— Если можешь, постарайся найти его.

— Как же мне его найти? Я только раз с ним разговаривала. Я его даже не знаю.

— Нет, знаешь. Не надо мне лгать.

Люси отдернула руки.

— Прекратите, пожалуйста.

Она начала смущенно всхлипывать, выдавая себя этим. С каких пор медиум отчитывает клиента? Надо успокоиться.

Эсме открыла глаза и посмотрела на Люси так, словно удивилась, увидев ее здесь. Потом заморгала. Они с Люси глядели друг на друга, как незнакомые люди.

— Тебе нужно разыскать его, потому что он тебя любит, — вновь возвращаясь на сцену, слабым голосом произнесла Эсме.

— Я о нем даже не думаю больше, — заявила Люси, питая слабую надежду, что Эсме захочет прийти к соглашению и забыть все, что сейчас произошло. Она понимала, что обе они оказались в странной ситуации. Люси еще предстояло с ней расплатиться.

Эсме смотрела на нее с явным упреком. Она не была похожа на женщину двадцати лет, с густо нанесенными зелеными тенями для век, жаждущую получить свой гонорар. Она напоминала старейшего на свете судью.

— Как ты можешь такое говорить?

Люси покачала головой. Как бы ей хотелось перестать плакать! И продолжать притворяться, будто ей не страшно и она не верит во всю эту чепуху.

— Не знаю, — откликнулась Люси.

Я рассказывал вам про девушку из деревни близ Лептиса в Северной Африке, встреченную в моей первой жизни. Моя вторая жизнь началась через тридцать один год в одной из частей Анатолии, как и первая. Знаете, жизни имеют тенденцию группироваться почти в одном и том же месте. Вторая жизнь внешне была ничем не примечательна, но для моего сознания оказалась необычайной. Она начиналась обыкновенно. Я еще не знал, кто я такой.

Но как только я достаточно вырос для того, чтобы думать, или для того, чтобы вспоминать мысли, я стал размышлять о девушке из хижины, крытой соломой. Я видел ее лицо в проеме двери. Позже я стал видеть пламя и тогда понял, что с ней случилось и что я наделал.

Каждый раз, закрывая глаза, я думал о ней. По ночам кричал, плакал во сне. Мне было, наверное, всего лишь два или три года, и я не мог еще осознать свою вину, свой стыд или то, насколько важно для меня ее лицо. Но каждый день я испытывал настоящий ужас, словно это происходило со мной.

В той жизни у меня была добрая мать, но даже она устала от меня. Я жил в ином мире и не мог отказаться от него.

Память, которая у меня есть, исключительна, однако ее толикой обладают многие люди. Когда-то в Саксонии я знавал мальчика, жившего по соседству. Однажды, когда он, Карл, был совсем маленьким, к нам зашла его мать и увидела мой нож, мое сокровище. В то время мне было лет десять или одиннадцать, а ему не более трех. Этот малыш еще почти не говорил, но пошел за мной в сад, отчаянно пытаясь рассказать мне, как его три раза пырнул ножом в ребра какой-то вор, разбойник, заговоривший с ним по дороге в Силезию. Увидев мое замешательство, он изо всех сил старался мне все объяснить.

— Не сейчас — прежде, когда я был взрослым, — повторял он, поднимая руки, чтобы привлечь мое внимание. — Когда я был большим.

Задрав рубашку, он втянул живот и показал мне родимое пятно с неровными краями поперек грудной клетки. Нечего и говорить, что все это меня удивило и потрясло, и я принялся подробно расспрашивать его. Я подумал, что нашел родственную душу. Когда за ним пришла мать, она заметила его оживление и устало спросила у меня:

— Он рассказывал тебе про вора на дороге?

Вскоре я уехал. Началось мое обучение у кузнеца, живущего в нескольких милях от города. Я не видел Карла пять лет, но сотни раз вспоминал о нем. Когда я наконец с ним увиделся, то сразу спросил о том ножевом ранении. На лице его отразилась заинтересованность, но лишь слабый отблеск воспоминания.

— Вор на пути в Силезию, — напомнил я. — Шрам у тебя на груди.

На сей раз я, а не он, отчаянно пытался его убедить.

Взглянув на меня, он покачал головой.

— Я действительно тебе это рассказывал? — воскликнул он и убежал играть с товарищами.

С тех пор я знаю, что для маленьких детей не так уж необычно помнить что-то из их прошлых жизней, в особенности если они в последний раз перенесли насильственную смерть. Или, вероятно, насилие обостряет у них потребность в общении. Обычно, едва научившись говорить, они начинают озвучивать свои старые воспоминания и пару лет продолжают их всем навязывать. Со временем они обычно забывают о своей смерти, а их родители либо волнуются, либо им это просто надоедает. Воспоминания тускнеют, и дети отбрасывают их в сторону. Возникают новые переживания. К сознательному возрасту все, за исключением лишь немногих, забывают об этих воспоминаниях и двигаются вперед.

Все это достаточно широко подтверждается документами, и я стал знакомиться с исследованиями. Есть ученые, собравшие материалы тысяч интервью и конкретных случаев на данную тему. Естественно, многие из них неохотно объясняют, что же это означает в действительности, и кто станет их винить? Я лучше всех знаю, насколько бесполезно пытаться заставить поверить рационально мыслящих людей.

Мой случай отличается от прочих. В моем случае память по мере моего взросления укреплялась и наполнялась. Чем более разумным я становился, тем больше я мог вспомнить — мелочи и значительные события, имена, места, пейзажи и запахи. Выходило так, словно моя смерть являлась долгим сном, и, когда я пробуждался и перенастраивался, все возвращалось. Мне не представлялось, что эти вещи происходили с кем-то другим. В моих воспоминаниях они случались именно со мной. Я помнил сказанные мной слова и испытанные чувства. Я помнил себя самого.

К десяти годам я знал, что не такой, как все, но перестал об этом говорить. Понимал, что уже жил прежде. Не имело смысла убеждать посторонних в том, что это правда. Больше всего мне было жаль, что другие люди не обладают такой памятью, как я. Мне интересно было узнать, были ли у них прошлые жизни, которые можно вспоминать, или только я один могу возвращаться. Я спрашивал себя, не ошибка ли я в планах Господа, которая будет исправлена в конце моей жизни.

Мне кажется, я до сих пор ощущаю себя ошибкой. И по-прежнему жду, когда ее исправят.

Каждая жизнь начинается более или менее одинаково. Поначалу младенческое сознание, как расплывшееся темное пятно, но потом, рано или поздно, я начинаю видеть ее лицо в дверном проеме. Оно вырисовывается все четче, а затем я вижу пламя. Стараюсь не расстраиваться сильно. Я знаю, что произойдет дальше, и думаю: «Вот я здесь снова». Каждую жизнь я начинаю с нее, моего первородного греха. Я узнаю себя через нее.

— Что с тобой творится? — шепотом спросила Марни по пути от трейлера.

— Ничего.

Люси опустила голову. Она плотно закрыла за собой дверь, убедившись, что защелка сработала, вздохнула. Джеки и Суми уже стояли у машины.

— Неужели действительно так плохо? Почему бы тебе не рассказать, что она говорила?

— Ничего особенного. Много всякой чепухи.

Лгать Марни было трудно и совсем невозможно, поэтому она не поднимала головы.

Небо уже потемнело, но свет, идущий из окна трейлера, освещал розы. Там были пластиковые розы, пропущенные через неопрятные белые шпалеры. Рассматривая их, Люси заметила, что есть также и настоящие, красивые китайские розы, которые в поисках солнечного света и пространства протискиваются между пластиковыми.

— Какого рода чепуха? Ты расстроилась?

Марни ей докучала неспроста. Она хорошо знала Люси и чувствовала ее неподдельную тревогу. Из-за этого оттолкнуть ее было сложнее, но тем более необходимо.

— Итак, оказалось, что я люблю воду, — сообщила Джеки. — К тому же я — мой лучший советчик.

— Эй, это я — мой лучший советчик! — воскликнула Суми.

Марни пыталась что-то вспомнить.

— Кажется, я тоже могу быть своим лучшим советчиком.

— И это стоит двадцати долларов? — усмехнулась Джеки.

— Может, и нет, но глубоко ли запрятана твоя энергия? — спросила Суми.

Джеки рассмеялась.

— О господи! Моя энергия действительно глубоко запрятана. Каковы шансы?

Марни пристально смотрела на нее, и Люси догадалась, что было бы вполне уместно засмеяться. Или по крайней мере улыбнуться, что она и попыталась сделать.

— Ты не против сесть за руль? — обратилась она к Марни.

— Нет.

Марни забрала у нее ключи. Она соглашалась позволить ей на время спрятаться.

Люси села на переднее пассажирское сиденье и, пока они ехали, прижимала горячую голову к прохладному стеклу.

— Люси, а ты — лучший советчик для себя самой? — спросила Суми, заметив, что подруга не участвует в разговоре.

— Нет, — с трудом поднимая голову, ответила та.

После того как они вернулись, Люси выскользнула из Уайберн-Хауса и направилась бродить по темному студенческому городку. Большая часть народа была на вечеринках или занималась уборкой комнат. Некоторые студенты уже уехали. Немногие, возможно, доделывали курсовые работы. Она прошла по Джефферсон-авеню в сторону парка. Потом пересекла лужайку, вошла в свой самый любимый сад и взобралась на извивающуюся стену, сооруженную ее давней пассией Томасом Джефферсоном. Она жаждала дуновения ветерка или нескольких капель дождя. Что-нибудь, что взбодрило бы ее.

Потянувшись, Люси улеглась на верхнюю часть стены и свернулась калачиком. Ее одолевала усталость, но она боялась уснуть. Дэниел умел находить ее в снах, и она почти не сомневалась, что этой ночью он постарается нарушить ее покой.

«Никаких снов сегодня», — наставляла она себя. Это удивительно хорошо ей помогало. С девятилетнего возраста, когда однажды ее сильно напугало шоу с акулами, Люси приказывала себе не видеть ночных кошмаров, и это помогало. Начиная лет с шестнадцати, когда она писала в конце семестра работу по «Джейн Эйр», она просила для себя сны, которые показали бы ей какие-нибудь идеи или понимание вещей. Иногда это срабатывало.

Снова София. Война. Госпиталь, где она за ним ухаживала. Глубоко в ней запрятаны были какие-то обрывки ассоциаций, не связанные с ее переживаниями, разговорами или памятью. То, что они могли существовать вне ее, тоже казалось неправильным.

Не сошла ли она с ума? Может, она все выдумала? Трем другим девушкам мадам Эсме говорила совершенно тривиальные вещи. А не говорила ли она банальности и Люси тоже, и та превратила их в нечто фантастическое? Подвергая сомнению собственное здравомыслие, Люси вынуждена была спросить себя: существует ли Дэниел в действительности? Или он — романтическая выдумка девушки, истосковавшейся по красивому незнакомцу?

Если вы обеспокоены тем, что могли сойти с ума, не означает ли это, что вы не помешались? Или помешались не окончательно? Люси примирилась с мыслью, что помешалась не окончательно.

Позже в общежитии Люси приняла душ. Иногда это здорово помогает.

— Поговоришь со мной? — спросила Марни, когда Люси, закутанная в полотенце, взгромоздилась на кровать.

— Попытаюсь.

Люси снимала с ногтей оранжевый лак. Если у вас на ногтях два или три слоя лака, то снимать его одно удовольствие, но у Люси был один тонкий слой, и она долго ковыряла и скребла ногти.

— Дэниел — реально существующий человек? — спросила Люси.

— Дэниел? Твое старое увлечение?

— Да.

— Конечно, да.

— Ты ведь помнишь его?

— Я скорее помню твои разговоры о нем.

— Ты когда-нибудь интересовалась тем, что с ним случилось?

— Не особенно. Припоминаю какие-то странные слухи. Но меня очень интересовало, что же случилось с тобой на выпускном вечере и почему ты перестала о нем упоминать.

Люси кивнула. Потом оглядела комнату. Хотя комната немного отличалась от прошлогодней, но в основном была такой же. Корпусная сосновая мебель, те же покрывала и подушки, затертый ворсистый коврик, кружки на столах и стульях, и повсюду беспорядок. Другие книги, но на тех же самых местах. На половине Марни те же атрибуты «Пинк Флойд», а на половине Люси — та же пара глиняных поделок из средней школы, террариум Пилорамы и фотографии в рамках. На одной они с Даной, маленькие, перед Боут-Понд в Нью-Йорке, а на другой — их родители в черном и белом стоят перед ротондой в день свадьбы.

— После этого ты переключилась на Томаса Джефферсона, — вспомнила Марни. — И, несмотря на то что его давно нет в живых, он, по сути дела, дал тебе взамен гораздо больше.

Люси не стала спорить.

— Я думала, может, ты наконец отказалась от Дэниела и решила идти дальше, но теперь я вдруг поняла, что история еще не закончена.

Люси покачала головой.

— В тот вечер я виделась с ним. Разговаривала.

— Разговаривала с ним? — Марни с сомнением посмотрела на подругу. — Вы обменивались словами? Больше, чем двумя? Он произносил слова?

— Да. Много слов. В основном говорил он.

— Неужели? — Марни села на кровати, скрестив ноги и положив подушку себе на колени. Ее усталость как рукой сняло. — Что он говорил?

У Люси не было сил распутывать этот клубок и рассказывать все как есть. Но она испытывала потребность немного поговорить об этом.

— Можешь мне кое-что пообещать?

— Не знаю, — честно призналась Марни.

— Давай постараемся не вспоминать потом об этом.

— Хорошо.

Люси вздохнула.

— Он меня поцеловал.

— Шутишь!

— Нет. Я сама не могу в это поверить. — Она приложила ладонь ко лбу. — Иногда я думаю об этом и спрашиваю себя, верно ли я все запомнила.

— Ты никак не можешь об этом забыть, правда?

— Да, да. Тот вечер был таким странным. У меня возникло ощущение, будто я схожу с ума. Он говорил, что я должна вспомнить. И постоянно называл меня Софией.

— Наверное, не знал, кто ты такая. Он был пьян?

— Ну, немного. Я тоже была чуть-чуть пьяна. И я все время задавала себе этот вопрос: знает ли он, кто я такая? Но чувствовала, что знает. Он знает меня лучше меня самой.

— Что ты имеешь в виду?

— Все это казалось мне знакомым. Некоторые вещи, о которых он мне говорил, прежде уже приходили мне на ум. Или они мне снились.

— Люси, не могу поверить, что ты не рассказывала мне об этом раньше.

Она покачала головой.

— Это меня по-настоящему напугало. Я не хотела об этом думать, а если бы я рассказала тебе, то это как бы стало реальностью. В то лето у меня возникали приступы панического страха. Помнишь?

Марни кивнула.

— Все-таки я жалею, что ты мне не рассказала.

— Я знала, ты считаешь, что я теряю с ним время. Начнем с того, что я вела себя неразумно. Допустим. Но это было уж слишком. Мне казалось, мои фантазии полностью завладеют мной и лопнет голова. Я по-прежнему спрашиваю себя, не случилось ли этого. Вот такие удивительные дела. Либо он не в себе, либо я.

— Голосую за него.

— Знаю. — Люси откинулась назад. Марни любила помучить ее, но умела также быть мягкой. Люси потерлась затылком о стену, понимая, что клубок запутывается еще больше. — И потом, эта мадам Эсме сегодня вечером. Мне правда хотелось, чтобы она оказалась мошенницей.

— А мне совсем не хотелось.

— Может, наша энергия глубоко спрятана — в этом все дело. Но она говорила мне и другую чепуху.

— Какую?

У Марни было мягкое выражение лица. Люси знала, что подруга не станет на нее давить.

— Опять это имя. София. Она говорила про Дэниела и про тот вечер, словно осуждая меня за то, что я не слушала его и не пыталась вникнуть в его слова.

— Откуда ты знаешь, что она говорила про Дэниела?

— Эсме так сказала.

— Назвала его имя?

В глазах Марни мелькнула тревога. Люси кивнула.

— Они обычно этого не делают. Как ты считаешь, могла она его знать? — спросила Марни.

Люси покачала головой.

— Вероятно.

— Это было бы странным совпадением, но может все объяснить.

— Было и еще кое-что.

— Что именно?

— Она говорила о Дэниеле вещи, известные мне. Видения, которые у меня возникали, или сны, которые мне давно снятся. Как, например, то, что он не мог дышать. Мне представлялась одна картина, когда я склоняюсь над ним, зная, что он умирает. Я никогда не рассказывала об этом Дэниелу.

Марни кивнула. Это было их место, когда они, сидя каждая на своей кровати и скрестив ноги, оказывались лицом к лицу в этой тесной комнатушке, вместе управляя своим миром.

— Она считает, что я должна его разыскать.

— Дэниела? Зачем?

— Потому что… он меня любит.

— Она так сказала? Господи, эта женщина продала мне глубоко запрятанную энергию, а тебе — сильнодействующий наркотик.

— Полагаешь, мне не следует этого делать?

— Пытаться найти Дэниела? — Марни вздохнула и принялась мять подушку. — А ты хочешь?

— Не знаю.

— У тебя несчастный вид.

Люси кивнула.

— Можно сделать одно из двух.

Люси боялась, что скажет что-нибудь лишнее, и обрадовалась, что подруга взяла инициативу на себя.

— Можешь попытаться найти Дэниела и посмотреть, что получится. Или запрятать эту головоломку обратно в шкатулку и постараться о ней забыть.

Люси не стала долго раздумывать.

— Мне бы хотелось об этом забыть.

Моя третья жизнь началась и закончилась в великом городе Константинополе, и хотя она была бедной, горькой и короткой, однако отличалась одной важной деталью — я узнал в ней из прошлой жизни кого-то, помимо себя самого. И, разумеется, это была девушка из Северной Африки.

Прежде многие люди представлялись мне знакомыми. Я начал думать, что, вероятно, возвращаюсь не я один. Казалось, что некоторых я знал раньше. Брат намного младше меня, вызывая щемящее чувство, напоминал мне об умершем соседе. Но я еще не научился тогда распознавать душу или даже понимать, получится у меня это или нет.

Мне было одиннадцать лет, и я стоял за овощным прилавком на рынке близ Босфора. Тогда я был беден. Вряд ли в той жизни я хоть раз надел обувь. За несколько прилавков от моего началась какая-то суматоха. Я увидел процессию мускулистых слуг, несущих нечто вроде паланкина. Мне стало любопытно, и я двинулся за ними. Понимал, что, если подойду близко, меня прихлопнут, как таракана, а мне так хотелось посмотреть.

Порывистый ветер раздувал тонкие занавески паланкина. При каждом порыве я видел колено, или руку, или богатую ткань рукава. Я догадался, что это женщина. Решил, что она принцесса. Для меня это была высшая степень отличия.

Слуги повернули за угол. Занавеска заколыхалась, и я увидел пальцы, а потом показалось лицо. Я мгновенно сообразил, кто она. Наверное, тяжело задышал или произвел какой-то шум, потому что она взглянула на меня. Я увидел этот поворот шеи, круглые темные глаза, пристально смотрящие на меня. Лицо не было в точности таким, как я запомнил, но девушка была та самая. Теперь она казалась старше меня.

Не могу объяснить, как я понял, что это она. За прошедшие с тех пор годы я очень хорошо научился распознавать души, переходящие из одной жизни в следующую. Мне самому это кажется непостижимым, и трудно бывает объяснить, как я это делаю. Но не я один могу это делать. К примеру, компьютер почти невозможно запрограммировать на то, чтобы он распознал в старике молодого человека. Однако мы на это способны. И животные тоже.

Что же мы распознаем? Душа — загадочная субстанция. Для меня она не менее загадочна, хотя за многие годы я видел, как моя собственная душа и души других людей преломляются через сотни тел.

Со своим необычным опытом могу сказать одно: до чего же сильно проявляется наша душа в лице и теле. Сядьте как-нибудь в поезд и посмотрите на людей вокруг. Выберите лицо какого-нибудь человека и внимательно вглядитесь в него. Лучше даже, если это будет старый, незнакомый вам человек. Спросите себя, что же вы знаете о нем, и если будете открыты для информации, то обнаружите, что знаете много. Естественно, мы оберегаем себя от бросающихся в глаза особенностей незнакомых людей, так что будьте начеку. Начав смотреть по-настоящему внимательно, вы можете испытать раздражение и неловкость. Одна из премудростей жизни — упрощение, поэтому, когда ослабляете защиту, начинают докучать сложности. Вам встретятся определенные редкие люди — целители, поэты или люди, работающие с животными, которые проживают свою жизнь в таком состоянии. Я восхищаюсь ими и сочувствую им, но я больше не похож на них. В своей жизни я многое упрощал.

Глядя на лицо незнакомца, вы сумеете достаточно точно угадать его возраст, происхождение и социальный статус. Если вы будете продолжать смотреть и позволите себе видеть, то начнут проявляться нюансы. Сомнения, компромиссы, разочарования — маленькие и большие — обычно проявляются вокруг глаз, однако общих правил не существует. Надежды обычно таятся вблизи рта, но также горечь и упорство. Вокруг бровей легко различить чувство юмора, но также и самообман. Прибавьте к вашим наблюдениям посадку головы, разворот плеч, осанку, и вы узнаете намного больше.

Так накапливаются свойства души, которые потом выражаются в каждой последующей жизни. Когда человек действительно стареет, душа в его теле настолько изнашивается, что она, вероятно, выглядит в точности так, как если бы достигла этого возраста в одной из прошлых жизней. Ей едва ли следовало бы иметь дело с новым телом. Но это не означает, что со временем души не изменяются и не эволюционируют. Наоборот.

Первый раз увидеть знакомую личность в новом теле — странное и в чем-то навязчивое ощущение, но к этому привыкаешь. Начинаешь узнавать характерные места, где душа заявляет о себе: глаза, руки, подбородок, голос. Пафос в том, какую долю себя самого предлагаешь прохожему, проявившему к тебе интерес.

Увидев ту женщину на рынке в Босфоре, я не задумываясь устремился к ней. Вцепился грязными руками в занавески и не отпускал их, пока бежал рядом.

— Я… я… я был… ты была… я хочу. — Я никак не мог выразить свои мысли. — Ты помнишь меня?

Я совсем по-детски не мог отделить свои переживания от ее.

Не знаю, зачем я это сказал. Подумай я немного, я не захотел бы, чтобы она меня вспомнила.

Сомневаюсь, что она меня поняла. Не могу даже вспомнить, на каком языке я говорил. Не прошло и нескольких мгновений, как меня схватил один из здоровенных слуг. Я был худым и щуплым, и он приподнял меня и швырнул на землю. Потом, приблизившись, дважды пнул ногой в ребра.

— Прекрати! — рывком раздвинув занавески, выкрикнула она.

Он уже занес ногу и еще раз двинул меня по лицу.

— Это жена мирового судьи, наглый мальчишка, — пробурчал он.

К удивлению слуг, она сошла с паланкина. Вокруг нас начали собираться люди.

— Он всего лишь ребенок! — воскликнула она. — Не смейте его трогать.

Она говорила на изысканном греческом.

— Прости меня, — произнес я тоже по-гречески.

Наклонившись, она погладила меня по щеке. Я чувствовал, как у меня из носа идет кровь. Я многим был ей обязан, а ей досталось от встречи со мной лишь отвращение, но она проявила ко мне доброту. Я робко размышлял о том, как бы мне сделать для нее что-нибудь хорошее.

— Прости, — промолвил я на старом арамейском.

Не знаю, вызвало ли в ней это какие-либо воспоминания. Вид у нее был печальный.

— Мне жаль тебя, — сказала она, поднимаясь. — Отведи его домой к матери, — приказала она служанке и скрылась за занавесками.

В то время у меня не было ни дома, ни матери, так что я сбежал от служанки, не дожидаясь, пока она меня прибьет.

Каждый день в течение года, в надежде снова увидеть ее, я ждал у того самого прилавка. Тщательно продумывал планы того, что буду делать, увидев ее. Я даже записывал слова, которые скажу ей, если смогу приблизиться. В палатке со специями я устроился грузчиком и покупал ей на заработанные деньги небольшие подарки: апельсины, соты с медом. Но я никогда больше ее не увидел. Прежде чем мне представился случай, я умер от холеры.

С момента той встречи, оглядываясь назад, я могу проследить начало нескольких несчастливых мотивов, длящихся столетия. Несовпадение наших жизней во времени. То, что она была чьей-то женой. То, что забыла меня.

Несмотря на то что меня тогда побили, встреча с ней стала лучшим моментом моей жизни. Честно говоря, я был сбит с толку и искал для себя образец поведения. Будь она всего лишь идеей, эта идея служила утешением. Она вернулась. Вопреки тому, что я с ней сделал, она снова жила. Была красивой. Процветала. Я вновь мог ее видеть. Не в том смысле, что видел бы ее часто, но, по крайней мере, мог случайно встретить. Именно тогда я осознал возрождающую силу жизни.

Я уцепился за мысль, что в моей вновь и вновь возобновляющейся жизни и странной памяти есть особый смысл. Полагал, это даст мне шанс праведно отмыть мой грех. Как же мало я знал о предстоящем мне долгом и тяжелом пути!

Иногда люди говорят о значимости первого впечатления, и, поверьте мне, это справедливо. Ваш жизненный путь может мгновенно измениться. И не только путь одной вашей жизни, но пути всех ваших жизней, путь вашей души. Вспомните вы или нет. Это заставляет хорошо подумать, прежде чем сделать.

Что, если бы я не сжег ее дом? Сколько раз я размышлял над этим! Что, если бы я осознал безумие того, что мы совершали, и положил бы этому конец? Или если бы приложил все усилия для спасения ее и остальных жителей деревни? Меня убили бы, но что из того? Так или иначе, я был убит несколькими годами позже и ничего этим не достиг.

Если бы, вместо того чтобы убивать, я спас ее, мы могли бы легко и в согласии раз за разом возвращаться в мир. Я не намерен внушать вам мысль, что существуют простые формулы. Но встречаются родственные души. Определенные души навечно объединяются в пары, как гуси или омары. Я несколько раз был тому свидетелем. Но это могут совершить две сильные воли, и моя воля являлась одной из них. Моего желания отыскать ее было недостаточно. Надо было, чтобы она тоже захотела найти меня, а у нее имелись причины держаться от меня подальше.

Смерть — непостижимое событие, но я кое-что узнал о ней. Состояние моего сознания после смерти или до рождения не похоже на обычное состояние пробуждения и жизни, но с тех пор у меня сохраняются ощущения и воспоминания. Мне трудно оценить, сколько времени занимают эти смутные переходные периоды. Один месяц или десять? Или, может, девять?

Будучи, по сути дела, хранителем долгой удивительной памяти, а также одним из немногих людей на земле, кто мог бы поведать о потустороннем мире, я чувствовал себя обязанным отслеживать ход событий, пытаясь лучше их осознать. Не представляю, кто станет бенефициарием моего длительного исследования или будет ли от него вообще какая-то польза. Как сказал бы мой старый друг Бен, регистрация — не то же самое, что свершение, воспоминание — не то же, что жизнь, но чем старше я становлюсь, тем яснее понимаю, что это лучшее из того немногого, что я могу предложить.

Могу рассказать вам о том, что чувствуешь после смерти, оказавшись в сообществе душ. Когда понимаешь, что тебя уже нет в живых, но ощущаешь вокруг себя другие существа. Это сильно успокаивает. С тобой оказываются люди, которых ты мог знать, а они знают и любят тебя. Ты не разговариваешь с ними и не общаешься явно, но понимаешь: ты не один и они поддержат тебя.

Мне знакомо также чувство, когда, умерев, попадаешь в пустоту. Все мы умираем в одиночестве, но это нечто иное. Ты постигаешь небытие. Возникает ощущение блуждания, оно продолжается очень долго. Ловишь себя на том, что страстно желаешь присутствия другого существа.

В этом есть своя закономерность. Смерть — отражение твоей жизни. Если при жизни у тебя были сильные искренние привязанности, ты примкнешь к своему сообществу душ. Вероятно, ты быстро вернешься к жизни среди родных людей. Твои жизни будут группироваться по географическому или этническому принципу. Попав в новое место, ты часто будешь мигрировать среди дорогих существ. Если твое сообщество этнически разнородно, ты, скорее всего, поменяешь расу, а если однородно, то, пожалуй, нет.

Будучи равнодушным мизантропом, эгоистичным или жестоким, ты окажешься одиноким и в жизни, и в смерти. После смерти ты перейдешь в небытие и вернешься в сообщество незнакомых людей, а подчас и врагов. И пока у тебя не лопнет терпение, ты будешь оставаться в одиночестве и в разладе с собой. Чтобы отыскать любое сообщество, в особенности желаемое, потребуется много времени и масса усилий. Как мне кажется, эти усилия нужны для искупления и оправдания. Ты вернешься, но пройдет какое-то время. Пока не создашь для себя нечто вроде семьи, будешь оставаться среди незнакомых людей. Пока сам не захочешь, ничего не произойдет.

Не знаю, есть ли рай и ад, и мне не довелось пока встретиться с Господом. Но сам замысел достоин восхищения.

Наша воля действенна в пространстве между жизнями. Полагаю, в смерти мы настраиваемся на высочайшую частоту воли. В жизни эти звуки почти не слышны, потому что они тонут в шуме бытия, подразумевающем наше особое место в мире и кратковременные потребности нашего тела. В смерти мы на какой-то период освобождаемся от цепкой хватки времени. Программа наша стерта, мы не делаем больше ставок, поэтому воля не отягощена грузом предрассудков. На каком-то уровне нашей высочайшей воли выражается желание отдать долги и достичь гармонии. И хотя эта гармония вполне целительна для души, она не обязательно принесет успокоение или удовольствие живому телу.

Разумеется, наша воля имеет свои границы — к примеру, волеизъявление других людей. Вот поэтому, если бы я просто с самого начала любил Софию и нашел способ внушить ей любовь, моя история была бы намного короче и радостнее. Я не стал бы тратить более тысячи лет на то, чтобы ждать ее, искать, пытаться удержать рядом столько времени, сколько понадобилось бы на преодоление нашей первой встречи.

Одна составляющая моего наказания заключалась в том, что я больше не встречал ее следующие двести лет. Но когда встреча произошла, она определила ход моей жизни до конца дней.

Находясь на заднем дворе своего дома, Люси никак не могла отделаться от запаха свежесрезанной травы. Было около семи часов вечера, жара не спадала, и Люси сидела, опустив ступни в тазик с холодной водой.

Теперь, повзрослев и недавно расставшись с чудесами сада Джефферсона в кампусе, она понимала, что в этом дворе нет ничего удивительного. Но когда она была маленькой, здесь было ее любимое место. Она помнила, что любила ковыряться в траве, делая лужицы с помощью водяного шланга. Как и при работе с глиной, ей очень нравилось пачкать руки. Удовольствие от прикосновений и еще один ее маленький мятеж.

В пятом классе Люси сделала огород и выращивала огурцы, однако после седьмого класса, когда она проводила июль на Виргиния-Бич с семьей Марни, до огурцов добрались кролики и олени.

В девятом классе она посадила малину. Ее мама жаловалась, что Люси собирает мерзкий компост и весь задний двор зарос кустами малины. И верно — Люси с удовольствием удобряла посадки, но не любила обрезать кусты. Однако в конце лета и осенью у них была свежая сладкая малина, не говоря о малиновом джеме, малиновом сиропе и замороженной малине.

— В супермаркете платишь четыре доллара за каких-то несчастных полпинты ягод, и по сравнению с нашими у них и вкуса-то никакого нет, — с гордостью признавала ее мать.

Первым опытом Люси в ландшафтном дизайне стал их бассейн. Ей тогда исполнилось шестнадцать лет. Соседи справа и слева от них соорудили бассейны, и ее отец объявил, что и они обзаведутся бассейном. Люси сделала в своем альбоме сотни его набросков. Ей не хотелось бассейн как у соседей — большой прямоугольник с яркой бирюзовой водой. Она придумала маленький бассейн, по форме и цвету напоминающий пруд, с естественным берегом, поросшим травой и цветами, которые подступали бы прямо к воде. Пока не заглянешь под край, никакого бетона не увидишь. Люси старалась найти материалы, которые им могли бы понадобиться, изучала вопросы дренажа, прикинула цены и составила заказ.

Но время для бассейна так и не наступило. Она год за годом надоедала отцу, демонстрируя ему новые усовершенствованные эскизы, пока однажды вечером не увидела, как он выписывает чеки на столе в гостиной, и не поняла, что он по-прежнему оплачивает больничные счета Даны. После этого Люси больше не говорила с ним на эту тему. Так или иначе, успокаивала она себя, построенный бассейн никогда не получился бы таким хорошим, как тот, что она придумала.

В то лето Люси горела желанием после занятий попасть домой, в свою комнату, к своей малине и неприхотливому заднему двору. С конца семестра она ощущала беспокойство, спала плохо и мало, просыпаясь от кошмаров. Объяснила матери, что это последствие экзаменов. В ее снах происходили погони, пожары, драки, кораблекрушения. Часто снилось, как нелепая мадам Эсме превращается в Дану. И почти в каждом сне присутствовал Дэниел — Люси видела его или чувствовала. После этих снов ее тело ныло от напряжения.

Она надеялась, что домашняя жизнь успокоит ее, как это обычно бывало. И думала, что если поменяет ритм ночи и дня, то сны прекратятся. И вот она дома, экзамены закончены, мадам Эсме далеко, но сны продолжаются. Не получалось оставить свои мысли в колледже. В этом была вся проблема. Если бы получилось, можно было бы наслаждаться счастливыми летними каникулами.

Люси услышала, как открывается сетчатая дверь, и повернулась к маме. На той был розовый костюм.

— Показывала дом? — спросила Люси.

— У меня выставлен дом на Медоу.

Люси заметила круги пота на розовом льняном жакете матери.

— Как все прошло?

— Я выставила еду и цветы и сама разгребла эту свалку. Пришли четверо брокеров — и ни следа покупателя. Эти хищники имели наглость слопать мои закуски.

Драматический тон матери едва не заставил Люси рассмеяться, но она сдержалась.

— Жаль, что так вышло.

Ее матери претило работать риелтором. Она говорила, что предпочла бы продавать нижнее белье в магазине «Секреты Виктории», но отец считал это неподобающим для выпускницы Суит-Брайар-колледжа. У Люси всегда было ощущение, что мать не в состоянии восстать против своего природного ханжества, так что за нее это сделали дочери.

— Ну что? — Она оглядела платье дочери. — Собираешься в гости?

— Кайл Фармер устраивает вечеринку.

— Кайл из хора?

— Да, та самая.

— Здорово. Я рада, что ты повидаешь своих старых друзей.

Мать с энтузиазмом относилась к обычным социальным контактам, и Люси корила себя за то, что у нее их мало и она даже не пытается сделать вид, что их много. Она думала, что, вероятно, ей следовало остаться в Шарлоттесвилле с Марни на все лето и таким образом поддержать в матери ее искренний порыв. Люси, как правило, избегала приходить на вечера встречи с выпускниками школы, атмосфера которых наводила тоску своей неоправданной ностальгией. Эти вечера ничем не отличались от подобных мероприятий, но казались какими-то преждевременными, потому что никто из выпускников еще никуда не уехал и ничего не совершил. Но на сей раз у Люси был мотив. На вечер собирался прийти Брэндон Крист, которого с натяжкой можно было назвать другом Дэниела по школе, поскольку иных друзей у того не было.

— Можно взять твою машину? — спросила Люси.

Мать кивнула, но на ее лице отразилось недовольство.

— Надо бы, чтобы ты летом помогла с оплатой за газ.

— Я заправлю баллоны. Сегодня я подала два заявления.

— Умница.

Ее маме всегда хотелось быть довольной. Она не желала осложнять жизнь Люси. Сама она так намаялась с Даной, что недостатки Люси казались ей почти достоинствами.

Забегаю вперед, чтобы рассказать об одной из самых важных своих жизней, седьмой по счету, которая началась в Пергаме, что в Малой Азии, приблизительно в 754 году по новому летоисчислению. Возможно, вы слышали о Пергаме. Когда-то это был великий город, но ко времени моего рождения пора его расцвета миновала. Это было одно из прелестнейших мест среди тех, где мне довелось расти.

Пергам прославился как эллинистический город с колоссальным величественным акрополем и огромным амфитеатром, вмещающим десять тысяч зрителей. Во втором веке до нашей эры этот город легко превратился в римский, когда жители без сопротивления отдали себя под власть империи. В нем находилась одна из крупнейших библиотек Древнего мира, насчитывающая свыше двухсот тысяч книг. После того как один из Птолемеев прекратил экспорт папируса из Египта, здесь изобрели пергамент. Если вы знаете историю Древнего мира, то вспомните, что именно эту библиотеку Марк Антоний подарил Клеопатре в качестве свадебного подарка.

В период моего детства немногие прекрасные сооружения оставались нетронутыми, другие обрушились, а большая часть храмов была разрушена или преобразована в христианские церкви. А вот рынок сохранился в почти неизменном виде.

Когда я жил там, прямо с порога дома видно было Эгейское море. В наше время город возвышается над долиной, на пятнадцать миль удаленной от моря. Я вернулся туда несколько жизней назад, когда там начинали раскопки немецкие археологи, и снова увидел развалины старого города. Я узнавал колонны и каменные блоки под ногами. Раньше я уже прикасался к ним. Они казались мне ближе большинства человеческих существ. Пока мир вокруг нас менял свои очертания, мы замерли на месте.

Теперь я редко испытываю ностальгические чувства. Слишком многое оставил позади. Я знаю, что легче всего принять постепенные перемены, а огромные скачки и потери способны сокрушить человека. Из моей памяти давно уже стерся мой дом, следы моей жизни, воспоминания о семье. Но не это меня огорчало, а вид древнего города, когда-то могущественного, стоявшего на морских торговых путях, а ныне втиснутого в отдаленную засушливую местность.

А тогда я, мальчишка из восьмого столетия, сокрушался о том, каким разрушительным выглядит настоящее и насколько хрупко прошлое. Настоящее быстро проходит, можете вы сказать, и так оно и есть, но оно уходит, сметая все на своем пути.

Я часто сидел у какого-нибудь полуразрушенного алтаря с видом на море и пытался вообразить, каким был наш город до упадка. Хотелось думать, что история — путь прогресса, но, глядя на то, что осталось от Пергама, и размышляя о возможных путях в будущем, я понимал, что это не так.

Первым важным событием той моей жизни стало появление моего старшего брата из моей первой жизни в Антиохии, который вновь вернулся к роли старшего брата. Такого рода события, когда члены семьи переходят из одной жизни в другую, время от времени происходят. Держаться людям вместе на протяжении нескольких жизней обычно помогает преданность, однако исконное стремление души обрести гармонию и решимость может заставить человека противостоять перенесенным страданиям. Я узнал старшего брата с чувством неловкости, сохранившимся с юности. Меня терзала любая ассоциация с горящей деревней в Северной Африке, и к этому добавилась неприязнь, давно возникшая между мной и братом, когда я признался командиру — а позже священнику, — что мы совершили набег не на ту деревню. Мной двигало неотвязное чувство вины, а не враждебность или мстительность, но брат понял это по-своему. С первого момента узнавания, когда мне было не более двух-трех лет, я сообразил, что нужно избегать его.

Теперь его звали Иоаким, и он, храня верность своему раннему увлечению стать сторонником иконоборчества при императоре Константине, в возрасте семнадцати лет ушел из дома, оставив семью в Пергаме. Его миссия заключалась в уничтожении религиозного искусства, нападении на монастыри и унижении монахов. Нет никакого секрета в том, как уничтожались прекрасные старинные произведения искусства.

В то время меня звали Киросом. Я стремился, чтобы в каждой жизни у меня было новое имя. Позже я стал отзываться на имя, данное мне родителями, но сам себя называл старым именем. Это сбивало с толку больше, чем можно представить. Даже в течение одной жизни в одном теле довольно сложно сохранить свою индивидуальность. Вообразите себе десятки жизней и десятки тел в десятках мест и десятках семей, и это далее усложняется десятками смертей в промежутке. Без моего имени моя история — не более чем внушительный клубок случайных воспоминаний.

Иногда у меня возникало желание прервать нить моей затянувшейся жизни. Продолжать путь, сохраняя в себе целостность личности, казалось слишком трудным. Мне представлялось, будто прошлое и будущее, причина и следствие, модели поведения и связи образуют гигантское хитроумное устройство, продолжающее работать лишь благодаря моим усилиям. Если я махну на это рукой, все обратится в хаос чувств. Вот то, чем мы действительно владеем. Все прочее — фантазии и выдумки. Но нам нужны эти выдумки.

В какой-то момент после начала последнего тысячелетия я стал называть себя по-особому. Как бы ни называли меня родители, я просил их называть себя Дэниелом, тем именем, которое было у меня с самого начала. Некоторые противились, но всем, так или иначе, приходилось смириться, потому что у них попросту не было выбора.

События того вечера, о которых я хочу вам поведать, произошли около 773 года. Есть много такого, что я повидал и о чем мог бы вам рассказать. Но я излагаю любовную историю и постараюсь придерживаться нити повествования с наименьшими отступлениями.

Я отчетливо помню тот особенный вечер. Два года я не видел своего ужасного брата Иоакима, и он должен был приехать домой. Несколько недель назад он известил нас о том, что взял жену и привезет ее с собой. Как вы понимаете, все семейство переполошилось. Брат был старшим сыном в семье, и, несмотря на то что слыл отвратительным человеком, мы все думали о нем хорошо, поскольку его уже долго с нами не было.

Если не считать старшего брата, у меня в те годы была хорошая семья. В свое время я повидал порядочно людей, и лишь немногие внушали доверие. Полагая, что таких потом будет больше, я ошибался и не уделял достаточно внимания своим родителям. Отец мой был добрым человеком, хотя и сдержанным, а моя мать была искренне любящей душой, что, вероятно, иногда шло ей во вред. Самое худшее, в чем я могу их обвинить, это родительская слепота. Это нечто присущее почти всем, кто любит своих детей. Два моих младших брата, особенно самый маленький, отличались добрым нравом и доверчивостью.