In convertendo. Рассказы

Язычество

Как-то в компании некий джентльмен прочитал стихи из старого гимна. Чтобы не вводить вас в заблуждение по поводу собравшихся, сразу оговорюсь, что гимн был взят не из псалтыри, а из «сборника» — это имеет значение. Вот строки, которые он тогда прочел:

А потом еще и еще, стихи радовали слух, но когда чтение закончилось, один из гостей сказал, что все это, хоть и прекрасное, однако «самое настоящее язычество». Он сказал это не в том смысле, в каком мистер Пекснифф говорил, рассуждая о сиренах: «Сожалею, но это язычество». Смысл его высказывания в другом: поэт использовал образы, на которые не имел права, попытался украсить, позолотить скучные христианские небеса привлекательными языческими узорами, которые по праву принадлежат миру, не утратившему свои краски с появлением Галилеянина.^{3} Ему бы хотелось сделать так, чтобы писатель был подобен джентльмену, собравшему гостей на Приятную Воскресную Вечеринку и пытающемуся заполучить вас туда под лживым предлогом, будто поклонник Киприды,^{4} если не Солнца, ровно в три тридцать приступит к обрядовой церемонии. Как ни странно, спорить с ним никто не стал, но я не мог не задуматься над тем, каким образом Сильван догадался, что красивые чувственные стихи проникнуты язычеством, противостоящим христианству, что христианство, если взглянуть на него с эстетических высот, мрачное серое занятие, главным образом лишающее людей покоя своей негативной этикой. Боюсь, «Когда порочный человек» и «Возлюбленные братья» основаны как раз на подобном недоразумении. У меня нет сомнений в том, что пуританство с его летописью уродства и всеобщего свинства — поищите у сэра Вальтера Скотта последнее выражение — приложило к этому немало стараний. Но ведь мы действительно имеем дело с недоразумением. Начнем с книги, которую принято считать самой авторитетной в христианском мистицизме. Разве найдется более прекрасный пример использования чувственной образности, чем Песнь Песней?

«Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина…

Мирровый пучок — возлюбленный мой у меня, у грудей моих пребывает.

Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках Енгедских…

Что яблоня между лесными деревьями, то и возлюбленный мой между юношами. В тени ее люблю я сидеть, и плоды ее сладки для гортани моей.

Он ввел меня в дом пира, и знамя его надо мною — любовь. Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».

И совсем у другого автора мы находим такие строки:

«Бедная, бросаемая бурею, безутешная! Вот, Я положу камни твои на рубине и сделаю основание твое из сапфиров; и сделаю окна твои из рубинов и ворота твои — из жемчужин, и всю ограду твою — из драгоценных камней».[6]

И еще у одного Пророка мы читаем:

«Я буду росою для Израиля; он расцветет, как лилия, и пустит корни свои, как Ливан.

Расширятся ветви его, и будет красота его, как маслины, и благоухание его, как от Ливана.

Возвратятся сидевшие под тенью его, будут изобиловать хлебом, и расцветут, как виноградная лоза, славны будут, как вино Ливанское».[7]

Сияющие драгоценные красоты Апокалипсиса слишком хорошо известны, чтобы я цитировал их тут. Итак, я размышлял о недоразумении, из-за которого тот человек считал образность старого гимна «языческой», ибо она была прекрасна и чувственна. Но ведь христианский миф как раз славен постоянным и обильным использованием подобной образности. В основании Небесного Сиона драгоценные каменья, да и яаление Всевышнего описывается в символике драгоценных камней:

«…и Сей Сидящий видом был подобен камню яснису и сардису; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду».[8]

В точном соответствии с этой священной, символической и чувственной системой христианская Церковь решила вопрос с публичными службами, взяв за пример Иудейскую обрядовость. Было ведь сказано неким простодушным писателем, что желающие насладиться настоящим «язычеством», должны идти к мессе, ибо в наши дни они нигде больше не увидят цветочные гирлянды, священные завесы, святые лики, горящие факелы, облачка благовоний, верховных жрецов в облачениях и белый танец процессии. Нигде больше они не услышат музыку, взывающую к богам. И из сказанного очевидно, что современные секты, которые мыслями, словами, делами отделяются от этой системы чувственной символики под тем или иным предлогом, не имеют права называться христианскими. Их религия теряет «плоть», становится тощей и серой, призраком, но ни в коем случае не призрачной в старом английском значении этого слова. Что же до изгнания злого, грозного, ужасного «привидения» истинной религии, то было бы неплохо отыскать всемогущего заклинателя, чтобы он навсегда отправил нечистую силу в глубины Красного моря!

Однако есть еще одна ошибка в сравнении христианства и язычества, возможно, более банальная, чем та, о которой я говорил, и, в общем-то, заслуживающая, чтобы ее поместили в Академический перечень Вульгарных Ошибок. Это недоразумение приводит к тому, что считается, будто добрые христиане должны вести строгую жизнь, а добрые язычники могут делать, что хотят. А всё лавр, голубки, пеан и «нимфы обнаженные в лесу» мистера Суинберна.^{5} Полагаю, многие видят в язычестве сплошное пированье; как будто истинные язычники исполняли религиозный долг, исключительно увенчивая себя — и других — венками из роз, распевая оды в честь нимф и граций, вкушая фалернское вино и — что ж — услаждая себя другими способами. Языческий мир — будто необъятное Телемское аббатство,^{6} где каждый может делать, что хочет, и нет никаких правил или законов, а также слов «нет» и «нельзя». Итак, не иначе как быть мне pelra scandali и lapis offensionis[9] для некоторых из моих друзей, однако должен все же сказать, что не верю в большую разницу между принятой «моралью» обычной греческой деревни в пятом веке до Рождества Христова и принятой «моралью» обычной английской деревни наших дней. Я обдуманно говорю «принятой», ибо верю в то, что католическая вера предлагает избравшим ее ясный путь истинной святости, о котором упорно, хотя и не осмысленно, мечтали преданные своей вере древние греки; а святость подразумевает сверхмораль, или этику, поднятую до немыслимых высот. Прелестная сказка «Дафнис и Хлоя»^{7} принадлежит более позднему времени, но я не сомневаюсь, что очень многие священники преисполнились бы радостью, будь их юные прихожане так же невинны, как Дафнис и Хлоя. А если принять во внимание, что у наших селян советчики и пастыри куда просвещеннее и почтеннее, чем были у двух очаровательных влюбленных, думаю, придется признать: Девоншир и Норфолк не очень-то сияют благонравием в сравнении с Древней Грецией. Короче говоря, крестьянский двор не более пример благонравия греческого, чем английского. Вне всяких сомнений, некоторые из греческих деревенских обрядов привели бы английскую гостиную в ужас, но английская гостиная не Всевышний и не церковный собор, и ее приговор: «Мы все потрясены» — не вызывает доверия. Конечно, было бы большим упрощением реконструировать язычество с культом роз и вина из недостойного поведения порочных людей в больших городах давних времен, ведь эти люди ни в коей степени не являлись язычниками. Они — атеисты и дебоширы, какие есть в любом прогнившем и деградировавшем обществе; и также было бы большой натяжкой судить о нашей цивилизации по поведению худших представителей сегодняшнего Лондона или Парижа, так что не стоит принимать «Афродиту» Луиса^{8} за истинную картину жизни и нравов язычников. В те давние времена и даже в более поздние, когда Апулей^{9} писал свои двенадцать книг «Метаморфоз», обычно называемых «Золотым ослом», ведь они не были задуманы как свидетельство возвышенной и эстетической чистоты язычества как такового. Конец повествования, где говорится о том, что Луций стал священнослужителем одного из египетских культов, несет в себе и строгость, и очищение, и формальное соблюдение обычая; последние страницы содержат нечто гораздо больше, чем просто нимфы в чаще, вино, цветы и воля вольная.

Но вот покидаешь период гниения и распада, а также обыденного атеизма и попадаешь в настоящую Древнюю Грецию в то время, когда создавалась великая греческая литература, и трудно понять, откуда вообще появилась бессмыслица о всеобщей вольнице. Почитайте трагедии Эсхила и Софокла^{10} и увидите, насколько далеки истинные идеалы Древней Греции от глупой Пантомимы Преображения с искусственными цветами, красными лаймами[10] и голыми ногами, что зачастую представляют некоторые из нас. Участь обреченных домов, участь гордых людей, участь сатанинского невежества, которое могло бросить вызов даже небесам, участь Великого Царя, верующего в свое воинство и оружие, ужасные декреталии судьбы — вот о чем пишут драматурги, и невозможно представить, что люди, посвятившие свою жизнь чувственным удовольствиям, люди, которым неведомы законы нравственности, могли быть тронуты этими аскетичными и страшными повествованиями. Великий белый театр под открытым небом, тысячи зрителей, актеры «на котурнах» и в масках, скрывающих неуместные человеческие эмоции, декламация — все подчинено тому, чтобы неадекватный «драматизм» не испортил великий труд; белый хор, исполняющий старинный танец возле священного алтаря и поющий в монотонном «церковном» стиле; слепой Эдип,^{11} в конце концов исчезающий в Священной Роще, в нематериальном мире успокоения и спасения, — вот картина Древней Греции, которая совсем не похожа на Розовую Вольницу наших неоязычников. Если характеризовать аттическую драму одной фразой, то ее можно назвать Доктриной Предопределения, положенной на медленную музыку. В самом деле, люди, способные вообразить мстительных Фурий,^{12} имели четкое представление о добре и зле, и не стоит даже говорить, что это подтверждается самыми разными свидетельствами. Кстати, необходимо помнить, что Платон и Аристотель были довольно серьезными людьми, которые до сих пор оказывают влияние на серьезных людей во всем мире.

У меня есть еще одно соображение, отвергающее популярное представление о язычестве как о не имеющем границ выражение чувственности. Мистер Эндрю Ланг^{13} красноречиво и с большим знанием дата показал нам, что греческая мифология и ритуальность являются варварскими, развитыми и украшенными людьми, в высшей степени одаренными эстетически; он показал нам грубый источник классической религии на примере верований австралийских аборигенов и им подобных. Отсюда следует больше, чем может показаться на первый взгляд; отсюда следует то, что греками правила и повелевала очень сложная и всеобъемлющая система религиозных ритуалов, обрядов очищения и традиционных обычаев, запрещающих и приказывающих; и вот в этих границах люди могли делать все, что им заблагорассудится. Исследователям варварских времен известно, что у тогдашних людей были другие нормы морали и поведения, отличающиеся от наших, но эти нормы строго соблюдались; ни один абориген, ни один негр ни при каких обстоятельствах не может поступать, как ему вздумается. Вне всяких сомнений, эти люди так же, как древние греки, имеют права, которые мы не можем одобрить; но, с другой стороны, дикая Австралия, Центральная Африка и Древняя Греция подчиняются и подчинялись законам и обычаям, запретам и установлениям, которые показались бы излишне строгими даже шотландским пресвитерианцам семнадцатого столетия. В древнем язычестве (и в том, что сохранилось до нашего времени у дикарей) были приняты обряды посвящения, болезненные для тела и внушающие страх духу; прежде чем мужчина обретал право на удовольствия, он должен был доказать свою способность терпеливо и храбро переносить страдания.

В итоге я прихожу к мысли, что наши современники, которые прославляют язычество, на самом деле не были бы счастливы, доведись им жить в Афинах. Ну а что касается Спарты —!