Иначе быть не могло...

Глава первая

Еще только утренняя заря занялась, а мы со своими чемоданчиками уже шагали по харьковским улицам к Толкачевке, где размещались студенческие общежития.

Большинство студентов разъехалось на каникулы, и нас поселили в том же корпусе, где жил и Петя Лобода, совмещавший работу с учебой в вечернем институте. Петя и вручил нам направление на временную работу в Главное статистическое управление, которое находилось в недавно выстроенном доме Госпрома — самом большом и высоком здании Харькова. Задрав головы, мы принялись считать этажи… Казалось, дом упирается в небо. Он стоял, как осуществленная мечта нашего детства, — такие дворцы мы возводили мысленно для обездоленных ребят. Охваченные волнением этой сказочной действительности, мы долго ходили вокруг этого здания и никак не решались войти, хотя очень и очень хотелось забраться на самую верхотуру — оттуда, казалось, увидишь весь мир…

Нам нужно было попасть на седьмой этаж. Поднимаясь по лестнице, мы не переставали удивляться, почему не видно людей. Вдруг на лестничной площадке распахнулась дверца, вышло несколько человек, и кабина, в которой они приехали, понеслась ввысь. На этажи поднимал лифт. Мы переглянулись — и стремглав вниз! Вошли в лифт, боязливо нажали кнопку и вскоре очутились в широком коридоре. По обеим сторонам — одинаковые двери с табличками. Взад-вперед снуют люди. Окидывают нас взглядами, от которых возникает чувство неловкости. Украдкой и я быстро оглядываю Ивана — может, что-нибудь не в порядке с одеждой? Но нет, юнгштурмовский костюм ладно сидит на нем. Защитного цвета рубашка аккуратно заправлена под ремень, через плечо — портупея. Я тоже была в юнгштурмовском костюме, очевидно, это и привлекало к нам внимание: жаркий летний день, все в легких, открытых платьях, а тут девчонка в узкой защитного цвета юбчонке и в такой же перетянутой портупеей рубашке с длинными рукавами…

Мы отыскали нужную комнату. И только тут впервые подумалось: ведь у нас для работы в учреждении нет никакой специальности. И мы об этом откровенно сказали секретарю комсомольской организации этого управления.

— Ничего, ребята, смелее. Грамота у вас есть, огонек в работе будет — вы же комсомольцы! Дмитрий Алексеевич работу вам подберет, а люди у нас хорошие, помогут, не переживайте зря… — подбадривал нас комсомольский секретарь. И мы сразу ощутили чувство локтя, а с ним и пришла вера в свои собственные силы.

Вошли в кабинет, а Дмитрий Алексеевич к нам навстречу.

— Ух ты, силища какая! Да вы же настоящие вояки!

После этих восклицаний усадил нас, подробно обо всем расспросил, слушал с таким вниманием, что рассказ получился непринужденным и вскоре ему знакомы стали и Вера Александровна и Николай Лукич, наш старший мастер, и харьковские друзья.

— Ну, хорошо, давайте теперь подумаем о вашей работе. Начнем, пожалуй, с тебя — токарь, как ты понимаешь, нам не нужен, а вот оригиналистка нужна. Думаю, ты должна с этим делом справиться, оплачивается работа хорошо, что для вас сейчас немаловажно.

Писать статистические формы печатным шрифтом, а затем их размножать на стеклографе — это и есть специальность оригиналистки, — как я поняла из разъяснений Дмитрия Алексеевича.

Слушая эти разъяснения, я краснею и ерзаю на стуле, наконец чистосердечно признаюсь, что у меня безобразный почерк и, к сожалению, я с этой работой не справлюсь.

— Ничего, ничего, поможем тебе поначалу, а затем приучишься, привыкнешь, и все у тебя получится хорошо.

— Верно, Иван?

— А вот тебя назначим статистиком.

Еле сдерживаюсь, чтобы не попросить и меня назначить на такую работу, ведь у меня с цифрами большой лад, но молчу, неудобно добиваться того, что тебе не предлагают. С тем и ушли мы от Дмитрия Алексеевича. И на второй день стали работниками этого управления.

Нас здесь окружили таким вниманием и заботой, что невозможное стало возможным. Одна мысль нас не покидала — не подвести этих замечательных людей, — и это помогло нам освоить новые квалификации не в совершенстве, но вполне терпимо. Работали с увлечением, не замечали времени, я со своими формами часто и вечерами занималась, хотелось как можно лучше сделать и приходилось много раз переписывать.

Петя Лобода тоже был доволен нами, он получал хорошие отзывы о нас и помогал своими советами.

Незаметно подошел день первой получки. С усердием вывожу в ведомости свою фамилию, не спеша отходит от окошка кассира Иван, и мы переглядываемся: столько денег у нас еще никогда не было!

В воскресенье встали пораньше, накупили всякой вкусной еды, сели в трамвай и покатили к братьям-коммунарам, в нашу рабочую семью.

Все обитатели рабочего двора высыпали нам навстречу. Как говорится, не знали, куда посадить и чем угостить, засыпали вопросами, и мы поняли, как соскучились по этим людям. Когда улеглась первая радость встречи, Толя, критически оглядев Ивана, обернулся к Ивану Елистратовичу:

— Дядя Ваня, пойдемте с нами, купим Ивану сапоги, а то ведь он вот в чем ходит…

Действительно, с обувью у Ивана было плохо: как пришел к нам в дом в старых, разношенных отцовских сапогах, в которых разве что не утопал, так в них и в Харьков приехал. Каждый, кто глянет на его ноги, непременно улыбнется: «Мужичок с ноготок…»

Это была первая наша самостоятельная покупка, а главное, на заработанные самими деньги. Долго выбирали, спорили, наконец нашлась пара, словно специально сшитая для Ивана. Старые отцовские сапоги завернули, обвязали бечевкой.

— Береги как память! — сказал Иван Елистратович.

Сапоги эти напоминали о многом. О том, как появился в нашем доме деревенский четырнадцатилетний парнишка. Один пешком протопал он более шестидесяти километров, неся за плечами в мешочке из сурового полотна томик стихов Леси Украинки и рассказы Максима Горького. Тоненький, с ямочками на щеках и застенчивой улыбкой, в черных вылинявших брюках и пиджаке с чужого плеча — таким предстал перед нами этот мальчонка и отрекомендовался:

— Иван!

Жить мальчонке было негде, а учиться хотелось — страсть!

Да, о многом напоминали старые отцовские сапоги…

Приближалось время экзаменов, а куда направить свои мечты, свои силы — никак не можем решить. В шестнадцать да и в восемнадцать лет трудно распорядиться своей судьбой. А профессия в жизни человека — определяет его судьбу, — так нас с детства учили.

В профшколе у нас теоретическую механику преподавал заводской инженер. Высокий, стройный, с добрым лицом, светлыми, веселыми глазами и кипучей энергией. Когда он объяснял самые простые, начальные и сложные положения механики, его слушали все, боясь слово проронить, так умело и с любовью он чертил на доске, объяснял и знал свой предмет.

Так вот, на последнем занятии перед окончанием школы, прощаясь с нами, он заговорил о выборе профессии.

— Придет пора вам выбирать себе профессию, помните всегда, что в жизни человека — основное.

Если профессия нравится, если ты ее любишь, то ее и знаешь хорошо, никогда не устаешь ее улучшать, совершенствовать, и тебе легко, потому что нравится твое дело и делу польза, потому что со знанием его делаешь.

Профессия даже на внешность человека влияет. Мы почти безошибочно отличаем токаря от литейщика, инженера от врача, преподавателя от геодезиста, но это все тогда верно, когда человек увлечен своей профессией. Если он случайно ее получил, она и на его внешности не отражается и делу не полезна.

Мы после этого «назидания» много раз затевали спор, по наружности определяли род занятий того или иного человека и даже осмеливались допытываться у незнакомого, кто из нас прав, и, конечно, часто ошибались — ведь детьми были…

Но о значимости выбора профессии никогда не забывали.

Были шалости — каждое утро мы взбегали на десятый этаж дома Госпрома и, поднимаясь, задумывали, если первой ступит правая нога, тогда документы подаем в технический институт, а если левая, то — в гуманитарный, а кто первый на животе спустится вниз по перилам, тот и примет решение, и каждый день по этому признаку приносил новые решения.

Мы слушали советы старших, а их было много и все разные.

— Вы, ребята, поступайте в «техноложку» — знатный институт, а главное туда идут в основном рабочие — пролетарский институт, — советовал секретарь комсомольской организации ЦСУ — Борис. И мы с ним соглашались.

— Ну, Иван да Ольга, как у вас идет подготовка к экзаменам, помогает вам главный бухгалтер в решении задач? — спрашивал Дмитрий Алексеевич.

Помогал нам Аристарх Сафронович и все советовал поступать в финансово-экономический институт.

— Будете у нас работать, а вечерами учиться. Обуетесь, приоденетесь и жить будет легче.

Советы Аристарха Сафроновича не находили отзвука в наших сердцах. Иван Елистратович говорил:

— Надо, ребята, идти в машиностроение или металлургию — это главная сила, она будет определять все наше хозяйство.

Петя тоже советовал поступать в технический институт, тем более подготовка в школе получена техническая.

Наслушаешься — голова идет кругом: и то хорошо, и это… Но ведь профессия — основное в жизни человека, и надо делать свой выбор, не ошибиться, так выбрать, чтобы-можно было потом сказать, как Коля: «Нет, никуда уж я отсюда не уйду, от этой самим избранной судьбы».

Ну, а если заглянуть во внутренний «тайник», что называется, в душу? Чего просит твоя душа? Задаешься таким вопросом, и, словно наяву, видится свечение белого искристого металла, выпускаемого из вагранки: вот он тонкой струйкой разливается по опокам… И возле опок стоит безмерно любящий свою профессию дядя Михась, а рядом с ним — Иван Елистратович. «Мы, к примеру, кладем мартеновскую печь, как деды клали, а вот если бы по-ученому, оно, смотришь, и быстрее, и лучше было бы».

Не будет металлургии — не будет и машиностроения, металлургия — определяющая отрасль промышленности.

Значит, металлургия!

Дорогие, родные, далекие и близкие наши друзья, воспитатели, преподаватели! Посмотрите на двух ребят, энергично шагающих по улицам большого города, посмотрите, как смело взбегают они по ступенькам огромного здания столичного института. Разве можно подумать, что это вчерашние деревенские ребята? Только по неизменным юнгштурмовским костюмам узнаете вы своих товарищей, своих воспитанников, но если заглянете в их сердца — они остались все теми же любящими, благодарными вам детьми и друзьями.

Так в день первого экзамена мысленно разговаривали мы со своим родным домом.

День выдался на редкость ярким. Семь утра, а солнце, кажется, заполнило до краев все улицы, дома, отсвечивает в окнах, золотит жестяные крыши, полирует трамвайные рельсы, сочится сквозь ветви деревьев… И растаял страх.

Во дворе института полно молодежи. Парни и девчата то собираются группками, то расходятся; одни, примостив на коленях тетрадки, решают какие-то задачи, другие вслух повторяют теоремы, кто-то смеется… Вот стоят кружком красиво одетые девочки, на лицах — самоуверенность: «Мы не то, что вы».

Их папы и мамы тут же — одергивают им платьица, поправляют банты.

Есть и скромно одетые девочки, большинство — дети рабочих; немало таких, которые уже и сами успели поработать.

Кто-то трогает меня за плечо.

— Привет, ребята, а я поджидаю вас. — Это Костя, мы с ним в один день сдавали документы. — Что-то у меня душа не на месте! До этой минуты считал — с математикой справлюсь, а теперь вдруг засомневался…

Костя — самоучка. Он приехал на учебу по командировке деревенского комитета бедноты. Мы читали письмо, адресованное институту и подписанное членами комбеда:

Костя стеснялся подавать эту рекомендацию: «И хвалят зря, и написано не очень грамотно», — но мы убедили его. У Кости открытое, хорошее лицо, он легко краснеет, улыбчив, говорит мягким баском:

— Проснулся сегодня чуть свет и никак не пойму, где я… Во сне купался в родничке, что у нас под горой наружу выбивается, а в нем листья берез и сосновые иглы плавают… Я с ними плавал вперегонки, и вдруг стало холодно-холодно… Тут и сон кончился.

Выяснилось, что Костя ночевал на вокзале, больше негде было. Решили взять его к себе в общежитие, место найдется. Заговорили о математике, которая так его беспокоила. Заговорившись, не заметили, как к нам подошел хорошо одетый паренек в очках и без всяких предисловий растолковал формулу, из-за которой у нас разгорелся было спор.

— Ты, видать, насчет математики зубр! — одобрительно заметил Костя.

Оказалось, что «зубра» зовут Антоном. С каждой минутой он нравился нам все больше. Теперь мы стояли уже вчетвером. У нас тоже образовалась своя компания.

Вдруг все как бы оборвалось: и шум и объяснения, знакомство и пожелания — и все ринулись по звонку в экзаменационный зал.

С этого момента запомнились только белые листы бумаги на столиках, высокие окна, залитые солнцем, мозаика на лепном потолке, образованная игрой солнечных лучей в громадных люстрах, и страх, что не вижу никого из своих друзей.

Вскоре все уселись, и тогда преподаватели раздали варианты экзаменационных задач и примеров. В это время я увидела Костю — он сидел за третьим столом сзади меня, а Иван оказался в следующем ряду.

Теперь за работу — все вокруг исчезло, осталась только контрольная. Сначала работала как бы с опаской, медленно, а потом увлеклась и строчила, что есть мочи.

Сзади меня сидела девочка с бантом в косах, и я услышала: «Нет, нет, что вы», — обернулась, а Костя хотел передать мне записку, заметив мой взгляд, он ловко бросил ее на мой столик. Он не мог решить примера. Быстро сделав его, я проверила еще раз свою контрольную и закончила ее.

Иван что-то еще думает, помочь ему невозможно и уходить тоже не решаюсь, но вот видно он смекнул, так как начал быстро писать. Еще раз проверяю свое решение, а вдруг что-то не так, но нет, ошибок не нахожу и отдаю свою работу в числе первых. Женщина-преподаватель, взяв у меня экзаменационный лист, приветливо улыбнулась, и было такое чувство, будто она весь мир мне подарила…

Вышли мы из зала одновременно с Антоном и по памяти начали проверять с ним мой вариант контрольной. Тут вдруг увидела Толю, стоит взволнованный, озабоченный — мы сильно обрадовались друг другу.

— Решил, возьму сегодня свободный день, а потом отработаю — все же вам легче будет — не одни.

Чувствую, что от благодарности заплачу — знала и верила, что ребята о нас думают, как и мы о них, и что в трудную минуту мы всегда вместе, но не ожидала увидеть кого-либо из них здесь.

Вскоре подошел Иван. Снова проверяем правильность решения контрольной, теперь ожидаем Костю, у него тоже все в порядке. И как будто гору с плеч свалив, повзрослев, с необыкновенной уверенностью в справедливости всего существующего, опять окунулись в лучи яркого солнечного дня.

Гуляем по улицам, по парку, до неприличия громко разговариваем и шумим, смеемся и то перепрыгнем через одну, то через другую скамейку, затеваем в парке соревнования по прыжкам в длину, творим что-то несуразное, а внутри все ликует — ведь сдали первый экзамен.

После первой буйной радости все почувствовали голод — с утра ничего не ели.

Антон живет неподалеку и приглашает нас всех к себе. Я уже знала, что Антон — сын профессора и мне не очень хотелось идти в незнакомый дом, тем более к таким людям. Но ребята настояли.

Антон жил со своими родителями в большой, красивой квартире. В кабинете отца, куда он нас привел, все было необычайно таинственно: полумрак от зеленых тяжелых портьер на окнах, шкафы с книгами в толстых кожаных и тонких сафьяновых переплетах, письменный стол на толстых медвежьих лапах, хрустальный письменный прибор на нем — громадный глобус на позолоченной оси — как бы вращал весь мир перед нами. Все это было красиво, но давило своей тяжестью и необычностью.

В столовой — большой и очень просторной — все переливалось фарфором и хрусталем, на полу лежал большой ковер, а стулья с высокими спинками, обитые кожей, наверху инкрустированные, делали нас всех такими маленькими, даже жалкими.

Только картины, висящие на стенах, возвышались, затмевали эту обстановку, блистая талантами художников и красотой русской природы.

Картина Васнецова «Сумерки» — на одной стене и «Золотая осень» Левитана — на другой «смотрели» друг на друга, перекликаясь чудесным изображением природы, красочной гаммы и какой-то необыкновенной тишиной и покоем. На самой широкой стене в позолоченной раме картина «Туманное утро» Шишкина.

Нам казалось, мы ощущаем прохладу реки, окруженной лесом, запах полевых цветов и зеленой, свежей травы.

Песней звучала красота нашей природы, уносила в недалекое, милое детство — мы лежим на печке в маленьком домишке дяди Матюши и впитываем в себя красоту народных творений. «На ковре-самолете Иван-царевич с прекрасной Царевной», «Аленушка» — такая понятная нам, мы вместе с ней ощущаем страх перед грозой, нам жалко ее, хочется помочь ей.

Образы сказок, красота изображенной природы, превращали непритязательный домишко дяди Матюши в дивный сказочный дворец.

И здесь величие таланта, красота изображения вызывают чувство возвышенного, делают несущественным все то, что давило, угнетало нас в обстановке этой квартиры.

Во время обеда Костя поднялся со своего стула и прочел певучим голосом «Музу» Шевченко.

Всеми овладело стремление рассказать, показать что-то красивое.

Иван читает выдержки из написанного им рассказа, который скоро отправит в редакцию, Толя — отрывок из «Челкаша» Горького. Сестренка Антона играет вальс Шопена.

Мы сидели на стульях, поразивших нас, но уже не казались себе маленькими и жалкими. Творчество, благородные стремления возвышали нас. Молодость и вера в прекрасное будущее украшали сейчас этот зал, затмевая красоту фарфора и хрусталя, мебели и ковров.

Уходя, отблагодарив хозяев, мы унесли с собой чувство еще большей красоты и уверенности в жизнь — в человека.

О профессоре, заведовавшем кафедрой аналитической химии, говорили, что для него химия превыше всего, что он гроза студентов и на экзаменах «режет» почем зря.

Именно этот профессор и принимал у меня экзамен. Когда я оказалась перед ним, у меня противно задрожали коленки, руки и пропал дар речи. А он посмотрел на меня и чуть сощурил глаз.

— Ну-с, мадемуазель, что же вы знаете о галогенах?

Я обернулась, решив, что профессор обращается к кому-то другому, но сзади, за столами, сидели только мальчики. Вопрос задан мне! И тотчас возмущение вытеснило во мне страх:

— Извините, я не мадемуазель, а комсомолка и знаю все, что требуется.

От удивления глаза профессора округлились, он даже снял пенсне, а клиновидная бородка его метнулась вверх.

— Вот как! Что ж, послушаем вас… Отвечайте.

Когда ответила, стал задавать еще и еще вопросы, потом основательно «погонял» по таблице Менделеева и закончил экзамен словами:

— Так вот, «мадемуазель» по-французски означает «барышня», это не обидное слово. К экзаменам вы подготовились, но знать всего, разумеется, не можете, и я тоже всего не знаю. А характер у вас гордый, это хорошо. Ну-с, посмотрим, как учиться будете.

Пулей вылетела я из аудитории, лицо пылало, и я прикладывалась то одной, то другой щекой к мраморному подоконнику, лишь бы немного остыть.

Уж коли химия сдана самому профессору, остальные предметы сдадим обязательно!

Наконец наступил счастливый день: экзамены позади! На общем собрании студентов мы не увидели девочку с большим бантом и многих из тех, кого приводили мамы и кто посылал впереди себя пап, но зато увидели взрослых людей, которых приняли без экзаменов. Это были рабочие, окончившие рабфаки, парттысячники, участники гражданской войны, люди, прошедшие серьезную школу партийной, советской и профсоюзной работы.

«Посвящение в студенчество», как выразился Костя, мы отмечали в нашей рабочей семье.

Стол ломился от угощений. Тут и тарелки с капустой и малосольными огурцами, тут и пузатый жбан со знаменитым квасом бабки Макарихи, недавно вернувшейся из деревни; тетя Галя тоже постаралась — приготовила вареники с картошкой и творогом, которые так и таяли во рту.

Нас поздравляли наперебой.

— Успешного вам ученья! — провозгласил Иван Елистратович. — Глаза его подозрительно заблестели, а голос вдруг осел, и он закончил уже с хрипотцой: — Желаю стать добрыми сталеварами и чтоб вместе печи класть и сталь варить!

— Вот ведь как здорово! — ликовал Толя. — Из коммунаров да прямо в ученые.

Мы сидели возбужденные, счастливые. Под конец Антон — мы притащили его с собой — начал читать «Двенадцать» Блока:

— Ишь ты! — восхищенно покачал головой Иван Елистратович. — Слова-то какие, аж за сердце берут… Видать, из наших поэт этот, даже фамилия производственная…

Лицо его раскраснелось, давно мы не видели его таким довольным.

Прочитала и я «Буревестника» на украинском языке, когда я кончила, поднялась бабка Макариха:

— Прочитай, дочка, еще раз.

И я снова читаю.

«То крылом чыркнэ вин хвылю, то шугнэ до хмар стрилою. И крычыть. И чують хмары радисть в покрыкови смилим.

В крыках цых жадання бури, гниву миць, вогонь прыстрасты, сподивання перемогы, чують хмары в дужых крыках».

— Вот так и говорил сын мой Гришенька, когда у нас на заводе поднялась забастовка, я работала тогда на черных работах и получала гроши, а Гришенька уже тогда работал помощником машиниста на паровозе.

Пришел как-то поздно вечером домой и говорит: «Прощаться пришел, маманя, может, больше и не свидимся». Как так, говорю, в какую такую даль едешь?

«Нет, говорит, иду навстречу буре — хотим новую, лучшую жизнь построить для бедного народа». Я плачу, прошу — пожалей, Гришенька, мать, отец с войны не вернулся, теперь и ты уходишь.

«Не плачь, мать, иначе не могу, не хочу я тлеть, как твое последнее полено в печке, хочу факелом ярким гореть, может, людям светлее жизнь добудем». Надеялся, верил, как тот буревестник — и на борьбу все рвался.

— Вот, видишь, Макариха, какие нам на смену идут «Буревестники» — наши будущие специалисты!.. Только, поднимаясь навстречу грому и бурям, добившись победы, не отрывайтесь от земли-матушки, от народа — в нем ведь вся сила. Ты, Оля, свой дом родной не забыла порадовать, ведь переживают небось, как там их ребята.

Даже немного обидно стало, что дядя Ваня такое мог о нас подумать. Конечно, мы тут же написали и во всех подробностях описали и экзамены, и новых друзей, и что мы уже студенты, и что очень тоскуем без наших близких и родных.

— Нет, Иван Елистратович, мы не забыли ту землю, на которой родились, тех, которые нас вскормили, вырастили и дали путевку в большую жизнь. Такое не забывается.

Глава вторая

«Доброе утро, мой родной Бронеславик — сестричка моя!

Помнишь, как, бывало, дома на Фабричной мы заберемся в свободное утро под одеяло друг к другу и рассказываем и мечтаем о самом, самом заветном…

Нам хорошо и даже страшно порой было заглянуть далеко вперед — уж очень несбыточными казались наши мечты.

Мы представляли себе и рисовали большие города, институты, красивые дворцы, и в мечтах мы с тобой создавали это красивое, жили в нем, и ликовала жизнь света, побеждая тьму.

Мы читали Чернышевского «Что делать». Четвертый сон Веры Павловны, он был во многом созвучен нашим мечтам. Особенно восхищало нас, что люди будущего превратят пустыни в плодородные земли, покроют садами голые скалы, пророют большие каналы, и мы тут же добавляли — и нашу реку превратят в безбрежное море, которое мы так хотели увидеть, а вокруг построят дворцы.

До сих пор не пойму откуда у нас родилась эта мечта о светлых, ярких дворцах. Даже божьей коровке и то мы копали не просто ямку, а делали ее в виде дворца и надеялись, что она нам большой клад принесет… Помнишь?

И вот теперь, Брончик, я живу в студенческом общежитии и именно на улице Чернышевского.

Красивый большой дом, мне он кажется, конечно, дворцом, и в нем живут только студенты — люди большого будущего.

В высокой, светлой комнате с огромным квадратным балконом, выходящим в сад, — нас живет пять девушек.

Самое удивительное, что к нашему саду примыкает сад Григория Ивановича Петровского — всеукраинского старосты. Мы со своего балкона видим его каждое утро на утренней зарядке, на велосипеде, и что особенно трогает и умиляет — это белая пикейная шапочка с козырьком, как у ребенка. Мы специально не наблюдаем — неудобно, но все же видим все и нам это приятно — он нам видится каким-то необыкновенно всесторонним…

А мы с тобой думали, что люди, занимающие большие посты, какие-то сверхъестественные.

Вот он бывший рабочий, сейчас председатель ВУЦИК и такой простой…

Знаешь, я решила тоже всегда заниматься утренней зарядкой и не пропускаю ни единого денечка — ведь в человеке будущего все должно быть гармонично, — помнишь, мы читали об этом и вырабатывали в себе черты такого человека и даже начали закаляться, выходя в первый весенний дождь навстречу с ручьями босиком. А ты заболела воспалением легких и твердила — «Все равно закалюсь, мы докажем этому «простуднику», что мы сильнее его», — и мы доказали.

А учиться в институте очень интересно!..»

— Подъем, первоклашки! — командует Анка, староста комнаты.

Жаль не дала помечтать, а она строгая и по возрасту старше всех нас, а главное, служила в коннице Буденного. Боевая наша Анка — порядочная фантазерка. Рассказывая о себе, часто преувеличивает, и Женя, самая тихонькая с виду, нет-нет да и ввернет:

— Ты, наверное, чапаевская Анка-пулеметчица, а вовсе не кавалерист.

И хотя нам смешно, что Анка строит из себя бывалого конника и одевается «под Любовь Яровую», иногда даже курит, преодолевая свое явное отвращение к табачному дыму, и щеголяет броскими словечками, мы ее любим за доброту, за щедрость: со всеми поделится, каждой поможет. Нам с ней легко, а то, что она немного приукрашивает свою биографию, — это не беда, это просто от хорошей зависти к тем, кто прошел через гражданскую войну.

Раз Анка скомандовала «подъем» — голову с подушки прочь! После зарядки — холодный душ, — правда, принимаем его только мы с Анкой, — и бегом в студенческую столовую. Там нас поджидают Костя с Иваном. Быстро проглатываем винегрет — ох и вкусно! — запиваем стаканом чая с куском черного хлеба. Дожевываем на ходу и опять бегом, теперь уже в институт.

Жизнь в институте бурлит. Дискуссии о прочитанных книгах перемежаются бурными диспутами на темы дня, а разве пропустишь встречу с шефами или собрание, на котором берутся обязательства: «Ни одного отстающего!», «Даешь отличную учебу!», «Один за всех — все за одного!»

Тогда действовал так называемый бригадный метод обучения. Нашу бригаду прозвали бригадой неразлучных. Везде и всюду мы были вместе.

В нашей группе математику преподавал профессор. Авторитет его был очень высок, и мы, что называется, лезли из кожи вон, чтобы сладить с высшей математикой и научиться оперировать сложными формулами и понятиями…

Человек довольно солидного возраста, с черными с проседью волосами, доходившими ему почти до плеч, он держался с нами, студентами, сухо, а его глаза глядели на многих, будто в пустоту. И только когда он излагал новые, интересные решения в области дифференциальных и интегральных исчислений, развертывая перед нами внутренний мир математики, он оживлялся и увлекался, словно сам открывал их заново. По крайней мере, так нам казалось. Но его вдохновение угасало, когда дело доходило до проверки наших знаний. Что и говорить, не все могли сразу усвоить сложный материал. И все же…

Вызвал он как-то к доске Бабанина, очень старательного студента, в прошлом рабфаковца, и предложил ему решить задачу, причем трудную. Бабанин долго соображал, начал было выводить формулу, но тут же перечеркнул написанное, а потом снова начал водить мелом по доске… Профессор, заложив руки за спину, размеренным шагом ходил взад-вперед по аудитории, поглядывая поверх наших голов в окно, и вдруг, не задав Бабанину ни одного вопроса, остановился и изрек:

— Легче научить зайца спички зажигать, чем вас, молодой человек, математике. Садитесь!

Мы опешили. Стало так тихо, что даже боязно было вздохнуть.

— Леонид Страхов, покажите, пожалуйста, как надо такие задачи решать…

Леонид был сыном полковника, перешедшего после революции в ряды Красной Армии. Учился он неплохо и в отношениях с товарищами старался быть равным, но на занятиях по математике слушал профессора, нередко свободно откинувшись на спинку стула и снисходительно поглядывая на товарищей: мол, мне лично все это понятно, не то, что… И как бы ни бились мы над какой-нибудь «заковыристой» задачей, никто из нас никогда не обращался к нему за помощью.

Грубым, бесцеремонным обращением с Бабаниным и подчеркнуто благожелательным отношением к Страхову профессор нанес нам глубокую обиду, и сейчас мы ревниво всматривались в ряды цифр, которые выводил на доске Страхов. Он начал решать задачу правильно и вдруг запнулся. Послышался шепот Кости: «Не туда пошел…» Внимательно смотрел на доску и профессор. Он, разумеется, заметил ошибку и больше уже не мерил шагами аудиторию, а стоял у окна и терпеливо ждал, что его любимец справится сам.

Внезапно прозвучало:

— Разрешите!

Профессор медленно повернул голову, несколько мгновений молча смотрел на поднявшегося с места Жору.

«Неужели не посадит Леонида?..» — думаем мы.

— Прошу…

И вот уже у доски Жора. Сперва он перечеркнул, а затем тщательно стер с доски все написанное Страховым. Профессор, по своему обыкновению, опять прошелся раз, другой, потом сел к столу, поднял глаза на доску, а задача оказалась уже решенной, причем весьма оригинально.

На лице профессора удивление, но голое бесстрастен:

— Вы нашли интересный способ решения этой задачи.

— Спасибо. Так ведь мы не зайцы, кое-что, а все же смекаем.

Профессора от этих слов передернуло и, не поднимая глаз от журнала, в котором выводил оценку, он бросил:

— Работать надо, молодой человек.

Непонятно было, что он имел в виду: то, что работа приносит положительный результат?

Прозвенел звонок, и тут все страсти вылились наружу: мы тесным кольцом окружили и наперебой поздравляли Жору, а наша независимая, гордая Анка, не удостаивавшая никого из студентов своим вниманием, стала после этого случая оказывать Жоре явное предпочтение.

Жора стоил этого. Мы знали, что он в пятнадцать лет спустился в угольную шахту и прошел все ступеньки от коногона до забойщика. На шахте был ударником, хорошо зарабатывал и жил со своей матерью и младшей сестренкой, не нуждаясь. Сейчас же — только стипендия.

— Ничего, не пропадем, выживем, — шутил он. — Мать на работу пошла. «Хочу, говорит, чтоб сын мой выучился на инженера, как мечтал наш отец». И сестренку пристроил. Проживем… Ведь я, братцы, можно сказать, вторично рожден на свет июньским Пленумом ЦК партии (по решению этого Пленума, тысяча коммунистов была направлена для обучения в высшие учебные заведения); ведь об этом я мечтал, кажется, всегда.

«Вторично рожденному» было около двадцати пяти лет, но никто из нас, «зеленой» молодежи, не ощущал разницы с ним в возрасте. Не очень разговорчивый, вдумчивый, Жора стремился познать самую суть предмета; задачи по математике, по механике, сопротивлению материалов всегда решал самобытно и очень интересно. К Анке он относился хорошо, но вниманием не баловал, частенько даже иронизировал над ней: «Что же ты, Аня, папиросу не закуришь? Этак в тебе никто и не признает кавалериста». А один раз на занятии по физкультуре, когда Анка никак не могла перепрыгнуть через «коня», Жора своим подтруниванием чуть было не довел ее до слез.

Вот так, нескладно, на наших глазах зарождалась в бригаде первая любовь. И хотя их влекло друг к другу, но Анка и Жора всячески избегали встреч наедине.

К тому же для подобных встреч нелегко было выкроить и время. Его у нас, можно сказать, вообще не было. Да и откуда было ему взяться? В вестибюле института висел плакат: «Студенты! Все, как один, отдадим свое свободное время строительству Харьковского тракторного». Редкую неделю мы не выезжали на субботники. Ребята носили кирпичи на так называемой козе, девчонки таскали на носилках цемент и песок. Научились перебрасывать и ловко ловить на лету кирпич, подавать каменщику, а иногда брались и за укладку. Первое время уставали так, что руки было не поднять, но постепенно втянулись.

И вдобавок новое поголовное увлечение — гимнастика и вообще физкультура. Приближается конец учебного года, не за горами экзаменационная страда, а мы участвуем в межинститутских и городских спортивных соревнованиях, втайне я даже мечтаю о физкультурном институте.

Но мечты мечтами, а пока надо готовиться к сессии. «Мы должны не просто сдать, а только на «отлично». Это — дело чести всей бригады», — говорит парторг. И вот мы сидим изо дня в день до глубокой ночи, повторяем пройденное. Я зубрю формулы по химии. Стоит закрыть глаза, и формулы возникают передо мной, двигаются, как живые, даже «разговаривают»…

Девчонки смеются. «Ты, говорят, после экзаменов на Сабуровскую угодишь», — так в городе называли психиатрическую больницу.

— Не смейтесь, девочки, должна же я доказать нашему профу, какая пропасть лежит между мадемуазелью и комсомолкой!

И вот вся бригада неразлучных, в том числе и я, сдает экзамены на «отлично». Мне было даже обидно, что химию принимал не профессор, а его ассистент, но профессор все же пришел и поинтересовался:

— Ну-с, как мадемуазель комсомолка у нас справилась?

Узнав результат, остался доволен.

— Значит, я не ошибся: характер, настойчивость есть, а за этим последуют и знания. Работайте систематически, все дается только большим трудом.

Сдержанно улыбнулся мне и, заложив руки за спину, удалился.

Я смотрела ему вслед и завидовала — знает всю химию, да так, что знаниям его, казалось, нет предела. Мы часто посещали одни и те же лекции, которые он читал разным группам, и они всегда были непохожи.

Мы его видели за работой в лаборатории: проводя обычный эксперимент, — он и это делал так увлеченно, легко и в то же время разно, многогранно, что это «то же самое» казалось новизной. Вот такими бы нам стать! «Не теряйте только, товарищ комсомолка, своего трудолюбия, оно у вас значительное, настойчивость и последовательность характера цените, и жизнь вам за это сторицей воздаст, — промелькнуло его назидание, которое он как-то сделал мне в лаборатории, увидя, как я переговаривалась, отвлекалась во время эксперимента. Трудолюбие — неужели именно оно сделало его «богом» химии?

«Трудолюбие вкупе с увлеченностью делает, уважаемые, чудеса», — любил он часто повторять. Значит еще и увлеченность?

— Ты что остановилась, «само движение»? — шутит наш парторг Митя и вручает мне письмо.

Еле успеваем забежать в аудиторию, вслед за преподавателем. Начался семинар по политэкономии. В руках письмо.

«Привет боевым студентам!

Рад за вас и что написали мне, не забыли. Институт, говорите, военизированный? Это хорошо, а что военрук старый — не беда, строгий — тоже хорошо. Вы же у меня «вояки», понимаете значение дисциплины. Пишу я вам перед отъездом — еду далеко. Когда вернусь, встретимся. Будьте всегда такими душевно чистыми, пытливыми и целеустремленными. Будьте в поведении и делах стальными, тем более металлургами становитесь.

Учитесь постоянно. От поверхностных знаний бегите, только познавши глубину, суть того, что учите, вам будет интересно, легко и полезно для дела.

Обнимаю вас, мои славные ребятки…»

— Маркс доказал, что именно способ производства материальной жизни, обусловливает социальный, политический и духовный процессы жизни. Итак, что мы понимаем под способом производства? Прошу вас.

До моего слуха доходят эти слова, но я думаю о письме, — мне почему-то тревожной показалась фраза: «Когда вернусь — встретимся». И понятно стало, что отъезд связан с событиями на КВЖД.

Поднимаю глаза и вижу недоумение на лице преподавателя.

Вопрос его был обращен ко мне. Я уже начала подниматься со своего места, и в этот миг Костя попросил разрешения ответить, выручил…

Неприятно, ведь политэкономия — мой любимый предмет. Преподаватель рассказывает самые сложные положения «Капитала» так, что они становятся понятными и запоминаются навсегда, а главное, он не поучает, а учит пользоваться первоисточниками, понимать их и запоминать.

И мы этому научаемся. К этому семинару наша бригада готовилась по-особому много и хорошо. Мы сидели после занятий в свободной аудитории, повесив стул на ручку двери, чтобы никто не мешал, и даже обед пропустили, чтобы полностью изучить весь материал.

И вот как у меня получилось…

После звонка все спрашивают, в чем дело, и, конечно, соглашаются, что наш Виктор Емельянович уехал «на ликвидацию конфликта», и тут же успокаивают нас:

— Ведь вы и сами мечтали туда поехать. Вернется ваш боевой командир, — говорит наш парторг.

Он тоже участник гражданской войны, раненая нога ему часто напоминает о штурме Зимнего.

Из нашего курса три участника гражданской войны добровольно уезжают для участия в ликвидации конфликта, и мы передаем письмо Виктору Емельяновичу, авось встретят его. «Мы завидуем Вам и хотели бы оказаться сейчас вместе с Вами», — писали мы…

Анка просила комсомольскую организацию направить ее в действующую армию, в связи с событиями на Дальнем Востоке и возмущалась, что ей не разрешили:

— А вы чего переживаете за Виктора Емельяновича? Понять надо, он же командир. Где же ему быть, если не на поле боя?

И так это обыденно, просто ею сказано, что мы действительно успокаиваемся, Ведь это очень естественно: командир должен всегда быть в строю.

В строй и мы должны были стать.

«Тов. студенты, — призывал новый плакат в вестибюле института, — все, как один, отдайте время своих каникул на борьбу за досрочное выполнение плана первой пятилетки! На оказание помощи колхозам!»

А Кирилл, добрый товарищ детских лет, писал:

«Глазастик! Очень хочу тебя увидеть, поговорить с тобой. У нас, учителей, сейчас много забот: ведь надо не только строить, но и готовить сознательных строителей социализма, а в нашем районе в селах девяносто процентов неграмотных и малограмотных. Учителя да и студенты во время каникул не жалеют сил, лишь бы поскорее ликвидировать эту страшную отсталость. Приезжай к нам! Броня твоя обещала приехать, пишет, что теперь без Дома рабочего подростка чувствует себя как бы осиротевшей…»

До чего же хочется домой, чтобы повидаться со всеми!.. Но мы уже называем Харьковский тракторный «нашим заводом», «нашим первенцем». Нет, на каникулы мы никуда не поедем! Петя свой отпуск тоже проводит с нами: возглавляет все институтские бригады, «а их целый легион», шутя, уверяет он.

В нашей бригаде Иван, Костя, Жора, я. Числится и Антон: он заболел и очень просил подождать его выздоровления, никого другого не принимать. Мы сочувствуем ему, но дело не может ждать, и в бригаду к нам пятой зачисляют Женю. Мы рады: работает она добросовестно.

Жора сперва собирался к себе на шахту, но передумал:

— Поеду к моей родной, а расставаться потом будет тяжело, нет, останусь-ка с вами!

Анка при этих словах изменилась даже в лице: у нее заболела мать, и она должна была уехать.

— Одной тебе скажу, Ольга: пусть бы лучше уехал на шахту, а так… Ведь целое лето могли работать вместе. Ты только не думай что-нибудь такое…

Я не особенно разбиралась тогда в этих деликатных вопросах, но Анку мне стало жалко.

А наш Тракторный рос и хорошел.

Вот уже почти полностью воздвигнуты высокие белые стены, уже плетутся замысловатые, ажурные стропила. Идут работы и внутри здания.

Наша бригада занята на кладке печи. Пристально всматриваемся в ее все более и более ясно вырисовывающиеся контуры, в каждую деталь, то и дело спрашиваем, что да как — металлургу надо быть и печником.

Костя и Жора работают на кладке. Я с Женей, Иван и еще один студент из машиностроительного — подсобники: подносим материалы, подаем укладчикам кирпич и сами потихоньку приучаемся вести ряд, класть арочки.

Костю — рослого, сильного и, как говорят рабочие, «увесистого» — здесь уважают, ему доверяют ответственную работу.

— Не теряйте и вы надежды, — подбадривает нас мастер, — силенок прибавится — тоже станете каменщиками…

Мы соревнуемся с рабочей бригадой честь по чести, заключили договор и не отстаем, вместе с ней попали даже на доску лучших ударных бригад и обедаем за столом для ударников. Вроде бы неловко садиться за этот стол — уж очень на виду, но рабочие встречают нас по-доброму:

— Давай, техническая интеллигенция, присаживайся!

За обедом и шутки и серьезное, и смех и забота.

Сегодня целый час не было кирпича, студенты наседают на Лободу, но он уже успел переговорить с директором:

— Будет, будет вам кирпич, скоро…

— Вот построим завод, — говорит старший мастер каменщиков, — и зачислим вас, ребята, почетными рабочими нашего коллектива.

— Зачем же? Они придут к нам инженерами…

Услышав голос Ивана Елистратовича, мы обрадовались ему, как родному. Оказывается, Иван Елистратович перешел сюда работать по партийной мобилизации.

— Завод надо сдать досрочно, — деловито заговорил он. — Во всех деревнях сплошь идет коллективизация, тракторы нужны, чтобы кулака прижать и хлеба народу вдоволь дать. Раз тракторы понадобились, нужен металл, без него ничего не сделаешь, значит, и печи нужны. Присматривайтесь, будущие сталевары, учитесь.

Теперь в свободные минуты мы ходим к нему смотреть, как он кладет печи для подогрева поковок.

— Не помышлял я вас, ребятки, здесь встретить, хотя Толя говорил, что вы на субботниках тут бываете, а теперь думал — на каникулы укатили. Заходить не заходите — значит, думаю, «буревестники» наши чего-то отрываться начинают, а оно вот что выходит — стало быть, опять ошибку дал, видать, стареть начал… Ну, молодцы ребята, выросли за это время, а Оля, совсем большая стала. Вот костюмы ваши жалко, надо бы спецовочку кое-какую раздобыть, может, Галя поможет пошить…

И снова отеческая забота о нас. А мы все время в трудах и заходить даже некогда…

Кончается рабочий день, и взрослые, усталые люди садятся за тетрадки, берут неловкими, непослушными пальцами карандаш — это, пожалуй, посложнее, чем выводить стены…

С опаской пришли мы на первое занятие ликбеза: как же нам учить пожилых, они нас, молодежь, и слушать не станут. Но нет, люди горят желанием овладеть грамотой, и мы ищем слова, стараемся подоходчивее объяснить самое простое.

У меня в группе двадцать человек.

— Как думаете, товарищи, «правда» — хорошее слово? — И мы начинаем разбирать это слово, пишем его печатными буквами.

На лбу у моих учеников испарина, рука работает медленно, тяжело, кое-кто по-школярски высовывает язык, но вот слово написано, и слышится вздох облегчения. Теперь начинают поступать заказы: «Напиши слово «счастье», «хлеб», «дите»…

Какая-то девушка просит: и любовь…

Так день за днем мы учили грамоте, и рабочие говорили: «Мы только сейчас свет увидели».

Большего счастья я, кажется, никогда не испытывала.

Глава третья

У братьев-коммунаров радость: получили новую большую комнату в центре города. Толя нашел нас на стройке, и вот в воскресенье после работы бригада в полном составе — и Антон тоже — собралась к новоселам.

На полученный аванс решили купить подарки, собрали кое-что из наших пайков, а мать Антона передала для ребят какой-то пакет: «Это от меня».

Был первый летний месяц, кругом все цвело. И на душе было легко и радостно. Как принести это цветение, эту радость друзьям?

— Давайте наломаем сирени и отнесем им большущий букет…

— Да ты что! — протестующе вырвалось у Кости. — Это же мещанство!..

Прозвучи слова Кости сегодня, они вызвали бы улыбку. А тогда в студенческой среде, что ни день, кипели страсти, ожесточенные, до хрипоты, споры вспыхивали в перерывах между лекциями, в общежитии, в «курилке» и даже в раздевалке. Чего только не услышишь, бывало, и в студенческой столовой!

— Вот, вот! Ты хочешь сказать, что Маяковский плохо пишет. Да ты просто его не понимаешь! Его надо уметь читать. Это могучий колокол нашего времени…

С другого конца зала доносится:

— Нет, я не согласен! Танго — мещанский и к тому же бессмысленный, вульгарный танец. Танцевать танго и быть комсомольцем… Нет, это несовместимо!

Все вызывало у нас самый острый интерес: политические вопросы, новая, только что прочитанная книга, последний спектакль, но больше всего спорили мы о том, как жить, каким должен быть человек нового, социалистического общества. Безоговорочно отринув все старое, мы, молодые, еще не имели своего нового. И вот даже букет цветов на новоселье казался Косте — да и не только ему одному! — выражением мещанских настроений.

— По-моему, все, что естественно, красиво, не надуманно, не имеет ничего общего с мещанством! — горячо возражала я. — Кто сажает деревья, цветы? Кто их терпеливо выхаживает? Люди труда, верно? Кто больше любит цветы и кто больше имеет на них право? Ведь не тот же, кто лишь созерцает их, а тот, кто их выращивает! Разве ты никогда не наблюдал, как крестьянка, увидя на дороге сломанный цветок, говорит: «Ой, нэбога, хто ж тэбэ так обидыв?» Да, цветы для нас сама красота, сама жизнь! Почему же мы должны кому-то отдавать эту красоту и любовь к ним считать мещанством?..

— Сдаюсь, Оленька, сдаюсь! — Костя поднимает кверху руки. — Готов собрать в охапку и отнести ребятам всю сирень нашего города!

Но сделать это не так-то просто: сирень уже почти отцвела, и только в самом дальнем уголке Университетского парка мы наткнулись на кусты, осыпанные на редкость крупными лиловыми гроздьями. Вот уже букет готов. Тщательно завернув его в бумагу, чтобы никто не видел нас с цветами — а вдруг действительно это не по-комсомольски? — едем к ребятам…

Врываемся с веселыми восклицаниями, полушутливыми пожеланиями. Несмело разворачиваю «родившуюся» в спорах сирень и слышу возгласы:

— До чего здорово!

— Ой, какая красота!

А Марийка с Павликом прыгают и визжат:

— Это елка, елка!.. У нас теперь будет Новый год!

— Вот молодцы! — всплеснула руками бабка Макариха.

От разлившегося по щекам густого румянца лицо ее враз помолодело, и мы с удивлением обнаружили: ну и красивая же она, наша бабка! А Макариха между тем налила воду в ведро, поставила в него сирень, распушила ветки, и в комнате запахло весной.

— Как ни тяжко жилось, а народ всегда цветы любил, хотя богатые считали, что цветы только для них — любуясь сиренью, говорила Макариха.

Гостей у новоселов полно, здесь все обитатели нашего двора. Новоселы — сияющие, торжественные. Толя всех привечает, он, как всегда, за старшего.

— Представь, до чего дожили, гостей принимаем! — Сережа улыбается во весь рот. — Бывшая голота, и такая жизнь… Честное слово, даже не верится!

— Готовьтесь, ребятки, и к нам… На Тракторном жилье обещают! — не без гордости обводит всех любящим взглядом тетя Галя.

Тем временем Антон развязал пакет, который передала с ним мать, а там и конфеты — настоящие, не соевые, — и печенье круглое, да еще с изюмом, и колбаска, нарезанная тоненькими ломтиками, и даже белые булочки! Я вижу изумленные глаза товарищей, а Марийка, та даже замерла с раскрытым ртом. Антон покраснел, засмущался.

— Антоша, а ведь твоя мама эти гостинцы для Марийки с Павликом прислала, — нашелся Толя и торжественно придвинул им все это богатство.

У бабки Макарихи заблестело в глазах, но она, энергично тряхнув головой, вдруг легко поднялась со стула, подбоченилась:

— Ну-ка, Сереженька, возьми свою гребенку, сыграй украинского гопака! — И пустилась в пляс.

— Эх, ребята, — воскликнул Иван Елистратович, — дайте нам строительство закончить, план выполнить — такая жизнь настанет, что и умирать не захочешь! Говорят, Оля, твои ученики уже записали в свои тетрадки: «Построим новую, счастливую жизнь». Так оно, дети, и будет.

Мы пьем бабкин квасок, пьем за счастливую жизнь, за будущее Павлика и Марийки, за рабочий класс, за молодежь, а Николка, вроде и нет его среди нас, сидит поникший.

— Что случилось, Николка?!

Он отмалчивается, но я же чувствую, худо у него на сердце, худо, и тормошу его, допытываюсь. Отходим в сторону.

— Понимаешь, Оля, мне всем хочется верить и жить без обмана, ведь мы же совсем новую жизнь строим, а получилось, что меня опутали…

Оказалось, Николай познакомился с какой-то смазливой девчонкой.

— …Несколько раз попадалась навстречу, заговаривала. Рассказала, что очень одинокая, отец издевается, не разрешает дружить с рабочими ребятами, не разрешает в комсомол вступать. Плачет, прямо жалко смотреть на нее. Поверил я ей, даже попросил Толю помочь устроить на работу, хотя у ее отца обувная лавка. Ребятам она тоже понравилась. «Простая такая».

А потом эта «простая» девчонка предложила ему принести с фабрики хромовые заготовки: якобы откупиться от отца, чтобы он ей встречаться с Николкой не запрещал.

— Хотела заставить меня тащить из кармана государства, представляешь?! — Николка вне себя, у него даже уши краснеют. — Меня, коммунара, комсомольца!

Он сорвался на крик, все разом обернулись в нашу сторону, Николка сник, и в этот миг раздался восторженный возглас Павлика:

— Я нашел счастье, я нашел счастье! Вот, видите, сколько по пять, а в одной сиреньке даже семь лепестков!

— Семь лепестков — это и впрямь большое счастье, кому мы его отдадим? — спрашивает тетя Галя, поглядывая на меня.

— Оле, Оле — она была за букет и пусть самая, самая счастливая будет! — шумит Костя, поднявшись со своего места.

— Правильно, а остальным по пять лепестков, чтобы счастье пришло всем, — соглашается тетя Галя, и все жуют сирень, жуют ее на счастье!

— Бабушка, а вы не знаете, откуда взялось такое поверье о сирени? — интересуемся мы.

— Да как ребятки не знать, ведь век большой прожила…

И начинает Макариха издалека свой рассказ, и какая жизнь тяжелая выпала на долю нашего народа, когда человек гнул спину на хозяина, а сам и дети его жили впроголодь.

И что единственное, чего отнять не могли у бедного человека — это красоту природы и мечту о лучшей жизни, о счастье.

— Наступит раннее утро, выйдет солнышко, своими яркими лучами осветит и согреет все — людям радость, и отнять ее никто не может. Летним днем дождь польет, напоит землю-матушку, оживут поля, сады, леса — и людям счастье, — в доме все же хлеб появится и что-нибудь к хлебу. Прилетят птицы из дальних странствий — своими песнями порадуют людей, вселят надежду на лучшее, а может, и на счастье… И любят люди природу, роднятся с ней, — тянутся к ней.

Чтобы не потерять эту святую веру, чем-нибудь облегчить тяжесть своей жизни, народ создавал разные сказы, легенды, поверья — и всё о счастье. Это поддерживало надежду, а с ней появлялась необходимость бороться за большое человеческое счастье, за лучшую жизнь.

— Много разных сказов существует в народе, — говорит Макариха. — Почему нечетное число счастливое? А в наших краях много сирени — у каждого дома и белая, и красноватая, даже розовая, — весна придет — запахом сирени все наполнено и около дома и внутри его.

Соберутся в праздник хлопцы, девчата украшают себя сиренью и ищут, где пять или семь лепестков, съедают их шутя, смеясь, заигрывая между собой, желают и верят, что счастье в любви их не обойдет.

— От матери еще слышала такое…

И Макариха спокойно и плавно поведала нам — как в небольшой деревеньке жила тихая, бедная семья сапожника Опанаса. Был он хлеборобом, работал в поле на помещика, а умением тачать сапоги известен был на всю округу, даже барам.

Росла у него дочка — красивая, тихая Оксана. Все сама делала по дому — матери рано лишилась и от дома никуда. Когда же уснет село, она тихонько выйдет в садочек и встречает там своего Васылька — деревенского пастушка.

Любили они друг друга с раннего детства и любовь свою поверяли только синему небу и горящим звездам.

Но вот однажды к отцу за сапогами приехал барчук из соседнего села, и Оксане с той поры житья не стало. Приезжал он часто, говорил о своей любви, но Оксана не внимала его словам, тогда он решил ее забрать в господский дом в горничные, всячески ей стал угрожать.

Оксана переживала, плакала и в одну из темных весенних ночей ушла с Васыльком из села.

Шли они быстро, шли не зная куда, не имея с собой ничего, и только светлая, чистая любовь друг к другу была их путеводной звездой.

На рассвете подошли к чистому, словно слеза, быстро бегущему ручейку, а в нем купалось темное, синее небо и уходящие на покой звезды.

Наклонились наши беглецы к воде и увидели на купающемся небе и звездах свои тревожные, но счастливые лица и поверили, что любовь их спасена. Выпили студеной воды, поднялись на холм. И остановились как зачарованные — на лужайке, окаймленной деревьями, все буйно цвело белым пышным цветом — словно в свадебном наряде была лужайка и звала к себе Оксану с Васыльком, благословляя их любовь и суля им счастье. Они медленно и торжественно спустились вниз, и как добрая мать их встретила белая махровая сирень. Пышный куст с ветками, растущими от самого корня, как будто приглашал их под свой шатер.

Влюбленные сели под гостеприимный куст. На его гроздьях было много цветоножек с четырьмя лепестками. Но вот над ними оказалась сирень с пятью и семью лепестками, и путники решили именно их отведать. Как только они их проглотили, пурпур поднимающегося солнца окрасил все вокруг в розовый цвет. В тот же миг пронеслась мимо пролетка, в ней барчук — беглецов не заметил: цвет сирени слился с цветом багряного солнца.

Оксана и Васылько поняли, что это погоня за ними.

Они распрощались с прекрасной лужайкой, гостеприимной сиренью, которая укрыла их любовь, и ушли, унося с собой веру в счастье, подаренное им добрым кустом сирени и цветоножками с пятью и семью лепестками.

— Вот почему, дети мои, в народе живет вера в счастье от сирени с пятью и более лепестками.

Так закончила она свой рассказ и всех словно заворожила, даже Марийка и Павлик рты пораскрывали. С неменьшим интересом и мы слушали большую правду о любви простых людей к природе, об их стремлении и глубокой вере в счастье и о решимости добыть это счастье.

Все мы благодарили бабушку за такой дивный сказ. Николка же остался безучастным, сидел в стороне, опустив голову. К нему подошла тетя Галя, положила свою полную белую руку на узкое острое плечо парнишки и заглянула ему в глаза, словно в душу:

— Ты, паря, не горюй. Девчонка эта, видно, такая же сорная трава, как и ее родители. Советская власть поприжала их, как и всех нэпачей, вот они и ищут, как урвать кусочек, да пожирней, от нашего государства, пожить за чужой счет… Нет, уж хватит — эту лебеду надо с поля вон, чтобы колосьям свободнее расти.

— Гляди какой агитатор, молодец Галина, — шумит Иван Елистратович. — Он доволен, глаза его лучатся.

Вскоре после этого новоселья в институте проводился большой диспут — «Какой должна быть молодежь эпохи строящегося социализма». Докладчик — член комитета комсомола, начинающий поэт — и уж он скажет, он сумеет воспеть в стихах нашу молодежь, — так надеялись мы.

Во время перемен ходили по коридору, а плакат, висящий на самом видном месте, напоминал тему диспута, и каждый по-своему рисовал образ человека — достойного Великой эпохи. Задолго до этого вечера спорили, доказывали и заканчивали, как правило, спор на том — «вот увидишь, докладчик именно так скажет, как мы говорим», — твердила одна группа студентов другой и не только нашего, но и других институтов.

Мы все гордились, что живем в такое время, и мечтали всеми своими помыслами быть достойными его.

Вечер проводился в актовом зале, где обычно читались лекции для студентов всех факультетов и мест всем хватало. Но сейчас чуть ли не на каждом стуле сидели по двое. Гудели, шумели, ожидали. Наконец на трибуне докладчик. Он снял очки, протер их, посмотрел в зал, затем снова их протер и начал свой доклад. Он рисовал положительный образ молодого человека нашего времени, который должен хорошо работать, хорошо учиться, во всем быть передовым. Скромно одеваться. Все слушали докладчика внимательно, хотя он говорил прописные истины, но мы надеялись — сейчас он скажет главное, основное… А он, освоившись, видимо, с обстановкой, начал, словно оракул, диктовать законы, правила, причем стремясь их еще и рифмовать.

— Девушкам с пудрой и крашеными губами нет места в нашей среде, дабы не быть беде. В общежитии некоторые комсомолки завели кисейные занавески на окнах, цветочки, осталось еще повесить клетки с канарейками, и точка — настоящая мещанская идиллия.

Доклад продолжался в этом духе и длился не менее двух часов. Стало неинтересно, а главное, обидно.

Мы к тому времени уже жили в общежитии на Толкачевке. Это был вновь выстроенный студенческий городок. По обе стороны стояли трехэтажные дома, окруженные палисадниками, между ними асфальтированная дорожка, и весь городок окружен был невысоким, выкрашенным в зеленый цвет заборчиком. Красивым был студенческий городок.

Внутри по длинному светлому коридору расположились отдельные комнаты — высокие, светлые, с большими окнами. Летом все благоухало и заливалось птичьим говором. Зимой бывало холодно, часто вовсе не топили, даже чернила замерзали. Но все это не убивало стремления к красоте, к уюту, к удобствам. Занавески на окнах тепла не прибавляли, но укрывали от любопытных глаз из окон соседних корпусов. Наши занавески были еще и красиво вышитые — украинские узоры, сделанные руками полтавчанки Наталки, придавали комнате красоту, а нам радость, но оказалось, они тоже попали в доклад, как проявление мещанства.

В комнате у нас и цветы всегда были, и скатерку на стол смастерили из простыни, вышили ее, и о покрывалах красивых подумывали, а пока из марли пошили покрывала с обилием воланов, что создавало впечатление пышности и легкости.

Комендант считал нашу комнату лучшей, а докладчик — мещанством. Мы жили дружно. Зимой не дрожали и не ныли, что нет воды и холодно, обтирались снегом и бодрые бежали в институт или на завод, работали и учились, не отставая.

Была у нас своя беда — это Ната. Она хотела жить только легко, без трудностей, и кто ей в этом помогал, с тем она и дружила, особенно с парнями, а это вообще было из ряда вон выходящим явлением в нашем быту. Высокие идеалы новой жизни вносили такую здоровую мораль в отношениях между парнями и девушками, что эти вопросы никогда не были предметом обсуждения. Но вот Ната — исключение… И опасное исключение.

Мы пробовали сами на нее влиять, но это не помогло. Вот о таких фактах, казалось, надо было в докладе говорить, о Любе, очень красивой, хорошей студентке, которая часто ходила в рестораны с незнакомыми мальчишками, а утром жаловалась — «Ой, девочки, это так противно, но зато сытно»…

О стремлении подражать моде нэпманских дочек, которые носили все заграничное, купленное в торгсинах на золото или на валюту… мода надуманная, напыщенная — была полным диссонансом нашей удобной, скромной одежде.

Выступил наш парторг Митя. Он говорил о борьбе за высокие идеалы человечества, за социализм и что эта борьба трудная, сложная и, конечно, она не в пудре и занавесках на окнах, а, главным образом, в труде, в учебе, в идеологической устойчивости нашей молодежи. Ом рассказал о вдохновенном труде заводской молодежи во имя социализма, о лучших студентах, творчески осваивающих теоретический курс учебы. Он говорил о внутренней красоте человека. Приводил факты вредного влияния нэпмановской части молодежи на пролетарскую студенческую молодежь и закончил рассказом о случае с коммунаром Николкой.

— Вот она обывательщина, вот оно мещанство где сидит и откуда проникает к нам, в нашу среду!

Выступали студенты младших курсов, они доказывали, что красиво одеваться не порок. Это не мешает строительству социализма.

— Моя подружка не расстается с красной косынкой на голове, а мне правятся шляпки, но учимся мы одинаково хорошо и участвуем в общественной работе, а меня укоряют, что шляпку носить — это мещанство.

— Высокая идейность в воспитании молодежи — вот ключ борьбы с мещанством, — провозгласил с места Жора.

Многие критиковали зубрежку, а иные говорили, что студент должен учиться по свободному плану, должен расширять свой кругозор и не только в стенах института — этого требует социалистическое общество, — утверждали они.

Выступали и с критикой и похвалой в адрес литературы того времени. «Ячейка» Горбатова, «Без черемухи», «Три поколения» Коллонтай.

Анка в своем выступлении доказывала, что увлечение красивой одеждой и домашним уютом расслабляет. Человек строящегося социализма должен всегда быть бойцом, быть в строю, а для этого нужна строгость во всем…

Осмысливая все эти противоречивые и в то же время единые в основе своей выступления, сравнивая, анализируя их, — многое было непонятно, неясно.

Для меня красная косынка была самым удобным и дорогим головным убором. Юнгштурмовский костюм или скромная юбка с кофточкой и обувь на низком каблучке были приятны и эстетически удовлетворяли, все это было нашим, привычным.

А вот студентка выступала и ратовала за шляпку, за соблюдение моды — и в то же время она хорошо учится и хорошая комсомолка, значит… Значит не в одежде дело.

— Мы за красоту жизни во всем, ибо строим самую красивую в мире жизнь, для трудового человека, но главное, определяющее, — это внутренняя красота нашего человека, его высокая мораль, его преданность делу строительства социализма, его умение во всем и всегда видеть интересы нашего государства, нашего общества. — Так горячо выступал Петя Лобода. Сказанное им было созвучно нашим стремлениям.

И все же мы мучительно продолжали думать, как, какими путями стать быстрее достойными людьми своей эпохи, мы ощущали высокую ответственность, считали себя тоже участниками великой стройки, имя которой — социализм. И как тут было не поделиться своими мыслями и о том, как старая работница Макариха, увидя цветы, казалось, помолодела, выцветшие от лет и переживаний голубые глаза ее заблестели. «Цветы — это красота нашей жизни», — сказала она.

В детском доме наша мама Вера Александровна, с оружием в руках воевавшая за Советскую власть, рассказывала нам много былин, сказок и сказаний — все они были связаны с дивной природой, все они были проникнуты любовью к нашей щедрой земле, к красоте внешней и душевной — человеческой красоте.

Запомнилась одна рассказанная притча.

Как в широком бескрайнем поле шел спор и борьба между полевыми цветами.

Пшеница поднялась — колос к колосу, налитая, густая.

Заглянешь в этот всегда немного колышущийся, звенящий лес, а там светят, словно звезды в ночном темном небе, васильки, то кустистые, то одинокие, то зрелые, распустившие свои шелковистые лепестки, то сомкнутые, только щеточкой выглядывают бледно-голубые кончики лепестков и смотрят на мир добрыми светлыми глазками.

В этом море «звезд» зародился махровый мак.

Васильки рады этой новой жизни, расступаются перед ним, посторонились немного и колосья пшеницы, давая дорогу красивому, но желтая сурепка опутала его, не дает расти и с ненавистью говорит: «Не пустим тебя, закроем солнце, и ты завянешь в этой тени».

Мак не сдавался, боролся. Клонился то в одну, то в другую сторону. Видя эту борьбу, солнечный луч пробрался к нему, осветил, обогрел его, и стебелек мака потянулся, навстречу яркому солнцу, распустил свои лепестки и зацвел ярким красным цветом, украшая все бескрайнее поле.

— Вот так и в жизни людей — истинная, настоящая красота всегда себе дорогу пробивает и несет с собой добро. А за свою жизнь, ребята, всегда надо бороться, как боролся тот яркий красный мак, а ему помогали золотая пшеница, нежные васильки и яркие лучи солнца.

Принято в народе — красный цвет является символом борьбы и свободы — цветом жизни и любви. Синий и голубой цвета — приметы верности в дружбе и любви. Золотые колосья — знак солнца и радости, и в дни урожая в деревнях вывешивают у домов пучки этих золотистых стеблей. А вот желтый цвет считается неверностью, изменой.

— Народ свою мечту о лучшей жизни воплощал во все красивое, значит, осуждая ложную красоту, надо беречь и приумножать истинную красоту самой жизни.

Красивые занавески на окнах и даже канарейки в клетках не признак мещанства, если это дополнение, а не основа жизни, если человек не замыкается только в этих мелких интересах.

Осуждать надо тех, кто не выполняет своего долга в строительстве нового общества, роняет имя строителя социализма. А естественная, не надуманная красота, любовь к ней только помогают в воспитании нового человека. Нет, внешние атрибуты жизни — никакое это не мещанство. Оно в другом: в образе мыслей, в поведении, в отношении к людям и к своему делу.

Высказав на диспуте эти свои мысли вслух и выслушав других, мне казалось — все ясно стало, все понятна и с этого часа мы твердо будем знать, какими мы должны быть — молодые люди, строящие новое общество — социализм.

Однако так только казалось. И после диспута много еще было горячих выступлений, споров, доказательств. Они вышли из стен института, перенеслись в общежитие, в столовую, на производство, продолжались в литературных кружках, меняли свою форму, отбрасывали все надуманное, наносное, а жизнь вносила свои поправки, и постепенно в труде и учебе, в борьбе и спорах создавался образ и вырастал молодой человек — строитель нового общества, воплощающего в плоть и кровь лучшие мечты человечества: — А тема эта, как и сама жизнь, все продолжается.

Глава четвертая

Первую свою производственную практику мы проходили зимой.

За окном вагона бушевала метель, и при мысли, что вот сейчас ступишь на перрон и всю тебя до косточек проберет колючий ветер, становилось неуютно. В то же время не терпелось скорее добраться до места.

На вокзале нас встретил представитель завода, вывел на площадь.

— Смотрите, завод наш, вот он!

Весь заводской район был окутан дымом и рудной пылью. Снег становился бурым, еще не долетев до земли. Сквозь рыже-бурую пелену едва проступали контуры доменных печей. Нельзя было оторвать глаз от бешеной пляски огня, от факелов, взвивавшихся над домнами. Мы знали, что это горит газ, но на ветру, завихрявшем, кружившем красно-желтые снежные ленты, зрелище это казалось фантастическим. И о холоде уже не думалось.

— Как в Швейцарии… Альпы! Что, ровных дорог здесь нет, только спуски и подъемы? — недоумевал Костя.

Общежитие, где нам предстояло жить, действительно размещалось на горе, а завод и город лежали внизу.

На заводе не хватало рабочих рук, и нас, разбив на две бригады под началом нашего парторга Мити, поставили на разгрузку и погрузку материалов для доменных печей.

Митя перед работой произнес короткую речь.

— Товарищи рабочие, сегодня нам предстоит разгрузить пульман руды… Гондолы с коксом будут на вашей совести. — И он указал на Костю и Жору. — На известняк пойдут три человека, каталями — тоже трое. Помните, мы студенты, поэтому грузите грамотно, а коли приметите где недостатки, записывайте в свои блокноты. На штурм, ребята!

Итак, отныне я каталь. Это значит, что я должна подавать по узкоколейке в копелевских самоопрокидывающихся вагонетках материалы к доменной печи.

Немало пришлось попотеть, прежде чем я приспособилась закреплять щеколдой опрокидывающуюся часть вагонетки. А уж катить ее, нагруженную доверху, к подъемнику домны (полагается это делать вдвоем, но второго рабочего нет), чтобы не налететь на впереди идущего и чтоб вагонетка не сошла с рельсов, до того тяжело! К тому же рассветает сейчас поздно, да и утра туманные…

— Эй, малец, ты чего там застопорился?! — кричит каталь, который идет следом за мной.

— Помоги, пожалуйста, — прошу я, — видишь, вагонетка споткнулась, никак не могу поставить ее на рельсы.

— Да, ну! Вот так каталь! Что же тяжелее работы не могли найти для тебя? — иронизирует парень.

— Так мы ж практиканты.

— Вон оно что. Студенты, значит… — Поставив вагонетку, парень советует: — Когда к этому месту подъезжаешь, толкани сильнее, вагонетка проскочит, а вообще-то не женская, тем более, не детская это работа.

— Вот еще! — заносчиво отвечаю я.

Увы, ни брезентовая спецовка, ни брезентовая шляпа роста мне не прибавляют. К тому же очень мерзну. Хорошо хоть, никто этого не видит.

Питать печь надо непрерывно. За восемь часов катали подают сотни тонн руды, кокса, известняка.

После смены начальник цеха благодарит нас.

— Печи наладились, потому что материал подавался вовремя и такой, какой требовался. — И вдруг взглянул на меня. — А Олю надо бы в лабораторию перевести, там ей будет полегче…

— Ничего, она у нас сильная, — заступается за меня Митя. — И, главное, упрямая, вырабатывает в себе характер.

Все хохочут, а я, перебарывая свое смущение, произношу как можно решительнее:

— Лев Лукич, а узкоколейка не в порядке, надо бы рельсы на стыках закрепить, а то работа задерживается, скоро и домны начнут страдать.

— Вы уж лучше, Лев Лукич, прикажите сразу, а то от Оли покоя не будет, пока не отремонтируете, — обращается к начальнику цеха Митя, причем с серьезным видом.

— Сделаем, Оля, не волнуйся, — улыбаясь, обещает начальник цеха.

Что ни день, работать становится интереснее. Мы поднимаемся еще на одну ступеньку — теперь уже в качестве помощников горновых, газовщиков. Прежде чем допустить нас в святая святых — к доменным печам, — обер-мастер знакомит с каждой из них в отдельности. На вид вроде бы все они одинаковые, но, подобно людям, у каждой свои особенности.

— Первая печь очень капризная, чуть что изменится в питании или температуре, сразу убавляет выдачу чугуна, а то, чего доброго, шихта зависнет, и ни с места! Уж мы ходим, ходим вокруг печи, словно вокруг малого ребенка…

Прослушав в институте курс доменного дела, мы считали себя хорошо подкованными теоретически и были убеждены, что за эту относительно короткую практику сумеем познать основы будущей своей профессии, многому научимся. Но вот перед нами обер-мастер, который, казалось бы, знает о домнах все на свете и как о некоем само собой разумеющемся говорит, что далеко не всегда может совладать с капризами «малого ребенка». «…Да и как совладать, — думаю я, — если этот «малый ребенок» закован в толстую железную броню, а сам процесс выплавки скрыт…»

— Взялся теперь за печь Макар Нилыч, он вроде бы какой-то особый секрет знает, — улыбается обер-мастер и знакомит нас с Макаром Нилычем.

Взглянув на него, я так и обмерла: вылитый дядя Михась!

— Митя, — прошу, — оставь меня на этой печи!

— Ну, конечно, — смеется наш бригадир. — Раз печь — каприза, ты, и никто другой, должна ее воспитать.

Вместе со мной на первой печи оставили Ивана с Костей. Нас вооружили синими стеклами в металлической оправе и синими очками, иначе жидкого металла не разглядеть.

Приложив к глазам синее стекло, мы через амбразуры всматривались в нутро печи, ловили каждое слово нашего мастера.

— Видите? Капельки металла и шлака стекают вниз, в металлосборник, равномерно. Значит, печь работает хорошо. Но на поверхности металла много шлака. Теперь надо следить в оба: выпустить шлак через летку, но так, чтобы вместе с ним не ушел металл…

Слушая неторопливые пояснения старого доменщика, мы сопоставляем их с тем, что узнали на лекциях. Да, все происходит именно так: шлак выпускают, но стоит появиться металлу, как летку тотчас забивают чугунной пробкой. Обычно делает это второй горновой.

Но ведь сейчас… Сейчас второй горновой — я, и, конечно, мне не под силу ни забить, ни пробить летку, как не под силу брать и пробу чугуна — уж очень тяжела чугунная ложка! Но зато я научилась по излому пробы определять готовность плавки и вместе с горновыми выкладывать, формовать канаву, по которой серебристым ручьем течет выпущенный из печи чугун.

По пятам ходила за Макаром Нилычем и в конце концов разгадала его «особый секрет».

За восьмичасовую смену Макар Нилыч ни минуты не стоит на месте.

— Пошли, дочка, на колошник, посмотрим, что к нам поступает.

Колошник — на самом верху печи, и все материалы в домну подаются через него, как через воронку. Температура там немалая и к тому же газ. Молодому выдержать и то нелегко, тем более человеку в летах. По нескольку раз в день приходится мастеру подниматься по узкой чугунной лестнице, однако Макар Нилыч не жалуется: «Я этажей сто за смену отмерю — и ничего».

— Что и говорить, известнячок неважнецкий, да и сыроват, давай-ка спустимся, пусть Леха прибавит газку в каупера, даст погорячее дутье, а то, чего доброго, остудится печь от сырого материала…

И вот уже мы бежим вниз, и газовщик Леха сноровисто выполняет полученное указание.

Нет, не знает Макар Нилыч ни заветного слова, ни «секрета», просто он любит и досконально знает свое дело, причем с охотой передает опыт и собственной смене, и мастерам, и бригадам других смен и нам, практикантам.

Особенно хорошо работается всем нам, практикантам, в ночную смену: меньше отвлекают, а если все идет нормально, можно обстоятельно порасспросить и потолковать с Макаром Нилычем.

— Учение, смотрю я, большое дело, но и практика не меньшее, а если вместе это соединить, то получится полнокровный инженер, — говорит он мечтательно.

…Так вот оно что выходит — надо, значит, знать, сколько тепла выделяет каждый элемент материала, попадающего в печь, и сколько, следовательно, тепла уносится из печи, и сколько надо затратить на выжигание примесей. — нотная штука…

Дочка Макара Нилыча учится на «пианино» — по нотам. И поэтому он не только музыкальными терминами пользуется, но также ищет, что полезного можно получить для работы печи.

— Смотрю, дочка музыку по нотам все учит и у нее выходит всегда одинаково и правильно, а мелодии разные, но все стройные — значит все законно — нотно. Вот и с капризой нашей тоже надо по закону. И заиграет она — будет чугун выдавать, сколь ей положено.

Он всегда рассказывал и объяснял все вдумчиво и с большим желанием. Слушая его, невольно вспоминалось: «Такого мастера, если учить, он чудеса будет делать на печах», — как Николка говорил об Иване Елистратовиче.

— Смотрю, как уходит из доменной печи газ через свечи, и душа болит: ведь он годится как топливо, а мы небо коптим! — досадует Макар Нилыч. — Собирать бы его — и делу польза, и здоровью людей… Большой это вопрос. Не только для нашего — для всех заводов, для государства.

А мы уже мечтаем о том, как после консультации с преподавателями разработаем рационализаторское предложение Макара Нилыча об использовании отходящих доменных газов. И в числе других этот вопрос тоже попадает в студенческий блокнот. Мы не только ведем подробные записи, но и ходим в дирекцию, добиваемся, чтобы предложения, пусть даже небольшие, но облегчающие труд рабочих, не оставались на бумаге.

Два месяца пролетели быстро, и вот уже практике нашей конец. Перед отъездом нас на несколько дней перевели для ознакомления на литейный двор.

Сюда поступал чугун и с нашей первой печи; вероятно, поэтому нам так хотелось увидеть своими глазами процесс разливки. Литейный двор вызывал интерес еще и потому, что незадолго до этого мы присутствовали на открытом партийном собрании в доменном цехе, где принимали в партию литейщика, Федора Деревянко.

— Что сказать о себе? Вроде бы и нечего. Работаю, как вы знаете, старшим формовщиком. — Он стоял перед своими товарищами, крупный, весь из мускулов, кажется, насквозь прокопченный, в торчавшей колом брезентовой робе, и говорил не торопясь, обстоятельно. — В завод пришел семь лет тому назад, пришел из деревни. Поначалу думал, что и дня не смогу здесь пробыть, там воздух свежий, простор, а тут пыль, газ, жарища… А сейчас кажется, нет на свете ничего красивее, чем моя работа. Стою, управляю огнем… И страха нет, и вроде бы не тяжело, да и нормы наша бригада все время перевыполняет. Словом, с пятилетним планом не подкачаем. Так что… — Он замялся, а потом обвел взглядом товарищей и решительно закончил: — Так что прошу принять меня в партию. Сам я из бедных крестьян…

Естественно, нам хотелось посмотреть Федора Деревянко в деле, да все как-то не хватало времени. И вот теперь мы на литейном дворе, где он и его бригада управляют огнем.

Кропотливая, трудная работа идет здесь беспрерывно. Просеивается, очищается от остатков чугуна еще горячий песок и опять трамбуется: из него снова сделают формы для заливки чугуна. Тут же, в следующем ряду, водой охлаждают только недавно залитые, еще красноватые чушки…

Двор похож на огромную песчаную поляну. Над ней, словно утренняя мгла, стелется пар, поднимаются горячие газы, смешанные с пылью, слышен стук чушек. Рабочие вдвоем вытаскивают их клещами из песочных форм и плавно, ритмично размахнувшись, бросают на железные платформы: «У-у-ух!»

А формовщики тем временем готовятся к новой разливке чугуна.

К началу разливки двор выглядит, как перед смотром, — весь инструмент на своих местах. Бригада отдыхает, покуривает. Но вот на доменной печи началась пробивка летки, и тотчас, каждый занимает свое место. Еще мгновение — и из горна в выпускную канаву вырывается шквал огненно-белого металла, несется к желобу литейного двора.

Здесь, с головы до ног в брезенте, в такой же шляпе и рукавицах, в толстой тяжелой обуви, в синих очках, стоит с железным багром Федор. Он поднимает и кладет в сторону чугунную заслонку, разрыхляет песок и деревянным шестом направляет огненный поток металла в борозду канавки, а затем по борозде в конец ряда: «проводит чугун». Вот песочные формы — их в ряду не менее тридцати, а то и все сорок — заполнены, помощник Федора перекрывает струю чугуна, а сам Федор открывает другую заслонку, «проводит» горячий чугун уже по второму ряду. И так до тех пор, пока не закончится выпуск чугуна из печи.

То здесь, то там в рядах прорываются синие язычки пламени, а по литейной канаве и желобам, по канавкам к каждой форме текут и текут, ручьи белого жидкого металла. Застывая, чугун меняет свою окраску, становится бледно-оранжевым.

Зрелище сказочное. Наиболее красочно в этой необыкновенной картине труда выглядит рабочий человек — бог огня.

— Вот это да! — восхищенно произносит Митя. — Обратите внимание, каждый жест, каждое движение отточены, отшлифованы. Все делается в строгом ритме и вдохновенно. Вот это да…

Ничего не скажешь, красиво работают бригады, но трезвый голос разума все же берет верх над эмоциями: процесс отливки чугуна трудоемок и прямо-таки вопиет о необходимости механизации. Мы снова утыкаемся в свои блокноты, делаем торопливые пометки, чтобы потом в институте хорошенько обмозговать и эту проблему. Как знать, возможно, когда-нибудь кто-либо из нас, может быть, тот же Митя, придумает нечто оригинальное, за что освобожденные от своего адова труда литейщики от всего сердца скажут спасибо.

Теперь занятия по специальности превращаются в жаркие диспуты. Студенческие бригады побывали на разных заводах, и все, что волнует, не дает спать, надо высказать не только на производственном совещании или в деканате, но и обсудить с преподавателем. И пока досконально не разберемся в том или ином вопросе, от преподавателя не отступимся: связь с производством продолжается и здесь, в институтских аудиториях и лабораториях.

Почта доставляет теперь письма не только от родных и друзей, идет переписка и с заводом.

И подписались всей бригадой.

Чем дальше, тем больше жизнь каждого из нас переплеталась с металлургией. Перед глазами то и дело вставала крепкая фигура «бога огня» Федора Деревянко, и в мечтах мы видели себя такими же сильными, сноровистыми, как он.

Каждая из последующих практик открывала нам новые стороны металлургического процесса — тонкости плавки стали, горячие ремонты. Вот когда нам помог опыт работы на Харьковском тракторном и рассказы Ивана Елистратовича о кладке мартеновской печи, о рекуператорах!

На заводе, где мне пришлось работать смазчицей изложниц на литейной канаве, вместе с нами были и Жора с Анкой. Первые дни Жора ходил сумрачный и молчаливый.

— Послушай-ка, парень, не сын ли ты Алексея Петровича? — спросил его однажды старший мастер литейной канавы.

И только тут мы узнали, что отец Жоры, мастер доменного цеха, погиб на этом заводе: его и двух других рабочих при взрыве снесло жидким чугуном прямо в ковш.

По решению рабочих этот ковш навечно оставлен в цехе, как памятник погибшим товарищам.

Так вот почему Жора, донецкий шахтер, забойщик, решил стать металлургом! С этого дня он стал нам ближе, понятнее и роднее.

После этой практики начались очередные каникулы, они вмещали в себя не только труд, но и походы в театры и в кино, общественную работу, участие в работе литературного кружка при городском клубе, не забыты были и спорт, и катание на велосипеде, парк и купанье.

Все было надо, все интересно — молодость везде и всегда успевала…

Незаметно и начался новый учебный год со всеми заботами, радостями и огорчениями, кипучей, непрерывной деятельностью.

Учеба в институте все усложнялась, становилась интереснее и конкретнее. Наша бригада оставалась одной из передовых, не сходила с доски Почета.

Но, как всегда и везде, не все проходило гладко.

Курс экономической географии читался в институте известным профессором, читался очень интересно.

Мы любили эту дисциплину. Одна беда — иногда вырывался смех, вызванный несоответствием между комплекцией профессора и его голосом. Будучи высоким, грузным, он говорил тоненьким, писклявым голосом — вот это-то несоответствие при определенных обстоятельствах вызывало смех, а у меня, видимо, чаще, чем у других.

К заключительному экзамену поэтому предмету, бригада хорошо подготовилась — материал весь был прочитай и изучен.

Экзамен принимал сам профессор. Он опросил всех членов бригады и выставил отличные оценки.

Мне не задал ни одного вопроса.

— Вам я ставлю «задовольняюче» лишь тому, що вы в купи з нымы, — сказал профессор.

Не спросив, выставить удовлетворительную оценку — почему?

Глаза мои — само отчаяние, но я молчу, однако Жора от имени бригады просит задать мне вопросы по материалу, как и всем. Профессор подумал и согласился.

Собираю все силы и мысли, чтобы ответить на уровне бригадной оценки. Закончив спрашивать, профессор сказал:

— Материал знаете, а вот вести себя еще не научились. Надо выработать в характере сдержанность.

Мне было очень стыдно и больно за справедливое замечание, но этот предметный урок запомнился навсегда. Хотя я и до этого «вырабатывала характер», как подтрунивал надо мной Митя, но с этого дня все сосредоточилось на том, чтобы выработать сдержанность.

— Ребята, вы только посмотрите на Олю, какой важной поступью она шагает. Словно классная дама.

Все смеются, сам автор этой меткой фразы, Митя, серьезен. Однако напряжение сразу слетает и, весело обсуждая в лицах и красках оставшийся позади экзамен, направляемся прямым ходом в столовую.

Только входим, а кто-то кричит:

— Эй, именинники, что «дискантик» поставил? У, молодцы, вот это ударники! Сейчас и мы бежим. Садитесь за наш столик. — Это Сережа с горного факультета — друг нашего Жоры, чуть ли не с одной шахты.

В это же время раздался голос Анки:

— Послушай, Оля, тебе письма и повестка на посылку.

— Ну вот еще нашла чем шутить.

— Даю тебе честное комсомольское.

И передает мне два письма и повестку на посылку. Хочу тут же бежать, но ребята усаживают за стол.

— А где же сдерживающие центры? — говорит Митя.

И все смеются, видя, как я немедленно усаживаюсь. Есть я, конечно, не могу: письма от Виктора Емельяновича и от Брони, — но посылка… откуда, от кого?

А тут еще этот рацион из сои — суп соевый, рулет — из сои и кисель — соевый, — это мой страшный бич.

Есть эти блюда из сои не могу, спасает главное студенческое блюдо — винегрет — наш спутник и исцелитель.

Прямо из столовой прибегаем на почту, и действительно мне посылка из нашего Дома рабочего подростка. Тут же ее открываем. И чего здесь только нет — и сало, и чеснок, и орехи, и тщательно завернутая, видно, руками Веры Александровны, — горбушка черного хлеба, которую я всегда предпочитала любому лакомству, а главное — толщенное письмо и бесконечные подписи — знакомые и незнакомые.

Уединяюсь со своими письмами, которые сначала сама читаю, а потом всей своей бригаде.

Общая радость за нашего Виктора Емельяновича: «За разгром китайско-маньчжурских милитаристов многие из участников награждены орденами — отметили и меня наградой». Надеется на скорую встречу с нами, которая действительно состоялась спустя небольшое время в нашем институте, причем со всем коллективом студентов. А мы с Иваном ходили словно именинники, и все нас поздравляли, видя нашу радость и гордость за старшего друга.

Броня в подробностях описывала свою «немудреную жизнь» и звала, звала «хоть на денечек», звали нас и Вера Александровна и Николай Лукич «от имени всех наших домочадцев, мастеров и преподавателей: «Приезжайте, дети, на каникулы».

Митя слушал, слушал, походил взад, вперед и наконец как решение, высказал:

— Ребята, письмо передайте в стенгазету, пусть все читают и видят, как велика забота матери-Родины о своих детях…

Конечно, многие студенты получали посылки от своих родных и это было не диковинно, но мы ведь получили от всего нашего коллектива Дома рабочего подростка. Мы тоже не одиноки…

В тот же вечер пир шел горой. На «буржуйке», которую Жора смастерил, приготовили чай, ели сало с чесноком и запивали чаем.

Была здесь Анка и Женя, были Антоша и Сережа и вся наша бригада. Только Жора почему-то задумчив.

— Давай-ка к столу, ребята, такая радость, а ты в «раздумьи роковом», — приглашает Митя всех и персонально Жору.

Только немного насытились, согрелись, и началась самодеятельность — все возникло стихийно. Были и песни, и художественное чтение, и в заключение Антоша читал поэму «Хорошо» Маяковского и закончил четверостишьем:

А Митя добавил:

— Нам надо на практике своим трудом доказать, какие студенты в стране советской есть.

Я написала письмо уже сидя в аудитории, на занятиях, и подумала: видно, вырвавшись мечте навстречу, трудно затем с ней расставаться. Тем более мечта об учебе связана с большой мечтой всей страны — учиться во имя строительства новой жизни и строить эту жизнь учась.

Не забываешь истоков, откуда началась твоя жизнь, но вот приехать, встретиться с ними бывает некогда. Жизнь зовет все вперед и вперед. Но и не встречаясь, мы всегда вместе с теми, с кем начата жизнь.

— Вот перед вами мартеновская печь. Физико-химические процессы в ней проходят сложные, — и преподаватель — опытный сталеплавильщик, крупный металлург страны, — рассказывает о химических реакциях в металлической ванне, о взаимодействиях между шлаком и металлом, о равновесных состояниях металла и шлака, и это звучит до того интересно, что граничит с фантастикой.

— Внутри металлической ванны, — продолжает преподаватель, — при температуре свыше тысячи градусов вступают во взаимодействие с кислородом воздуха элементы чугуна, часть из которых, окисляясь, сообщает ванне тепло, как марганец и кремний, а такие элементы, как углерод, отнимают из ванны тепло, и вот в таком взаимодействии элементов чугуна, шлака и температур мы получаем необходимое качество стали в печи.

Мы слушаем преподавателя. Ведем расчет шихты, рассчитываем тепловой баланс печи, конвертера, а мысль не ограничивается только тем, что дается в задании, — а нельзя ли за счет такого-то элемента добиться более легкоплавкого шлака, что может ускорить процесс получения стали? Вначале это кажется нам открытием. «Копаемся» в литературе, ищем, и оказывается, есть уже и такая практика, но мысль и на этом не остановишь — надо найти пути увеличения производительности мартеновской печи.

Исходная одна — стране нужен металл. Мы еще сидим в аудиториях, но завод рядом, и уже ощущается жар огнедышащей печи.

Глава пятая

Весна стучалась капелью в окна, бежала ручьями талого снега, гремела громами и звучала пением перелетных птиц, забиралась в почки деревьев, светила теплым, ярким солнцем.

Вот в такую пору мы снова уезжали на производственную практику — на интересную самостоятельную работу.

Ехали по-студенчески весело. Время летело незаметно — весеннее настроение, радостное ощущение пробуждения природы не покидали нас в течение всего пути. Уже на следующий день нас разбудила синь неба, оранжевый восход, и на этом необыкновенно ярком спокойном фоне показались белые высокие трубы металлургического завода.

И вот ранним утром мы уже шагаем по улицам поселка на завод, вдыхая запахи моря и аромат черемухи. Азовское море скрыто от взора, а щедро цветущая черемуха — вот она, по обе стороны дороги. На ходу машинально жую ее, сладкую, белую, а сама неотступно думаю о предстоящем.

Вчера у меня был нелегкий разговор с начальником мартеновского цеха.

— Трудную задачу мне задали!.. Как же тебя, девчонку, да дублером мастера поставить? — недоумевал он. — Там же сталевары, они слушать тебя не станут; чего доброго, еще и засмеют. Ты сама оттуда сбежишь. Давай направлю тебя в металлографическую лабораторию?..

— Артем Иванович, специальность сталевара — это моя мечта. Я хочу стать полноценным инженером. А вы ограничиваете мои возможности лишь потому, что я не парень. Я буду драться за свои права…

— Со мною, что ли? — уже веселее спросил он.

— А хотя бы и с вами!

Отстоять перед начальником цеха свои права — это испытание еще не столь сложное, думаю я, продолжая жевать черемуху. А прийти в незнакомый коллектив и выдержать испытание трудом на виду у сотни пар глаз, понимающих в своем деле все, — это куда сложнее.

Не знаю, было ли то заметно, но внутреннее волнение доводило меня до озноба, хотя утро стояло теплое.

В цех я пришла задолго до начала смены. Поднялась на рабочую площадку печного пролета, пристроилась в сторонке, всматриваюсь и все больше успокаиваюсь: все здесь кажется давно знакомым. Как и на других заводах, где мне приходилось бывать, стоят в ряд добрые, творящие, дышащие жаром мартеновские печи и светят своими «гляделками» в крышках завалочных окон. На одной из печей идет загрузка; поочередно открываются крышки, и тогда видно пылающее газовое пламя и раскаленное добела нутро. Крышки здесь открывают не вручную, а гидравлическим способом. Это здорово!

Сталевары командуют машинисту напольной завалочной машины, какой материал куда выгружать, и машина движется по рельсовой колее вдоль фронта печей. То она катит целый состав тележек с нагруженными мульдами[1], то в работу включается рычажный механизм, он захватывает мульду с нужным материалом и, выпустив длинный, напоминающий хобот слона рычаг, отправляет ее в печь.

В печи этот «хобот» поворачивается, материал высыпается, а опорожненная мульда снова ставится на тележку.

На площадке напольной машины стоит машинист. «Васенька» или «Васек» — так ласково называют его сталевары, — невысокий юноша в синих очках, с непокрытой головой, украшенной шапкой бьющихся золотистых волос, не замечает ни жары, ни пыли. Передвигая машину по рельсам, подавая сигналы «берегись», ни на миг не ослабляя в шуме цеха внимания к сталеварам, он действует «хоботом» машины будто собственными руками. Глядя на его точную, строгую работу, ты уже не просто наблюдаешь, а внутренне включаешься в нее, и тебя охватывает радость, что и ты будешь причастна к этому сложному, необыкновенно красивому процессу производства стали.

Но вот с задней стороны первой печи, «моей» печи, занялось зарево, поднялись пыль, газы. Спешу туда, а печь встречает меня «полными ведрами»: по выпускному желобу идет широкая струя только что народившейся жидкой стали; она вся искрится и сверкающим потоком падает в сталеразливочный ковш.

На площадке, на самом краю, над ковшом стоит мастер. Он наблюдает сквозь синее стекло в деревянной рамке за сливом металла и бросает в него серебристые «пятачки» алюминия. Бросает точно под струю, а они вспыхивают, словно бенгальские огоньки, и, смешиваясь с металлом, освобождают его от оставшихся окислов железа. Сталь притихает, становится «спокойной», застывая гладким зеркалом. Живое олицетворение внимания и спокойствия, — мастер ведет раскисление.

Смогу ли я так же, как этот мастер, в нужный момент ритмично бросать алюминий в ковш, смогу ли, как он, подавать команды обслуживающему персоналу? А почему же не смочь, если процесс понимаю, расчет делать умею, если и глаз уже неплохо определяет готовность плавки?

«Никогда, ребята, не робейте, а для этого всегда твердо знайте, чего вы добиваетесь», — поучал нас, бывало, начальник мастерских Дома рабочего подростка. Сейчас мы твердо знаем, чего добиваемся: научиться хорошо варить сталь, стать специалистами, своего дела. Значит, надо смелее идти к цели. Эта мысль прибавляет мне решимости, и я уже увереннее направляюсь в конторку мастера печи, где к началу смены собирается первая бригада.

Дверь в конторку открыта. Табачный дым плавает в воздухе, словно перистые облака. Курящие расположились на скамейках, а большинство — возле стен, на корточках. У стола сидит только одна женщина в рабочей спецовке, с непокрытыми гладко зачесанными волосами.

Вхожу, здороваюсь, спрашиваю, здесь ли первая бригада.

— А кому же, как не первой, здесь быть? — вопросом на вопрос отвечает парень со шрамом на лице и озорно посматривает на меня.

— Давай, заходи, садись, — подвинулась женщина. — Ты что, на беседу какую к нам?

— На практику приехала, — отвечаю.

— Это как понять — на практику? — с удивлением спрашивает все тот же парень. — Мы же сталевары!

У меня непроизвольно вырвалось:

— Я тоже сталевар.

Тут поднялся такой хохот, что я даже ухватилась за край стола, чтобы только выстоять.

— Паша, — так звали того парня со шрамом, — а ты стульчик новому сталевару подготовь, чтобы ей в печь заглянуть можно было. — И опять смех.

Женщина у стола возмущается и призывает к порядку, но и у нее улыбка не сходит с лица.

— Ну-ка, давайте потише, а накурили — дым валит, как из печной трубы. — С этими словами в конторку вошел мастер.

— Трофимыч, помощник к нам приехал на практику… Она говорит, сталевар, — еле сдерживая смех, произносит кто-то из молодых рабочих.

— Хватит зубоскалить, давайте расходиться по своим местам. А ты, Маруся, берись за уборку шлака, а то ковш скоро нельзя будет скантовать. Ночью кран почему-то стоял, посмотри, в чем там дело.

Нехотя, вроде с ленцой поднялась эта веселая ватага. Все уже разошлись, а я как стояла безмолвно, так и продолжала стоять.

— Ну, так как величать вас? — не глядя в мою сторону, спросил мастер.

Называю свое имя и фамилию и, не давая мастеру опомниться, выпаливаю:

— Не волнуйтесь, Яков Трофимович, с мартеновским производством я знакома — это уже третья практика. Вас я не подведу, только, пожалуйста, поверьте мне. А что смеются, ну и пусть, там видно будет…

Он поднял глаза и изучающе посмотрел на меня. Брови у Якова Трофимовича косматые, они делают лицо его угрюмым, даже сердитым. «Но я совсем не такой, — говорят глаза, — зла во мне никакого, я даже мягкий характером…»

— Так, говоришь, дублером мастера стажироваться будешь?.. Ну, валяй, только гляди, ребята у нас зубастые, чуть что — засмеют. Ты, дочка, вот что: стой, присматривайся, записывай; что непонятно, растолкую, а делать лучше ничего не надо. Мы сами…

На этом и закончился разговор. Вроде бы ничего особенного не произошло, а у меня будто гора с плеч. Недавняя обида улеглась. Но вот странное дело: никто в бригаде уже не подшучивал над новым «сталеваром», но, как ни хотелось мне заглянуть в печь, посмотреть ход плавки, приблизиться к смотровому окошку не давали слова, каждый раз звучавшие в ушах: «Паша, а ты стульчик сталевару приготовь…»

«Малодушие — и только!» — ругала себя, но тут же и оправдывала: «Видимо, нужно осмотреться какое-то время». На помощь поспешила память. «Мартеновская печь — это еще не сталеплавильный цех, — говорил нам профессор, известный металлург. — Чтобы печь хорошо работала, должны хорошо действовать все вспомогательные участки. Цех — это единый механизм, в котором каждый винтик влияет на его производительность».

И под прикрытием этих и всяких других спешно мобилизованных аргументов «сталевар» на следующий день пошла не на печь, а в литейный пролет.

В дальнем конце пролета, в черном смоляном дыму, пляшут мириады искр — идет разливка стали. Огромный мостовой кран несет над литейной канавой ковш, наполненный жидким металлом с температурой около тысячи шестисот градусов. Разливщик с помощью огнеупорного стопорного устройства открывает отверстие в разливочном стакане в днище ковша. Сталь пошла, но бьет в сторону, обрызгивает стенки изложниц. Значит, поверхность слитка будет нечистой.

— Еремин, — зовет мастер ковшевого, — как же ты установил стакан, не по центру, а вкось?

Тот всячески оправдывается.

— Мелочь как будто бы, а бьет по качеству, — сетует мастер.

— Да разве есть мелочи в нашем деле? — набравшись смелости, говорю ему. — Надо тщательнее очищать изложницы скребками и стальной щеткой, а не только в воду окунать и сразу под смазку. Отсюда и плены на металле и опять же потеря качества.

— Так вот, оказывается, зачем ты стоишь в этой жаре, дыму, и записываешь, и на хронометр свой поглядываешь!

Но когда я рассказала мастеру об опыте борьбы с пленами на других заводах, а смазчику собственноручно показала, как надо чистить и смазывать изложницы, недоумения по поводу записной книжки и хронометра рассеялись.

— Ты смотри, ведь дело говорит, — с некоторым удивлением заметил смазчик.

— Ну хорошо, а откуда у тебя сноровка? Ты что, на смазке изложниц работала? — с не меньшим удивлением спросил мастер.

Первые дни практики проходили то в литейном пролете, то на участке подачи материалов, то на рекуператорах.

Яков Трофимович молча наблюдал за действиями своего дублера. При встрече за руку здоровался. Чувствовалось, что одобряет.

Как-то до начала одной из смен подошел Паша, тоже поздоровался за руку и, не заходя в контору, прилежно разглядывая носки своих спецовочных ботинок, спросил:

— Ты что же на печь не приходишь, обиделась, что ли? Так это зря. — Преодолев какой-то внутренний барьер, поднял глаза. — Ты это всерьез не принимай, посмеялись тогда — и ладно. Вообще все к тебе по-хорошему, так что давай приходи, а то, как ни говори, я, да и ребята за тот случай переживаем.

Когда затем мы с ним вошли в контору, все заулыбались. Видно, догадались, о чем был разговор. И так хорошо стало на душе!

С того дня я начала работать у печи. Разумеется, плавкой руководил мастер, а дублер училась, наблюдала.

Печь клокочет кипящим металлом, шумит горящим газом, дышит жаром, раскрывает свою громадную пасть, чтобы принять очередную порцию «пищи».

— Ненасытная она у нас сегодня — подали вроде нужное количество мульд металлолома, руды, а еще маловато, — удивляется мастер.

— Яков Трофимович, скрап плохо укладывают в мульды — надо больше размельчать его, да и рудой не полностью загружают, количество мульд то же, а вот веса меньше.

— Пожалуй, ты права. — И он тут же направился на шихтовый двор.

Работал мастер спокойно, уверенно, команды отдавал негромко, но твердо, а если кто неточно их выполнит, только глянет из-под ершистых бровей, словно пронзит насквозь, сдвинет вгорячах на затылок кепку и резко отвернется от виновника. Меня никогда не поучал, но в каждый ответственный момент бросал быстрый взгляд в мою сторону: мол, видишь ли, все ли замечаешь?

Раза два во время слива металла Яков Трофимович косился на мое синее стекло. Было оно небольшим, в неказистой оправе и служило мне уже третью производственную практику. Я недоумевала: чем, собственно, оно привлекло внимание мастера?

В одну из смен Яков Трофимович взял это мое стекло, осмотрел со всех сторон, поглядел через него в печь и возвращая сказал:

— Слышь, дублер, это стекло не годится, чтобы хорошую плавку сделать.

И больше ни слова.

Спросить, почему не годится, я не решилась, хотя действительно стало казаться, что оно слишком густого цвета и что через него не очень четко видишь консистенцию жидкого металла.

В следующую смену, когда после спуска шлака выдалась свободная минута, мастер вынул из кармана что-то завернутое в белую тряпицу, развернул ее.

— На, возьми… Это тебе на время твоего стажирования здесь. Посмотри, как оно тебе покажется.

Синее стекло было в деревянной оправе, почерневшей от времени и частого пользования. Фигурная, с выемками по бокам и закруглениями на углах, блестела эта оправа, как полированная. Само стекло небольшое, с трещинкой. Когда я взглянула через него в смотровое окошко, мне показалось, что теперь смогу определить на глаз все тайны расплавленного металла: настолько оно было ясным. В порыве радости я даже прижала стекло к сердцу.

Яков Трофимович будто расцвел. Куда только девались его косматые брови!

— Так это отцово стекло… Почитай, тридцать с лишним годов проработал он с ним, знатный был мастер, и мне в наследство передал. Да вот незадача вышла, мало оно мне. Хранили его мы, думали, в семье появится еще один сталевар, да пока не видать. Так что уж ты попользуйся пока…

И пошел к печи, вроде бы даже застеснялся.

Синее стекло — непременная принадлежность мастера, начальника смены. Для практиканта оно символ того, что и ты приобщился к семье металлургов. Время от времени, надо или не надо, вынешь, посмотришь через него в печь и положишь обратно в карман спецовки да так, чтобы кончик обязательно виден был. Это стекло, принадлежавшее династии металлургов, и радовало, и обязывало. Глядя в печь или на сливаемый металл, я стремилась не только увидеть, но и впитать в себя весь этот загадочный мир превращения твердого и жидкого металла в качественную сталь, при этом прижимала стекло к самым глазам, вся напрягалась, чтобы лучше и больше увидеть.

— Для мастера, пусть даже для дублера, так негоже: ты стой вольно, тогда лучше увидишь и поймешь. Не вытягивайся, как струна, — голове легче будет, и понятия тогда лучше работают, — наставлял меня Яков Трофимович.

А старший сталевар Паша, подойдя сбоку, в свойственной ему грубоватой манере говорил:

— Как бы ты голову в печь не всунула… Отойди малость подальше: видней будет.

Именно Паша рассказал мне о печи все до мельчайших подробностей: какой и где ей нужен ремонт и как его делать. Крановщица Маруся старалась тоже что-нибудь подсказать «практикантше».

— Ты берет натяни пониже, а то, чего доброго, волосы пожжешь.

Все эти замечания и советы шли от души, и ох как они помогали!

Наконец наступила счастливая пора, когда Яков Трофимович начал доверять мне отдельные операции. То поручит проследить за загрузкой шихты, то за температурным режимом. Иногда доверял даже доводку плавки. Все это он делал ненарочито, как бы случайно. А в одну из ночных смен сказал буднично:

— Ну, я пошел на рекуператоры. Прослежу за ремонтом, как бы затора не получилось. А вы уж сегодня с дублером моим поработайте.

И ушел, даже не глянув в мою сторону.

Бригада отнеслась к этому довольно хладнокровно, а я будто застыла. Как же так, что значит «пошел я»? видимо, не то он хотел сказать…

А печь шумит, дышит зноем, из щелей через крышки завалочных окон вырывается пламя, и я все это вроде впервые вижу. Но в то же время соображаю, что к концу идет завалка железного лома. Автоматически даю команду заправить переднюю стенку печи, подсыпать пороги мелким известняком, чтобы шлак не ушел через них на рабочую площадку. Указания эти отдаю тихо и несмело, даже глаза боюсь поднять. В печь смотрю с обостренной настороженностью. Ведь теперь надо точно определить, когда заливать жидкий чугун. «Если до заливки жидкого чугуна шихта будет плохо прогрета, то это может вызвать «закозление» печи», — вспоминаются слова нашего институтского преподавателя.

Но и перегреть шихту тоже нельзя: в этом случае сильно горит и окисляется железо. Содержащийся в чугуне углерод начинает жадно поглощать кислород, отбирая его у окисленного железа. В этой борьбе химических элементов реакции протекают бурно, вызывая порой сильные всплески жидкого металла, который вырывается из ванны, иногда достигая свода печи. А поджог свода — это авария.

В памяти возникает эпизод из предыдущей практики. Мастер печи — молодой, только первый год работал — решил показать лихость и быстро повел заливку чугуна. Расплавленный металл и шлак вырвались из печи; трое рабочих и сам мастер получили ожоги.

Посмотрела вокруг, нет ли лишних людей, и дала команду, чтобы начали заливать. Посторонние мысли тотчас же исчезли, все сосредоточилось только на одной этой операции. И заливка прошла хорошо.

— Смотри, даже пена не образовалась, — удовлетворенно заметил Паша, ни к кому вроде не обращаясь, но так, чтобы я это услышала.

До чего же хорошо, когда рядом с тобой настоящие товарищи!

А печь тем временем диктует свое, требует.

«У печи, имейте в виду, свой язык, его знать должен каждый, кто возле нее работает», — не раз наставлял Яков Трофимович свою бригаду.

Посмотрела: после заливки чугуна шлака порядочно образовалось. В нем много вредных примесей, он мешает хорошему поглощению тепла ванной; печь подсказывает, что надо делать.

Даю команду шлаковщику.

— Будет сделано, — четко отвечает рабочий, недавно демобилизовавшийся из армии. И ковш уже установлен под желобом, шлак из печи спускается.

Теперь процесс плавления проходит нормально. Готов ли литейный пролет для приема плавки, как идет подогрев раскислителей?

На время оторвалась от печи. «Надо мастеру везде свой глаз иметь». Когда, проверив готовность вспомогательных участков, я вернулась обратно, печь было не узнать. В отдельных местах шло такое бурное образование пенистого шлака, что казалось, будто лава вырвалась из кратера и вот-вот хлынет наружу, зальет рабочую площадку, а там люди! Катастрофа неизбежна…

Глазами ищу Якова Трофимовича, надеюсь, что он все же наблюдает за работой. Такой ответственный момент, должен же он сейчас подойти, подсказать! Но его нет…

А что, если вырвало подину печи, и металл уйдет в нее?! Боюсь поднять глаза. Наверное, все видят беспомощность «сталевара», и уже, кажется, снова слышится; «Паша, ты стульчик подготовь…»

Все же отрываясь от печи, заставляю себя посмотреть в глаза товарищам по бригаде и с недоумением, как во сне, вижу: Паша стоит в сторонке, курит и прохлаждается, свежий ветерок шевелит его волосы. Первый подручный сталевара готовит материал для следующей заправки печи, остальные тоже заняты каждый своим делом, на рабочей площадке спокойно.

Не понимают или просто не видят они нарастающей опасности? Может быть, все же позвать мастера, крикнуть? Но вместо этого даю команду сбавить газ. Снова заглядываю в печь — такой большой, сильной лавы вроде бы уже нет. Спокойнее вглядываюсь в ход процесса — синее стекло «знатного мастера» в руках, оно обязывает — и становится понятно, что металлическая ванна быстро нагревается, а в отдельных местах, видимо, осталась нерасплавленная часть шихты. А бурлит она так интенсивно и оттого, что из хорошо разогретого в печи известняка выделяется большое количество углекислого газа, — и это прекрасно.

Шлака много, так надо его частично скачать — не пугаться, и не только наблюдать, а действовать и действовать.

Страхи отступают на задний план, все внимание сосредоточивается на скачивании избытка шлака.

Густой огненный поток стекает в ковш, и за ним надо следить. При Якове Трофимовиче в таких случаях я прикрывала рукой лицо, особенно нос, чтобы не обгорел, а сейчас все забыто. Наблюдаю, затаив дыхание. Вот блеснула тоненькая, как нить, серебристая струйка металла.

— Стоп!

Команда выполняется мгновенно.

— Точно, как в аптеке, — произносит шлаковщик, которого в бригаде прозвали «будет сделано».

Паша сдвинул очки на лоб, вытер рукавом пот с лица, взглянул на «сталевара», с которого тоже катился пот, и, слегка улыбнувшись, пошел брать пробу шлака и металла.

На площадке собрались мастер литейной канавы, вся бригада печников и даже крановщица Маруся. Все смотрят на сливаемую в стаканчик пробу. Кто-то говорит: «Вроде все хорошо», — но дублеру кажется, что в металле маловато углерода, и в ванну добавляют чугуна.

Плавка подходит к концу. Металл кипит по всей ванне, выделяя мелкие пузырьки. Приближается самый ответственный момент — полировка плавки. «Она всему делу венец», — говорят мастера.

Свято верю, что сейчас появится Яков Трофимович: он знает, что я в первый раз самостоятельно веду плавку, и, конечно же, появится к концу: тут и полировка, и раскисление — все, от чего зависит качество металла. Но мастера нет. Мне это представляется очень жестоким с его стороны.

И снова стоишь один на один с этой разговаривающей, диктующей, требующей печью, не замечаешь ни жары, ни шума, решаешь судьбу металла, и кажется она куда важнее твоей собственной судьбы. Теперь уже не ищешь подмоги: пришла решимость, даже злость. «Ведь знаешь, что делать, так надо не тянуть, а действовать». И команды следуют одна за другой. Появись Яков Трофимович сейчас, наверное, стало бы даже обидно. Нет, я сама доведу все до конца, на свою ответственность.

На рабочую площадку прибежала старшая лаборантка. Неужели ошиблась в анализе? Но она приближается со словами: «Все хорошо» — и подает анализы экспресс-лаборатории.

Теперь работа кипит на высшем накале. Самое основное для достижения качества металла — активный, легкоподвижный шлак — он получился, и кажется мне, я на себе ощущаю, как он быстро и полно извлекает все вредные примеси из металла…

Ловлю себя на том, что перед командой «выпускать плавку» опять появилось в душе колебание: а вдруг рановато, — но нет, надо верить себе. Ведь ты же видишь по пробе, по шлаку, что плавка готова! И вот уже кран подвел ковш под желоб, и металл, мне кажется, не полился, а, как живой, разбрызгивая вокруг себя искры, уверенно пошел в стальной ковш. А я бросаю в ковш «пятачки» алюминия, наблюдаю за сливом и вспоминаю, как в первый раз пришла на печь и, увидя мастера во время раскисления плавки, спросила самое себя: «А смогу ли я так же спокойно управлять этим процессом?»

Яков Трофимович появился, когда мы уже заправили печь и подготовили ее к сдаче следующей смене.

— Вот видите, — сказал он бригаде, — плавка сделана хорошо и по времени, и по анализу.

Только теперь, после того, как металл разлили по изложницам, все начали поздравлять меня, а я стеснялась: ведь почти инженер, должна бы работать гораздо увереннее, лучше. Когда окончилась смена, вся бригада, в том числе и крановщица Маруся, провожали меня до дома приезжих, где жили практиканты. Называли меня по-прежнему только по имени, почти все на «ты», но я чувствовала по отношению к себе не то что уважение, а искреннюю радость — воздаяние за нелегкий труд изо дня в день, на протяжении всей практики.

Бригада не только не смущалась, что девушка над ними «начальствует», когда мы вместе работали, а наоборот, гордилась этим. Я участвовала в групповом заплыве от цеха, и мы заняли первое место по заводу. Наши цеховые рабочие не столько хвалили за хорошее плавание, сколько использовали это, чтобы сказать: «Она студентка, на нашей печи часто мастера заменяет — умеет хорошо сталь варить». И столько неподдельной гордости было в этих словах!

Конечно, одна удачная плавка могла быть и случайностью, но когда и вторая, с несколько иным технологическим процессом, была проведена мной хорошо, на рабочую площадку пришел начальник цеха и при всех заявил:

— Ты молодчага!

Похвала была мне приятна, хотя я понимала, как много еще надо работать для приобретения опыта и знаний, чтобы изготовлять хорошую сталь.

В выходной день все практиканты, и я в том числе, поехали на море; всегда радостна встреча с ним. Меня поражали его необъятность и удивительное спокойствие: вода стояла неподвижно, и только у самого берега тихо шелестел маленький накат.

Плавание в море… Ты легко идешь вперед, вот уж и берега почти не видно. Нет предела морскому простору, но, кажется, нет предела и твоим мечтам, и твоим силам. Захочешь — и сможешь доплыть до самого горизонта.

Глава шестая

Я летела в институт как на крыльях. После самостоятельно проведенных плавок меня не покидало ощущение, будто я полными пригоршнями набираю счастье, а оно как и море бесконечно, безбрежно.

Я сама себе не могла объяснить, откуда такое чувство… Но еще на заводе, приходя на рабочую площадку, я начала чувствовать себя равной среди равных — ведь не подвела, оправдала доверие мастера, всей бригады. И это чувство сейчас со мной: ощутила (пусть в муках) радость творческого труда и то, что когда делаешь общее, полезное дело, оно объединяет, рождает взаимопонимание и взаимопомощь — облагораживает человека.

Во мне заговорила вера в себя и одновременно возросла ответственность за все, чего еще не сделала, но сделать должна.

Вернувшись с практики, мы распрощались со своей Толкачевкой и переселились в новое общежитие под названием «Гигант» — даже неизвестно, то ли его студенты окрестили таким именем или оно было официально так названо, но это действительно был гигант.

Громадное здание, занимающее целый квартал с широкими окнами, которые, казалось, способны поглотить весь воздух и солнце. Высокие светлые комнаты и широкие коридоры, оборудованные санузлы и душевые. Большой светлый столовый зал и поликлиника. Комбинат бытового обслуживания и кинотеатр — и все это для студентов. И вновь фантазия о дворцах для обездоленных ребят сомкнулась с действительностью.

Мы жили четверо девчонок в большой комнате, о которой Анка говорила «обстановка прямо буржуйская». Буржуйская не буржуйская, а комната наша была обставлена всем необходимым.

В один из вечеров прибежала к нам медичка Тамара с третьего этажа и взволнованно сообщила:

«Девчонки! Постышев осмотрел наш этаж и направился к вам».

Секретарь Харьковского обкома и горкома ВКП(б) Павел Петрович был довольно частым гостем у студентов.

Приходил он и на Толкачевку. Как-то встреча состоялась прямо в «умывалке». Он интересовался и напором воды в кранах, душевых, не текут ли, и кто из студентов холодной водой закаляется.

— Начинать надо с весны и вырабатывать в себе волю весь год не прерывать этой процедуры. Это укрепляет здоровье и волю, повышает работоспособность, — говорил это Павел Петрович с задором, молодо.

Утром поднимаем девчонок — принимать холодный душ, а там уже очередь. Действенной оказалась агитация за холодный душ…

Не раз бывал Павел Петрович и в нашей столовой. Однажды к удивлению всех я отважилась подойти и спросить — долго ли у нас будет соя на первое, второе и третье. Мы очень тяжело переживали этот рацион, и есть сою многие никак не могли, видимо, это страдание отразилось на лице, ибо Павел Петрович после этого вопроса немного задумался, а потом, казалось, тоже с болью тихо спросил: «Что очень невкусен рацион из сои?» На что я, краснея и бледнея, еще тише ответила: «Очень невкусно».

— Ничего, сказал он вслух. — Скоро, товарищи студенты, с хлебом, да и другими продуктами станет лучше, надо еще немного потерпеть.

Тут же поручил проверить, почему в столовой дается одна соя. После этого посещения секретаря обкома и горкома партии питание в столовой улучшилось.

В этот раз Павел Петрович осматривал комнаты, мебель, интересовался, нет ли шума в коридорах, рекомендовал студентам дежурить по очереди на этажах, в коридорах, чтобы создать нормальные условия для работы и для отдыха.

И к общему удивлению узнал меня и спросил:

«Как насчет сои?» Я, конечно, была смущена, но все мы были тронуты этим необыкновенным вниманием к жизни студентов.

Интересовался нашей учебой и, узнав, что в этом отсеке живут металлурги, горняки и химики, шутя сказал: «Не говорите кто, какой специальности, я сам узнаю» — и, конечно, узнавал по нашим восторженным рассказам, о практике, учебе. Эта встреча, краткая оценка значимости каждой нашей специальности оставили глубокий след в каждом из нас.

А «Гигант» всегда шумит, трудится, словно большой улей, В коридорах группы и группки студентов о чем-то спорят, что-то доказывают, звенят молодым громким смехом.

Утром и вечером «в часы пик» — перед лекциями и перед сном — то и дело снуют с этажа на этаж студенты с большими и малыми чайниками за кипятком: вниз опрометью, перескакивая через ступеньки, обратно не спеша. Пройти к титану можно только через третий этаж. У «титана» встретишь машиностроителей и химиков, строителей и медиков, и пока постоишь за кипятком, приобретешь немало знакомых и услышишь новости всех институтов. Здесь и обмен опытом, как сдавать экзамен и как достать дешевые билеты в театр, и какие где концерты и выступления. Поход за кипятком никогда не бывает зря потерянным временем. Коридор третьего этажа — место межинститутских дискуссий: возникают они стихийно и так интересны, что порой вернешься с пустым чайником или же раза три пройдешь к титану, чтобы принести все же горячий кипяток. Сегодня особо горячо дебатируется здесь тема о цели в жизни.

— Я учусь на медика, — говорит бледный в больших очках мальчишка, — потому что с детства у меня слабое здоровье, а вообще-то мне нравится история и я с удовольствием учился бы на историческом.

— Это называется эгоизмом, расхищением интеллектуальных сил и средств, — громко высказывает свое мнение Женька Банникова, из строительного, спортсменка, смелая, хорошая девушка, — учиться надо, как мечта велит. Хочу и мечтаю строить вот такие «Гиганты», как наш, и чтобы люди в них жили коммуной. И когда мы изучаем сопротивление материалов, я рассчитываю, скажем, несущие балки, мне хоть и трудно, но интересно, я вижу перед собой архитектуру домов будущего, и это мне облегчает учебу.

— Брось, Женька, все знают, что ты больше мечтаешь о спортивных рекордах, чем о строительстве.

Это какой-то «пижончик» бросил реплику.

— Ты бы лучше молчал, для тебя институт — прогулка, и только, а благородной цели никакой, а Женя отличница учебы, — перебивают его.

— Нет, я понимаю так: моя мечта тогда будет целью жизни, если она исходит из общей мечты народа. И я знаю тогда, что она большая, потому что она замыкается не на мне одном, а вот у медика она перестала быть целью жизни, потому что он замкнул контакт на себе лично.

Я стою с кипятком, он уже, конечно, остыл, но уходить и не подумаю: ведь очень интересно и парень, пожалуй, прав, — чувствуется энергетик.

— Давай, Толя, расскажи лучше об электрической искре, когда соединяется плюс с минусом. Как у тебя с Любашей при встрече — всегда споры, взрыв, — говорит его сокурсник.

— Знаете что, не согласен я с Толей. Ученый, изобретатель, новатор — они мечтают, и их мечта, цель их жизни, народу еще не известна, а они все же мечтают, дерзают, осуществляют, и тогда только их мечта становится достоянием народа.

Все замолкают, вроде логично. И вдруг раздается голос Женьки, увидевшей меня, а мы с ней знакомы по спортивным встречам.

— Олька, а ты чего примостилась в уголке, давай свое мнение. Это, ребята, ведущая отрасль, ее мечта — сталь варить.

Стеснительность всегда мне мешает. Конечно, хотелось высказать свое мнение, но стесняюсь почему-то, а тут деваться было некуда. Набралась духу и высказалась:

— Мы слушали лекцию известного доменщика Павлова. Учился он еще при царском режиме в Петроградском горном институте и приехал на практику в Юзовку — город так назывался, в Донбассе, по имени владельца завода.

Павлов глубоко интересовался доменным процессом, хотел раскрыть секреты этого производства. А Юзов считал, что это русскому инженеру не под силу.

Но Павлов упорно добивался своего — и овладел секретами доменного процесса. И многие русские инженеры того времени научились самостоятельно вести доменные плавки и справлялись лучше иностранных специалистов, внесли много нового в работу доменной печи.

Так вот, цель жизни русского инженера, затем профессора, Павлова была в то же время и целью русского народа, который всегда стремился быть независимым, в талантах ни от кого не отставал и честь свою всегда защитить умел.

Выходит цель жизни тогда интересна и значима, когда она выражает общую цель народа.

— Нет, нет не согласен. Разве закон Ньютона выражал общую цель народа?! — кричит громче всех какой-то узкогрудый паренек и дискуссия не прекращается…

Поход за кипятком в «Гиганте» — это «поход в разные миры». На втором этаже медики тоже дискутируют, правда без большого накала. Тут много девушек, а мальчишки приходят больше всего на встречи, но и тут споры, и пока дойдешь коридорами до своего четвертого, обогащаешься все новыми мыслями, интересными новостями. Здесь получаешь всестороннее развитие и за счет обмена мнениями, и за счет обсуждения новых интересных книг, о которых, кстати, быстрее узнаешь, благодаря жизни в этом, всегда развивающемся, растущем емком студенческом коллективе.

На улицах затихает шум городского транспорта, погасают огни, а «Гигант» светится всеми своими окнами, гудит, спорит и доказывает, ищет и находит, изучает и выучивает — идет пора студенческих экзаменов.

В каждой группе и на каждом курсе, в каждом институте есть свои увлеченные, знатоки в своей области — они главные консультанты и помощники для студентов, живущих в «Гиганте».

Известно было, например, что Юра Губарев увлечен химией до самозабвения. И Юра в «Гиганте» — межинститутский консультант. Он так искренне и с желанием передавал свои знания, что многие обязаны ему были хорошими оценками по этому предмету.

Сева Пономарев — лучший математик, «он даже иногда профессора в тупик ставит», — говорят студенты «Техноложки». И Сева так просто объясняет самые сложные математические понятия, «что и не хотел бы, так поймешь», — говорит Митя. А секрет, видимо, в том, что он передает процесс личного восприятия, усвоения этой науки, и все воспринимается легче, ведь твой товарищ тебе излагает — он смог, значит и ты сможешь.

На Толкачевке мы жили в корпусах по институтскому признаку, жили дружно, но только своими коллективами. Здесь же дружба широкая, она стала межинститутской, многогранной, она растет, цементируется, и постоянно вырабатывается чувство коллективизма.

Медичка Тамара, полненькая, смазливая, но с ленцой, часто повторяла:

— Ну что же это, девочки, получается, дома житья не давали, все твердили «учись» и тут все вы меня мучаете, не даете лишний часок полежать и снова одно — учись.

Да, заботой друг о друге, стремлением помочь товарищу был проникнут каждый. Если меня и многих других впоследствии увлекла химия, то в этом была немалая заслуга Юры Губарева, хотя профессор по химии нам дал многое и на старших курсах помогал освоить глубину физико-химических процессов в металлургии.

Но увлеченность Юры не могла пройти без большого следа в жизни каждого студента, кто его знал, кто жил с ним рядом. Он своей увлеченностью напоминал нашего профессора. И у него — у нашего однокашника, уже сейчас на студенческой скамье была широта знаний, вечный поиск, он с легкостью оперировал всеми химическими «чудесами», а ведь нам казались знания нашего профессора необыкновенными, недосягаемыми…

— Нет, можно всего достичь, только пожелать этого надо и трудиться.

«Творческое повторение — это, уважаемые, не одно и то же», — помнишь слова химика? — убеждал Юра своего коллегу, и тот в конце концов постигал премудрости этой науки.

Главным консультантом по оформлению чертежей был наш Костя, Делал он это с таким увлечением и стремлением научить, помочь товарищу, что время, загруженность, необходимость подготовки к зачету, к экзаменам — все исчезало; его трудолюбие было безгранично и заразительно.

А мы ругали Костю, и вот почему. Костя был самобытным талантливым художником. Мы гордились им, а он забросил рисование.

— Пойми, нам нужны не только инженеры, нам нужны и свои художники, — говорил Митя. — Помню, мне еще в школе надо было нарисовать лист клена; я его держал в руках, видел весь и кажется даже вовнутрь забрался, а нарисовать не смог. Здесь нужен талант, а он не всем дается. У тебя он есть, но его не станет — ты не трудишься: чуть что не получилось — бросаешь; не последователен, не настойчив, а это значит талант свой не развиваешь, не питаешь его и он зачахнет.

— Не могу я заниматься рисованием, — оправдывался Костя, — хотя рисую даже металлургические процессы, рисую наяву и во сне, но не вижу я в своих рисунках таланта, о котором ты говоришь: мне кажется, они не интересные и поэтому я часто прекращаю работу, а рисунки уничтожаю.

— Уничтожать твои рисунки с сегодняшнего дня поручи нам, — положив руку на плечо Кости, говорит Митя, — а работать над рисунками начинай не откладывая, а что они кажутся тебе неинтересными, это даже неплохо, значит ты требователен к себе. Теперь от разговоров давай переходи к делу — наш сельский богатырь, — так окрестили в нашей группе Костю.

Любили Костю за мягкий покладистый характер, за его талант; чтобы он ни делал, во всем было воплощено что-то народное, даже в работе на заводе, в языке.

Сам Костя понимал, что нам нужны и свои художники, как и другие специалисты, но совмещать два любимых дела страшился — он избрал металлургию. А мы добивались от него творчества не только в металлургии, но и в работах его как художника.

В такой атмосфере мы жили и учились.

Мы заканчивали учиться, когда впервые была введена защита выпускникам дипломных проектов. Новость эта нас взбудоражила. Срок учебы увеличился на полгода. Большинство из нас радовалось возможности отшлифовать свои знания, еще повариться в рабочем котле, на заводе.

Выбор темы дипломного проекта — это не то, что выбор специальности, но это посвящение своих общих знаний конкретному делу. Окинешь взором весь металлургический процесс и ищешь, что же ближе твоей мечте.

— Хочется избрать такую тему, — вслух мечтает Костя, — которую я вижу в своем воображении не только в чертежах и расчетах, но и на холсте — она блистает красотой созидания, трудовым упоением, — насыщенностью труда и человека.

Костя говорит, а мне видится из всех процессов — конвертерный передел чугуна в сталь.

На последней производственной практике мы почти все работали в конвертерных цехах, и многие из нас в качестве начальников смен. Неизгладимое впечатление оставил именно этот вид производства стали. Процесс превращения чугуна в сталь — быстрый; результативный, требующий организованности, собранности, смелости и спокойствия, — завораживал. Каждые пятнадцать — двадцать минут конвертеры выдавали плавку, и мне казалось, будто сливаемая в ковш сталь расстилается рельсами, по которым мчатся на новостройки Харьковского и Челябинского тракторного, на Днепрогэс, в Магнитку и Кузнецк железнодорожные составы, везущие швеллеры и балки, уголки и сутунки…

На этом процессе я и остановила свой выбор.

Понял меня Иван Елистратович, который хотел нас видеть на мартенах, понял и Петя Лобода и наши коммунары, которые тоже готовились теперь в институт, поняли и прониклись уважением к теме, проекта.

«От вас требуется сейчас разработка таких проектов, в которых видны были бы глубокие теоретические знания в увязке с большой практической целесообразностью — все должно быть нацелено на увеличение производства металла и на улучшение его качества, — стране нужен металл!» — так директор института провожал нас на преддипломную практику.

На заводы мы ехали по одному-два человека.

Моя последняя практика проходила на заводе с замкнутым металлургическим циклом.

— Здесь вам представляется возможным расширить свои инженерные знания, включая и добывающую промышленность, — рудники, известковые карьеры, — порадовал меня начальник технического отдела завода. И действительно, такая практика была мечтой для любого студента.

Однако вначале работа шла вяло: никак не могла по-настоящему войти в колею, видимо, из-за неожиданно свалившейся на плечи самостоятельности, не умела толком распорядиться своим временем.

На завод ходила в силу личной дисциплины — наблюдала, записывала, а увлеченности такой, как на предыдущей практике, не было. Время тянется и глаза тянутся к часовой стрелке — скоро ли конец рабочего дня.

Как-то пригласил меня секретарь комсомольской организации цеха на производственное совещание. Был отчет начальника за работу цеха. Вначале в докладе только цифры — сколько надо было сделать и сколько тонн стали сделано, сколько планируется процентов брака и во сколько раз он фактически больше получается. Кое-кто дремал, а кто слушал так, для вида, об этом красноречиво свидетельствовали глаза. А картина работы цеха нарисована была печальная — систематическое невыполнение плана, текучесть рабочих, простои цеха из-за длительных ремонтов, аварии большие и малые, — но не конкретным языком фактов, а формальным изложением цифр. Когда кончился доклад — долго продолжалось молчание, никто слова не просил.

Я тревожно огляделась — люди сидели понурив головы, молчали. Но вот поднялся рабочий сталелитейной площадки:

— Не об чем говорить здесь, что слова — пустое. Вчера полсмены простояли — не было конвертеров, не на чем было работать, сегодня то же самое, и так кажный день. Одолженьице нам вроде сделали — перевели на повременную оплату, а на ней долго не проживешь, вот и уходят люди, ищут, где бы подработать, а свое кровное дело бросают — вот оно что.

И тут словно прорвало… Один за другим начали выступать рабочие, инженеры, техники. Говорили о разном, а все сводилось к одному: на площадке четыре конвертера, а работать не на чем.

В заключение выступил обер-мастер, и такая боль была в его словах о работе цеха, «который может и должен быть передовым, у нас главное есть — это квалифицированные кадры, у нас опыт есть, я вот всю сознательную жизнь варю сталь, а у вас, товарищи инженеры, есть грамота, так давайте вместе выправим дело. Мы систематически недодаем государству металла, а своим семьям — заработную плату. Так жить дальше нельзя!!!»

Да, цех тяжело болел, а будучи промежуточным в замкнутом металлургическом цикле, тормозил работу всего завода. Мне это было понятно, и я непрерывно повторяла про себя: «Работу цеха надо выправить!»

С этого дня у меня появилась цель — вложить и свою долю в борьбу за улучшение работы цеха. Именно так и была сформулирована тема моего дипломного проекта: «Организация производства и проектирование технологического процесса в условиях: конвертерный цех — блюминг». Нужно было добиться такого ритма, при котором производство стали и проката стало бы непрерывным.

— С чего вы думаете начать? — спрашивал меня начальник технического отдела завода — высокограмотный инженер, но «кабинетный» — как о нем говорили производственники.

Начинать надо было с изучения фактического положения. Работа цеха круглосуточная, и понять причины задержек можно было только не прерывая наблюдения.

Так и начала вместе с обер-мастером, который тоже приходил в каждую смену, отдыхая в промежутках между ними, если в цехе все шло спокойно.

— Вы берите в основу своего проекта расчетные данные и вам легче будет, в ином случае с проектом не справитесь, — говорил мой руководитель проекта на заводе.

— Но в таком случае можно было и в стенах института работать — смысл и значимость работы в ее реальности.

Вижу знакомую ухмылку: мол, «молодо-зелено» и слышу: «Ну глядите сами»… Я «глядела» и работала.

По моим расчетам выходило, что за смену на четырех конвертерах можно дать двадцать — двадцать пять плавок, а давали в лучшем случае шестнадцать. Мастера и рабочие, с которыми я все время советовалась, поддерживали мои конкретные предложения, которые в общих чертах сводились к некоторым изменениям внутренней кладки конвертера, режима дутья, улучшения качества огнеупоров. Все это должно было резко повысить производительность цеха.

Глубоко вник в мои расчеты и парторг цеха, очень грамотный металлург. По его инициативе мое сообщение вынесли на техническое совещание, и вот тут-то я натолкнулась на сопротивление начальника цеха.

— Что ж, и материал и выводы у вас интересные, — резюмировал он, — для дипломного проекта это достаточно, но цех, вы сами понимаете, не лаборатория.

Прошу разрешить поработать по новому режиму и слышу в ответ категорическое:

— Нет!

Обратилась за помощью к главному инженеру завода, в прошлом начальнику этого цеха, но, хотя он и произнес какие-то похвальные слова в мой адрес, глаза же смотрели мимо, и я почувствовала какое-то барско-пренебрежительное отношение.

Чем дольше я находилась в цехе, чем больше присматривалась к его работе, тем сильнее крепла во мне уверенность в правильности моих расчетов. Но начальник цеха был непоколебим и, как вскоре выяснилось, даже послал на меня жалобу в деканат института: дескать, мастера и рабочие помогают мне разрабатывать проект и потому упускают свою работу (отдельные опытные плавки все-таки были). Этот человек утверждал, что в металлургии больше стихии, чем расчета. Все во мне протестовало. Ведь даже Макар Нилыч, мастер доменного цеха, верил расчетам, работал по расчету, и доменной печью руководил он, а не стихия. Дядя Михась на маленькой вагранке мастерских и то руководил процессом, а не стихия руководила им!

В институт вернулась внутренне повзрослевшей. Все мои помыслы сосредоточились на проекте: предстояло рассчитать и сделать не менее двенадцати листов чертежей и схем. Из головы не выходили слова обер-мастера: «Так жить дальше нельзя…»

В разгар работы меня вызвал к себе директор института и предложил остаться в аспирантуре. Я настолько срослась с заводской жизнью, что у меня непроизвольно вырвалось: «Спасибо, но я не могу!» Как только ни уговаривал меня этот замечательный коммунист, необыкновенно добрый человек, какие только доводы ни приводил, — мне казалось, он у меня мечту вырывает из сердца. Нет, только производство, только туда! Я приняла твердое решение довести свой проект, не отступаться от задуманного до тех пор, пока завод не начнет сполна давать металл государству, а семьям рабочих — зарплату.

Наступил первый день защиты дипломов. И первый проект — мой.

Как всегда в решающие дни, я надела свой юнгштурмовский костюм, он придавал мне сил и уверенности.

Актовый зал института был переполнен. Пришли не только наши, но и студенты других институтов, друзья по «Гиганту», преподаватели, представители объединения «Сталь» и Наркомтяжпрома. Обстановка торжественно-напряженная. Все разговаривают вполголоса…

Развесила чертежи и почувствовали себя спокойнее. Доклад написан. Но поднявшись на кафедру и глянув в зал, я поняла, что читать доклад перед такой аудиторией не смогу: надо просто изложить, как по разработанному мной проекту можно улучшить работу цеха. Начала с рассказа о производственном совещании, на котором присутствовала, со слов обер-мастера: «Так жить дальше нельзя…» Затем привела свои теоретические выкладки, практические выводы, показав те пути, по которым надо идти, чтобы цех начал работать лучше.

Мне было задано много вопросов и по технологии, и по организации процесса, я подробно отвечала на них, а перед глазами неотступно стоял цех, слышались слова: «И рабочие вынуждены оставлять свое кровное дело из-за низких заработков…»

Оппоненты оценили мою работу как отличную; эта оценка была поставлена на голосование и принята единогласно всем профессорско-преподавательским составом. Но главной была заводская оценка: «Разработанный в реальных условиях дипломный проект представляет большой практический интерес для завода».

Прочитав отзыв с просьбой направить меня по окончании института на этот завод, представитель Наркомтяжпрома сообщил, что просьба эта удовлетворена, и огласил приказ. Ноги мои приросли к полу. О таком счастье можно было только мечтать!

Чувство окрыленности не покидало и в последующие дни, когда один за другим защищали свои дипломные проекты мои друзья. Спокойно и уверенно вел защиту Костя, а перед моими глазами всплывали строчки из рекомендательного письма комбеда: «…наш самый грамотный в деревне бывший батрак». И верилось: ты будешь, как хотели комбедовцы, «ученым от бедных крестьян»!

Отлично прошла защита и у бывшего горняка, ныне металлурга, Жоры, и у нашего парторга. Нам радостно за высокую оценку, которую он, участник штурма Зимнего, получил и за «штурм» мартеновского производства. И Иван, и Антон, и Анка, как и многие другие наши товарищи, убедительно доказали, что институт дает стране хорошее пополнение молодых специалистов.

Вот они — все перед нами!

Здесь и те, кто завоевывал и устанавливал с оружием в руках Советскую власть, кто поднимал из руин шахты, заводы, фабрики, кто батрачил на помещика и утверждал советскую новь в деревне; здесь и те, кто вырос вместе с революцией, — дети рабочих, беднейших крестьян и интеллигентов, дети, воспитанные нашей Родиной в детских домах и коммунах, — все, вобравшие в себя разум, смекалку, трудовую сноровку своего народа.

— Счастливого пути вам в новую трудовую жизнь, успехов вам на пути к новым вершинам строительства социализма! — С этим напутствием секретаря партийного комитета института разъехались мы на действующие заводы, рудники, шахты, на новостройки.

Нас звала вперед большая мечта…