Иначе быть не могло...

Глава первая

Поезд шел на юг, к заводу, где я проходила преддипломную практику и куда была назначена на работу после окончания института. Мерно стучали колеса, в купе врывался горьковатый степной ветер. Еще вчера был Харьков, институт, были шумные проводы. Провожали институтские ребята, наши коммунары, весь харьковский рабочий двор во главе с Иваном Елистратовичем. Тетя Галя и бабка Макариха плакали, целуя нас. Солоноватый вкус их слез чувствовался, кажется, на губах и сейчас.

Было грустно и весело — все смешалось тогда. Жалко расставаться с ребятами, с ними пять лет учились, недосыпали, недоедали, ездили на производственные практики, жили вместе в общежитиях. И хотелось поскорее попасть на завод, в цех. Все мы мечтали начать, что называется, по-настоящему работать, многие, даже не взяв отпуска, сразу после защиты диплома, уехали на заводы. У каждого была своя мечта, свой завод, свой цех. Я же видела себя на рабочей площадке у конвертеров.

Мне казалось, что я и не прекращала варить сталь мысленно, конечно, — после преддипломной практики.

Нелегко даются начинающему металлургу взаимоотношения с металлом на «ты». Нужны опыт, время, а практика все же непродолжительная. Я много раз проверяла себя — не забыла ли работу в цехе, сумею ли по цвету пламени, которое вырывается из горловины, по малейшим его оттенкам судить о металле в клокочущем конвертере? Пламя интенсивное, желто-красноватого цвета — значит, плавка идет нормально, загорелись кремний и марганец. Они выделяют тепло, нагревают ванну с металлом. Горячая ванна необходима для окисления углерода. Кажется все вроде просто, ясно, но увы — это металлургия!

Конечно, можно вести плавку только по внешним признакам процесса, протекающего в конвертере. Но в таком случае хороший металл не гарантирован — то ли будет, то ли нет. В металлургии особенно необходимо «глубинное» зрение, необходимо знание сути процесса внутри металлической ванны. Надо учитывать и анализировать совокупность всех факторов, влияющих на плавку. Только тогда получишь качественный металл. Синее стекло, что лежит в моем кармане, — оно выиграно в споре с мастером Иваном Трифоновичем, каждый раз напоминает мне, что умения разбираться только во внешних признаках плавки мало. Спор этот произошел во время преддипломной практики на конвертерной площадке.

Шла очередная плавка. Вдруг начались большие выбросы металла. Так всегда бывает, если нарушена технология процесса. Из горловины вылетала огненная рвань — жидкий металл, смешанный со шлаком, — и падал на рабочую площадку. Площадка небольшая, укрыться от этих выбросов трудно, и они небезопасны для работающих.

Конвертер, этот огромный сосуд грушевидной формы, весь содрогался, такое впечатление, что вместе с ним дрожали все колонны в цехе, все здание. Со стороны он походил на злое чудовище, подвешенное на кронштейнах. Это чудовище изрыгало жидкий металл, выплевывало хлопья шлака, гудело, грохотало. Новичку могло показаться, что происходит что-то страшное, непоправимое. На самом деле шла обычная работа — варилась сталь. Никто от конвертера не отходил, не бежал. Все думали о том, как обуздать его, утихомирить и дать в конце концов хорошую сталь. Нужно было спокойно принять быстрое и правильное решение.

Мастер, Иван Трифонович, решил, что всплески металла вызваны «холодным ходом» плавки. Он собирался подогреть ванну, добавить туда кремний и марганец, чтобы приостановить горение железа, от тепла которого бурно загорелся углерод.

Казалось, он был прав. Но ведь точно такие же выбросы появляются и во время «горячего хода» плавки. Я видела, что чугун был горячий и конвертер горячий, анализ чугуна нормальный. Углерод действительно быстро загорелся светлым ярким пламенем, ему нужно было много кислорода, и сразу. Он жадно набрасывался на окисленные марганец, кремний, железо, отбирая у них кислород. Отсюда и выбросы. Надо не марганец и кремний добавлять, а воздух или руду, содержащую большое количество окислов. Тогда выбросы прекратятся.

Мастер согласился со мною. Вернее, согласился принять мое предложение. И тут же сказал: если права я, то он отдаст практикантке свое синее стекло, оно напоминало по своей конфигурации синее стекло, которое служило мне, когда я варила самостоятельно первые плавки в мартеновской печи; если же прав он и добавка воздуха и руды не поможет, то я должна поставить «магарыч» всей бригаде.

И по рукам.

Все это происходило в считанные секунды. Мы неотрывно следили за пламенем, за всеми переменами его оттенков. Добавили немного руды, увеличили поток воздуха, и пари осталось за мною.

После плавки проанализировали с Иваном Трифоновичем причины выброса металла, разобрали по косточкам весь процесс в конвертере. Конечно, мастер умел варить сталь куда лучше меня, просто он мог выпустить из виду начало этой плавки, а может, мне случай помог, в металлургии и так бывает. Но пари это стоило ему прекрасного синего стекла, которое, кстати, он отдал мне от самого чистого сердца.

Бригада сталеваров наш спор долго не забывала. Стоило мне появиться на площадке конвертеров, как сталевары с серьезным видом подступали к мастеру:

— Трифоныч, дай-ка твое стекло пробу посмотреть.

Тот по привычке хватался за верхний карман, хотя был в синих очках, потом, не обнаружив стекла, вспоминал все и чертыхался. А сталевары громко смеялись.

И вот это стекло со мною в вагоне, я вижу себя в цехе, мысленно варю с бригадой Ивана Трифоновича сталь. Свято верю, что завтра приду на завод и буду назначена на работу, о которой так мечтала, — на работу в сталелитейный цех.

Но все это будет завтра, послезавтра, а пока мчится раскаленный от южного солнца поезд, в купе жарко — и от солнца, и от непрекращающихся споров. Силы в споре явно неравные. На нашей стороне Иван — нас вместе командировали на завод. Сева, он кораблестроитель, и Василий Корнеевич. Василий Корнеевич намного старше нас, выпускников института. Его мягкие седенькие волосы гладко зачесаны на бок, добрые голубые глаза с интересом следят за спорящими. Весь он аккуратный, собранный. У нас сразу сложилось о нем впечатление, как о добром, много видевшем в жизни человеке.

И, наконец, «противник» в единственном числе — Евгений Андреевич.

— Вы утверждаете, — говорит он, — что для вас главное, основополагающее — интересы общества. Вы даже выбор специальности увязываете с этими интересами. Позволительно будет спросить, где же ваше личное, где индивидуум?

Евгений Андреевич появился в нашем купе так: сначала просунулся большой кожаный чемодан с блестящими замками и металлическими уголками под «золото».

— Буржуйский, — сразу же решили мы.

Потом появился сам владелец поклажи — с ярким клетчатым баульчиком в другой руке и легким пальто на плече. Он неторопливо проверил номер своего места на нижней полке, поставил чемодан. Затем вынул тонкий шелковый платок, вытер вспотевший лоб и только тогда обратил внимание на нас.

Мы почему-то решили, что он иностранец.

Одет он был по-буржуйски, в нашем понимании, конечно: шляпа, галстук. Даже после окончания института наши ребята не хотели фотографироваться в галстуках, не надевали их ни в будни, ни в праздники. Старшие товарищи привыкли к косоворотке, к гимнастерке, а молодежь отвергала все, что хоть в какой-то степени носило отпечаток буржуазного мира.

«Иностранец» меж тем вынул термос с ярким стаканчиком, серебряный прибор в белоснежной салфетке. Он раскладывал все это на столике медленно, как бы совершая некий обряд. Наконец уселся на свое место, подтянув предварительно на коленях брюки светло-серого цвета. Костюм его, естественно, — самого модного покроя.

Незнакомец был сдержан в жестах, изящен. Короткая крепкая шея, лобастая голова придавали его фигуре что-то масштабное. Ощущение было такое, будто он заполнил собой все купе. Глаза сталистого цвета, взгляд вдумчивый — это располагало к нему.

Он доброжелательно посмотрел на нас, назвал свое имя-отчество, стал знакомиться.

— Вы, девушка, может быть, займете мое нижнее место? — галантно предложил он, но настаивать на этом не стал. Разговор наш сосед по купе начал о погоде.

— Весна решила подшутить над нами — провожает мелким осенним дождиком и свинцовым небом, но поверьте, — глядя на меня, уверял он, — это к счастью.

Евгений Андреевич поинтересовался, куда кто едет. Оказалось, всем до конечной станции, на один завод. И вот тут-то начался спор. Узнав, что я металлург, наш попутчик искренне удивился, потом крайне неодобрительно отозвался о выбранной мною специальности.

— Я думаю, Оля скорее всего хочет походить на Софью Ковалевскую, хочет доказать, что женщина тоже может варить сталь. Но, поймите, это же тяжелый физический труд, он лишит вас женственности. При чем тут общественные интересы?

— Позвольте, а чем же руководствовались вы, выбирая специальность? — удивленно спросил Сева. Он располагался в соседнем купе, но все время сидел у нас.

Евгений Андреевич ненадолго задумался, как бы решая, стоит ли говорить о себе. Затем солидно начал:

— Видите ли, родители в своих мечтах видели меня юристом. Но я рассудил иначе. Мой знакомый, инженер-строитель, жил довольно зажиточно, а работа у него относительно нетрудная. Поскольку ни одной из профессий я не мог отдать предпочтение, то выбрал ту, которая обеспечивала материально. Это главное, в конце концов, родители со мной согласились. Впрочем, вы поставили такой вопрос, над которым, откровенно говоря, я никогда всерьез не задумывался. Полагаю, однако, что если я специалист хороший, то это полезно для общества.

Нам стало неловко: взрослый человек и так узок в своих суждениях.

— Что получится, — горячился Сева, — если все так будут рассуждать, если все будут исходить только из личных интересов? В таких отраслях промышленности, как горнорудная, металлургическая, где работа трудная, а оплачивается не лучше, чем у строителей, вообще не окажется специалистов? Нет, ваши рассуждения мелки, более того — они эгоистичны. Когда мы поступали в институт, то руководствовались основным положением партии, страны: тяжелая индустрия — основа развития народного хозяйства.

Вот Оля и Ваня хотели стать металлургами, я — машиностроителем. Конечно, выбор специальности определяется и личными устремлениями, но они у нас органично вытекали из общих задач, стоящих перед страной. В институте мы занимались с увлечением, так же будем работать. Общественные интересы — наши личные интересы!

Подал голос и тихий, скромный Иван:

— Кстати, совпадение личного и общественного — моральная основа для творческой работы. Она никогда не иссякнет, я имею в виду труд во имя интересов народа.

Евгений Андреевич посмотрел с удивлением на Ивана, на всех нас.

— Вот вы какие! Молодцы, защищаться умеете. Это мне нравится. Но какими бы ни были интересы общества, женщин в тяжелую индустрию я бы не пускал. Кстати, в спор не следует вкладывать столько эмоций. Спорить надо логично, пользуясь таким великолепным оружием, как разум, — подытожил он.

Тут уж не выдержала я.

— А мне кажется, что вы так не думаете — насчет женщин. Просто решили позлить нас, что ли. Но если я ошибаюсь, если вы действительно придерживаетесь подобного мнения, то попытайтесь хотя бы поверить: специальность выбрана мною — благодаря ее общественной значимости — не только умом, но и сердцем. И вот что: мы хотим стать хорошими специалистами, чтобы максимально быть полезными стране, — это наша исходная. Ваша исходная — материальный достаток. Он придет со временем и к нам, но не он для нас главное. А вы избирали профессию и, может статься, работаете во имя денег. Подобная работа не может быть творческой. В таком случае человек отрабатывает, а не работает.

Вначале я говорила тихо, скованно, ведь Евгений Андреевич достаточно солиден, да и значительно старше. Но потом осмелела, разошлась:

— По-вашему, женщина, выбирая специальность, в первую очередь должна думать о сохранении женственности. Обратите внимание, опять в основе всего лежит личное. А мне кажется, если человек трудится творчески, вдохновенно — это опять-таки происходит тогда, когда работа его общественно полезна, когда она нужна всем, — то независимо от того, женщина это или мужчина, человек красив. И красота эта порождена любимым трудом.

Евгений Андреевич попросил разрешения снять галстук и пиджак.

— Даже жарко стало от ваших разговоров. То Сева меня чуть не съел, Иван ему помогал. А теперь и вы, Оля, нападаете. И столько у вас искренней убежденности, что возражать нелегко. Давайте-ка лучше наладим мир, — предложил, смеясь, Евгений Андреевич.

Но смеялся он покровительственно, с оттенком снисхождения. Нам стало понятно, что он специалист старой школы, воспитанный буржуазным миром, считает наивностью наше стремление жить, исходя из общественных интересов. Мол, заблуждение, пройдет с возрастом. Видимо, ему было не понять, что чувство ответственности за свое государство росло вместе с нами, что оно было объективным отражением той действительности, в условиях которой мы росли, учились, работали.

Неожиданно в разговор вмешался Василий Корнеевич. Скромный, даже застенчивый, он был из мастеровых — об этом нетрудно догадаться по натруженным рукам, цепкому взгляду и небольшой сутулости. Более полувека он проработал на одном заводе, начинал с мальчика «куда пошлют». «А уж при нашей власти вырос до мастера механического цеха», — коротко рассказал он при знакомстве. До сих пор Василий Корнеевич сидел тихо, лишь изредка подавал реплики. Теперь решил, видимо, высказаться основательно. Василий Корнеевич заговорил глухо, прикрывая рот ладонью:

— Зубов во рту немного осталось, и я стараюсь больше молчать. А то кажется мне, вроде я шамкаю по-стариковски, когда говорю, а оно для других да и для себя неприятно.

Помню, был я еще мальцом, все дедушку донимал: ну чего ты, деда, сам большой, а говорить хорошо не можешь? Где, дедушка, твои зубы, — все спрашивал я у него. А он мне:«У пристава, Васятка». Думал я, думал и говорю: — Ты, дед, отбери их назад. А он: «Нет, внучок, що з возу впало, то пропало». Вот теперь и у меня, не от пристава, так от лет, а зубов во рту почти что не осталось. Поэтому стараюсь я на людях больше молчать. Ну, а теперь уж задача такая, что молчать мне не придется.

Василий Корнеевич разволновался, никак не мог совладать со своими руками. То водил пальцами по краю столика, то переплетал их, но и тогда они вздрагивали, выдавая внутреннее напряжение.

— Помню, перед самой уже революцией, вызвал меня к себе мастер. Стал он мастером не по званиям или умению, а больше по тому, что хозяевам подходил. К рабочим же плохой был.

«Вот что, Василий, — прогудел он, глядя в сторону. — На пароходном винте вышел из строя гребенчатый подшипник. Надо посмотреть и зачистить, чтоб к утру пароход мог уйти в море».

А у меня, как на грех, жена заболела, и сынишка туда же. Конец смены, домой бы надо. Стою, переминаюсь с ноги на ногу, и сказать ничего не могу.

«Ну чего ты нахохлился, как курица мокрая? Лучший слесарь, а работы испугался», — со злостью сказал мастер.

Это я испугался? Такого, говорю, не было и не будет. Мне пугаться нечего, я свое дело знаю. А вот что жена и мальчонка у меня болеют, того вы знать не хотите. И пошел на пароход.

Смотрю, вал из подшипников вынут, а канавки повреждены, да в нескольких местах. Восстанавливать их нелегко. Здесь напильником не поработаешь, подгонка должна быть точная, чтобы кольца вала, входящие в канавки подшипника, вращались легко, не давая валу смещаться в длину. Работа колготная, деликатная работа, и только шабером ее можно сделать. Нехотя взялся за это дело, но куда денешься, мастер не простит, если откажусь, чего доброго, с завода уволит. Постепенно вошел я в работу и уже не отрывался от нее, пока не добился полной точности. Вал легко, свободно вращался в подшипнике.

Утром пришел мастер и первым делом ко мне: «Ну, как, Василий, подшипник?»

Какой, говорю, подшипник? А-а, это вы о вчерашнем гребенчатом? Так, кажись, пароход уже в море ушел.

Отвечаю ему, а самого гордость так и распирает, что сделал трудное дело быстро и хорошо. Мастер стоит передо мной высокий, косая сажень в плечах, глаза на выкате. Одна бровь вверх поднята, лицо красное, сердитое. Я же поджарый, ростом невысокий, одним словом, как вот есть, а показался он мне в ту минуту ниже меня.

Мастер смотрел, смотрел, потом плюнул в сторону и говорит: «Фу, ты, черт, наваждение, что ли! Ты вроде и не ты. Вчера курицей мокрой выглядел, а сегодня, гляди, взгляд орлиный, хоть руки перед тобой держи по швам».

Знаете, и правда, я себя перед ним почувствовал по-другому, вроде не он начальство, а я. Работу-то кто сделал? Взыграла во мне большая сила, а Семен, мой напарник, говорит: «Смотрю, Вася, ты вроде красивше после этой работы стал».

— Вот и разумейте, в чем тут дело, — Василий Корнеевич поправил рубашку с вышитым воротничком, подтянул ремешок и закончил, глядя в упор на Евгения Андреевича: — Ежели работа человеку по нутру, и он ее любит, знает, то она ему силы придает, она его украшает. А вы девчонку вроде запугиваете, что красоту потеряет. Она ведь чуть не светится, когда о своем деле говорит. Не надо сбивать ее с верного пути.

Мы все улыбаемся: хорошо сказал Василий Корнеевич, здорово. Все сказанное им созвучно было тому, что говорили Иван Елистратович, каменщик, дядя Михась, литейщик, все мастера и рабочие, с которыми приходилось встречаться на заводах. Забота о большом общем деле, любовь к своей профессии, трудолюбие — вот что красит советского рабочего, любого советского человека.

Мы слушаем Василия Корнеевича и словно видим молодого слесаря Василия, который еще тогда до революции почувствовал перед мастером свою силу, свое умение, свою классовую суть. И сейчас, говоря о работе, о профессии, в нем чувствовался творец, хозяин материальных благ. Только Евгений Андреевич хмурится чего-то, молча перебирает на столике свои вещи, ничего не отвечает.

Спор на время прекращается, но только на время.

На больших остановках Евгений Андреевич гулял со своей собакой, ее поместили в багажном вагоне. «Титан» — так звали светло-коричневого пса — был очень красив. Мощные лапы внизу белые, словно в башмачках. На лбу звездочка, уши торчком, высокие, чуткие и тоже белые на кончиках. Мы не отходили от пса, восхищаясь его красотой, гордой поступью, великолепной выучкой.

— Он Титан не только по кличке, — хвастался Евгений Андреевич. — Сила титаническая и ум такого же масштаба.

И рассказал он нам, что однажды на реке ему свело судорогой ногу. Боль была невыносимая, и хотя Евгений Андреевич прекрасно плавал, тут ничего поделать не мог — пошел ко дну. Вытащил его Титан. И не только вытащил, нашел на берегу двух молодых людей, ухватил одного за штанину и потянул к хозяину. Когда те начали откачивать пострадавшего, пес не спускал глаз с хозяина, завывал, роняя крупные слезы.

— Вот какая собака! Это мой большой друг. Его дружбу я порой предпочитаю человеческой.

Ну и ну! Мы тоже любили животных — с детства. Вера Александровна, наша воспитательница в детском доме, никогда не запрещала нам кормить приблудших кошек и собак. Она интересно рассказывала о животных, воспитывала в нас доброе отношение ко всему живому. Как-то я нашла в парке сову с переломанным крылом, выходила ее. Сова так привязалась ко мне, что не хотела никуда улетать. Я тоже по-своему дружила с птицей, но как предпочесть ее дружбу дружбе с ребятами? Чушь, дикость! Мы просто кипели от негодования.

— Вы, Евгений Андреевич, говорили, что в спор не следует вкладывать много эмоций, — возмущенно начал Иван. — Но разве можно без эмоций, без возмущения принимать ваши слова о дружбе с Титаном? Опять эгоизм, голый эгоизм. Титан удобный друг, он служит верно и безответно — вот что вас устраивает. А дружба с человеком требует взаимности, к чему-то обязывает. Конечно, легче тихо, мирно, без эмоций дружить для личного удовольствия с собакой. Проще, спокойнее…

И так — каждый раз, о чем бы ни заговорили. Не поездка, а непрекращающаяся дискуссия. Но мы ни в чем не хотели уступить Евгению Андреевичу, не могли уступить, не имели права. Мы были готовы драться за свои убеждения везде и всюду. Здесь для нас не было мелочей.

— Может, вы и правы, — сказал наконец Евгений Андреевич. — Жизнь, скорее всего, на вашей стороне. Я не знаю современную молодежь и, должен сознаться, рад знакомству с вами, рад, что вместе едем на работу. Надеюсь, еще встретимся и в более удобной обстановке поговорим.

Он устало привалился к стенке купе.

— Что-то вы стали быстро соглашаться с ребятами, — заметил Василий Корнеевич. — Лучше уж честно признайтесь, что молодежь положила вас на обе лопатки… А вообще-то, видно жизнь так устроена, что приходит новое поколение и приносит с собой что-то новое.

Вот хотя бы о себе скажу. Я в город из деревни пришел, на заработки. Жили мы в деревне плохо. Земля у нас хорошая, плодородная, а проку что? Работали на помещика, кулака, сами жили впроголодь. Зимой как-то захворал отец. Есть нечего, топить нечем, а зима, как на грех, лютая. Вот и говорит мне отец: «Давай, Васятка, подавайся в город. Может, добудешь себе лучшую долю и мам поможешь. Надевай, сынок, мои чеботы и с богом».

Так я из дому и ушел. Уже чего только не пришлось пережить, выстрадать, а все же на работу поступил. Сначала на верфь, потом на завод. Слесарничать сам по себе научился, когда смазчиком работал. Первый мой мастер был неплохой. «Есть, говорил, в тебе способности к слесарному делу, приглядывайся, учись этому ремеслу». Получил специальность и всю жизнь проработал на одном заводе, ни о чем другом и помышлять не смел.

А вот первенец мой, Серенька, тот уже по-другому рос. Школу приходскую кончил — взял я его с собой на завод в слесарную. Проработал года два, способный оказался мальчонка, думал, знатный будет слесарь. А он мне говорит: «Нет, тато, я хочу не обрабатывать, а ковать железо».

Здоровый был паренек, пошел в кузню. Сначала мехи раздувал, потом и к молоту приучился, стал кузнецом. А тут война, в семнадцатом — революция. Ушел мой Серенька в революцию и до двадцать третьего года не показывался. Думали, нет его в живых. Оказалось, ранен он был в самую грудь, в легкие, но выдюжил, домой вернулся и пошел в литейный цех. «Теперь, сказал, буду сам делать металл». И все еще ему мало — днем работает, а вечером учится. Партейный. Характером жалостливый.

Мы со старухой, почитай, пятьдесят лет все на одном заводе, а Сереньке и меньшому нашему не сидится на месте.

Видите, какая разница. Да и то сказать, жизнь у них другая, не та, что, скажем, в мое время. Она и требует от людей по-другому, ведь сами теперь хозяева, на себя работаем, это разуметь надо. Серенька мой директором завода стал, а все учится… — Василий Корнеевич задумался, глядя в окно, потом как бы через силу сказал: — Давно просил нас с матерью приехать, да в обиде мы на него были. Теперь уж старые стали, надо сына повидать, а то не ровен час…

— За что ж у вас обида на родного сына? — впервые обратился к соседу по купе Евгений Андреевич.

— Да как вам сказать, оно, может, и неправильно, не наше вроде дело. Но все же родители… Тут такая история. Как пришел Сергей с гражданской, так и женился. Хорошая она ему жена оказалась — Фросей звать. Конечно, простая, но лад у них в семье был. Только Серенька мой все учился, а она посмеивалась: «Гляди, Сергей, высохнут мозги, один мешок с костями останется». Но он не отступился и, оказалось, мозги не сохнут, наоборот, что ни больше работают, то ума прибавляют.

Вот и получилось: Фрося в своем умственном развитии дальше не пошла, и не стало между ними никакого интересу. Ушел Серенька из семьи. Не обижал Фросю и не обижает, деньги высылает и на нее, и на сына, все как надо делается. А по нашему разумению, стариковскому-то, это вроде и нехорошо. Да что поделаешь, самостоятельный человек. Фрося обиду на него забыла, и нам вроде смириться пора… Вот приеду, посмотрю, кого ему теперь бог послал.

Поезд уже подходил к нашей станции, пассажиры собирали вещи, приводили себя в порядок. У Василия Корнеевича поклажи особой не было — только незатейливая сумка да пальто. Но суетился он, казалось, больше всех. То сядет, то встанет, брюки отряхивает, рубашку поправляет. Видимо, очень волновался. Перед самым вокзалом не отходил от окна: людей-то много, как бы не проглядеть сына.

— Вот, кажись, он, мой сын! — закричал он. — Серенька, сынок, здесь я, вот, здесь я!

Нас тронула эта отцовская радость: Василий Корнеевич все готов был забыть, простить ради встречи с сыном. Даже Евгений Андреевич забыл о сборах. А нам собирать было нечего, и мы проводили Василия Корнеевича к выходу. Там он, как ребенок, повис на крепкой шее своего Сереньки. Рядом с высоким, широкоплечим сыном он показался нам маленьким, сухоньким. Сын нежно похлопывал отца по спине, все приговаривал:

— Ничего, батя, ничего, все будет хорошо. Успокойся.

И вдруг в Сереньке я узнала директора металлургического завода, на котором должна работать. Сразу даже не поздоровалась от смущения. Почему-то было неловко — хоть и не по своей воле, а все же заглянули в тайну чужой жизни. Но Василий Корнеевич оторвался от сына, нашел нас глазами и сказал:

— Постой, постой, Серенька… Вот, знакомься, хороших я тебе ребят привез. Это Оля, Иван, это Сева, ну и строитель вроде приехал.

Сергей Васильевич поздоровался со мной как со старой знакомой. Запомнил, значит. Спросил, как прошла защита диплома, поблагодарил, что помогали отцу в дороге. Василий Корнеевич сиял от радости, в глазах его, когда он смотрел на нас, мы читали: «Ну, каков? А? Какой у меня сын, видите?»

В сторонке стояла хорошо одетая женщина. Темные ее волосы были тщательно причесаны, в ушах играли бриллиантовые серьги. Широкий золотой браслет и кольца украшали ее холеные полные руки.

— Валя, — позвал свою жену Сергей Васильевич, позвал робко, как бы извиняясь. — Вот батя мой.

Валя с покровительственной улыбкой подошла. Василий Корнеевич внимательно, с придиркой смотрел на нее. Потом протянул руку. Она вяло прикоснулась к ней. Взаимного рукопожатия не получилось. Нам почему-то в этот момент стало жаль Василия Корнеевича, да и директора тоже.

— До встречи на заводе, — сказал Сергей Васильевич, направляясь к машине. Отца он держал под руку, Валя шла впереди, не обращая на своего родственника никакого внимания…

Евгений Андреевич бегал по вокзалу в поисках носильщика, потом искал машину. Но машины не оказалось. Пришлось ехать на трамвае.

— Вот так встреча специалиста, — ворчал он.

Мы тоже были специалистами, но трамвай нас нисколько не смущал. Поклажу — деревянные ящички, выкрашенные суриком, — мы оставили в Харькове: «Неудобно молодому специалисту явиться с такими «чемоданами», — сказал Митя. Нам же Митя отправит их багажом. Они дороги: напоминают о начале самостоятельной жизни.

Впрочем, все это мелочи. Лишь бы скорее на завод.

Глава вторая

Только трамвай вышел за черту города, как справа показалась морская голубизна. Она то исчезала, то вновь появлялась — ее загораживали дома, рыбачьи сети, растянутые на толстых кольях, деревья и кустарники. Сквозь них море проглядывало цветными узорами, а перед самым поселком оно открылось во всей своей красе. Даже дух захватило от этой безбрежной красы.

Слева тянулись луга и поля, за ними вставали холмы, прореженные долинами. Приветливо кланялись легкому ветерку высокие колосья пшеницы. Зыбился шелковистый ковыль, словно еще одно море, только золотистое.

Завода не видно, но он чувствуется: вдоль дороги встали высоковольтные линии с гирляндами изоляторов, снуют грузовые машины, доносятся паровозные гудки. На остановках слышно, как поет, разрезая металл, заводская пила.

А вдали, на чистом небе, висят над заводом облака — то густые, черные, то светлые и прозрачные.

Мы въезжаем в строго спланированный рабочий поселок. По обе стороны булыжного шоссе тянутся густые аллеи, за ними видны двух-трехэтажные дома. Стоит несколько коттеджей в готическом стиле, они напоминают о немецких концессионерах, в чьем ведении до революции находился завод. Справа возвышается фабрика-кухня, освещенная солнцем. Ее полукруглая терраса, окруженная колоннами зеленого цвета, делает ее похожей на дворец.

Рано, но у райкома партии уже сидят на скамейке люди. За окнами трамвая проплывают клуб инженерно-технических работников, расцвеченный плакатами и лозунгами, рабочий клуб имени Энгельса — настоящий большой дворец, рядом пионерский клуб имени Коккинаки. Видны трубы вагранок; здание мастерских — здесь фабрично-заводское училище.

Как только кончились зеленые густые аллеи поселка, дорога пошла вверх, и перед нами открылся завод. Он стоял как на пьедестале, растянувшись на несколько километров по обе стороны от высоких ажурных ворот.

Утро тихое, а небо чистое, ясное, будто его вымыли. От утренней синевы солнце кажется выше и щедрее. А за оградой завода люди своими руками создают солнце — плавят металл.

Мы поднялись на холм близ заводской ограды и, словно впервые, увидели грандиозную картину металлургического гиганта. Он не был мрачным и серым, как его представляют себе некоторые. Целая гамма цветов! Они быстро менялись, вздрагивали, то застывали в спокойном величии, словно давая полюбоваться собой — так после освежающего дождя выпукло и ясно возникает в небе радуга. А сколько звуков! Завод дышит, шумит, поет, словно живое существо. У него свои запахи, свое настроение. Он бывает суров и добр, весел и угрюм.

Мы стоим, вслушиваемся в завод, всматриваемся в него.

Слева, словно стражи в шлемах древних богатырей, возвышаются кауперы — громады, закованные в железные цилиндрические кожухи. Они дают горячий воздух доменным печам. За ними виднеются сами доменные печи, могучие, широкие, извергающие клубы пара, пыли и яркого пламени. В глубине заводской территории высятся трубы с изящными лесенками-скобами и площадками наверху. Громоотводы на них, как пики воинов, нацелены в небо.

Справа открывается морская пристань. По канатной дороге оттуда непрерывно плывут скреперы с марганцевой рудой, углем, известняком, доломитом… Издали эти маленькие ковшеобразные сосуды кажутся почти игрушечными. На самом же деле они вмещают сотни килограммов груза. Плывут по воздуху, один за другим — над полями, над доменными и коксовыми печами, над цехами. Опрокинутся над бункерами — и обратно, к пристани. Безостановочная артерия, питающая гигантский организм.

Вокруг завода и на его территории замысловатая сеть железнодорожных путей, своего рода узорчатая стальная паутина. Широко- и узкоколейные, они как вены и капилляры предприятия. По ним подвозятся руда, агломерат, кокс, известь, по ним увозятся готовая продукция, отходы производства.

Работает завод как огромный конвейер. Выпади хоть одно звено из сложной, запутанной для непосвященного, цепи — и нарушится заводской ритм, тонны металла не будут получены страной.

Над заводом громоздятся густые разноцветные облака. Они рождаются прямо на глазах. Вот с шумом и свистом поднялось белое облако — это выпущены избытки пара из котлов. Рядом растет, растекается другое облако, — от градирен, от коксохимического завода, где охлаждают водой раскаленный добела кокс. Из труб котельной валит дым.

Рвутся в небо газы и светятся на солнце всеми цветами радуги. Искры, словно бенгальские огни, едва вспыхнув, сразу гаснут и падают на землю темными крупинками. И вдруг поднялось сильное разноцветное пламя — то в сталеплавильном цехе началась плавка, из горловины конвертера вырвался огонь, подкрашенный известково-рудной пылью.

Пар, газ, пламя, клубы дыма — какое зрелище! И сквозь них сверкают молнии — голубые огоньки сварки.

Но вот с моря подул легкий ветерок, рассеялись облака и тучи. Солнце ударило, рассыпалось бликами по гофрированным крышам цехов, как по морской ряби. Оно отражается в стрелах башенных кранов, в ковшах экскаваторов, в разноцветных стеклах механического цеха, на рельсах железнодорожных путей. Солнечные зайчики разбежались по всей территории.

Завод весь светится не только от солнца. Огненные потоки чугуна вырываются из доменных печей. Горячие потоки шлака выливаются из ковшей и, стекая сверху вниз, образуют причудливые горные скалы, они на солнце играют разноцветными красками. По рольгангам прокатного цеха, как огнедышащие змеи, ползут, извиваются раскаленные полосы металла, режутся швеллеры и балки, шпоры и рельсы, всевозможные заготовки. И вдруг еще одна вспышка света: из коксовых батарей выталкиваются одна за другой стены добела раскаленного кокса, они медленно, будто нехотя, падают, разваливаясь на куски. Кокс продолжает светиться и в пульманах, от него поднимаются струи газа, разноцветясь на солнце.

Вдруг что-то загудело, словно заработали двигатели мощного самолета — идет перекидка клапанов на кауперах, перекрывается мощный поток газа и воздуха.

Шумы со всех сторон, и у каждого своя тональность, свой смысл. Дробь пневматических молотков — из котельно-сборочного цеха, уханье паровых молотов — из кузнечного. Шелестят потоки воды, охлаждающие доменные, коксовые печи. И поет, звенит пила… Пила поет, значит, завод живет, работает, дает продукцию. Это знают все: рабочие, их семьи. Если пила замолчала, даже ребятишки прекращают игры — на металлургическом что-то случилось.

Заводской шум непрерывен, шумят паровые машины, турбины, паровые и воздушные насосы — это заводская музыка, язык завода. И мы вслушиваемся в него, угадываем по нему ход работы цехов. Трудно оторваться от этого многообразия звуков и красок, ведь отныне это наш завод и, стало быть, наша жизнь.

Загудел гудок — длинный, протяжный, с особым акцентом в конце. Гудок, дорогой сердцу каждого заводского рабочего, зовущий к труду и отдыху.

Обычно рабочие собираются на завод задолго до него, редко кто появляется в проходной с гудком. Поэтому к заводу идут и в одиночку и небольшими группами. А после смены из проходной выливается многолюдный поток. Вот и сейчас ринулся из проходной народ — идут тысячи.

Большие потоки людей растекаются на ручейки, и эти ручейки текут в вечерние школы, техникумы, на курсы. Кто-то торопится на репетицию, в библиотеку за новой книгой. Рабочие идут в партком, завком, молодежь спешит в заводской комитет комсомола и на спортплощадки.

Кончилась одна смена, началась другая, и так непрерывно — двадцать четыре часа в сутки.

…Мы идем через проходную — не практиканты, не экскурсанты — полноправные члены большого заводского коллектива. Невольно нащупываю в кармане синее стекло сталевара. В моем чемоданчике дипломный проект со всеми расчетами, я уже представляю себе, как ей будет осуществлен на практике.

Нас трое — молодых специалистов, кроме меня, Ивана — Леня из Днепропетровского металлургического института. Заходим в большой кабинет главного инженера завода. Он сидит в полукруглом кресле и полирует ногти. Поза более чем непринужденная.

— В цехах вакансий нет, — равнодушно говорит он, мельком взглянув на нас. — Надо укреплять аппарат молодыми специалистами. Пройдите в отдел кадров. Указания там даны.

Мы опешили. В аппарат? Чиновниками?

— Поймите, Виктор Александрович, — возразил Леня, — мы хотим в цех, на производство. Нам на практике надо закрепить свои знания, а уж потом можно говорить о работе в аппарате. Да и как мы будем решать там сложные вопросы, не имея производственного опыта?

Главный инженер поморщился. Выражение его лица, холеного, с тонкими чертами, было надменным. Он не обращал внимания на наши просьбы и вообще будто бы не слушал нас. Видимо, считал, что и так уделил новичкам слишком много времени.

И снова как и во время преддипломной практики это барски-пренебрежительное отношение покоробило. Мы с Иваном еще не встречали в жизни людей такого рода. И в детском доме, и в Харькове нас окружали добрые, заботливые товарищи, которые всегда старались понять, помочь. А этот… Полирует ногти, будто нет никого рядом, да и сам он какой-то полированный, бездушный…

Мы поднялись и ушли из кабинета главного инженера. Никогда больше ни о чем не просили его, он показался нам человеком другого мира.

На приеме у начальника производственного отдела сидели мрачные, насупившиеся. «Кололась сотнями иголок», — вспоминал он потом. А как не колоться? Казалось, все отнято — мечты, планы… Вместо работы, выбранной сердцем, навязывают что-то чуждое. И, главное, не выслушали, не вникли нисколечко. Раз — и отрезали все, чем жила.

Скромный кабинет Михаила Ефремовича, начальника отдела, отгорожен от комнаты, где сидят сотрудники, легкой деревянной перегородкой. Письменный стол, рабочее кресло, стулья. Ничего лишнего. Широкое окно заполнено морской синью. В море плещутся солнечные лучи, даже больно смотреть. Красиво. Вид моря немного поднимает настроение.

За перегородкой слышны звонки, голоса сотрудников.

— Как не хватает гондол? Диспетчер доложил, что отправили.

— Переведите второй каупер на третью печь, только диспетчера поставьте в известность.

Мы прислушиваемся, переглядываемся: отдел координирует работу цехов, есть оперативный простор, может, не так уж и страшно?

Михаил Ефремович не торопится. Перекладывает на своем столе бумаги, присматривается незаметно к нам.

— Гляжу на вас и завидую, — говорит наконец он. — Совсем молодые ребята, а уже высшее образование. В жизнь вступаете с всесильным помощником — знаниями. Приобретете опыт и горы сдвинете, ведь с наукой подружились, она делает человека зорким, смелым, сильным.

Мы удивлены: зачем это? Слова, слова… Пусть бы дело быстрее говорил. А Михаил Ефремович неторопливо продолжает:

— Нам такое дано не было. Поэтому смотрим на вас с надеждой. Полученными знаниями вы должны зажечь новые домны и мартены, пустить в работу новые конвертеры и прокатные станы. Вы должны щедро делиться с людьми знаниями, и сами не останавливайтесь, вникайте, совершенствуйте практику.

— Как ее совершенствовать, если в цех не пускают? — вставляет Иван.

— Успеете еще. Работа в заводском аппарате расширит ваш кругозор, научит смотреть вперед.

Михаил Ефремович закурил, стал рассказывать о себе. Оказывается, прежде он был токарем, обтачивал цилиндры большой точности. Потом работал начальником железнодорожного цеха.

— Транспорт сдерживал работу. Вызвал меня директор и предложил взяться за железнодорожный цех. Согласился. Специалист я в этом деле никакой, учился у рабочих, мастеров, вечером литературу специальную штудировал и сам учил людей. Общими усилиями вытянули цех из прорыва. Потом послали на курсы хозяйственников, сюда назначили.

— Нравится вам здесь? — вырвалось у меня.

— Раз надо для дела, значит, нравится, — с легкой улыбкой ответил Михаил Ефремович. — Главное — успех общего дела, а с ним приходит и личное удовлетворение. Верно?

Мы с Иваном переглядываемся. Верно, верно, как будто наши мысли высказал вслух Михаил Ефремович.

О нравящихся нам людях принято говорить: красивый, симпатичный, миловидный… Это чисто внешние определения. Но есть в людях и нечто иное, лежащее вне этих определений, — душевная, что ли, красота. О Михаиле Ефремовиче все говорили: «Начальник у вас красивый», хотя нос у него далеко не римский, брови густые, волосы с легкой сединой кажутся жесткими. Да, он не обладал правильными чертами лица, но, можно сказать, светился душевной красотой. Она проявлялась в том, как умел он выслушивать человека, — и тот раскрывался перед Михаилом Ефремовичем, верил ему. Она про являлась в его умении помочь людям — не в мелочах, в главном. И при этом он не боялся сказать человеку горькую правду.

Многому мы научились впоследствии у Михаила Ефремовича. Его организованности, страстному желанию творить ежедневно, ежечасно, его умению в текучке дел решать конкретную задачу.

— Он человек строгий, молчаливый, но если скажет, все равно что отрежет, — говорил о нем мастер-сталевар Хроничев. — Глаз у него верный, и если что плохо, прямо скажет. Начальнику, рабочему… И не просто скажет — поможет. Рабочие к нему всей душой.

Да, у Михаила Ефремовича слово никогда не расходилось с делом. Придет, например, в прокатный цех, где с трудом осваивалась прокатка нового профиля, — третий раз уже меняли валки, — и ищет ошибку. Постоит у станка, на котором обтачивали валки, поймет в чем дело, тут же наденет спецовку. Сам обрабатывает в валке ручей, где при прокатке получается желобок рельса, все объяснит рабочему и не уйдет из цеха, пока не прокатают первые рельсы. Когда была пущена новая аглофабрика, он вместе с нами, молодыми специалистами, изучал все ее агрегаты, сам поработал на каждом.

— Потом легче будет помогать цеху и спрашивать с людей, — объяснял он нам. — Надо знать все конкретно. Жизнь, ребята, сейчас бурная, стоять на месте нельзя. Надо идти в ногу с ней. И не только в ногу идти, а опережать ее, смотреть дальше, в будущее.

Время стремительно мчалось вперед. События заводской жизни сменяли друг друга, а молодость — желание все узнать, во всем участвовать, все успеть, — рвалась вперед, жаждала обогнать само время.

Мы и не заметили, как сроднились с заводом. Казалось, тут родились и выросли. Он стал близким, нужным. Вместе со всеми мы радовались хорошему и печалились, когда что-нибудь получалось не так, словом, жили заботами и радостями коллектива.

А завод строился, оснащался новой техникой, выпускал новые виды продукции.

С конвейеров тракторных гигантов страны сходили железные пахари, их надо было обуть. И мы плавили сталь, калибровали валки и катали шпоры для тракторов.

Бурными темпами шло строительство гидроэлектростанции, возводились стальные плотины — завод осваивал и выпускал для них шпунты.

Мы производили новые типы швеллеров для строек, сооружений, новые типы рельсов для метрополитена.

Вместе со страной расширялся, менялся на глазах наш завод.

Доменные печи работают вроде бы без изменений, но не видно уже непрерывного потока вагонеток с рудой и коксом, известняком и скрапом, не видно больше согбенных фигур каталей, толкающих вагонетки днем и ночью, в дождь и слякоть. Материалы теперь подаются к бункерам доменных печей в саморазгружающихся шестидесятитонных вагонах — хопперах, гондолах, пульманах.

Не видно и темного облака рудной пыли над колошником доменной печи во время загрузки — вместо неоднородной комковатой руды в печи стал поступать агломерат с аглофабрики. «Теперь печи свободнее вздохнут и чугун веселее пойдет», — говорили мастера доменного цеха.

А к конвертерам сталелитейного цеха протянулись нити рельсов от построенного вместилища чугуна на шестьсот тонн — заработал новый миксер[2]. «Вот это дело, — говорили сталевары, — есть запас чугуна на целую смену. И, главное, чугун ровный по анализу и по температуре — теперь только работать и работать».

Зашумели две новые воздуходувные машины. «Все от доменщиков сейчас зависит, — утверждают работники воздуходувного цеха. — Воздухом печи обеспечены».

Так везде. Во всех цехах монтировались новые агрегаты, новое оборудование. Мы переходили из цеха в цех, изучали техническую документацию поступившего оборудования, участвовали в его монтаже. То был трудный, но упоительный процесс работы. Спорили до хрипоты, как лучше использовать ту или иную техническую новинку, порой впадали в уныние, не получив сразу ожидаемого эффекта, по нескольку раз начинали все сначала, недосыпали, слышали немало упреков, но в конце концов вместе с цеховыми работниками добивались своего.

Каждый день приносил нам ни с чем не сравнимую радость творческого труда. Казалось, заняты мы до предела, по самую макушку, а Михаил Ефремович находил для нас новые и новые обязанности — как будто разводил в молодых специалистах пары, добавляя силы, скорости, устремления вперед и вперед…

— Ну, комсомолия, теперь засучивай рукава, — сказал он как-то, вызвав нас из литейного цеха, где шло освоение электропечи. Насладившись нашим изумлением, закурил и весело продолжал: — Учить будем мастеров, рабочих технической грамоте. Сами будем преподавать. Надо передать людям свои знания, и самим полезно поучиться у замечательных практиков.

Так, к нашим многочисленным обязанностям прибавилась еще одна — мы стали преподавателями в кружках техминимума, на курсах мастеров, в вечернем техникуме.

В здании фабрично-заводского училища «движется непрерывный конвейер», как говорит старый коммунист, бывший рабочий, ныне директор учебного комбината. «Утром обучаем мальцов, а к вечеру на учебу приходит почтенный возраст. Уж очень важное дело делаем, ведь если подумать, что такое техника без знаний человека. Можно сказать, только картинка, а нам дело надо — вот, выходит, Матвеич, и учиться надобно».

А Матвеич, мастер доменного, вытирает немного слезящиеся после смены у доменной печи глаза. Из бокового кармана пиджака вынимает тетрадку. Слюнявит чернильный карандаш, чтобы записать то, что «запомнить надо накрепко». Сидит вместе с другими, такими же рабочими, за партой и учится.

И во всем этом слышится как бы перекличка времен, будто не очень далеких, разных, но значимых и похожих. Видятся строители, рабочие Харьковского тракторного. Их глаза светились радостью прозрения, а губы твердили: «Надо, ведь новую жизнь строим». Мы, в то время студенты, после трудового дня на стройке, во время своих каникул преподавали в ликбезе, помогали людям овладевать грамотой. Первые слова, которые они выводили натруженными руками, были: правда, счастье…

И вот теперь новая ступень, мы передаем товарищам по производству знания, приобретенные в институте. Велико их желание овладеть наукой, чтобы лучше, быстрее строить социализм. Мы испытываем огромное нравственное удовлетворение, видя, как рабочие, мастера получают среднее и специальное техническое образование, как умело увязывают они теорию со своей богатейшей практикой.

— Я этот коэффициент использования полезного объема доменной печи так понимаю, — отвечает преподавателю старший горновой Костя Уткин. — С печью мне сейчас надо разговор по-другому повести. Ты по техническому расчету способна выдать за смену, скажем, сто тонн чугуна. Если я так сработаю, что ты дашь их, то коэффициент использования твоего полезного объема будет единица. Хорошо. Ну, а ежели я заставлю тебя выдать, скажем, сто десять тонн, значит коэффициент будет уже 0,9, выходит, я заставил тебя работать лучше. Это я вам скажу, товарищ преподаватель, здорово! Так, значит, и будем работать!

Практически пока этот коэффициент не ниже 1,35—1,40, и на занятиях идет детальный разбор и расчет того, что же влияет на его величину.

— Вот хотя бы скажу про себя, — говорит Матвеич. — Сейчас я работаю мастером на третьей печи, а задолго до этого работал разбивщиком материала. Стоишь, бывало, с двадцатифунтовой кувалдой и дробишь руду, известняк, шлак. Что работа тяжелая, это понятно, не щи хлебать. Главное же то, что все равно полностью материал не размельчишь, и зависает печь, и чугуна мало выдает, а причина в этом самом дроблении. Теперь же у нас агломерат — посмотришь на него, и душа радуется. Кажись, лучшей пищи для печи и не нужно, а вот коэффициент этот самый еще высокий. Думается, по-другому надо режим дутья ей давать.

А вскоре Костя Уткин уже не у парты, а в цехе вел с печью свой разговор, работая по сделанным им самим расчетам: «Теперь тебе все условия создали, всем тебя обеспечили, придется раскошелиться, матушка, и чугуна поболе выдавать».

Его бригада со временем добилась лучшего на заводе коэффициента использования полезного объема доменной печи, вызвала на соревнование другие бригады. И бригада мастера Матвеича обогнала Уткина. Знания, приобретенные в классах учебного комбината, приносили свои плоды.

В механическом цехе токарь Иван Царкевич стал выполнять нормы на револьверном станке на 150—200 процентов. Это было событием, потому что револьверные станки были новинкой и осваивались медленно.

— Представьте, до сих пор работал главным образом с ходовым валиком, ходовым винтом и привык я к этому. Надо заменить инструмент — остановил каретку и менял. А тут тебе заблаговременно инструменты закреплены в этом барабане, и, кажется, вроде лучше это и работа должна идти быстрее, но не получалось, терялся, чего-то спешил, боялся вроде не тот инструмент поставил, не в таком порядке…

Первые дни норму не выполнял. У мастера просился обратно на старый станок. Но опять же присмотрелся, приноровился и, скажу вам, лучшего мне и не надо. Вот ежели все вот так к нему по-хорошему, привыкнут — завалим цех деталями, — говорил теперь Иван Царкевич.

Высокая производительность станков-агрегатов требовала и иной организации производства и труда.

Отделам заводоуправления надо было поспевать за производственными новшествами, а они наступали, опережая друг друга.

Мастер сталелитейного цеха Трифоныч за восьмичасовую смену дал двадцать четыре полновесных плавки — это был рекорд. Когда секретарь райкома, допытывался у мастера, как он этого добился, Трифоныч ответил: «Задних пасти обидно. А тут сложились хорошие условия для работы. Бригада с начала смены минуты считала. И, поверите, людей не узнать — работали легко, расторопно, весело. Вот всегда бы так…»

Да, для хорошей работы нужны хорошие условия. И их надо было непрерывно создавать, совершенствовать.

А страна клокотала, словно металл в конвертере. Рождалась новая техника. Зашумели экскаваторы на новых рудных месторождениях — расширялся Криворожский бассейн, началась добыча железной руды на горе Магнитной, на Керченском полуострове заработала аглофабрика на рудах Камышбурунского рудника. В строй входили новые мартеновские печи емкостью в полтораста тонн вместо существующих в пятьдесят — семьдесят тонн. На Кузнецком металлургическом комбинате была построена первая в нашей стране печь — емкостью в триста пятьдесят тонн.

Для металлургов это было значительным событием, и в Новокузнецк устремились представители заводов, чтобы познакомиться с этой новинкой пятилеток. Отправились туда и мы.

— Смотрите, извлекайте все рациональное и везите быстрее к нам, — напутствовал нас Михаил Ефремович.

И мы изучали новую технику, внедряли ее у себя. Вместе с работниками цехов вечерами не торопимся домой — ищем «узкие» места, участки, которые тормозят работу, сдерживают производство. Идет повсеместный поиск новых путей, новых решений. Ведь нам, специалистам с высшим образованием, надо не только идти в ногу с новаторами, но и заглядывать вперед и чуть-чуть за горизонт — создавать все условия для их роста — качественного и количественного.

Как-то после возвращения из командировки нас пригласили на заводской хозяйственный актив, где подводились итоги за первое полугодие.

— Вы уже инженеры не только по образованию, но и по опыту работы, — сказал нам Михаил Ефремович. — Приобщайтесь к решению больших вопросов. Хозяйственный актив — добрая школа. Учись, комсомолия, управлять хозяйством.

Большой зал рабочего клуба показался нам тесным — пришло множество людей. Многих мы уже знаем, но все же держимся в стороне, как-то неудобно за свою молодость среди солидных людей. Сели в последнем ряду у прохода.

Доклад директора. Слушали затаив дыхание. Впервые перед нами рельефно предстала хозяйственная деятельность завода, как частицы всего народного хозяйства.

Сергей Васильевич стоял на трибуне, свет настольной лампы падал на листки напечатанного доклада, но он только механически переворачивал их, а говорил все по памяти.

— Несмотря на техническое оснащение завода, государственный план за первое полугодие не выполнили все основные цехи, — с болью докладывал собравшимся директор.

Как же так? Невольно вспомнилось: «И ушел мой Серенька в революцию… Сам металл делал… И все ему мало — днем работает, а вечерами учится». Обидно и непонятно, почему такой замечательный человек не может организовать работу так, чтобы завод выполнял план. Наверное, здесь не только его, но и наша вина — мало помогали.

— Очень велика текучесть на заводе, — продолжал Сергей Васильевич. — В сталелитейном цехе держатся только кадровые рабочие, а новички приходят и уходят. Заработки нестабильны. Опять же потому, что план срывается из месяца в месяц.

Тут же вспоминается производственная практика на заводе имени Дзержинского. Директор того завода с гордостью говорил, что у них текучесть в основных цехах снизилась. Эх, надо бы тогда поинтересоваться, как дзержинцы добились такого, можно было бы и у нас устранить «этот основной бич, влияющий на неудовлетворительную работу завода», как выразился Сергей Васильевич.

Зато как приятно слушать, когда речь заходит о замечательных новаторах, рационализаторах производства, о перспективах развития завода.

Сергей Васильевич рассказал о первой бригаде прокатного цеха, которая систематически выполняет и перевыполняет нормы. И люди из этой бригады не бегут, наоборот, рабочие просятся в нее.

— В чем же дело, спросите? В том, что работают они творчески. Начальник смены, мастер, оператор, все рабочие этой бригады — один слаженный механизм, и все ищут, как лучше организовать труд.

— Был я как-то на днях на складе сырых материалов, — продолжал Сергей Васильевич. — Разговорился с грузчиками. Жалуются они на низкие заработки. А один из них все слушал и улыбался. «Что ты нам скажешь?» — спросил я его. Он все с той же улыбкой приподнял брови, плечи, мол, чего говорить. Однако же ответил: «Нам, товарищ директор, жаловаться не на что, мы работаем, нормы перевыполняем всегда». Оказалось, заработки в этой бригаде большие. Почему? Да потому, как сказал тот грузчик, «мы всегда думаем, как лучше и быстрее все сделать». Узнал я, что у него, да и у рабочих его бригады десяток рационализаторских предложений, облегчающих труд.

В бригаде все помогают друг другу, а дело от этого выигрывает, спорится. Здесь не только смену отрабатывают, а действительно думают, как лучше и быстрее работу выполнить. В этом кроется секрет их успеха. Вот если все — от грузчика и до руководителя цеха, завода — будут целеустремленно искать, как лучше выполнять свои обязанности, то завод все планы перекроет.

Потом выступали мастера, инженеры, рабочие — горячо, с конкретными предложениями. Разговор шел не только о тоннах, качестве, процентах. Шел разговор о людях, ведь от них зависят все эти тонны и проценты.

Особую заботу вызвал рассказ обер-мастера доменного цеха Трофима Федоровича.

— Пятый год у нас работает ладный такой парень Леня Носов. Прошел, что называется, все ранги по загрузке материалов в доменную печь — был каталем, разбивщиком материалов, верховым, на колошнике работал и наконец выбился на машиниста электровоза. Башковитый парень. И что вы думаете, — повернулся обер-мастер к Сергею Васильевичу, — сняли его с машиниста, товарищ директор. А за что, спрашивается? Да за то, что он доказал: можно чуть ли не вдвое сократить количество электровозов. Начальник цеха, когда он к нему обратился, ответил: «Грамоте тебе учиться еще надо», — и предложение не принял. Кореш же на него с кулаками полез: «Ты что, один задумал в машинистах остаться, перед Нинкой своей прославиться захотел?» Так мало этого, ему же и хулиганство приписали. Вот дела какие. Зажим это по-нашему.

В зале наступила гнетущая тишина. Речь шла о рабочем, который приехал по вербовке и впервые в жизни увидел металлургический завод. Вначале Леня вздрагивал от непрерывных свистков, сигналов, шарахался из стороны в сторону. Хотел тут же бежать с завода. Но рядом с ним оказалась девчонка с золотистыми косами, и удержала она Леню. Когда их повели к доменной печи, Леня застыл, очарованный. Особенно его поразил наклонный мост, по которому взад и вперед двигались что-то вроде вагонеток, только без колес. Как потом он узнал, назывались они скипами и, хотя вмещали сотни килограммов материала, казались издалека игрушечными.

Поднявшись наверх, скип этот вроде исчезал — будто поглощала его печь. И это наводило на Леню ужас. Но вот вскоре скип появлялся целым и невредимым, парень облегченно вздыхал. Если бы не девушка, что была рядом, Леня отстал бы от группы, так и стоял бы здесь с полуоткрытым ртом.

Вместе с Ниной, так звали девушку, они оформились на работу в доменный цех. Трудно было поначалу, но Леня поступил на курсы электриков, учился и работал. Училась и Нина. И вот наконец Леня, прошедший «все ранги по загрузке материалов в доменную печь», как сказал обер-мастер, назначен машинистом электровоза. А Нина стала весовщицей на гидравлических весах. Работали они оба в одной смене. Первое время Леня глаз не мог оторвать от загрузки печи. Подъедет к бункеру, насыплет материалы и затем смотрит, как скип с коксом, агломератом и рудой, с известняком плывет наверх. Теперь он уже не боялся, что печь проглотит скип.

Так проходила смена за сменой и, казалось, все было в порядке — ведь работал Леня там, где мечтал, и работал хорошо. Но цех не выполнял плана, вот в чем беда. Мастера часто говорили машинистам электровозов: «Задерживаете подачу материалов, расстраивается ход печи».

Леня очень переживал эти упреки. Кажется, нигде лишней минуты не стоит. И начал он придирчиво присматриваться к своей работе, заметил, что электровозы, оказывается, загружены не полностью, могли бы быстрее материал подавать. Много времени теряется на стоянках. Станут машины в тупиках и ждут, пока пройдет другой электровоз, — встречные потоки мешают работе.

Леня задумался: как же повести дело так, чтобы электровозы лучше работали и меньше стояли. Прикидывал, подсчитывал и пришел к выводу, что количество электровозов можно сократить почти вдвое. Тогда даже быстрее работа пойдет. Леня это ясно видел, но как сделать, чтобы и другие увидели, вот задача, думал он. Посоветовался с Ниной, и решили они поговорить с начальником смены.

— Хороший он парень, простой, непременно поможет, — говорила Нина.

И начальник смены помог в расчетах, сделал графики.

Глядели они на красные и синие линии, на стрелки, вычерченные на листе миллиметровой бумаги, и казалось им, что нет ничего красивее на свете.

Сколько было радости, надежд, когда с бьющимся сердцем Леня принес начальнику цеха папку со всеми расчетами и готовым графиком. И вот финал — он снова грузчик, как в первый свой заводской день. И не только это его угнетало, обидно было, что приписали ему хулиганство, тогда как драку затеял другой. Стыдно было перед Ниной.

Правда, Нина верила, что Леня не был зачинщиком драки, но все же решила уйти в другой цех.

По поручению Михаила Ефремовича мы проверяли жалобу Нины, в которой подробно излагалась вся эта история. Заканчивалась жалоба такими словами:

Нам понятны были боль и возмущение Нины и обер-мастера. А главный инженер завода, выступая на активе, между прочим сказал:

— Вы, Трофим Федорович, старый мастер, опытный человек, вам бы здесь о деле говорить, а вы о каком-то надуманном графике работы электровозов речь повели.

По залу пронесся глухой шум, кто-то крикнул: «Не о надуманном графике, о живом человеке речь идет». Но главный инженер будто и не услышал эту реплику. Он подробно говорил о работе аглофабрики, о качестве агломерата, об увеличении доли криворожской руды в шихте, что должно привести к росту производительности доменного цеха. Спокойно стоял на трибуне в темном костюме, в белоснежной рубашке и галстуке василькового цвета. Волосы, как всегда, гладко зачесаны, напомажены так, что в них отражался свет электроламп. Глядим на него, впечатление то же, что и после первой встречи с ним — лощеный какой-то. Говорил он медленно, глядя поверх голов в зале. В голосе — равнодушие, безразличие. И вдруг до моего слуха донеслось:

— Чтобы сталелитейный цех мог уверенно выполнять план, надо строить дополнительный конвертер. Так показывают технические расчеты, так диктует практика.

Все внутри взбунтовалось против этих слов главного инженера, его «объективных» причин, оправдывающих плохую работу сталелитейного цеха. Страха и стеснительности перед огромной аудиторией как не бывало. Записка с просьбой предоставить слово уже переходила из рук в руки, вот ее смотрит председатель собрания. Только тут охватило смущение. Как же выступить перед столькими людьми? Как связано высказать все то, что наболело еще с преддипломной практики в цехе? Как, наконец, встать и пройти через весь зал, подняться на трибуну? Может, и не дадут еще слова, ведь здесь выступают люди с большим опытом работы, а что я?

Все остальное происходило, как во сне. Говорила вначале тихо, затем громче. Привела доказательства: можно не только выполнять, но и перевыполнять план при том же количестве агрегатов и оборудования в цехе.

В зале стояла тишина, слышен был только собственный голос, и казался он каким-то чужим. И вдруг:

— Это ученический подход к делу, — бросил главный инженер.

Авторитет у главного инженера на заводе большой. «Грамотный, стажировался в Германии на заводах Круппа» — так о нем говорили. Его слова ударили в самое сердце.

— Нет, не ученический, а практически правильный подход к делу, — поднялся со своего места и направился к трибуне мастер Самусий Карпович, всеми уважаемый сталевар.

Председатель собрания укоризненно произнес: «Порядок нарушаешь, товарищ Хроничев». Но зал зашумел: «Дать ему слово, дать». Так и не закончив выступления, я сошла со сцены. Уже у своего места услышала аплодисменты, а с трибуны звучало:

— Сами рассудите, в чем тут дело, — говорил мастер, — воздуходувный цех может давать воздуха для продувки металла только в одном конвертере, больше он дать не может. Выходит, если дутье вести непрерывно, от конвертера к конвертеру, цех простоев иметь не будет и выдача стали окажется наибольшая. Это отправная точка, она правильная. И вот наш молодой инженер все это рассчитала. Она также продумала, какая должна быть организация всей работы. Нам, мастерам, это понятно, и мы одобрили ее предложение. Верное дело она предлагает, зачем же так — «ученический», нехорошо это.

И Хроничев направился к своему месту, вытирая на ходу пот. Зал одобрительно зашумел. От радости у меня защемило сердце: ведь поддержали мастера, поддержал коллектив.

— Цех не только должен, но и может выполнять план, зачем же затушевывать истину, — оправдывалась я потом перед Михаилом Ефремовичем. Было все-таки неудобно: нас пригласили на актив поучиться, а тут такое получилось… Начальник не прерывал мои «излияния», качал головой:

— Ну, ты их и посадила! Ай да молодой специалист! Заметила? Начальник сталелитейного цеха готов был проглотить тебя, а главный инженер даже отвернулся. Вот какие дела!

Не очень понятно было: осуждение это или похвала, но все же стало легче на душе.

— Молодец Самусий Карпович, — говорил Леня, — смело выступил в твою защиту.

С той поры началась упорная, хотя и скрытая борьба главного инженера завода с «новичками». Так называл он нас, хотя уже мы ими не были. Это было неприятно.

— Ничего, комсомолия, выше голову — все обойдется, все будет хорошо, — говаривал Михаил Ефремович, видя, как мы переживаем из-за необъективного отношения к нам главного инженера.

Глава третья

Спустя небольшое время меня назначили не в цех, куда я рвалась, особенно после прошедшего хозяйственного актива, а руководителем группы основных цехов в нашем же отделе.

Если казалось, в цехе любая работа знакома и под силу, то здесь в заводоуправлении все было ново, а этот эпитет «руководящий работник», какой ребята мне сразу присвоили помимо всего прочего, еще и смущал.

Здесь были люди с опытом работы в аппарате; «а у меня его нет — поймите Михаил Ефремович», взывала я к своему начальнику.

— А ваша практика, полученная за время учебы в институте? Не надо умалять достигнутого, и смелее браться за дело, тогда и работа отдела яснее станет. — И он учил нас, помогал, направлял в работе.

За дело мы, «новички», взялись со всем комсомольским задором и инженерным умением. Мы будто впервые пришли в этот сектор, хотя нас троих молодых специалистов направили сюда сразу после приезда на завод. Руководил тогда сектором Николай Никодимович Бородкин. За глаза звали его «бородачом», он один на заводе носил бороду. Но прозвище имело и иной смысл. «Что ни делает, все бородой обрастает, и ничего до конца не доводит», — так отзывались о нем на заводе.

Работой нашей Бородкин не интересовался. Когда мы что-то предлагали, рассказывали о чем-либо, он поднимал отрешенные, как бы подернутые туманом глаза и… молчал. Ни оценок, ни замечаний. «У вас все? — спросит. — Ну и хорошо». На этом кончалось его руководство нами.

Сектор был на плохом счету. Едва мы туда пришли, как услышали: «Не уважают вас. Вы помногу обещаете и ничего не выполняете. Почти забыли дорогу в цехи». Оказывается, Бородкину давно уже говорили об этом, но он был занят другим — составлением инструкции «Что надо делать подчиненному для своего личного роста». Первый пункт инструкции гласил:

«Не пожалей, отдай свое предложение или мысль начальнику. Скажи ему: «Вы давеча высказали ценную мысль об изменении, к примеру, режима резания. Вот я оформил ее в виде рационализаторского предложения от вашего имени». Начальник глубокомысленно посмотрит, почитает, небрежно поставит свою подпись. Но тебя не забудет».

На одном из первых производственных совещаний в отделе Михаил Ефремович рассказал, как Бородкин пытался на нем проверить свой «научный метод».

— Вы, — говорит, — Михаил Ефремович, как-то высказали мысль, что необходимо разработать новый график по обслуживанию основных цехов паровозными бригадами. Я графически изложил ваши мысли. И смотрит на меня устало — мол, перетрудился над мыслями своего начальника.

Что, думаю, за оказия? Ничего о новом графике не говорил. И вдруг осенило: это Бородкин проверяет свою инструкцию. Отверг я его график, но виду не подал, что понял подхалимский маневр. Он не сдается: «Как же так? Вы просто забыли, вы очень заняты». А в глазах — слезы сочувствия. Ясно, труд свой защищает.

Все засмеялись. И словно прорвало сотрудников. Говорили, что Бородкин не бывает в цехах, да и в отделе редкий гость. Все ходит по другим отделам, читает свой «труд».

«Мы думали раньше, что это чудачество, он все отшучивался, анекдоты рассказывал, — сказал старший инженер отдела. — Его инструкция, если вдуматься, очень вредная штука. Мне кажется, Бородкин — случайный человек в нашем коллективе».

Действительно, он выглядел случайным человеком в отделе. Будто находился все время во власти недоумения, в работе себя не нашел и мучился от безделья.

Было обидно за свой сектор, стыдно было, что так говорят о руководителе, с которым приходится работать. Мы думали, он учтет свои ошибки, исправится, но все продолжалось по-прежнему. В конце концов Бородкина уволили, и — вот уже не предполагала никак — назначили меня вместо него.

Пришлось засучивать рукава. Надо было быстрее наверстывать упущенное, помочь цехам, определить — что главное сейчас, за что взяться в первую очередь.

«На встречу» с новым начальником первым пришел руководитель группы проката Сосновский. Пока он один называет меня по имени и отчеству. Я краснею — все это в новинку.

— Я старожил в этом отделе, — сказал Казимир Янович. — Семь лет назад пришел сюда с производства. Постарел, как видите, — да не в годах тут дело, а в том, что нет живой практической работы.

Он рассказал о своей группе, показал материалы, оформленные и проанализированные так, что сразу была ясна работа прокатного цеха, причины простоя прокатных станов.

— Обратите внимание, стан лихорадит главным образом из-за низкой производительности нагревательных колодцев. Видите, красная линия, она отражает простои из-за колодцев, вон куда поднялась. А синяя — это простои по вине сталеразливочного пролета, они относительно невелики. И расход газа в колодцах намного превышает расчетный. Надо расширить это узкое место.

Я слышала раньше о Сосновском нелестные отзывы. Мол, дело знает, но увлекается бумажками, все систематизирует, подсчитывает, а оперативной работы нет. Мне же его аналитический подход к делу и высокая работоспособность понравились.

— Надеюсь, — сказал Казимир Янович, — мы начнем исследования в ближайшее время. Надо повысить производительность нагревательных колодцев — это узловая задача. Бородкин почему-то все откладывал ее.

Действительно, участок — литейный пролет — нагревательные колодцы — был притчей во языцех. Не было смены, чтобы сталелитейный и прокатный цехи не предъявляли друг другу претензий. То слитков не хватает и нагревательные колодцы пустуют, простаивают прокатные станы. То слитки идут сплошным потоком, колодцы не успевают нагреть их. И хотя нагревательных колодцев достаточно, «виноваты» в большинстве случаев они: в них огромные потери тепла, и это снижает производительность всего металлургического цикла.

Узел крепкий, а развязать надо. Мастера, рабочие называют этот участок «самым звонким и самым веселым». Звонкий — точно, а вот веселого тут маловато.

Колодцы расположены в полу цеха, кажется, в этом месте горит земля — с такой силой выбивается пламя из-под крышек. Рядом литейная канава, где идет разливка стали по изложницам. Надо представить себе: подъезжает электроразливочная тележка с полным ковшом и разливает металл по изложницам, рассеивая снопы искр — настоящий фейерверк; в это время мостовой кран несет слиток вишневого цвета к колодцам, а другой кран достает из колодцев нагретый добела слиток с темными пятнами окалины и доставляет к блюмингу. Шум, движение, дым от смолы, которой смазывают изложницы, огонь, высокие температуры, непрерывные сигналы кранов и тележки, пар из бассейна, где купают горячие изложницы…

— Тяжеловато здесь, — говорит Петя Зайцев, комсорг цеха. Он учится в вечернем техникуме, мечтает стать оператором на блюминге. — Третий год работаю на кране, и хотел было уйти, да ведь нельзя, не каждый сюда пойдет. Как-то встретился с начальником цеха: «Надо бы, Геннадий Владимирович, облегчить труд на колодцах». А он мне то ли в шутку, то ли всерьез: «Больно ты изнежился, Зайцев, как в науку пошел». Какое изнежился: газы вверх идут, вентиляция не помогает, внизу не легче. Поможете нам, мы вам памятник при жизни поставим, — шутит он.

— Балагур ты, Петя, — к нам подошел Иван Николаевич, обер-мастер сталелитейного цеха. — Мало жаловаться, надо бороться с недостатками, на то ты и секретарь. А газы тебя боком обходят, но, главное, ты же с металлургами работаешь, а они, почитай, стальные.

— Дядя Ваня, если газы меня так будут «обходить», я без боков останусь, — отшучивается Петя.

— Вообще-то, за правильное дело взялись, — гасит улыбку обер-мастер, отведя меня в сторону. — Нужно рабочим помочь, облегчить их труд, да и работу пора здесь наладить. Я вот чего, Оля, спросить тебя хочу: выходит, главный инженер не хочет тебя пускать в наш цех. Жаль. Надо бы твое дело, что во время практики начали, до конца довести. Был на днях у нас Михаил Ефремович, мы вместе с рабочими толковали о твоем переходе в цех. Говорит, рано, нельзя идти против главного инженера. Эх, не можем мы пока от грамоты главного отказаться, своих инженеров немного, а вы еще маловато опыта имеете. Главный в любой цех пришел — все видит, только вот людей не замечает.

И рассказал Иван Николаевич, как на прошлой неделе явился в сталелитейный главный инженер. Белая рубашка, лайковые перчатки, ботинки блестят — «как на прогулку или же в гости куда». А смена выдалась тяжелая. Чугун из миксера шел холодный, выбросы из конвертеров большие, и горловина за одну плавку вся обрастала металлом. Сталевары совсем извелись. И тут — главный.

— Почему горловины не очищены?

— Чугун холодный идет, выбросы большие, — отвечает мастер Иван Трифонович, тот самый, что проспорил мне синее стекло. — Первый подручный из сил выбился — все время на чистке горловины.

— Сам становись!

— У меня свое дело, — ответил Трифонович, — и я его делаю.

— Сделать, что говорю! — скомандовал главный. И пошел.

— Вы на меня кричать не смеете. — Иван Трифонович побледнел от обиды. — Не на вас, на свое государство работаю, и понукать собой не позволю.

Главный инженер представил мастера к увольнению. Но заступились завком, секретарь парткома и Михаил Ефремович.

— Михаил Ефремович малость его остудил, — закончил рассказ Иван Николаевич. — Ты все же потолкуй с ним, чтобы быстрее, мол, к нам…

Обер-мастер застенчиво улыбнулся, а в глазах отцовская забота и надежда. Я вижу это и думаю, думаю, о том, что в нашем стремлении быстрее познать производство, помогать рабочим, делиться с ними знаниями — во всем этом большая доля труда вот таких людей, как Иван Николаевич. Они растили нас с малых лет, прививая любовь к труду и своему народу.

Их забота о подрастающем поколении начинается с того дня, когда неумельцем приходишь в мастерские, на завод, где тебя обучают, помогают получить профессию. Приезжаешь студентом на практику — рабочие и мастера помогают тебе уяснить теорию на деле. Наконец, приходишь на завод с дипломом инженера, и они же, имя которым — рабочий класс, опять заботятся о тебе, помогают стать специалистом. Словно передается эстафета: от дяди Михася к Андрею Тимофеевичу, мастеру Дома рабочего подростка, от Ивана Елистратовича к Ивану Николаевичу. Эстафета заботы нашего рабочего класса, эстафета воспитания советского человека.

Желание Ивана Николаевича и других рабочих видеть меня в сталелитейном цехе искреннее. Но как «толковать» о переходе, если главный инженер против, а в отделе я работаю недавно и дел — невпроворот. Леня и Казимир Янович не выходят из цеха. У нас уже вырисовывается интересный режим работы колодцев. Мы предложили небольшую реконструкцию горелок, чтобы уменьшить потери газа, и, следовательно, облегчить работу у нагревательных колодцев, повысить их производительность.

Со своими предложениями явились к начальнику прокатного цеха. Но он не принял нашего проекта, в котором работа нагревательных колодцев увязывалась воедино с работой литейной канавы, ритмом работы сталелитейного цеха и прокатных станов.

— Реконструировать ничего не будем. Надо в первую очередь план выполнить, освоить новый профиль рельсов, а уж потом экспериментировать.

Одним словом, отверг, перечеркнул все исследование. И вот тут-то робость одолела. Даже стали в душе оправдывать начальника цеха. Ведь ему видней, он за план отвечает, с него спросят.

И конечно, оказалось, что мы вели себя не солидно, как впоследствии объяснил Михаил Ефремович.

— Идешь согласовать работу, должен чувствовать ее и должен в первую очередь сам оценить обстановку на заводе и в цехе. Поставь себя на место начальника и рассуди, что бы ты сделал в этом случае — видимо, решил бы: пусть на некоторое время снизится выдача, зато потом все окупится. Производство окажется в более благоприятных условиях, и план будет перевыполняться. Вот в этом случае робеть не будешь, а будешь драться за проведение в жизнь своего проекта.

— Ну, да ладно, — сказал миролюбиво Михаил Ефремович под конец. — После драки кулаками не машут. Теперь вам надо включать в это дело Кирилла Петровича.

О Кирилле Петровиче, заместителе главного инженера, мы слышали много хорошего. Он щедро делился своими богатыми знаниями с людьми, никогда не отказывался объяснить неясное, помочь. И, удивительно, до чего же внешность Кирилла Петровича соответствовала его внутреннему содержанию. Лицо открытое, доброе, когда слушает человека, внимательно смотрит на него умными глазами. Молодые специалисты называли его отцом. И действительно, он по-отцовски опекал нас.

— Зайдите-ка вечерком, интересную статейку прочитал в одном английском журнале, о новом методе борьбы с усадочными раковинами, — скажет при встрече. И вечером усадит, делится, как с равным по опыту, своими мыслями о статье. Да еще «раскапывает» тебя, вызывает на разговор.

Он не любил многолюдных и длительных совещаний, все решал быстро и конкретно. К нему шли с любыми вопросами, даже с теми, что были вне его компетенции. Казалось, Кирилл Петрович все время в своем кабинете, никуда не выходит из заводоуправления. Но его контакты с производством не прерывались никогда.

Кирилл Петрович сразу же согласился помочь нам.

— Если вы подготовились, все продумали, поняли, что так нужно для дела, то зачем сочувствовать начальнику цеха? — говорил он. — Это ложное сочувствие. А по-настоящему надо было доказать ему свою правоту. От этого выиграло бы производство… Теперь давайте вместе соберемся и вместе будем доказывать. Выше головы: не все в жизни идет гладко…

И мы постигали старую и вечно новую для себя науку, науку взаимоотношений с людьми. Институт дал нам знания по математике, сопротивлению материалов, механике, химии и металлургии. У нас была хорошая производственная практика. Но как руководить людьми, как распорядиться своими знаниями — этому институт научить не мог. Этому учит, видимо, только жизнь. Незаменимая школа — жизнь, и в ней всегда найдешь умных, щедрых учителей.

Вскоре на совещании у директора завода обсуждался наш проект организации работы и реконструкции нагревательных колодцев. Собрались у директора дома…

Мы сидим в большом рабочем кабинете Сергея Васильевича. Громадные фикусы блестят густой зеленью листьев. К середине письменного стола из красного дерева примыкает длинный стол, покрытый зеленым сукном. На письменном столе — макет доменной печи, изящный письменный прибор, глобус, розы в хрустальной вазочке. Справа большой библиотечный шкаф. Сквозь стеклянные дверцы видна знакомая литература по металлургии — здесь труды Грум-Гржимайло, Павлова, Чернова и даже журналы русского металлургического общества в кожаных переплетах. Немало энциклопедических словарей и технических справочников.

Есть художественная литература, политическая, а на шкафу букинистические книги по истории искусства и архитектуры. Во многих книгах видны закладки — значит, читаются, изучаются.

На стенах висят в красивых рамочках этюды, со всех них смотрят украинские пейзажи, и дышат они украинской лирикой. Везде подпись автора Сергея Васильевича. Понятно становится, почему Василий Корнеевич говорил: «Серенька все время учится, и все ему мало…»

Почти всю стену напротив письменного стола занимает фотопанорама завода. Снимок сделан настолько рельефно, что кажется, перед нами действующий завод.

Строгий кабинет дополняет большой персидский ковер на полу. Старший мастер печей никак не решался стать ботинками на этот ковер, хотел их снять.

— Совестно на такое ботинками ступать, — говорил он шепотом.

Сергей Васильевич одет по-домашнему, выглядит как-то непривычно. Все здесь очень домашнее, и пусть интересное, однако отвлекает от дела. Ведь обсуждаются актуальные вопросы, но присутствует вовсе ненужное при решении таких вопросов благодушие.

Доклад Михаил Ефремович поручил мне, после него было много вопросов. Шли горячие производственные дебаты. Чувствовалось, Сергей Васильевич доволен докладом, он сам задавал вопросы, вопросы-помощники, они поощряли смелые ответы.

Удивительно, в глазах директора промелькнула та же добрая забота, что и у Ивана Николаевича. Сергей Васильевич слушал очень внимательно, часто переглядывался с Михаилом Ефремовичем. Внимательно отнесся он и к выступлению молодого инженера прокатного цеха, смелого новатора. Это была все та же забота рабочего класса о будущих кадрах, это была забота тех, кто сегодня стоял у печи, стана, станка, и тех, кто вырос от рабочего до руководителя производством.

Но вот хозяйка дома с приветливой улыбкой пригласила в столовую на чай. Деловая атмосфера нарушилась, в свои права вступило благодушие. Сергей Васильевич угощал вкусными пирожками и пирожными, нахваливал «Валечкин московский чай». Трудно, конечно, судить о жене директора по двум мимолетным встречам, вспомнились только слова Василия Корнеевича, когда он уезжал после встречи с сыном: «Фрося ума и учения Сергею не прибавляла, но и не отнимала, а эта все отнимет — чувствует моя душа». Отцу, наверное, видней…

Проект был утвержден.

— Вот теперь вы защищались без робости, — говорил Кирилл Петрович.

Но, странное дело, удовлетворение от «победы» было гораздо меньшим, чем мы ожидали. Пришла какая-то растерянность. Так, видимо, часто бывает в жизни: чего-то ждешь, добиваешься, сил не жалеешь, готов преодолеть все преграды, а потом… Уж и преград нет, и мечта осуществлена — радуйся, казалось бы. Но находит оцепенение. Может, это реакция такая?

Впрочем, мы недолго пребывали в растерянности. В цехе началась перестройка. Внедрялся новый режим работы колодцев. Они теперь подчинились твердому графику, учитывающему и работу литейной канавы, блюминга. Мы дежурили в цехе все три смены. Казимир Янович осунулся, но не жаловался. Говорил, что помолодел, видя практический результат исследований и признательность рабочих.

Как-то в цех пришли Сергей Васильевич и Михаил Ефремович. Поздравили нас с успехом, ведь работа шла к концу. Потом разговорились с рабочими, и в это время подошел обер-мастер из сталелитейного Иван Николаевич.

— Видите, Сергей Васильевич, тут дело пошло, — обратился он к директору и указал на меня. Надо ее к нам скорее, а то как бы мы прокатчиков не задержали.

— Ты что ж, работников переманиваешь? — с улыбкой спросил директор.

— Так она же наша, мы с ней начинали работу, по ее проекту. Надо и кончить…

— Ладно, поговорим, она сама к вам рвется. Отдадим, Михаил Ефремович? — спрашивает директор, весело поглядывая на меня.

— Придется, видимо, отдавать.

После слов Михаила Ефремовича с новой силой ожили во мне мечты о переходе в сталелитейный цех. И вдруг…

Несчастье произошло в канун Октября. Завод готовился к празднику, в цехах висели лозунги: «Больше металла в честь годовщины Великой Октябрьской революции». «Новаторы производства, своим умением и трудом умножайте ряды стахановцев — повышайте производительность своего труда». И казалось, рабочим жалко было уходить со своей смены. Завод был в таком едином настрое, что его непрерывные шумы музыкой звенели, и не прекращалось заводское разноцветье на фоне темного неба: то оранжевое, от выпускаемого чугуна из доменных печей, то сиренево-белое от пламени из конвертеров, то быстро меняющееся зарево разливаемого шлака. И все это говорило о нормальной работе. Но вдруг над прокатным цехом поднялся столб огненной пыли, газа, будто страшной силы смерч взметнулся ввысь. Погасло пламя конвертеров. Умолкла пила. По всем участкам завода пронеслось — авария, остановлены прокатный и сталелитейный цехи.

Над колодцами, нашими колодцами, обвалилась на стыке двух пролетов крыша. Тонны металлической пыли, занесенной ветром из сталелитейного цеха, рухнули вниз. Пыль застлала свет, наступила мгла. Кругом все рвалось и трещало, новый рабочий, что купал в бассейне изложницы, испугался и начал кричать. Только Фомич, старший мастер с нагревательных, догадался, закрыл газ, воздух, поступавшие в колодцы, и тогда стало видно, что произошло.

В момент аварии один из колодцев был открыт, туда опускали болванку. Рабочий едва успел отцепить клещи, которые держали болванку, как рухнула кровля, — он упал, получив смертельные ожоги. Его вынесли товарищи и тоже обожгли руки и ноги.

В это же время на блюминге шла прокатка слитка. Но оператор не растерялся. Пока не пропустил полосу горячего металла, места своего не оставил и тем самым спас валки блюминга.

— Провал крыши — это удар в самое сердце, — говорил Кирилл Петрович — Остановить колодцы, значит, остановить цехи, прекратить выпуск готовой продукции.

Его пенсне покрыто пылью, по лицу течет пот. «Вы бы малость отошли, а то жарко здесь, — заботливо говорят рабочие. — Мы все сделаем, не беспокойтесь». Но Кирилл Петрович не уходит, только на месте можно разобраться в образовавшемся хаосе.

Специальная комиссия выясняла причины аварии, рабочие расчищали тонны пыли. Тлеют спецовки, обувь, но никто не думает уходить, хотя смена кончилась, — все работают. Двенадцать часов неистового труда рабочих — и цех начал снова давать продукцию. А сколько потерь! Погибло двое рабочих. Сотни тонн металла недоданы государству, затрачен непроизводительный труд, и в сердца забралась боль и постоянное «неужели умышленно?».

На совещании в заводоуправлении директор, секретарь райкома обращают внимание всех начальников на нарушения техники безопасности. Персональную ответственность за нее несет главный инженер.

— На заводе участились несчастные случаи, — гневно заговорил Михаил Ефремович. — Этой ночью двое грузчиков улеглись спать на агломерате в пульманах. Не хватись их, могли бы попасть в доменную печь. Инструктажа новые рабочие не получили. Необходима четкая и организованная работа на всех участках. Она, наряду с бдительностью, позволит оградить производство от несчастных случаев, аварий и умышленных вражеских действий.

Последние слова Михаила Ефремовича будто током ударили по сердцу. Многие молча, многозначительно переглянулись, у кого-то вырвалось: «Ужасно», «Это уж слишком». Ждали, что Сергей Васильевич рассеет подозрения Михаила Ефремовича, но директор молчал. Значит, комиссия установила — вражеская рука. И вспомнилось, как обер-мастер прокатного цеха говорил: «Крыша нагружена была, это верно, но такого рода обвал невозможен, если не подпилить стропила».

Встал главный инженер и сказал, глядя в одну точку:

— На производстве без аварий не бывает, это каждый инженер понимает. За обвал крыши следует принять самые строгие меры, сеять же панику, думаю, никому не позволено. Что касается техники безопасности, то не могу же я знать, когда Иванов или Петров уснут на теплом агломерате.

Он огромными усилиями воли сдерживал себя, побледнел, на лице вздулись желваки. Вот так же побледнел он на открытом партийном собрании, когда шла проверка и обмен партбилетов. Тогда попросил слово рабочий доменного цеха. Небольшого роста, рыжеватый, он, работая на погрузке руды, и сам, казалось, был цвета руды. Встал, пригладил редкие волосы, тронул ворог свежевыстиранной рубахи.

«Товарищи, — сказал он. — Смотрю я на главного и вижу его не инженером государственного завода, а хозяином собственного предприятия. Предвидится мне, что ейный человек был прапорщиком царской армии и хлестал меня перчаткой по лицу. Проверьте, пожалуйста, его хорошенько, прежде чем партийный билет ему выдать».

То был гром среди ясного неба. Неприступный, надменный главный инженер — и такая критика из самых что ни есть низов. Виктор Александрович сумел выйти тогда сухим из воды. Но отношение рабочих к нему переменилось: он был чужим, чуждым человеком.

Возможно, нам, молодым специалистам, недавно работающим на заводе, не все дано понять, но все же многое и нас удивляет, настораживает в главном инженере. Ведет он довольно странный образ жизни: квартира пустует, сам живет в доме приезжих, хоть и много лет на заводе. Семья где-то в другом месте, быт его служит предметом нелестных разговоров. В работе игнорирует чужие мнения, опирается на покорных, на своих. Конечно, он грамотный специалист, стажировался у Круппа в Германии, таких мало, вот ему все и спускают. Но чувствуется: знания его мало приносят пользы заводу, они для него — своеобразный щит, прикрывающий всех и вся.

— Всему свое время, — отшучивается Михаил Ефремович, когда мы говорим ему об этом. И добавляет: — Ну, а если по-серьезному, то что-то у меня душа болит, уж очень неблагополучно у нас на заводе.

Глава четвертая

Секретарь заводского комитета комсомола Юра пользовался большим авторитетом за умение доброе дело организовать «с заводской хваткой без лишних слов». О нем говорили: «Парень-рубаха, но только с хорошими комсомольцами, а в ином случае — зубы острые». Привлекало к нему большое чувство коллективизма, здоровый юмор и решительные действия. Юра все делал быстро и решительно, говорил быстро, двигался всегда в темпе. Заседания бюро проводил по-деловому, во всем стремился успеть, обогнать само время.

Он сказал мне твердо, как об уже решенном:

— Выступишь на городской комсомольской конференции. Знаю, что не любишь, но надо… Сумей рассказать комсомольцам о прошедшей аварии так, чтобы они увидели ее, и тогда ты их сердца затронешь. Высокая бдительность нужна. И вот что — придется тебе «легкую кавалерию» возглавить на заводе: видишь, обстановка накаляется, — надо суметь недостатки отделить от того, что иначе можно было бы называть, — поняла? Ну, а если недостатки вывести на поверхность, — их легче устранить. Вовлечешь в это дело всю молодежь, и пронесется наша «легкая кавалерия» бурей, сметет все негодное, что мешает работе завода.

Я никак не ожидала такого поручения, стала было искать сочувствия у товарищей, жаловаться — мол, не справлюсь, опыта нет. Но мне отвечали на это, что раз Юра нацелился, то не отбояришься, лучше уж сразу браться за дело.

И началась работа.

Зоркий глаз молодежи заглянул во все уголки и щели завода, «кавалеристы» вскрывали недостатки и, что самое главное, добивались их устранения. В каждом цехе нашлись молодые энтузиасты. На них первое время косились недоверчиво, а потом рабочие заговорили с уважением: «Видал ты, что «кавалерия» учинила? — шумели котельщики. — Заставили все-таки присвоить разряд Вавилову. И кто бы, ты думал, это, дело поднял? Малец, сын Семена Никифорова, мастера доменного».

Между тем это была большая победа для «мальцов» котельного цеха, где мастер Снитков зажимал молодых и многим не давал заслуженного роста.

Наладили и регулярный выпуск «Листка легкой кавалерии»: вывешивали их, как правило, прямо у заводских ворот, чтоб все видели. Яркий листок прямо-таки кричал о замеченных недостатках и требовал немедленного их устранения. Вот аглофабрика, например, нарисована сидящей на черепахе, а от горнорудного цеха мчится конь с вагонетками руды, он спотыкается о черепаху. Большими буквами написано:

Каждый цех, каждый участок попадал под наш прицельный огонь. Отмечали мы, разумеется, не только плохое. Успех смены, новый почин, имена отличившихся всегда находили место в листке. Директор разрешил нам присутствовать на рапортах начальников цехов — фронт наших действий расширился еще больше.

Вскоре рейды «легкой кавалерии» стали массовыми, В них участвовали комсомольцы, несоюзная молодежь. Работа в «кавалерии» воспитывала в молодых рабочих чувство ответственности за тот или иной агрегат, участок, за весь завод. Члены «легкой кавалерии» пользовались большим уважением среди рабочих. Их уважали за справедливость, конкретность, за умение довести дело до конца. «Кавалерист» — значит честный человек, деловой, душой болеющий за весь завод, на него можно положиться.

Такая оценка нашей работы ко многому обязывала. И мы очень переживали, если «кавалерист» подводил, терял принципиальность или, что хуже всего, использовал авторитет «легкой кавалерии» в личных целях. Случалось и такое, хоть и чрезвычайно редко. Зато уж пощады ему не было. Из ряда вон выходящий случай произошел с Акимовым.

Как-то во время обеда Юра Шерстнев, озорной парень из механического цеха, крикнул:

— Братва, гляди: вор среди нас! — И глазами вонзился в Акимова, который сидел напротив.

Тот только поднес ложку ко рту, как услышал этот крик, увидел озорные горящие глаза Юры, глядевшие на него в упор, и выронил ложку.

— Так я и думал, — торжествовал Юра, — на воре шапка горит. Полюбуйтесь на него, из цеха тащит что под руки попадет. А еще в «легкой кавалерии» работает, эх, ты!..

— Врешь, не тащу ничего, не тащу! — набросился Акимов на Юру. Началась потасовка. Мастер Леонтий Данилович еле разнял их.

Вскоре обед закончился, все разошлись по своим местам, но по заводу пошел слух: «кавалеристы» работают нечистыми руками. Каково нам было слышать это? Решили все тщательно проверить.

Оказалось, в механическом цехе не стало хватать сверл, напильников, резцов и даже кернеров. Из кладовой начали пропадать медь, бронза. Тося, кладовщица, плакала, клялась, что ничего не брала и не знает, куда и как исчез дорогой металл. Правда, в кладовую часто заходил Акимов. Но он ведь из «легкой кавалерии», комсомолец, в цех попал после ФЗУ, отец и дед воевали в гражданскую войну, отец там голову сложил, так и не увидев сына. Неужели Акимов вор?

Потребовали доказательств от Юры Шерстнева. Тот рассказал, как выследил Акимова:

— У нас с ним инструментальные ящики и шкафчики для спецодежды рядом. Как-то по ошибке открыл его ящик и вижу: куски меди. Вначале не придал этому значения, а потом, когда пропал мой «бархатный» напильник, решил: дай-ка загляну к Акимову. На всякий случай. И что же? Лежит там мой напильник, да не один, а вместе с медью и бронзовым подшипником.

Ну, думаю, теперь-то я тебя выслежу. Наступает конец смены, все домой собираются, а он чего-то тянет. Я ему говорю: пошли, Акимчик, пора. Отвечает — мол, общественные дела, останусь. Нет, думаю, шалишь, выведу тебя сегодня на чистую воду. Ушел вроде из цеха, а сам наблюдаю. Вижу, вышел он через несколько минут со сверточком, я за ним. В заборе, где сточная канава, оказывается, есть лаз, он прямо туда. Слежу, глаз не спускаю. Подходит к нему Артамонов, известный ворюга с подсобного, забирает, значит, у Акимова сверток, а ему передает, видать, масло, мясо. Вот почему, наверное, у нас иногда в столовой так кормят, что кусок не проглотишь. После этого и решил я сказать об этом при всех…

Обсуждали Акимова на цеховом собрании.

Все слушают с большим вниманием и посматривают с удивлением и укором на понуро сидящего Акимова.

Поднялся мастер механического Леонтий Кириллович:

— Что касаемо Артамонова — он личность известная — глаза от жира заплыли, он людей уж и не видит, а вот в карман государства знает, подлюка, как лазить. С него спросить надо на суде, а вот Акимов Семен это наш рабочий позор.

Знал я твоего деда и отца твоего знал по гражданской, на Сиваше голову сложил, тебя и не видел, и ты вроде рос неплохой малый, за что же ты нас, своих же рабочих, обворовываешь — ответь нам.

— Дядя Ливонька, так я же не рабочих, я с кладовой, — оправдывался Акимов.

— Вот именно, с кладовой, и то что нам для дела нужно и не хватает — медь и бронзу. А кладовая чья? Ты подумал своим кривым умишком.

— Не Артамончика ведь, а наша, государства нашего, если каждый по напильнику, да по сверлышку, да не в завод, а с завода, то что останется от заводов наших, за которые такие, как твой отец, головы сложили.

На собрании Акимов плакал, руки не знал куда девать, весь дергался как-то, стыдно было ему. А потом встал, весь напружинился и сказал тихо: «Простите меня, понял я свой позор. Судите как хотите, только не выгоняйте с завода! Уж очень хитрый этот Артамонов, уговорил меня: «Ты, — говорит он, — незаметный, на тебя никто не подумает, зато сам будешь сыт и мамку свою на ноги поставишь, ведь давно она у тебя хворает! А потом, говорит, я не для себя все это достаю, для государства — в подсобное хозяйство, в рыболовецкие колхозы». Задурил он мне голову. Понял я все, и никогда больше такого не будет».

Акимова на заводе оставили, но из комсомола и из «легкой кавалерии» исключили. Вскоре этот случай обсуждался на заводском слете «легкой кавалерии». Много прозвучало резких слов, здравых предложений. Защитников у Акимова, конечно, не нашлось.

«Кавалеристы» говорили так: если мы устраняем недостатки в работе, значит, помогаем выполнять и перевыполнять планы. Если вскрываем хищения — то сохраняем народное богатство. Если боремся с бюрократизмом — опять же помогаем своему государству. Рабочие ценят нашу работу и сигналы подают, если где неблагополучно, стараются помочь, внимательно и с интересом читают листки, говорят с доброй улыбкой: «Ишь, разбушевались наши кавалеристы». Эту хорошую молву, эту веру в нас надо оберегать. И единогласно решили, что в таком большом общественном деле должны работать ребята с чистыми руками. Старшие товарищи, коммунисты, с гордостью слушали свою смену.

Акимов долго «смывал пятно с рабочего класса», как выразился Леонтий Кириллович. Упорным добросовестным трудом он оправдался перед коллективом.

В каждом деле, большом и малом, всегда находятся свои энтузиасты. Вот таким энтузиастом военной подготовки был Филипп Иванович, старый член партии, участник гражданской войны. Без особых затрат и как-то незаметно он оборудовал прекрасный тир, класс для занятий военным делом. Подтянутый, всегда в сапогах и костюме защитного цвета, Филипп Иванович даже внешне олицетворял собой армейскую дисциплину; рабочие в спецовках при виде его подтягивались, вставали чуть ли не по стойке «смирно».

Интересно вел Филипп Иванович занятия. Всегда начнет издалека, как бы с отвлеченных вещей, но потом все оказывается к месту.

— Вот видите трехлинеечку, — говорил он. — Она прошла большой боевой путь. Помню, под Каховкой… — И идет рассказ о том, как под Каховкой бил Филипп Иванович из винтовки беляков. А потом объясняет, из каких частей состоит затвор, как надо целиться: «Главное, когда целишься, целься как будто во врага Советской власти, забудь, что перед тобой учебная мишень. Тогда обязательно попадешь, только в момент выстрела замри».

Или спросит какого-нибудь парня: «Ну-ка, Игнат, прочти, что на знамени нашем написано. Читай, читай, не стесняйся».

Игнат, не понимая еще в чем дело, медленно читает: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Так! — говорит с довольным видом Филипп Иванович. — Выходит, нам надо все сделать, чтобы решить эту задачу, поставленную еще Марксом и Энгельсом в «Коммунистическом манифесте». И нам всегда следует помнить, что мы есть передовой отряд пролетариата всего мира. А поэтому… — и снова объясняет нам военные науки, которые, оказывается, тесно связаны с задачами мирового пролетариата, партии, страны. Очень естественно это у него получалось.

Говорил он всегда без пафоса, но каждое его слово доходило до слушателя и оставалось в памяти навсегда. Скажет и затянется трубкой, как бы давая нам время уяснить: надо быть готовыми к защите наших завоеваний, надо учиться военному делу так, чтобы в любой момент суметь прийти на помощь всем свободолюбивым народам.

Под его руководством мы «воевали», разбившись на «красных» и «синих». Поскольку в Испании шла война, то «красные» именовали себя республиканцами, а «синие», получалось, должны были стать франкистами. Но никому в франкистах ходить не хотелось.

— Мы не фашисты, ты как хошь, — с болью говорил Игнатий, молодой подтянутый бригадир из электроцеха, попавший в «синие». — Не могу я такого позора брать на себя. Республиканцы будут кричать «но пасаран», а мы, выходит, должны их убивать. Нет, Филипп Иванович, избавь от такого дела.

На разборе учения командир республиканцев, «красных» то есть, объяснял победу над «синими» так:

— Мы их победили потому, что у нас, кроме всего прочего, большая моральная сила. Мы кричали «но пасаран», и нам казалось, что в этом бою защищаем Мадрид от фашистов. Вот отчего, наверное, мы и стреляли метко и быстрее бегали, и лучше решали все задачи боя.

На «синих» жалко было смотреть. Но что поделаешь — республиканцам никак нельзя проиграть, разве это возможно? Нам казалось, что это абсолютно невозможно.

…Дни бежали за днями, мы не замечали, как летит время. Молодежь жила делами завода, страны. Везде нам находилась работа, везде нужны были молодые рабочие руки и горячие комсомольские сердца. Шла борьба за выполнение пятилетнего плана, молодежь становилась ударниками труда, стахановцами. Мы учились стрелять, лучше и дальше бросать гранату, бегать в противогазах, плавать в одежде и с оружием.

Как-то незаметно подступила осень. Листья на деревьях еще зеленые, но зелень уже не яркая, не веселая, листья стали толще, грубее. Днем солнце и жара, вечером довольно прохладно. И море стало волноваться, будто и ему не хотелось расставаться с летом. Об отпуске мы не помышляли, ведь работе не видно конца, — одна уходит, другая приходит. Да и не было еще у нас привычки к специальному отдыху, отпуску.

Зато Юра, наш секретарь, подготовил нам, как он выразился, «поощрение». Поощрение было и полезное и приятное — поездка на Сиваш. «Надо, чтобы молодежь больше знала и лучше понимала, какой ценой отцы и старшие братья заплатили за счастье строить социалистическое общество, жить и работать в нем», — говорил Юра.

На Сиваш отправились большой группой. Ехал с нами и военрук Филипп Иванович. Он всегда был с молодыми, молодо выглядел, по-молодому работал и был любим молодежью. Ехали поездом, мимо мелькали поля, маленькие озера и речушки, села с белыми хатками под соломенными крышами. Мирная жизнь — все дышало покоем. И, казалось, так было всегда, вечно. Только Филипп Иванович, стоя у окна, видел иное: голод, бои, пожары, разруху… Мы ехали с песнями, шутками, смехом. И все мысленно ожидали, торопили встречу с Сивашем. Каждый раз кто-то спрашивал:

— Филипп Иванович, что, уже Перекоп начался? А что раньше увидим: Перекоп или Сиваш?

— Погодите, все увидите, — отвечал тихо Филипп Иванович.

В пути начали выпускать бюллетень похода. Сочиняли стихи, рисовали карикатуры — здесь и серьезные вопросы, и юмор.

Мы едем на экскурсию, а дела завода, забота о заводе едут вместе с нами.

И пошли разговоры о текучести, о прочих производственных проблемах. Заговорили, конечно, о пересмотре старых, заниженных норм. Это движение на заводе возглавили новаторы производства. Но некоторые рабочие, особенно те, что работали на индивидуальных, а не коллективных нормах, предпочли стоять в стороне от этого, без преувеличения, эпохального начинания. Были такие и среди молодежи.

В бюллетене похода появилась карикатура с подписью:

Обиднее всего было за Агафонова. Грамотный, дисциплинированный строгальщик, молодой парень и вдруг не поддержал в своем цехе такое важное дело. В поезде, прочитав стихи, он начал оправдываться, объяснять, почему так получилось:

— На собрании я тогда, точно, отмолчался. Люди выступали, брали на себя повышенные задания, знали, значит, где резервы есть. А я не вижу, где их взять, молчу, не могу же вслепую идти на такой шаг. Думаю, вроде не дурнее других, а вот с какой стороны подобраться, чтобы нормы перевыполнять, не знаю.

Пришел на следующий день в цех, стал соображать что-то, прикидывать, и что ты скажешь, додумался я все же, как сократить само машинное время на обработку детали. Сообразили с напарником, как лучше установить, приладить деталь, и в этот раз дали шесть норм за смену. Скоро нам и звание стахановцев присвоили. Вроде бы зря ругаете в газете.

— Это другим в науку, — говорили члены редколлегии — О тебе дальше говорится как о новаторе производства. Так что не обижайся.

Тут же, в поезде рабочие механического цеха высказали новое рационализаторское предложение, а наши инженеры помогли технически оформить его. Здесь же родилась идея организовать университет выходного дня, где бы все новое, интересное в работе новаторов, рационализаторов нашего и других заводов сделать достоянием всего коллектива рабочих.

Вот так с песнями и шутками, делами и разговорами мы подъехали к станции, откуда начался наш пеший поход. К Сивашу подошли вечером, солнце уже опускалось за горизонтом. Небо было багряным от заката, оно превратило Сиваш в плато из розового мрамора с черными разводами. Все вокруг зеленело, остро пахло водорослями, тишина звенела в чистом воздухе. Мы стояли недвижно, боясь нарушить эту тишину, эту целомудренную красоту природы.

Филипп Иванович отошел в сторону, прислонился к стволу израненного войной дерева, словно к давнему другу. Руку он положил на расщепленную снарядом толстую ветвь. От нее, как бы закрывая зияющие чернотой раны, тянулись две молодые ветви. Старое дало жизнь новому, новое выросло из старого. Это был символ вечного обновления жизни и это было напоминание: твои старшие товарищи пролили тут кровь, жертвовали всем, чтобы мы могли свободно работать, учиться, отдыхать, строить новую жизнь на земле.

Филипп Иванович склонил свою чуть седеющую голову, вспоминая двадцатые годы, грозные события перекопских боев, друзей, товарищей. Никто не потревожил его встречи с прошлым. Мы развели костер, искры летели к мерцающим звездам исчезали и вновь появлялись. Пламя отражалось в водах Сиваша, играло на лицах сидевших рядом ребят. Может быть, на этом самом месте жгли костер бойцы и вели разговор о будущем, ради которого они завтра пойдут в бой И, наверное, среди них немало было наших сверстников, таких же вот парней…

Неожиданно из темноты вышел Филипп Иванович.

— Стою здесь, а перед глазами — черная холодная ночь. Кругом густой туман, и Сиваш тоже клубится давящим туманом. Сыро. Влага просочилась через обмотки и ботинки, забралась под шлем, под шинель. Кажется, она проникла внутрь — до самого сердца. У бойцов изморозь на бровях и ресницах, на небритых лицах.

Ледяной ветер кружит, воет, свистит, забирается во все щели, все коченеет. Некуда от него укрыться. Холодно и голодно.

Вот в такую леденящую ночь меня и вызвал к себе командир роты:

— Говорят, Филипп, ты местный?

— Да, товарищ командир, из Джанкоя родом.

— Места эти знаешь?

— Знаю.

— Надо переправиться через Сиваш на тот берег и разведать вот в этом районе, — он показал на карте место, где были расположены проволочные заграждения. — Сколько рядов проволоки, как к ним подобраться. С тобой пойдут еще три красноармейца. Пройти надо незаметно и за ночь обернуться туда и обратно.

— Понял, товарищ командир. С отцом ходил через Сиваш, авось и сам пройду с товарищами.

— Тогда действуй. — Подошел он к нам, обнял всех и, улыбаясь, прибавил:

— Тебе, Филипп, не страшно, ты вон какой длинный. Тина не засосет, и товарищей, в случае чего, вытащишь. Ну, счастливо возвращаться.

Рост у меня в восемнадцать лет был чуть не два метра — жердь жердью. Ребята иначе не называли: «Эй, телеграфный столб». А фамилия моя только смеху прибавляла: Коротаев. И пошло — «длинный коротыш».

Отец посмеивался: «Смотри, Филипп, учись, а то вырастешь до нэба и дурный як не треба». Только мать ласково говорила: «Ничего, Филенька, это хорошо, что растешь ввысь, солнце достанешь бедному люду, а то уж невмоготу эта жизнь, голодная и холодная».

И вот когда пошли мы на задание, все слышатся мне слова матери и кажется — иду за солнцем.

До самого рассвета ползли, мокрые, без еды и без сна, а сведения нужные принесли — ведь для победы над врагом это надо было…

Мы сидим у костра, слушаем Филиппа Ивановича. Народу стало больше, подошли местные: и молодежь, и пожилые. Некоторые, судя по репликам, тоже участвовали в перекопских боях.

Перед нами встает картина сражения: как бойцы бросались на проволочные заграждения, а по их телам перелезали товарищи. Замерзшие, голодные, а порой и босые, врывались они в логово врага, гнали к морю, уничтожали вооруженную до зубов врангелевскую армию.

Уже светало, а мы все слушали и слушали воспоминания участников незабываемых боев. Никто не заснул в ту ночь. Потом пешком исходили Перекопский перешеек, Перекопский вал, Чонгарский полуостров. Изучали чуть ли не каждый метр священной земли. Проникались еще большей любовью и уважением к отцам, завоевавшим, как говорил Филипп Иванович, солнце для своего народа. Взяли с собой горсть сивашского серого песка.

На завод вернулись полны впечатлений от поездки. Выступали на комсомольских собраниях, в цехах перед рабочими. Рассказывали о походе, о перекопских боях…

Глава пятая

— Возмужала наша комсомолия после похода на Сиваш, а докладами вашими рабочие не нахвалятся, — неоднократно повторял Михаил Ефремович, при этом давал все новые и новые задания.

Кроме больших исследовательских работ отдела — значительно вырос объем текущих дел. Поначалу все цехи обращались с производственными вопросами к Михаилу Ефремовичу. Но он, со свойственным ему тактом, переадресовывал их к начальнику сектора, а вскоре утвердил меня своим заместителем. И потекли, хоть и не сразу, просьбы, требования цехов непосредственно к нам.

Мы не обещали того, чего не могли сделать, а то, что сделать обязаны — выполняли, и во время.

Столы наши в конторе часто пустуют. Конкретные вопросы решаем на месте, тут же идут и исследования, и расчеты, и поиски путей повышения производительности участка цеха. Никто нас за новичков уже не считает, это приятно, а еще приятней услышать: «Это обязательные люди».

Михаил Ефремович одобрительно поглядывал на «обязательных люден» и довольно потирал руки. Иногда подправлял, не без этого, подсказывал, учил не только хорошо выполнять свои обязанности, не только вникать в каждую мелочь, но и видеть за текущей работой весь завод. Он приглашал на совещания, которые проводил директор, главный инженер, иногда поручал выступать по тому или иному вопросу. И наконец стал привлекать к дежурству по заводоуправлению.

В первый раз, когда я почувствовала себя ответственной за весь завод, волнение мое было очень велико. Казалось, на плечи давит громадная ноша. Было такое ощущение, что надо скорее что-то делать, куда-то звонить, кого-то спрашивать. Но смена шла спокойно, не возникало никаких сложных задач, никто не звонил, ничего от нас не требовал. Я была даже разочарована: никакой романтики! Что же это за работа без романтики?!

Второе дежурство тоже началось спокойно. Я уже не нервничала. Мы мирно сидели с диспетчером Еремеевым и обсуждали соревнования по легкой атлетике, которые состоялись в прошлое воскресенье. Команда заводоуправления заняла второе место. По-моему, виноват был Еремеев, он метнул копье слабее обычного, и это снизило наш общий балл. Диспетчер доказывал, что и я бежала хуже, чем на тренировках.

Так коротали мы время, перескакивая с одной темы к другой, прислушиваясь к привычному шуму завода, вглядываясь в его разноцветье. Звенела в прокатном цехе пила, окно диспетчерской озарялось пламенем, взлетали искры. Значит, в конвертере началась плавка. А вот уже сливают готовую сталь. Погода стояла тихая, безветренная, темное небо — в звездах. Все словно бы говорило: работа идет нормально, для волнений нет оснований.

И вдруг — авария.

В сталелитейном цехе прогорел бок конвертера. Десятки тонн кипящего металла залили железнодорожные пути, гидравлический подъемник, кантовальный аппарат Авария серьезная. Надо немедленно сообщить обо всем директору завода, Михаилу Ефремовичу и получить их указания. Но все они на партийном активе, сколько пройдет времени, пока они подъедут!

Перед глазами встал во всю свою исполинскую силу завод — такой, каким увидела его в первый раз. Ведь сейчас я отвечаю за него, от меня зависит: авария будет быстро устранена или выведет цех из строя на несколько дней. Надо действовать!

И я отдаю приказания, подсказанные не просто здравым смыслом, но, казалось, диктую волю самого завода.

— Вызвать «скорую помощь» и пожарные машины.

Конвертерный цех остановился, из доменных печей некуда сливать чугун. Следует команда:

— Доменному цеху немедленно приготовить разливочную машину. Работу продолжать нормально, и чугун разливать машиной.

Нельзя допустить, чтобы остановился и прокатный цех. Дается указание:

— Срочно подсадить холодные слитки со склада в нагревательные колодцы.

Залиты металлом пути — значит, нужны сварщики, нужен кислород, чтобы разрезать застывшую сталь. От диспетчера идут команды: подбросить баллоны с кислородом, отправить машину за сварщиками. Диспетчер работает четко, без суеты, и так же четко выполняются все его распоряжения.

С момента аварии прошло всего несколько минут. Кажется, все необходимые меры приняты. Теперь можно идти в сталелитейный цех.

Там полно народу: сталевары, слесари, каменщики. Прибежали рабочие из подсобных цехов и участков, в спецовке и без таковой. Люди надевают веревочные чуни, ботинки с деревянными подошвами, обматывают ноги мешковиной. Ломами, молотами снимают горячий металл с рельсов, чтобы их не покорежило.

Прибыли сварщики, работа пошла быстрее. В одном месте металл разрезают, в другом заливают водой, посыпают песком, но не так-то легко остудить его — температура свыше тысячи градусов, не так-то просто вызвать трещины в его толще.

Прогорают рукавицы, дымится обувь, тлеют спецовки. Пот застилает глаза и разъедает обожженную кожу. Но ни один человек не уходит. Рабочие спасают свой цех, здесь приказы не нужны, здесь работают по зову сердца. Крановщики, слесари, рабочие завалки материалов — на них нет даже брезентовых спецовок, но они все тут.

Вот бригадир слесарей зацепил тросом пласт металла, сорвал его паровозом с путей и оттащил из цеха. На рабочей площадке — она на втором этаже — так раскалился железный пол, что тлеют подметки. От газов першит в горле, слезятся глаза, непрерывный кашель, но надо очистить устройство, кантующее конвертер, — и люди работают. Многие из них не сталевары, могли бы, кажется, оставаться на своих местах, не задыхаться в этом аду. Могли бы… Но ведь это их завод, их цех, и потому они не уходят, они здесь.

Над их родным домом нависла опасность, люди не жалеют себя, чтобы спасти свое родное, близкое, завоеванное в труде и бою.

Вот почему мы слышим, да и сами говорим «моя печь», «мой кран», «наш завод». Это, конечно, не подсознательное стремление к собственности, личной собственности. Эти слова вошли в плоть и кровь каждого нашего рабочего, кому цех, завод стали дорогими — родным домом.

Мы стоим на рабочей площадке, рассматриваем место, аварии. Надо немедленно установить ее причины.

Конвертер скантован набок. В нем прогорела кирпичная футеровка толщиной почти в полметра. Футеровка темно-красного цвета дышит жаром, над ней плавают, словно тонкая паутина, горячие газы, туда не залезешь.

Но так просто футеровка не могла прогореть.

Если допустить, что был плохо обожжен кирпич, то место прогара не оказалось бы таким ограниченным. Да и при чем тут кирпич? Ведь конвертер только недавно выфутерован, то есть выложен огнеупорным кирпичом. Перед плавкой конвертер хорошо обжигали, потом его осматривали мастер и обер-мастер, ничего подозрительного не обнаружили.

Значит?.. Да, значит, среди кирпичей оказалось инородное тело, безусловно металлическое. Но как оно могло попасть туда?

Доломит, из которого делают кирпич, сначала размельчают, просеивают через сито, затем смешивают со смолой стальными гребками на так называемых бегунах. Прямо с бегунов подогретая однородная масса попадает под пресс. Ни на одной из этих операций металлический предмет не может попасть ни в доломит, ни в смолу, ни в готовую массу. Если его, конечно, не подсунут умышленно.

Но пока это только предположения.

Обер-мастер Иван Николаевич не отходит от горячего конвертера. Терпеливо копается крючком в зияющей дыре, водит им по прогоревшей стенке. Что это? Среди кирпичей обожженный предмет. Старший сталевар аккуратно отковырнул его ломом, и мы увидели кусок огромного болта. Головка его, видимо, была лучше защищена доломитом и не успела расплавиться.

Вмиг по цеху разнеслось: авария не случайна, в кирпиче обнаружен болт. Рабочие подходят к конвертеру, рассматривают дыру, болт. На их лицах недоумение, гнев, возмущение.

— Как же так? — говорят они. — Кто мог это сделать?

Сейчас никто из нас ничего не может ответить на этот вопрос. Разберемся позже.

А работа по ликвидации аварии пошла с удвоенной энергией, со злостью, — надо быстрее ввести в строй цех. Электрики ищут повреждения в электрокабеле, ищут молча, сосредоточенно и вроде бы не спеша. Но вот возвращена уже жизнь и электротележке, теперь нужно расчистить путь, чтобы ковш с готовой сталью подвезти для разливки к литейной канаве.

Наконец порядок восстановлен, можно начать продувку металла. Цех снова заработал. Только у прогоревшего конвертера продолжают копошиться люди. Еще немало будет затрачено труда, прежде чем на нем можно будет производить сталь.

Ночь кончалась, в проемы рабочей площадки виделась уже посеревшая, хотя еще густая мгла. Рассвет, казалось, с трудом пробивался через нее.

— Пошли, что ли, — говорит устало Иван Николаевич. — Надо хоть немного отдохнуть.

Мы вместе выходим из завода. Погода за это время резко изменилась. Небо заволокло грозовыми тучами, холодный осенний норд-ост продувает насквозь. Ветер свистит, кружит, пыль со всех сторон. Прикроешь глаза — ничего не видно, откроешь — забивает пылью.

Рычит, вторя ветру, море. С шумом летят камни, галька, откатываясь вместе с волной. А навстречу поднимается новая волна, и, взрываясь, с пеной и грохотом, будто выворачивая морское дно, снова бросает на берег камни, песок, гальку.

Дует норд-ост, и валятся порой с корнем вывороченные липы, каштаны, срываются крыши строений, домов, но перед заводом он бессилен, завод работает в любую погоду. Вот и сейчас из горловины клокочущего конвертера взметнулось разноцветное пламя. Ветер набросился на него, разносит искры, газы, но погасить этот огонь, зажженный людьми, он не может.

Мы идем, с трудом преодолевая ветер, и думаем об одном — об аварии, о проклятом болте, который не мог случайно попасть в кирпичи.

— Да-а-а, — вздыхает Иван Николаевич. — Выходит, такое дело, смотреть надо, за всем смотреть.

Мы прощаемся, я долго смотрю ему вслед, вижу его коренастую фигуру. Я понимаю, почему рабочие говорят о нем:

— Он у нас всему делу голова.

В его присутствии они чувствуют себя гораздо увереннее, спокойнее.

Если встретится кому-нибудь трудное дело, к которому и подступиться-то не знаешь как, скажут: «Надо у Бати спросить. Уж Батя не только расскажет, объяснит, но и покажет. Такой он человек…»

Начинал Иван Николаевич на заводе еще в старое время с разносчика проб; ему тогда было четырнадцать. Немало побегал на разных мелких работах, пока поставили младшим подручным сталевара. Поставить поставили, а платили, как ученику, гроши. «Не судьба», — говорил его отец. Он тоже много лет выбивался в сталевары, а до мастера так и не дотянул.

— А вот три моих сына, — рассказывал Иван Николаевич новичкам, пришедшим в цех, — недавно вроде вас были, когда привел на завод. Двое уже мастера, третий в подручных сталевара: молод еще. Сейчас что? Только честно трудись, да люби свое дело…

У Ивана Николаевича большой спрос и с рабочих и с мастеров, но гораздо больше требует он от своих сыновей. Если мастер делает его сыну замечание, а Иван Николаевич поблизости окажется, он поскорее уходит, чтобы не смущать мастера. А потом при удобном случае скажет: «Ты им не спускай, потому как они лучше знать обязаны, от деда и от отца о деле немало чего слыхивали».

Одинаково по-отечески относится он ко всем в цехе. Люди чувствуют это и отвечают обер-мастеру любовью и уважением.

«Как ты забрасываешь материал, разве так Батя показывал?» — скажет своему подручному старший сталевар, хотя давно уже сам учит помощников. Однако школа у него Батина, и науку сталеварения он передает именем того, кто учил его, кого он почитает.

«Надо у Ивана Николаевича спросить», «надо с Батей посоветоваться» — только и слышишь в цехе, а ведь ничью инициативу Иван Николаевич не зажимает. Действительно, «такой он человек», даже его отсутствие в цехе ощущается на каждом шагу.

Ночь, полночь, застопорилась в работе вагранка или еще что непредвиденное случилось в цехе — мастер звонит Ивану Николаевичу.

— Так пока он придет, сколько воды утечет, — удивленно скажет новенький.

— А у нашего Бати особые крылья, когда делу помочь надобно, — отвечают сталевары.

И точно: мчится обер-мастер в цех, хотя годы прожиты немалые и не бегун он на длинные дистанции. «Видать, в сталелитейном что-то стряслось, — говорят встречные. И обязательно прибавят: — У ихнего обера, когда в цехе что-то случалось, всегда свои особые крылья».

Среднего роста, в рабочих ботинках с подковками, в синей, всегда чистой выстиранной спецовке не без следов искр и высоких температур, в немного примятой кепке, тоже видавшей виды; волосы сталистого цвета ежиком — он какой-то домашний, необходимый всегда и всюду. Прийти на рабочую площадку и не увидеть Ивана Николаевича, — это значит сразу почувствовать: в цехе чего-то недостает, что-то не так.

Если у конвертера заминка, он от мастера ни на шаг, каждую плавку смотрит вместе с ним. А если уходит с рабочей площадки, «Пойду посмотрю, как там чистка горловины», — всем ясно: плавка идет хорошо, дальше легче будет работать.

А внизу — так и есть — горловина заросла металлом и шлаком. Рабочий нервничает, уже кусков шесть рельсов подтащил, но ничего не получается. Иван Николаевич подойдет, посмотрит внимательно и скажет:

— Сынок, дай-ка вот этот кусок рельса.

Вместе с рабочим встанет на гидравлический стол, одной рукой командует машинисту: «вира, чуть-чуть майна» — а другой поддерживает рельс, пока тот не войдет между металлом и огнеупорами. Потом спрыгнет на землю, столом подаст рельс вперед, назад, изменит его положение, а то и еще один кусок приспособит: «Чтобы спаренной силой, присмотрись, сынок». Все расскажет, покажет и отвалит нарост металла и шлака, который так мешал работе.

— А я вот никак не мог содрать его, — удивленно скажет рабочий. И смотрит на Ивана Николаевича глазами, полными восхищения и благодарности.

— Так его напрямик срывать не надо, тут тоже штука хитрая. Вот и смекни, как ее лучше обойти.

И начинается разговор о том, как «обойти» налипший металл и шлак, чтобы не завалить кирпичи горловины конвертера. Рабочий, мокрый от пота, красный от жара, а Ивану Николаевичу хоть бы что — такой же чистенький, опрятный, будто бы ничего и не делал. Только скажет: «Дело привычное» — и снова в работе, в другом месте.

После каждой плавки он сам осматривает конвертер. В днище конвертера есть фурмы, через них подается воздух. Их сотни, они маленькие, но необходимо тщательно проверить каждую: нет ли прогара. Это обязанность мастера, старших сталеваров, однако, как говорят мастера: «Иван Николаевич видит как-то по-особому, на всю глубину футеровки. У Бати глаз наметанный».

— Забрось-ка пару лопат доломитной массы сюда, ближе к днищу, — говорит он рабочему. — Видишь, голубой фитилек оттуда прорывается, значит, где-то тут пустота.

Постоит, посмотрит и не выдерживает:

— Не так, дай лопату, — и сам бросает доломитную массу. Бросит легко, свободно, да в самую точку. Материал сразу загорится, вот он уже спекся с основной футеровкой — и отверстие заделано. «Можно заливать, Ваня», — скажет мастеру на ходу, вытрет пот, и, глядишь, он уже где-то в другом месте цеха помогает и советом и делом.

— Мы — ученики Ивана Николаевича, — говорят рабочие, мастера и даже инженеры.

А выучил он их не словами — делом. На совещаниях, на сменно-встречных Иван Николаевич не молчит, находит слова, идущие от самого сердца — слова поучающие, требующие, бичующие. Глаза у Ивана Николаевича цепкие, требовательные. Они всегда немного слезятся от высоких температур. Вот и сейчас, после тяжелой ночи, его глаза полны отеческой доброты и заботы о заводе: «Смотреть и смотреть надо за всем».

После аварий мы стали внимательнее всматриваться в работу того или иного участка цеха. У нашего завода были свои особенности — о них надо было помнить. До недавнего времени здесь работали иностранные специалисты, да и сейчас их немало в энергетическом, доменном, сталелитейном цехах. В прошлом завод был немецкой концессией. А в мире неспокойно, особенно в Германии… Как не задумаешься над этим?

Вспомнилось и прошлое. Большая изба, стол, на столе картошка в мундире, от нее поднимается пар. В избе никого. Нас, комсомольцев, послали тогда школьникам помочь — ведь босые они, в школу не в чем ходить. Оказалось же, что родители их вовсе не бедняки, а были они замаскированными врагами и бежали за границу.

А смерть нашего Рыжика из Дома рабочего подростка? Его, сына председателя колхоза, как и родителей, убили кулаки, классовые враги.

Нам казалось после шахтинского дела, что враг повержен, борьба с ним позади, но, видимо, рано было так думать.

Успехи народного хозяйства не давали врагам покоя.

Не хотелось верить, но чем больше факты аварий подвергались анализу, тем очевиднее становилось: аварии не случайные.

— Значит, надо больше металла производить, лучшего качества. Надо дружнее работать и жить, не забывая о том, что мы пока единственная страна строящегося социализма. И не мало еще врагов вокруг нас. Но при хорошей работе и высокой бдительности они зубы себе сломают, — говорил директор завода на слете стахановцев и ударников.

Старшин горновой доменного цеха выступил:

— На доменных печах многое изменилось. Перво-наперво это то, что пустили новую аглофабрику. На некоторых кауперах насадку изменили, воздух и газ лучше нагреваются и, значит, печи стали больше чугуна выдавать. И работать легче, и нормы перевыполняем. А если полный порядок навести, то можно еще лучше работать. Вот мы в своей бригаде, да и в бригадах Кости Уткина и Матвеича решили, что негоже отставать от Донбасса. Надо нормы наши пересмотреть, чтобы больше старания в работе было и чтоб возместить государству расходы, которые затрачены на облегчение труда. И порядок во всем нужен, тогда врагу труднее действовать — он виднее.

Рабочие говорили о результатах соревнования, о повышении бдительности, брали новые обязательства.

Мастер Иван Трифонович произнес такую речь:

— Если говорить всерьез, то мы давно уже работаем на заниженных нормах. Но и эти, заниженные нормы, плохо выполняются. Вырвался один раз на высокие показатели — и стоп. Новый миксер пустили в работу — это вам не шутка — вмещает шестьсот тонн чугуна. Значит, по анализу чугун к нам идет ровный и температуру держит какую надо? Кажись, что еще нужно для сталевара — дай чем работать и на чем, а за ним дело не станет. Но вот работы такой, как нужно, нет. В чем же дело, спрашивается? Дело в том, что нет у нас организованности, вот именно, нет в цехе твердой руки.

Цехом фактически командует главный инженер, а начальник на себя ничего не берет. Ты ему толкуешь — вот бы нам сейчас, к примеру, железного лому подбросить в цех, мы могли бы работу улучшить. Он вроде смотрит на тебя внимательно, слушает, головой кивает — мол, да, да, а ответ один: «Надо у главного спросить». От такого ответа, поверите ли, руки отваливаются.

Когда Стаханов за смену четырнадцать норм угля выдал, у меня душа возрадовалась. Ночью глаз не сомкнул, все думал, как же могло быть такое перевыполнение? И представилось мне, что первым делом надо было очень этого желать, подготовить себя, рассчитать возможности. Надо было, чтобы Стаханов и те, кто с ним связаны по работе одной веревочкой, работали бы как одни руки. И еще, чтобы инструмент имелся безотказный, голова смекала и чтобы сердце огнем горело…

Наутро мы со своей бригадой обмозговали это дело и взяли на себя большие обязательства. А выполнить их не можем. Что авария у нас такая случилась, это мы сейчас говорить не будем, в этом разберутся. Но вот что каждый день наш плохо обеспечен для работы, об этом надо поговорить. Меня рабочие спрашивают: до коль по шестнадцать плавок за смену давать будем? Мы не хотим отставать, мы тоже хотим быть на гребне стахановской волны. Но нам нужно помочь. Люди рвутся к хорошей работе…

Механик доменного цеха рассказал о сокращении времени планово-предупредительных ремонтов механизмов — а это влечет за собой дополнительные тонны металла. Токари и слесари, прокатчики, рабочие коксохимического и горнорудного говорили о своих конкретных делах. Мастер механического цеха сказал:

— Гудит наш механический, как добрый улей, а народ трудится, как медоносные пчелы.

Рабочие рвались к хорошей работе. По всей стране гремели имена Стаханова, Бусыгина, Кривоноса… Согни тысячи людей ломали старые нормы, перекрывали проектные мощности.

Соревнование охватило все участки, все цехи, весь многотысячный коллектив и нашего завода. Как будто встала громада клокочущего металла, в котором сгорают вредные примеси. Остается чистое железо — монолит большой прочности.

Вот таким несокрушимым монолитом поднялся рабочий класс на борьбу за выполнение пятилетнего плана.

Глава шестая

Не расставалась и я с мечтой перестроить работу сталелитейного цеха, чтобы за смену на четырех конвертерах можно было дать не шестнадцать, а двадцать, двадцать пять плавок. В дипломном проекте все рассчитала и обосновала: как изменить режим дутья, внутреннюю кладку конвертера, улучшить качество огнеупоров… Главный инженер и начальник цеха, казалось, похоронили мою мечту. Но разве можно было с этим смириться? Нет я не теряла надежды, не верила, что с проектом покончено. И вот пришло время. «Наступила очередь вашей сталелитейной», — сказал Михаил Ефремович.

Со всеми материалами, расчетами пригласил нас к себе секретарь райкома. Секретаря на заводе все уважали и любили за простоту, принципиальность. Он внимательно выслушал, вникнул во все детали.

— Что же, давайте основательно браться за сталелитейный, — говорил он, легко шагая по кабинету. — Так вы считаете, что можно будет отказаться от импортной смолы и работать на отечественной? Это было бы хорошо. А вот главный доказывает, что это невозможно. Ну-ка, что вы тут еще предлагаете?

Мы подробно обсудили проект, секретарь райкома интересовался не только технической стороной вопроса, но и теоретической.

— Готовьте обстоятельный доклад директору, — сказал он в заключение. — Только учтите, у вас будут опытные противники. Кстати, мне говорили, ты в партию готовишься вступать, рекомендацию заводского комитета комсомола получила? Вовремя, вовремя, как раз прием в партию возобновился…

Из райкома партии мы вышли поздно. Потянуло к морю, надо было успокоиться, унять радость. Лучше всего уплыть сейчас подальше. Я плыла и плыла прямо на закат, который отражался в тихом море. Кое-где вспыхивали звезды, вокруг стояла по особому спокойная тишина. Только слышны были привычные шумы завода, да легкий накат спокойно дышащего моря. Вдруг до меня донесся лай собаки, он напомнил о береге.

— Вот романтическая встреча! — сказал мне на берегу Евгений Андреевич, с которым мы вместе ехали на завод. Сейчас он гулял на берегу со своим Титаном. — Вы отчаянная девушка, в такой час и одна в море. До этого мы изредка виделись, но все на ходу, в спешке.

— Завод как-то не пришелся мне по душе, — начал Евгений Андреевич, когда мы уселись на теплом песке. — А вот вы с Иваном будто рождены для него. И в работе по уши, и в клубе вас увидишь, на стадионе, даже на танцах. О походе вашем слышал. Вы словно в полете, как только все успеваете? Израсходуете все свои эмоции.

Опять эмоции! И опять нельзя смолчать. Опять спор.

— Вот вы говорите, что я словно в полете. Это правда. Но почему, как вы выразились, такой эмоциональный накал? Да потому, что я могу наконец осуществить свой проект, свою мечту, а она для общего дела нужна. Видите, никакого эгоизма, все слитно — личное и общественное. Когда и вы наконец вырветесь из своего узкого мирка?

На душе было тревожно и радостно, настроение полно солнца и надежд. Человеческие чувства — эмоции — какой это богатый источник жизни! Сколько творческих сил они рождают и как украшают жизнь.

— Вы не правы, Евгений Андреевич, что чувственный человек якобы не живет разумом, что он слабовольный, что поступки его бывают опрометчивы — опять вы берете крайности, а не необходимое сочетание ума и эмоции.

— Хватит, Оля, хватит. Да перестаньте в такой прекрасный вечер спорить. Я уже сдался. Посмотрите лучше на море. Какое море… А как рисовал его Айвазовский! Вы любите Айвазовского?

И тут мне пришла в голову мысль: пригласить Евгения Андреевича в наш университет выходного дня, чтобы он провел беседу об Айвазовском. Он согласился с радостью, чем немало удивил меня. Казалось, откажется.

— Вот только не знаю, будет ли интересен мой рассказ для этого контингента слушателей.

Университет выходного дня, организованный при рабочем клубе, пользовался большой популярностью у рабочих завода. Лекции, беседы читали, главным образом, опытные специалисты, инженеры, энтузиасты своего дела. Они, можно сказать, с радостью делились своими знаниями, поэтому самые сложные вопросы легко воспринимались слушателями. Технические проблемы разбирались в полемической форме — в полемике рождалась истина, воспитывалось критическое мышление.

Большинство рабочих, мастеров из тех, кто записался в университет, не пропускали ни одного занятия. Как говорил Иван Трифонович: «Надо поучиться, а то как за жизнью угнаться — она быстро вперед идет. Остановишься, глядишь, и сынишка перегонит. Он у меня в пятый перешел, а я только три зимы в школу ходил. Производство теперь все больше грамоты требует. Вот и я вроде в университете учусь — хорошее это дело».

Тематика занятий университета выходного дня была самой разнообразной — от техники, до музыки, пения и танцев. Посмотрели как-то пьесу «Платон Кречет» Корнейчука. Увлеченность своей профессией, постоянные поиски нового в работе Кречета были близки рабочим…

— Хорошо, — горячился один, — новое нужно, но ведь надо быть уверенным в нем.

— Но и рисковать надо, ежели дело новое.

— Так ты рискуй, да головы не теряй, — басил обер-мастер доменного цеха. — Рискуй наверняка. Вот я, к примеру, подбавлю в печь газку побольше, чем по инструкции положено — это, конечно, риск, но я опытом до шел, что вреда не будет, а польза — наверняка.

— Ишь ты, первый-то раз опыта у тебя не было. А ты все же решился. Вот Кречету без риска нельзя было, а видишь, дело его правильное в конце концов…

В одно из воскресений с лекцией выступил Евгений Андреевич. Рассказывал он об Айвазовском просто, доходчиво, с большим знанием предмета и не без эмоций, особенно когда заговорил о картине «Девятый вал».

— Это одна из лучших картин: здесь и красота бушующего океана, а главное, сила человеческого духа, — показана его способность противостоять стихии, побеждать ее — шторм отступает перед мужеством человека.

Рабочие, «этот контингент слушателей», как выразился Евгений Андреевич, с большим вниманием слушали его. Прокатчик Евсюк, пришедший со смены, опоздал на несколько минут и нарушил тишину. Его встретили такие неприветливые взгляды, что «я готов был сквозь землю провалиться, — говорил он в перерыве, — но и пропускать занятие не резон».

Внимание аудитории поразило Евгения Андреевича.

— О таких слушателях можно только мечтать, — с удивлением и даже с некоторой растерянностью сказал он после лекции.

Сева не преминул тут же заметить:

— Вот видите, Евгений Андреевич, у вас настроение хорошее и вид отдохнувший. Значит, личное и общее здесь в контакте, не правда ли?

— Ох, и злопамятный вы, Сева. Ведь в поезде был абстрактный разговор, а тут конкретное дело.

— Учтем, — хором ответили мы. — И постараемся почаще привлекать вас к общественной работе.

О том, что слушатели в университете прекрасные, говорили и начальник планового отдела, который рассказал о сущности социалистического планирования, и преподаватель музыки.

— Представьте, я боялся начинать с Бетховена, думал — не поймут, скучно им будет. А когда заиграл любимую Лениным «Аппассионату», они слушали с вниманием и неподдельным интересом. А вопросы, вопросы какие! — не стандартные, с глубоким смыслом.

Почти все лекторы с восторгом отзывались о рабочей аудитории. Это было приятно. Но в то же время нас коробило умиление некоторых преподавателей: мол, рабочие — и даже понимают музыку, искусство!

Чему, собственно, удивляться? Только буржуазный мир поставил рабочего на низшую ступень, считая его существом с грубыми чувствами и инстинктами. А ведь наш рабочий — грамотный человек, перед ним весь мир открыт, все возможности. И он изо дня в день сталкивается с делом, требующим точного исполнения, сообразительности, смекалки, иначе работы не сделаешь, автоматически невозможно сделать хорошо. Надо уметь увидеть суть дела, вдуматься, как с ним лучше справиться, как организовать свой труд — значит, надо все время конкретно и ясно мыслить.

Даже выполняя неквалифицированную работу, надо думать, как сделать ее лучше, красивее.

Рабочий человек любит, понимает красоту, и он создает ее своими руками.

Его руки — это руки творца, созидателя.

До сих пор, кажется, ощущаю на себе тепло и ласку добрых рук дяди Михася. С детской наивностью мы спрашивали его: «Почему у вас синие ручейки на руках?» А дядя Михась всю жизнь работал, добывал свой хлеб тяжелым трудом. Его мозолистые руки с вздутыми «синими ручейками» никогда не брали чужого, не пользовались чужим добром. И потому мысли его всегда были чистые, сердце щедрым…

А руки гончара Матюши? Ногти обломаны, на некоторых пальцах их и совсем не осталось — не пальцы, а култышки. Ладони покрыты сеточкой, и в разные стороны расходятся темные прожилки — свидетели труда, нелегкого, постоянного. Но именно они — эти руки — донесли до нас искусство великих русских художников, красоту линий, сияние красок. Это они заронили в нас мечты о жар-птице, о ковре-самолете — мечты о человеческом счастье. Они привили нам любовь к труду, без которого невозможно творчество, и учили творчеству, без которого работа остается тяжелой обязанностью.

«Глаза страшатся, а руки делают», — говорят в народе. И мы поначалу со страхом ударяли молотком по зубилу, сбивали в кровь пальцы. Андрей Тимофеевич, мастер Дома рабочего подростка, передал нам свое умение, уверенность, что научимся всему, все сможем. Скольким подросткам «поставил» он руки, скольких научил любить свое дело, оберегать и умножать народное добро творческим трудом!

Иван Елистратович с Харьковского тракторного — мастер-каменщик, как его отец и дед. Его умелые рабочие руки кладут мартеновские печи, рекуператоры, а мысль работает: как усовершенствовать кладку, чтобы повысить производительность мартеновских печей. Он думает о производстве, и он думает о воспитании молодых специалистов. «Надо быстрее, ребята, учиться, я и сам на курсы подался — такое дело, нужна теперь грамота».

Идет первая пятилетка, и сидят за партами рабочие с натруженными руками, выводят в тетради и на доске слово «счастье». Это счастье они добывали с оружием в руках, а теперь этими же руками добывают его в работе, мечтают познать грамоту, чтобы открыть глаза, увидеть мир — чтобы построить счастливую жизнь.

Руки сталевара. Они проходят тяжелые ступени работы, пока научатся понимать печь, металл. Они бросают в печь материалы, ремонтируют ее, но прежде глаза и мысль сталевара должны заглянуть внутрь печи или конвертера, понять процесс ремонта — иначе качества работы не будет, не будет и стали. И пусть бушует пламя, пусть высокие температуры, руки сталевара все преодолеют и обеспечат производство металла стране.

Сталевар — рабочий тяжелой профессии. А глаз у него цепкий, во все всматривается, все учитывает, он умеет определять содержание примесей в стали с точностью до сотых долей процента. А руки, держащие длинную железную ложку, точно берут пробу металла, пробиваясь через толщу шлака, и достают для пробы чистый металл, а это одной грубой силой не сделать.

И работает сталевар, и учится, и других обучает — он стремится все познать, все сделать, чтобы страна получила больше стали. Он идет на курсы мастеров и в кружки, по-рабочему настойчиво овладевает знаниями, вырабатывает в себе умение и привычку работать с книгой — ведь он строитель, созидатель новой жизни.

И вот руки «самого грамотного бывшего батрака», как писало собрание комбедовцев, — руки нашего однокашника Кости. Они помогали воздвигать Харьковский тракторный и чертили тончайшие линии на ватмане, они рисовали прекрасные пейзажи и портреты. Эти руки батрака стали руками инженера и художника, они остались руками-тружениками. Как руки токаря… С длинными, как у музыканта пальцами, тонко чувствующие станок и деталь — эти руки соединились с большим организаторским талантом, и бывший рабочий Михаил Ефремович стал руководителем производства.

— Вот эти рабочие руки, — говорил мастер Самусий Карпович Хроничев, — работали еще на прежних хозяев завода. Но они тогда не думали, не творили, они лишь отрабатывали, чтобы как-то прожить. Нас ничему не учили, а только руки, труд наш использовали. Когда хозяевами завода были немецкие капиталисты, они держали наши головы в темноте, не открывали своих секретов, как сварить хорошую плавку. Ты тащишь пробу, а их мастер стоит, колдует. То крикнет: «вира», поднимет конвертер, подержит минуту-другую и — «майна», кантует его, и снова проба. А брать пробу нелегко, годные рукавицы не всегда есть — если до времени сгорели, вторых не дадут. Сколько ни спрашивал немца, как определяет он готовность плавки, не добился ответа. «Тебе знать незачем, да и не получится у тебя ничего, тут нужна голова», — скажет, и все. Обидно было за эти секреты, вроде людьми нас не считают.

Начал я присматриваться, как он по пламени, по шуму определяет готовность плавки, да и по искрам горячей пробы, по ее излому. Мы с кузнецом откладывали пробы хороших плавок и изучали, каких размеров зерна металла, как они распределяются. Стали вникать в работу немца. Выливаю этому Гансу пробу в стаканчик, а про себя говорю: это готовая плавка. И он тоже, только вслух, дает команду — сливать шлак, а затем и металл.

Так постепенно присматривался, вникал во все, наконец понял, что смогу сам плавку сделать. И попросил у мастера: «Доверь мне плавку».

Работал я в то время старшим сталеваром, немец меня ценил за мою работу и отказать, видать, побоялся. «Ну что же, сказал, попробуй, только плавку не сваришь». А я уже разбирался в температуре чугуна, в его анализе, понимал, какое значение имеют материалы, которые идут в конвертер. По теории ничего не знал, но практически подловил все.

Веду плавку и нутром чувствую, что все хорошо. Наконец закончил, говорю немцу: гер мастер, плавка готова, можно взять пробу. И показываю ему пробу, даю команду сливать шлак.

Оказалось, я с первого раза, без лишней кантовки, плавку сделал. Понял это Ганс, да как закричит: «Ты, русише швайн, тебе лапти плести, а не сталь варить, теперь придется исправлять плавку за счет свой часы».

Выхватил из кармана часы, бросил их в ванну с металлом и дал команду сливать шлак и металл.

Стыдно было перед бригадой, хоть самому в ковш. Выходит, не разгадал секрет до конца. И только потом обмозговал я это дело и понял, что плюнул мне немец в самую душу, обманул жестоко перед всеми. Часов своих не пожалел, бросил их в готовую плавку, чтобы только не поверили мы в свои силы, в свое умение. Не хотели они, чтоб мы сами умели сталь варить, им рабы нужны были…

Когда завод стал нашим и я начал самостоятельно варить сталь, да и учиться пошел, у меня все время горело сердце. Все хотелось этому Гансу показать, на что способен русский рабочий.

Слушала я Хроничева и вспоминала рассказ Василия Корнеевича, как он, рабочий-слесарь, почувствовал силу своих умелых рук перед мастером, перед хозяином, и как эта сила помогла ему в борьбе с ними. «Во всех нас взыграла большая вера, раз мы своими руками создаем все богатства, то нам и управлять ими — значит, буржуев надо убрать с пути».

И когда эта сила рабочих рук трудится для своего народа, она развивает у рабочего стремление к широкому познанию жизни, она обостряет в нем восприятие всего самого лучшего, передового. Тяга к общему развитию вытекает из самой природы рабочего класса, класса гегемона — ведь он несет ответственность за государство, за весь народ. Не умиление, а восхищение вызывает рабочий человек — творец, созидатель.

Да, все одолеет, во всем разберется мудрый рабочий человек с честными творящими руками, хозяин жизни!

Глава седьмая

Сталелитейный цех считался первой скрипкой в заводском оркестре. От того, как она играет, в каком ритме, какую ведет мелодию, зависит работа всего завода. Сфальшивит, собьется, не вытянет ноту — и это отзовется на всем оркестре, скажется на плане, настроении и заработках рабочих.

Первой скрипке, конечно, почет, уважение, но и спрос с нее особый. К тому же первую скрипку на заводе никак нельзя заменить, как, скажем, в настоящем оркестре. Ее можно лишь настраивать, писать для нее несколько иную партитуру, можно ей помогать — и только.

Наш проект как раз и предусматривал изменения в партитуре для первой скрипки. Изменения эти, правда, носили прозаические названия: режим дутья, организация труда, технология ремонта… Но, разве это проза для металлурга? Когда дело доходит до созидания, когда мысль парит и возникают новые идеи, нельзя ничего делить на простое и сложное, нельзя говорить о прозе. Творчество — вот мерило для определения «высокой» и «низкой» сферы приложения сил. В труде мастера, рабочего, увлеченного своей профессией, рядом с трудом всегда творчество и, пожалуй, не меньшее, чем у композитора, у писателя — они тоже всегда ищут новых, неизведанных путей высокой производительности, а это и есть творчество.

Проект обсуждался на совещании у директора завода. Никто не высказывал возражений, но мы все же чувствовали скрытое сопротивление некоторых руководящих работников. Главный инженер сказался больным и не пришел на совещание. Начальник сталелитейного молчал, молчал и начальник техотдела. Сергей Васильевич, видя нарочитую пассивность, пытался растормошить собравшихся:

— Вспоминается мне время, — заговорил он, когда после гражданской войны судьбу страны во многом решал хлеб. И тогда партия бросила лучшие силы коммунистов на хлебозаготовки. Собрал нас секретарь горкома и говорит: «Вы едете в деревню посланцами партии, вы представители рабочего класса нашей страны. Пусть у вас перед глазами все время стоят тяжело работающие люди с горячими сердцами — ваши собратья, добывающие уголь и руду, плавящие металл, дающие машины. Они голодают, но полны решимости отстоять завоевания революции».

И мы задание партии выполнили. На собраниях, которые мы проводили на селе, беднота была с нами, кулак плевался пулями, а середняк отмалчивался. И когда повернул середняк в нашу сторону, понял, с кем ему по пути, дело с хлебом пошло веселее, а кулака в жестокой борьбе ликвидировали.

Так вот, товарищи молчальники, хватит отсиживаться за чужими спинами. Сталелитейный цех — сердце завода. Хорошо он работает — оживет весь завод. Выходит, надо включиться в эти исследования и результаты их быстрее внедрить в жизнь.

Только после этого выступили начальник цеха, его заместитель, начальник технического отдела, появились и предложения и деловые замечания.

Мы перешли в цех на круглосуточное дежурство, изучали и испытывали различные варианты. Всем хотелось быстрее наладить опытные плавки, но торопиться было нельзя. Помимо технической, организационной, шла психологическая подготовка работников цеха.

И вот все ближе, ближе день опытных плавок по новому режиму. В который раз мысленно проверяю — все ли продумано. Весь процесс, как на экране, проходит передо мною, наблюдаешь его как бы со стороны, и вдруг… Стоп, не проверен участок уборки шлака, надо его обследовать, проинструктировать рабочих, предусмотреть все возможные отклонения.

Наконец наступил час эксперимента. Мастер Хроничев сдает смену. «Горловины чистые, два конвертера даже без горячих ремонтов, с отличной футеровкой — облитые, что яички, — говорит он. — Так что начинайте, и победы вам». Он уходит, к работе приступает новая бригада. Мастер Иван Трифонович. Он спокойный в работе, но быстрый — одна нога в кузне, там пробу куют; другая — на площадке, где металл продувается. Он все может, за всем успевает уследить, и бригада понимает его без слов. У нас давно с ним общий язык в работе.

В синие стекла мы осматриваем не то, что конвертер, а каждую фурмочку в днище. Сегодня важна любая мелочь в производстве.

— Ну, Ольга, — говорит он, — с богом! Начнем.

На сменно-встречном, так называли оперативки, коллектив с радостью отнесся к начавшимся экспериментальным работам и обязался дать за смену двадцать четыре вместо обычных шестнадцати плавок.

Все, кажется, предусмотрено. Начальник смены организует работу транспорта и литейной канавы. Леня обеспечивает материалы. Я на рабочей площадке.

За первые три часа дано десять отличных плавок.

Лаборантка Зойка, как ее все зовут в цехе, уже не ходит, а бегает. Ее светлые кудряшки выбились из-под косынки, смешно вздрагивают. Она на бегу показывает нам маленький кулачок с выставленным большим пальцем, что означает: плавка сварена на «во»! Мастер радостно посматривает в мою сторону. Старший сталевар Андрей, как только выдастся свободная минута, подходит к нам и спрашивает: «Вроде и эта хорошо идет?» Дистрибуторщик, который кантует конвертер, подает в него воздух, то и дело посматривает на приборы и поглядывает на нас, — мол, как я сегодня, не подвожу?

Все работают с полной отдачей сил.

Начальник смены Павленко метеором проносится по цеху, везде успевает побывать, дать указание, а то и помочь. Даже говорить стал быстрее, и от этого чуть заикается. «Ну к-к-а-к?» — спросит, подмигнет ободряюще — и снова бегом.

— Давай, ребята, давай поднажмем!

Доносится уже снизу его голос, где убираются отходы производства, их надо вовремя убрать, а то и по этой причине можно задержать работу цеха.

Если посмотреть с рабочей площадки вниз, то вся территория цеха изрезана железнодорожными путями, по ним движутся паровозы, увозящие и подающие шлаковые кадки под слив шлака и подвозящие ферросплавы, кирпич. Другие паровозы увозят отходы производства, подают огнеупоры, днища. Подвозятся и увозятся изложницы, ковши, иногда вывозятся на железных платформах болванки, которые по каким-то причинам не поступают в прокатный цех.

По узкоколейным путям к подъемнику движутся вагонетки с известью, коксом, стальными обрезками, а навстречу катят порожние вагонетки — идет линия непрерывного снабжения цеха, и она должна строго соответствовать темпу производства стали — здесь нужна строгая и четкая работа всех звеньев — и Павленко вскакивает то на один, то на другой паровоз — устраняет всевозможные задержки, обеспечивает нормальную работу конвертеров.

Над конвертерами располагается заволочная площадка. Старший рабочий внимательно наблюдает — не пропустить бы команды мастера-сталевара.

Материал в вагонетках стоит над очередным конвертером — один взмах рукой — и материал засыпается через горловину в конвертер и здесь все измеряется во времени — в секундах.

Плавка на работающем конвертере идет «горячевато» — надо добавить железных обрезков. Иван Тихонович одними глазами спрашивает и мое согласие.

Взмах рукой — и через трубы над горловиной конвертера, точными движениями рук рабочих в кипящий металл летят холодные металлические обрезки. Вскоре вырвалось белое короткое пламя, конвертер как бы втянул в себя дыхание, и через одну-полторы минуты плавка заканчивается. Надо уже заливать чугун в другой конвертер для следующей плавки, а ковша с чугуном не видно.

Но где же ковш с чугуном? Подают его паровозом по железнодорожному мосту, паровоз толкает ковш впереди себя, чтобы можно было подойти к любому из установленных в ряд конвертеров.

В который раз оглядываемся на мост и вдруг вместо паровоза видим бегущего Леню. Вид испуганный, светлые волосы взлохмачены. Чувствую, у меня подкашиваются ноги — ведь Леня очень сдержан, спокоен, а тут несется, да в таком виде…

— На миксере авария, нет обратной кантовки, — выдохнул он и умчался обратно.

Надо спокойно кончать плавку, идет самый ответственный момент, надо как-то держать себя в руках, не показать рабочим боли и волнения. Но они уже все поняли.

— Напасть какая-то, — говорит старшин сталевар. — Только начали хорошее дело — и уже беда на пороге.

Аварии, большие и малые, воспринимались сейчас особенно болезненно.

— Действует какая-то змея, — говорят между собой рабочие. — Выпустит жало — и в кусты.

— Да, видать, так оно есть, — тихо обращаясь ко мне и к мастеру, говорит Иван Николаевич, — никак вражья рука.

А на миксере наклонился шестисоттонный сосуд для заливки чугуна в ковш, и нет обратной кантовки. Чугун хлынул через край ковша, залил железнодорожный путь, тележку… Кругом огонь, дым, газы. Около колонки с водой слышны взрывы, там облака пара, а чугун все льется.

— Копать канавы, задержать лаву, — кричит на ходу начальник смены доменного цеха и бежит в моторку. Моториста там почему-то нет, начальник смены сам включает двигатель, благо обмотка не повреждена. Миксер немного выпрямился, но потом снова застопорился.

Выясняется, что кто-то вставил ломик в кантовальное устройство миксера. Когда моторист понял, что миксер не кантуется обратно, он выключил мотор и с криком «пособите!» убежал. А пособить было некому, все находились внизу. Машинист паровоза, увидев, что надвигается катастрофа, успел открыть предохранительный клапан котла, чтобы он не взорвался. А сам, охваченный пламенем, бросился в песок. Он получил сильные ожоги.

Работают рабочие, засыпают песком горячий металл, заливают водой, срывают с рельсов.

Остановлен сталелитейный цех.

— Да какое же право имел моторист податься в бег, а может, он сам это и сделал? — высказал кто-то свое предположение.

— Да нет, если бы сам сделал, то кричать не стал бы сразу, подождал, чтобы больше вылилось металла. Это, видать, гад какой-то такое устроил, а моторист прозевал, за последствия испугался и бежал.

Работают рабочие и думают, и предполагают:

— Мне бы такой попался, я бы его на суд народа, пущай бы каждый свою злость и обиду на нем спустил, — говорит молодой паренек, а в глазах огнем горит возмущение.

Обида и возмущение у всей бригады, и с ней вместе, со злой необходимостью идет ликвидация аварии.

Подойдя к месту аварии, мы увидели мастера миксера, моториста и — что совсем непонятно — Самусия Карповича Хроничева, который вроде бы ушел домой.

— Понимаешь, — объясняет он, — переживал я очень за эти опыты и подумал: побуду поблизости на всяким случай. В цехе неудобно, Иван, чего доброго, обидится. Тут, думаю, посмотрю, чтоб чугун не задержали. А оно, видишь, что получилось.

Хроничев потный, весь измазан — помогал ликвидировать аварию, а мастер миксера стоит и только бубнит:

— Приходят посторонние сюда, смотрят чего-то, поучают, будто нам впервой чугун наливать. Ходят, проверяют… — Дело не делает, только бубнит и бубнит.

Леня мне шепчет:

— Представь, моторист ничего не помнит. Мастер говорит, что, кроме Хроничева, никто в будку моториста не заходил. И вообще, мол, посторонних других не было, только Самусий Карпович.

При чем тут Самусий Карпович? Что за чушь? И так до боли обидно, что так хорошо начавшаяся смена закончилась аварией. А тут новость — поступило заявление в партийную организацию цеха. И на кого? На Хроничева?! Мастер миксера писал, что подозревает в аварии Самусия Карповича. Хроничев, узнав о таком заявлении, замкнулся и был «тяжел, как свинец», говорили о нем рабочие и возмущались явной клеветой, но нашлись люди, которые подхватили ее, и понеслись шепотки и разговорчики не столько в цехе, сколько в рабочем поселке.

— Подумать только, а еще партейный.

— Ишь, Маруська-то его, оберегает Самусия, он, говорит, лучше глаза себе выколет, чем государственное тронет, а тут такое придумали… И все плачет, бесстыжие ее глаза, — говорила Агриппина, «вечная бездельница», как ее звали на заводе.

— Помнишь, взял себе испаненка, да денег страсть сколько пожертвовал тогда на Испанию. Видать, очки нам хотел втереть, ведь еще у немца работал, — говорили некоторые. Сами не очень-то верили в эту чепуху, но говорили.

Хроничев действительно к событиям в Испании относился с особой душевной болью. В то тревожное время в рабочем клубе на самом видном месте висела карта Испании. На ней перемещали флажки — в зависимости от хода борьбы между республиканцами и франкистами. До и после работы у карты толпились рабочие. Только и было разговоров, что о республиканцах, о фашистской Германии и Италии, которые спровоцировали события в Испании.

Победа республиканцев в Мадриде вызвала всеобщее ликование. В смене выпуск чугуна, стали, проката посвящался этой победе. Когда пробивалась летка в доменной печи, сливался металл из конвертера, тут и там слышалось: «Огонь на головы фашистов». «Но пасаран»! «Но пасаран» вошло в наш лексикон. «Оно стало нашим русским выражением», — говорили рабочие и произносили его всем сердцем.

Газеты с репортажами о событиях в Испании читали на сменно-встречных, в раздевалке, в любой подвернувшийся в работе перерыв. Они не шли на «цигарки», а сохранялись и перечитывались. Барселона, Севилья, Валенсия, Бильбао, Мадрид — названия этих городов можно было услышать и в столовой и в клубе. Пусть многие неточно произносят названия городов, но с душой: с радостью, когда приходила победа, с печалью, когда фашисты помогали Франко теснить республиканцев.

Самусий Карпович Хроничев не пропускал ни одного доклада, ни одного сообщения о сражающейся Испании. «Нашего Самусия словно подменили — и разговорчивее стал, и ходит быстрее, и злее плавки выдает», — говорили рабочие. Он был главным информатором в своей бригаде о событиях в Испании и делал собственные прогнозы насчет военных действий. А когда начался сбор средств в фонд помощи женщинам и детям героической Испании, первым внес полумесячную зарплату.

Спустя некоторое время у Хроничевых появился новый член семьи. «Самусий привез его из Севильи», — говорили рабочие и почему-то считали маленького испанца шахтером. Звали этого «шахтера» Пьеро, только перекрестил его Хроничев в Петю, и было Пете тогда три года.

— Не мальчонка, а картинка, и совсем такой, как наш, — рассказывала соседке добрая тихая тетя Маруся, так все называли жену Самусия Карповича, — он и говорит уже по-нашему «папа» и «мама», ест и спит тоже по-нашему.

Петю полюбили все. Особенно нравилось ребятишкам, как Петя произносит «но пасаран».

— А мой как придет с работы, — все рассказывала Маруся, — прямо к Петеньке, и разговаривает с ним, как со взрослым. Вот, говорит, вырастешь, пойдешь сталь варить, чтобы, значит, фашистов бить. Папка и мамка у тебя теперь есть, так что не горюй, брат. А Петя слушает его и улыбается на весь рот, только зубки блестят. Скажу я вам, — продолжала Маруся, — уж очень он похож на моего Самусия, особенно глаза — как две капли воды…

И рос Пьеро из Севильи в русской семье мастера сталевара Хроничева, получая родительскую заботу и тепло сердец всего заводского коллектива. Уж мимо Пети никто не пройдет без доброго слова, приласкает, на руки возьмет. Следят за Петиным здоровьем придирчиво, вкладывая в эту заботу свое сочувствие к испанскому народу.

И все же нашлись в рабочем поселке такие, что увидели и в усыновлении испанского мальчика дальний расчет, своего рода уловку Хроничева.

Коллектив цеха гудел от возмущения. Не мог этот малоразговорчивый, но кристально чистый человек оказаться врагом. «Надо того мастера с миксера самого проверить, — говорили рабочие, — какими он жабрами дышит». И ходили к мотористу, приглядывались к рабочим той смены и «докапывались», не было ли еще кого-нибудь из посторонних у миксера в момент аварии.

Неспокойно и у нас на душе. Не мог этот прекрасный, передовой мастер и честный человек быть врагом — не мог… Внутри все бушевало: ведь если этому поверят, то пострадает невинный человек, а настоящий враг где-то притаился. Особенно страдал Леня, считал, что именно он должен был увидеть, кто из посторонних был в миксерном отделении.

Молодой парторг цеха Парамонов решил, что в столь напряженное на заводе время надо быстро отреагировать на заявление. Он хотел «мобилизовать людей на большую бдительность и не позволить такого рода людям засорять партию». Так и сказал на партсобрании, да еще связал дело Хроничева с фашизмом в Германии.

Встал Самусий Карпович и скупо повторил свой рассказ, почему оказался в миксерном отделении. «А что в Германии льется кровь коммунистов и Эрнст Тельман в застенках, нам, товарищ Парамонов, не меньше больно, чем тебе. Что выползает отовсюду нечисть и мешает выполнять пятилетний план, строить социализм в стране — это наша общая беда.

— Ты давай о себе, а не о мировой политике, — бросил Парамонов.

— Не мешай, дай человеку сказать, — раздалось сразу несколько голосов.

— Что остались на заводе подлипалы бывших хозяев — это факт. Кто они, мы узнаем, иначе быть не может. А меня, Парамонов, врагом не сделаешь. Эти руки, — Хроничев поднял сильные, натруженные руки, — завоевывали нашу власть, строят и будут строить социализм. Того, кто ломик в кантовальный на миксере вставил, того врага мы найдем… Жалко только, жизнь корежат подозрениями. Но ничего, выстоим. — Он тяжело опустился на скамью, смотрел на свои трудовые руки — они о многом напоминали и укрепляли веру в справедливость.

Кто-то говорил потом, что видел слезы на глазах Самусия, но большинство отрицало: «Хроничев железный человек, он слез не покажет».

Иван Николаевич работает с Хроничевым почти двадцать лет, на свадьбе его гулял, голосовал за Самусия, когда того в партию принимали.

Иван Николаевич сидел у самых дверей, опустив голову, нахмурившись. Тяжело поднялся, подошел к столу президиума, повернулся к рабочим, обвел всех взглядом. И сказал:

— Подумаешь, увидели Хроничева у миксера во время аварии. Так уж сразу и вредитель. Мать честная. — Когда он волнуется, часто повторяет эту присказку. — Мать честная, если своих людей бить начнем, тогда беда. Им, врагам, только этого и надо. Незачем Самусия позорить. Твои слова, Парамонов, что упавшие в реку листья. Их снесет — и опять чистая река.

Хроничева из партии не исключили, коллектив не дал в обиду мастера-сталевара. Постановили: поднять бдительность, а истинного врага Советской власти найти.

Вскоре виновника аварии действительно нашли. Им оказался шлаковщик миксера — фигура незаметная, рабочий самого низшего разряда. Был он из кулаков, перебегал с завода на завод, у нас работал всего пятый месяц. Он-то и совершил диверсию, а никто не подумал на него сразу потому, что на миксере он «не посторонний», как выразился мастер миксера, «а с моей бригады».

Задача теперь заключалась в том, чтобы изучать таких «своих». Этому надо было научиться. «Ведь мы, — говорил Иван Николаевич, — привыкли верить людям как самому себе, а надо доверять и проверять, как нас партия учит».

Мы вместе со всеми радовались: отстоял коллектив Хроничева, правда восторжествовала. Она, эта большая рабочая правда, защищала веру в людей, с которыми вместе работаешь, с которыми переделываешь жизнь.

Исследования в сталелитейном цехе продолжались. Заместитель начальника цеха обычно редко интересовался нашими исследованиями, но как-то в вечернюю смену подошел и спросил, как наши дела.

Чувствовалось, что он хочет, что-то сказать, несколько раз уже начинал, но то мастер, то рабочие подходили, то начальник смены, и разговора не получалось. Наконец, улучив момент, он сказал полушепотом:

— Нашего начальника цеха, видимо, больше не будет. Не то он уехал, не то… И с тревогой продолжал: — Вы ничего не знаете?

Но даже Михаил Ефремович, который, казалось, был сведущ во всех вопросах, касающихся завода и сталелитейного цеха, и тот ничего не знал.

Не успели мы оправиться от аварии на миксере, как произошла катастрофа в доменном цехе. Не сработал механизм засыпного устройства, через который подаются материалы в печь. Большой и малый конуса на печи заклинило, она все больше и больше накалялась. Заместитель начальника цеха, чтобы оторвать конуса, приказал залить их водой.

Раздался сильнейший взрыв. Большой и малый конуса открылись, из печи вырвались пламя, газ, пар. От них некуда было укрыться на небольшой площадке, где в то время находились механик цеха, бригада слесарей, и люди начали бросаться вниз с высоты десятиэтажного дома. Только начальник смены, заметив стальной трос, оставшийся после капитального ремонта, спустился по этому тросу и покалечил себе кисти рук. Он был единственным, кто уцелел.

На заводах бывают аварии, бывают и несчастные случаи. Особенно на металлургических заводах, где рабочие горячих цехов имеют дело с расплавленным металлом, кругом газ, пар, вода. В цехах много механизмов, заводскую территорию пересекают железнодорожные пути, и по ним непрерывно движется транспорт. Но авария аварии рознь. Одно дело — оплошность, непростительная халатность, недосмотр, и другое — явный умысел, злостное вредительство.

Эта авария была воспринята всеми как открытая диверсия. Заливать водой раскаленные конуса, когда наверху работают люди! Это чудовищно.

— Дальше идти некуда, — говорил мастер первой печи. — Надо всем миром взяться и выследить вражескую руку, которая не дает нам спокойно работать. Надо следить не только за работой, за порядком, надо каждого досконально знать, кто рядом с тобой, чтобы ты мог отвечать за него.

Иван Алексеевич молодой мастер, энергичен, но, как говорят рабочие, «трусоват, еще не обвыкся». Он чуть ли не все огрехи в цехе сваливал на врагов. И на открытом партийном собрании обер-мастер доменного цеха упрекнул его:

— Что-то ты, Иван Ляксеевич, вроде бы запаниковал: «враг» да «вражеские руки». Уж так тебе везде враги сидят… Может, оно где и имеет место… Присматриваться, конечно, следует, но главное дело — это порядок соблюдать в своей работе. Вот видишь, вчера прогорели на первой печи две фурмы, и кто, думаешь, этот враг? Твой подручный, Иван Ляксеевич, не посмотрел он, не проследил, и вот тебе авария.

Второе — взрыв был на канаве, а почему? Горновые плохо просушку соблюли. Хорошо, никого не задело, а ведь могло… Вот так, выходит, надо соблюдать свой инструмент, свое рабочее место, свою работу. Конечно, это не значит, что людей изучать не нужно, это святое дело для каждого из нас, но и работать надо лучше, тогда врагу действовать труднее — он виден.

Так спокойно, мудро рабочий коллектив находил единственно правильную линию поведения в сложной политической обстановке того времени — строже относиться к себе, к своей работе, соблюдать во всем порядок и не ослаблять, а усиливать классовую бдительность.

На открытых цеховых партийных собраниях вскрывались недостатки в работе — рабочая совесть, ответственность за работу завода сделала зорче глаз, острее мысль, дружнее коллектив.

— Сегодня вышла пораньше на работу, — говорила Лазарева Нина — машинист крана сталелитейного цеха, — думаю, на заводе такие случаи происходят, надо и нам рабочим самим повнимательнее за всем посмотреть.

Обошла я вокруг завода и решила: пройду через северную проходную, и что же? Наткнулась на какого-то мужика — мешок высунул снизу из-под забора, а потом уж и сам лезет. — И Нина точно изображает, как вначале показалась голова, а потом он, выгнув шею, осмотрелся — не видит ли кто. — Испугалась я, страсть, так и замерла, хотя бы, думаю, не заметил, а сама стороной — и к проходной подошла. Дежурил там наш слесарь, что теперь по старости там уже работает…

И, потеряв нить разговора, она остановилась.

— Ну дальше что, Нин, — торопит ее напарница, — поймали того супостата? — ты чего-то тянешь…

— А как же, — оживилась Нина, — дядя Кузя в тот же миг понял меня и как из ружья бабахнет, я от страху даже закричала, а тот упал.

— Так его и надо, — раздаются голоса.

— Это он от испугу, — продолжает Нина. — Поднял его дядя Кузя, и на проходную. «А ну, говорит, идол, покажи, что в мешке твоем деется…» И что же думаете — полный мешок приборов от кислородных баллонов — вот как оно получилось, — уже с некоторой усталостью произносит Нина и опять же продолжает: — Выходит дело, глаз рабочий надо везде иметь…

— Постой, а что за корысть ему от тех приборов? — с недоумением спрашивает кто-то.

— Корысть не корысть, а говорят, начальник кислородного от радости, что приборы нашлись, чуть не плакал, — говорит Лямов, — ведь без них и кислородным баллоном пользоваться никак не выходит.

— Вон оно что, куда бьет — выходит, кислород есть, а скажем, летку прожечь или при разливке стали прожечь стаканчик, ежели сталь «замерзла» — нельзя — выходит дело — гнули на то, чтобы аварию вызвать — логикой кто-то додумывает этот случай.

— Молодец, Нина, надо вот так всем скопом, что называется, следить за всем по-хозяйски, — подытоживает избранный вместо Парамонова секретарь партийной организации сталелитейного Алехин.

— Видите, товарищи, что получается — на миксере нашкодил рабочий по двору, шлаковщик, и, оказалось, он бывший кулак. Притаился у нас под боком, вошел в доверие и пакостил как мог. А почему? Да потому, что за порядком не следим, и людей, с которыми работаем, плохо знаем.

Болт тоже не сам попал в доломитную массу. Видать, не те, кто кирпичи делает, — это наши старые кадры, кто-то, надо думать, со стороны.

В прокатном цехе стропила подпилил тоже подосланный человек, а вот в доменном цехе сам заместитель начальника цеха дал команду, из-за которой погибли люди.

Факт, имеет место сопротивление классового врага. Они, враги, не могут спокойно видеть наши успехи и большего вреда — чтоб на всю страну — нанести тоже не могут. Так вот портят, где могут, воруют, сеют панику.

Значит, нужно всем бдительность иметь. Не ждать, что враг сам появится, а раскусывать его загодя. Надо каждому на своей работе порядок соблюдать, тогда и труднее пакостить тому, кто на это пошел.

Надо лучше работать, больше металла стране давать, чтобы потери от тех аварий возместить и успешно завершить пятилетний план.

Когда наступает ответственный момент в жизни цеха, завода, страны, рабочие мало говорят, не перепевают обывательские домыслы, — они работают. Так было и в те дни. Все работали, стремились быстрее выполнить государственный план.

С Дмитриевским — инженером цеха огнеупоров, мы вели обжиг опытных днищ в печах. Сами-то днища обычные, но процесс обжига был разработан новый, за ним надо проследить от начала до конца. По времени он занимал около трех суток, и мы несли дежурство по очереди. Как раз, когда Дмитриевский пришел сменять меня, кто-то из рабочих сообщил, что главный инженер завода в цехе. Такое случалось довольно редко, и поэтому мы заволновались: не пришел ли он отменить опыт, тем более что наши поиски он не поддерживал. Решили встретить его.

Главного инженера мы обнаружили на втором этаже цеха в смоловарке, где работал Бергер, незаменимый, как считалось, специалист. Он был на заводе давно, еще с того времени, когда завод находился в концессии у немцев.

Увидя нас, Виктор Александрович несколько растерялся, задал несколько формальных вопросов и потом — что удивило — обещал подробно ознакомиться с результатами новой технологии обжига по возвращении из командировки. Торопливо попрощался с нами и, кивнув Бергеру, он спустился вниз и направился к выходу, к машине, которая ждала его у ворот цеха. Там же стояли два незнакомых человека. Мертвенная бледность выступила на лице главного инженера, он даже замедлил шаг, но затем решительно, будто ничего не заметив, решил пройти мимо. Незнакомцы остановили его и вместе с ним сели в машину. Больше мы главного инженера на заводе не видели.

После проверки и обмена партийных документов возобновился прием в партию.

Лучшие люди завода стремились встать в ряды авангарда рабочего класса.

— Нутром я это дело понимаю так, — говорил рабочий Еремей Махонин. — Мы, значит, народ, выбираем из нас самых лучших, чтобы, выходит, они смогли наши интересы отстоять, управлять нашей страной, чтоб она укреплялась все больше и больше, — соблюдались бы законы нашей жизни. Махонин вроде бы смутился от такой длинной речи и сказал с надеждой: — Вот ежели так об этом самом демократическом централизме ответить, правильно будет?

— Правильно, это по-нашему, — ответило сразу несколько голосов.

Махонин обрадовался, даже привстал со скамейки.

— Видали, ребята, всего два слова, а сколь в них понятиев много. Для головы пища какая… А для дела — главный вопрос, основа.

Авторитет Махонина сразу вырос: вот ведь какой «сурьезный вопрос разумеет».

— Ты вот что скажи, как насчет устава, все параграфы надо назубок знать или не все?

Мы сидим на лавочке перед зданием райкома партии, вдыхаем весенние запахи, наслаждаемся теплом и волнуемся так, как вроде бы не волновались еще ни разу.

В рекомендации, которую мне дал райком комсомола, меня так «расписали», что я даже не решалась показать ее секретарю райкома партии. Уговорили товарищи: «Ведь это как бы итог пройденного тобой комсомольского пути. Надо его обязательно показать, чтобы и в партии с тебя был спрос большой». Я стеснялась и, что уж таить, гордилась. Ведь там было написано:

«Начатое дело всегда доводит до конца». Это жизненное правило было привито нам еще Верой Александровной, и я старалась следовать ему всегда. Приятно, что комсомольцы заметили это.

Вторую рекомендацию дал обер-мастер сталелитейного цеха Иван Николаевич. В ней были такие слова: «Партия — стальная когорта рабочего класса, я верю, что наш молодой инженер-сталевар будет достоин ее».

И вот наступил долгожданный день. Бюро райкома пока обсуждает первый вопрос — о подготовке рыбаков к путине. За это время каждый из нас, сидящих здесь на скамейке, передумал столько, что хватило бы на много лет. Кажется, всю свою сознательную жизнь готовишься к вступлению в партию, но вот настает этот час — и ты снова и снова проверяешь себя: достойна ли высокого звания коммуниста? Сумеешь ли всю свою жизнь, без остатка, отдать делу партии, служению народу?

Да! Только так: беззаветно служить партии, служить народу, как те, кто как солдат шел в революцию, кто проливал свою кровь во имя светлого дня будущих поколений, терпел нужду, лишения и не согнулся, кто дал нам путевку в эту замечательную жизнь, помог выучиться, овладеть профессией.

У нас нет недостатка в примерах для подражания.

Большое это счастье — видеть перед собой людей, с кого можно «делать жизнь».

А Еремей Махонин не может ни сидеть, ни молчать, то спрашивает кого-нибудь о каверзных вопросах, то сам разъясняет программу и устав. Ему жарко в новом костюме, он часто вытирает с лица пот скомканным платком.

— Видишь, как оно бывает: мне уже тридцатый пошел, а я только надумал в партию подать. Но если на проверку взять, то я всегда с ней согласный. Решиться вот никак не мог — ну какой я партийный, думалось, когда и грамота моя с ноготь величиной была раньше.

Еремей задумывается, сложив на коленях тяжелые руки с набухшими венами. Он, словно на исповеди, открывает душу своим товарищам.

— Сам я орловский, и жили мы — сквозная голь. Зимой — в городе, на заработках, летом — в поле. Потом, думаю, надо к одному берегу прибиваться, пошел на шахту, руду добывал. Жили не очень чтобы важно, но хлеб ели…

Душу смущал этот нэп. Что ж делается, думаю? В магазине вроде все есть, а нам недоступно. Потом присмотрелся и вижу: правильное дело партия сделала, особо понятно стало, когда начали нэпачей прижимать и кулака на деревне ликвидировали.

«Вот это наша партия», — говорили тогда крестьяне и все рабочие…

Потом начали заводы поднимать, работы сколько хошь. И хотя еще ремешки подтягивали, но видим: растет страна. Опять рабочие говорят: «Вот это наша партия». И подают заявления, вступают, значит, в нее, а меня оторопь брала, думал: куда мне?

Теперь началась борьба за пятилетний план. Я присматривался ко всему, а потом стал соревноваться со своим напарником. Обошел его, дальше больше — стахановцем признали, на курсах поучился. Смотрю, во время чистки Семена из партии вон, а он уже очень не чистый человек был. Дошло до меня окончательно: партия все дело направляет, о народе заботу несет, надо и мне помочь ей. Вот и подал заявление…

Все сидевшие здесь слушают Еремея, согласно кивают головами. В его судьбе, в его мыслях они как бы видят свою судьбу, свои мысли. Каждый из них идет в партию после долгих размышлений, каждый на себе убедился, что значит партия и для него, и для всей страны, для всего дела социализма.

Первым вызвали на бюро как раз Махонина. Он пробыл в кабинете секретаря райкома целую вечность — так по крайней мере нам показалось. Вышел Еремей потный, а в глазах — солнце. И как будто выше ростом стал, стройнее. Мы его поздравляем, а он желает нам удачи и не знает: уходить ему или не уходить. И с нами побыть хочется, и домой тянет, надо жене, сыну радость сообщить. Стоит смущенный, пиджак одергивает, топчется на месте. Наконец пошел домой. Мы смотрим ему вслед — вроде и походка другая стала у человека. Ведь какая у него теперь ответственность! За все ныне в ответе коммунист Еремей Махонин.

Наступил и мой черед.

Члены бюро райкома интересовались, как идут опытные плавки, как относятся ко мне рабочие, мастера. Спросили даже, поддерживаю ли я связь с Домом рабочего подростка. А я как раз ездила туда недавно, узнав, что наша мама, Вера Александровна, заболела. Все одобрительно закивали головами.

Бюро единогласно утвердило решение собрания первичной партийной организации.

— Большого тебе пути и плодотворной работы, — сказал секретарь райкома. — Отныне твоя жизнь неотделима от партии, от народа. Будь достойна высокого звания коммуниста.

Запомнила я эти слова на всю жизнь.

Вскоре Иван и Леня тоже вступили в партию.

Наш институтский парторг Митя писал:

Внимательно слушал нас Михаил Ефремович о ходе экспериментов в сталелитейном цехе. Мы недоумевали: вроде бы достаточно положительных результатов, а на лице у нашего начальника грусть. Сделав несколько незначительных замечаний, он закурил и без всякого перехода сказал:

— Тебя, Оля, вызывает директор к двенадцати часам. Вопрос о твоем назначении в цех, можно сказать, решен. А Ивана забирают на работу в райком партии. — Михаил Ефремович развел руками. — Вот, видите, как со мной «разделываются». Учил, воспитывал комсомолию… Эх!

Он встал и обнял каждого. А нам стало жалко и себя, и его, мы почувствовали, как трудно расставаться с этим прекрасным, умным, чистым человеком.

— Ну-ну, Иван, слезы тут ни при чем, ведь ты мужчина.

— Михаил Ефремович, так и у вас…

Мы засмеялись сквозь слезы. И сразу стало легче. Тут только дошло до меня — ведь в цех, в сталелитейный цех меня переводят. Наконец-то!

Сижу в приемной директора завода, жду своей очереди и простить себе не могу, что не спросила у Михаила Ефремовича: кем же назначили меня, на какую должность? Впрочем, я на любую бы работу согласилась, лишь бы к конвертерам.

— Думаем назначить тебя начальником цеха, — сказал Сергей Васильевич.

Я даже вскочила от неожиданности.

— Это невозможно, Сергей Васильевич. Цех сложный, у меня опыта нет. Вот мастером или начальником смены — это по силам.

— Садись и не волнуйся. Мы уже все обдумали. Мастером ты во время исследований фактически работала. Начальником смены побывала во время преддипломной практики. Так что опыт, как видишь, есть. А главное, работу любишь, даже мой отец в тебе это приметил. Поднимешь цех, я в этом не сомневаюсь.

Он встал, заканчивая разговор. Крепко пожал руку.

— Весной назначаетесь, это хороший признак, — сказал на прощанье.

…Весны и жизнь. Весна — особая пора года, пора звонкой капели, цветения, прилета птиц. Это начало всех начал. В жизни каждого человека есть свои весны. Пусть они не совпадают с календарем, но если случилась радость, если происходит что-то важное — то, все равно, это весна.

Мои жизненные весны всегда идут в ногу с природой. Весной родилась, в майский светлый день вступила в комсомол, прием в партию и назначение начальником цеха тоже пришлось на весну.

— Весны вам в работе, — говорит наш всепонимающий начальник.

— Олечка, это ваша планида, — жмет руку начальник планового отдела. — Верю в успех.

Я только киваю в ответ головой, слов нет, а в душе — радость неуемная: весна!

— Рад за вас! С новым назначением! — солидно выговаривает коммерческий директор, глядя на меня сверху вниз. Я-то не очень расту в высоту. Филипп Иванович при случае все успокаивает меня: «Не отчаивайся, я тебе секрет открою, как до неба расти», — и все не открывает его.

Казимир Янович на прощание встал, перед всем отделом галантно поклонился и — о ужас! — поцеловал руку.

— Желаю вам всегда быть такой, какая вы есть.

Кажется, надо бы рассердиться, ведь целовать руку — это мещанство, пережиток прошлого, так считалось в то время. Но на лице Казимира Яновича столько искренней радости за меня, что я только улыбаюсь.

Куда уж тут обижаться.

Глава восьмая

— Доменные печи хандрят, — оправдывается молодой мастер Митя Давиденко.

Он снова и снова кантует конвертер, берет уже третью пробу, а плавка не готова.

Надо было помочь Мите: шел неровный чугун.

Из вздрагивающего всем корпусом, рычащего, как зверь, конвертера летели огненные хлопья, падали на рабочую площадку. Я шла мимо работающего конвертера в кузницу посмотреть пробу на излом, когда вдруг, словно молния, выплеснулся белым лоскутом металл. Полоснул правую сторону лица, руку, ногу, в то же мгновение на мне вспыхнула спецовка, пламя взметнулось ввысь. Охватив руками голову, лицо, зажмурив глаза, сжалась в комок от режущей боли. А инстинкт властно требовал бежать, бежать, изнутри рвался крик, вопли, но нельзя — ни в коем случае нельзя! Ведь кругом рабочие… От того, как поведет себя их начальник, во многом зависеть будет и отношение сталеваров к своему труду, их поведение в трудную минуту. Я стояла, корчилась от боли и мысленно твердила: «Только не бежать… не кричать!»

Вот так же на одном из рабочих загорелась спецовка, инстинкт самосохранения гнал его из цеха. Пламя на бегу все увеличивалось. Товарищи догнали его, набросили мешки, спецовки, но спасти человека не удалось. Бежать нельзя. И я стояла — мне казалось, вечность, хотя прошли только мгновения. Вот уже рабочие набросили на меня спецовки, потушили огонь, я задыхалась от боли, от дыма, но совладала с собой, поборола и страх. А когда услышала, как рабочие говорили: «Наш начальник — настоящий сталевар». А Иван Николаевич при этом добавил:

— Она показала себя не только как металлург, но и как настоящий начальник — вот и смекайте, как нам к своему делу относиться надо. — От таких слов и боль вроде бы приутихла.

А тогда, в то раннее солнечное утро?..

От заводских ворот к сталелитейному цеху ведет булыжная мостовая. Но мы по ней не ходили, проложили свою тропку. И хотя небезопасно по ней ходить — она пересекает железнодорожные пути, — зато дорога к цеху сокращается почти вдвое.

Во время практики, да и в первые дни после назначения на завод, мы часто устраивали «соревнования» на рельсах и уговаривались: кто пробежит дальше всех и не ступит ногой на землю, тот выиграл. Что выиграл — неважно, важны были ощущения скорости, борьбы, победы.

Тропка эта — неподалеку от склада готовой продукции. Идешь, а в воздухе плывут балки, швеллеры, рельсы… Кажется, уехала бы вместе со швеллерами и балками, которые день и ночь грузят на платформы. Ведь попадут они на новые стройки, в Комсомольск — мечту юношей и девушек того времени. Мы просились туда, но директор не отпустил: «Помогайте производить больше стали, вот ваш вклад в строительство Комсомольска». Обидно было, но работа поглотила обиду, заполнила жизнь до самых краев.

По этой тропке бежала в тот вечер, когда авария случилась в сталелитейном, еле увернулась от проходящего паровоза.

Сколько раз ходила я по этой же тропке — то чуть ли не бегом, то медленно, обдумывая что-нибудь на ходу. И всегда чувствовала себя легко, свободно. Но сейчас… Какая-то неуверенность, тревога, словно впервые иду к сталеварам. Впрочем, так оно и есть: в качестве их начальника — впервые. Еще цеха не приняла, а ответственность за коллектив, за оборудование, за все, что вмещает в себя короткое слово — цех, надавила на плечи. Справлюсь ли? Даже ощущаю какую-то неловкость, и руки некуда девать, идти тяжело…

Обер-мастер Иван Николаевич, как, впрочем, и все остальные, встретил меня так, словно ничего и не произошло. У меня отлегло от сердца: может, мастера, рабочие не знают еще о моем назначении? Это хорошо, легче начинать с работы, а не с объяснений и разговоров.

Исполняющий обязанности начальника цеха и заведующий конторой знакомят меня с документацией, с описью оборудования. И того, и другого знаю давно, никогда в их присутствии не смущалась. Теперь же ощущаю неловкость, кажется даже, будто на их лицах написано: «Как ты взялась за такое дело? Ведь не потянешь, не по тебе это».

И действительно, ничего вроде бы не запомнить, таким огромным предстало вдруг хозяйство цеха.

Пока знакомилась с документацией, кончилась смена. Пришел мастер.

— Ну, что тут докладывать? Работать, можно сказать, не на чем — один конвертер остался, — устало присаживаясь на табурет, с досадой произнес он. — Два на ремонте, а на третьем горловина запущена так, что сколько ни бились, очистить не сумели. Теперь вот Бредихин принялся за нее, может, он справится.

— Чугун есть, а вот с кадками плохо. — Это уже говорит с порога начальник смены. — В этой смене сдерживали работу цеха, и сейчас всего три, не во что будет шлак сливать.

Смотрю по описи — кадок шестнадцать. Где же остальные? Пока соображаю, рапорт уже закончен. У меня десятки вопросов, а заместитель начальника цеха заключает: «Ну, ладно, идите отдыхать…»

Как же можно отдыхать, если цех чуть ли не остановлен? Как можно быть спокойным в такой момент, когда и того нет и этого, а главное, как же в таких условиях план выполнять?

Странно: в дни практики, когда вместе с мастерами варила сталь, была уверена, что все знаю, все понимаю, и руководить цехом не так уж трудно. А тут из-за каких-то шлаковых кадок работа срывается!

— Понимаю, понимаю тебя, — говорит Михаил Ефремович, к которому я прибежала отвести душу. — Ты думала, цех — это только рабочая площадка, где по разработанной технологии сталь варят. Нет, дружище, это взгляд со стороны, а здесь… Цех — это и сложное оборудование, и сложное производство подсобных материалов. Это и механические мастерские, и разливочные машины, паровозы, и ковши, изложницы, наконец, те же кадки. И все это важно и нужно. Да что тут толковать, ты и сама знаешь. Надо только главное почувствовать: за всем этим стоят живые люди, вот с них и качни, и тогда дело пойдет. Что тебе не сорок, а чуть больше двадцати, так это хорошо, внесешь огонек молодости в работу. Только не горячись. Спокойнее, комсомолия! Тем более, ты же теперь коммунист…

Дружелюбный взгляд, товарищеское участие Михаила Ефремовича несколько успокоили меня, однако неуверенность в себе, в своих силах не исчезала. Цех работал скачками, никто меня, правда, за это не ругал, но каково было мне самой? Старалась побывать во всех сменах, смотрела во все глаза, видела, казалось, все недостатки, а давать указания опасалась. Погляжу на механизмы, на людей, — ведь должны же работать нормально, а кругом непредвиденные задержки.

Надо было что-то предпринимать, но что?

— В роли руководителя страшно, понимаете, ребята, именно страшно, — признавалась я друзьям и даже Броне писала. Думала, поделюсь, напишу и тогда со стороны увижу — ведь это малодушие, плохо так не верить в себя.

Долго я мучилась, и дело тут было, как я потом поняла, вовсе не в слабости характера или же в недостатке знаний, а в отсутствии жизненного опыта. Получалось, что чувство ответственности, к которому, видимо, надо привыкнуть, подавляло меня и жило в моем сознании как бы само по себе, а работа шла где-то отдельно, тоже сама по себе. Как две параллельные прямые. А я только созерцала и терзала самое себя.

Смотрю на весь процесс, на механизмы, и думаю: вот это все должно работать, а кран стоит, на литейной канаве нет изложниц, нет чугуна, конвертеры без конца на ремонтах, люди стоят, и заработки маленькие. Страна ждет металла, а его нет… И за все это нужно ответить, и именно руководителю, но отвечай не отвечай, а сталь недодана, имеешь ли ты право на такое? — все допытывала я себя.

— Так ты объедини чувство ответственности со своими действиями как руководитель. Начинай с малого и поднимайся все дальше и выше, вместе с коллективом устраняй то, что мешает в работе, налаживай один участок за другим, не выпускай из виду главного, основного — коллектив, государственный план, так говорил секретарь райкома Павел Иванович, он первый пришел в цех и раскрыл «скобки» моих переживаний.

— Работать с головой, умело, принципиально, с любовью, объединить вокруг себя коллектив на такую же работу, значит нести высокую ответственность и обеспечить хорошую работу, — разъяснял он, — и мне это понятно, но надо понятное еще сделать действенным…

И как часто бывает в жизни, ускорил все случай, не очень значительный, но для меня очень важный. Как-то ночью на квартиру позвонил обер-мастер Иван Николаевич.

— Знаешь, какое дело? Вагранка не идет. Никак. Надо перейти на крепкую сталь, а раскислителя для нее нет, до сих пор варим мягкую…

В вагранках расплавляют зеркальный чугун с большим содержанием углерода и марганца. Он является основным компонентом при выплавке рельсовой стали. Нет шпигельного чугуна, нельзя приступить к прокатке этого профиля. Вагранка определяла сейчас возможность нормальной работы двух цехов.

Не шла, а мчалась по рабочему поселку. А в цехе смотрю: мастер ходит вокруг вагранки, «колдует», но чугуна нет как нет. Вагранка, хотя и не доменная печь, но и она имеет свои «капризы». Мастер ходит вокруг, сердится, — с норовом вагранка-то… Невольно вспомнился Макар Нилыч с первой нашей производственной практики, как он с «капризной» домной умело справлялся. Нет, думаю, хватит!

Зло меня взяло. Что же это, в самом деле? То здесь, то там бесконечные срывы, люди нервничают, ждут от меня действий, а я? Смотрю на цех как бы со стороны, боюсь вмешаться в производство. Зачем же тогда согласилась стать начальником цеха? Может, и правда неспособна справиться с такой работой? Стоило подумать об этом, как всю меня обдало жаром: а дальше что? Не справилась, не оправдала надежд, а как рвалась в цех!

Нет, отступать нельзя. Сегодня, вот сейчас сама себе докажу, что можно конкретно помочь и можно руководить людьми.

Еще на институтской практике тянуло меня к вагранке. Я по наитию чувствовала, чего «хочет эта печь», и, поддавшись своему чувству, часто добивалась неплохих результатов, не без знаний, конечно. Но факт остается фактом — вагранка, как шутили когда-то мои однокурсники, питала ко мне «слабость». Надо и сегодня найти с ней общий язык.

В народе недаром говорят: «Лиха беда начало». Пытаясь понять, почему вагранка вдруг стала выказывать свой «норов», принялась не спеша, внимательно осматривать ее, чувствуя затылком взгляды стоявших поодаль рабочих. Что ж, кажется, ничего страшного нет: капризничает она по вполне понятной причине. Только не надо торопиться, лучше проверить все еще раз… А теперь пора действовать. Я обернулась к обер-мастеру, высказала ему свое мнение. Согласился Иван Николаевич. Надо думать, он и без меня смог бы сделать все необходимое… Добавили в шихту плавиковый шпат, дали форсированный ход — вагранка ожила, и чугун пошел… Ожили, повеселели и рабочие. Никто, правда, ничего не сказал мне, но по их лицам поняла: довольны, и может статься, оттого, что не сплоховала, выдержала испытание.

Вряд ли кто-нибудь в цехе, кроме разве обер-мастера, подозревал, что означала для меня эта ожившая вагранка. Глядела на нее, чуть ли не молясь. Конечно, победа невелика, зато я обрела некоторую уверенность в себе: ведь конкретное дело сделала! Чувство было такое, будто одолела какой-то барьер.

В поселок возвращалась вместе с Иваном Николаевичем. После почти двух недель моей работы начальником цеха он только сейчас заговорил со мной так, как ото бывало раньше.

— Видел я, что ты вроде бы в испуге, чужая, будто первый раз цех увидела. Подумал: нет, не надо мешать, пусть перемучается. И мастеров предупредил: пусть сама в дело войдет. Живешь вот и стараешься в жизни все подмечать, продумать, сравнить и затем к делу нашему приспособить. Как в крестьянстве люди погоду подмечают и все, что влияет на урожай, так и мы в производстве. Видишь ли дело какое — люди бывают разные. Есть такой, как твой заместитель, он в глубину не лезет, ему легко, да делу от этого трудно. А которые требовательные к себе, им труднее, зато делу польза… Такие люди страдают от того, что не могут сразу большой пользы приносить, что они не готовые мастера, начальники…

Вот хотя бы сын мой, Семен, когда мастером его назначили, пришел после первой смены домой и говорит: «Нет, отец, не дорос еще я до мастера, не гожусь…» Сидит за столом, голову на руки уронил, к еде не притронулся. Как же, говорю, так? Ведь тот мастер твой и дело хуже знал и работу не любил? «Так-то оно так, а все же у него шло ловчее. Мне, к примеру, сказать Тимоше — иди горловины почисти, лучше самому десять раз почистить, чем сказать». А спустя время переболел он это дело, врос в работу, теперь сам смеется, когда вспоминает первые дни.

Оно со всеми так поначалу-то. Ты тоже пообвыкнешь, найдешь себя в работе, тем более не одна ведь…

И верно, не одна же я. Какая за мной сила — рабочие, инженерно-технические работники цеха! На днях секретарь партийной организации доказывал мне, что нужно непременно расширить красный уголок, коммунистам цеха, когда там соберутся, — уже тесновато. А комсомольская организация, а профсоюзная! Есть, есть у меня опора.

Евдокия Тихоновна, машинист подъемника, тоже ободряла:

— Ты, дочка, что-то вроде болеешь, — говорила она, не обижайся, я к тебе по-простому. У тебя, видать, на уме, вроде бы только ты одна в ответе за цех. Так ведь и мы все за него в ответе. Кому не хочется, чтобы порядок у нас был, чтобы металла больше дать? Ты вот сумей, как мой Мефодий в девятнадцать лет повел целый полк на врага и победил. Вот и ты — зажми вожжи покрепче и не робей. И запомни, мы тебя всегда поддержим…

В один из дней, прибежав в цех раньше обычного и побывав на всех участках, заглянула в красный уголок, где рабочие уже собрались на сменно-встречный — так называли короткие производственные совещания. Родились сменно-встречные с приходом в нашу жизнь пятилетних планов, социалистического соревнования. Рабочие говорили на них о недостатках, вносили предложения и, принимая дела у сменщика, брали конкретные обязательства, а потом, с твердой программой на смену, расходились по своим местам. В сталелитейном цехе это прекрасное начинание, к сожалению, заглохло и превратилось в перекур до гудка. Вот и сейчас в красном уголке дым коромыслом: накурено так, что не продыхнуть, шумно, тесно, люди сидят чуть ли не на полу. В одном углу хохот, в другом с интересом слушают байки второго подручного сталевара.

— Сижу, значит, в парке на скамеечке, семечки лузгаю и Андрюху поджидаю. Он мне наказал после смены: приходи с гармошкой в парк. Я и пришел. Смотрю, Зойка в натуральном виде… Туфельки белые на низком каблучке, белые носочки, а уж завитушки одна к одной. Идет, платочком машет, а рядом…

— Известно кто, Андрей конечно…

— Держи, брат, выше.

— Кто же, не тяни за душу? — так и впивается в рассказчика тетя Кланя, пожилая женщина, работающая на разливочной тележке.

— Ишь, тетя Кланя, и ты туда же…

— Техник из доменного с Зойкой, вот кто. Ну, который по плаванию первое место взял.

— Ух ты! Вон оно куда… — с присвистом произносит грузчик с завалочной, совсем еще мальчишка.

— А Андрей что же?.. — все допытывается тетя Кланя.

— Что ж Андрей, ходил, дожидался. Сам тоже фартово одет. И…

— Ребята, начальник! — предостерегающе произнес кто-то.

Разговор тут же оборвался, все немножко подобрались. Только Комаров, неприветливый, мрачный, продолжал сосать свою «козью ножку». Еще с практики запомнился его тяжелый, преследующий меня взгляд. Чем он недоволен? Почему всегда молчит?..

— Жаль, не пришлось дослушать, — вырвалось у тети Клани.

Вслед за мной пришли начальник смены с Иваном Трифоновичем, и после короткого рапорта все быстро разошлись по своим рабочим местам. Старший сталевар Андрей, уже орудовавший у конвертера, не глядя на своего подручного, бросил зло: «Давай, готовь материал для ремонта».

Все шло, казалось бы, как обычно, но теперь я увидела цех словно в ином свете. Ночная бригада не сделала необходимого ремонта на конвертерах, и его приходится делать дневной. На литейную канаву не завезены вовремя изложницы — опять задержка. Почему же рабочие и мастера безропотно взваливают на себя грехи ночной смены, почему не сказали обо всем этом на сменно-встречном?

Попросила зайти ко мне председателя цехкома Страхова и секретаря парторганизации Алехина, рассказала им о сегодняшней сцене в красном уголке. Страхов, довольно осторожный человек, согласился с моим доводом, что до начала смены каждый должен осмотреть свое рабочее место и что людей надо психологически подготавливать к работе. А то смена началась, а мысли кое у кого еще в парке, дома или на рыбалке. Но, соглашаясь, он в то же время побаивался: «Как бы не нарушить кодекс о труде, если за полчаса или минут за двадцать до смены собирать людей». Алехин придерживался иного мнения: «Чего уж тут о кодексе говорить, все равно чуть ли не за час собираются, тратят время попусту».

Одним словом, решили этот вопрос обмозговать с народом.

Собрали рабочих. Я сообщила о положении в цехе, о простоях за прошлый месяц. Надо было доказать с фактами в руках: мы свыклись с плохой работой, принимаем недостатки как должное. Некоторым даже стало казаться, будто действует какая-то независящая от них сила, что ничего изменить нельзя.

— Ковш не готов, кадки под шлак нет, долго чистятся горловины, задерживаются материалы — все это вроде бы объективные обстоятельства, а они зависят от всех нас. Да, от нас, и только от наших упущений. Давайте же присмотримся к себе, к товарищам. А то получается так: я принял дела у сменщика не глядя, значит, и он будет ко мне снисходителен. Вот такая снисходительность, мелкие, на первый взгляд, организационные неувязки, нарушения технологии привели к тому, что в прошлом месяце треть времени цех стоял. — И я громогласно назвала лучшую бригаду — мастера Ивана Трифоновича и наиболее «отличившуюся» в отношении простоев бригаду молодого мастера Дмитрия Давиденко.

— При чем тут я? — не выдержал Митя. — Мне дайте конвертера да чугун и, пожалуйста, сколько хошь металла сварю.

Я заметила: кое-кто сочувствует мастеру. Надеялась, что товарищи Мити сами объяснят ему, в чем он неправ. Ведь иной раз слова руководителя, особенно нового, менее эффективны, чем мнение рабочих. И вот поднялся рабочий — он обслуживал шлаковые кадки — и с укоризной взглянул на мастера.

— Так и нам бы так — приготовь побольше кадок и глины, чтобы их подмазать и чтобы кран ее, кадку, значит, вовремя разгрузил, тогда и мы посвистывать будем.

— Вот мой сменщик так же: ему все приготовь, а он и в ус не дует. Мне, понимаешь, перекусить некогда, а он… Оно, конечно, на готовеньком сделать немудрено. Да сами-то мы на что?..

Вот так ответил Мите рабочий, правильно ответил. Мне и добавить было нечего.

Затянулся тогда этот разговор, высказались начистоту и сталевары, и канавщики, и слесари, и каменщики, и машинисты кранов и паровозов. Всем надоели бесконечные простои и неразбериха на рабочем месте.

— Вот-вот, — горячо подхватил Иван Николаевич, — все хотим как лучше, а работы, мать честная, нет! А ведь все мы связаны одной веревочкой. Ты, к примеру, ремонтируешь конвертер хорошо и быстро, стало быть, помогаешь давать больше стали. Другой вовремя ковш подал — на ту же мельницу воду льет. А ежели горловину не запускать, то и конвертеров в работе больше. Выходит, надо каждому честно делать свое дело. Пришел на смену, посмотри все по-рабочему, с придиркой — и к сменщику, и к себе, — чтобы от гудка до гудка сталь шла. Тогда и заживем веселее…

На следующий день задолго до начала работы заступающей смены в цехе оказался не только начальник и обер-мастер, но и мастер заступающей смены со своим старшим сталеваром.

— Что за контролеры здесь появились, — шутил Митя Давиденко со сменным мастером, — ходите, смотрите, вроде невесту выбираете.

— Невесту тебе выбирать, ты молодой, а вот смену сдавай как нужно — ремонт горячий третьему сделай, иначе начальнику доложку, пусть с твоей зарплаты высчитывают за простой.

И подействовало, будто живительной влаги выпил Комаров. Работает, потом обливается, но ремонт делает. А то стоял прохлаждался, да покуривал: «Все равно скоро шабаш», — цедил он сквозь «козью ножку». Своему мастеру, куда ни шло, так ответить он мог, а Ивану Трифоновичу уж никак не получится. А на участке ремонта и очистки ковшей тоже горячие споры.

— Давай, убери-ка шлак до гудка, — требовал ковшевой заступающей смены, не уберешь, к работе не приступлю.

На сменно-встречном так ярко, доказательно показал, как влияет на работу плохая сдача смены, что те, кто еще этого себе не уяснил, и относились с прохладцей, почувствовали себя не совсем уютно, оглядывались по сторонам и, не дождавшись конца, бежали проверять свои рабочие места: «а то, чего доброго, работу задержишь», — говорили они мастеру.

Иван Николаевич с лукавинкой смотрит на меня:

— Зажгли огонек, теперь только раздувать его…

Так постепенно, хотя и со скрипом, сменно-встречные стали приобретать деловой характер. И рабочие спешили по утрам на свои участки, а затем в красный уголок, где каждый коротко сообщал о помехах, а начальник и мастер помогали оперативно устранить все то, что мешало варить сталь. Нам становилось ясно: на что следует обратить внимание в первую очередь, где «узкие» места. Работа пошла ровнее и живее, кривая выплавки стали медленно, но все же начала подниматься вверх.

Никаких технологических мероприятий в цехе проведено не было, но конвертеры обслуживались намного лучше и больше стало порядка на рабочих местах. Видели рабочие и другое: ни одно их предложение, ни одна дельная мысль, ни просто даже успешно выполненное задание не остаются без внимания. Это очень важно — знать, что твоя работа замечена, и потому мы старались поддержать любое полезное начинание, любую инициативу рабочего ли, мастера ли, и таким образом пробуждали в них то чувство заинтересованности в делах цеха, которое, в свою очередь, дает первые ростки могучей силе, именуемой коллективизмом. Не случайно, побывав у нас на рапортах, председатель завкома Иван Данилович говорил, что сменно-встречные и рапорты — это «предметная школа воспитания энтузиастов производства», и приводил наш цех в пример другим.

Школа так школа, мы не искали определений, важны были результаты.

А результаты вот они, налицо. Не успела я войти к себе в кабинет, как прибежал старший сталевар с жалобой на Бредихина из бригады Хроничева. Оказывается, тот уперся и не сдает смену.

— Не могу оставить такую грязную горловину, — заявил он сменщику, — неловко… На сменно-встречном обещал сдать как положено, а чугун, как на грех, шел холодный, и не управился я, обещанное не выполнил. Начальник цеха спросит, а я что? — и продолжал чистить горловину конвертера.

Вот так, близко к сердцу стали принимать теперь многие рабочие свои обязательства перед руководством цеха, перед коллективом.

Кстати, тот же Бредихин помог справиться с горловинами, которые у всех нас стали прямо-таки бельмом на глазу. Через горловину конвертера заливается чугун, выливается шлак, металл, загружаются твердые материалы. Во время продувки металла, особенно при ненормальных по анализу чугунах, на горловины налипает металл и шлак — все это мешает нормальной работе. Чуть ли не на каждом рапорте рабочие и мастера жаловались: «Горловины заедают, товарищ начальник». А чистить их — трудно и опасно. Надо установить рельс на гидравлическом столе. Надо смотреть в раскаленный конвертер до тех пор, пока острие рельса не соприкоснется с налипшим металлом. Надо подняться вместе со столом и как бы войти в горловину. Наконец, нужно спрыгнуть вовремя, чтобы не угодить в конвертер. И отодрать, отъединить от горловины налипший металл и шлак. Этому обучал сталеваров обер-мастер.

Среди старших сталеваров лучше и быстрее всех чистил горловины Бредихин. Несколько смен наблюдала за ним, любовалась математической точностью его движений. Со стороны казалось, что работа эта не так уж и сложна, — настолько уверенно и ловко он действовал.

Решила попробовать, получится ли у меня. И после нескольких уроков у Бредихина поняла: можно и нужно передать его умение всем старшим сталеварам и их подручным. Бредихин обещал молчать о моих опытах, но вскоре по цеху разнеслось: «Слышь, начальник наш не побоялся залезть на стол и горловину почистить, и ничего, совсем неплохо».

Начальник смены Павленко, которому было поручено организовать обучение подручных сталеваров этому искусству, обиделся и, что называется, ударился в амбицию.

— Какое же это, с позволения сказать, искусство? Грубое и мелкое дело. За что такое унижение перед коллективом?

И тут я рассказала ему о двух студентах нашего института, которые на производственной практике заявляли: «Мы не будем работать на загрузке мульд, это роняет честь инженера. Горячие ремонты не инженерное занятие, мы их делать не будем». И знаете, они с трудом окончили институт, успеха в работе не имеют.

— Напрасно вы обижаетесь. Поставьте Бредихина инструктором, только непременно попробуйте разок-другой сами почистить горловину, увлекательнейшее единоборство с металлом, уверяю вас.

Павленко обидеться обиделся, но поручение выполнил. И потом ходил довольный. Еще бы!

— Вы знаете, здорово, честное слово! — говорил он потом при каждой встрече. Горловины перестали мучить нас, и Павленко стал относиться ко мне с дружеским вниманием и уважением.

— Я чувствую, мы сработаемся, — повторял он.

Чувствовала и я, как мало-помалу срабатывалась и с остальными начальниками смен, мастерами, хотя тоже не обошлось без обид. Работа требовала, чтобы они стали хозяевами в смене, полновластными руководителями, а я то и дело слышала: «Позвоните, пожалуйста, в кислородный, нет кислорода» или «Миксер задерживает чугун, поговорите с начальником цеха». — «Так вы сами потолкуйте», — отвечала я. Поначалу они сопротивлялись, но постепенно входили во вкус самостоятельной работы, получали он нее удовлетворение.

Приходящих в цех удивляло, что большинство рабочих и мастеров называли меня «товарищ начальник», «наш начальник», избегая в обращении, так сказать, женского рода. Уж очень необычно было видеть руководителем горячего цеха женщину. Ведь это металлургия, высокие температуры, газ, пыль, и темп производства высокий; металлурги считали, и справедливо, что их профессия более тяжелая, чем многие иные.

В самом деле, вот стоит сталевар, заправляет печь, конвертер, на ходу ремонтирует их. Кругом все накалено, пылает. Через брезентовую спецовку на спине и рукавах проступила соль, по лицу струйками течет пот, попадает в глаза. Вытирать его бессмысленно, опять потечет, да, пожалуй, еще сильней. Лучше уж притерпеться…

А потом выбежит под струю прохладного воздуха, расстегнет спецовку, чуть обсохнет — и назад. И опять жара и непрерывная жажда. Мужчинам нелегко, так разве девушке выдержать?

Как преодолеть это неверие, и не только в своем цехе? Начальники соседних цехов тоже скептически поглядывали на меня, а для четкой работы нужны нормальные взаимоотношения.

Возникла еще одна проблема, не связанная, правда, непосредственно с производством, но довольно щекотливая. Многие рабочие, привыкнув не стесняться в выражениях, порой отводили душу так «витиевато», что я, прямо скажем, готова была провалиться сквозь землю. Бывало, подойдешь к сталевару, когда не ладится что-то, а он… «Эх, елки-моталки!» — спохватившись, с виноватым видом перестраивался он на ходу. Казалось бы, ерунда, мелочь, но мне нельзя было проходить мимо мелочей и позволять в своем присутствии «снимать» напряжение таким образом. Павленко, например, по всякому поводу и без повода прибегал к бранным словечкам, козырял богатством арсенала этих выражений. «Видите ли, для нашего дела это так же важно, как и требовательность, — оправдывался он и доказывал, что это якобы помогает установить более тесный контакт с рабочими. — Я ведь при вас не выражаюсь».

Спасибо и на этом.

Больше всего меня волновало: будут ли эти, испытанные в тяжелом труде рабочие, мастера, начальники смен подчиняться молодому специалисту, женщине?..

Перед начальником цеха стояли тысячи вопросов и столько же сомнений, а ответ пришел только один. Цех давал сталь двадцать четыре часа в сутки и, конечно, тут некогда заниматься самокопанием, самоанализом — надо трудиться и трудиться без оглядки на шероховатости. А что называли в мужском роде «наш начальник» — это не беда! Вскоре такое обращение и для меня стало привычным. Прошло не так уж много времени, а казалось, никогда иной работы у меня не было. Дни, смены мчались галопом и ежеминутно, ежечасно требовали конкретных решений, конкретных дел. И в совместном труде постепенно исчезали неловкость, стеснение, тем более что в самые трудные и опасные моменты руководители цеха всегда находились рядом с рабочими, и это рождало чувство локтя, без которого нет коллектива.

Все объединились вокруг решения основной задачи — выполнение и перевыполнение государственного плана — это было решающим!

Глава девятая

— Я инженер, а вы предлагаете мне сперва поработать дублером мастера, — с обидой говорил присланный к нам в цех специалист, только что окончивший институт. И все недоумевал: при чем тут работа с людьми? Я инженер, а не воспитатель. Тем более эта наука, как мне представляется, невелика…

Я всматривалась в сидевшего передо мной молодого человека. Отличник учебы. Бурлит энергия молодости, вера в свои силы: «Все сумею, все сделаю». Чувствовалась устремленность к деятельности и уверенность: «Скомандовать я всегда смогу». Казалось бы, по возрасту я недалеко ушла от него, но школа жизни меня уже многому научила, и я рассказала о неизбежно возникающих трудностях, особенно в общении с людьми, но он не вслушивался. Над всем главенствовала обида — его не назначили туда, куда он хотел, и снова говорят о том, что надо учиться!

Не поверил сразу, что учиться надо всегда, тем более — работая на производстве.

Что бы ни делала, из головы не выходили слова Михаила Ефремовича о том, что за конвертерами, различными механизмами надо видеть людей и с них начинать налаживать работу. Я сознавала: действительно, общий успех зависит от сталеваров, каменщиков, машинистов мостовых кранов, электротележек, паровозов; от десятников, бригадиров, мастеров… Подвезут ли вовремя вспомогательные материалы, уберут ли отходы — все сказывается на процессе выплавки стали. Здесь нет маловажных профессий, нет незначительных дел. Любой может затормозить работу цеха или, напротив, помочь ему выйти из прорыва.

Понимали это и Иван Николаевич, Евдокия Тихоновна и многие другие. Как сделать, чтобы люди почувствовали: каждый лично ответствен за сталь? Даже чернорабочие, даже шлаковщики!

После очистки разливочных ковшей шлак убирают, как правило, рабочие самого низшего разряда. Им никогда не уделяли особого внимания. Считалось, что есть профессии и поважнее, более ответственные. Но, если вдуматься, присмотреться, шлаковщик далеко не последняя фигура в цехе. Софронов, например, всегда очищает ковши и убирает шлак быстро, тщательно и вовремя. А у Шелудько задержка за задержкой — из-за него стынет ковш, стынет, и по этой же причине, готовая сталь. В его смене нередко приходится прожигать в огнеупорном стаканчике отверстие, иначе нельзя разлить металл по изложницам. А из-за этого качество стали ухудшается, и выход годного металла снижается. Мастер, что называется, честит Шелудько на весь цех, а хорошую работу Софронова не замечает.

Почему же никто не обращает внимания на старание Софронова? Почему так низок авторитет вспомогательных рабочих? Надо было менять отношение к ним, убедить их: они тоже сталевары, хотя и не следят за ходом плавки, не ремонтируют конвертеры и не берут пробы.

На рапорте при всех обратилась к Софронову:

— Придется вам, Мокей Иванович, поучить шлаковщиков организовать свою работу так, чтобы не страдал по их вине цех.

Мокей Иванович вначале растерялся — потом понял, что к нему обратились, что заметили его добросовестный труд. Снял брезентовую шляпу с закрепленными на ней синими очками, собрался с духом и первый раз в жизни сказал на людях, что именно, по его мнению, следует у нас изменить. Сталевары ахали: «Да ты смотри, каков!» А когда Мокей Иванович предложил сделать приспособление к крану, чтобы удобнее было обслуживать ковш, механик цеха не мог скрыть своего удивления: «Да ты, Мокей, орел».

Не на словах — на конкретных фактах мы показывали: уважения заслуживает каждый, кто хорошо трудится, каждый влияет на работу цеха, независимо от того, на основном он или на вспомогательном участке. «Даже рабочие, убирающие двор, начали именовать себя сталеварами, — отмечал начальник смены Павленко. — Не уберем, говорят, вовремя, цех задержим. Выходит, почувствовали интерес…»

Да, ощущение значимости своего труда будило инициативу. Цех стал работать ровнее. Не могло не радовать и другое: чуткие к проявлению внимания, не показного, не официального (никогда, впрочем, не исключавшего требовательности), люди видели теперь в своих руководителях не только начальника цеха, смены, не только мастера, они замечали, что мы переживаем каждый их промах, гордимся каждым их успехом. Это объединяло. И «субординация» уже не мешала становиться друзьями.

Большим другом для многих была Евдокия Тихоновна — машинист подъемника, член нашего цехового партбюро.

Девятнадцать лет проработала эта скромная женщина в цехе. Сначала убирала двор, а когда «грамоте научилась, машинистом подъемника поставили», — рассказывала она мне в одну из ночных смен.

— Моложе была, хотела в сталевары, и вот почему: если присмотреться, сталь, она всему крепость дает… Машинам, домам, нож на кухне — и тот стальной. Бывало, хожу по цеху, мусор собираю, на что ни посмотрю, все металл — и рельсы, и лопаты, и гвозди. Выходит, чтоб сильным быть, думаю я, и человек должен характер иметь как сталь. Тогда он всем нужный, и во всем крепость проявит.

Евдокия Тихоновна испытующе посмотрела на меня, словно раздумывая, сказать ли о самом потаенном, и, помолчав, решилась:

— Когда пришло горе ко мне, — сперва похоронила сына, Мефодия, а потом и мужа, осталась я одна и решила: пойду сталь варить вместо Корнея…

Однако в сталевары не взяли, сказали — трудно. Поставили на подъемник. А если вдуматься, то и здесь тоже сталь варить помогаешь. Подкатят вагонетки рабочие — всматриваюсь: что за материал, не загрязнит ли металл? Рабочие смеются: «Тетя Дуся, ты как инспектор, все проверяешь». И правда, если увижу, что материал плохой, — не пропущу ни за что!.. Ведь сталь делаем — она крепость, силу народу дает. К ней уважение иметь надо. Ребятки не обижаются, что проверяю материал, а только больше старания вкладывают в свою работу.

И хотя в голосе Евдокии Тихоновны звучат не по-женски твердые интонации, но в глазах столько тепла, что понятно, почему в бригаде и молодые парни и люди зрелого возраста с почтением называют ее не иначе как мать.

Как-то вечером я заглянула к ней домой.

Вошла и в первый миг не узнала Евдокию Тихоновну: такая она была домашняя и в то же время величественная, — думающая мать. Она сидела на стуле с высокой спинкой. Русые волосы с сединой гладко зачесаны, на обветренном, опаленном лице выделялись своей белизной высокий лоб и маленькие уши. Поверх широкой темной юбки — черная, в горошек, кофта. Под ногами скамеечка, на коленях большой дымчатый кот с круглой добродушной мордой, в руках книга.

Евдокия Тихоновна не слышала, как я вошла, продолжала читать. Она вздрогнула, увидев меня, очки в железной оправе упали на пол, кот, испугавшись, спрыгнул с колен и с удивлением уставился на хозяйку.

— Вот не ожидала… Да что же мы стоим? Садись… — И смотрит на меня с тревогой: «Не печаль ли какая привела?» Те же глаза, широко открытые молодые, глядят с фотографии, всматриваясь во все, излучая добро «не мягкое — стальное, чтобы если помочь человеку, то дать ему опору в жизни», как говаривала часто Евдокия Тихоновна. Рядом — на стене портрет Корнея Самойловича, в петлице цветок, а взгляд открытый, острый.

— Как свадьбу сыграли, пошли к фотографу, чтоб память оставить, — проследив за моим взглядом, пояснила Евдокия Тихоновна. — Сохранила, хоть и жить было негде…

На полу дорожка из разноцветных лоскутков.

— Представь, купила коврик, он и красивый, и ходить по нему приятно, а дерюжку все же оставила — пусть напоминает, что и такое было… Красивое всегда виделось и хотелось его, а достаток был невелик, вот и собирала лоскуток к лоскутку… — Посидела, подумала.

— Матрену, что в цехе нашем, знаешь? Она все твердит, что рабочему человеку не до красоты, я же ее уверяю, чтобы хорошо работать, надо красиво все делать и красиво жить. И поверишь, мы обе работали раньше по двору, а жили разно, и сейчас не хочет никак она себя сломать — и живет как попало, да и в работе неаккуратна. А руки у нас вроде одинаковые…

Евдокия Тихоновна плавным движением натруженных рук разгладила и без того гладкую, без единой морщинки, яркую скатерку на столе, поправила стоявшие в синей фаянсовой вазочке три чайные розы, вздохнула:

— Мефодий мой любил цветы… Характером был крепкий, а уж птиц и цветы любил, страсть! Бывало, придет из школы, а в последние годы — с работы, редко когда не принесет три цветка: мне, значит, отцу, а один себе. И поставит в эту вот вазочку. Корнею моему нравилось… А теперь я за Мефодия так делаю…

Слез нет, только постоянная, не затуманенная ничем память о тех, кто дорог сердцу.

В правом углу висит портрет Ленина. Под ним в черной рамке фотография мальчугана лет четырнадцати — те же материнские вдумчивые глаза.

— С работы придет и за книжку, бывало, не оторвешь… — Евдокия Тихоновна рада случаю поговорить о сыне, и ее можно понять: кончится смена, придет домой, и она одна. — А теперь сама пристрастилась к чтению, нет-нет да и куплю книгу. — И сказала мечтательно: — Вот бы наверстать все за прошлое, когда и карандаш-то в руке держать не умела… Но быстро читать не могу. Посижу часок-другой с книжкой, потом закрою ее и думаю: вот это, хорошее, надо в нашу жизнь перенять, а если плохое, то, думаю, надо запомнить, чтобы у нас такого не допустить.

Мы обстоятельно беседуем о жизни, о делах, и меня не покидает ощущение, будто я сижу с доброй и мудрой матерью. Ее большое сердце вмещает в себя заботу о цехе, в котором она работает, о людях, которые трудятся рядом с нею. Она размышляет о жизни и ищет в самой себе, в книгах, в народе то, что помогает человеку стать чище и лучше.

Покой и душевное тепло уносишь в себе после встречи с этой женщиной.

И вот уже в кабинете начальника цеха Евдокия Тихоновна, член партийного бюро, вместе с Иваном Николаевичем и секретарем партийной организации Алехиным пришли с серьезным разговором.

— Что подняли каждого рабочего, это правильно. Но сталевар, ты сама говорила, центральная фигура на производстве. Так вот, надо, чтобы это дошло до всех. А то, видишь, каменщики, к примеру, иногда больше сталеваров получают и, выходит, им выгодно чаще ремонты проводить, а для сталеваров это каково?

И мы вместе думаем над тем, как заинтересовать людей, — не в работе вообще, а в увеличении выплавки стали.

— Бери хоть меня, — рассуждает Евдокия Тихоновна. — Мне на подъемнике взвесить материал, записать в книгу и поднять его наверх, — это я могу делать сколько хочешь, даже сверх надобности, а цеху какой прок от лишних взвешиваний? Посуди сама, цех должен сталь варить, да поболе, а мы — пособлять, не задерживать. Вот и надобно раскинуть умом: что переделать, изменить, как труд наш оплатить, чтобы и сталевару в помощь и нам не в обиду.

Правильно Евдокия Тихоновна и Иван Николаевич говорят: пора, пора пристально всмотреться в систему зарплаты и так ее перестроить, чтобы она работала на главное — помогала наращивать выпуск металла.

От слов перешли к делу. Начали с вспомогательных рабочих.

Слесари получают за ремонт крана, тележки, гидравлики… Чем больше ремонтов, тем выше зарплата. Простаивал ли цех и не давал стали или работает хорошо, — им безразлично, материально это на них не отражается. Между тем от них зависит не так уж мало, равно как и от машинистов паровозов, кранов, от дистрибуторов, водопроводчиков, каменщиков… Все они так или иначе влияют на производство стали. Значит, надо, чтобы их зарплата находилась в прямой зависимости не только от их труда, но и от плана, надо все эти ручейки направить в единое русло, — в стальной поток.

Выполняется и перевыполняется план по стали — растет премиальная зарплата у этой категории рабочих, причем при хорошей работе цеха порой превышает их основную зарплату.

А сталевары получают зарплату за тонны годной стали и премию за высокую стойкость конвертеров.

— Как же так — мы сталь варим, а не конвертеры футеруем, — вначале протестовали сталевары. — Вы нам платите за наш труд — за сталь.

— Нет, товарищи сталевары, — говорили мастера, с которыми вместе разрабатывали и внедряли системы оплаты.

— Вы посудите сами, — втолковывал Хроничев, — ежели ты, Андрей, вовремя горячий ремонт сделаешь, как думаешь, полезно это конвертеру или нет? Повысится от такого ухода стойкость футеровки и днищ?

— А как же иначе, ясно — повысится.

— То-то. А ежели хорошо горловину и вовремя почистить — тоже скажешь полезно, а это все, в свою очередь, большую стойкость футеровки дает, значит, в работе больше конвертеров, значит, и стали больше будет.

Выходит, высокая стойкость футеровки всему голова. И за нее всем надо браться.

Вот когда все от мастера до подносчицы шланга на электротележке заговорили о производстве стали, вот когда начали вскрываться производственные резервы!

Первым пришли в кабинет слесари.

— Вот, товарищ начальник, посмотри и не взыщи, коли что не так. — И молодой энергичный механик цеха Федор Игнатьевич развернул и положил на стол убористо исписанный лист бумаги. — Это наш план, как проводить планово-предупредительные ремонты, не останавливая цеха, — оживленно говорил он. — Здесь в подробностях все описано: гидравлические столы, подъемники вполне можно ремонтировать в процессе работы. И краны в перерывах можно смазывать, заменять кое-что…

Предложение слесарей означало дополнительный резерв для выплавки металла, и, само собой разумеется, мы его приняли. Потом наступил черед каменщиков. Правда, они еще не пришли к единому мнению и, прежде чем некоторые из них убедились в необходимости перестройки зарплаты, пришлось поломать копья.

— При чем наша зарплата и тонна стали? — недоумевал мастер Столяров, весельчак и любимец бригады, озорно поглядывая на товарищей. — Если, к примеру, Митя не выспался и плохо сварил плавку, что же, мне отвечать?

— А ежели ты, Степан, прогулямши, плохо футеровку положишь и Митя из-за тебя стоять будет, кто тогда в ответе? — припер Столярова к стене старший мастер-каменщик.

Долго судили и рядили, пока наконец не договорились: вместо четырех организовать две бригады. Одна будет только и делать, что ломать старую футеровку в конвертерах, другая — только класть новую. При этом премия каменщиков будет зависеть от стойкости футеровки, от того, сколько она выдержит плавок.

Теперь каменщики в свободное время прибегали на рабочую площадку и, если возникала необходимость, надевали спецовки и становились рядом со сталеварами. Шла борьба за высокую стойкость. Да и остальные рабочие тоже стали помогать сталеварам. Куда и подевалось былое безразличие! Счет каждой тонне металла велся теперь всем коллективом.

На рапорте у директора завода представители смежных цехов жаловались: сталевары отнимают все время на сменно-встречных, что ни смена, их делегация тут как тут. «Мастер миксера, можно сказать, уже вышел из моего подчинения, — сетовал начальник доменного цеха, — им командует начальник сталелитейного». Нас обвиняли в том, что мы забрали лучших машинистов паровозов, а железнодорожный цех во всем идет нам навстречу: «Машинисты рвутся к сталеварам, слух такой идет, заработки там хорошие. И куда только смотрит отдел организации труда?»

Отдел организации труда отреагировал на сигнал, завел «дело» начальника сталелитейного цеха. Вызвали на завком, стали разбираться: правильно ли оплачивается труд каменщиков и как их используют. То они работают десять — двенадцать часов, то два-три дня гуляют. «Это не положено», — утверждали трудовики.

Нашлись недовольные и в цехе. Всегда угрюмый, не охочий до разговоров сталевар Комаров неожиданно для всех резко выступил на производственном совещании.

— Интересно услышать, что ответит наш начальник на такой, к примеру, вопрос. Бригада Столярова, что ломает на конвертерах старую футеровку, работает меньше сталеваров. Ходят ручки в брючки, а получают столько же, сколько мы. Где же тут справедливость? И в бригаде, что кладет новую футеровку, то же самое. А где закон о труде? Ответьте нам, рабочим, а еще лучше, переведите сталеваров в каменщики, а каменщики пусть позагорают на плавках.

И сел, ни на кого не глядя. Ответили ему сами каменщики.

— А ты скажи, Комаров, сколько авансу в карман положил сейчас и сколько получал, когда Столяров по сменам работал?

— Это особь статья, — уклонился от ответа Комаров.

— Нет, не особь статья. Тебя просто завидки берут, когда Столяров в цех зашел, а ты работаешь. Ты лучше посмотри, когда он футеровку ломает да попробуй войти в еще горячий конвертер. Начни-ка ломом выковыривать кирпич и засыпку отдирать от кожуха, а жар и смола тебе в нос, в рот, в глаза!.. Тогда и задавай свой вопрос, — горячился старший мастер каменщиков. — Мы третий месяц по такой системе работаем, и все довольны, один ты хмурый ходишь. И чего тебе надо?..

Мне и самой трудно было понять, почему так хмур Комаров, почему все время старается поддеть меня, вызывающе грубит.

— Начальник цеха мне не указ, — огрызался он на замечания товарищей. — И, вообще, не встревайте, сами разберемся.

Впрочем, вскоре все разъяснилось. В один из дней я получила письмо. Адрес на конверте написан незнакомым почерком.

Далее следовало предложение руки и сердца. Письмо заканчивалось так:

Отвечать было нечего. Пришлось объясниться с Комаровым. Узнав, что у меня есть друг, он уволился с завода.

Цех будто после длительной болезни стал поправляться — все новое принимал активно, с радостью выздоровления. Коллектив цеха стал более мобильным, рабочие, инженеры искали пути к выполнению плана, почувствовали свои возможности. В таких условиях увеличился не только объем работы, но и ответственность каждого перед коллективом. Правда, находились и такие, которые ответственность понимали по-своему. В цеховое партбюро поступило заявление мастера миксера Коломийцева:

И это была правда.

Текущий ремонт миксера остановил сталелитейный цех. Коломийцев просил на ремонт только один час. Но вот прошло полтора часа, а чугуна нет. Спрашиваю у Коломийцева: «В чем дело?» Он в недоумении разводит руками: «Это твои чугун не берут, у меня все готово». — «Да как же так! Люди стоят с ковшом, ждут. Давай наливай чугун!» Однако миксер не был готов к работе, и тогда-то вырвались у меня слова: «Чего же ты врешь и на людей клевету возводишь?»

И вот обида, в заявлении на имя партийной организации строго сказано:

— Да ты шагу без всяких выражений не ступишь, — напустилась на мастера Евдокия Тихоновна, — а тут за правду, в глаза сказанную, заявление! Да еще в какой-то безответственности винишь. Ты только время отнимаешь у всех. Видно, Коломийцев, делать тебе нечего.

Заявление Коломийцев забрал, но неприятный осадок все-таки остался. Ведь это была просто придирка — не к начальнику цеха, а к женщине — начальнику цеха. Что ж, впредь наука: наверное, с нас, женщин, спрос выше. И, видимо, надо лучше знать людей, с которыми работаешь. Вот Бредихин, чего только не говорят о нем!

— С ним будьте осторожнее, — предупреждает заместитель начальника цеха. — Очень тяжелый человек. Вы ему поручили обучение сталеваров, это может кончиться неприятностью. Даже Павленко его побаивается. Чуть что, он кричит: «А ну, пошли отсюда к . . .»

— Кому-нибудь врезать, на это он мастер, второго такого на всем заводе не найти, — подтверждали рабочие.

А Павленко, тот, что «побаивается», отзывался о Бредихине коротко: «Работает как метеор». Работал он, надо признать, и впрямь виртуозно. Пробу берет — приятно смотреть: ровно столько, сколько вмещает стаканчик. Движения размашистые, точные, с силой забросит доломитную массу в конвертер, длинной ложкой прижмет ее — ловко, изящно, скульптурно. Хроничев не проверял его, только приговаривал: «Сделано по-бредихински, скорее кирпич сработается, чем место, которое он ремонтировал».

Мастера утверждали, что, очищая горловину, он срезает, словно бритвой, налипший металл, а кирпич всегда цел. «Работник золотой, — хвалил его Иван Николаевич и добавлял: — Но нелюдим».

Почему же нелюдим? Ведь охотно показал мне, как чистит горловину. Правда, разговаривал мало, все больше «так» или «не так», но доброжелательно. Подробно объяснил, что к чему… Ругань его слышала и видела: озлоблен он чем-то и весь какой-то колючий.

Осторожно, чтобы не разбередить человека, разузнала некоторые подробности его жизни. Выяснилось, он сибиряк, недавно остался без жены и сам растит шестилетнюю дочку. Квартирные условия неважные, но никогда ни о чем он не просил, этот «тяжелый человек», хотя в цехе уже три года.

В те дни проводился набор на курсы мастеров. Узнав, что он попал в число кандидатов, Бредихин первым делом направился к мастеру и начал возражать в излюбленных своих выражениях. Но Хроничев сказал, что он тут ни при чем, в список его включил начальник цеха. И вот после рапорта, дождавшись, когда все разошлись. Бредихин перешагнул порог моего кабинета. Он уже вымылся, переоделся. Наконец-то разглядела его как следует. Светлые, смекалистые глаза, волевой рот, белые крепкие зубы, немного выступающие скулы.

— На курсы я не пойду, — отрезал сталевар, не поднимая глаз от пола.

— Жаль, думала мастером вас поставить после курсов.

Бредихин помолчал, а потом с трудом выдавил из себя:

— Не могу я сейчас на учебу…

Мы разговорились. И то ли почувствовав искреннее отношение к себе, то ли потому, что не мог больше молчать о своем, — этот «нелюдим» после некоторого раздумья рассказал, как сложилась его жизнь.

— Отца я потерял во время гражданской войны, а вскоре после этого и мать, она полоскала белье в проруби, поскользнулась и утонула. Стал жить у двоюродной сестры отца. А она староверкой была, и меня начала в свою религию втягивать. Сбежал от нее, и пошла беспризорщина. В Тобольске забрали, определили в детский дом. Там я учился, и очень мне нравилась математика. — У Бредихина даже лицо просветлело при воспоминании о школе. — После семи классов поехал в Кузнецк на металлургический завод, и направили меня сразу в мартеновский. Работа, сами понимаете, какая, цех новый, красивый, кажется, никогда не ушел бы оттуда. Встретил там девушку, Леной звали, она пробы в лабораторию носила. Тоже без отца и матери росла. И поженились мы вскорости. Дочка родилась, Олечка, уж извините, выходит, тезка ваша. И как родилась дочка, Лена стала болеть и болеть. Посоветовали ей на юг. Я, конечно, рассчитался — и сюда. А по дороге похоронили мы Лену, не доехала она до юга, остались с Олечкой одни… Зажал я в себе эту боль, а она жжет, как расплавленная сталь.

Поселились на краю рабочего поселка, так и живем там. Поступил на завод, сейчас вот написал заявление, чтоб квартиру дали, но не обещают. Не солнечной стороной жизнь повернулась, в тени живу. Вот и помалкиваю, а на работе, если что не так, ругаюсь, это факт. Думают, пью я — неверно это. Ведь Олечка у меня… И по этой же причине, как мне на учебу?

Но Алексея Тихоновича — не Лешку, как звали его в цехе — все же зачислили на курсы мастеров. А дочку его Евдокия Тихоновна устроила в детский сад.

Решением цехового треугольника Бредихину вскоре дали квартиру. Он решил отпраздновать новоселье, пригласил нас. Евдокия Тихоновна постаралась! Стол был действительно праздничный.

Алексей был неузнаваем, помолодел, весь как-то выпрямился. Понизив голос, сказал мне:

— Такое забыть нельзя, и вот что: даю вам слово сибиряка, больше от Бредихина ни одного ругательства не услышите.

И слово свое сдержал.

— Теперь могу уж сказать, время прошлое, — признался он. — Когда вы подошли ко мне и попросили: «Покажи, пожалуйста, как горловины чистить», хотел, как обычно. Думал, подшутить решили. Потом увидел — все искренне и, поверите, от такого обращения оттаял…

Бредихин разговорчив, но не оттого, что выпил немного, — ему хорошо сейчас. Весь вечер на коленях у него сидела Олечка. И такое мягкое лицо было у Бредихина, что Хроничев не выдержал: «Это, почитай, первая моя промашка в жизни, Алексей, не знал я, что ты такой».

Со временем мы с Бредихиным стали большими друзьями. Он окончил курсы, был назначен мастером, а потом попросил рекомендацию в партию.

Жизнь учила простым и в то же время очень важным вещам: людей, с которыми работаешь, надо изучать, их понять — это, пожалуй, не меньше значит для работы, чем условия труда. Требовательность нужна, это бесспорно, но зато как помогают варить сталь и душевное слово и внимание к заботам сталевара не только в цехе, но и вне стен цеха, завода. Нельзя все время понукать людей, как это делал Павленко: «Давай-давай, поднажмем». Этак лошадь и та сдохнет. Только и слышишь от него это «давай-давай». Мы искали иных путей, более человечных, и, найдя их, всякий раз убеждались: люди становятся мягче, отзывчивее, и работа у них спорится.

— Бьюсь об заклад, что сразу соображу, хорошо или плохо идет дело только по одному обращению ко мне, — уверял каменщиков их бригадир Иван Еремин.

— Ишь ты, какой отгадчик! — поддел его кто-то.

— Отгадчик не отгадчик, а соображаю я так по этому признаку: устанавливал я как-то днище и, честно скажу, поспешил маленько. И тут же услышал голос нашего начальника цеха: «Еремин, больше внимания к работе». Поверите ли, меня словно холодом обдало. Я еще ошибки своей не увидел, однако же смекнул: что-то не так, раз не по имени, а по фамилии меня назвали.

— Тонкая, выходит, у тебя натура, Ерема, — заметил со смешком кто-то из рабочих.

Конечно, не у всех она такая и не всех можно и нужно называть по имени. Это ведь целая наука — взаимоотношения с людьми. И не случайно новый наш молодой инженер, считавший, что «наука эта не велика», успеха в работе пока не добился. Порой с человеком пуд соли съешь, пока узнаешь, как следует с ним разговаривать, как с него требовать. Начальник смены Лазарев однажды окликнул старшего канавщика Перегуду: «Сергей!» А тот тут же: «Мы с вами, товарищ начальник, вроде бы свиней вместе не пасли».

И хотя извинился после: мол, ответил так сгоряча, — холодок пробежал между ними. Но вот у Перегуды жена ушла в родильный дом. И замотался Сергей с двумя своими ребятишками, чуть ли не с работы уйти собрался. И тогда тот же Лазарев, что «не пас свиней» вместе с Перегудой, потолковал с мастером канавы, посоветовались они дома, с женами, и те установили у Сергея дежурство, ухаживали за детьми, помогали, пока не вернулась его хозяйка.

— Теперь товарищ Перегуда работает, прямо скажем, загляденье, — радовался Лазарев. — И характером смягчился. Внимание к человеку, что раскислитель дли стали: очищает от вредных примесей, делает крепче. Я бы тезис «надо работать с людьми» заменил на другой: «надо быть внимательным к человеку».

А что до Ивана Николаевича, одного внимания, конечно, мало.

— Любить нужно человека, он хорошей работой за это благодарить будет, и жизнь красивее станет.

У Самусий Карповича по этому вопросу свои особые суждения:

— Человек, что ни говорите, один на другого непохожий, — раздумчиво произнес он на одном совещании. — А вот когда решается какое-то большое, важное дело, надо, чтоб все решали его как один. В армии солдаты разве все одинаковые? Командир всех на главное нацелит, однако же выявляет, кого способнее, в разведку послать, кого — в связисты, кого, к примеру, на пулемет приспособить. Но все делают одно дело, все бьются за Советскую власть. И побеждают. Так и в работе. План — наша главная обязанность, и надо людей так нацелить, чтоб мысль в одну эту точку била, а мастер, начальник — знай, куда кого поставить, как с кого спросить. — А вот кричать, оскорблять руганью — неспособное это дело для рабочего человека — по себе знаю. До сих пор того Ганса не забыл, боль от ругани, от того, что человеком не считали — вот здесь, — показывает Хроничев на сердце, и глаза его при этом становятся строже. — Никогда забывать нельзя — живой человек перед тобой. Словом, с людьми работать, не сплеча рубить. Это была та ось, вокруг которой строилась работа цеха!

Со временем мы стали работать и жить «одной семьей», как любил повторять Иван Николаевич. Вывели наконец цех из прорыва, начали не только выполнять, но и перевыполнять государственный план. Снизилась, а потом и вовсе сошла на нет текучесть. Мы лучше узнали друг друга, стали внимательнее к своим товарищам. И сколько же в нашем цехе оказалось замечательных Бредихиных!

Глава десятая

Шло время в упорных поисках, трудах, и цех наконец начал систематически выполнять и перевыполнять план. «Вышли, кажись, из прорыва», — про себя произнес Иван Николаевич, проверяя с придиркой сводку у плановика цеха. Но разве на этом успокоишься? И мы снова начинаем смотреть чуть-чуть за горизонт. Всегда помнилось детдомовское: «Впереди нас манил, звал к себе горизонт, таинственный край земли, откуда выходит и куда заходит солнце».

— Работа, что и говорить, интересная, но чувствую себя должником, — часто повторял начальник доломитного цеха Дмитриевский, способный инженер, обладавший острым исследовательским умом. — Ведь по сей день пользуемся импортной смолой!

Импортировать из Германии смолу, все время ощущать зависимость — было всем нам неприятно и больно. С замирающим сердцем ждали мы каждую партию: вдруг не придет или пришлют недоброкачественную? Сорвем план. Начальник товарной станции, когда прибывал груз, зная, какая это радостная для всех весть, звонил и директору завода и секретарю горкома партии. Цех гудел: «Живем, ребята! Прибыла все же смола».

Смола — основной компонент в производстве огнеупоров для сталелитейного цеха. Если она некачественна, то и огнеупоры нестойки. Из-за этого лихорадит сталелитейный, а значит, и весь завод.

— Чугун ежели идет неровный, это, конечно, плохо, но доменный рядом, потребовал или попросил, что нужно, из добавок дал, смотришь — дело наладилось А тут нам, советским людям, зависеть от германского капиталиста! Даст он нам смолу или не даст, да какую еще даст — нельзя этого дальше терпеть, — волновался Иван Николаевич.

С этой мыслью ложились и вставали наши инженеры, но подступались мы к этому сложному вопросу с большой опаской. Нелегко от привычного оторваться, да риск большой, но каждый день еще и еще раз утверждал в мысли, что нам необходимо освободиться от импорта. Об этом с нами говорили в дирекции и секретарь горкома.

В то же время не все ладилось с обработкой немецкой смолы и на самом заводе. Ее, перед тем как запустить на изготовление огнеупоров, обрабатывали в цеховой смоловарке. Здесь полновластным хозяином был только один человек — Бергер, и по установившейся традиции вход всем остальным сюда был строжайше запрещен.

Бергер, маленький, серенький, с водянистыми глазами, работал только в утренней смене. Быстро появится на люди и тут же исчезнет. Подготовит смолу для остальных смен, закрывает на ключ «свою» смоловарку, и был таков. В свое время считалось, что он подчинен лично главному инженеру, поэтому никто никогда его не проверял, не заходил к нему. Бергер ни с кем не общался, и о нем почти ничего не знали.

В конце концов человек может быть замкнутым, с плохим характером — это еще полбеды. Но от него во многом зависело качество обрабатываемой смолы, а оно нас не удовлетворяло. Днища, изготовленные на прошедшей через руки Бергера смоле, как правило, выдерживали шестнадцать плавок, а футеровка девяносто — сто. В то же время известно было, что в Германии стойкость днищ и футеровки куда выше.

— Выдержал бы кирпич хотя сто двадцать — сто тридцать плавок, а днище двадцать — двадцать пять, — мечтал Дмитриевский.

Все мы мечтали о том же, но как подступиться к этому, с чего начать? Готового рецепта нет, опыта немецких заводов не знаем. И мы начали изучать, исследовать причины низкой стойкости и искать…

Поиски начали сразу в двух направлениях. Первое — на импортной смоле добиться более высокой стойкости огнеупоров, сократить ее расход, поднять производительность сталелитейного цеха, второе — перейти к изготовлению огнеупоров на отечественной смоле.

Как варить присланную из Германии смолу, никто, кроме Бергера, не знал, а он не делился своим опытом. Стоило кому-нибудь из нас появиться в смоловарке, как мы натыкались на волчий пронизывающий взгляд и, как правило, уходили ни с чем. Однако же идти было больше некуда и не к кому. Мы могли сами разобраться, как лучше обжигать доломит в вагранках, как лучше его дробить, как прессовать под большим давлением кирпичи и утрамбовывать днища, могли, наконец, установить оптимальный режим их обжига — все это открыто для исследований. А вот проклятая импортная смола… Как, каким образом ее подготовить к работе?! Здесь нужен был опыт, и только опыт, а его не было.

В библиотеке прочитали все книги на эту тему, но они мало что дали. Мы выписывали новые немецкие журналы, переводили статьи из них, снова и снова дежурили в смоловарке. Пытались выведать что-либо у Бергера, — но он словно язык проглотил, не замечал нас и делал вид, что не понимает, чего от него требуют.

— Рискнем?

Трудно сейчас сказать, у кого из нас вырвалось это слово, каждый в мыслях уже склонился к тому, что мы неизбежно должны пойти на риск, и вот теперь, когда слово это было произнесено вслух, мы решились провести пробную обработку присланной из Германии смолы, довести до возможно малого содержания легкие фракции масел, снижающие стойкость огнеупоров, в то же время добиться максимума получения пека. От пека, этой углеродистой составляющей, зависела в основном стойкость огнеупоров.

— А если испортим смолу? — спрашивали сами себя. — Ведь валюта затрачена, золото. Стоило было представить себе, что остановлен сталелитейный из-за отсутствия смолы, по нашей вине, как все внутри замирало. Но иначе нам нельзя было, мы не могли быть зависимыми!

И мы снова утыкались в книги, журналы, снова пытались хоть что-нибудь вытянуть из Бергера. А он только причмокивал губами, пробовал смолу пальцами, рассматривал ее и… молчал. Да еще жаловался на старость, дескать, ничего не слышит.

Ну и черт с ним!

«Заглянем за горизонт»! Стоило представить, что добьемся положительных результатов, как словно крылья вырастали…

В одну из ночных смен, взяв в помощь молодого грамотного рабочего паренька Васю, мы с Дмитриевским, опираясь только на наши теоретические познания, приступили-таки к обработке импортной смолы. И — что же? Вопреки нашим страхам, получили хороший анализ и сразу из нее утрамбовали одно днище.

Почти трое суток обжигали его, не выходили из доломитной. Обжиг вели строго по графику. Сначала — быстрый подъем температуры, чтобы не дать смоле вытечь: снаружи должна образоваться твердая корка. Затем, во избежание внутренних трещин — нарастание температуры должно идти медленно. Температурный режим очень важен. От него зависит правильное разложение смолы, удаление из нее легких фракций. Между зернами доломита должна остаться углеродистая сетка пека — к этому мы стремились. Мы не отходили от печи ни на секунду. Неотрывно следили за температурной кривой.

Охлаждение вели медленное, во избежание все тех же трещин, которые могли возникнуть при резком перепаде температур. Трещины в днище при продувке металла в конвертере размываются, от этого не только снижается стойкость днища, оно может прогореть, а это уже авария.

Устанавливали днище, как это и положено, с помощью гидравлического стола. Вставив его в нижнюю часть конвертера — закрепили, а зазор между кирпичной кладкой и днищем залили смолой, смешанной с доломитом. Заливка была сделана на той же смоле, что и днище, она должна была связать его с футеровкой при высокой температуре — вся эта операция заняла около пяти часов. В это время конвертер, естественно, простаивал. А потом его надо было ввести в режим, хорошенько за ним ухаживать: прочищать своевременно фурмы, следить за равномерным износом днища, если понадобится, ремонтировать.

Первым варил сталь на новом днище Иван Трифонович. И ему же довелось выдать на нем последнюю — тридцатую! Надо было видеть его глаза, когда он сделал эту тридцатую плавку! Вместо обычных шестнадцати — семнадцати, за редким исключением, двадцати — тридцать! В то время такая стойкость днища считалась рекордной. Неплохо, совсем неплохо для начала. Цели своей мы достигли — смоловарка была разгадана, перестала быть вотчиной Бергера, и режим обжига установлен правильный. Люди поверили, что на существующих материалах мы можем сами делать хорошие днища.

Надо было закрепить успех. И теперь все силы были отданы второй, самой ответственной и сложной части исследований — освоению отечественной смолы.

— Это дело химиков, следует пригласить специалистов, — говорил заместитель начальника цеха.

— Но мы инженеры, — горячо возражал Дмитриевский. — И не должны замыкаться в рамках узкой специальности. Ведь нас учили пользоваться любой литературой, аналитически мыслить, наконец. К тому же никто из чужих не почувствует всей значимости этой работы для нас, для нашего цеха.

Нельзя было остановиться или перепоручать кому-то исследование. Весь коллектив цеха был словно наэлектризован идеей — освободиться от импорта. И ее надо было осуществить! Поэтому дальнейшие поиски мы вели сами, но и привлекли к работе специалистов-химиков коксохимического завода. Мы настолько увлеклись этими исследованиями и процессом возгонки смолы, что новые наши товарищи даже начали подтрунивать над нами:

— Вы уже стали заправскими химиками. Нравится вам наша специальность?

— Раз для дела нужно, значит, нравится, — отвечали мы словами Михаила Ефремовича.

Вечерами, порой ночами, засиживались в лабораториях коксохимического завода. Научились определять качество получаемой смолы не только по данным анализа, но и «на ощупь» — смотрели, сколько «ниточек» получится, если обмакнуть пальцы в смолу и потом разлеплять их. А Дмитриевский утверждал, что, лизнув смолу языком, он чувствует, сколько в ней антраценовых масел. Их надо было свести к минимуму.

— Что-то вы зачастили на коксохимический, не хотите ли переквалифицироваться? — шутил при встрече Кирилл Петрович, теперь уже главный инженер завода. — Москва интересовалась: принимаются ли меры, чтобы освободиться от импорта ряда материалов, в том числе и смолы, — и добавил: — Вы сделали мне приятный сюрприз. Не думал, что так быстро получите хорошие результаты.

Действительно, по сравнению с импортной мы добились более низкого процента легких фракций и повышенного содержания пека в смоле. Труда затрачено было много, что и говорить, на первых порах не все шло у нас гладко, порой даже руки опускались, но пересиливало страстное желание перейти на отечественное сырье. Исследованиями «смоловаров» интересовались на заводе даже те, кто не имел к нашему цеху прямого отношения. А работники заводоуправления, особенно начальник планового отдела и коммерческий директор, проявляли, как они выражались, «кровный интерес».

Когда в доломитный цех завезли первую партию нашей смолы, Бергер посмотрел на нее, попробовал на язык. Затем смерил нас злым взглядом и отвернулся.

— Ничего у вас из этой затеи не выйдет.

После этого Бергер еще больше замкнулся в себе. Мы ни на минуту не оставляли его в смоловарке одного, смолу заливали в котел сами. И сами ее обрабатывали.

Бергера от работы освободили. Когда потребовали у него ключи от смоловарки, он выпрямился, будто хотел что-то сказать, но промолчал. И без слов все было ясно: в его глазах было столько ненависти, словно он хотел сжечь всех нас.

— А вы видели, он не просто спускался с лестницы, а слетел. И куда только его старость подевалась, — пожимал плечами Вася. — У нас в деревне был кулак Иннокентий, люди о нем говорили: морда лисья, а глаза что у тигра. А он влез в доверие и таки убил из-за угла нашего председателя сельсовета — вот и этот Бергер такой, — никак не успокаивался наш помощник.

Освободившись от Бергера, мы облегченно вздохнули. Пусть вся ответственность за смоловарку теперь ложилась на нас, зато не было больше рядом человека, который не только не хотел помочь нам, но и всем своим видом и своими действиями показывал — провалитесь, все равно придете ко мне на поклон. И все будет как и было в доломитной… Конечно, нам приходилось туго, обязанности рабочих в смоловарке фактически исполняли инженеры, впрочем, мы надеялись быстро подготовить замену Бергеру, да и химики, ставшие за время исследований патриотами нашего цеха, продолжали работать с нами рука об руку.

Испытание своей смолы начали тоже на днищах. Чтобы получить как можно быстрее ответ — какова смола?

Казалось, в те дни ничего не существовало — только одна смола. А ведь надо было еще плавить сталь, руководить цехом. Иван Николаевич, как и мы, почти не отходил от обжиговой печи, где находилось опытное днище. Стоило мастеру по обжигу увидеть Ивана Николаевича, как он подтягивался и, здороваясь, даже снимал перед ним шапку.

— Отдохните пару часов, мастер глаз не спускает с приборов, — уговаривал нас Иван Николаевич.

Но нам не до отдыха. Передоверить кому-либо, пусть даже очень опытному мастеру, этот самый ответственный момент обжига нельзя.

Наконец наступил день, когда днище было готово. Установили его, как обычно, на тележку, которая подавалась к конвертеру паровозом. Чтобы на днище не попала влага, — огнеупоры из доломитной массы от соприкосновения с водой разлагаются, — его тщательно укрыли брезентом, проверили: нет ли где щелочки, куда могли бы проникнуть не только брызги, но и пар от паровоза. За опытным днищем следил весь коллектив: ведь «смолу инженеры наши сами готовили, без молчуна». Так рабочие называли Бергера.

И вот тележка на гидравлическом столе. Уже снят брезент, днище плавно поднимается вверх, и вдруг — на плунжерном насосе, который поднимает стол с днищем, вырвало прокладку, и хлынула вода. Авария!.. Экспериментальное днище, которое должно было ответить на вопрос: можно ли на нашей, отечественной, смоле изготовлять огнеупоры, залило водой. Казалось, весь цех застонал от боли.

— Лучше бы ты нож мне в сердце всадил, чем допустил такую аварию, — сердито выговаривал Иван Николаевич бригадиру слесарей. Дмитриевский от горя схватился за голову, да так и застыл. Я же нечеловеческими усилиями выдержала этот удар и незамедлительно распорядилась приступить к изготовлению нового днища. Это несколько успокоило людей, растерянно смотревших на красивое, но уже непригодное для работы днище.

Эксперимент возобновился в тот же день и шел круглосуточно. Цех по производству огнеупоров был превращен, по существу, в лабораторию. Чтобы не останавливать сталелитейный цех, одновременно готовили огнеупоры и по старой технологии.

Лучший трамбовщик Сухоручко сутками не выходил из цеха, вместе с товарищами трамбовал опытное днище. Так же работал и Максим Шульгин, специалист по изготовлению доломитной массы. Когда его спрашивали: «Скажи, Максим, как ты ее готовишь, что она словно густая сметана?», он отвечал: «А шут его знает, видать душой».

Но мы-то знали, как это ему удается, — не формально, не по инструкции, а с желанием и ответственностью работал Максим.

— Федя, ну куда ты спешишь? Пощупай, чувствуешь, масса-то еще холодноватая, да и комковата? — озабоченно говорил он своему сменщику.

А тот сперва посмотрит на термометр, потом, с удивлением, на Максима.

— Да как же холодноватая, ежели термометр показывает то, что нужно? Да и вообще, чего ты тут крутишься под ногами, смена-то твоя вон когда кончилась?..

Но Шульгин не отступал:

— Так ты здесь только смерил, а в другом месте? Помешай еще немного. И не отступался, пока масса не сделана «как надобно быть».

Инженера Дмитриевского видели то в смоловарке, то у печей, у вагранок, — ведь доломит должен быть обожжен намертво. Иначе он будет поглощать влагу и углекислоту, а для огнеупоров это смерть.

На учет взяты были все факторы, влияющие на стойкость. «Каждый штрих должен отрабатываться до блеска», — твердил всем Дмитриевский и сам так делал.

Наконец опытное днище готово. Устанавливали его на тележку, казалось, все — начиная от доломитчиков и каменщиков, кончая сталеварами и слесарями.

— Смотри, Коля, как блестит, будто стальное, — заметил один из сталеваров.

— Стальное, не стальное, а, похоже, графитовое, — поправил его товарищ.

— А по мне, — вроде бы это большой, хорошо обожженный кирпич, — вставил свое слово каменщик.

— Ну уж, не скажи! — возразил бригадир слесарей, заядлый рыбак, — Это тебе, как каменщику, а мне оно видится куском крепкой скалы.

Мы, как почетный эскорт, сопровождали днище до сталелитейного цеха, ревниво следили за каждым движением тележки. Машинист паровоза подавал его задним ходом медленно, словно вез тончайший фарфор. В цехе идеальный порядок, гидравлические столы блистали чистотой. Перед тем как его поставить — механик цеха сам несколько раз проверял в работе каждый стол.

На какой же конвертер его установить? Третий конвертер — самый любимый, «везучий» и стойкий. Каменщики с любовью футеровали его: «Не конвертер, а игрушка, сам в руки дается». Сталевары называли его «Добрыней». Он быстрее других давал плавку, без лишних кантовок, а «горловина чуть ли не сама чистится». А ведь по конструкции конвертер этот ничем не отличался от других, разве что стоял против кузницы и печь по нагреву ферромарганца находилась с ним рядом. «Добрыней» же стал он, видимо, потому, что однажды полюбив, люди начали лучше за ним смотреть, лучше футеровать, добросовестно делать горячие ремонты, чаще на нем работать. И конвертер сторицей воздавал им за эти заботы.

Опытное днище, с общего молчаливого согласия, установили именно на «Добрыню». И работало это днище, словно не желая обмануть наши надежды, стараясь поддержать авторитет конвертера. Тридцать пять плавок!

— Я бы рискнул еще на пять, — говорил Иван Трифонович. — Хотя толщина у него уже маленькая, но работает оно равномерно, не подведет.

Рисковать было ни к чему, ведь главное достигнуто — мы доказали, что можно обойтись без импорта, «Вот в чем гвоздь вопроса», — говорили рабочие.

После экспериментального днища пришлось еще немало повозиться, пока стойкость днищ на отечественной смоле была полностью освоена и в серийном производстве. И тогда мы начали преодолевать последний, не менее важный барьер — испытание смолы на кирпичах для футеровки конвертеров. Только тогда можно будет говорить об окончательной победе.

Каждый кирпич рабочие-прессовщики тоже обрабатывали с «душой». И хотя весил «кирпичик» почти пятьдесят килограммов, они, держа его в руках на весу, сначала любовно осматривали, и только убедившись, что он без изъяна, укладывали в штабель.

Каменщики день-деньской топтались у пресса. «Ишь ты, контролеры какие, мы сами не хуже вас следим», — ворчали доломитчики, но все же им было приятно, что за их работой следит чуть ли не весь цех. Доломитная в эти дни была по-особому празднична, везде чисто, рабочие, не сговариваясь, приходили в цех в свежевыстиранных спецовках.

Кирпич на платформу укладывали сами каменщики, укрывали его брезентом, чтобы не промочило, не продуло влагой какой или паром.

— Тебя-то, Андрюха, нам только и не хватало в помощники, — со смехом встретили они старшего сталевара, забыв, как еще совсем недавно сами «контролировали» доломитчиков, занимавшихся обжигом экспериментальных днищ и прессующих кирпич.

— Главное дело, ребята, швы, — внимательно следя за укладкой кирпичей, наставлял каменщиков Иван Николаевич. — Будут аккуратные — будет и работа гладко идти.

И стоял подолгу, наблюдая за кладкой, а сталевары и не думали обижаться, что обер-мастер словно бы забыл о них.

Самое основное теперь — правильно обжечь вновь выфутерованный конвертер. Старший мастер каменщиков Макар Фомич сам наблюдал за подготовкой дров: «Чтобы сухие были, как спички». А рабочие рады стараться — собирают все самое сухое, даже дверки от шкафчиков для спецодежды сняли.

— Они же старенькие, их все равно ремонтировать, — в ответ на укоризненный взгляд Макара Фомича оправдывается кто-то, — а тут такое дело. Мы и кокс руками выбирали…

Когда зажгли огонь для обжига конвертера, Иван Николаевич вынужден был выдворить с площадки «сочувствующих». Но они стояли внизу, в сторонке, чтобы не мешать, и не уходили домой, хотя смена давно кончилась. Многие дождались или прибегали из дома, когда каменщики сдали конвертер — «принимайте, ребята, как облитой», — а дождавшись, остались в цехе, чтобы увидеть и первую плавку.

Первую плавку вел сам Иван Николаевич. Когда были слиты шлак, металл и мы заглянули в конвертер, он блестел, словно отшлифованный. «Как глазурованное, как кувшинчики дяди Матюши» — подумалось мне. «Никаких швов!» — воскликнул кто-то. О жаре все забыли, смотрели в него и не могли насмотреться, и радости не было конца, хотя испытание кирпича на стойкость только началось. Но мы надеялись и верили в успех, и наконец снова получили обнадеживающие результаты.

Теперь шло время на освоение и широкую проверку эксперимента. В эту работу включился коллективный разум. — бригадир слесарей разработал новой конструкции боек для трамбовки днища. Рабочие на вагранке предлагали изменить несколько режим обжига доломита.

— Вот на свой риск испытал и намертво обжег, — с горящими глазами глядя на кусок доломита, доказывал старший с вагранки. А Вася, наш новый смоловар, быстро освоил квалификацию, очень ревностно относился к своим обязанностям, тоже ходил и «контролировал» своих товарищей по работе.

— Поверь, что смола лучше быть не может, куда той фашистской до нашей, только уж ты не подкачай на обжиге, — говорил он мастеру обжиговой печи, который ему в отцы годился не только по летам, но и по опыту работы.

И стремление всего коллектива освоить отечественную смолу, повысить стойкость не могло не привести к победе.

В конце концов мы отказались от импортной смолы, а на своей, отечественной, сумели улучшить качество днищ и кирпича.

С этой победой нас поздравил нарком черной металлургии.

— Что стойкость стала выше, это хорошо. Что сталь живее пошла, еще лучше, — говорил Шульгин, рабочий-смеситель. — Но, главное, фашизму германскому шиш показали, вот в чем гвоздь!

— Эх, мне бы сейчас, мать честная, сбросить годков этак пятнадцать — двадцать, в пляс бы пустился! — радовался Иван Николаевич. — Где же это видано, чтоб русский народ зависел от кого-то… Раз такое дело, нам сейчас и работу поднять надо, чтобы тошно стало тому фашизму. Больше стали дадим, крепче будем, а крепость нам завсегда нужна.

А Дмитриевский, похудевший, усталый после всех экспериментов, признался:

— Мне кажется, только теперь я свободно вздохнул.

Но мы на этом не успокоились.

Да и как тут успокаиваться? Стойкость футеровки сто тридцать, оказывается, не предел — есть отдельные случаи и сто пятьдесят — значит, надо и такое закрепить. За смену выдали тридцать плавок вместо бытующих шестнадцати — значит, и так можно работать. А раз можно, то и нужно.

И наши беспокойные сердца вновь ищут…

Глава одиннадцатая

— …Так выпьем за то, чтобы сталь лилась полноводной рекой, чтобы росла и множилась славная наша металлургия, чтобы нам идти в шеренгах передовых!

Дружное «ура!» несется в ответ на тост, произнесенный Алехиным. И снова: «Горько!.. Горько!..»

Мы гуляли на свадьбе Андрея и Зойки, здесь почти все сталевары, кроме тех, кто сейчас стоит у конвертеров.

Андрей, старший сталевар первой бригады, сияет от счастья — три горьких и сладких года завершились тем, о чем он мечтал, чего добивался: Зойка, лаборантка, стала его подругой.

Зойкины взволнованные глаза светятся голубизной, лицо дышит юностью, на нем легкий румянец. Волосы рассыпались золотым каскадом.

Иван Трифонович — посаженый отец, а Евдокия Тихоновна — посаженая мать, так просили жених и невеста. Меня пригласили в свидетели, и хотя времени было в обрез, прямо с бюро горкома поехала с ними в загс.

Свадьба удалась на славу. Танцы под баян сменяются залихватскими рабочими частушками. А наш-то Иван Трифонович? И поет и гопака отплясывает — да еще как! — со всеми коленцами. Веселый, здоровый народ, наши сталевары… Завод для них, что дом родной, интересы каждой семьи и даже, казалось бы, такое сугубо личное, как свадьба, слиты воедино с цехом, с главным делом нашей жизни. И даже во время такого честного пира, а нетрезвых за столом нет. Впрочем, чему удивляться? У нас в рабочем поселке пьянство не в почете, можно сказать, его и не было. И все по той же причине…

Размышления мои прервал голос обер-мастера:

— Уважь, выпей, как подобает сталевару, за жениха и невесту, за всех нас, за рабочих людей, — и Иван Николаевич подает мне граненую стопку, наполненную до краев водкой. Возле него, по левую руку, стоит жена, Анна Семеновна, с правой стороны — три сына, тоже сталевары. Выжидающе, с улыбкой смотрят на меня и остальные.

Не успела сообразить, что к чему, а стопка уже в моих руках. Как себя повести?.. Уважить надо бы, но правильно ли будет, да и смогу ли? Не пила никогда… Металлурги, что правда, то правда, пить умеют, но и меру знают, умеют и веселиться, значит, и мне нельзя иначе… Залпом выпила, стараясь сохранить спокойствие, не спеша взяла вилку, пододвинула тарелку с винегретом.

— Спасибо, что не побрезговала, уважила нас! — По искреннему возгласу Анны Семеновны поняла, что поступила правильно. И совсем вроде бы не к месту вспомнился смешной, на первый взгляд, а вообще-то очень поучительный случай, свидетелем которого я оказалась однажды в дни студенческой практики.

— Послушайте! — и под общий смех рассказываю, как в цехе четверо рабочих несли на своих плечах длинный, наподобие гроба, ящик, на котором был наклеен плакат «Хороним раба божьего Якова Федотовича» с нарисованными под этой надписью пустыми бутылками из-под водки и тощей воблой. За гробом, упираясь: «Да будет вам… пустите… на кой ляд…», шел «раб божий», собственной персоной, вернее, двое сталеваров вели его, да так крепко держали под руки, что лежи он в гробу, ему и впрямь было бы там куда легче перевернуться, нежели уклониться от взглядов — любопытных, откровенно презрительных, хмурых, осуждающих — и язвительных реплик участников «похоронной процессии».

Яков, первый подручный сталевара, частенько являлся в цех навеселе, но сколько с ним ни говорили, как ни бились, — ничего не помогало. Терпение его товарищей истощилось: когда он опять появился на работе «под газами», бригада и устроила ему эти пышные «похороны». Якова проняло. «Завяжу это дело морским узлом, и баста!» — сгорая от стыда, заявил он перед лицом всей бригады. И действительно, с того дня как отрезало, в рот больше не брал спиртного; сказался характер моряка: до этого он служил на флоте…

Рассказываю, все вокруг меня хохочут, и вдруг — что такое? — обеденный стол стал приподниматься, куда-то вбок сместился потолок… Это напомнила о себе выпитая стопка. Я, что называется, взяла себя в руки, и никто наверное ничего не заметил.

Но то, что начальник цеха «не побрезговала, уважила нас», пошло даже по поселку. А в цехе присовокупили к этому и то, что «по-нашему себя вела, когда металл выплеснулся», и вспомнили — как предыдущий начальник пришел однажды в цех к моменту, когда машинист паровоза подавал кадку под слив шлака. Тормоз не сработал, кадка пошла вперед, шлак попал на паровоз, будка загорелась. Машинист не бросил своего места, пока не затормозил, и чудом спасся. В конвертере готовая плавка, она теряет тепло, застынет — и тогда катастрофа, а начальник схватил машиниста за шиворот и писклявым голосом кричал: «Кто тебя просил сюда заехать?» Не о работе, не о человеке думал, а об своей злости, а вот наш начальник — горела, но стояла — нам пример показывала — я так понимаю: об нас тогда думала…

Алехин, передавая мне этот разговор рабочих, поднял указательный палец и многозначительно произнес: «Вот и смекай, как надо руководителю себя вести!» Этот разговор произошел позже, а тогда на свадьбе начальник с трудом выдержала испытание после выпитого.

А Иван Николаевич на прощание:

— Ты только не обижайся, а выпить надо было — ведь начальник! Хотя и так к тебе с уважением, ну а раз и здесь показала себя достойно, то это уже закреплено железно.

Но это «закреплено железно» стоило мне не только физического напряжения, но и физических страданий. «Но для общего дела на все готов», — как говорит Иван Трифонович.

В цехе, по мере увеличения выплавки стали, начали возникать новые трудности, мы их называли «трудности роста». Как и в первые мои дни, в цехе перестало хватать ковшей для разливки стали. Новых нет — когда еще они будут? — а время не ждет. Как быть? Посоветовавшись, решили изменить режим сушки ковшей. На сушку дровами уходила уйма времени. Что, если перейти на газ? Каменщики и слесари с помощью инженеров сконструировали газовую горелку, энергетики помогли подвести газ. Провели опытную сушку, результаты отличные — ковши сушатся намного быстрее, да и равномернее. Теперь их вполне хватает.

Слабым нашим местом стала и загрузочная площадка, от которой в немалой степени зависела бесперебойная работа конвертеров. Пока в конструкторском бюро думали о коренной реконструкции загрузочной площадки, бригада комсомольцев во главе с Витей Зарубиным сама нашла выход из положения.

Витя недавно вернулся из армии.

— И прямо в сталевары, — рассказывал он о себе. — Пришел к проходной завода, гляжу, там висят портреты стахановцев. Думаю: где их больше, туда и пойду…

Поставили его для начала на загрузку материалов в конвертер. Витя отличался железной хваткой, в руках у него все спорилось. Со временем назначили его бригадиром, и вся бригада работала так, что обычно скуповатые на похвалу сталевары с одобрением поглядывали на него: «Орел парень!» Своих подчиненных иначе, как артиллеристами, не называл. «Артиллеристы, огонь! — командовал он во время завалки материалов. — Порядочек чтобы у нас был, как у пушки, железный».

И «порядочек» на площадке поддерживался идеальный, всем другим бригадам в пример. Только поднимут конвертер для загрузки, а материалы уже высыпаются из вагонеток — все заранее продумано и подготовлено. Кончат загрузку, Виктор таким командирским голосом крикнет «майна», что дистрибуторщик в тот же миг выполняет его команду.

И что ни перерыв, — песни, анекдоты. И «зарубинские ребята» хохочут, но и работают на славу.

Собрал Виктор своих — «артиллерия, ко мне!» — и поставил перед ними вопрос ребром: как организовать работу, чтобы сталеваров не задерживать. Потом пришел на рапорт с конкретным предложением внедрить несложную механизацию, сокращавшую время загрузки. Хорошо поработала коллективная мысль комсомольцев, предложение их было дельным, и мы сразу же приступили к его осуществлению.

И словно бы подтолкнули всех «артиллеристы».

— Нельзя ли на литейной канаве поддоны сделать раздельные, чтобы их легче было менять? — прикидывали рабочие литейной канавы.

— Да и чистить, смазывать изложницы надо бы так, чтобы какие-никакие, а минуты сберечь, а то не поспеваем, понимаешь, сталь-то ведь живее пошла, — не то жаловался, не то радовался мастер канавы.

Вот какая настала жизнь — только успевай внедрять предложения рабочих и мастеров! Вроде бы тот же цех, то же рабочее место, но каждый день ставит новые задачи, возникают новые требования, новые сложности. И люди стали другими — почувствовали вкус к творческому труду. Это было, пожалуй, самое большое достижение цеха. И какие бы трудности ни возникали, — никто не жаловался, не хотел легкой и спокойной работы.

— Нельзя нам темпы терять, ни в коем разе. Давайте теперь агитировать за это наших, значит, смежников, — предлагал Иван Николаевич.

И вот представители нашего цеха стали появляться на сменно-встречных, на производственных совещаниях и даже на партийных собраниях в доменном и прокатном цехах. Но приходили не гостями, не молчунами. Не менее горячо, чем у себя, разъясняли, просили рабочих перекрывать свои сменные задания. «Не сбивайте нас со своих позиций».

— Держись, ребята, сталевары пожаловали, — добродушно шутили «смежники».

«Лучший цех завода — сталелитейный. Равняйтесь на него!» — призывал плакат у проходной завода.

Подталкивая других, подстегивали себя — стоило только добиться в чем-либо успеха, как успех этот вызывал дополнительные затруднения. В большинстве случаев мы сами были «виноваты», сами создавали эти затруднения, но не отступали: ведь это свидетельствовало о нашем производственном и, если хотите, духовном росте, движении вперед, о том, что нет у нас застоя ни в делах, ни в мыслях.

Особенно поджимали нас материалы — не хватало то одних, то других. Отдел снабжения заводоуправления на все наши: «Дайте!», «Найдите!», «Нечем работать» — повторял одно и то же: «Вы свое уже получили, где вам возьмем дополнительный ферромарганец?»

— Так то мы плановый получили, а сейчас на перевыполнение просим.

— Понятно, — сочувственно кивал красивой своей головой начальник отдела снабжения. И добавлял с усмешкой: — Но ведь я вам не рожу ферромарганец, а на складах его нет.

— Есть он на складе, своими глазами видел, — утверждал цеховой снабженец. Он и сам не лишен хитрости, припрятывает материалы от начальника цеха «на всякий случай». — Они привыкли считать, что сталевары так и так справятся…

— Да мы за сутки девяносто плавок выдали, это же симфония! — настойчиво наседала я на отдел снабжения.

И «прижималы» — снабженцы отпускали «этим беспокойным сталеварам» дополнительные материалы.

В одну из ночных смен положение стало угрожающим. Меня разбудил звонок Павленко: «Все. Не на чем работать». Пришлось бежать в цех.

Собрали на путях остатки раскислителя, но если даже на эту смену его хватит, то следующая будет стоять, будет остановлен цех. Попросила главного инженера, чтоб он разрешил взять раскислители из резерва.

— Что вы! Только директору дано такое право. А он не разрешит, не рассчитывайте…

Звоним директору. Он недавно у нас на заводе, и впечатление о нем самое лучшее. По специальности — доменщик, однако хорошо знает весь комплекс металлургического производства. Спокойный, требовательный, на рапортах оперативно решает все вопросы. Не может быть, чтобы не разрешил! И вдруг получаем лаконичный ответ: «Помочь ничем не могу». Трубка повешена. Вторичный звонок остается без ответа.

Чего только в гневе не думаешь в этот момент: барин, бюрократ, черствый, бездушный человек… Но все это пустая трата времени. Напряженная обстановка требует действий. Люди в цехе встревожены донельзя: как выйти из создавшегося положения? Мысль напряжена до предела, а что, если использовать в качестве раскислителя шпигельный чугун с высоким содержанием марганца? Нигде не видела такую практику и даже не читала вроде о таком, но ведь цех остановить нельзя!

С помощью диспетчера разыскали завалявшиеся чугунные чушки с высоким содержанием марганца. Изменили несколько технологию процесса. Предварительно разбивали этот чугун на мелкие куски, нагревали и добавляли к остаткам ферромарганца… И получили нормальный анализ, так и продолжали работать, но обида на руководство завода не проходила.

Утром на рапорте у директора открыто и горячо высказала свое возмущение его «оперативной» помощью. Директор, выслушав мою тираду, спокойно протер пенсне и улыбнулся:

— Мы знали, цех не станет. У сталеваров не бывает безвыходных положений.

Слушать такое приятно, но в тот момент слова директора восприняла как издевательские. И только спустя какое-то время, возвращаясь мыслями к той ночи, пришла к заключению, что на месте директора, видимо, и сама не поступила бы иначе. В конце концов, есть в цехе начальник — ему и вся полнота власти, и вся полнота ответственности: хозяйничай, рассчитывай, укладывайся в рамки плана, экономь и выкраивай на сверхплановое…

«У сталеваров не бывает безвыходных положений», — сказал тогда директор, и теперь уже, поостыв, я бы поостереглась назвать слова эти издевательскими. Скорее они выражали веру в коллектив цеха. Самое удивительное, что спустя некоторое время этот же директор, который, казалось, должен был обидеться на мою резкую критику, поговорив о делах цеха, изрек: «Думаем выдвигать вас на главного инженера завода». Наш главный по болезни уехал, я это знала, и тем не менее я поднялась от удивления со своего места с восклицанием: «Меня главным инженером, это невозможно, я с такой работой никогда не справлюсь!» Разговор шел напрямую — я не умела «дипломатничать», и директор отнесся с пониманием к моим аргументам, которые я высказала в спокойной форме, а главное, к сильному стремлению остаться в цехе, который я полюбила.

— И где вас полюбили, — глядя на меня, сказал он и продолжал: — Завод — трудная ноша. После такого завода, как наш, можно идти на любую руководящую работу, как бы ответственна и сложна она ни была, вплоть до консерватории. Так что зря — зря вы отказались от этой ноши, — неоднократно повторял он в дальнейшем.

А я только радовалась, что сумела «отбиться» и осталась в своем цехе.

Прибывший новый главный инженер был суетлив, вопросы решал поверхностно, а главное, на каждом шагу всем нам не хватало Кирилла Петровича. Особенно начальники цехов тосковали по нему. Надо было, скажем, развязать «гордиев узел» между сталелитейным и воздуходувным цехами. Нам всегда давали недостаточное давление воздуха. Личные переговоры между начальниками цехов не помогали. Нужна была грамотная помощь главного инженера. А он занимал роль третейского судьи, и вопрос повисал в воздухе.

Кажется, что такое — одна личность на заводе, даже если это и главный инженер — сменили, и ладно.

«Нет не ладно, не везет нам на «этот кадр». Был главный инженер — не хочется его называть, так завод при нем хромал на все четыре ноги. Дело знал, да не для нас. Только, бывало, пройдет, и то оторопь берет», — говорит Иван Трифонович.

Кирилл Петрович, тот душа человек, но больной, помнишь, в прокатном на аварии еле выстоял. А этот придет, хотя и улыбнется, но дела нет и, поверишь, не будет — уж я таких людей умею разглядеть…

Да, «дела не будет» — есть основание так думать, но нельзя допустить, чтобы на заводе был слабый главный инженер.

Умный, вдумчивый директор видел все, многое брал на себя.

Но завод — это сложный и многообразный организм. И этот организм должен выполнять план, а нам нужна была такая работа завода, которая не сдерживала наш цех. То дни, месяцы тянулись, мы переживали: конец месяца, а план не выполнен. Теперь наши темпы производства опережали время. Месяц еще не кончился, а мы уже рапортуем о выполнении плана.

— Надо, надо помогать первой скрипке, — ратовал за нас коммерческий директор, — но надо и себестоимость стали снижать. — Вскоре на совещании, которое проходило в Сталино, был остро поставлен вопрос перед металлургами — надо работать не только хорошо, но и экономно. На эту сторону дела надо сейчас направить инженерную мысль и глубокие инженерные знания. Как тут было не поделиться с начальником Главного управления черной металлургии о нашем главном инженере. Спустя небольшое время к нам прислан был опытный грамотный главный инженер.

— Хозрасчет — вот что может нам помочь в снижении себестоимости, — говорил он на рапорте.

Зерно — идея о хозрасчете — брошено, а в хорошем коллективе оно быстро дает всходы.

И поход за экономную работу начался.

— Мы должны заступать на смену, как в бой идти, — нацеливал свою бригаду Хроничев. — Давать больше стали, лучшего качества и притом во всем порядок блюсти и экономию, — это и значит защищать интересы Октябрьской революции…

После таких напутствий рабочие расходились по своим местам, отдавая себе отчет в том, чего ждет от каждого из них бригада, цех, завод, чего ждут их семьи, и постепенно поднимались до осознания необходимости своего труда Родине.

— Что план стали выполнять, это, само собой, хорошо, — втолковывал рабочим Иван Николаевич. — А вот ежели научимся беречь государственную копейку, это будут новые фабрики и заводы, будет богатая жизнь для всех.

Начинать следовало, как мы полагали, с наведения порядка в расходовании материалов. Мастера и рабочие искали, где и в чем можно навести экономию. И такими крохоборами стали вдруг наши металлурги, что порой диву давалась. Люди широкой души, когда надо было, допустим, принять гостя, или помочь кому, они денег не считали, не жалели. А тут все вдруг начали считать, а кто был не очень-то в ладах с арифметикой, учился этому, — как бы вы думали, для чего? Чтобы считать рубли, считать копейки, но не свои рубли, а государственные. Чтобы сберечь их, не бросать на ветер.

— Растолкуй ты мне такое дело, — пришел к плановику шлаковщик, он же теперь и ковшевой Мокей Иванович, — у меня боя огнеупоров не бывает, спроси хоть у мастера, не даст соврать, а у моего сменщика… — и он выразительно присвистнул, пояснив при этом, как неаккуратен тот в обращении с огнеупорами и какая куча боя образовалась на его рабочем месте. — Убыль от этого, как я рассуждаю, терпит государство. А ответствовать кто должен? Сменщика моего, к примеру, за бой разве чем наказывают? Да ни в чем вовсе он не страдает! А порядок, он тогда только будет, если станем мы рассчитываться своим, а не государственным рублем.

Вот как заговорил наш шлаковщик!

Да, сама жизнь выдвигала необходимость введения хозрасчета — это должно было повысить личную ответственность каждого рабочего, бригады, цеха за свою работу, за экономию буквально во всем, а главное, помочь нам снизить себестоимость стали.

Сперва мы занялись подготовительной работой, и, по правде сказать, о ней не очень-то шумели: разработали показатели по бригадам (сколько чугуна расходуется на тонну стали, сколько раскислителей и других материалов), продумали, что и как надо изменить в цехе, с чем мы в силах сами справиться, а в чем нужна помощь заводоуправления.

Коммерческий директор, Давид Яковлевич, которого все мы любили за то, что он человек действий и хозяин своего слова, заинтересовавшись нашими планами, пришел в цех.

— Люблю посмотреть все собственными глазами, — возразил он, когда я, понимая, что человеку такого почтенного возраста трудно дышать в горячем цеху, как бы мимоходом заметила: «Вряд ли вам стоит подниматься на рабочую площадку».

— Пожалуй, вы правы. В ваши годы радовался ступенькам. А сейчас вот подсчитываю, одолею ли эти пятнадцать…

Одолел. Мало того, обошел весь цех и доломитную. «Вопрос сложный, серьезный, надо взвесить все «за» и «против», — говорил он, неторопливо расспрашивая об организации труда и знакомясь с тем, как у нас поставлен учет материалов и готовой продукции.

— Давненько я не был в цехе, очень хорошее впечатление осталось. А чистка горловин с командами «чуть майна», «чуть-чуть вира» и ловкие движения этого рабочего — Бредихин, говорите, его фамилия? — так и просятся на полотно… Ну, что же, теперь ваш цех действительно заиграл, как первая скрипка в заводском оркестре. Молодцы! А если еще и себестоимость снизите, то вас и вовсе на Олимп поднять придется.

— Пусть уж Олимп останется для богов, а нам отдел снабжения материалы отпускал хотя бы на средний процент перевыполнения плана.

— Придется вам помочь, — пообещал Давид Яковлевич. — От хорошей работы цеха в нашей кассе становится веселее…

Однако не все верили в успех.

— Что надумали в сталелитейном, ковшевого научить экономике, а он еле расписывается, — зубоскалили некоторые работники заводоуправления.

— Оригинальничает начальник цеха, не иначе. Механика своего заставляет стоимость ветоши учитывать, как будто это решает судьбу плана, — возмущались механики других цехов.

Немало споров вспыхивало и в самом цехе.

— Если мастер будет думать о стоимости, он хорошую плавку не сварит. Его дело сталь варить, и только, — решительно утверждал Карпенко.

У Дмитриевского тоже были колебания.

— Хорошо, допустим, инженер направит свои мысли на экономию. Но не в ущерб ли технологии процесса? Ведь экономика — это как бы производное от техники.

Только Лазарев одним из первых среди руководителей смен сразу принял хозрасчет.

— Экономно работать — означает работать хорошо. Если расход чугуна на тонну стали высокий, это сигнал: процесс идет плохо. Если есть выбросы металла, зарастают горловины, нерационально ведется режим дутья, то и стали выплавляется меньше, она худшего качества. Нет, что ни говорите, технология и организация работы наитеснейше связаны с экономикой.

Мало-помалу прохладное отношение скептиков к хозрасчету было преодолено. Теперь следовало разъяснить самую суть дела каждому работнику. И не вообще — что касается экономии, они быстро ухватили сердцевину этой проблемы, — и не только объяснить, но как бы перестроить психику, давно сложившиеся понятия людей, привлечь их внимание не только к качеству и количеству, как это раньше, но и к стоимости стали.

Мы включили показатель себестоимости в социалистические обязательства, в систему поощрения.

К старому плакату в красном уголке «Стране нужна только качественная сталь по плану и сверх плана» кто-то приписал от руки «и дешевая».

— У меня лишь недавно глаза раскрылись на эту самую тонну стали. Оказывается, все расходы по цеху на нее ложатся, — объяснил Хроничев рабочим на семинаре. — Давайте посмотрим, ребята, как же она, эта стоимость, получается, и как мы на нее можем влиять. Раскислители стоят очень дорого. Такой, скажем, как ферросилиций, один килограмм его стоит больше, чем ты, Андрей, получаешь за день. Выходит, когда мы ферросилиций размельчаем и дочиста не собираем, что будет со стоимостью стали? Понятно, она дорожает. Значит, аккуратнее надо работать, беречь материалы. Тогда и станет сталь дешевле.

И подсчет народных денег из бухгалтерии с ее арифмометрами и толстенными бухгалтерскими книгами переходит в цех, к мастерам, бригадирам, рабочим и инженерам. Экономикой «заболели» все, и надо сказать, рабочие правильно понимали ее.

— Вот если сложить всю нашу зарплату и поделить на пятьсот тонн, которые мы выплавляем за смену, выйдет одна цифра. А ежели на шестьсот — больше или меньше зарплаты будет на одну тонну? — спрашивал Иван Трифонович у своей бригады.

— Меньше, — чуть ли не хором отвечают ему.

— А ежели при этом выбросов металла немного и горловины всегда чистые, то расход чугуна на тонну стали какой будет?

И опять коллективный ответ: «Ясное дело, меньше».

— То-то. Ну, а ежели стойкость днищ и футеровки выше, то огнеупоры экономятся, а они немалых денег стоят. Вот оно и выходит, что при хорошей работе тонна стали дешевеет. А дальше рисуйте сами, куда эта самая сталь идет и что это для народа значит. А она идет на машины и на дома, на мосты и железные дороги, на танки и самолеты. Вот и пораскиньте умом, что означает для государства нашего снизить стоимость тонны стали…

— У тебя почему везде ветошь валяется? Ведь это, сынок, деньги, а смазка разлита — узнай, сколько ее килограмм стоит. Что ж ты нас, сталеваров, подводишь? Нехорошо так! — укоризненно выговаривает рабочему Иван Николаевич.

— При чем же тут сталь, дядя Ваня, это же не сталь, а ветошь.

— То-то дело, что на эту бедную тонну стали все ложится. И то, из чего она готовится, и все ремонты, и твоя зарплата и вот эта самая ветошь — разъяснял Иван Николаевич, по-хозяйски следя за экономией на всех участках.

Борьба за снижение себестоимости приучила рабочего работать аккуратнее, бережливее, организованнее и поэтому — более производительно.

Считать начали все — и сталевары и вспомогательные рабочие. Считали, я бы сказала, с энтузиазмом. С тем энтузиазмом, с каким и работали. И, на мой взгляд, это происходило потому, что энтузиазм людей вырастал из прочной идейной основы, — и это вело их на преодоление всяких невзгод, на штурм любых трудностей, на борьбу и приводило к победе. Люди сердцем чувствовали, что строят новое общество, созидают новую жизнь для себя, для детей своих, для будущих поколений. Малое делалось ради большого, так, как учил Ленин.

— Никак не думал, что резиновая прокладка или манжет такие дорогие, — удивлялся бригадир слесарей. Я его встретила с ценником в руках. — Те же плашки, напильники — я, товарищ начальник, с этой ведомостью, где цены, не расстаюсь. Тем более Иван Николаевич проходу не дает. «Почему, спрашивает, разбросаны уплотняющие кольца, а ну-ка, посмотри, какая им цена?» Даже не по себе стало — до того дорогие! А он свое: «Ты, говорит, нам сталь удорожаешь». Кому это приятно слышать…

На цеховом собрании после первого квартала подвели итоги работы по-новому. На первое место вышла бригада Хроничева.

— Это, Андрей, на твоей совести, — сердито нашептывал своему старшему сталевару Иван Трифонович. — У них расход чугуна на тонну стали ниже, и наверняка за счет горловин. Бредихин старается, а ты все по-старому, все по-своему…

Витя Зарубин взял слово и выступал так горячо, «что у конвертера и то не жарче», — шутили сталевары.

— Моя речь такая: научишься беречь материалы, инструмент — станешь настоящим воином за социализм. И мы, рабочие на подаче материалов, даем такое обещание… — Зарубин прочитал обязательство своей бригады, и с особым подъемом — заключительные слова: «Любить свою работу, рабочее место, свой цех — значит, и страну свою любить и работать так, чтобы она все больше расцветала и богатела».

Присутствовавший на собрании корреспондент местной газеты допытывался:

— Зарубин, ты очень правильно говорил о чувстве патриотизма, это твои мысли или ты где слыхал о них?

Витя смутился:

— Может, и не мои. В армии меня так воспитывали: ухаживать за пушкой, чистить ее, следить за ней. И весь наш расчет любил ее как родную, ведь труд вкладывали и знали, будет обхожена — будет и снаряды посылать точно, в цель, значит. А командир придет — и первый вопрос: «Как наша защитница, не обижена вами? Ведь с ней вам Родину защищать…» Вот как говорил командир. Теперь уж сами определите, чьи слова мы записали в своем обязательстве…

Выборы в Верховный Совет… Теперь, когда мы уже не один раз выбирали депутатов в высший орган государственной власти, подготовка к этому торжественному дню, встречи с кандидатами в депутаты, сама процедура выборов стали привычным для нас праздником, которого мы ждем, заранее представляя себе, как все будет. А тогда — тогда выборы проводились впервые, и все было вновь и волновало каждого.

Выборы были назначены на 12 декабря. Засев с карандашами в руках над нашими цеховыми планами, графиками, хорошенько все рассчитав, тщательно взвесив, какими ресурсами располагаем, мы приняли решение осилить годовой план ко дню выборов. И коллектив сталеваров принял на себя это обязательство, зная, что оно может быть выполнено лишь ценой колоссального напряжения всех наших сил. К тому же усложнились марки стали.

— Как думаете, пойдем на тридцать плавок сегодня? — Самусий Карпович Хроничев, только что принявший смену, окинул вопрошающим взглядом свою бригаду.

— Нет, тридцать плавок не осилим, — с сожалением говорил старший сталевар, — да и вагранка даст ли такое… Двадцать четыре поднимем, а чтобы по тоннажу выдать больше — давайте работать полным весом, конвертера уже порядком находятся в работе, можно и больше чугуна заливать, чем обычно — и тоннаж будет нормальный.

Заговорили и вагранщик и ковшевой с чугунного ковша, все всё обсудили и приступили к работе…

Работа ладилась, не заметили, как полсмены пролетело — уже гудок на обед. Гудок гудком, а сталеварам пока что не до еды.

— В копилке, считай, пятнадцать плавок, — увидев, что я подошла, на ходу бросил мастер, — если и дальше так… — и, не закончив мысль, стал всматриваться в пламя, чтобы не прозевать момента конца плавки. Шел последний период. Хроничев не отрывал взгляда от пламени, посматривал на секундомер.

Шум в конвертере затих, быстро укорачивалось пламя, здесь мгновения решают качество металла — вот Хроничев уже поднял правую руку, он, кроме пламени из конвертера, никого и ничего не видел. Резкий взмах рукой — и конвертер наклоняется в горизонтальное положение, из него летят мириады искр, газы с буроватым оттенком.

Именно в этот момент прямо к этому конвертеру шел в сопровождении большой группы людей Семен Михайлович Буденный.

И взгляд мой невольно задержался на усах Семена Михайловича. Показалось, что непременно попадут на них искры.

Я подскочила, схватив за рукав Семена Михайловича, отвела его в сторону — это все произошло так быстро, что опомниться никто не успел. Когда конвертер уже спокойно лежал в горизонтальном положении, мое смущение за этот «рывок» было безмерно…

«Ничего, ничего, все нормально», — говорил маршал.

В это время подошел секретарь горкома — представил меня.

Семен Михайлович внимательно, с некоторым удивлением посмотрел в мою сторону и с хорошей улыбкой сказал:

— Это приятно, очень приятно…

А затем начал задавать вопросы — почему мастер опять поднял конвертер вверх? Почему при наклоне вырывается сноп искр?

— Выходит, воздух держит металл, когда конвертер находится в вертикальном положении, и не дает фурмы заливать, понятно, понятно…

Семену Михайловичу очень понравился темп самого производства. И тут я заметила знаки, подаваемые Хроничевым, — подошла.

— Будь другом, закончи плавку! А то уйдет маршал, и я не успею… Я ведь в гражданскую в коннице был, понимаешь? — и, не дожидаясь ответа, Самусий Карпович с несвойственной ему торопливостью вручил мне секундомер.

Подошел к Семену Михайловичу и стал по стойке смирно.

— Бывший красноармеец Хроничев, — неожиданно высоким, срывающимся голосом по-военному четко доложил он.

Буденный крепко обнял мастера.

И для маршала, героя гражданской войны, и для сталевара, бывшего красноармейца, ветерана, это была встреча с юностью, и думаю, не одной мне почудилось в эту волнующую минуту, будто на нас пахнуло грозовым ветром Революции, а в шуме конвертеров даже послышалось: «…Конница Буденного летит вперед…»

Побывал Семен Михайлович в литейном пролете, со всеми поздоровался и, вооруженный синим стеклом, проследил разливку металла по изложницам, посмотрел, как идет охлаждение слитка. По всему процессу разливки задавал вопросы.

— Вот купание изложниц надо бы вынести отсюда, а то скученно как-то получается и небезопасно для работающих.

Мастер и рабочие работают, но слышат замечания и предложения Семена Михайловича.

— Ишь ты, маршал, а заботится о нас, о рабочем классе, — переговариваются они между собой.

— Ты гляди, даже лицо руками не прикрывает, такой же, как мы все, не так, как некоторые: закроют лицо, глаза и никого, и ничего не видят.

Там же, в разливочном пролете, Семен Михайлович подошел к пожилой женщине, она подносила шланг разливочной тележке. Поздоровался с ней и спросил:

«Как, мать, живешь?» — «Хорошо», — ответила она. «А сколько получаешь на этой работе?» — «Столько, Семен Михайлович, сколько металла стране дадим».

Очень понравилось Буденному, что все рабочие цеха, независимо от специальности и должности, чувствовали себя производителями стали.

Кандидат в депутаты Верховного Совета по нашему избирательному округу Семен Михайлович встретился с ветеранами гражданской войны, побывал во всех цехах, в горнорудном встретился с заведующим конным двором, любителем лошадей, поговорил и по любимому вопросу…

На заводе, в связи с выборами в Верховный Совет и присутствием Семен Михайловича, царил особый подъем. Даже заводские гудки, казалось, были звонче и бодрее. «Котельный старается в честь маршала Буденного» — слышалось среди рабочих.

Возможно, и в котельном цехе, давая гудок, старались, но главное старание было в труде рабочих, которые, казалось, трудное делали легко, сложное просто, медленное — быстро. Народ шел к выборам своей власти.

И вдруг выяснилось: в годовой план, который мы обещали выполнить досрочно, не засчитывают выплавленную нами мягкую сталь марки «ноль»: заказ на нее не был реализован заводом.

— С заданием по валовой продукции у вас все в порядке, — объяснял начальник планового отдела, — а по заказам — нет. Тут неувязка получилась. Наркомат учитывает лишь крепкую сталь с повышенным содержанием углерода, а мягкую сталь не засчитали. До конца года время, конечно, есть, успеете ее дать. Но вот чтобы выполнить план по заказам к двенадцатому декабря, вам надо срочно натянуть еще две тысячи тонн!!

Ничего себе «неувязка»! Там, в Москве, наркомат, занимаясь вопросами планирования, спустил нам цифры по валу и только спустя время — по заказам. И как нередко случается, к цеху эти указания не дошли. Так при чем здесь коллектив цеха? План выполнили, а его не засчитывают!

— Цех не резина, как это «натянуть»? — нервничали мы. До выборов остались, можно сказать, считанные часы — и как снег на голову — еще две тысячи тонн! Никакие споры тут, видимо, не помогут. Действительно, откуда их взять, эти тонны, если не выплавить?

Экстренно собрались все вместе, прикинули, как должна работать каждая бригада в оставшееся время, чтобы все-таки выполнить план ко дню выборов. Первым поднялся со своего места Иван Трифонович.

— Мы со своей бригадой, как только узнали про это дело, вот что решили: свою долю выплавить и Митиной бригаде помочь. Самусий сам справится. Так я говорю?

— Погоди, Иван, — вступил в общий наш разговор Хроничев. — Мы тоже можем дать не меньше. Просим только — пусть Бредихин до двенадцатого поработает старшим сталеваром, а уж потом перейдет в мастера. Боюсь, как бы новый старший не задержал нас с горловинами…

Алехин провел партийное собрание, установили в каждой смене дежурство членов партбюро и активистов, чтобы предотвратить какие бы то ни было задержки. Павленко — дока по части транспорта — решил помочь начальнику смены третьей бригады. Лазарев следил за технологическим процессом в других бригадах. Девиз был такой: ни одной тонны брака, ни одной бракованной болванки на литейной канаве.

Получилось так, что годовой план цеха завершала смена Мити Давиденко, самого молодого нашего мастера, — она работала до ноля часов двенадцатого декабря. Митя мог варить сталь спокойно — взятое цехом обязательство уже было выполнено. Но его бригада не хотела отставать от других, решила вытянуть свой личный план. Для этого ей надо было выдать за смену не менее двадцати четырех плавок.

Двадцать четыре плавки в смене Мити стали задачей для всего коллектива.

— Надо помочь ребятам… — И на рабочую площадку к Митиной бригаде один за другим потянулись сталевары, каменщики, словом, все от кого хоть как-то зависело производство стали. Там очутились сразу три мастера, так что пришлось отправить их оттуда. То же самое происходило на других участках. Алехин открыл красный уголок — для тех, кто пришел «подмогнуть», — собрал их там, чтобы не создавать излишней нервозности у конвертеров.

Работа шла в быстром темпе — одно заглядение!

— Не было бы Ивана Николаевича и начальника цеха, все равно сделал бы тридцать одну плавку! — счастливо улыбался Митя. — На что уж у нас Илья — до того ленивый, и тот старался… Мне кажется, варить сталь по-настоящему я начал только в эту смену. Глаз зорче стал, что ли…

Что глаз зорче стал — верно. Не у одного Мити — у каждого обострилось зрение, люди стали видеть то, что лежало за стенами их цеха, завода, ощутили свою причастность к созидательному труду, шагавшему из края в край необъятной нашей страны. Делом чести, доблести и геройства стал труд рабочего; впервые в истории человечества за работу лучшие представители рабочего класса получали правительственные награды. Получали их за личные результаты и за результаты, достигнутые коллективными усилиями. А возможностям коллектива, спаянного общим трудом, нет предела.

Выполнили, вопреки случившемуся, годовой план и даже превысили его — и по выплавке стали, и по заказам — все до единой бригады цеха. Выполнили точно в срок, как и положено хорошему спаянному коллективу, не бросающему слов на ветер, минута в минуту двенадцатого декабря.

Эта победа нашего цеха была и победой завода. Пока сталелитейный цех систематически не справлялся с заданиями, не могли нормально работать доменный и прокатный цехи. Стоило нам подтянуться, как зашагал ровнее весь завод.

Громко зазвучала первая скрипка: упорным трудом цех вырвался вперед, и это вызвало, без преувеличения, ликование сталеваров, впервые за многие годы почувствовавших свою силу, свои огромные возможности и, к слову сказать, достаток.

Цех завоевал переходящее Красное знамя. Этому событию был посвящен заводской митинг.

У входа в клуб встречали и поздравляли с победой каждого работника цеха их семьи, представители райкома, парткома и завкома.

— Мне сам секретарь райкома руку пожимал, — не мог скрыть своей гордости шлаковщик Мокей Иванович. — Ведь не шутейное дело, цех-то наш на заводе первым, лучшим стал.

Нас все поздравляли, и мы поздравляли друг друга.

— Как ни говори, есть чему радоваться. Мало ли трудностей одолели, — как бы оправдывался Иван Трифонович, и мы троекратно расцеловались. Потом пошли в, президиум, а там уже Хроничев, Евдокия Тихоновна, Алехин, Витя Зарубин. Он теперь секретарь комсомольской организации цеха, готовится в институт. Растет поколение будущих инженеров-металлургов.

Переходящее Красное знамя принимали Иван Николаевич, Бредихин и я. Мы были взволнованы, а у Ивана Николаевича, когда он начал говорить, даже задрожал голос.

— Я уже не молод, и голова поседела, а кажется, что только и начал жить и что такая жизнь должна быть вечной. Посмотрите на наших рабочих, на их счастливые лица. Всякий поймет, что основа нашей жизни — это добрый труд, с любовью отданный своему государству, своему народу. Жить и трудиться надо только так…

Слушала я Ивана Николаевича и вспоминала другие слова, сказанные им на производственном совещании цеха во время преддипломной практики: «Так жить больше нельзя». Значит, не напрасно прошли эти годы борьбы и поисков, дерзаний и риска, значит, жизнь действительно «красивая штука», и жить надо только так, а не иначе — бороться и побеждать во имя замечательного будущего.

…В красном уголке каждое утро, когда серая мгла или ярко-синий рассвет заглядывает в окна, тетя Дуся моет пол и вытирает пыль. Перед тем как подойти к Знамени, стоящему в углу, она вымоет руки, вытряхнет тщательно тряпочку и только тогда протрет древко. Еще бы! Честным, упорным трудом завоевано оно в соревновании такими же, как она.

Глава двенадцатая

Успех завоевать трудно, а удержать его, умножить — еще трудней. Работы по горло. Сутки еще больше уплотнились, поневоле поверишь, что они бездонные.

— Алехин, да ты уже на себя не похож, — говорили мастера и рабочие парторгу цеха. — Ноги у тебя длиннее стали, что ли? И шея вытянулась, носишься, как угорелый…

«Треугольник», видать, весь переселился в цех…

Мы отшучивались, но хлопот действительно прибавилось. Красное знамя обязывало ко многому, а соревнование со сталелитейными цехами других заводов страны заставляло прибавить требовательности к себе и к подчиненным.

Сталь пошла живее, и не надо ее сдерживать, а для этого мало хорошо трудиться. Нужен творческий труд, нужна творческая мысль.

— Не думайте только, что мои соображения вроде особенные, — искренне, горячо говорил Витя Зарубин комсомольцам цеха. — Они, что у меня, что, скажем, у Андрея, у Бредихина — одинаковые, но не все мы их заставляем работать на главное дело — не просто как хорошо сработать, но и как еще лучше дело сделать. Вот мы на завалке материалов наблюдаем — как ведется сушка вновь отфутерованных конвертеров. Почему же, скажите, не отказаться от дров и дорогостоящего кокса, который на эту же сушку идет? И производить сушку газом — по-моему, это должно быть быстрее, лучше, дешевле, а главное, меньше труда требует.

— Правильно, — не дав кончить Вите, чуть не вскакивает главный механик, — ведь можно же на кронштейне, к конвертеру, приспособить горелку посильнее той, что на ковше, и пустить сильную струю газа — это будет действительно легче, дешевле, да и быстрее, только что вот скажут каменщики?

И не удержать уже мысль, она идет от механика к каменщику, от каменщика к сталевару и к инженеру.

И начинается работа над сушкой конвертеров газом, а это дополнительный источник повышения производительности труда, снижения себестоимости стали, сокращения числа каменщиков.

Скромный, вдумчивый Дмитриевский поднял большой государственной важности вопрос об увеличении производства феррованадия. Страна взяла курс на развитие своей авиационной промышленности, а для этого нужны ванадиевые стали, они нужны и для автостроения и для инструментальных сталей — для ряда ответственных конструкционных сталей, а у нас его немало остается неиспользованным в шлаке.

И начинает инженерная мысль обрастать, отшлифовываться и вырастает в проект строительства дополнительных двух конвертеров для организации дуплекс-процесса. Это значит, по пути из миксера чугун продувается в конвертерах до выгорания кремния и марганца, а с ним и ванадий переходит в шлак. И только после слива шлака завершается остальная продувка металла уже в основных конвертерах цеха.

Таким образом увеличивается извлечение ванадия из чугуна и увеличивается выпуск стали. Но такой процесс, влечет за собой новые задачи, новые планы. Остановки нет и быть не должно!

Случалось, мы жаловались, говорили о трудностях, но сами же их искали — устремлялись все дальше к горизонту, расширяли его…

Новый год! И пусть он всегда имеет все те же триста шестьдесят пять или триста шестьдесят шесть дней, и пусть в нем извечно сменяется зима весной, лето осенью и все идет по законам природы, но каждый Новый год другой — он наступает в ином настрое. Он ставит новые задачи, рождает новые открытия, дерзания вселяет новые надежды.

— Счастья вам в Новом году! — говорили друг другу труженики завода и прибавляли: — Цеху же вашему быть передовым!

Встречали Новый год все вместе, в клубе.

Тосты произносились персональные и общие — за великий рабочий класс и колхозное крестьянство, за руководителей больших и малых. За всех вместе и персонально за каждого, кто был награжден к этому дню денежными премиями и ценными подарками, за успешное окончание плана прошедшего года, за новые успехи. Солнцем озарены были лица присутствующих.

Оркестр играл, и танцы, от народных до танго и фокстротов, не прекращались.

Душа всех танцев — Аня, Анечка, Анюта… В это имя вкладывалась глубина симпатий, пожалуй, всех, к такому необыкновенному существу, каким была подруга жизни инженера электростанции Устинова Володи. Сегодня он отмечен в числе лучших новаторов производства — он горд за это награждение. Внесенное им предложение значительно увеличило мощность электростанции и способствовало выполнению плана.

Двадцатидвухлетняя Аня, а настоящее имя, возможно, Аза — «дочь полей и лесов — цыганка». Так она писала в анкете, вступая в комсомол. Встретилась с Володей — студентом политехнического института на широкой, могучей реке Волге, Володя прогуливаясь по берегу реки, услышал крик о помощи, бросился спасать тонущего и чуть не остался навечно в водовороте. Еле выбрался вместе с утопающей.

Когда он привел ее в чувство и она открыла глаза, Володя в первый миг даже растерялся — на него смотрели окаймленные густыми черными ресницами два чистых светлых родника — с тревогой, тут же сменившейся озорством…

Она порывисто поднялась, чтобы бежать, но что-то ее удержало… Было ей тогда шестнадцать, а Володе все двадцать.

Статный, высокий, красивый, он смотрел на нее ласково, с удивлением и молчал. Она первая отрекомендовалась — Аня — и, одевшись, они вместе пошли по берегу Волги.

— Хочешь погадаю, всю правду скажу.

— Не надо, — мягко отводя ее руку, ответил Володя, — расскажи лучше о себе… — И Аня рассказывала а рассказывала — жизнь короткая, а рассказам ее, казалось, нет конца…

Однажды она проходила мимо школы, когда ребята играли на переменке, и так ей понравилась их одежда, веселые лица, что и уходить не хотелось, а когда к ней подошла учительница, она испугалась, что прогонят и, защищаясь, сказала: «Хочешь погадаю». А учительница вместо гадания спросила, нравится ли ей школа и хочется ли ей учиться. «Не будешь кочевать, возьмем тебя в школу, научим читать и писать», — сказала учительница.

— А в таборе житья не было. У матери без меня ребят хватает, и я осталась жить у той самой учительницы.

Все каникулы Володя проводил с Аней на берегу Волги, а затем позвал с собой в город, где он учился. Аня не возражала, не возразила и учительница, когда Володя к ней обратился за разрешением забрать с собой Аню.

Училась Аня в вечерней школе, а Володя кончал институт. Красивая, веселая нравом и находчивая Анечка была всеми любима и всем отвечала добрыми чувствами, в том числе и молодым людям. Володя переживал все молча, а по окончании института женился и вместе с Анечкой приехал на завод.

Высокограмотный инженер, знающий свое конкретное дело, Володя пользовался уважением и авторитетом на работе. Но веселая, всегда легкая и радостная Анечка впитала в себя, видимо, и его веселье. Он всегда был задумчив и грустен.

При клубе инженерно-технических работников Аня руководила кружком танцев, и посещали этот кружок, кажется, все — от молодых техников до коммерческого директора.

— Даже начальник нашего цеха, которая, кажется, из цеха не выходит, и то танцы в выходной день не пропускает, — говорили работники сталелитейного, и это была правда.

Аня с таким увлечением сама танцевала и других обучала, «разве только чурбан не затанцует, глядя на нашу Анечку», — говорил начальник планового отдела.

И сейчас танцы открывала Анечка — у нее есть свои характерные сольные номера — это вступление. Заводской оркестр, кажется, отдает все свое умение в момент, когда Аня «цыганочку» пляшет. Она же и открывает с каким-нибудь партнером и общие танцы. Сейчас она вышла в паре с нашим Леней. Играют вальс бостон. Володя не танцует, а может, он Аней любуется — нет, он сидит и страдает, видимо, ревнует, но лишить Аню удовольствия танцевать не хочет.

Вот и он улыбается, видя, как она с Трифонычем пляшет гопака. Она легко, кажется, парит в воздухе, а короткая юбка «солнышко» волнами вьется вокруг, подчеркивая тонкую талию, белая кофточка оттеняет черные как смоль волосы, кудрявые, густые, они лежат на плечах, перехваченные алой красной ленточкой с крошечным бантиком. Лакированные туфельки на пуговичке с перепоночкой, на небольшом каблучке, только мелькают, отражая свет электрической люстры…

— Вот это Анютка дает гопака, куда с ней сравниться, — слышатся возгласы.

— И впрямь, куда и кому с ней сравниться!

Все любуются ею, но злая зависть шагает рядом с добрыми чувствами, а сплетни мчатся быстрее танца.

Анечке все это невдомек и ни к чему.

— Володю жаль. Хороший парень, — только и слышны вздохи кумушек, да порой и не кумушек. — Только плясать и умеет.

«И чем она только привораживает всех?» — поджавши губки, шепчет одна другой.

Ох эти злые языки! — Она прекрасная лаборантка. Лучшие и самые точные шлифы делает и хорошо учится в вечернем техникуме. «Она настоящий производственник», — говорят о ней сослуживцы. — «Она какая-то особенная», — говорят о ней, и тем лучше…

Не за что ее осуждать, — хотелось бы все это вслух сказать, да нельзя, не те условия, а надо бы…

В разгар веселья в клубе вдруг погас свет. Кто-то крикнул: «На электростанции — пожар!» Все кинулись к заводской проходной. Володя бежал первым, а за ним… Анечка, обгоняя всех.

Бежали и мы — раз нет тока, значит, остановлена работа кранов, а значит, и цеха. Но в цехе работа шла нормально. Оказалось, пожаром охвачена была металлографическая лаборатория, и так как она была на одном щите с рабочим поселком, то и его отключили. Вскоре пожар ликвидировали, а на утро в заводской газете сообщалось о мужественном поступке комсомолки Анечки, которая при виде горящей лаборатории бросилась к ней, разбила окно, где стояли дорогостоящие приборы, и, сняв со стенки огнетушитель, начала тушить пожар до прибытия пожарной команды.

Анечка обгорела, но дорогое оборудование спасла. Она лежала на больничной койке, вся голова и лицо в бинтах, только ясные озорные глаза смотрели приветливо на всех, а посетителям не было конца… С обожанием она смотрела на Володю, он не отходил он ее койки.

— Лучше бы ты нож мне в сердце всадил, чем допустил такую аварию, — сердито выговаривал обер-мастер бригадиру слесарей, когда водой залило опытное днище. И это было не просто сказано: днище решало успех общего, а во имя его никто жизни своей не щадил.

Мастер Хроничев определял хорошую работу сталеваров.

— Если вдуматься, то это значит защищать интересы революции, — и бригада шла на смену, как на штурм, и выполняла и перевыполняла план.

— Научившись считать, беречь материалы, инструмент — станешь настоящим воином за социализм, — призывал к экономии государственной копейки комсомолец Витя Зарубин.

Газеты и плакаты призывали:

И счет каждой тонне металла начался с первого дня нового года.

На бюро горкома партии обсуждался план работы нашего цеха.

Секретарь горкома Анатолий Федорович, инженер-машиностроитель, досконально знал промышленность города и все его огромное хозяйство, часто бывал у нас на заводе, во всех цехах, по-деловому вникал в наши нужды. Рабочие завода, встречая его, шутя говорили: «Придется вас, Анатолий Федорович, в наш штат зачислить».

Среднего роста, широкоплечий, с умными карими глазами, он был всегда спокоен, тактичен и вежлив. В его присутствии никто не пытался «показать» себя, только о деле шел разговор, и никакого хвастовства, пустых фраз. Вот почему к встрече с ним все готовились очень тщательно: «Не то Анатолий Федорович посадит на чем-либо». Но он вовсе не задавался целью, как иные руководители, непременно «посадить» тебя на чем-либо. А вот глубоких знаний своего дела — этого он требовал от каждого.

После моего доклада секретарь горкома заметил:

— Это правильно, что вы занялись вопросами более полного извлечения ванадия из чугуна. Стране нужен этот металл. И надо работать так, чтобы ни один грамм его не был потерян.

Слова «нужно» и «надо» давно уже воспринимались нами, как приказ страны, партии. И вскоре был разработан проект строительства дополнительных конвертеров.

Но это было потом, а тогда один из членов бюро спросил: «Расскажите, в чем секрет успеха вашего цеха?»

Вот так вопрос!

Как же сразу и коротко ответить на него? В чем секрет? Да и может ли он вообще быть в таком большом деле?

Мысленно оглядываюсь назад, в прошлое. Вот начало — тот же цех и тот же коллектив. Слышатся слова обер-мастера: «Так жить больше нельзя». И вот переходящее Красное знамя, завоеванное этими же людьми, и слова того же обер-мастера, когда он принимал знамя: «Жить надо только так».

А пришли мы к этому ценой неимоверного напряжения нравственных и физических сил, которое возможно лишь тогда, когда люди воодушевлены великой целью. У нас в стране была такая цель: на глазах всего мира мы создавали новое социалистическое общество, отсюда — и полная самоотдача, и горение, и удесятеряющий силы энтузиазм…

Творчество делало труд радостным.

Да, сложно и, кажется, невозможно коротко ответить на такой вопрос. Одно ясно: борьба за выполнение плана — это организованная и умелая работа коллектива. Ее надо изучать, обобщать, надо обмениваться опытом с другими цехами, предприятиями. Анатолий Федорович слушал, как всегда, внимательно и предложил организовать городской семинар обмена опытом цеховых, заводских руководителей, партийных и профсоюзных работников.

— Ведь жизнь наша многообразна, если работать в одиночку, и не уследишь за ней, не заметишь и не воспользуешься тем хорошим, что рядом с тобой.

Анатолий Федорович что сказал, то и сделает. И вот семинар производственной жизни, как его именовала местная печать, заработал.

— Это, если хочешь знать, интегральное решение вопроса, — говорил мой институтский товарищ Сева, в то время уже возглавлявший крупный цех на судостроительном заводе. — Представь себе, послушал начальника строительного комбината и получил заряд самой высокой частоты.

Видимо, для подобного заряда труппу работников завода пригласили на коллегию наркомата черной металлургии. Поездка в наркомат — всегда событие, такое случается не часто. Надо не только суметь отчитаться за сделанное, но и иметь представление о перспективе, о будущем цеха, завода. На что обратить внимание, какие вопросы иметь в виду? Для тех, кто едет в Москву, важно буквально все. И вот уже исписан от корки до корки блокнот — чего не забыть, о чем сказать, где побывать.

— Смотри, наркому от меня личный привет, — наказывает Иван Николаевич. — Он, наверное, меня помнит, мы с ним в Балаклаве прямо на карьере встретились. Подошел, с каждым поздоровался за руку, поинтересовался, кто кем работает, как дела, о семье спросил… Ты вот что еще передай: слова его, что завод — основа нашей жизни, и потому о нем всегда надо большую заботу нести, слова эти мы помним. Ну и… — Иван Николаевич замялся, видимо желая точнее выразить свою мысль, с, широко улыбнувшись, вложил ее в короткое и значительное: — Одним словом, стараемся…

В наркомате встретили нас доброжелательно, по-деловому и очень внимательно выслушали. И просьб в блокноте оказалось гораздо меньше того, что посоветовали и в чем помогли.

«Ну и везет же», — мелькнуло в голове, когда меня познакомили с доменщиком Любовью Викторовной, о которой знала, что она — первая женщина, кому доверили сугубо мужскую работу — начальником смены доменного цеха. Ею откровенно восхищались: «не только начальником смены была, но и доменные печи строила, — словом, работник, прямо скажем, лучше любого мужчины», — в устах металлургов это самая высокая похвала.

Любовь Викторовна отнеслась ко мне сердечно, терпеливо и подолгу отвечала на все мои «как», «почему», «а что лучше», охотно делилась своим опытом.

На заседание коллегии шла с гулко бьющимся сердцем. Взглянула на своих товарищей — лица серьезные, сосредоточенные. Из глубины просторного кабинета навстречу нам поднялся нарком. Улыбка осветила его лицо — все страхи исчезли.

В кабинете было людно. Помимо сотрудников наркомата, здесь находились представители еще двух заводов.

К обсуждению вопросов приступили в назначенный час, минута в минуту. Но вот речь зашла о расширении нашего сталелитейного цеха, и записи и подготовленные дома материалы не понадобились. Не пришлось делать и доклада — шла деловая беседа, все было по-рабочему, как мы потом рассказывали у себя.

Правда, в самые первые минуты разволновалась и заговорила каким-то чужим, низким и хриплым голосом, но под ободряющими взглядами наркома и начальника нашего главка, с которым я несколько раз встречалась до коллегии, все встало на свои места. Проект реконструкции цеха был утвержден без особых изменений. Это несколько подняло нас в собственных глазах, но голов не вскружило.

Нарком попросил нас задержаться и стал расспрашивать о работе цеха. Особенно интересовали его мои отношения, с людьми. Хохотал от души, когда рассказала, как сталеварам пришлось с моим приходом менять свой лексикон. А услышав, как мы организовали работу каменщиков и перестроили их систему заработной платы, нашел, что это заслуживает большого внимания. О Бредихине, оказывается, он уже знал и, обратившись к секретарю парткома, заметил: «Видишь, какая молодежь? Нашла партийный подход к делу и к людям, этого и обеспечило коллективу успех в работе».

Невольно вспомнился вопрос, заданный на бюро горкома: «В чем секрет успеха цеха?» Вот он, короткий и верный ответ. Умом-то я поняла: суть всего, что мы делали, именно в этом, но оценка наркома казалась завышенной и даже смутила меня. Знала: самое тяжелое — впереди, сколько еще проблем предстояло решать!

Коллегия затянулась, но быть в Москве и не сходить в Малый театр — невозможно. О билетах для нас позаботились, и вечером мы смотрели спектакль «Правда хорошо, а счастье лучше». Впечатление было огромное, но по дороге в гостиницу поймала себя на мысли, что куда с большим удовольствием посмотрела бы спектакль о жизни людей, которых вижу вокруг себя, с которыми работаю. Как хорошо выглядели бы на афише слова: «Наша правда — это счастье…»

Как ни нравилась Москва, а домой тянуло — в цех, на завод. Приятно было знать, что там тебя ждут, что ты там нужна, и тебе нужны все и все — рабочие, мастера, инженеры, клокочущие конвертеры и раскаленные слитки. Правду, счастье, смысл жизни мы находили в труде, и как не могли жить без правды и счастья, так не могли обойтись и без вошедшего в привычку творческого труда. Побольше бы таких привычек!

В сталелитейном цехе работа по графику стала системой. Мастера с часами в руках следили за производственным ритмом на всех стадиях. График открывал простор для творчества, обеспечивал ровную и производительную выдачу плавок. «Здорово пошли дела у сталеваров», — слышали мы нередко и каждодневно это чувствовали — значительно улучшил работу и весь завод. На рапортах у директора все чаще раздавались «вопли» начальников вспомогательных цехов. Но это были, так сказать, «хорошие вопли».

— Где же я возьму вам столько паровозов? Понимаю, продукции стало больше, но ведь мы-то не производим паровозы! — кипятился начальник железнодорожного цеха. И под конец сдавался: — Ладно, как-нибудь выйдем из положения.

— Тяжело, но добавим давление воздуха, так и быть, — соглашался начальник воздуходувного цеха. — Только давайте больше стали.

Трудностей стало даже больше, чем в то время, когда цех работал плохо. Но они теперь гораздо легче преодолевались — на заводе был общий производственный подъем — все горели желанием дать больше металла Родине, досрочно выполнить третий пятилетний план. Вскрывали новые резервы, работали, считали, творили, дерзали.

Переносишься мысленно в то незабываемое время и видишь, как на каждом шагу, в любом деле ощущалась направляющая, объединяющая сила нашей партии — все были в едином строю в этой битве за социализм.

На наших партийных собраниях секретарь парторганизации громко, с горделивой интонацией в голосе читал заявления сталеваров: «Прошу принять меня в ряды коммунистов. Я варю сталь и хочу быть среди передовых в этом деле».

Таким же было и заявление Бредихина, теперь уже мастера.

Для металлургов самая тяжкая пора года — зима. Как ни утепляй водопровод, как ни борись с заносами — то на путях, то во время ремонта агрегатов неизбежно возникают острые, а порой и аварийные ситуации. Надо закрывать и утеплять то, что должно быть доступно в работе, неусыпно следить и как можно оперативнее ликвидировать перебои с подачей материалов и отправкой готовой продукции. И когда наступает весна, металлурги встречают ее с особой радостью.

В один из светлых весенних дней смена мастера Хроничева наметила рекордную выдачу стали.

— Опомнитесь, ребята, такого еще никто не давал, а у вас не очень-то вольготно с конвертерами, — уговаривал Иван Николаевич.

А бригада в один голос: «Обгоним Трифоновича, только бы транспорт не тормозил».

На такую работу бригада должна была быть обеспечена бесперебойной подачей материалов и уборкой отходов производства. Транспорт был теперь определяющим. За ним и надо было проследить.

И тут с рельсов сошла тележка со шлаковой кадкой. Нужно срочно поставить ее на колеса, чтобы освободить железнодорожные пути. В таких случаях немало появляется советчиков, их подают и те, кто ничего не понимает, «для пущего авторитета»: «Подложи башмак вот отседова сюда». Пострадавшему, естественно, невдомек, «откедова и куда», а советчик показал свое «понятие» да и ушел. Мы старались отправлять подальше этих бесполезных советчиков.

Заведующий конторой цеха уже в который раз окликал меня, а я все отмахивалась: «Подождите…» Наконец тележка с кадкой встала на место. И только тогда я вытерла руки протянутой кем-то ветошью, и раздражения как не бывало. Поздоровалась с Алехиным, он почему-то тоже оказался здесь, извинилась перед заведующим конторой. Он хороший, добросовестный работник, из тех, кто живет жизнью цеха, прекрасно знает все привычки и особенности характера мастеров, начальников смен и готов, кажется, все отдать тому, кто способствует хорошей работе. По выражению его лица я догадалась, что он хочет сказать что-то важное, но Сергей Петрович Алехин, не дав ему и рта раскрыть, вдруг обнял и расцеловал меня со словами: «Поздравляю! Поздравляю тебя…» С опаской взглянула на Алехина, — с чего бы это он? — смотрю, здесь уже и заместитель мой, и механик цеха, и Лазарев, торопится сюда и Евдокия Тихоновна… А Алехин протягивает телеграмму наркома, и глаз непроизвольно выхватывает подчеркнутые синим карандашом слова о моем награждении орденом Ленина.

В первый момент слова эти до моего сознания не дошли. По инерции смотрю, все ли нормально на путях, автоматически отвечаю на поздравления. Первая мысль — за что?

Да, мы трудились, отдавали заводу все свои силы. Добились как будто бы неплохих результатов. Но ведь есть еще и недостатки, их немало — можно работать больше, лучше. О награде никогда не думала. Поощрять других вошло в привычку, а о поощрении для себя и не помышляла.

Алехин, видимо, поняв мое состояние, поспешил показать вторую телеграмму с фамилиями награжденных товарищей по работе. И тут только пришла радость. Я поняла — вначале сердцем, а уж потом разумом, что в жизни нашего завода и в моей жизни произошло что-то очень значительное. Это сильно взволновало меня, мне надо было побыть одной, собраться с мыслями. Пытаясь хоть как-то унять волнение, я, по своему обыкновению, стала быстро ходить взад-вперед вдоль железнодорожных путей цеха. Вихрем неслись мысли о цехе, о людях, о прошлом и настоящем, ничего не додумывалось. Орден Ленина!

И в голове только одно имя — Ленин, Ленин. Перед глазами раннее морозное утро, причудливые ледяные узоры на стеклах, печки холодные, и мы холодом скованы. Это — январь 1924 года:

— Дети, нашего Ленина не стало… — Спазмы сжимали горло Веры Александровны, она замолчала, а слезы текут по щекам, падают на фуфайку, пробираются за ворот, идут от сердца, падают свинцом на сердце.

Мы слушали, широко открыв глаза. Те, кто был постарше, поняли, что за горе обрушилось на всех: «Нет больше Ленина».

— Владимир Ильич тяжело болел, — продолжала наша мама. Она стояла перед нами в валенках и фуфайке, подпоясанной солдатским ремнем, с непокрытой головой. Глаза печальные, голос дрожал. — Нет его больше среди нас, но он жив и вечно будет жить.

Вздох облегчения вырвался из детских сердец, а Вера Александровна уже говорила громче, и глаза ее теперь горели.

— Такие люди не умирают, они вечно живут в делах своего народа.

Пусть нам не все понятно, зато самое главное мы уяснили: Ленин вечно живой!

— Надо, дети, учиться по-ленински, работать и жить по-ленински.

И это нам тоже ясно.

Мы стояли напротив городского комитета партии, когда хоронили Ильича. Пять минут никто из нас не шелохнулся, а траурные гудки завода и электростанции, гудки паровозов и машин проникали в самую душу. Мы молча клялись — жить по-ленински.

Мы вступали в пионеры и клялись быть верными сыновьями и дочерьми Ленина. Любое задание партии и комсомола выполнять по-ленински.

Мы вступали в комсомол, и снова звучала наша клятва: быть верными помощниками партии, каждую мысль и каждый свой шаг сверять с Лениным. Свято выполняли ленинский завет: «Учиться, учиться коммунизму».

Мы вступали в Коммунистическую партию с именем Ленина на устах и в мыслях и клялись жить ленинскими идеями, нести их людям и претворять в делах страны.

Мы работаем, а в сердце — Ленин, его наука. Трудиться по-ленински — значит, полностью отдавать себя общему делу во имя народа. В этом смысл нашей жизни.

Орден Ленина… Меня охватило горячее чувство радости за все, чем живем и дышим. За Родину-мать, которая открыла широкие пути-дороги тем, «кто был ничем», а ныне становится «всем».

В решениях XVIII съезда партии было сказано, что черная металлургия остается основой роста промышленности и всего народного хозяйства. Это обязывало к еще лучшей работе, и металлурги не жалели сил, претворяя в жизнь решения партийного съезда.

Заслуги металлургов перед Родиной были отмечены правительственными наградами. В числе других, орденами и медалями награждена была и группа работничков нашего завода. Случилось это весной.

Высокие награды группе наших товарищей были восприняты на заводе как награды всему коллективу.

— В честь такого большого для нас праздника выдали тридцать одну, тридцать вторую не успели закончить, — от имени бригады докладывал Хроничев.

— Мать честная, это же представить надо такое дало! — сдвинул кепку на затылок Иван Николаевич. — Само правительство, партия работу нашу заметили… Гляди, как нас оценили — самым высоким баллом выделили нашего начальника. Ну, дочка, еще раз тебя поздравляю и всех нас тоже, — трижды поцеловавшись со мною, он вытер темным платком повлажневшие глаза.

Они сегодня, эти слезы радости, не раз приходили, снимая несколько внутреннее волнение.

Вечером в рабочем клубе состоялось общее торжество всего заводского коллектива. Организованно приветствовать пришли пионеры, ученики ФЗУ.

С поздравлением выступила четырнадцатилетняя Вера — дочка рабочего аглофабрики, и, забыв подготовленную речь, вначале растерянно посмотрела на всех в зал, а потом «выпалила»: «Я хочу поздравить всех, кому награду дали, и поздравить с Первым мая!» — хохот поднялся на весь зал, а она выждала и продолжала: «Что же вы смеетесь? У всех нас праздник сейчас такой же светлый, как Первомай!» И за эти слова наградили Веру Логинову самыми щедрыми аплодисментами. Они — эти слова — выразили настроение всех присутствующих.

— Правильно Верка наша сказала — праздник у нас сегодня, да какой! — еще не дойдя до трибуны, на ходу начал говорить Матвей Федоров, старший горновой доменного цеха. — Идешь на работу, смотришь: на доске Почета новая фотография стахановца — душа радуется. Прибавился, значит, хороший работник. Ведь стахановец — делу успех. А теперь, глянь-ка, куда дело дошло — наш труд в орденах наших товарищей. Можно сказать, завод блеснул на всю страну, вот оно что. Как же не праздник, самый что ни на есть праздник!

И снова Москва! Кажется, повторись эта встреча с ней, бесконечное число раз — она всегда волнует и радует. Всегда она добра и широка, как и само название — Москва, которое произносится Щедро от полноты сердца.

Она светла своими витринами, улицами и площадями и вся светит, словно рубиновые звезды Кремля.

Она шумит, гудит, поет, спешит. И тебя в ней несет, как на крыльях.

Ее темп жизни — это темп наших гигантских пятилеток, это темп нашего роста, это темп строительства новой жизни, нового мира.

Стоит только ступить ногой на землю московскую, как мысли, стремления, мечты тянутся ввысь, пассивное созерцание здесь невозможно.

История, сплетенная с действительностью, рождает самые светлые надежды и стремления — трудиться, умножать эту силу и красоту нашей жизни.

Сегодня солнечный, светлый день. Небо чистое, не омрачено ни единым облачком. По брусчатке Красной площади шагают представители металлургов всей страны, держат путь в Кремль.

Знакомства, встречи, поздравления, и наконец все стихло — в зал вошел Михаил Иванович Калинин.

Первыми получают награды Иван Григорьевич Коробов и три его сына. Горячими аплодисментами встречает зал эту замечательную семью, семью богатырей советской металлургии.

Вот вызвали и меня. Иду к столу президиума с одной мыслью — не забыть взять орден и все, что к нему полагается, так, чтобы правая рука оказалась свободной и можно было ответить на рукопожатие всесоюзного старосты. Слышу и стараюсь запомнить хорошие слова Михаила Ивановича, жадно всматриваюсь в родное лицо…

Вечером нас чествовали в зале ресторана «Метрополь».

— Москва, Кремль, награды — все это заряд такой силы, что он останется на всю жизнь, будет помогать в работе и умножать успехи металлургов, — сказал в своем выступлении Митя, бывший наш институтский парторг, с которым мы встретились при вручении орденов и не расставались все эти незабываемые дни.

А на заводе, когда вернулись из Москвы, ловили каждое наше слово. Вопрос за вопросом, нескончаемые просьбы поточнее описать членов правительства. Рабочие внимательно рассматривали и передавали из рук в руки групповые снимки, сделанные в Кремле. «Все такой же Михаил Иванович», — говорили одни, а другие возражали с лаской в голосе: «Нет, вроде малость постарел». — «Да брось ты, что мелешь-то, все такой же, как и был».

Мы во всех подробностях рассказывали о поездке, а голова снова полна заботами о производстве. Все мы восприняли награды как своего рода аванс за хорошую работу в будущем.

Глава тринадцатая

У некоторых жизнь течет приливами и отливами. Нахлынут дела, затопят по горло, и потом спад, некоторое затишье. У нас же в цехе, если сравнивать его с морем, бил прибой. Непрерывной чередой ударяли волны заданий, и мы не только от них не уклонялись, но и сами старались их увеличить. Казалось бы, текучке и всякого рода хлопотам нет конца и края, некогда оглянуться вокруг, поразмыслить о завтрашнем дне. Но так могло показаться только непосвященному. У нас постоянно рождались новые замыслы. Цех был как бы в безостановочном движении, ни на минуту не прекращалось биение мысли, не было лишь покоя. И нам нравился этот прибой, никто не хотел штиля.

Мы по-прежнему варили сталь, но варили ее лучше, дешевле, больше и к тому же, осваивали теперь новые марки стали, которые были гораздо сложнее предыдущих. Много времени и сил отнимало расширение производства: строили еще два конвертера, средства для этого были отпущены наркоматом.

— Вот пойду на новый конвертер, и уж до конца, — заранее бронировал себе новое рабочее место Бредихин, с нетерпением ожидавший завершения строительных работ.

— Хороший мастер, легко с ним. А главное, завсегда спокойный, — говорили в его бригаде.

— По-новому жить начал, — не скрывал своей радости, Бредихин. — Цель появилась: выйти с бригадой на широкую дорогу. Хватит мне в новеньких ходить. — И, понизив голос, добавил, вроде по секрету: — Мы, товарищ начальник, надумали на крепкой стали обогнать первую бригаду.

Жил теперь Алексей с большой мечтой — значит, интересно жил. А Евдокия Тихоновна чуть ли не совсем переселилась к нему и помогала, как родному сыну, растить дочку.

— Как маленькая моя тезка поживает? — поинтересовалась я, заглянув в будку подъемника к Евдокии Тихоновне.

— Видишь, как оно обернулось, привыкла к девочке, все равно, что внучка мне она. Вот женится когда Алексей, заберу ее к себе.

Я представила себе, как оживет уютная комната этой труженицы с появлением ребенка, и пообещала приходить в гости.

— Чего доброго, улетишь скоро от нас, до гостей ли будет тебе, — с сомнением покачала головой Евдокия Тихоновна.

— Странно, — подумала я, — сговорились они, что ли? И Иван Николаевич тоже на днях сказал вскользь: «Когда-никогда, а с цехом расстаться тебе придется».

— Нет, — ответила я, — крылья еще не отросли, никуда от вас не улечу.

Ответила — и думать забыла об этом разговоре. Но вскоре на завод приехал секретарь обкома. Зашел к нам. Расспросил о делах, а перед самым уходом как бы невзначай: «Пора, пожалуй, испытать свои силы на более крупном деле». И хотя разговор был неконкретный, он насторожил. Секретаря обкома не решалась просить, чтобы пока не разлучали с цехом. Вскоре меня вызвали в Москву и предложили стать ни более ни менее как директором нашего завода.

Никакие доводы, никакие мои отговоры не помогли.

Прощание с цехом чем-то напоминало мой отъезд в «неизвестность», когда прощалась с Домом рабочего подростка. Годы совместной работы сдружили нас — и сдружили крепко.

— Сказать по правде, то все эти годы шел я в цех с радостью, скучал без него. Радовался хорошему, печалился, когда непорядок какой получался, — говорил Иван Трифонович. — Думаю, потому так случилось, что мы стали хозяевами цеха. Решали все вместе с начальником и в то же время ощущали крепкую руку. Хоть и приятно, что начальник наш стал директором завода, но и жаль…

Я, конечно, понимала: сколько ни уделяй теперь внимания цеху, непосредственной связи с каждым рабочим, с каждым его производственным участком уже не будет. И тоже жалела… А рабочие все выступали.

— Вот что, люди добрые, я вам скажу. Тружусь здесь девять лет, характером, если подумать, человек я мягкий. Завсегда безответный, и вроде, меня никто не знал. Но как назвала меня начальник цеха не просто по имени; а Мокей Иванычем, меня, значит, шлаковщика, который, все считали, только руками работает, а головой — ни-ни, и замечали мою работу, только когда вдруг задержка какая выходила, а так — вроде и нет меня в цехе. Так вот, с той поры, скажу я вам, и сам другой человек стал, — взволнованно говорил Мокей Иванович. — Раз мне доверили других обучать, и сам учиться начал. Больше и дальше видеть стал. Напарник мой говорит: «Ты, Мокей, скоро готовый мастер канавы». А корень всему — уважение к рабочему человеку. Вот за это вам, товарищ начальник, наш низкий поклон.

Каково слушать такое? Подошла к Мокею Ивановичу, крепко пожала его честную рабочую руку и поблагодарила за науку жизни, которую получила в цехе от многих рабочих, в том числе и от него.

Мы в работе настолько привыкли друг к другу, так понимали один другого и помогали друг другу, что даже мои депутатские дела в немалой степени стали делами нашего коллектива. Производству руководитель отдает почти все свое время, без остатка, депутатская работа тоже требует внимания и времени. Эти две огромные обязанности надо было как-то совместить, и поскольку я чуть ли не жила в цехе, то, естественно, не упускала случая посоветоваться со старшими товарищами, как и что ответить избирателям, как лучше выполнить их просьбы.

Евдокия Тихоновна, Иван Николаевич, Самусий Карпович, да и другие рабочие были в курсе чуть ли не всех моих депутатских дел. Бывало, кто-либо скажет:

— После вашего отчета долго ломал голову, как же быть с парнишкой, что от родителей убег. Раз они пьют и его, можно сказать, ни за что ни про что дубасят, так не лучше ли его в детский дом?..

Когда избиратели-рыбаки попросили помочь им электрифицировать поселок, в цехе предостерегали: «Трудный вопрос, а вдруг не поднять его, только людей обнадежишь?»

— Хорошо бы помочь, — с надеждой вздохнула Евдокия Тихоновна, которая прожила в том поселке двенадцать лет.

И действительно, вопрос трудный: надо было получить вне плана средства на строительство новой подстанции. Помогали нам многие, в том числе нарком рыбной промышленности. Причем, просьбу в наркомат подписывали и рабочие рыболовецкого колхоза и сталевары.

К годовщине Октябрьской революции в поселке зажглись лампочки Ильича, заработали механизмы на рыбном заводе. Это вызвало большую радость и благодарность нашему правительству. Вместе с рыбаками торжествовали сталевары и с гордостью говорили:

— Слово сталевара крепкое, — раз взялись за дело, то до конца и довели.

Жаркие дебаты вызвал случай с пожилой работницей консервного завода. Она прислала жалобу, которая заканчивалась так: «Поймите меня, как женщина, и помогите».

Мать четырех детей, она осталась без мужа, нелегко ей было растить ребятишек. Кое в чем ей помогал сосед, одинокий мужчина, и она ему, как сказано в ее жалобе, помогала не меньше. Он вошел в ее дом. Она просила его во имя детей оформить их отношения законным браком, но он отказывался, даже тогда, когда от него родился ребенок.

По советским законам, эта женщина как многодетная мать получила право на пособие. Узнав об этом, «муж» потребовал половину денег, ведь пособие было назначено в связи с рождением последнего ребенка, а он как-никак отец…

Все в цехе по этому вопросу много судили, спорили — предложения шли, одно опережая другое. В день суда свободные от смены рабочие заполнили зал, что вызвало удивление судейских работников. Народным заседателем был обер-мастер Иван Николаевич. Ему и передали нашу просьбу, как, по нашему мнению, следует поступить с отцом ребенка.

Перед судом стоял истец, лысый, с широким лицом, с заплывшими глазами. Он заискивающе глядел на судью:

— Оно, конечно, несправедливо так поступать: раз уж грех случился, все надо делить пополам. Не будь того дитяти, не было бы и тех тысячев, значит, их и делить надобно про меж нами. А она: «Нет, раз отказался идти в загс, то, извиняйте, шиш с маслом получишь». Это что же получается?

В зале взрыв смеха и выкрики: «Правильно она тебе сказала, да мало! Надобно тебе на лысине шишки поставить за такое дело…»

Когда поднялась со своего места мать пятерых ребят — маленькая, круглолицая, и, стеснительно переминаясь с ноги на ногу, начала говорить, в зале воцарилась тишина.

— Нет, граждане судьи, не в тех деньгах дело, а в позоре. Но и это стерпела бы, да вот ребенка жалко, что без отца будет, а когда подрастет, то и стыда не оберегся… Он, окаянный, сначала ко мне то с одним, то с другим — зашить, либо постирать кой-чего, ну как одинокому человеку не помочь? И детей моих баловал, конфетой угостит, иной раз печеньицем. Вот таким манером и втерся в нашу семью…

Вызвали свидетелей, больше для проформы, суду уже и так все было ясно. Затем зачитали ходатайство сталеваров: не только не делить пособие, но и потребовать «от этого гражданина, фактического отца ребенка, выплаты алиментов до совершеннолетия дочери». Решение суда соответствовало этой просьбе, и зал встретил его горячими аплодисментами. А истец сгорбился и засеменил к выходу, пряча от стыда глаза.

Громко прошумела эта история. Авторитет сталеваров, подсказавших такое справедливое решение, еще больше вырос, а ко мне стали чаще обращаться со всякого рода просьбами.

Желание помогать во всем, в чем только можешь, привитое с детских лет, переросло со временем в своего рода потребность: что бы мне ни рассказывали, ничего не прося при этом, первая мысль, — как и в чем помочь человеку. Эта черта характера была подмечена моими товарищами: «Давай свое заявление, я передам нашему депутату», — говорили они знакомым и, сами того не желая, невольно увеличивали объем моей работы.

…Да, расставанье с цехом было взаимно трудным. Разговаривая с Бредихиным, пошутила: «Теперь, Алексей Тихонович, сможете иногда отвести душу крепким русским словом».

— Нет, мы уже отвыкли от этого, — искренне, вырвалось у него, — нам лучше душу отвести вашим теплым словом.

— Слова-то у меня в работе были и жесткие, я всегда опасалась, что будут обиды.

— Нет, когда справедливо за дело начальник требует, а, главное, еще скажу, требует если с толком, это обид не вызывает, а помогает в работе, — говорит стеснительный малоразговорчивый мастер Митя и, обращаясь взглядом к начальнику, продолжает: — А вот поддержка в трудную минуту — это то тепло, о котором говорит Бредихин, это то, что вызывает желание работать всегда лучше.

В один из последних дней моей работы в цехе в кабинет зашел Иван Николаевич. Уже стемнело, у меня никого не было.

— Не помешаю тебе? — спросил он. — А то, видишь ли, на людях я к тебе как к начальнику, а теперь уж и как к директору подойти должен. И поговорить по душам не получается. Но ты ведь на большое дело идешь, вижу — тревожишься, да и не диво. Но вот что… Как бы тебе это лучше сказать. Запомни — в сердце нашем ты вроде дочери. И очень тебе помочь хочется.

До прихода обер-мастера я разбирала и просматривала бумаги, ведь предстояло сдавать цех и принимать завод. Но нет важнее дела, чем слушать дорогого мне человека.

От волнения Иван Николаевич перебирал пальцами.

— Мать честная, ну, раз уж начал, скажу все, а то вдруг такого момента не будет… Есть в тебе характер, так ты его развивай. Когда для работы нужно, горой становись, не уступай, не теряй из виду то, что наметила, к чему идешь. Вот как мы с футеровкой, со смолой да и с другим — начинали и до конца довели.

Иван Николаевич поднялся, походил по кабинету и остановился около меня.

— Ты не переживай, как тогда первые дни в цехе. Теперь уж не то, за тобой коллектив лучшего цеха. Ну, а ежели трудно будет или еще что, не забывай, мы тебя завсегда поддержим…

Долго мы еще говорили в тот вечер по дороге домой. И не покидало меня ощущение, что рядом со мной идет не только Иван Николаевич, идут все те люди труда, с которыми связана моя жизнь, с первых шагов — до этого нового, ответственного рубежа.

Надо и этот рубеж взять, иначе быть не может.

Глава четырнадцатая

— Теперь вас особенно учить нечему, — говорил, сдавая мне дела, Ефим Лазаревич, директор завода (он переходил на другую работу). — Раз вы сработались со сталеварами и оседлали свой сталелитейный, стало быть, почти все «науки» руководства прошли. А вот после директорства, куда бы партия вас ни направила, идите смело. И не сомневайтесь, справитесь.

Работа любого завода сложна, а металлургического, да еще работающего на своем сырье, — особенно. Здесь и рудники, и карьеры, аглофабрика и коксохимический завод, весь металлургический цикл, начиная от производства чугуна и кончая выпуском готового проката. Трудно руководить таким предприятием. И все же страха, переживаний было гораздо меньше, чем в первые дни работы в цехе. Теперь уже ответственность так не подавляла меня. Пришло определенное умение работать с людьми и управлять производством, а главное, не покидали уверенность и решительность: раз доверено — значит, надо справиться.

Принимала завод по ходу процесса производства.

На рудниках добыча велась открытым способом, начальник горнорудного цеха встретил Ефима Лазаревича, как и подобает встречать директора, а меня — как коллегу по работе и партнершу по танцклассу. Приказ о моем назначении еще не был объявлен.

Радостно здоровались со мной комсомольцы, участники «легкой кавалерии», и мне это было приятно. Походила с ними по рудникам, а директор, уловив удобный момент, и со свойственной ему улыбкой шепнул:

— Из комсомольского возраста все-таки придется выходить.

— Не смогу, видимо, — тоже шепотом ответила я и попросила записать в акт, что многочерпаковый экскаватор требует смены большой шестерни и ведущего вала, что желательно перевести ковшевую раму с цепной передачи на передачу тросом и что сама рама также требует капитального ремонта.

— Откуда такая осведомленность? — На лице бывшего директора удивление.

— От комсомольских дел, Ефим Лазаревич.

— Вот оно что!.. Раз так, думаю, нам здесь можно больше не задерживаться.

Ефим Лазаревич был доменщиком и, вероятно, поэтому, особенно ревностно относился к доменному цеху. Вообще, доменщики, как правило, считают себя главными металлургами, а сталевар для них как бы ниже рангом. Не вступая в полемику о значении той или иной профессии в металлургии, осматривала доменный цех все же со своих позиций. Конечно, с ходу доменные печи не изучишь, но что от них нужно заводу, сталеплавильному цеху, — понять под силу и сталевару.

Начальник доменного цеха — человек с быстрой реакцией, по его отношению чувствую, он смекнул: идет сдача и приемка завода. Когда я попросила записать в акт, что на многих кауперах постройки 1898 года старая насадка с недостаточной поверхностью нагрева, что в пролете разливочной машины необходимы капитальный ремонт металлоконструкций и замена отдельных элементов, а здание лебедки «Отис» тоже требует капитального ремонта, Ефим Лазаревич поднял на меня усталые глаза:

— Я не ошибался, — заметил он, — когда просил назначить вас главным инженером завода.

Все это было приятно, но не столь важно. Куда важнее — тщательно изучить принимаемое хозяйство. Еще по работе в заводоуправлении мне в основном были известны слабые участки в цехах. О многих недостатках слышала на рапортах и производственных совещаниях. Побывала еще несколько раз на местах и поняла: положение с частью оборудования на заводе далеко не блестящее.

Основные положения акта о приеме завода доложила на заседании заводоуправления.

— В прокатном цехе на паровой машине блюминга разорвана байонетная рама и треснул паровой цилиндр. Живем на ежегодных капитальных ремонтах. Чтобы добиться уверенной работы завода, надо форсировать установку электропривода.

— Правильно, давно пора! — подал реплику начальник планового отдела.

— Сложное положение в воздуходувном цехе. Многие газовоздуходувные машины на предельном износе. Особое беспокойство вызывает морская водокачка. Магистраль от нее и основное кольцо для питания доменных печей уложены еще в девяностых годах, они ненадежны, а ремонтировать их нельзя — нет резерва. В основном же завод в удовлетворительном состоянии. Вас, товарищи, прошу помогать советами и делами.

На этом прием и сдача завода закончились.

— Какие-нибудь тридцать минут — и все. Несолидно, — говорили одни.

— Вот это по-производственному: поставила основные вопросы. Зачем говорить о том, что давно известно? — утверждали другие.

Такой разнобой в оценке настораживал, ведь мне предстояло сработаться, найти общий язык с работниками заводоуправления.

Это оказалось значительно сложнее, чем в цехе.

Коммерческий директор, начальник планового отдела, начальники отделов сбыта и снабжения, главный бухгалтер, крупные специалисты своего дела, обладавшие большим житейским опытом, привыкли работать с солидными и по возрасту и по опыту директорами, притом мужчинами. А тут из ряда вон выходящий случай, «девчонка на посту директора».

— Неуважение к нам, — поговаривали в кулуарах.

Некоторые подали заявления об уходе. Это был своего рода протест против «беспрецедентного явления».

Семен Михайлович, парторг ЦК, спокойный, даже немного медлительный человек, назначенный к нам, всполошился.

— Давай, поговорю с ними, — предлагал он.

Но мне хотелось обойтись без посредников.

— Правильно, что решила сама справиться. Думаю, у тебя это получится, — поддержал меня секретарь райкома.

Но «протестующие» и не собирались сдаваться. Придя в кабинет директора, отмалчивались, ерзали на стульях, опустив глаза, что-то бубнили, глядя в пол, и только однажды коммерческий директор Израиль Яковлевич заметил с некоторым удивлением:

— А ведь когда речь шла о тяжбе с соседним заводом, экономически вы верно рассудили…

Так-то оно так, но те, кто подал заявления, и уходить не уходили и заявления не забирали. Алексей Сергеевич, начальник планового отдела, пытался даже, если его вызывал директор, присылать заместителя, а когда это не «проходило», держался скованно, чем сковывал и меня, и заявления своего не забирал.

Это было затянувшееся и довольно тяжелое испытание.

На одном из наших совещаний шел разговор о реализации средств, отпущенных на капитальное строительство. Казалось бы, начальнику планового отдела, коммерческому директору, главному бухгалтеру и карты в руки, они основные помощники директора в таких вопросах. Но вместо помощи — нарочитая пассивность.

Именно это поведение вызвало бурю протеста и глубокую обиду. Я смотрела на всех, а внутри все клокотало.

Ведь речь шла о заводе, о его перспективах. А завод — это не только многотысячный коллектив, доменные, мартеновские печи, конвертеры, прокатные станы — это источник жизни, это школа воспитания творца производства — рабочего человека. Здесь рабочий приобретает квалификацию, создает материальные ценности. Инженер становится специалистом своего дела, ученый черпает знания для развития науки, обогащая ими же производство. Страна кует свое могущество — завод это родина!

Больше молчать я не могла.

— Против кого и против чего вы, собственно, протестуете?

Чувствую, что-то сжало в горле, но показать слабость нельзя. И, выждав мгновение, решила излить все наболевшее.

— Студенткой готовила здесь дипломный проект — не без вашего участия. Вместе с вами работала в аппарате, и опять-таки вы помогали мне. Отсюда ушла в цех — не без вашего благословения, немало получила от вас добрых советов. А вы, Алексей Сергеевич, еще совсем недавно утверждали, что плановый отдел наконец-то вздохнул свободно: отчеты, отправляемые в Москву, стали веселее.

Если память мне не изменяет, вам, Никодим Иванович, — я обратилась к главному бухгалтеру, — нравилась принципиальность и последовательность начальника цеха. А вы, — и я круто повернулась к сидевшему в углу коммерческому директору, — приходили к нам в сталелитейный, как сами говорили, «поправлять свои коммерческие дела». Так против чего же вы протестуете, подаете заявления об уходе? Это же ваш опыт, ваши знания, ваши дела в моей работе!

Не надо строить проблемы «отцов и детей», и вы и я делаем одно дело, а чтобы оно спорилось, нужно объединять, а не разрознять усилия. На это место меня поставила партия. Завод не мой, а наш с вами, и перед государством за него будем отвечать вместе. Мне кажется, молодость не помеха в работе, а опора, когда она творчески воспринимает опыт старших.

А работа на заводе — это непрерывное обновление знаний и созидание нового, даже если все кажется одинаково повторяющимся изо дня в день. Это, если хотите, постоянное творчество. И вы это знаете не хуже меня. Так зачем же руководствоваться ложными чувствами и этим гасить творческий огонь в работе, который так нужен нам всем… Вот и прошу вас помочь мне в такой именно работе… А теперь давайте поговорим о делах… — И я рассказала о новых задачах, поставленных перед заводом наркомом черной металлургии.

Сразу почувствовала: обстановка разрядилась, а присутствие парторга ЦК и секретаря райкома партии, их деловое участие в заседании, а не заступничество за молодого директора, — сгладили взаимную неловкость.

Остальное сделали работа, время и еще раз работа. На заводе нельзя долго «ссориться». Сама жизнь не позволяла такой роскоши — терять драгоценные дни и часы на высосанные из пальца проблемы. Общее дело снимало накипь надуманных конфликтов, сближало людей, если только они не упрямствовали в своих заблуждениях. И не заметила, как сработалась со встретившими меня в штыки.

Легче наладилась работа с конструкторским бюро, с лабораториями, отделом главного механика, энергохозяйством — здесь действовал главным образом инженерный язык и сработанность наступила как-то сразу.

С начальниками цехов мы продолжали ту же производственную дружбу, которая давно установилась у нас в работе.

— Удивительно, как сразу нашлась естественная разгранлиния между начальником и подчиненными, — говорил Семен Михайлович.

Страна требовала новых марок стали, поступали заказы на новые типы рельсов сложного профиля. На изготовление шпунтов Лакована и Ларсена — они должны были соединяться так плотно, чтобы в зазоры не просочилась вода.

— Такой прокат можно приравнять к механической обработке, малейшая неточность — и шпунты не соединятся, замка не получится, — говорит главный калибровщик, «мозг прокатного дела», как называли его прокатчики.

Илья Семенович — крупный практик, в помощь ему выделен молодой инженер-конструктор. «Я еще не успел рассчитать теоретически, — удивлялся он, — а Илья Семенович уже шаблоны сделал».

Высокий, грузный, всегда с бритой головой, «чтобы дышала», этот человек с рабочей смекалкой достиг, кажется, высшего умения, но учиться не перестал.

— И не имею права переставать, — заявлял он.

Что ж, это нам на руку, сейчас многое зависело от прокатного цеха.

— Задание не снижено, профили сложные, а сколько времени потеряем на освоение, — сетовал начальник цеха. — Надо перевыполнять план за счет других профилей. — И настороженно посматривал, как среагирует директор завода, не «пожалеет» ли.

Мне понятен этот «ход конем», мы хорошо знаем друг друга.

— Нет, скидок не будет. План учитывает выпуск продукции по заказам, а не по валу. Знаю, знаю что скажете: «Паровая машина ненадежна, цилиндр треснут, наблюдается движение рамы на фундаменте…» — все это известно, а план надо выполнять.

Постройка же электропривода для блюминга вместо паровой машины — это задача всего завода, и мы ее вместе будем решать.

А в разработанном и утвержденном ранее техническом проекте Ильгнера (это и есть электропривод) приходится кое-что менять, добавлять. КБ занято только проектом, но конструкторов у нас не хватает, им трудно.

— Мы не можем уложиться в такие сроки, ведь это творческая работа, — доказывал начальник КБ.

Большой специалист, он любит порисоваться. Хорошо, не будем лишать его этого удовольствия. Выражаем ему полное свое сочувствие, однако жесткие сроки не меняем. И конструкторское бюро работает, не считаясь со временем и, конечно, творчески, ведь установка Ильгнера — мечта всех, кто понимает работу завода и любит ее. А на каждом участке, в том числе и в КБ, есть энтузиасты, патриоты завода.

Сколько нитей приходится теперь держать в руках! Пора начинать строительство, а строителей мало, мало и материалов, оборудования.

— Вы собираете оборудование со всего района, боюсь, каждый даст «на тоби, божэ, що нам нэ гоже», а мы потом расхлебывай, — всякий раз дудел, встречаясь со мной, начальник строительства, довольно инертный человек, который на любой конкретный вопрос давал один ответ: «Якось воно буде».

Так дело не пойдет! Вместо него решили назначить начальником строительства молодого инженера, который, как уверяли хорошо знавшие его товарищи, спит и во сне видит стройку. Когда он вошел в кабинет для переговоров и представился: «Юра», Семен Михайлович многозначительно посмотрел в мою сторону, а начальник ОКСа даже заерзал на стуле.

Точно такой, как и мы в первое время, когда приехали на завод, — в сердце огонь и стремление быстрее воплощать это творческое горение в работе. А по имени отчеству никак себя не мыслили…

— Садитесь, Юрий Васильевич.

Краска залила лицо инженера, но глаза его полны решимости. Мы заговорили о деле, и Юра уже не сидит, а стоит и, оказывается, у него уже продумана вся организация стройки, и правильно продумана, а, главное, никаких иждивенческих настроений.

— Понимаю, рабочих рук не хватает, но, думаю, можно будет молодежь привлечь.

Секретарь заводского комитета комсомола кивком головы дает ему понять, что поможет, и делает какие-то пометки в блокноте.

Здесь же и давний наш знакомый Евгений Андреевич, отныне заместитель начальника строительства.

— У меня, видите ли, есть знания, работать я люблю, — сказал он, когда ему была предложена эта должность, — но нет того огня, что у вашего поколения. Вы тогда, в поезде, были правы, я много об этом думал, но сейчас не о том разговор… Я принимаю ваше предложение и готов хоть завтра приступить к делу.

Сейчас Евгений Андреевич излагает план подготовки площадки под фундамент. Необходимо перенести в другое место газопровод, идущий к нагревательным устройствам блюминга, воздухопровод, паропровод, гидравлику… И все это — не останавливая цехи.

— Мы тут с Юрием Васильевичем составили расчеты, — Евгений Андреевич передает материалы Юре, а тот уже знает их назубок, докладывает со знанием дела. Приказа о его назначении еще нет, но Юру интересует не приказ, а работа, сама стройка.

В строительстве использовали, главным образом, внутренние, так сказать, ресурсы. Стройка была объявлена комсомольской. Комсомольцы готовили площадку под фундамент, рыли траншеи.

В один из дней я позвонила Севе и попросила его приехать на завод. Мне хотелось повести его на участок, где как раз переносили газопровод и где работами руководил Евгений Андреевич.

Это было великолепно! Евгений Андреевич в неизменной белой рубашке и галстуке висел на газопроводе и показывал монтажникам, как и что делать.

— Да, ничего не скажешь, бытие определяет сознание, — произнес Сева, как бы подводя черту под давним нашим спором в купе вагона, когда мы, после защиты диплома, ехали на завод.

Главный механик завода, человек спокойный и собранный, сутками пропадал на стройке.

— Представьте, сколько работаю на заводе, не знал из-за этой паровой машины покоя. Паровой цилиндр поддерживали только капитальным ремонтом. Поэтому, Сергей Гаврилович, вы сейчас мой бог, — льстил он начальнику отдела капитального строительства, у которого, как, видимо, и у всех строителей, всегда все «горит», но тушить они особенно не спешат. Впрочем, сейчас положение несколько иное.

— Мы привыкли, что нас всегда ругают и не очень-то помогают. Пожалуй, первый раз на заводе организована такая помощь строителям.

Развернулось строительство и в сталелитейном цехе. Я бываю там каждый день и обязательно прохожу через нашу рабочую площадку. Нет-нет да и посмотрю в стекло на плавку. Скучаю по цеху…

Первое время мастера и обер-мастер цеха со всеми просьбами обращались только ко мне, даже ночью. И отказать было невозможно. А это задевало нового начальника, довольно щепетильного человека.

— Отходить тебе надо от цеха, и как можно решительнее, — советовал Семен Михайлович.

Я и сама понимала, что надо, но… Дмитриевский, Иван Николаевич, Иван Трифонович, Самусий Карпович вовсю пользовались тем, что я ревностно следила за цехом и в советах отказать не могла.

— Мы к вам в часы приема, — говорили они, — так что никаких нарушений.

Строительство конвертеров возглавил сын Ивана Николаевича, окончивший, без отрыва от производства, техникум, энергичный, понимающий, как важно ввести в работу новые конвертеры, и вообще, что нам, сталеварам, надо, — он работал по-отцовски. Будущее здание сооружалось так быстро, что как снабженцы ни надрывались, не успевали доставать материалы.

— Кровью обливаемся, но как при таких темпах обеспечить подвоз щебенки и цемента? Мы же не строительная организация!

Интересы дела требовали срочно передать функции снабженцев работникам промстройучастка, но они — не «свои», не чувствуют, как нам нужны эти объекты. Разве им угнаться за нашими темпами? И работники аппарата заводоуправления жили «как в бешеном вихре», — говорил коммерческий директор.

— Даже двигаться все мы стали быстрее. Вы знаете, я теперь по коридору в отделы не хожу, а бегом бегу, у меня такое чувство, что именно сейчас мы построим лестницу к небу, чтобы заглянуть в иные миры…

Заявление об уходе давно им взято и уничтожено.

Стремление ввысь было большим глубоким чувством всего коллектива, но помех, трудностей на пути было не меньше, а главное — недостает рабочих рук! Текучесть на заводе, правда, уже не такая, как раньше, но все равно больно бьет по нашим планам. Значит, надо улучшать условия труда, совершенствовать систему оплаты, внедрять малую механизацию на трудоемких работах.

И вот рационализаторы собрались на конференцию «по малой механизации».

— Речей громких здесь не надо, — говорил главный механик. — Нужны светлая мысль, горячее желание и добрые руки. Только это поможет нам облегчить труд и сократить число рабочих на трудоемких участках.

«Коллективный талант» завода — могучая сила. Довольно скоро в цехах высвободилось немало людей, которых мы могли использовать по своему усмотрению.

На помощь к нашим строителям пришли рабочие соседних совхозов и рыболовецких хозяйств. Секретарь горкома пожурил: «Руководители рыболовецких заводов и колхозов жалуются на вас. Приехали, говорят, такие горячие речи повели, что все, особенно молодежь, рвутся на заводские стройки». Но другого выхода не было: и строить надо и отрывать от основного дела своих рабочих нельзя — пострадает производство, а его надо увеличивать. Кроме новостроек, надо улучшить и поверхность нагрева на кауперах, заменить насадку старой конструкции на современную насадку и этим повысить производительность доменных печей, в ином случае сталелитейный задержим.

Трудность в том, чтобы, не снижая производительности доменных печей, поочередно останавливать на реконструкцию каупера, и все та же проблема рабочих рук. С трудностями приходит и решимость их одолеть — производительность доменных печей должна быть увеличена. И начинается мобилизация каменщиков не только внутри завода, но и за его пределами. Каменщики — члены и кандидаты партии — добровольно работают вторую смену на кауперах независимо от постоянного места своей работы. И с ними почти все каменщики завода. «Работа не идет, а кипит», — говорит мастер.

Порой кирпича не хватает, некому разгрузить, и доменщик Боровик во главе с молодежью, с партийным активом сам производит разгрузку, но работу не останавливают.

— У нас теперь просто-таки дубль-завод, — удовлетворенно потирал руки новый главный инженер.

Мы работаем с ним в тесном контакте, так что начальники не бегают от главного инженера к директору. Знают: «У них все вопросы согласованы и работают они в одной упряжке».

Новостройки прибавили работы, но и в цехах бывать надо, нельзя терять связи с ними — эту науку Михаила Ефремовича забывать нельзя. Не пропустишь и совещания, необходимо принимать людей и по личным вопросам.

— Где же вы время берете? — спрашивали досужие умы.

— У суток занимаем! — И как мало свободных часов оставалось в этих сутках для себя.

На приеме у директора завода всегда полно людей, нередко они идут и к директору и к депутату одновременно. Больше всего просьб о квартирах, но как удовлетворить всех?

— Так ведь жизнь-то стала лучше, заработки теперь вон какие, люди женятся, обзаводятся семьями, и это хорошо, — говорила Евдокия Тихоновна и… тоже за кого-нибудь просила. А каково мне ей отказать?

— Уж ежели она просит, видимо, край пришел кому-то, — твердит Бредихин. Он с Евдокией Тихоновной тоже работает «в одной упряжке», если где-то «крайне помочь надо».

Жилищное хозяйство на заводе неважное, большинство общежитий глинобитные, старой постройки. Когда была начальником цеха, своими силами кирпичный одноэтажный дом построили. Молодые семьи получали комнаты, это привлекало рабочих в наш цех. А сколько неприятностей пришлось пережить, когда строили этот дом, — он возводился вне плана, не было фондов. Начальство нас ругало. Но эта ругань, как шелуха, отлетела, когда мы отпраздновали там сразу три свадьбы — в том числе Зойки и Андрея. Им дали прекрасную комнату.

Приходили на прием и по сугубо личному.

— Видите, какое дело, я с завода уходить не хочу. А так жить не могу больше. Увижу Шурку, как она из коксового вместе с Петром идет, поверите, ноги отнимаются. Вот какое дело, — глухо поведал свою печаль подручный сталевар.

Каждый человек у нас на счету, разве, можно его отпустить, тем более что и работник он хороший. И в то же время можно его понять — страдает человек. Пришлось поговорить с Шуркой. И что же? Она, оказывается, ходит с Петром, чтоб «этот крепче любил, а как же…» Предложила ей перейти в сталелитейный цех. Она согласилась с радостью: «Только пусть он очень попросит, а то еще подумает — нуждаюсь в нем». Пришлось «урегулировать» и эту проблему.

Сегодня во время приема сидит моя Броня. Она приехала повидаться на «один лишь денечек», но вот уже вторую неделю тянется этот денечек, а мы все не можем расстаться. С заводом ее познакомил Иван. «А то ты все обещаешь, но, видимо, не соберешься». Броня сидит уже третий час — посетители все идут и идут.

— Мое такое предложение: можно сделать так, чтобы мостовой кран переходил с одних подкрановых путей на другие. Тогда в одном пролете не надо держать, скажем, два-три крана. Начальник цеха ничего не понимает в этом, или не хочет понимать, вы должны сами посмотреть.

Придется посмотреть. Он раскладывает свои чертежи и с пеной у рта доказывает, что это «революция в технике», а на деле реального здесь мало, но автор уверен и считает, что только на месте все можно уяснить. И приходится идти «на место» и доказывать нереальность такого проекта.

Приходят инженеры и служащие с личными вопросами и с заботой о своем участке, о цехе, о заводе, часто очень много важного, интересного можно узнать на приеме — использовать в работе завода.

А Броня, уловив минутку, когда завделами вышел, подходит ближе и тихо, будто секрет, сообщает:

— Ты знаешь, я просто диву даюсь тому, как ты можешь охватить такое разнообразие вопросов, ты осталась все такой же «неуемной», помнишь мама тебя называла? Вот этот рабочий, что из железнодорожного приходил по поводу ремонта паровозов, ты, по-моему, направила его мысли на большое изобретение, а вообще он мне показался совершенно одаренным человеком, ты видела его глаза?

На деле все проходило обычно, но для Брони открылся новый неведомый мир, и каждый вопрос в ее воображении «целая жизнь».

Наконец передо мной последний посетитель, инженер-конструктор. Просит освободить его от работы, хочет переехать в Москву. В КБ ему отказали — объем работ велик, а конструкторов не хватает. Он жалуется на своего начальника. Увы, и директор ничем не может ему помочь. Лицо его заливает краска гнева.

— У вас… У вас есть любимчики, — голос его срывается на фальцет. Устинова отпустили, почему же я должен страдать оттого, что на заводе большое строительство.

После таких слов видеть не хочется этого инженера, но он нужен заводу. Разве сравнишь его положение с тем, что у Володи Устинова? У того больна жена, и ей предстоит серьезная операция, долгий путь лечения. Устинову нужно было переехать поближе к родным. И мы помогли ему, сами договорились с директором «Красного Октября» о переводе, проводили, тепло распрощались с ними на вокзале.

— Все равно Москва прикажет, — пугает конструктор. — Никто не простит вам этого бездушья. Вы не имеете права меня задерживать, я добьюсь своего через прокурора!

Что ж, приходится выслушивать обвинения и угрозы, однако интересы дела не позволяют ни сорваться, ни поступиться хоть в чем-то.

Броня взволнована, никак не может успокоиться:

— Это же обыватель, вредный для нашей жизни человек. И вот таких надо воспитывать?! Мне с учениками проще, я могу постепенно отшлифовывать характер будущего гражданина. А тут… Откуда у тебя столько терпения, да еще вежливо так попрощалась! Впрочем, у тебя это с детства — помню, как-то ты влезла в бочку с водой, а там битая бутылка. Ногу порезала до кости, кровь ручьем, но не пискнула, только просила Веру Александровну не расстраиваться.

Я хорошо помню этот случай, как же не помнить! Вера Александровна отругала за то, что сразу не сказала о порезе, а потом заговорила о воле и упрямстве. Те слова врезались в память на всю жизнь.

«Волю, ребята, надо в себе вырабатывать. Она помогает человеку достичь цели. Вот видите, Леня хочет рисовать, стать таким же мастером, как дядя Матюша. Это его цель. Он часто отпрашивается с прогулок, которые очень любит, иногда встает пораньше, хотя ему спать хочется. Порой ему ох как трудно, но он не бросает начатого, продолжает работать, — вырабатывает волю и многого уже достиг. А Илюша упрямится и думает, что это хорошо. Во время дежурства не делает того, что нужно, отговаривается: «не могу» или «не хочу». И ведь тоже преодолевает трудности, терпит наказания, но не для красивой цели. У него нет воли, одно упрямство…»

Вера Александровна всегда и всюду старалась научить нас преодолевать трудности. И этим закалять волю в достижении цели. То была, как поняли мы потом, кропотливая, не знающая передышек работа.

Прием закончился, в кабинете никого, кроме нас, нет, и мы вспоминаем и вспоминаем былые годы, возвращаемся в нелегкое, но такое родное прошлое.

И снова о нашей маме…

— Смотрю на Кирилла, на тебя и диву даюсь, — как много в вас сохранилось и, я бы сказала, еще больше развилось — принципов жизни, привитых Верой Александровной. Любить труд, умение не останавливаться на полпути — доводить начатое дело до конца — везде и во всем, бороться, не отступать перед трудностями. Чем больше я думаю, тем больше убеждаюсь, что характер человека — не врожденное качество, он вырабатывается средой. И какое счастье иметь на своем жизненном пути таких добрых наставников, как наша Мама.

Я слушаю Броню и вижу ее с поднятыми вверх косичками и слышу: «Эх, тяжела ты шапка Мономаха». Тогда ей было не более двенадцати…

Броня, Броня… Она рассуждает о воле других, а между тем вся ее жизнь — пример стоической воли, пример непрерывного преодоления трудностей.

Сломанная в детстве нога, слабое здоровье. Никто не думал, что она будет полноценным ребенком. А Броня любила жизнь и не хотела отставать от других. Слабые легкие? Значит, надо их укрепить, и вот мы стоим под дождем «назло простуднику». Одна нога короче другой? Броня старается не хромать, хоть это нелегко, и нужно помнить о походке, об осанке ежеминутно, ежесекундно.

Броня не выговаривала букв ж, ч, ш, щ. И опять не сдавалась, каждую свободную минуту сидела с зеркальцем в руках, следила за положением языка и упражнялась в произношении этих букв.

— Берите пример с Брониславы, — говорила. Вера Александровна. — Видите, какая она у нас стройная девочка и как хорошо декламирует… а ведь всего этого она достигла желанием, трудом — волю выработала в себе.

Видимо, вырабатывая в себе волевые качества, человек перестает их замечать как работу над собой, потому что они становятся его сутью, его характером.

Наши волевые качества связаны с принципами нашей жизни, с той светлой целью, которая требует для своего достижения воли и еще раз воли.

И проходят перед глазами годы детства, годы учебы, годы практической работы — разве можно было при всех возможностях пройти через эти жизненные рубежи без большой воли, которую надо было непрерывно укреплять и развивать? А старшие помогают и помогают, являя, собой живой пример.

«Ежели для дела нужно, горой становись, но не отступай», — эти слова Ивана Николаевича никогда не забывались.

«До самого рассвета ползли мокрые, без еды и сна, а введения, нужные о Врангеле, принесли, ведь для победы надо было», — рассказывал Филипп Иванович, участник боев за Перекоп.

Михаил Ефремович вывел железнодорожный цех из прорыва, хотя и не был специалистом в этой области. «Это нужно для дела», — говорил он.

В этих «надо», «нужно» отражена высшая воля, которая помогает достичь общей цели, претворить в жизнь высокие идеалы.

— Помнишь, у Ленина есть такие слова? — раздумчиво говорит Броня.

Надо большую волю сцементировать с высокой партийной принципиальностью, и тогда, мне кажется, мы всего достигнем…

Да, бескомпромиссная требовательность к себе, заложенная с раннего возраста, — не оставляет места покою: нас постоянно сопровождает одно чувство — сделано еще очень мало, нужно больше и больше — ведь жизнь на месте не стоит…

Значит… Значит, иначе быть не может.

Через несколько дней меня вызвали в наркомат на коллегию. Ехали втроем — с Броней, которая решила добираться домой через Москву, и с Семеном Михайловичем, парторгом ЦК. Нам повезло. Кроме нас, в купе больше никого не было, если не считать еще одного «спутника», имя которому — веселье. Условились: никаких серьезных разговоров, отдохнем хоть в дороге.

Москва встретила, как всегда, хорошо, и даже дождь не испортил настроения. Коллегию проводил новый нарком Иван Федорович Тевосян. О нем, еще до поездки сюда, мне рассказывал как-то Семен Михайлович, который в свое время работал вместе с Тевосяном на электропечах — и тот и другой были тогда еще молодыми инженерами.

— Это человек недюжинного ума… А какой у него богатейший опыт! — Вопреки обычной своей сдержанности, Семен Михайлович оживленно, с видимым удовольствием говорил о Тевосяне. — Иван Федорович ведь был в числе первых посланцев советской металлургии на заводах Круппа в Германии. Стажировался, начиная с подручного сталевара и кончая мастером. И немцы, знаете ли, не просто отдавали дань его упорству — они открыто восхищались его талантом. Очень знающий, очень деятельный и высококультурный специалист и организатор…

Особенно импонировали Семену Михайловичу целеустремленность и дальновидность Тевосяна, качества, которые, как он считал, должны быть присущи особенно руководителю крупного масштаба.

Хотя тот разговор в какой-то степени подготовил меня к встрече с наркомом, она превзошла все мои представления.

Вначале обсуждался проект Орско-Халиловского металлургического комбината. Это был грандиозный проект. Слушая докладчика, я как бы видела в своем воображении огромные, оснащенные по последнему слову техники цехи комбината. Грандиозность проекта была не только в масштабах, но и в новизне решения ряда вопросов, «примеряла» мысленно оборудование, технологию, о которых здесь говорилось, к нашему заводу и так углубилась в свои мысли, так размечталась, что сидевший рядом Семен Михайлович вынужден был время от времени возвращать меня к действительности. Выступил нарком и вдохновенно, с таким широким размахом нарисовал картину развития металлургии на востоке, что даже дух захватило! И не у меня одной.

Большое счастье для молодого специалиста — видеть, слышать таких талантливых руководителей, присутствовать при решении вопросов государственной важности. Для каждого из нас это был предметный урок партийного подхода к делу и работе с людьми.

В перерыве нас пригласили в комнату отдыха. Нарком, знакомясь со мной и обменявшись долгим рукопожатием с Семеном Михайловичем, сказал:

— Да, да, слышал, воюете со всеми, отстаивая интересы завода? Правильно делаете! А что комсомол подняли на стройку — очень хорошо.

И от того, что он помнил о заводе, знал его — я обрела спокойствие и уверенность, которой мне так не хватало перед выступлением. Мы опасались, что после обсуждения проекта Орско-Халиловского комбината наши планы покажутся мизерными и нас будут слушать с меньшим вниманием. Этого не произошло. Напротив, нарком заинтересовался строительством передельного цеха и, рассмотрев схему водоводов, уложенных еще в девяностые годы, тут же решил, что заводу нужно помочь в укладке второго водовода, дал задание составить проект и обеспечить строительство материалами. Было вынесено и второе, очень важное для нас решение о возведении трех больших жилых домов и детского комбината. Позже нарком помог нам и рабочей силой.

Вскоре после нашего возвращения на завод приехал заместитель председателя Моссовета Михаил Алексеевич Яснов. Москва реконструировалась, строилась, расширялась.

— В первую очередь нам нужны швеллеры и балки, — обратился Яснов к рабочим и с таким запалом рассказал о плане реконструкции Москвы, что обер-мастер прокатного цеха пообещал:

— Для столицы нашей Родины каждый швеллерок и балка будут звенеть качеством, а уж количество — успевайте только отгружать!

Заводской коллектив не подвел, заказ Москвы перевыполнили. Сдержал свое слово и товарищ Яснов — прислал две бригады и оборудование для строительства жилых домов.

Дома растут на наших глазах. Фасадом они повернуты к морю и должны быть выкрашены в цвет морской волны. А балконы и крыша будут белые.

Детский комбинат — давнишняя мечта металлургов. За этим строительством все наблюдают, вносят все новые предложения. Мы на ходу уточняем, порой и меняем проект, улучшаем его. Главный проектировщик и так замотался, а тут еще директор прибавляет хлопот:

— Нет, Игорь Васильевич, — окна нужно расширить, пусть солнца будет побольше. И спортивный зал надо увеличить вдвое…

Какое необыкновенное время! Мы плавили сталь все более сложных марок, катали новые профили готовой продукции, модернизировали завод, строили дома, сажали цветы и декоративные деревья в рабочем поселке, создавали новые планы, мечтали быстрее осуществить их и пойти дальше. Уже был готов проект нового блюминга, устанавливался электропривод к нему, расширялся сталелитейный цех. А впереди — реконструкция коксохимического завода, обновление воздуходувных средств, новый водовод… Единственно, что сдерживало нас — время. Времени не хватало, и мы учились опережать его.

Жизнь была широкой и стремительной, густо заполненной работой, борьбой, планами, мечтами — это была красивая жизнь. И вдруг…

22 июня привычные и дорогие сердцу заводские гудки сменил вой сирен…

Тишину ночи прорвал оглушительный грохот, вздыбилась земля, огненная пыль взметнулась к небу, вспенилось, грозно зарычало море, в воздухе запахло гарью — пришла война.

Пришла неожиданно, как и всякое горе и бедствие. Сколько ни думай, ни знай, что оно возможно, даже что оно неизбежно, но когда приходит оно — это всегда внезапность, это горе, это и страх.

В часы тяжелых испытаний люди проявляют себя по-разному.

Но страх за свою Родину, за ее благополучие, так же как страх матери за своего ребенка, когда он попал в беду, переживается всеми честными людьми одинаково.

«Родина в опасности!»

И первая мысль, и первый душевный порыв — защитить свою Родину-мать.

В кабинет директора завода собрались все начальники цехов и отделов, в цехи пришли все отдыхающие бригады рабочих. Паники нет, есть ответственность, забота и стремление действовать.

Коммунисты идут в свои партийные организации, комсомольцы — в свои. Каждый готов в бой — страх за Родину рождает смелость, чувство ответственности, стремление защитить.

И несут заявления устные и письменные с просьбой отправить на фронт.

В тот первый страшный момент кажется, что только передний край решает успех борьбы, решает победу над врагом.

Завод продолжает трудиться, идет выпуск чугуна, сливается сталь, работают прокатные станы, все идет так же — шумит пила, но шум ее уже не звучит больше песней.

Завод все тот же, а присмотреться если — он другой.

Жерла зениток нацелены в небо.

Завод нахмурился, ощетинился, притушил, где возможно, огни, маскируется.

Но разве можно укрыть металлургический гигант, разве можно укрыть кипящий, светящийся металл?!

Завод работает и готов вступить в единоборство с врагом силой своих многотысячных горячих сердец, но защитить свою Родину.

Движутся потоки людей — идут на смену в завод, идут в военкомат, нет паники, нет суеты, есть мобилизованность, каждый чувствует себя в этот тяжкий час воином, готовым к защите того, что завоевано было кровью, что создано было большим созидательным трудом.

Непрерывно увеличивается поток заявлений: «Прошу направить на фронт, на защиту Родины от фашистских захватчиков».

Завод работает, но продукция изменилась, все переключилось на войну.

Идет война, гибнут люди и уходят люди на войну.

Один работает за двоих. Женщины, ученики ФЗУ, мальчишки и девчонки из школ идут на завод как труженики его; идут, чтобы заменить тех, кто ушел на фронт, и сами просятся на фронт.

Нелегко, с трудом и физическими муками осваиваются женщинами и ребятами новые профессии, но это нужно для защиты своей Родины, и умение приходит — и помогают эти новые молодые рабочие руки ковать оружие защиты, не балки и швеллера для строительства, для созидания, а оружие для разгрома врага куется сейчас в цехах завода.

Война идет и идут непрерывные расставания, политые слезами и скрепленные решимостью — отстоять свою Родину и вернуться с победой.

Завод работает, шумит, гудит, светится, но шум и свечение все убывает.

Война, словно огненная лава, все ближе подкатывается к заводским воротам. Сокращается производство металла. Замолкли пневматические молотки в котельном цехе, исчезли голубые огоньки электросварки на осиротевших новостройках. Замерло строительство домов и детского комбината. Остановилась канатная дорога — не прибывают больше грузы морем. Потухли доменные печи, застыл сталелитейный цех, замолкла и пила в прокатном цехе…

На крышах цехов дежурят рабочие, они хватают руками падающие «зажигалки» — сбрасывают их в песок, спасая цех от пожара. Они забывают об опасности, они защищают свой цех, свой завод. И эти чувства сильнее чувства страха перед падающими бомбами.

Маховик привода блюминга покачивается на тросах. Он снимается со своего фундамента и грузится на платформу. Идет эвакуация завода.

— Ставьте ограничители, — командует Евгений Андреевич и вместе с работниками разрезает, ломает коммуникации, которые с таким трудом и творческим умением переносились без остановки работы цеха, когда устанавливался этот же ильгнер.

Идет демонтаж оборудования. На платформах стоят все агрегаты того самого электропривода к блюмингу, о котором так мечтали на заводе!

Мечтали, чтобы с ним добиться уверенной работы прокатных станов, чтобы выпускать больше швеллеров и балок, рельсов и заготовок, шпунтов и шпор — выпускать больше продукции для строительства. Тот ильгнер, что устанавливался руками молодых, и начальником стройки был «Юра» — как представился этот молодой инженер, когда пришел в кабинет директора завода для назначения, — сейчас он вместе с Евгением Андреевичем демонтирует то, что строил, — чтобы врагу не оставить. И вдохнуть снова жизнь в эти агрегаты в далеком тылу, там ковать оружие для разгрома врага.

День и ночь грузятся эшелоны. Умелые руки рабочих, руки созидателей теперь демонтируют агрегаты, оборудование, все маскируют.

Мастера, инженеры, рабочие ходят от участка к участку, от цеха к цеху — почерневшие от горя, как и обер-мастер сталелитейного цеха Иван Николаевич, закладывают взрывчатку, чтобы взорвать то, что не может быть эвакуировано, что строилось, создавалось в трудных условиях, но с радостью созидания, с верой в красивое будущее, которое надо сейчас отстоять в борьбе. И пусть сердце сжимается от боли и кажется — в жилах течет расплавленный металл, но надо — надо разрушать…

Нет, ничего здесь врагу не достанется!

Эвакуация завода идет не только сушей, но и морем.

Море… И перед глазами встают безбрежные просторы, мерцающие голубизной, и плещутся в них мириады солнечных лучей.

Встает затихающая спокойная синева предвечерней поры, окрашенная слегка оранжевым цветом заходящего солнца, и слышны легкие всплески затихающей дневной зыби, дневного труда.

Море — темное, бездонное, пронизанное яркими звездами, уходящими вглубь, и протянулась дорожка, светящая размельченной зыбью луны, слышен тихий шепот морского чуда.

И видится грозное, ревущее, штормующее море, оно извергается, словно вулкан, высокими волнами, пенится от злости, брызжется, кидается камнями, швыряется галькой, затихает и вновь взрывается страшным ревом — серое, буйное море.

Красива картина бушующего моря. Она рождает энергию, вызывает силы в борьбе за жизнь. И любуются люди морским исполином — его умением серчать, быть неумолимо грозным, успокаиваться, быть ласковым и добрым.

Разнообразны и запахи моря: то рыбой, то водорослями, то йодом, и эта необыкновенная совокупность морских запахов распахивает человеческие легкие, глубже и легче дышится, хочется впитать в себя все необыкновенные свойства, идущие из безбрежных глубин гиганта.

Море и небо — они неразлучны. Все небесные изменения отражает в себе море, создавая красоту двойного небесного шатра.

Отдых люди приобретают у моря, здоровье подкрепляют на море, любовь навевает и украшает море.

И воспевают поэты красоту моря, а люди тянутся к этой красоте, находят здесь покой и счастье.

«И глаз не оторвать», — говорят о море при любой погоде.

Сейчас море, как и всегда в тихие летние дни, играет всеми красками солнечного ясного дня. Но не манит к себе, а страшит.

— Надо эвакуировать детишек, а оно разыгралось на наше несчастье, — говорит усталая, строгая в своих переживаниях, но полная уверенности и боевого духа — Евдокия Тихоновна.

Она член бюро горкома партии, ответственная за эвакуацию детей в глубь страны.

Добрая, заботливая, умная мать для сотен детишек, судьбы которых вручены ей, она находит нужные слова и для них, для маленьких, и для остающихся родителей, матерей.

— Только бы тучи нанесло и солнце закрыло, — посматривая на небо, говорят провожающие.

— Наших детишек прикроют с неба «ястребки» краснозвездные, — успокаивает их Евдокия Тихоновна.

Но разве может успокоиться мать, отрывающая от своего сердца родное дитя, и слезы, как море, не высыхают.

А дети, глядя в небо, твердят: «Мамочка, я хочу, чтобы солнце, чтобы свет и чистое небо было, я не хочу тучи».

Но вот появились вражеские самолеты и последовала команда «ложись!».

Недоумевающие детские глаза тянутся к солнцу, а его закрыли черная свастика и падающие бомбы.

Забушевало, запротестовало спокойное море, вздымая фонтаны брызг, песка и гальки.

Сбросив часть своего груза, вражеские самолеты улетели, испугавшись защитного огня наших зениток.

Затихло все, успокоилось море, и опять светит солнце, пароход ожидает детей, а они уже смотрят на этот покой, на солнце: «Не надо тебя, пусть тучки тебя закроют, с тобою страшно!»

Пришла война, и чистое небо, яркое солнце, серебристая луна стали нежеланным, не радуют больше, а страшат.

«О, ужас, опять солнце выглянуло».

«А луна, как на грех, светит ярче, чем когда бы то ни было».

«Прикрыла бы нас туча», — мечтают и отъезжающие, и провожающие.

Враг не щадит никого и ничего, и он пикирует, гоняясь за кораблем, на борту которого невинные дети, и над кораблем завязывается воздушный бой.

На берегу, забыв о всякой опасности, стоят провожающие, и кажется — переживаниями материнских сердец они способны одолеть любого врага, любые страхи.

Пришла война.