Индия. Тысячелетия и современность

Брахманы и небрахманы

Как-то мы поехали в Аланди, городок невдалеке от Пуны, где родился и жил в XIII в. Джнянешвар.

Был он брахманом-вишнуитом, но не соглашался с тем, что простой народ не должен знать великие книги древности, и перевел с санскрита на разговорный язык своей страны «Бхагавадгиту», нарушив тем самым основной запрет брахманизма. За это якобы брахманы возненавидели его.

Говорят, что однажды он просил у брахманов сосуд, чтобы испечь лепешки — чапати, но даже этого они ему не дали. Тогда Джнянешвар, целомудренный ученик (брахмачарин), который мог выдержать любое испытание, велел сестре разжечь огонь на его спине и на раскаленной коже испечь чапати. Сестра так и поступила, накормив самого Джнянешвара, еще одного брата и себя.

Говорят, что однажды пришел к нему некий человек похваляться силой. Сел верхом на тигра и стал погонять его змеей. А Джнянешвар сел на стену, и стена повезла его, как конь, чем и был посрамлен бахвал.

Говорят также, что в возрасте 21 года Джнянешвар живым ушел под землю.

В Махараштре многие считают его святым.

В Аланди — городке с коленчатыми узкими уличками, которые беспланово карабкаются на холм и сбегают с него к реке, — немало храмов, посвященных Джнянешвару.

В Центральном большом храме, построенном над его «самадхи» — могилой, хранится переведенная им «Гита», которая называется «Джнянешвари». Ее читают вслух в течение 24 часов в сутки уже на протяжении ряда веков. Читают в главном помещении храма. Любой мужчина может, одевшись во все белое, прийти и принять участие в массовом распеве стихов этой книги. Люди съезжаются сюда со всех концов Махараштры.

На стене храма висит большой застекленный портрет Джнянешвара, написанный недавно маслом во вполне светской манере. На столе, увешанном гирляндами, лежит «Джнянешвари», возле стола сидит чтец-певец. Около него музыканты с барабанами и другими инструментами. Перед столом в два ряда, лицами друг к другу, на полу сидят молящиеся старики, а все остальное помещение храма заполнено хором. Он также разделен на две группы — левую и правую.

Все в белом, у всех на шеях на широкой матерчатой тесьме висят крохотные звонкие литавры. Все поют, ударяя в эти литавры, и ритмически раскачиваются, переступая с ноги на ногу. Каждые 3–4 минуты они делают два шага вперед, два — назад, наклоняются, подпрыгивают и поворачиваются кругом, не прерывая пения. Раскачивания, повороты и прыжки массы людей, одетых в белое, сопровождаемые громким пением и звоном литавр, производят какое-то завораживающее впечатление.

Молящиеся женщины, сидящие на полу вокруг центрального помещения храма и отделенные от него решетчатыми стенами и дверями, бьют в ладоши в такт распеву.

Снаружи, в маленьком садике — читальня. И женщины, и мужчины берут в храме «Джнянешвари», устраиваются под деревьями и читают, читают ее на своем родном языке.

Память о Джнянешваре по-прежнему жива в народе. Многие считают, что брахманы сами его убили, как великого певца и поэта Тукарама, которого якобы бросили в реку за то, что он был против каст и любил учить простой народ, народ маратхов. Сейчас словом «маратхи» называют и язык Махараштры и всех, говорящих на этом языке. Но сохраняется и другое, исконное значение слова, понятное здесь каждому — «люди-деши», т. е. люди данной страны, в отличие от любых пришельцев и прежде всего в отличие от брахманов, известных под названием «читпаван» — «чистосердые», которые будто бы усвоили язык маратхи на конкаиском побережье, а затем расселились по всей Махараштре (поэтому их называют также конкани-брахманы).

Судя по всему, вражда между этой высокой кастой и другими кастами никогда здесь не утихает. Говорят, что брахманы сами пишут историю, и потому все неверно: надо слушать людей-деши, а не читпаван-брахманов, из касты которых были пешвы — министры Шиваджи, правителя Махараштры в XVII в. из касты маратха. Люди-деши знают истину, знают, как пешвы, стремясь захватить власть, поссорили обеих жен Шиваджи-махараджа, заставив мать младшего его сына, Раджьярама, возмутиться тем, что отец оказывает милости старшему Самбуджи, рожденному от другой жены, и убить самого Шиваджи. Говорят, Самбуджи обо всем узнал и казнил за интриги восемь министров-брахманов. Но пешвы все же пришли к власти и правили с начала XVIII в.

Почти 300 лет тому назад не стало Шиваджи, но и сейчас одни обвиняют других в его смерти. Власть пешв кончилась в начале XIX в., но после убийства Ганди в 1948 г. страшные погромы брахманов прокатились волной по всей Махараштре.

— Он был за народ, за простой народ, — объясняли мне. — Он хотел, чтобы не только брахманы, но даже неприкасаемые умели читать. И вот читпаваны убили его.

В Пуне, столице пешв, до сих пор значительная часть населения — это брахманы. Все они имеют образование. В их руках почти все интеллигентные профессии и… многие их них заняты торгово-предпринимательской деятельностью.

Не в этом ли ключ? Не это ли питает и поддерживает ненависть к ним со стороны тех, кого обошли или оттерли при поступлении в учебное заведение или кто в сфере торговли не выдержал конкуренции с этой сплоченной и зажиточной кастой?

Тогда легко понять новые обострения древних разногласий. Тех разногласий, которые нашли свое выражение в строках «Артхашастры» — древнейшего свода индийского права, — определившего в формирующемся классово-кастовом обществе место труженика-шудры: «Закон для шудры — послушание и ведение хозяйства в повиновении у дваждырожденных…» И еще: «У шудры должна быть отрублена та часть тела, которой он ударил брахмана». И еще: «Если шудра позволит себе иметь недозволенные сношения с брахманкой, то он должен быть сожжен, будучи окутан соломой»; «Если шудра выдает себя за брахмана, то он должен быть ослеплен посредством ядовитой мази…»[19] И многое другое в этом же роде.

Теоретики брахманизма представляли дело так, что простой народ был всегда готов подчиняться и поклоняться брахманам, на деле же массовость антикастовых и антибрахманских движений в средневековье, многие кастовые бунты и столкновения с брахманами свидетельствуют совсем о другом.

Каждый день в Индии давал мне свои уроки — уроки истории, литературы, культуры.

Забрела я как-то в Пуне в индуистский храм Панчалешвар, т. е. «Храм владыки Панчала». Или Панчали? Так звали Драупади, героиню «Махабхараты», общую жену всех пяти братьев Пандавов. Народ упорно называет его храмом Пандавов. Почему? Ответить никто не мог. Здесь не анализируют традиций и воспоминаний. Просто хранят их.

Он весь ниже уровня земли, в небольшом котловане, высеченном в скальном массиве. Уже когда подходишь к ступеням, ведущим вниз, видишь, что перед тобой что-то массивное, грубо тесанное, тяжелое. На постаменте перед входом в храм лежит каменный бык Нанди, неизменный спутник Шивы. Над ним толстый круглый навес, подпираемый толстыми же квадратными колоннами. Все вытесано из одного куска скалы. Сам храм — ансамбль таких же тяжелых низких квадратных колонн, которые поддерживают плоскую крышу. Он глубок, темен и прохладен.

В центральной его части вырублены в скале три гарбагрихи — помещения для богов. Там и находятся Шива, его жена Парвати и их слоноголовый сын Ганеша.

Мрак казался в этих пещерных комнатах особенно густым. Только в глубине той гарбагрихи, где находилось изображение самого Шивы — шивалингам, дрожало крохотное пламя светильничка. Оно слабо освещало полуобнаженную фигуру жреца, сидевшего склонив голову у подножия божества и бормотавшего мантры (молитвы).

На высоком пороге комнаты было высечено изображение человеческого лица, выкрашенное в ярко-красный цвет, — единственное красочное пятно в царстве серого камня.

Я спросила у жреца, кто это. Он перестал молиться, вышел из святилища и объяснил, что это отец богини Парвати. Потом ушел куда-то, а я стала разглядывать странное каменное лицо: глаза выкачены шарами, нос широкий и приплюснутый, губы бесформенные и толстые. Отец Парвати — значит сама идея гор, так как Парвати дочь не бога, не владыки гор, а просто воплощения гор. Нигде я его раньше не встречала в безбрежном море индийской культуры, и вдруг он предстал передо мной тут, когда я уже занесла ногу, чтобы перешагнуть высокий каменный порог. Я так и не перешагнула его. Я села на пол перед ним и стала думать о том, почему только в Махараштре я впервые с ним встретилась и почему он изваян на пороге.

Тут неразборчивый ход моих мыслей прервало неожиданно и неизвестно откуда возникшее пение. Голос был мужской, сильный, красиво модулированный. Он возник сразу, словно пламя вспыхнуло, и заполнил собой каждый темный угол храма.

До этого мне казалось, что я в храме совсем одна, но вот, однако же, кто-то еще есть, и к тому же поет, и поет красиво. Я встала, пошла в обход святилища и увидела певца. Он сидел один, за колонной у стены, закрыв глаза и забыв обо всем на свете. Он молился.

Люди приносят здесь богам в жертву цветы, деньги, кокосовые орехи, сладости, плоды, молоко. Этот человек принес свой голос, горячий, живой, полный любви и тоски, голос, в который он вложил всю потребность любить своего бога и знать, что бог его тоже любит.

Это был исконно индийский способ славить божество и служить ему. Молитве-песне, молитве-гимну всегда придавалось огромное значение. И пышнее всего расцвели песни-молитвы в эпоху, известную историкам под названием «бхакти». Поэты-бхакты создали неисчислимое множество песнопений. Об их умении любить бога страстно, исступленно, до полного самозабвения я знала, читала, слышала, но всегда связывала это с далекими средними веками.

И вот вдруг подобие такого бхакта, какое-то современное его воплощение, очутилось передо мной. Его голос наполнял теплотой живой души все холодное сумрачное пространство храма, каждую щербину грубо тесанного камня.

Я опустилась на пол за другой колонной и слушала, слушала.

В храм изредка заходили люди, дергали за язык колокол, висящий перед святилищем, призывая внимание бога к своей краткой молитве, склоняли на миг голову, соединяя ладони у груди, бросали внутрь святилища монеты и лепестки цветов, обходили его справа налево и уходили. Никто не обращал на певца никакого внимания — в этой стране каждый волен молиться, как ему хочется.

Его молитва, насколько мне удалось уловить, посвящена была не Шиве, а совсем другому богу — Виттблю, но это не имело никакого значения. Храм — место, где верующий ощущает присутствие всех своих богов одновременно. И почти всегда в храме, посвященном одному из них, изображения многих других.

Он внезапно кончил восславлять Виттоля, умолк, посидел несколько мгновений с закрытыми глазами, потом открыл их, посмотрел вокруг, точно проснулся, точно вернулся откуда-то, встал и ушел.

И сразу сделался ощутимее холод тяжелого камня, сразу стала заметной вся условность культового сооружения, вся условность древней религии, которая еще продолжает играть такую большую роль в жизни каждого индуса.

Столь много столетий творческий гений народа находил свое выражение в создании культовых памятников — будь то произведения архитектуры или скульптуры, литературы или музыки, — что этот процесс вдруг не остановишь.

Но все смелей и уверенней смуглые руки с тонкими пальцами, руки, которые умеют делать прекрасным все, к чему прикасаются, берутся за создание вещей, необходимых новому времени.

Никто не может точно сказать, что только то или только это характерно для Индии. Для нее характерно то, что она является огромным потоком, состоящим из сотен тысяч струй, которые все время меняют свою форму, сливаются и разливаются, оставаясь все же струями в том же потоке. И что в целом он поворачивает сейчас в новое русло, которое прямее и определеннее прежнего, которое сжимает весь поток и выпрямляет извивы его струй, придавая им больше единообразия и заставляя соединяться в более крупные. А пока все, что рождалось в стране в течение тысячелетий, в той или иной форме, в том или ином объеме продолжает существовать, и рано или поздно его увидит всякий, кто внимательно всмотрится в жизнь народа.

Так, например, всюду в Махараштре почитают супружескую чету богов по имени Виттоль (он) и Рукминй (она). Отдельных храмов для них даже и нет, все храмы посвящены обычным богам индуизма, а вместе с тем в каждом храме и в каждом доме есть их изображения.

В общем-то Виттоль — должно быть, Вишну, или, вернее, позже он стал чем-то вроде Вишну, но его происхождение объясняют так: когда-то этот бог пришел к юноше по имени Пундалик и позвал его зачем-то. Но Пундалик сказал, что он занят почитанием своих родителей, а это для него в соответствии с дхармой важнее всего на свете. Он бросил кирпич к ногам Виттоля и попросил его встать на кирпич и подождать. Виттоль встал, упер руки в бока и простоял в терпеливом ожидании 28 юг.

Виттоля всегда изображают стоящим на кирпиче. Почему на кирпиче? И «бросил» или почтительно предложил? Не значит ли, что «28 юг» тому назад кирпич — искусственный камень, который и делать-то умели тогда немногие и секрет производства которого приравнивался к магическому действию, — был достоин того, чтобы служить подножием бога? Сколько же времени 28 юг? В «Деккан колледже» я видела модель разреза раскопок в Невасе. На глубине примерно в 15–18 м кирпича нет, есть остатки деревянных, обмазанных глиной построек. Но потом выше — дома из кирпича и черепица в каждом слое. И так до верха. Не в те ли годы, не на этой ли глубине возник и сам Виттоль? Или если не возник, то был поставлен именно на кирпич, как на постамент, достойный бога?

Его супруга Рукмини обычно стоит отдельно, а иногда и с ним. Древние это боги, но никто не скажет, из каких культов пришли они в индуизм.

В Махараштре вообще много древних и непонятных богов со странными именами: Мхасоба, Кхандоба. Я была в храме Кхандобы по дороге из Пуны в деревню Джезури. Говорят, что он XII в. Стоит на горе, венчая ее вершину. Наверх, по склону, ведут лестницы из разновеликих каменных ступеней, отполированных до железного блеска ногами паломников. Вдоль лестниц, то по одному, то по нескольку, стоят ламповые столбы — высокие, из темного камня, конусовидные. Они, как шипами, густо усажены каменными толстыми крючьями с загибом кверху. Это и подставки для светильников и ступени для тех, кто лезет ставить светильник на самую вершину столба. Можно себе представить, как красива в безлунные ночи, в ночи поклонения Кхандобе, вся дорога, озаряемая огнями. И что за вид снизу. Лестницы проходят сквозь много арочных ворот, разных по размеру и архитектуре. Некоторые уже почти разрушены. То там, то тут сбоку ступеней в беспорядке каменные фигуры или рельефы на камне: боги и святые, связанные с культом Кхандобьт. Стоят и маленькие бычки Нанди, и каменные овцы (или козы) — вероятно, изображения жертвенных животных. В камнях самих ступеней тоже видны рельефы каких-то грубо сработанных фигурок. Кто это? Неизвестно. Чьи-то имена, как часто бывает в храмах, когда-то были вытесаны на ступенях, сейчас они уже почти стерлись. Странно и своеобразно выглядит архитектурное убранство горы.

Ритма нет никакого ни в ступенях, ни в воротах, ни в столбах. Все поднимается кверху по склонам, как придется. Лестница принимает какое-то организованное направление только перед самим храмом. Там большие Нанди, с желтым порошком на лбу. Там, оскалив зубы, лежат каменные тигр и лев, украшенные спиральными завитками по всему телу. Там последние ворота с тяжелой окованной дверью, которая закрывается на замок. Она навешена недавно, после того, как храм ограбили.

Двор храма большой, обнесен толстой стеной-галереей. Сам храм невелик и по виду похож на мечеть — купол, как у мечетей, и четыре минарета вокруг него. На крытом крыльце хранится огромный железный меч в 40 кг весом и толстый грубый щит. Говорят, что девушек, которые дали обет безбрачия, венчают с этим мечом.

— Что бывает потом? — спросила я.

Никто мне сразу не объяснил. Рассказали через некоторое время, когда мы встретили группу танцоров-вагхья и танцовщиц-мурали. Мурали безбрачны, но принадлежат паломникам за деньги, подобно бывшим храмовым проституткам юга Индии, знаменитым танцовщицам-девадаси.

Вагхья-мурали обычно бывают из низких каст. Между собой они все состоят в многоженном и многомужнем браке, отражающем древнейшую форму семьи.

Они танцуют и поют о боге, о Кхандобе, которого не признают читпаван-брахманы, но который дорог всем исконным маратхам.

— Кхандоба — это Шива? — поинтересовалась я.

И из многих ответов сделала вывод, что оба бога очень близки друг другу. Большинство считает Кхандобу воплощением Шивы, его аватарой.

Перед входом в храм Кхандобы лежит каменный Нанди с подчеркнутыми символами его плодородной силы. Совершенно как перед храмами Шивы. Против входа, на другой стороне двора, большая фигура демона-ракшаса. Он поставлен здесь для напоминания паломникам о том, что его убил Кхандоба, непобедимый бог.

Под порогом, т. е. с внешней стороны порога, у входа в святилище изображено лицо.

— Кто это? Тоже отец Парвати?

— Нет, — ответили мне здесь, — ракшас.

— Почему же он здесь?

— Он хочет, чтобы ноги молящихся, проносимые над ним, прихватывали как бы и его с собой в храм, ведь сам он не имеет права туда войти.

Какое поэтичное, хотя и несколько витиеватое объяснение!

В первом приделе храма каменный Кхандоба на скачущем коне. На нем облегающий кафтан, высокие сапоги с загнутыми вверх носами, круглый колпак. Он очень похож на скифа.

На алтаре — в гарбагрихе — статуя Кхандобы из камня. На ней — простая белая домотканая рубаха, присборенная у кокетки. Такую носят крестьяне на севере Махараштры и в Гуджарате. На голове — шапка. Лицо круглое, темное, с широко поставленными белыми глазами. Нос короткий, приплюснутый. И четыре руки, в правых — меч и трезубец, в левых — барабанчик и что-то неясное. По сторонам фигуры его две жены. Перед ним — три пары божеств, отлитых из серебра и нарядно одетых. Это пожертвования от одного из пешв и князей времен Шиваджи. Были раньше и золотые, но их-то и украли. И тогда сделали из глины две статуэтки и поставили у ног Кхандобы. Там они и сейчас стоят.

Сюда веками приводили и продолжают приводить коз в жертву богу. Раньше животных и забивали здесь, но сейчас их уводят и делают это внизу, под горой. В храме оставляют только цветы, деньги, сладости, кокосы и бесчисленное количество желтого и красного порошка.

Существует обычай идти наверх в храм в мокрой одежде. Может быть, так легче выносить жару? Или воду приносят на себе, символизируя священное омовение в пруду храма, поскольку там, наверху, воды нет? Трудно ответить, никто не знает почему.

Кхандоба — бог маратхских скотоводов. В Махараштре разводят множество мелкого скота — коз и овец. Этим занимается крупная каста дхангаров. Некоторые из них живут в деревнях, а многие бродят по стране, как цыгане, с повозками, женщинами и детьми. И с собаками. Собаки здесь не презренные животные, как на севере Индии, а вполне уважаемые. Их часто изображают рядом с Кхандобой.

Дхангары за деньги ночуют со стадами на чужих полях — ведь после ухода стад поле бывает покрыто толстым слоем навоза (главного вида удобрения, применяемого местными крестьянами). Они также ткут и продают грубошерстные одеяла, продают и своих коз и овец. И это все составляет три основные статьи их дохода.

В Махараштре не так высоко развит культ священной коровы, как на равнинах. Видимо, решающую роль сыграли природные условия. На волах и буйволах пашут, их разводят, любят, украшают бубенцами и ожерельями, в дни праздников раскрашивают их самих и золотят им рога, но мне показалось, что сердцам марат-хов козы ближе.

Сотни козьих пастухов стекаются к храмам Кхандобы в дни ежегодных ярких и шумных его праздников. Огни костров, огни светильников на горе наполняют ночь блеском. Всюду пляшут танцоры, кувыркаются акробаты. Народ веселится от души.

И лучшим украшением каждого праздника является тамаша — совсем особенный местный вид театрального представления, который не увидишь больше нигде и на который не принято ходить женщинам из респектабельных семей.

В Пуне есть постоянно действующий театр, где идут тамаша. Их поочередно играют все труппы, существующие в Махараштре.

Озорные постановки коротких пьес перемежаются плясками, песнями, наполненными двусмысленностями и солеными остротами. Они возникли в те далекие времена, когда маратхи проводили долгие месяцы в походах, а возвратившись, жаждали веселья и наслаждений. Женщины, заждавшиеся их, с радостью дарили им и веселье, и наслаждения, и вся пряность этих встреч и все острые ситуации, возникавшие в семьях в связи с долгими разлуками, нашли отражение в тамашах.

Я, как иностранка, могла пойти на тамашу, не боясь вызвать осуждение. И я ходила. И никогда не забуду танцовщиц, пламенно заигрывавших со зрителями и отпускавших такие шуточки, которые никто не соглашался мне переводить, и их партнеров, пересыпавших крупной солью свои реплики, приводящие всех в неописуемый восторг.

Оглушительная музыка, пение на грани крика, смелые жесты, сочный юмор и яркие бутафорские декорации, грим и костюмы — вот тамаша, какой ее любили воины-маратхи, какой ее любят и сейчас и какой мне посчастливилось ее увидеть.

Говорят, что многие тексты не меняются в течение нескольких столетий. Верю, так как в этом нет ничего особенного для Индии, где столетие часто значит то же, что в Европе год.

Но вместе с тем тамаша откликается и на все злободневное, высмеивая действия городских и деревенских властей, новые законы, газеты, брахманов, чиновников и кого угодно.

На тамаше я впервые услышала, что слово «маратха» расшифровывается так: «мара лекин хата нехин», т. е. «умри, но не отступай». Хорошая расшифровка! На тамаше я узнала и историю правительницы маратхского княжества Индбр — рани Ахйлла-деви, которая жила в XVII в. Она была умна, сильна и независима и имела армию в 30 тысяч солдат, мужчин и женщин. И когда один из пешв собрался напасть на Индор, чтобы разграбить его, она послала к нему гонца со словами: «Если тебе нужны деньги, приходи ко мне за подаянием, как положено брахману, и я одарю тебя. Но не будет предела твоему стыду, когда твои полки будут разгромлены армией, в рядах которой сражаются женщины». И пристыженный пешва отказался от намерения идти походом на Индор.

В песнях и легендах маратхов часто упоминаются женщины-воительницы. И этому нетрудно поверить. Нигде в Индии, кроме Пуны, я не видела, чтобы женщины до полуночи одни ходили по улицам, ездили на велосипедах и мотороллерах и держались бы так вольно и просто.

Своеобразный это край, и своеобразный народ выковала здесь история.