Индия в древности

ГЛАВА XVII КУШАНСКАЯ ИМПЕРИЯ

Индо-греческие и индо-сакские правители Северо-Западной Индии. После падения империи Маурьев в областях Северо-Западной Индии правили индо-греческие царьки, которые вели между собой ожесточенную борьбу за власть и стремились к расширению своей территории. Сведения о политической истории и хронологии этого периода весьма фрагментарны. Нумизматические материалы, хотя и довольно многочисленные, не позволяют воссоздать четкую картину истории этого периода[1515]. Наиболее известными индо-греческими правителями второй половины II в. до н. э. были Аполлодот и Менандр, имена которых сохранились у Помпея Трога (в передаче Юстина)[1516] и в «Перипле Эритрейского моря» (47). Особенно интересна фигура Менандра, или, по буддийской традиции, Милинды. Судя по палийскому сочинению «Милинда-панха», в котором излагаются беседы царя с буддийским ученым Нагасеной, Менандр, возможно, принял буддизм[1517], но он проводил, очевидно, политику религиозной терпимости. Вопрос о территориальных границах его владений сложен и по-разному решается исследователями. Вероятно, что столицей его государства был город Сагала[1518]. Кроме Гандхары под властью Менандра находились Арахосия, часть Пенджаба, возможно, районы до нижнего течения Инда. Как уже отмечалось, войска этого царя, возможно, достигали даже Восточной Индии в период правления там династии Шунгов. Но упорное сопротивление индийцев и разногласия среди пришельцев заставили последних повернуть обратно. После Менандра уже никому из индо-греческих царей не удалось сделать столь значительных территориальных приобретений.

Во второй половине II в. до н. э. в южные области Средней Азии, ранее принадлежавшие греко-бактрийским правителям[1519], стали проникать племена, жившие к востоку от Бактрии, в юго-западных районах Восточного Туркестана и смежных с ними областях. согласно китайским хроникам, двигавшиеся на запад под натиском гуннов племена юэчжей столкнулись с племенами сэ (саками), которые после поражения вынуждены были повернуть на юг[1520]. Юэчжи отправились дальше на запад и, перейдя Амударью, вторглись в Бактрию[1521], саки же (в индийских источниках — шаки) смогли преодолеть труднодоступные перевалы Памира («висячий проход») и Гиндукуша и вошли затем в Кашмир и Гандхару[1522]. Отсюда часть их переместилась по долине Инда южнее. Некоторые ученые полагают, что сакские племена достигли долины Инда примерно через столетие после того, как под напором юэчжей двинулись из Северного Притяньшанья к югу, т. е. примерно в 70–60-х годах I в. до н. э.[1523] Ряд данных, однако, дозволяет предположить, что они проделали этот путь значительно быстрее: саки проходили через Памир не впервые[1524]. Эти восточноиранские племена, по словам А.Н.Бернштама, «лишь пополнили сакские племена Северной Индии и Афганистана»[1525], которые могли появиться здесь еще несколько столетий назад[1526].

Другая группа восточноиранских племен (скифы античных авторов) вторглась в Парфию, а оттуда, видимо, просочилась и в Дрангиану (часть Дрангианы была известна со II в. до н. э. как «страна саков» — Сакастан; современный Систан). Отсюда иранские племена могли проникнуть также в Арахосию и далее на восток, хотя не исключено, что саки Арахосии были связаны с теми саками, которые прошли в долину Инда через Памир[1527].

В Северо-Западной Индии сакские племена столкнулись с небольшими индо-греческими государствами и вначале, по всей вероятности, признавали их верховенство. Так, китайская хроника «Цянь-Хань-шу» отмечает, что «сэкские племена рассеянно живут, и более под зависимостью других»[1528]. В северных областях монеты первых сакских правителей этого периода не найдены.

Вскоре, однако, саки освободились от власти местных царей и создали самостоятельные государства, которые нередко называются индо-сакскими. История их восстанавливается преимущественно по данным нумизматики[1529]. Образование одного из самых значительных индо-сакских государств было связано с именем царя Мауэса, но начало его правления до сих пор точно не установлено[1530].

В надписи на кхароштхи, обнаруженной в Таксиле, говорится о великом правителе по имени Мога, которого многие исследователи справедливо отождествляют с Мауэсом греческих легенд на монетах[1531]. В тексте надписи сообщается, что она была составлена в 78 г., но нет указаний на летосчисление. Различные эры, предлагаемые учеными, дают соответственно и разные даты для царствования Мауэса (Мога)[1532]. У.Тарн, Дж. Маршалл, а вслед за ними А.К.Нарайн считают, что отсчет в надписи ведется с 155 г. до н. э.[1533]; Е.Рэпсон предлагает 150 г. до в. э.[1534], Лохёйзен де Леу — 129 г. до н. э.[1535], а Д.С.Сиркар и С.Чаттопадхьяя — даже 58 г. до н. э.[1536] Сейчас этот вопрос продолжает оставаться дискуссионным[1537], однако, по нумизматическим данным, начало его правления должно относиться к периоду не позднее середины I в. до н. э.[1538] А.К.Нарайн полагает, что вначале Мауэс владел долиной Свата и территорией Хазары (на левобережье Инда), а затем захватил Таксилу[1539], где власть все еще удерживали индо-греческие правители. Большинство монет Мауэса было найдено в Гандхаре, которая безусловно входила в его государство. Опираясь на материалы эпиграфики, Х.Райчаудхури высказал мнение, что Мауэсу принадлежала и значительная часть Кашмира[1540]. Вопрос о размерах его государства пока далек от решения, но можно говорить о том, что территория его государства включала Арахосию, Синд, Гандхару и Западный Пенджаб (в последний период его правления некоторые области были захвачены племенами юэчжей). Первоначально Мауэс величал себя царем, а затем, после расширения территории, он, подражая, видимо, парфянским правителям, стал называть себя «Великий Мауэс», «царь царей» и «Великий царь Мога». Этот громкий титул носил один из наследников Мауэса — Аз I[1541], который как и его знаменитый предшественник, изображен на монетах вооруженным всадником. По справедливому замечанию В.М.Массона, такие изображения на монетах характерны для государств, где у власти стояли недавние кочевники[1542]. Мауэс следовал различным традициям в чеканке монет — парфянским, греко-бактрийским и новым, индийским. На его монетах изображены греческие и эллинистические божества (Зевс, Геракл, Гермес, Ника, Посейдон), а также фигуры, отражающие традиции номадов (вооруженный всадник, лук и т. д.), появляются и собственно индийские черты (прототипы фигуры Шивы). Данные эпиграфики и археологии свидетельствуют о распространении буддизма в областях, находившихся под властью индо-саков в период правления Мауэса.

При Мауэсе существовала система сатрапов. В упомянутой надписи из Таксилы говорится о некоем Лиаке Кусулаке, который в правление Мауэса был кшатрапом (сатрапом) в г. Чукша. Лиака именуется и «Кшахарата», что, очевидно, указывает на его принадлежность к известному шакскому роду Кшахаратов, правившему позднее в западных районах Индии. При Мауэсе сакские сатрапы находились также в Матхуре и Саураштре.

Династическая история после Мауэса восстанавливается на основе нумизматики. У.Тарн приводит следующую последовательность индо-сакских царей: Вонон, Спалирис, Аз I, Азилис, Аз II[1543].

Аз, величавший себя «великим царем царей» (maharajasa rajarajasa mahatasa Ayasa), вероятно, имел для этого определенные основания: известно, что при нем границы государства расширились. Оно, возможно, включало не только Гандхару, но и Арахосию, Западный Пенджаб и район Матхуры. Судя по пракритской надписи на кхароштхи, недавно опубликованной Г.Бейли, при Азе была введена особая эра, по которой датировались его надписи (Mahārāja Aya)[1544]. Было высказано мнение, что это была эра, известная затем под именем Викрамы[1545] (на основании других источников уже раньше она датировалась 5857 гг. до н. э.). Громкий титул Аза мог говорить и о том, что в его подчинении находились более мелкие правители. Об этом нам известно и по данным нумизматики, и по надписям. Эпиграфика сообщает, например, о сатрапе Раджувуле, правившем в Матхуре. На его монетах текст наносился не только греческим письмом и письмом кхароштхи, как на монетах остальных индо-сакских правителей, но и на брахми[1546]. В одной из надписей он называется «кшатрапом», позднее, когда ему удалось на время распространить свою власть и на Таксилу, он стал величать себя «великим кшатрапом»[1547]. Однако после Аза и его наследников власть индо-саков ослабевает[1548].

В конце I в. до н. э. — начале I в. н. э. выделяется династия индо-парфянских царей[1549]. Ее правителям удалось захватить некоторые области Северной Индии. Наиболее известным индо-парфянским царем был Гондофар. (Его имя, очевидно, иранского происхождения[1550].) Монеты Гондофара отразили как парфянские, так и индийские черты. Постепенно его власть сосредоточилась в Гандхаре (возможно, после того как ему удалось отобрать некоторые районы у индо-греческих правителей). Когда он перенес свою столицу в Таксилу, то принял более пышный титул — «великий царь царей»[1551]. Вопрос о границах его государства дискуссионен, но можно полагать, что оно включало Гандхару, Арахосию, Систан[1552]. Насколько прочной была его власть, сказать трудно; очевидно, ряд областей подчинялся ему лишь номинально.

Современные ученые датируют его правление 19–46 гг. н. э.[1553], основываясь преимущественно на надписи (в которой упомянуто его имя) из Такт-и-Бахи. Новая надпись, опубликованная Г.Бейли, позволяет уточнить время правления Гондофара — 20 (21) — 45 (46) гг. н. э.[1554] С Гондофаром христианская традиция (Ориген, Иероним, псевдо-Дорофей и др.) связывает путешествие апостола Фомы в Индию. В «Деяниях Фомы» рассказывается об обращении в христианство этим святым индийского царя Гондофара (некоторые ученые сомневаются в синхронности правления Гондофара и визита Фомы в Индию для проповеди христианства)[1555]. У христианских авторов сохранилось также сообщение о том, что Фома проповедовал и среди парфян, вероятно, на пути в Индию.

В «Жизнеописании Аполлония», составленном в начале III в. н. э. Филостратом, рассказывалось о посещении Аполлонием (время его жизни относят к 4–97 гг.) царя Таксилы по имени Фраот[1556], что, как иногда полагают, было искаженной передачей имени Гондофара[1557] или одного из его сатрапов[1558]. Описание Филостратом Таксилы во многом согласуется с результатами археологических раскопок в этом городе (на городище Сиркап) — памятников, относящихся к индо-парфянскому периоду.

Династийная история индо-парфян после Гондофара известна крайне отрывочно. Один из последних индо-парфянских правителей, Пакор, несмотря на громкий титул «великого царя царей», владел, очевидно, лишь областями Систана. Преемники Гондофара были втянуты в постоянные междоусобицы и, как сказано в «Перипле Эритрейского моря» (38), «постоянно друг друга изгоняют». Вскоре на политической арене появилась новая могущественная династия — кушанская, которая вобрала в себя многие традиции индо-сакского и индо-парфянского периодов. Более того, кушанская эпоха, особенно на начальном этапе, была непосредственно связана с политическим и культурным наследием «кочевых» народов.

Происхождение Кушан. Изучение археологических памятников и нумизматических материалов кушанской эпохи началось более века назад, но до сих пор многие страницы ее истории остаются неизученными. Благодаря новым исследованиям в советских республиках Средней Азии, в Афганистане, Индии и Пакистане наметились пути к решению некоторых ранее неясных вопросов[1559], однако наука еще далека от того, чтобы дать точные ответы на многие проблемы политической, социальной и культурной истории кушанской эпохи. Одна из главных трудностей связана с установлением абсолютной хронологии; спорным остается и вопрос о происхождении создателей империи[1560].

Имеющиеся материалы свидетельствуют о том, что ядром государства Кушан была Бактрия, откуда их власть распространилась на районы Афганистана и Индии. О первом этапе образования кушанского государства сообщают китайские источники. Судя по данным «Истории младшего дома Хань» («Хоу-Хань-шу»), Бактрия была завоевана юэчжами[1561], образовавшими пять владений, одно из которых, Гуйшуань (Кушаны), вскоре покорило четыре других[1562]. Эти события происходили, по всей вероятности, между 140 и 128 гг. до н. э.[1563]

Китайский посол Чжан Цянь в 129–128 (или 126) гг. до н. э. застал Бактрию (Дахя) под властью да-юэчжей[1564] — «великих юэчжей» (в отличие от «малых юэчжей», живших в это время и позднее в Восточном Туркестане).

Материалы китайских источников о завоевании Бактрии пришедшими с востока племенами можно сопоставить со сведениями античных авторов — Страбона и Помпея Трога (в пересказе Юстина). Согласно Страбону (XI.8.2), племена, проникшие из-за Сырдарьи, отняли у греков Бактрию. Страбон упоминает асиев, пасианов, тохаров и сакараулов; Помпей Трог — асиан, сарауков и тохаров[1565]. Очевидно, античные авторы знали лишь о конечном этапе движения племен — юэчжей китайских хроник (хотя это название у античных авторов не встречается). Между тем есть основания полагать, что в этом движении приняли участие и племена, обитавшие здесь еще до появления юэчжэй[1566].

В пестрой и неоднородной группе племен можно с известной долей уверенности выделить ираноязычные племена (асии, асианы, сакараулы, или сакараваки-сарауки, и пасианы)[1567]. Более сложен вопрос об этносе тохаров, с которыми ряд исследователей отождествляют юэчжей или часть их[1568].

Сторонники этой точки зрения видят в племенах юэчжей носителей так называемых тохарских языков, к которым принадлежат языки центральноазиатских документов VII–IX вв. н. э. («тохарские» A и B)[1569]. Индийская, тибетская и другие письменные традиции действительно указывают на параллельное употребление этнонимов «юэчжи» и «тохары»[1570] и дают некоторые основания для обозначения языков A и B как тохарских. Однако оба эти языка имели, по-видимому, другие названия (язык B в одном; санскритском глоссарии назван «кучинским»), а этноним «тохары» применялся и к ираноязычным племенам.

Если принять предположение, что тохарами первоначально именовали носителей тохарских языков, то надо будет признать факт перемещения на территорию Бактрии центральноазиатских племен, передавших местному населению свое название, но ассимилированных бактрийцами и утративших свой язык.

Можно думать, что уже в первые века I тысячелетия н. э. Бактрия стала называться Тохаристаном (To-ho-lo китайских источников IV и последующих столетий), а ее население — тохарами[1571]. Мы уже ссылались на свидетельства античных авторов о тохарах, весьма интересны и сообщения индийских источников, где не упоминаются кушаны, но говорится о народе Tuśkara, Tuṣāra, Tukharā, Turuṣka и их царях[1572]. Следует иметь в виду, что название «тохары» пока не обнаружено ни в одном из собственно кушанских памятников.

Науке уже давно были известны кушанские монеты, легенды которых содержат титулатуру и имена божеств «на каком-то иранском языке». Открытие в Сурх-Котале (Северный Афганистан) большой надписи (25 строк), язык которой идентичен языку легенд кушанских монет, ознаменовало новый этап в изучении письменных памятников из Тохаристана[1573]. В.Б.Хеннинг определил язык древних насельников Бактрии как бактрийский, существовавший здесь задолго до появления кушан. Не исключено, что последние восприняли его в качестве официального письменного языка, так же как и бактрийскую письменность, созданную на основе греческой[1574]. Она сохранялась на территории Бактрии и много позже — до 30-х годов VII в. Сюань Цзан около 630 г. упоминал об употреблении в Тохаристане письма, состоящего из 25 букв (24 буквы греческого алфавита и одна дополнительная, введенная для передачи бактрийского š) и имеющего направление слева направо. Кушаны, таким образом, восприняли достижения и традиции древнего оседлого населения Бактрии.

Образование империи. О продолжении кушанами традиций греко-бактрийцев свидетельствуют, в частности, кушанские монеты, напоминающие тетрадрахмы Евкратида и Гелиокла. Но постепенно все большее значение приобретают новые черты, что отразилось и в монетных эмиссиях. Один из утвердившихся в Бактрии правителей на монетах назван «Кушаном Гераем». I При нем гуйшуаньское (китайская транскрипция термина «кушанское»)[1575] владение, возможно, заняло ведущее положение. «Хоу-Хань-шу» так повествует о его дальнейшей истории: «По прошествии с небольшим ста лет Гуйшуаньский князь Киоцзюкю покорил прочих четырех князей и объявил себя государем под названием Гуйшуаньского. Он начал воевать с Аньси[1576], покорил Гаофу[1577], уничтожил Пуду[1578] и Гибинь[1579] и овладел землями их»[1580].

Сведения письменных источников в известной мере подтверждаются нумизматическими материалами. Киоцзюкю китайских хроник надежно отождествляется с Куджулой Кадфизом[1581], монеты которого в большом числе найдены в районах Кабула, Таксилы и в ряде других областей. Постепенно власть его усилилась — из главы (ябгу) сравнительно небольшого владения он превратился в правителя крупного государства. Известны монеты, на лицевой стороне которых помещены портрет индо-греческого правителя Гермея и легенда на греческом языке — «царя Гермея, спасителя», а на оборотной — легенда на пракрите письмом кхароштхи — «Куджулы Кадфиза, ябгу Кушан, стойкого в вере»[1582]. Кроме того, обнаружены монеты, выпущенные от имени «царя царей» Куджулы Кадфиза. Выдвинута гипотеза, что первая серия монет отражает период определенной зависимости Кушан от индо-греков, когда кушанский ябгу был вынужден признавать верховенство Гермея[1583], вторая же — период полной независимости кушанского правителя. Однако ряд исследователей, основываясь на новом нумизматическом материале (сериях подражаний монетам Гермея), не без основания отрицают синхронность правления этих царей[1584].

По-видимому, уже при Куджуле Кадфизе Кушаны овладели территорией Гермея (Паропамисадами), а затем и некоторыми областями индо-парфянских правителей в Западном Пенджабе. «Хоу-Хань-шу» сообщает о войне Кадфиза (I) с Аньси, о том, что он овладел Гибинем и значительной частью Гандхары, где должен был столкнуться с индо-парфянами[1585]. Хотя ядром его государства продолжали оставаться области Средней Азии, и прежде всего Бактрия, но постепенно Кушаны захватывали территории Индостана.

Недавно опубликованная надпись периода Кадфиза I (в тексте он назван maharaja rayatiraya Kujula Kataphśa) упоминает о правителях династии Оди (Oḍi-raya), находившихся в вассальной зависимости от Кушан[1586]. Вопрос о локализации владений этих местных царьков спорей (Г.Бейли располагает их в Свате), но надпись дает бесспорные свидетельства о распространении власти Кадфиза I на северо-западные районы Индостана. Об этом же говорят и находки большого числа его монет в Северо-Западной Индии (только в Таксиле на городище Сиркап экспедиция Дж. Маршалла обнаружила около 2500 монет)[1587].

Упомянутая надпись интересна и тем, что ясно фиксирует процесс индианизации, который захватил и первых Кушан, и их вассалов в Северной Индии. Надпись отразила (и по содержанию, и по формальным показателям — именам, формулам и т. д.) не только некоторое влияние индо-греков, но прежде всего собственно индийские традиции.

Исследователи обратили внимание на сходство портрета царя на монетах Кадфиза I с портретами римских императоров I в. до н. э. — I в. н. э. (Августа, Тиберия, Клавдия)[1588]. Это может свидетельствовать о распространении его власти на те области Индостана, которые имели торговые отношения с Римом, о территориальном расширении государства, ставшего могущественным, политическим объединением.

С Кадфизом I некоторые ученые связывают монеты «безымянного царя царей», называвшегося «Великим спасителем» («Сотер Мегас»)[1589], хотя их же соотносят с Кадфизом II и его наместником в Индии[1590] или даже с Канишкой[1591]. На большинстве монет изображен безбородый царь с диадемой, на оборотной стороне — царь, едущий на коне. Легенды выполнены на греческом языке и санскрите. Ареал распространения монет «безымянного царя» весьма обширен: их находят не только в Северной Бактрии, но и в Паропамисадах, Гандхаре, Арахосии и в собственно индийских областях.

При преемнике Куджулы Кадфиза — Виме Кадфизе (Кадфизе II) Кушанам удалось продвинуться до низовий Инда, а возможно, даже до долины Ганга (Варанаси), где были обнаружены монеты этого царя. Число эпиграфических документов, которые непосредственно соотносятся с Вимой Кадфизом, крайне невелико; их безоговорочная связь именно с этим кушанским правителем вызывает среди ученых острые споры. Поэтому особый интерес представило открытие в Афганистане (недалеко от Газни) трилингвы (выполненной греческим письмом, кхароштхи и «неизвестной» письменностью), в которой упоминается его имя (Vhamakuśasa, в Gen. sg.; греч. Ooēmo Kuśano)[1592]. Надпись относится ж началу правления Вимы Кадфиза.

Найденная в Матхуре каменная статуя тоже связывается некоторыми учеными с Вимой Кадфизом[1593]. Китайская хроника рассказывает, что после смерти Киоцзюкю (Кадфиза I) его сын Яньгаочжень (Кадфиз II) покорил Тяньчжу (Индию), управление которой он доверил одному из своих полководцев[1594]. С именем этого царя связаны территориальные приобретения и значительное укрепление внутреннего положения Кушанской империи. Он осуществил реформу денежного обращения, введя новую монетную систему, золотую (первая устойчивая золотая монета на всем Среднем Востоке), и изменил номинал медных монет. Это вызывалось, вероятно, кризисом денежной системы в ряде областей, вошедших в Кушанскую державу, в том числе в Бактрии и Гандхаре в I в. до н. э. и в начале I в. н. э., а также укреплением экономической позиции кушанской династии[1595].

Новая система создавалась не без влияния денежной системы Римской империи: номинал золотой монеты совпадал по весу с римскими ауреями (имевшими хождение в определенный период правления Августа)[1596], находимыми и на территории, входившей в состав Кушанского государства. Вместе с тем медные монеты не несут на себе следов влияния Рима, а основываются на местных традициях. Унификация денежного обращения имела большое значение для сплочения этнически пестрой империи, которая включала области, различные по уровню экономического развития[1597]. Захват областей в низовьях Инда способствовал усилению индо-римской торговли. Индийские и среднеазиатские товары высоко ценились на Западе, римские изделия появились в Западной и Южной Индии[1598].

На монетах Кадфиза II чаще всего встречается изображение царя перед алтарем (на лицевой стороне) и Шивы со священным быком Нанди (или без быка) — на реверсе. В легендах правитель величается Махешварой, что, очевидно, соответствует санскр. maheśvara — одному из имен Шивы. Это позволяет сделать вывод о значительном распространении шиваизма[1599]. Религиозная политика Кадфиза, нашедшая отражение в иконографии и легендах монет, была, по всей видимости, направлена на дальнейшее укрепление власти Кушан на индийских территориях, игравших все бóльшую роль в империи.

В настоящее время нет общепринятой даты для начала правлений Куджулы Кадфиза и Вимы Кадфиза, мнения исследователей по этому вопросу различны[1600]. Можно лишь условно принять одну из существующих хронологических схем. По схеме, предложенной Лохёйзен де Леу, правление Кадфиза I относится к 25 г. до н. э. — 35 г. н. э., Кадфиза II — к 35–62 гг. н. э. (или несколько позже)[1601]. На основе тщательного анализа нумизматического и эпиграфического материала Д.Мак-Доуэлл и А.Симонетта пришли к заключению, что области по Инду и соседние территории перешли от индо-парфянских правителей к Кушанам после 60-х годов I в. н. э.[1602] — этим временем следует датировать завоевание Индии при Виме Кадфизе.

Кушанская держава при Канишке. Наивысшего расцвета Кушанская держава достигла при царе Канишке, сменившем на престоле Виму Кадфиза. Имя его — одно из самых известных в индийской традиции. С ним связано немало легенд, преимущественно буддийских, но конкретных и достоверных данных, позволяющих судить о его деятельности, сохранилось сравнительно немного[1603]. Правление Канишки ознаменовало новый этап в истории Кушанской империи: показательно, что но «эре Канишки» датируются надписи (их обнаружено более 150), относящиеся к значительному по времени периоду (почти 160 лет).

Немалые споры среди специалистов вызывает вопрос о происхождении имени этого правителя. Отмечая отличие имен кушанских царей с суффиксом — шк(а) (Канишка, Хувишка, Васишка) от имен предшествующих правителей, имевших другой родовой или династический титул (кадфиз), известный французский ученый Р.М.Гиршман высказал мнение о том, что Канишка стал основателем новой кушанской династии[1604]. Эту гипотезу недавно поддержал Б.Я.Ставиский[1605], хотя она вызвала серьезные возражения ряда исследователей. На основе анализа лингвистических материалов Вяч. В.Иванов пришел к выводу, что суффикс — шк(а) может рассматриваться как характерный для кучинского диалекта тохарского языка, а имя Канишка следует считать ирано-тохарским[1606] (иную трактовку предлагают Г.Бейли и В.Б.Хеннинг, связывая его с иранской основой кан — «молодой, маленький»[1607]). Можно вспомнить, что еще С.Конов соотносил Канишку с Восточным Туркестаном[1608]. Окончательное решение этого вопроса впереди, но происхождение Канишки из Восточного Туркестана представляется крайне проблематичным.

Наиболее спорный вопрос кушанской истории — абсолютная хронология. Уже более 80 лет ученые занимаются исследованием данной проблемы; отброшены многие старые хронологические схемы, но и построения, пришедшие им на смену, являются не более чем гипотезами[1609]. Труднее всего установить начальную дату правления царя Канишки, или, иначе говоря, начало «эры Канишки». В конце XIX в. мнения ученых были столь различны, что расхождение между крайними датами превышало 500 лет. В 1913 г. в Лондоне состоялся специальный симпозиум, посвященный этой проблеме. Некоторые наиболее спорные точки зрения были оставлены[1610], но расхождения все еще были весьма значительными. В 1960 г. специалисты опять собрались в Лондоне, и снова единого мнения достигнуть не удалось[1611]. Важным событием следует считать Международную конференцию по Кушанской эпохе в Душанбе (1968 г.), где обсуждались проблемы кушанской хронологии[1612]. В настоящее время наиболее распространенными продолжают оставаться следующие даты для начала «эры Канишки»: 78 г. (Е.Рэпсон, Х.Райчаудхури, Лохёйзен де Леу, Д.С.Сиркар, Дж. Банерджи, Ж.Фюссман, С.П.Толстов и др.)[1613], 103 г. (А.К.Нарайн), 110 г. (Дж. Розенфилд), 120–129 гг. (В.Смит, С.Конов, Дж. Маршалл и др.), 130 г. (Я.Харматта), 144 г. (Р.М.Гиршман, Б.Роулэнд и др.). Имеются сторонники и более поздних дат: 235/236 г. (Р.Гёбль), 248 г. (Р.Маджумдар), 278 г. (Д.Бхандаркар). Последнюю дату склонны принять и некоторые советские исследователи (Е.В.Зеймаль). Наиболее убедительными представляются аргументы сторонников отнесения «эры Канишки» к первой четверти II в. н. э.

Расходясь во взглядах на абсолютные даты, большинство ученых единодушны в определении относительной хронологической схемы. Эпиграфические памятники датируются по нескольким «неизвестным эрам», а затем по «эре Канишки», как бы открывающей новое летосчисление. Д.Бхандаркар предложил рассматривать «эру Канишки» как третий век одной из «неизвестных эр», но с опущенными знаками для сотен[1614].

При Канишке империя Кушан достигла огромных размеров. Очевидно, к этому периоду относится присоединение ряда областей Средней Азии[1615]. Кушаны владели областями современного Афганистана и Пакистана, а также территориями Центральной, Северной и Северо-Западной Индии до Бихара на востоке и до р. Нармады на юге[1616]. Неясен вопрос о южных границах Кушанской империи в Индии. Точка зрения С.Леви о вхождении Декана в государство Канишки подверглась острой критике индийским ученым Б.Н.Мукерджи[1617]. Однако бесспорно, что уже при Канишке Кушаны предпринимали активные попытки утвердиться в областях Декана. В источниках имеется сообщение о победе Канишки над парфянами[1618]. По мнению исследователей, правители областей Западной Индии, так называемые Западные Кшатрапы, признавали верховенство Кушан, власть которых распространялась на Малву и Катхиавар. Впрочем, взаимоотношения Кушан с сакскими (шакскими) кшатрапами еще недостаточно ясны. Можно полагать, что в некоторые периоды, прежде всего при Канишке, Кушаны контролировали эти территории, но чаще, очевидно, кшатрапам удавалось сохранить самостоятельность, особенно при Нахапане и Рудрадамане. Надпись Канишки из Сарнатха (Варанаси) датируется третьим годом правления царя, возможно указывая на вхождение этой области в состав державы уже в самом начале правления. Китайские переводы (II в. н. э.) санскритских сочинений, а также тибетские тексты содержат сообщения об экспедиции Канишки против Сакеты и Паталипутры[1619], что, по мнению ряда авторов, является свидетельством кушанского влияния в Бихаре[1620]. Монеты Канишки обнаружены не только в Бихаре, но и в областях вплоть до Ориссы. Но это вряд ли дает основания для включения Бенгалии и Ориссы в державу Кушан[1621].

Вероятно, при Канишке Кушанское государство вело борьбу с Ханьским Китаем из-за ряда районов Восточного Туркестана. Китайский источник повествует о длительной борьбе, идущей с переменным успехом[1622]. Из китайских источников известно также о продвижении кушанской армии в Восточный Туркестан[1623]. Кушанская армия насчитывала до 70 тыс. человек, но из-за нехватки продовольствия она после успешных действий должна была покинуть Восточный Туркестан. Правда, население областей не раз поднималось против китайцев, так что Кушанам, видимо, удавалось укрепиться в этом районе.

Индийская и китайская традиции связывают с Канишкой захват бассейна Тарима, содержат легенду о том, как Кантика получил заложников от племен, занимавших земли к западу от Желтой реки[1624]. О степени достоверности этих сведений судить трудно, неизвестны и окончательные результаты борьбы за Восточный Туркестан, однако сам факт активной внешней политики Кушан не вызывает сомнений. По словам Сюань Цзана, слава Канишки распространилась в соседних странах и его военная мощь признавалась всеми[1625].

Огромная держава нуждалась в стройной системе государственного управления. Кушаны заимствовали у своих предшественников — индо-саков и парфян — некоторые формы управления, и прежде всего институт сатрапов (кшатрапов). Из сарнатхской надписи Канишки мы знаем о пребывании в районе современного Варанаси чиновников с титулами «кшатрапа» и «махакшатрапа», которые, возможно, являлись наместниками царя. Суди по их именам, они были бактрийцами[1626]. Сатрапы правили и в северо-западных областях империи, о чем свидетельствуют эпиграфические материалы[1627]. Эти чиновники пользовались большой властью и нередко добивались значительной самостоятельности. Особенно усилились кшатрапы при преемниках Канишки.

Годы правления этого царя были периодом подъема ремесла и торговли, в том числе международной, оживления городской жизни[1628]. Дальнейшее развитие получает торговля с Римом. Купцы из Кушанской империи часто выступали посредниками между Востоком и Западом, между областями Центральной и Средней Азии и Римом[1629]. Не исключено, что упоминание о прибытии в Рим при Траяне в 99 г. н. э. послов из Индии[1630] — одно из проявлений этих контактов, хотя под «Индией» римские авторы I в. н. э. понимали земли, лежащие на побережье Красного моря, Персидского залива и далее на восток, вплоть до Китая.

Согласно Сюань Цзану, столицей державы Канишки был Пурушапура (Po-lu-sha-pu-lo, современный Пешавар), игравший важную роль в северо-западных областях государства. С именем правителя китайский пилигрим связывал строительство здесь многих буддийских святынь. Показательно, что археологические исследования в Пешаваре подтвердили эти сообщения, дав интересный археологический и эпиграфический материал. Особое значение имел и г. Матхура[1631], где обнаружено большое число надписей и памятников искусства, в том числе в результате новых археологических исследований[1632].

Имя Канишки занимает особое место в буддийской традиции. С ним связывается не только ряд важнейших событий в истории этого вероучения, но и деятельность таких знаменитых буддийских ученых, философов и проповедников, как Ашвагхоша, Васумитра, Матричета и Нагарджуна. Повествования о Канишке, праведном буддисте, сохранились в индийской, тибетской и китайской традициях, а также в текстах из Центральной Азии на хотано-сакском, согдийском и уйгурском языках. Имя его было популярным и в более позднее время, что нашло отражение в труде ал-Беруни (Бируни), который следовал за некоторыми северобуддийскими сказаниями.

Все сведения о деятельности Канишки по распространению и укреплению буддизма восходят к буддийской традиции, поэтому естественно предположить, что многие факты такого рода не отражали реальных событий, а являлись легендарными преданиями (то же, как мы видели, было и с Ашокой, с которым буддийские предания Индии, Цейлона и ряда других стран связывали важные вехи в истории буддизма).

Согласно северобуддийской традиции сарвастивадинов, при Канишке был созван буддийский собор в Кашмире[1633]. Самые ранние сведения об этом содержатся у Парамартхи, который в своем сочинении о жизни Васубандху описывает собор как многолюдное собрание буддийских монахов, съехавшихся, чтобы отредактировать «Абхидхарму» сарвастивадинов. В связи с собором Парамартха говорит об Ашвагхоше и упоминает о создании «Махавибхаши» — своего рода энциклопедии доктрины сарвастивадинов. Более подробные данные приводит Сюань Цзан. Он рассказывает о разногласиях между буддийскими монахами различных направлений и о созыве Канишкой собора для преодоления этих разногласий. Руководителем собора Сюань Цзан называет Васумитру. Многие исследователи справедливо отмечают легендарный характер сообщений буддийских сочинений о соборе при Канишке и рассматривают их как результат позднейшей традиции[1634].

На основании письменных источников, отражающих буддийскую традицию, ученые делали вывод, что буддизм при Канишке был государственной религией во всех областях империи, самого же царя объявляли праведным буддистом. Данные нумизматики и эпиграфики позволяют утверждать, что религиозная политика этого правителя отличалась большой терпимостью. Изображение Будды на монетах Канишки встречается весьма редко, на монетах его преемников его нет вообще. Вместе с тем на монетах широко представлены божества маздеистского (возможно, зороастрийского) пантеона, характерные для собственно Бактрии (например, Митра, Ахурамазда, Веретрагна, Хшатра), переднеазиатские (Нана и др.) и индийские божества[1635]. Хотя кушанская эпоха совпадала с периодом расцвета буддизма и буддийского искусства, со становлением махаяны и распространением буддизма в Центральной Азии, у нас нет достаточных оснований полагать, что буддизм был государственной религией всей державы Кушан, хотя в ряде областей он являлся господствующим религиозным течением. Судя по эпиграфическим и археологическим материалам, население разных областей империи продолжало следовать местным культам, различным религиозным доктринам. Вместе с тем совершенно очевидно, что при Канишке буддизм пользовался покровительством государства: не случайно, что изображение Будды встречается именно на монетах этого царя, хотя его скульптурные изображения появляются раньше[1636].

При Канишке государство переживало расцвет культуры, отразивший сложные процессы взаимодействия и переплетения нескольких традиций, связанных с разными этническими группами и различными идеологическими, прежде всего религиозными, системами. Языком государственной канцелярии становится бактрийский, складывается бактрийская письменность, основанная на той разновидности греческого письма, которая применялась в Греко-Бактрийском царстве[1637]. Легенды на монетах постепенно перестают содержать греческие и индийские тексты на кхароштхи.

Судя по датированным эпиграфическим памятникам, Канишка царствовал в течение 23 лет (этим годом правления датируется его надпись, найденная недалеко от Матхуры).

Преемники Канишки. История Кушанской державы после Канишки известна фрагментарно. До сих пор не существует единого мнения даже о последовательности царствования кушанских правителей. Согласно одной из предложенных схем, кажущейся наиболее вероятной, эта последовательность такова: Васишка, Хувишка, Канишка II, Васудэва I, Канишка III, Васудэва II.

С именем Васишки связаны две надписи, датированные 24 и 28 гг. («эра Канишки»), что позволяет относить его правление приблизительно к середине II в. н. э. (принимая условно за начало «эры Канишки» первую четверть II в. н. э.). Одна надпись была обнаружена недалеко от Матхуры, другая — в Санчи; следовательно, можно определенно говорить о вхождении этих районов в его государство. Большой интерес представляет открытие пракритской надписи с упоминанием имени Васишки в Камре (недалеко от Чампбельпура, Пенджаб, Пакистан): в тексте (письмо кхароштхи) он назван Vajheṣka Guṣana, что соответствует Vāsiṣka Kuṣāṇa. Мнения исследователей, интерпретировавших надпись, различны: Б.Н.Мукерджи полагает, что она была составлена в 20 г. «эры Канишки» и указывает на соправительство Васишки и Канишки; К.В.Доббинс считает, что надпись была выбита в связи с рождением у Васишки сына Канишки; согласно же Ж.Фюссману, надпись относится ко времени Канишки II или Канишки III[1638].

С именем Васишки сохранилась единственная монета, поэтому ученые полагали, что некоторое время Васишка был соправителем Хувишки и не имел права самостоятельно чеканить монеты[1639].

Надписи Хувишки датируются с 28 по 64 (или 67) г. но «эре Канишки». Одна из них (56 г.) была обнаружена в Вардаке, недалеко от Кабула, что может указывать на вхождение областей Афганистана в государство Хувишки; 31 годом «эры Канишки» датирована бактрийская надпись из Сурх-Котала. Но бóльшая часть надписей Хувишки была открыта в Матхуре, что, очевидно, свидетельствует об особой ее роли в период правления этого кушанского царя.

Археологические материалы дают возможность говорить о каких-то значительных событиях, происшедших в империи к началу его царствования: в разных ее областях — Сурх-Котале (Северный Афганистан) и в Матхуре — оказались разрушенными храм и святилище. Каковы были причины этих событий и связаны ли они друг с другом — неизвестно, но очевидно, что единство и внутренняя прочность государства уже в тот период находились под угрозой. (При Хувишке династический храм в Сурх-Котале был восстановлен.)

Надписи Хувишки позволяют прийти к заключению, что индийские территории стали приобретать все бóльшую самостоятельность в рамках Кушанской империи.

С периодом его правления связана и надпись из Ары (недалеко от Аттока), относящаяся, вероятно, к 41 г. «эры Канишки». В ней содержатся имя Канишки и титул Kaisara (подражание римскому «цезарь»), причем сказано, что Канишка — сын Васишки (Канишка II). Поскольку Канишка II выступает с титулом самостоятельного правителя, высказывалось мнение о разделе империи на две части — западную под властью Канишки II и восточную во главе с Хувишкой, но эта точка зрения еще не получила признания[1640]. Возможно, что Канишка II какое-то время был соправителем Хувишки[1641], а затем лишился власти.

Кушанский пантеон. Нумизматические материалы периода правления Канишки I и Хувишки предоставляют исследователям ценный материал для изучения кушанского пантеона и выявления некоторых черт религиозной политики кушанских правителей[1642]. Монеты названных царей занимают особое место в кушанских нумизматических сериях и отличаются прежде всего разнообразием представленных на них божеств. Уже отмечалось, что единственным божеством на монетах Кадфиза II был Шива, при Канишке положение меняется — изображение Шивы не исчезает, но появляется большое число новых.

На монетах Канишки и Хувишки встречаются имена божеств трех пантеонов — иранского, индийского и эллинистического. В первой группе засвидетельствованы Митра (Михр, в легендах монет — Мииро, Миоро), занимавший важное место в верованиях иранских народов, бог огня (в легендах — Атро или Атшо), богиня плодородия Ардохш, бог войны Веретрагна (в легендах — бактрийская форма Орлагно), божество Луны (Мао) и др. На одной монете — имя верховного бога иранского пантеона Ахурамазды.

Во вторую группу следует выделить индийские божества — Шиву, Махасену, Вишакху, Скандакумару (последние три имени относятся к шиваитскому божеству войны, считающемуся сыном Шивы). На монетах Канишки, как отмечалось ранее, встречаются изображение Будды и надписи Боддо (Будда), Сакамано Боддо (Шакьямуни Будда) и Баго[1643] Боддо (Бог Будда).

Особую группу составляли переднеазиатские и эллинистические божества — Гелиос, Гефест, Селена, Нана (отождествлялась с иранской Анахитой). На некоторых монетах Хувишки имеется изображение Геракла. Можно упомянуть и Сераписа, культ которого был хорошо известен в эллинистическом Египте.

Исследователи по-разному трактовали культовый комплекс на кушанских монетах. Выдвигались теории о его зороастрийской основе. Х.Хумбах считал, что главной фигурой в этом пантеоне был иранский бог Митра. Нередко пантеон объявлялся эклектичным, лишенным всяких признаков системы.

По мнению некоторых ученых, монеты чеканились лишь для внешнеторговых операций и потому отразили верования тех районов, с которыми Кушаны вели торговлю. Другие полагали, что божества, изображенные на монетах, несли функции божественных спутников и покровителей монархии, служили символом божественного освящения и поддержки правящего дома[1644].

Наиболее правильным представляется предположение, что многообразие божеств кушанского пантеона отражало этническую и культурную пестроту населения огромной империи, хотя, конечно, не исключено, что оно было и следствием культурных связей империи с эллинистическими государствами Запада, в том числе с Римом. Кроме того, кажется возможным связать и отдельные имена пантеона с этапами истории державы: иранские по происхождению божества, очевидно, свидетельствовали о роли Бактрии в истории Кушанского государства. Не случайно синкретизм пантеона более всего выражен на монетах Канишки и Хувишки, при которых закончился период основных территориальных захватов и происходило оформление многих общих для всей империи принципов государственного управления, складывание общих культурных традиций. Несколько странно, однако, что почти отсутствуют изображения буддийских и джайнских «персонажей» и «святынь» и относительно редко встречается изображение Будды: ведь эти вероучения были широко распространены в Индии той эпохи, а Матхура и Таксила являлись важными буддийскими и джайнскими центрами. Более того, именно в кушанскую эпоху буддизм из Индии распространился в Среднюю Азию. Об этом свидетельствуют археологические открытия советских ученых: были обнаружены целые буддийские комплексы, предметы буддийского культа, скульптура, эпиграфика[1645].

Изучение кушанского пантеона показывает, что Канишка и Хувишка проводили политику религиозной терпимости, которая, видимо, лучше всего отвечала задачам укрепления разнородной по составу империи. Это отразилось на монетах и имело, вероятно, определенные цели: монеты выступали не только как средство денежного обращения, но и как своего рода инструмент идеологического воздействия. Когда же империя стала клониться к упадку и отдельные области вышли из-под контроля кушанских правителей, ситуация изменилась и на монетах перестал изображаться столь широкий круг божеств. Изменилась, очевидно, и религиозная политика наследников Хувишки.

Но основной и наиболее надежный источник наших знаний о религиозной ситуации в Индии кушанской эпохи — эпиграфические материалы. Подобно нумизматике, эпиграфика также указывает на сосуществование различных религиозных течений, ортодоксальных и неортодоксальных; немалое значение продолжали сохранять и местные культы (например, культ нагов).

Кушанская эпоха знаменовала собой важный этап в истории буддизма: это было время укрепления махаяны, разработки многих доктринальных основ религии и философии этой ветви буддийской мысли; формируются школы махаянской философии, развивается махаянская литература, укрепляется культ Будды и концепция бодхисаттв как главных «проводников» на пути религиозного «освобождения». В надписях многократно говорится о махасангхиках, которые были влиятельны в различных частях, страны (например, в Матхуре, где их главными оппонентами были сарвастивадины)[1646]. Уже упоминавшаяся надпись из Вардака повествует об установлении священных реликтов Будды Шакьямуни в буддийском монастыре, находившемся под влиянием махасангхиков (о махасангхиках сообщают и надписи из Термеза — Кара-тепе и Фаяз-тепе). В надписях Матхуры также упоминаются монастыри махасангхиков[1647]. Большой интерес представляет надпись из Матхуры периода Хувишки, в которой сообщается об установлении фигуры Будды Амитабхи[1648] — единственное пока эпиграфическое свидетельство об этом махаянском культе в период Кушан. Надпись, датированная 5 г. (очевидно, по «эре Канишки»), была нанесена под скульптурной композицией, в центре которой восседает на лотосе Будда, а справа — фигура бодхисаттвы Майтреи (типично гандхарская скульптура). Надпись не только свидетельствует о популярности концепций бодхисаттв и дхьяни-будд, но и важна для датировки гандхарской школы[1649].

Судя по надписи Сенавармы, ее составитель был приверженцем махаянских идей: текст содержит ряд религиозных формул и терминов, характерных именно для доктрины «Большой колесницы»[1650] (в частности, упоминается о «дхарма-кайе» — «дхармическом теле» Будды). Особая значимость этой надписи состоит еще и в том, что она фиксирует распространение махаянских концепций в ранний период кушанской истории (Ж.Фюссман датирует надпись 30-ми годами I в. н. э.). В надписи из Кундуза упоминаются приверженцы школы дхармагуптака, сыгравшей немалую роль в утверждении махаяны[1651].

Особой популярностью в кушанскую эпоху пользовались идеи сарвастивады. Север и северо-запад империи были главными форпостами сарвастивады и ее отдельных под-школ[1652]. Надпись Канишки из Шах-джи-ки-дхери указывает на поддержку Кушанами сарвастивадинов[1653], знаменитая надпись из Зеды (11 г. «эры Канишки») регистрирует дар, сделанный ради процветания сарвастивады[1654], надпись из Куррама (20 г. «эры Канишки») говорит о реликвиях Будды Шакьямуни в честь учителей сарвастивады[1655]. В надписях Матхуры встречаются названия и ряда других буддийских школ (например, саммития)[1656].

Судя по эпиграфике, значительным влиянием в кушанскую эпоху пользовался джайнизм. Надписи сообщают о воздвижении статуй джайнским тиртханкарам, и прежде всего Махавире[1657]. В Матхуре было несколько джайнских центров; их поддерживали светские последователи этой религии[1658]. Эпиграфика рисует и внутренний статус джайнских общин, включавших монахов и монашек, которые принадлежали к различным социальным и территориальным делениям (гана, кула, шакха).

Несмотря на значительную популярность буддизма и джайнизма, брахманизм продолжал сохранять свои позиции; брахманы, судя по надписям, совершали различные ведийские ритуальные церемонии, в том числе яджны[1659]. Об укреплении индуизма (вишнуизма и шиваизма) наряду с кушанской нумизматикой и эпиграфикой говорят и памятники искусства. Особенно показательны скульптурные серии из Матхуры[1660].

Наряду с раскопками в Матхуре большой интерес для изучения религиозных представлений в период расцвета Кушанской империи представляют раскопки храма Канишки в Сурх-Котале. Исключительно важен и материал, открытый советскими археологами в Средней Азии: он соотносится со свидетельствами индийских источников и позволяет более объемно представить религиозную ситуацию в кушанский период. Сопоставление культовых комплексов Афганистана (Сурх-Котал), Индии (Матхура) и Средней Азии (Халчаян, Саксан-Охур) дает возможность выявить сходную традицию строительства династийных культовых центров.

Васудэва. Самая ранняя надпись с именем Васудэвы датируется 64 (или 67) г. «эры Канишки», а самая поздняя — 98 г. Если эпиграфика зафиксировала правление одного царя по имени Васудэва, то он правил довольно долго, почти четверть века[1661].

Годы правления Васудэвы были временем значительной индианизации Кушан. само имя царя — типично индийское, отличное от имени его предшественников (на основании этого некоторые ученые относили Васудэву к другой династической линии). В отличие от Канишки и Хувишки Васудэва был ревностным шиваитом, напоминая тем Кадфиза II. На его монетах обычно изображены Шива с быком Нанди. Чем объясняется его отход от политики веротерпимости, сказать трудно. Можно предположить, что при нем Кушаны потеряли значительную часть своих неиндийских территорий (большинство надписей с именем Васудэвы найдено в районе Матхуры, на Северо-Западе эпиграфических документов такого рода не обнаружено) и вынуждены были искать опору у населения собственно Индии, где в этот период шиваизм насчитывал множество приверженцев.

Центральной власти не просто было осуществлять контроль даже над всеми индийскими областями, где прежде сидели покорные ей наместники. Последние фактически вышли из повиновения, и Васудэве, видимо, силой оружия приходилось удерживать свои пошатнувшиеся позиции. При Васудэве Кушаны, видимо, потеряли территории к югу и юго-востоку от Матхуры и области в низовьях Инда[1662]. Последнее привело к нарушению индийско-римской торговли, игравшей важную роль в экономическом развитии Кушанской империи.

О начавшемся кризисе державы свидетельствует и нумизматический материал. Если золотые монеты с именем Васудэвы полностью отвечают общепринятому стандарту, то наиболее ходовые медные монеты уже содержат только часть обычной легенды и грубо изготовлены (некоторые из них, выпущенные его наследниками, рассматриваются как имитации монет Васудэвы)[1663].

В кушановедении уже не раз обращалось внимание на возможность существования нескольких кушанских правителей, носивших имя Васудэва[1664]. Вполне возможно, что и серия надписей с именем Васудэва относится к различным царям. В китайской хронике III в. н. э. сохранилось интереснейшее сообщение о посольстве правителя да-юэчжей (великих юэчжей) Бо-дою ко двору императора династии Вэй[1665] (в тексте обозначено и время прибытия посольства — январь 230 г.). Имя Бо-дою, как полагает Э.Пуллейбленк, точно передает индийское имя Васудэва[1666], но какой из кушанских царей, носивших это имя, «скрывается» в рассказе китайской хроники, сказать трудно.

Упадок Кушанской империи. Черты упадка империи, наметившиеся при Васудэве[1667], стали более отчетливыми при его наследниках, хотя данных об этом периоде крайне мало.

При наследниках Васудэвы[1668] Кушанам пришлось столкнуться как с местными индийскими государствами, так и с державой Сасанидов, образовавшейся в 226 г. В начале III в. возвысилась индийская династия Нагов, власть которых распространилась затем и на районы Матхуры, усилились яудхеи, малавы, правители Каушамби. Позже на политической арене Индии появилась новая могущественная империя Гупт.

Можно полагать, что к середине III в. Кушаны потеряли многие территории Центральной Индии и сохраняли лишь некоторые районы Северо-Запада. Не о том ли говорит буддийский текст, переведенный на китайский язык в 60–80-х годах этого столетия и упоминавший наряду с кушанским императором и индийского «сына неба»[1669] в качестве самостоятельного правителя? Кушаны потеряли и часть своих среднеазиатских владений. Независимым от Кушан был в это время и Восточный Туркестан (на это указывают свидетельства китайских источников)[1670].

Весьма упорной была борьба с сасанидским Ираном. Судя по армянским источникам, кушанский правитель Вехсаджан был одним из участников союза против Сасанидов, главным вдохновителем которого выступал армянский царь Хосрой I. Сложные события истории сасанидской державы в первое столетие ее существования не могут быть здесь рассмотрены даже самым кратким образом; необходимо, однако, коснуться вопроса о ее восточных границах, поскольку он связан с судьбами Кушанской империи.

Есть основания полагать, что в середине III в., в правление «царя царей Ирана и не-Ирана» Шапура I (241–272), значительная часть Кушанской империи вошла в состав сасанидской державы. Этот вывод не является в настоящее время общепринятым: ученые по-разному толкуют свидетельства источников. Согласно арабской хронике Табари (начало X в.)[1671], Ардашир I (226–241) завоевал на востоке Систан (Сакастан), Абрашахр (часть Хорасана), Марв (Мерв), Хорезм и Балх, «вплоть до крайних пределов Хорасана». Когда он возвратился из Мерва в Парс, к нему с выражением покорности прибыли послы «царя Кушан и царя Турана и Мекрана»[1672].

Иными словами, если верить Табари, сасанидские войска уже в 20-х годах III в. захватили область Балха, несомненно принадлежавшую Кушанам, а царь последних стал вассалом Сасанидов[1673]. Но сообщениям хроники Табари противоречит тот факт, что позднее, при Шапуре I, бактрийцы рассматривались римлянами как народ, обладавший политической независимостью, причем в данном случае речь, возможно, шла именно о существовании независимого царства. По античным источникам, Бактрия в 244 г. завязала непосредственные сношения с Римом и ее послы присутствовали при триумфе императора Аврелиана; предполагалось, кроме того, направить бактрийские отряды в помощь цезарю Валериану, который терпел поражения в войне с Шапуром I[1674].

О вхождении ряда областей империи Кушан в состав державы Сасанидов может свидетельствовать трехъязычная (среднеперсидская, парфянская и греческая версии) надпись Шапура I на «Ка’бе Зороастра», составленная в 262 г. н. э. Из описания восточных границ сасанидской державы следует, что Шапур I владел «Кушаншахром вплоть до Пашкабура (Пешавара) и [землями] дальше, до границ Каша (Кашгара), Согда и Шаша (Ташкента)»[1675]. Вместе с тем в той же надписи в списке двора «царя царей» нет правителя, который носил бы титул «царь кушан» — титул, появившийся на так называемых кушано-сасанидских монетах только во второй половине IV в. (при Шапуре II, 309–370) и указывающий на наличие особого сасанидского наместничества, которое включало земли прежней Кушанской империи. Судя во надписи на «Ка’бе Зороастра», к 262 г. «Инд, Сакастан и Туристан до побережья моря» были объединены во владение, которым правил Нарсе, сын Шапура I, носивший титул «царь».

Не лишено вероятности, что при Шапуре I области Кушанского государства не считались еще прочно завоеванными, поэтому «особый кушанский удел» еще не был создан, как это случилось позднее, во второй половине IV в. Если принять это предложение[1676], то придется признать, что упоминание «Кушаншахра вплоть до Пешавара» в составе державы Шапура I свидетельствовало лишь о его притязаниях на владение Кушанским государством, утратившим к середине III в. ряд областей («Инд, Сакастан и Туристан до побережья моря»), но сохранившим еще политическую самостоятельность.

Было высказано мнение, что золотые «кушано-сасанидские» монеты, чеканившиеся сасанидскими принцами — наместниками областей бывшего Кушанского государства, начали выпускаться только в последней четверти IV в., около 379–380 гг.[1677] (хотя наиболее правдоподобна точка зрения об отнесении их к III в. н. э.)[1678]. Эти монеты, имеющие легенду «владыка NN великий царь кушан», выполненную бактрийским письмом, сделаны по типу монет Великих Кушан и, видимо, довольно близки по времени к собственно кушанским эмиссиям (монеты Васудэвы). В этом случае конец правления царей династии Канишки следует относить к середине или даже ко второй половине IV в., связывать его с восточным походом Шапура II (ок. 368 г.) и соответственно датировать начало правления Канишки второй половиной III в. Однако эта датировка не представляется сколько-нибудь возможной и сейчас (за редким исключением) не находит приверженцев.

В связи с этим вряд ли можно согласиться с приведенными выше толкованиями письменных источников сторонников поздней датировки Канишки.

Борьба Кушан с Сасанидами продолжалась в течение длительного времени. Во второй половине IV в.[1679] Кидара, в китайских источниках — Цидоло, один из позднекушанских правителей[1680] и основатель новой династии, сумел распространить свою власть на Бактрию; из индийских территорий ему принадлежала только Гандхара. Мелкие кушанские правители (так называемые Малые Кушаны) существовали и позже, но большой роли в исторических событиях они не играли. Возможно, что об одном из них упоминает Аллахабадская надпись Самудрагупты (ок. 335 г.)[1681], однако установить границы его владений трудно. Вскоре Гупты подчинили своей власти территории Северной Индии, некогда входившие в Кушанскую державу.

Так сошла с политической арены одна из самых могущественных империй древней Индии и всего Древнего Востока, которая в течение нескольких столетий оказывала значительное воздействие на политическое, экономическое и культурное развитие народов Азии. Нам еще недостаточно ясны причины ее распада: длительная борьба с сасанидским Ираном подорвала мощь империи Кушан, но это соперничество вряд ли могло быть главной причиной краха. Кушанское государство не было прочным образованием — оно включало разнородные по этносу, уровню экономического развития, по культуре и религии многие территории современных Индии, Афганистана, Пакистана, Средней Азии. Понятно, что нельзя говорить ни о каком экономическом единстве империи, хотя кушанский период ознаменовался подъемом экономики многих районов. Есть основания считать, что закат империи в значительной степени был связал с теми важными сдвигами, которые произошли в первые века нашей эры в общественном строе государств, составлявших империю. Процессы феодализации наблюдались и в районах, не входивших в Кушанскую державу.

В кушанскую эпоху сложились многие черты государственного строя, которые затем были восприняты Гуптами[1682].

Период правления Кушан был ознаменован необычайно важными процессами в духовной жизни Индии — развитием литературы (светской и религиозной), драматического искусства и науки, укреплением махаяны, сложением религиозно-философских школ — ортодоксальных и неортодоксальных. С этой эпохой связано творчество таких писателей, философов и ученых, как Ашвагхоша, Нагарджуна, Чарака (показательно, что найденные в Восточном Туркестане фрагменты пьес Ашвагхоши были написаны на брахми кушанского времени). О развитии драмы в эту эпоху говорят и надписи, в которых упоминаются актеры[1683], которые были, возможно, буддистами[1684].

Кушанская эпоха — одна из самых ярких в истории и культуре всего Востока. Созданная выходцами из Средней Азии империя охватила территории от берегов Аральского моря до Индийского океана и Восточного Туркестана и встала в ряд с величайшими державами той эпохи — Римом, Парфией, Ханьским Китаем. Объединение в рамках одного государства разнородных областей привело к сближению самых различных культур. Археологические исследования последних лет показали, что в кушанскую эпоху сложились многие художественные школы (гандхарская, матхурская, бактрийская), сочетавшие в себе лучшие достижения античной культуры и элементы местных художественных традиций. За последние годы советские ученые открыли замечательные памятники искусства местных среднеазиатских школ, возникших или процветавших в этот период. Представления о кушанском изобразительном искусстве в настоящее время основываются уже не только на выдающихся памятниках художественных школ Индостана — Гандхары и Матхуры, но и на памятниках, открытых в районе Афганистана (Хадда, Беграм, Шатарак, Сурх-Котал, Ай-Ханум) и в Средней Азии (Айртам, Халчаян, Дальверзин-тепе)[1685]. Традиции кушанского искусства пережили державу Кушан и оказали большое влияние на последующее развитие искусства народов Индии, Афганистана, Средней Азии.

Значительно укрепились международные связи, регулярными стали контакты Индии с западным миром, особенно с Римом. Кушанские купцы посещали египетскую Александрию, а римляне прибывали в индийские порты и далекие области Восточного Туркестана. Кушанские монеты обнаружены в Африке, в Приуралье, на Украине, на Скандинавском полуострове. Индийская статуэтка из слоновой кости той эпохи найдена в Помпеях, а римские (изделия — во многих центрах Кушанской империи. Через ее территорию проходил Великий шелковый путь, связывавший территории Дальнего Востока со странами Средиземноморья.

ГЛАВА XVIII ИМПЕРИЯ ГУПТ. ЭТАПЫ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ

В политической истории долины Ганга на протяжении всего древнего периода заметна борьба двух тенденций — сепаратистской и объединительной. Наличие первой можно объяснить преобладанием натуральных отношений в экономике, местничеством племенной знати, пытавшейся сохранить автономию и древние привилегии. Объединительная тенденция была следствием развития ремесла и торговли, экономической заинтересованности зажиточных слоев города и деревни в политической стабильности, подкрепляемой постоянным стремлением каждого государя и стоящей за ним группировки знати в максимальной мере расширить границы подвластной им территории. Географическое единство этой части Индии, отсутствие здесь внутренних труднопреодолимых естественных рубежей и в то же время наличие разветвленной речной сети, облегчающей передвижение и снабжение крупных воинских сил, в значительной мере способствовали успеху таких попыток.

В IV в. вторая тенденция временно оказалась сильней, и это привело к новому объединению в одно государство народов и племен, населявших долину Ганга. Этому способствовала политическая обстановка, которая сложилась в результате ослабления Кушанской империи, однако необходимо учитывать и то, что в первые века нашей эры произошли важные изменения в хозяйственной жизни, заложившие основы нового крупного объединения. Более чем двести лет существования этого государства, называемого в исторической науке по имени царствовавшей в нем династии «Империей Гупт», были периодом наивысшего расцвета древней цивилизации в Индии.

Северная Индия в III IV вв. Главным фактором политической истории Северо-Западной Индии в период, непосредственно предшествующий образованию гуптского государства, был упадок Кушанской империи, начавшийся после смерти Васудэвы I[1686]. При его преемниках, Канишке II и Васудэве II, от Кушан начинают отпадать одна территория за другой. В долине Ганга они утратили власть уже в конце II — начале III в.; во всяком случае, кушанских монет, выпущенных преемниками Васудэвы I, здесь не обнаружено. Но зато в III в. появляются монеты ряда вновь обретших самостоятельность государств.

Заметную роль в борьбе с Кушанами сыграла Яудхейская республика (yaudheyagaṇa, как она называется в легендах на монетах), занимавшая равнинные области между Сатледжем и Джамной и северную часть Раджастхана. На юге к яудхеям примыкала республика арджунаянов, занимавшая часть Восточного Раджастхана. Она, возможно, была связана с яудхеями союзными отношениями. Кроме совместной борьбы с Кушанами их, вероятно, объединяла общность происхождения — по традиции от эпических братьев Пандавов — Юдхшитхиры и Арджуны[1687], на что указывает и название второго из упомянутых племен. О внутренней истории и государственном устройстве этих республик нам известно мало[1688]. В одной из надписей сообщается о том, что у яудхеев были вожди, носившие титул махараджа, и военачальники — махасенапати[1689].

К югу и востоку от арджунаянов находились два государства во главе с родственными династиями Нагов (второй составной частью имен их правителей было слово «нага» — Дэванага, Бхаванага и др.). Возможно, кобра (naga) была древним тотемом племени, из знати которого вышли эти династии. Столицей одного из них была Матхура, другого — Падмавати, расположенная двумястами километрами южнее. Оба государства в первой половине IV в. играли важную роль в политической жизни Северной Индии.

Еще более фрагментарны наши знания о политической обстановке, сложившейся в глубине долины Ганга: данные пуран противоречивы, а свидетельства эпиграфики и нумизматики недостаточны, чтобы в полном объеме восстановить политическую карту того времени. С определенностью можно говорить только, что здесь было несколько мелких государств, отношения между которыми, так же как и их политические границы, были весьма неустойчивы.

Территории между низовьями Инда и Нармады во II в. находились под властью династии, известной как Западные Кшатрапы. Цари этой династии происходили от шакских правителей, носивших титул кшатрапа, который на северо-западе Индии давали местным правителям — наместникам царя. Зависимость их от кушанских императоров вскоре стала в значительной мере номинальной: они чеканили свою монету, самостоятельно вели войны, и некоторые из них присвоили себе титул махакшатрапа (великий кшатрапа); вместе с тем в надписях они величают себя и раджами, употребляя индийский титул. В середине II в., при Рудрадамане I, Кшатрапы распространили свою власть на Малву, Гуджарат и южную часть Раджастхана: об их зависимости в это время от Кушан прямых данных нет[1690]. Столицей Западных Кшатрапов стал Уджаяни. Положение их государства было довольно устойчивым: даже отпадение малавов существенно не отразилось на его прочности. Только в IV в. здесь начались междоусобицы и династийные распри, облегчившие его покорение Гуптами. Но и это произошло лишь после многолетней борьбы. В надписях IV в. Кшатрапов продолжают по традиции называть «шаками» но в то время правящая династия по своему языку, религии, культуре и образу жизни была уже совершенно индийской[1691].

Южный Раджастхан и прилегающую к нему с юга территорию занимала республика малавов[1692]. Она чеканила свои монеты (а это свидетельствовало о ее притязании на самостоятельность) еще с I в. до н. э. Даже тогда, когда малавы входили в Кушанскую империю, они не мирились со своей зависимостью; имеется немало данных об их частых столкновениях с Кушанами. К 226 г. они добились полной независимости, но просуществовала эта самостоятельная республика немногим более ста лет и была подчинена Гуптами одновременно с их северо-восточным соседом — республикой арджунаянов — около середины IV в.

После распада империи Маурьев Магадха надолго потеряла свое прежнее значение. Уже при Канвах власть царей Магадхи не распространялась сколько-нибудь далеко за пределы ее границ. Затем в течение примерно 350 лет источники почти не сообщают достоверных данных о ее истории, что само по себе указывает на снижение ее значения в политической жизни страны. Однако в экономической жизни Индии она продолжала играть весьма большую роль. Сельское хозяйство ее вполне обеспечивало нужды населения в продовольствии и сырье; высокоразвитым было ремесло. Магадха оставалась и важнейшим поставщиком металлов. Ее положение в низовьях Ганга и недалеко от побережья Бенгальского залива обеспечивало ей одно из ведущих мест в общеиндийской торговле. Недаром о магадхах сложилось представление как о народе торговцев (Ману X.47). Кроме того, Магадха сохраняла немалое значение и как священная земля буддизма. Это обеспечивало постоянные доходы от паломников, приток денежных средств от щедрых дарителей со всей Индии на сооружение новых и поддержание старых буддийских святынь, что влекло за собой дополнительные заказы ремесленникам, купцам и т. д.

Таким образом, условия для нового подъема Магадхи продолжали существовать. В первой половине IV в. она стала политическим центром империи Гупт, охватившей вскоре большую часть Северной Индии и оставившей глубокий след в истории страны[1693]. В науке за этим государственным образованием утвердилось подобное название потому, что основателем династии был махараджа по имени Гупта (III в.); все государи династии носили имена, оканчивающиеся на слово «гупта»[1694].

В поздних надписях гуптских царей при последовательном перечислении членов династии предки царя Гупты не упоминаются, и родословная начинается только с него. Это, возможно, показывает, что род не отличался древностью и знатностью происхождения; есть основания предполагать, что они были вайшьями. Гупта первый добился видного политического положения и титула махараджи[1695]. Буквальное значение титула — «великий царь», но в то время его носили не обязательно правители крупных государств. Каковы были статус Гупты и размеры его владений, мы не знаем[1696]. Местоположение его царства также точно не установлено; предполагаются разные локализации: в низовьях долины Ганга от Муршидаба на востоке[1697] до Варанаси и даже Праяги на западе[1698]. О следующем представителе династии — махарадже Гхатоткаче известно только то, что он был сыном Гупты и отцом Чандрагупты[1699].

С именем последнего связано резкое усиление государства, что получило отражение прежде всего в изменении царской титулатуры. В отличие от отца и деда Чандрагупта I именуется в надписях махараджадхираджей — «великим царем царей»[1700]. Это свидетельствует не только о его самостоятельности, но и о зависимости от него других царей.

Из источников известно о трех событиях царствования Чандрагупты I. Первое — его женитьба на Кумарадэви, представительнице республиканского объединения личчхавов. Показательно, что в Аллахабадской надписи Самудрагупты и некоторых других сообщается, что он — сын Чандрагупты, а также «сын дочери личчхава (licchavidauhitra)»; в надписях других гуптских царей указания на происхождение матери-царицы обычно не приводятся[1701]. Очевидно, своему родству с личчхавами Самудрагупта придавал особое значение. Кроме того, на одной стороне монеты, выпущенной в то время[1702], Чандрагупта I запечатлен вместе со своей женой Кумарадэви[1703], на другой — изображение богини, сидящей на льве, и надпись licchavayaḥ — «личчхавы».

Личчхавы были очень древним племенем, населявшим северную часть нынешнего штата Бихар. Еще в VI–V вв. до н. э. они возглавляли мощную племенную конфедерацию Вриджи, с которой пришлось вести упорную борьбу тогдашнему царю Магадхи Аджата-шатру[1704]. Несмотря на все превратности судеб, в начале IV в. н. э. личчхавы играли, вероятно, еще более важную роль, чем в конце VI в. до н. э.[1705] Для незнатных Гупт приобретение такой родни, по-видимому, значило многое.

Но вряд ли дело было только в удовлетворении чувства тщеславия[1706]. Судя по всему, брак считался обеими сторонами свидетельством тесного политического союза. Может быть, речь шла даже об объединении в одно государство, поскольку монеты выпускались от имени и гуптского царя, и личчхавов. Как бы то ни было, союз с личчхавами заметно укрепил позиции Гупт и изменил соотношение сил в Восточной Индии.

Вторым событием, известным из той же Аллахабадской надписи, явилось торжественное назначение Чандрагуптой своим наследником Самудрагупты — сына Кумарадэви[1707]. Очевидно, последнее обстоятельство имело особое значение. Много лет спустя автор Аллахабадской надписи Харишена счел необходимым подробно описать эту сцепу — взволнованное состояние отца и присутствовавших придворных, возбуждение и недовольство других претендентов на престол. Возможно, что воцарение Самудрагупты произошло не совсем гладко; на это указывает и наличие золотых монет, выпущенных от имени Качи — видимо, одного из претендентов, захватившего на время престол в начале царствования Самудрагупты.

Третьим событием, относящимся к царствованию Чандрагупты I, было установление «эры Гупт» (guptakāla), по которой во многих надписях затем ведется отсчет лет (319/320 гг. н. э.). Сейчас в индологии наиболее распространенной является точка зрения, что установление эры было связано с воцарением Чандрагупты I. Но считать это вполне доказанным пока еще преждевременно. Возможно, что начальная дата, от которой ведется отсчет, и была установлена не самим Чандрагуптой I, а значительно позже, уже при Чандрагупте II[1708].

О границах государства при Чандрагупте I, к сожалению, известно мало[1709]. Можно лишь предполагать, что он оставил своему сыну значительное по территории и сильное царство, с чем и были связаны успехи военной политики Самудрагупты.

Образование империи. В индологической литературе за время восшествия Самудрагупты на престол Магадхи чаще всего принимается 335 г., хотя эта дата остается дискуссионной. Основным источником для изучения событий начального периода царствования Самудрагупты является уже упоминавшаяся Аллахабадская надпись. Она изучалась многими исследователями, но толкование ряда мест в тексте и сейчас остается спорным, тем более что надпись зафиксировала не порядок событий, а скорее их общий итог[1710]. Это относится и к завоевательной политике Самудрагупты.

Свои походы он начал с завоевания государств, расположенных в долине Ганга. В Аллахабадской надписи перечисляются имена девяти царей Арьяварты, которых он искоренил (unmūlya) и владения которых захватил. По поводу локализации государств между исследователями существуют расхождения, но они согласны в том, что в результате похода (или нескольких походов) была подчинена долина Ганга — от Матхуры на западе до дельты Ганга на востоке и до р. Нармады на юге. Видимо, некоторые царские династии в этой части Индии были истреблены физически, другие изгнаны, а территории, подвластные им, включены в состав империи в качестве провинций, управляемых непосредственно гуптской администрацией.

Индия в IV — начале VI в.

Далее в надписи называются двенадцать государств Южной Индии (Дакшинапатхи) и имена их царей. Если они перечислены в том порядке, в каком их завоевывал Самудрагупта, то его южноиндийский поход начался с вторжения в Южную Кошалу (в тексте — просто Кошала), т. е. в южную часть современного штата Мадхья-Прадеш. Затем он повернул к Ориссе и вдоль берега Бенгальского залива дошел до Канчи (по-видимому, государство Паллавов). Далее упоминаются еще пять царств, но известно местоположение только одного из них (Венги). Каким путем Самудрагупта вернулся в Магадху, неясно. О перечисленных царях говорится, что они были побеждены, захвачены в плен и потом освобождены. Может быть, это сообщение надо понимать в том смысле, что Самудрагупта совершил удачный завоевательный поход в глубь Южной Индии, захватил огромную добычу и вернулся обратно в Магадху, не сделав попытки аннексировать перечисленные территории или упрочить свою власть над ними каким-либо другим способом[1711].

В Аллахабадской надписи говорится, что Самудрагупта подчинил также «лесных царей», которых он заставил платить дань, исполнять его приказы и оказывать ему знаки уважения. Можно полагать, что речь идет о племенах, населявших область между верховьями рек Нармада, Сон и Маханади. Территории этих племен в государство Гупт, очевидно, не вошли и сохранили свою автономию. В надписи упоминаются также пять пограничных царств, находившихся в зависимости от Гупт, — Непал, Камарупа и Давака (Ассам), Сама тома (Юго-Западная Бенгалия) и Картрипура (в верховьях рек Биас и Сатледж). Возможно, не были полностью аннексированы и сохраняли свой автономный статус (по крайней мере в середине IV в.) и республики, расположенные к западу и северо-западу от долины Ганга, — мадры, яудхеи, арджунаяны и малавы. Племена, обитавшие в районе между средним течением Чабармати (совр. Чамбал) и горами Виндхья, — абхиры, прарджуны и др. — тоже характеризуются в надписи как зависимые от Гупт, но и они сохраняли определенную самостоятельность.

По словам Харишены, Самудрагупта претендовал на сюзеренитет над Кушанами и Кшатрапами, однако утверждения подобного рода не могут считаться вполне достоверными. На истинный характер отношений Гупт с Кушанами и Кшатрапами в этот период указывает тот факт, что они по своему положению поставлены в один ряд с Ланкой (Синхала), которая никак не могла быть в подчинении у Гупт[1712].

Итак, в середине IV в. империя по своей структуре была сложным образованием. Основное ядро ее составили долина Ганга (примерно современные штаты Уттар-Прадеш, Бихар, часть Бенгалии). Со всех сторон империю окружали государства (монархические и республиканские), находившиеся в разной степени зависимости от Гупт. Вне пределов власти Самудрагупты (хотя и не вне пределов его политического влияния) оставались территории современного Гуджарата, Западного Раджастхана, Синда, большей части Западного Пенджаба, заиндские территории и Кашмир[1713]. Крупных территориальных приобретений в Южной Индии, видимо, также не было. В целом государство Гупт было самой мощной политической силой тогдашней Индии.

Царствование Самудрагупты было продолжительным (по мнению большинства исследователей, он правил до 375 или 380 г.). Данных о его военных походах после 350–351 гг. пока не обнаружено. Можно предположить, что попытки дальнейшего расширения владений натолкнулись на столь серьезные трудности, что он был вынужден прекратить завоевательные походы и главное внимание уделить внутреннему устройству уже завоеванных территорий.

Удачливость Самудрагупты-военачальника, его храбрость, выдающиеся способности государственного деятеля, покровительство наукам и искусству[1714] — все это, должно быть, производило большое впечатление на современников. Его называли «сверхчеловеком» и даже «богом на земле». Объективные свидетельства об итогах государственной деятельности Самудрагупты позволяют считать его действительно незаурядной личностью[1715].

Расцвет империи. В дошедшей до нас в отрывках пьесе Вишакхадатты «Дэвичандрагупта» (VI в.) рассказывается о воцарении Чандрагупты II, правление которого — период расцвета империи Гупт. Его старший брат, Рамагупта, наследовавший Самудрагупте, вел неудачную войну с шаками и, осажденный в какой-то крепости, вынужден был заключить унизительный мир, одним из условий которого была выдача им царю шаков своей жены Дхурувадэви. Чандрагупта, чтобы спасти свою семью от позора, вызвался проникнуть в лагерь царя шаков под видом Дхурувадэви и убить врага. План удался, и Чандрагупта сумел вернуться невредимым вместе с несколькими воинами (также переодетыми в женские одежды и изображавшими прислужниц мнимой царицы). Все это способствовало падению престижа Рамагупты и росту влияния его брата. Между ними разгорелась вражда, закончившаяся гибелью Рамагупты и воцарением Чандрагупты II. Он женился на вдове своего брата Дхурувадэви.

Истинность этой романтической истории, несмотря на то что она упоминается и в некоторых других литературных памятниках (еще более поздних), уже давно ставилась под сомнение, как и историчность самого Рамагупты[1716]. Когда же были найдены медные монеты с именем Рамагупты и надписи, палеографически относимые к IV в., в которых упоминается махараджадхираджа Рамагупта, подтвердилось мнение о действительном существовании Рамагупты, хотя скептики и сейчас не сложили оружия[1717].

Важным событием политической истории Индии конца IV в. явилось крушение государства Западных Кшатрапов. Поскольку их территории вошли в империю Гупт (распространяются гуптские монеты, а монеты Кшатрапов полностью исчезают), то можно предположить, что это произошло в результате завоевательной деятельности Чандрагупты II (прямыми данными ученые, правша, не располагают). В империю Гупт вошли Малва и Гуджарат, империя получила выход к Аравийскому морю и возможность установить непосредственные связи со странами Ближнего Востока. Это дало дополнительный стимул развитию торговли, ремесла и культуры[1718].

О каких-либо других территориальных приобретениях в период царствования Чандрагупты II точных свидетельств не сохранилось. Различные предположения делаются главным образом на основании надписи, вырезанной на железной колонне в Дели. В ней рассказывается о царе Чандре, завоевавшем Вангу и Бахлику. Вероятно, что под царем Чандрой мог подразумеваться Чандрагупта II, но доказанным это считать нельзя. Нет уверенности также в истинном характере содержащихся в надписи сведений об успехах царя Чандры. Допустимо предположить, что он подчинил Вангу (Восточная Бенгалия), но вряд ли реально сообщение о завоевании такой отдаленной территории, как Бахлика (совр. Северный Афганистан и Южный Таджикистан). Чандрагупта II, если верить надписи, предпринимал рейд на Северо-Запад (в ней говорится, что царь пересек семь устьев Инда).

«Золотой век Гупт», как часто именуют период IV–V вв., — это прежде всего время правления Чандрагупты II. Он носил почетный титул Викрамадитья («Солнце могущества») и под этим именем известен во многих сочинениях. Широко распространенное в индийской традиции предание о «Девяти драгоценностях царя Викрамы»[1719] могло отражать и общий расцвет культуры в гуптский период и покровительство, оказываемое ученым и писателям при дворах гуптских царей, особенно Чандрагупты II[1720].

Сын Чандрагупты II — Кумарагупта I вступил на престол около 414 г. Его продолжительное правление (до 455–456 гг.), по-видимому, не было богато политическими событиями. Государство сохранялось в прежних границах, внутреннее положение оставалось прочным. Только в самом конце его жизни над империей нависла грозная опасность. В колонной надписи из Бхитари[1721] (текст читается исследователями неодинаково) сообщается о многочисленных врагах, с которыми пришлось сражаться сыну императора — Скандагупте. В конечном счете победа осталась за Скандагуптой: о нем говорится как о восстановителе «гибнущего счастья рода»[1722].

Вторжение гуннов-эфталитов. Преемнику Кумарагупты I, Скандагупте, выпало на долю отражать вторжение гуннов-эфталитов — одно из самых опасных нашествий, которые когда-либо обрушивались на Индию.

В первые века нашей эры у кочевых народов, населявших обширные степные пространства Центральной и Средней Азии, происходили важные процессы классообразования. Социальная дифференциация привела к усилению в них племенной знати, получившей возможность использовать людские и материальные ресурсы для организации завоевательных походов против оседлых земледельческих народов. Иногда какому-нибудь многочисленному и сильному племени во главе с удачливым вождем удавалось создать обширную конфедерацию; к ней добровольно примыкали или принудительно присоединялись новые племена, и вся эта масса обрушивалась на соседние государства. Известно, что одна лавина, ядром которой были гунны, прокатилась от монгольских степей на запад через Азию и Европу до Каталунских полей.

Индия тоже не избежала такого рода нашествий. Но если шаки, например, были численно невелики и, оседая в стране, быстро индианизировались и ассимилировались с местным населением, то вторжение гуннов-эфталитов было крупнее по своим масштабам и серьезнее по результатам.

История кочевых племенных союзов Центральной и Средней Азии очень сложна и во многом еще неясна. Известно, однако, что в V в. на первый план выдвигается союз, возглавлявшийся эфталитами (об этимологии имени и месте первоначального обитания эфталитов в науке ведутся острые споры; вопрос об их этнической принадлежности — тоже объект дискуссий[1723]). В этот союз входили некоторые тюркские, а также гуннские племена, отколовшиеся от основной массы гуннов еще в III в., когда те двинулись из степей Казахстана в Европу. Новый союз племен современники именовали то эфталитами, то гуннами. Византийцы и сирийцы называли их обычно «белыми гуннами», индийские источники — «хунами» (hūṇa).

Китайский посол Сунь Юн, побывавший в Северо-Западной Индии около 520 г., рассказывал, что эфталиты завоевали Гандхару за два поколения до того[1724]. Их первое столкновение с Гуптами произошло вскоре после захвата Гандхары. В Джунагадхской наскальной надписи[1725] упоминается о победе сына Кумарагупты I, Скандагупты, над врагами — «хунами». Где состоялась решительная битва гуннов-эфталитов с армией Скандагупты, неизвестно, но она, видимо, действительно произошла около 457 г. и окончилась поражением гуннов: никаких сведений о глубоком проникновении больших масс кочевников в Пенджаб, не говоря уже о долине Ганга, до начала VI в. не имеется. На удачный для Гупт исход первого этапа борьбы с гуннами могут указывать также принятие Скандагуптой почетного имени Викрамадитья и свидетельство колонной надписи из Кахаума[1726], где его величают «повелителем ста царей».

Потерпев неудачу при попытке продвинуться в глубь Индии, гунны-эфталиты обратили свое оружие против Ирана. В 484 г. они одержали победу над сасанидским шахом Фирузом и создали государство, в которое вошли обширные территории Средней Азии, Афганистана и Восточного Ирана. В любое время можно было ожидать нового нашествия на Индию, и сопротивление ему могло быть успешным только при сплочении всех индийских государств вокруг Гупт и сохранении внутренней стабильности империи. Однако к концу жизни Скандагупты и особенно после его смерти (ок. 467 г.) она уже не была прочной.

К сожалению, даже с примерной достоверностью нельзя установить список преемников этого царя. Крайне краткими были царствования Пуругупты и Кумарагупты II, родственные связи которых со Скандагуптой не совсем ясны[1727]. Правление же следующего императора, Будхагупты, было довольно продолжительным (примерно 475–495 гг.) и, очевидно, спокойным. Однако в окраинных областях империи (Саураштра, Северная Бенгалия, Мадхья-Прадеш) уже проявлялись признаки ослабления центральной власти. Правители этих областей, еще признавая верховенство Гупт, начинают присваивать себе титул махараджа, претендуя тем самым на некоторую самостоятельность[1728].

После Будхагупты возобновляются изнурительные войны с гуннами-эфталитами. Новое вторжение их под водительством Тораманы относится к концу V в. Сюань Цзан, путешествовавший по Индии спустя более чем сто лет после нашествия, рассказывал о многочисленных развалинах городов и монастырей, мимо которых он проезжал. Археологические исследования подтверждают, что почти все буддийские монастыри в окрестностях Таксилы были разрушены и прекратили свое существование в конце V — начале VI в.[1729]

Об обрушившихся на Индию несчастьях мы имеем только сбивчивые и разрозненные данные источников. За короткий срок до воцарения Нарасинхагупты (ок. 500 г.), более известного под именем Баладитьи, погибли в боях или в междоусобицах три царя. Среди других событий известно об успешной битве с гуннами в 510 г., упоминаемой в надписи из Эрана (округ Сагар, Мадхья-Прадеш); войсками индийцев командовал некий Бхапугупта, возможно член царствующей династии[1730]. Все же конечный успех остался на стороне чужеземцев, и вся Северная Индия была покорена ими уже при Торамане. Сменившего его Михиракулу (в 515 г. или раньше) Сюань Цзан[1731] и Косма Индикоплов[1732] называют владыкой всей Индии. Государство Гупт продолжало существовать, но его правитель Баладитья должен был платить дань победителю.

В своих записках Сюань Цзан сообщал о восстании под руководством Баладитьи. Первое время дела гуптского царя были плохи, и он вынужден был бежать на какой-то остров. Там ему удалось захватить в плен Михиракулу, переправившегося вслед за ним на остров с небольшим отрядом. Баладитья отпустил его при условии восстановления своей независимости. Михиракула вынужден был вернуться в свою столицу Шакалу (Пенджаб).

Но там он узнал, что трон захвачен братом, и направился в Кашмир. Оттуда он совершил грабительский набег на Гандхару, но вскоре умер. Многие подробности, сообщаемые Сюань Цзаном, может быть, и неверны, однако вполне вероятно, что могущество гуннов-эфталитов уже при Михиракуле оказалось подорванным. В дальнейшем серьезной угрозы для Гупт они не представляли. В Индии их власть распространялась еще некоторое время только на Пенджаб и Гандхару.

Борьба с Михиракулой, даже в конечном счете успешная, все же окончательно подорвала прочность империи. Центробежные силы, действовавшие все активнее, к середине VI в. развалили ее окончательно. Данные надписей, монет и печатей первой половины VI в., а также сведения более поздней литературы говорят о возникновении небольших царств, правители которых претендовали на полную самостоятельность. Одним из таких сепаратистов был правитель Малвы Яшодхарман. В его столице Дашапуре (совр. Мандасор) сохранились все надписи, относящиеся примерно к 532 г.[1733] и составленные в стиле панегирика. В них рассказывается, что Яшодхарман окончательно победил гуннов, покорил даже те страны, которые не подчинялись Гуптам и гуннам, и что перед ним будто бы склонились государства от р. Лаухитьи (Брахмапутра) и горы Махендры (в Ориссе) до Гималаев и Западного океана (Аравийское море).

Надписи, несмотря на свои значительные размеры, слишком общи и не содержат подробностей о завоевательной деятельности Яшодхармана, его отношениях с Гуптами, границах государства. Поэтому можно думать, что его успехи были далеко не столь блестящи, как он старался их изобразить в надписях, хотя Яшодхарман, очевидно, действительно сыграл важную роль в борьбе о Михиракулой.

Из государств, возникших на развалинах Гуптской империи, значительной силой обладало основанное вассальной от Гуптов династией Маукхари. В VII в. ее столицей был Канаудж (Каньякубджа) на левом берегу Ганга. Надписи называют трех местных правителей, последовательно носивших титул махараджи[1734]. Первый из них, Хариварман, в конце V в., в период ослабления империи, видимо, уже добился определенной независимости. Четвертого из Маукхари, Ишванавармана (середина VI в.), можно считать уже вполне самостоятельным государем. Он присвоил себе титул махараджадхираджа и чеканил свою монету. В надписи сообщается о его успешных войнах с Гаудой и Андхрой[1735].

Судя по эпиграфике, Вангой в 506 г. управлял некий Вайньягупта, носивший титул махараджа. Можно думать, что он принадлежал к роду Гупт и находился в Ванге сначала на правах наместника, пользуясь значительной самостоятельностью. Со временем он стал даже выпускать монеты. Правивший после него Гопачандра (530–540) называл себя махараджадхираджей и был вполне независим. К середине VI в. государи Ванги подчинили своей власти значительные территории Восточной и Западной Бенгалии.

Победы, одержанные Нарасинхагуптой (Баладитьей) в борьбе с Михиракулой, не могли предотвратить окончательный упадок империи. Его преемники (сам Нарасинхагупта, судя по традиции, ушел в буддийские монахи), Кумарагупта III и Вишнугупта, еще носили пышные титулы, но реальная власть их вряд ли распространялись за пределы Магадхи. Последнее определенное свидетельство существования гуптских императоров — Дамодарпурская надпись[1736], относящаяся к 543–544 гг. Но уже в дарственной надписи на медной пластине из Амауна (в районе Гаи, т. е. в центральной части Магадхи, как бы в самом сердце империи) местный махараджа вовсе не упоминает о гуптском императоре[1737]. Не является ли это свидетельством окончательного распада империи?

Правда, в Магадхе еще долго правили так называемые Поздние Гупты — государи, последняя часть имени которых оканчивалась на «гупта», но непосредственной связи с Гуптской имперской династией Магадхи они уже, очевидно, не имели и, судя по надписям, на нее и не претендовали[1738].

Государственный строй. Державы Кушан и Гупт были крупнейшими государствами в Индии первых веков нашей эры. О государственном строе первой из них мы знаем немного; государственный же строй империи Гупт известен значительно лучше. В основе его лежали широко распространенные в то время в Индии общественные и политические институты, и в этом смысле его следует рассматривать как типичный для крупных древне-индийских государств.

К моменту образования империи Гупт уже сложились прочные традиции управления государством, выдержавшие испытанно временем, освященные авторитетом традиции и религии. В целом система управления при Гуптах принципиально не отличалась от системы управления Маурьев, хотя многие институты получили дальнейшее развитие.

Прежде всего усилился деспотический характер власти главы государства. Общие представления о божественном происхождении царской власти и особом назначении царя порождают попытки обожествления здравствующего государя. Живым богом называется в Аллахабадской колонной надписи Самудрагупта[1739]. Сам тон надписей, в которых упоминаются гуптские цари, сильно отличается от тона надписей Ашоки.

Окончательно падает значение паришада, долгое время существовавшего как собрание представителей высшей знати, с которым царь некогда вынужден был считаться. Правда, само слово «паришад» встречается в Билсадской надписи Кумарагупты I (415–416), но о его фактической роли известно крайне мало[1740]. В «Нитисаре» Камандаки термин «паришад» в значении царского совета вовсе не употребляется; здесь царский совет называется «мандалой», и членов его назначает царь[1741]. В Аллахабадской колонной надписи[1742] рассказывается, что Чандрагупта, решив назначить своим наследником Самудрагупту, ограничился тем, что объявил об этом в собрании, состоявшем из лиц, которые жили при дворце. О возрастании роли царя может свидетельствовать и тот факт, что он значительно свободней, чем прежде, распоряжался общегосударственной собственностью. Многочисленные дарственные грамоты гуптских царей ясно указывают на это.

Но даже при Гуптах осталась неизменной древняя особенность индийских монархий — отсутствие непреложного порядка престолонаследия. Воцарение нового государя после смерти царя, как правило, вызывало внутриполитические осложнения. Правители почти всегда имели много жен. Каждая из них представляла какой-нибудь влиятельный род или правящую династию другого государства, с которым выгодно было упрочить союз или дружественные отношения. Естественно, что каждая царица и ее ближайшее окружение при дворе оказывались проводниками определенной политики.

Чаще всего царем становился старший сын первой царицы, но это никогда не было законом[1743]. Во многих случаях царь еще при жизни выбирал себе преемника, поэтому борьба за престол начиналась задолго до того, как он пустел, и вспыхивала с особой силой, когда это случалось, даже если имелся преемник, назначенный прежним царем. Новому царю приходилось преодолевать немало препятствий, прежде чем он прочно утверждался на престоле.

Отличительной чертой империи Гупт (особенно на раннем этапе ее существования) по сравнению с империей Маурьев являлась бóльшая централизация. Гупты во время завоевательных походов часто изгоняли или истребляли побежденных государей, а их владения присоединяли к своим в качестве провинций. По-видимому, особенно сурово Гупты расправлялись с республиками — малавов, арджунаянов, яудхеев — политическими антагонистами имперской власти: в конце рассматриваемого периода эти объединения исчезают с политической карты Индии. Такая политика более ранними авторитетами[1744] не рекомендовалась, и Маурьи ей не следовали. К тому же в их эпоху государственная власть была недостаточно сильна, чтобы организовать управление огромной разноплеменной империей. Во времена Гупт произошла дальнейшая нивелировка племен и народностей, населявших долину Ганга; экономические связи между отдельными частями страны стали более прочными; наконец, империя Гупт была значительно меньше по размерам.

Бóльшая централизация вела к бюрократизации государственного аппарата, усложнению органов управления и увеличению численности чиновничества. Надписи дают представление о развитом делопроизводстве, о ведении подробной документации, о сложной системе учета земель, дарений, сбора налогов, а также расходов в царской казне. Все это приводило к увеличению числа служащих разного ранга — счетоводов, писцов, таможенных чиновников и т. д.

В ранних шастрах царю рекомендовалось посты высших чиновников передавать по наследству, ибо наследственные чиновники лучше подготовлены, добросовестнее относятся к исполнению своих обязанностей и отличаются особой верностью своему повелителю. При Гуптах высшие должности (мантринов, аматьев, сачивов) все чаще становятся наследственными. Это приводило к тому, что содержание, полагавшееся сановнику за службу, тоже передавалось по наследству, и с течением времени его начинали рассматривать как семейное имущество.

Однако стройность системы управления государства Гупт но следует переоценивать. При них отсутствовало, например, единообразное территориальное деление: как провинции, так и области и районы именовались разными терминами, имели неодинаковый статус, возглавлялись сановниками различных рангов. Причины этого коренились, очевидно, в том, что подчинение тех или иных территорий совершалось не одновременно и в различных условиях; кроме того, завоевателю приходилось считаться с местными традициями и институтами. Административные единицы обычно совпадали с районами расселения народностей и племен. И в этом смысле империя Гупт принципиально не отличалась от империи Маурьев. Однако имеющиеся факты показывают, что в рассматриваемый период административная система все же была более четкой и централизованной, чем раньше[1745].

ГЛАВА XIX ЮЖНАЯ ИНДИЯ

Самыми значительными явлениями общественной и политической жизни Южной Индии в первые века нашей эры было создание крупных государственных объединений, дальнейшее развитие классообразования у народов, находившихся раньше на стадии родоплеменных отношений, возникновение и становление раннефеодальных отношений. Если в предшествующую эпоху эта часть страны заметно отставала от Севера, замедленными темпами шло развитие классов и государства, то в рассматриваемую эпоху Юг не только догнал наиболее передовые области Северной Индии, но и в некоторых случаях перегнал их. Имеющийся материал источников показывает, что на Юге протекали сходные с «северными» социально-экономические процессы (в том числе шло формирование феодального уклада). Однако в отличие от Северной Индии, где в это время наблюдались сложные изменения этнического состава населения (вторжения греков, парфян, саков, гуннов, эфталитов), что сказалось на политической, социальной и культурной сферах, на Юге (за исключением, пожалуй, лишь Западного Декана) развитие общества шло без особого влияния внешних факторов. Поэтому некоторые процессы социального развития проходили здесь интенсивнее и «чище», но вместе с тем многие традиционные институты сохранялись более стойко.

С сожалением приходится констатировать, что в течение весьма длительного времени изучению общественного развития Южной Индии в первые века нашей эры, как, впрочем, и в другие периоды древней истории, уделялось незаслуженно мало внимания. В индологии бытовало явно искаженное представление о Южной Индии как области далекой периферии, безнадежно отставшей в своем развитии от Северной; древняя культура южно-индийских народов нередко характеризовалась как провинциальная и даже вторичная по сравнению с «арийской» цивилизацией Северной Индии. Этот взгляд не основывался на результатах научных изысканий, а вытекал из тенденциозных, часто националистических установок.

За последние десятилетия основы таких ненаучных концепций были решительно подорваны. Индология обогатилась многими важными источниками (археологические и эпиграфические находки, издание новых текстов на южноиндийских языках), более пристальное внимание стало уделяться проблемам экономики, социальной и культурной истории Декана и крайнего Юга страны, были пересмотрены многие тенденциозные взгляды на общий процесс исторического развития древней Индии. Благодаря интенсивным исследованиям ученых (прежде всего индийских) выявилась значительная роль Южной Индии в судьбах древнеиндийской цивилизации. Более того, сейчас получены важные свидетельства о более раннем, чем на Севере, возникновении в Южной Индии феодального уклада и развитии феодальных отношений[1746]. «Феодальные черты» нашли отражение в сатаваханской и вакатакской эпиграфике, к изучению которой приковано внимание многих современных индологов.

Причины ускоренного развития здесь феодализма еще окончательно неясны, но о некоторых «стимуляторах» этого процесса можно говорить уже сейчас. Ранее отмечалось, что в этническом и культурном отношениях Южная Индия в первые века нашей эры отличалась большей стабильностью и однородностью (при всей условности этого понятия), чем Северная. Процессы общественного развития на Юге проходили интенсивнее. Феодализация не была связана с длительным переходом от рабовладельческих обществ, феодальные отношения вызревали на основе общинной структуры. Немалое значение, очевидно, имела весьма активная торговля с другими странами, в том числе с греко-римским миром.

В рассматриваемый период Южная Индия уже не воспринималась государствами Севера как область легкой наживы. Даже Гупты вынуждены были считаться с мощью государства Вакатаков и использовать его поддержку. Государства крайнего Юга вступали в непосредственные контакты не только с Римом, но и с Юго-Восточной Азией и Дальним Востоком. В Южной Индии наблюдались сложные процессы взаимодействия местных дравидийских культур с индоарийской традицией Севера, на Юг проникали буддизм и джайнизм. С Деканом сатаваханской эпохи связано одно из важнейших явлений религиозной и философской жизни древней Индии — возникновение махаяны, появление первых махаянских школ и сочинений — факт, заслуживающий специального рассмотрения, прежде всего в связи с изучением процесса феодализации в этой части Индии[1747]. Одни из первых крупных буддийских монастырей также связаны с Южной Индией — Деканом (особенно показательна эпиграфика периода Сатаваханов, Вакатаков и Икшваков)[1748]. Новые исследования позволяют более рельефно представить и политическую историю южноиндийских государств в первые века нашей эры, хотя многое еще остается неясным, гипотетичным и дискуссионным.

Шакские кшатрапы и Сатаваханы. К началу рассматриваемого периода ведущей силой на политической карте Южной Индии была империя Сатаваханов. Основной их соперник — Калинга при преемниках Кхаравелы потеряла былое могущество и разделилась на ряд небольших политических объединений.

Сатаваханам пришлось вести борьбу с шакскими кшатрапами. Эта борьба продолжалась в течение нескольких столетий и окончательно подорвала мощь Сатаваханской империи. Первые признаки упадка проявились уже в I–II вв. Еще в конце I в. до н. э. отдельные сакские племена (шаки санскритских источников)[1749] достигли долины Инда и, возможно, овладели некоторыми областями Катхиавара. Но особенно яркими успехами шакских кшатрапов были отмечены первые два века нашего летосчисления. Наибольшим влиянием в Западной Индии пользовались правители кшатрапских родов Кшахаратов и Кардамаков.

В «Перипле Эритрейского моря» (52), относящемся примерно к 70–80-м годам н. э., говорится о расцвете торговли при старшем Сарагане[1750] и ее упадке после того, как торговые пункты Суппара (санскр. Шурпарака, совр. Сопара) и Каллиена (совр. Кальян) были заняты Санабаром (Санданом). Д.С.Сиркар склонен видеть в Санабаре (Сандане) одного из шакских правителей, который примерно в середине I в. отобрал у Сатаваханов ряд областей Западного Декана[1751].

Позднее шакскому кшатрапу Нахапане из рода Кшахарата и его зятю Ушавадате удалось захватить довольно значительные территории. В Джуннаре (округ Пуна) была открыта надпись, составленная чиновниками Нахапаны[1752]. Надписи Ушавадаты из Насика и Карли намечают границы его владений[1753]. Под его властью в 119–125 гг. находились области Насика, Пуны, Южного Гуджарата, Северного Катхиавара, Западной Малвы, крупные города Шурпарака, порт Бхарукаччха (греч. Баригазы, совр. Бхаруч). Надписи с именами Нахапаны и его зятя, относящиеся ко времени после 125 г., не встречаются[1754]. Не исключено, что Сатаваханам к этому времени удалось освободиться от шакских кшатрапов и вновь присоединить ранее утраченные области к своей империи. Возможно, что в борьбе с Сатаваханами пал и сам Нахапана. О царе — победителе шаков — ученые высказывают разные предположения[1755]. Наш самый надежный источник — эпиграфика называет имя Готамипуты Сатакани (санскр. Гаутамипутра Шри Шатакарни)[1756]. Одна из надписей Насика представляет собой приказ сатаваханского царя Сири Сатакани Готамипуты из военного лагеря о дарении деревни[1757]. Надпись датируется 18 г. правления Готамипуты, когда ему, очевидно, уже удалось овладеть некоторыми областями Западной Индии. Он назван «господином Бенакатаки в Говардхане» (район Насика).

В надписи Готами Баласири всячески прославляются военные успехи ее сына Готамипуты. Его величают разрушителем шаков, яванов и палхавов (пахлавов — парфян). «Он, — говорится в тексте, — явился искоренителем рода Кшахаратов (Khakharātavaṃsa) и восстановителем славы Сатаваханов (Sātavāhanakulа)»[1758]. Далее перечисляются территории под властью Готамипуты, и среди них те, которые раньше принадлежали Нахапане и Ушавадате. Вероятно, к концу правления Готамипуты Сатаваханы сумели вернуть себе все области Северного Декана и многие районы Западной и Центральной Индии, временно захваченные шакскими правителями. О победе Сатаваханов свидетельствуют и нумизматические материалы — огромный клад монет, открытый в округе Насик, показал, что Готамипута перечеканил большинство монет кшатрапа Нахапаны[1759] (этот тип монет обнаружен и в Саураштре).

Если верить свидетельствам надписей из Насика, Готамипута Сатакани кроме земель, отвоеванных у шакских кшатрапов, присоединил к империи и новые территории (например, Ашмаку и Вадарбху). Царь провозгласил себя властелином Виджхи — горных районов Виндхьи, Махиды (Махендры, Восточные Гаты), Сахьи (Западные Гаты), Чакоры (южная часть Восточных Гат), Малайи (Западные Гаты) и др. Упоминание Махендры и Чакоры, возможно, указывает на вхождение в империю Готамипуты Калинги и Андхры[1760]. Период его правления был временем нового расцвета Сатаваханского государства. В надписи Готами Баласири о Готамипуте говорится как о царе, который укрепил империю и систему управления и «приостановил порчу четырех варн»[1761]. Последнее, видимо, надо трактовать не просто как традиционное восхваление царских достоинств; в нем можно усматривать отражение определенной социальной политики Сатаваханов. В условиях бурного развития ремесла и торговли, смешения местного населения с пришельцами — шаками, быстро ассимилировавшимися и включившимися в общую систему сословно-кастового деления, перегородки между варнами, наверное, в какой-то степени ломались. Сатаваханы скорее всего предприняли некоторые меры, имевшие целью воспрепятствовать разрушению традиционной системы.

Сообщение о «порче четырех варн» (cātuvarṇya) интересно еще в одном аспекте: во многих древнеиндийских и раннесредневековых сочинениях приход века Кали (Kaliyuga) связывается с резкими изменениями в разных сферах традиционной жизни, в том числе и социальной; постоянно указывается на «порчу варн» — нарушение привычной брахманской схемы. Некоторые индийские исследователи справедливо связывают эти описания с важными сдвигами в общественном развитии — с переходом от древнего периода к раннесредневековому, феодальному[1762]. Можно полагать, что начало этого важнейшего процесса в историческом развитии Индии наметилось в эпоху Сатаваханов и нашло отражение в эпиграфике.

Но вернемся к событиям политической истории этого периода. Несмотря на успехи Сатаваханов, их борьба с шакскими кшатрапами была далека от завершения. Вскоре сам Готамипута вынужден был уступить им некоторые земли, когда войска кшатрапов вновь вторглись в пределы его империи. Особенно сокрушительные удары нанес Рудрадаман — шакский кшатрап из рода Кардамаков. В его надписи из Джунагадха, относящейся к 72 г. эры Шака (150 г. н. э.), он именуется правителем многих стран, в том числе и тех, которые назывались среди владений Готамипуты: Акара, Аванти, Анупа, Апаранта, Сурашатра[1763]. Иными словами, за исключением областей Насика и Пуны Сатаваханы потеряли все основные территории на западе и севере империи, в том числе области Малвы, Северного Конкана, Катхиаварский полуостров[1764]. В надписи отмечается, что Рудрадаман дважды побеждал Шатакарни — «правителя Южной страны» (Dakṣiṇāpathapati). Очевидно, имеется в виду сатаваханский царь Готамипута Сатакани[1765] (Гаутамипутра Шатакарни).

Наследники Готамипуты. Шакские кшатрапы удерживали свою власть над некоторыми областями Западной Индии и при сыне Готамипуты — царе Пулумави (Васиштхи-путра Шри-Пулумави — 130–159 гг.[1766]). Возможно, что имя этого царя Σιριπολεματος и его столица Пратиштхана (Βαιϑάνα) упоминаются в «Географии» Птолемея (VIII. 1.63 и 82)[1767]. Свидетельства Птолемея позволяют также считать, что районы Северной Малвы принадлежали кшатрапам из рода Кардамаков. Труд Птолемея датируется примерно 140 г. н. э., и это дает возможность полагать, что преемникам Готамипуты пришлось вести борьбу с представителями Кардамаков. Из эпиграфики известно также о матримониальных связях Сатаваханов с Кардамаками: брат царя женился на дочери Рудрадамана. Это, очевидно, сказалось не только на политической ситуации, но и на монетном обращении: сатаваханские монеты этого времени несут на себе влияние монетной системы кшатрапов[1768].

Эпиграфика и данные нумизматики свидетельствуют о том, что временное господство шаков в отдельных областях Западной Индии не оказало существенного влияния на социальное и культурное развитие районов бывшей Сатаваханской империи. Власть шакских кшатрапов в основном ограничивалась политической сферой. Шаки быстро смешивались с местным населением, принимали индийские имена и обычаи, оказывали покровительство различным религиозным течениям, и прежде всего буддизму, который в этот период особенно быстро стал распространяться на Юге.

В Декан проникает и санскрит: на нем, а также на пракритах написаны эпиграфические документы шакских кшатрапов. Влияние санскрита прослеживается и в языке ряда надписей поздних сатаваханских царей[1769]. С шаками связано, очевидно, и введение серебряных монет, имевших хождение в позднесатаваханскую эпоху.

Судя по надписям Пулумави из Амаравати и Дхараникоты, в период правления этого царя Сатаваханы особое внимание уделяли своим восточным провинциям, что, по всей вероятности, вызывалось потерей ими некоторых северных и западных областей. Одна из надписей Дхараникоты относится к 25 г. правления Пулумави. По мнению Г.Венкета Рао, царь в это время уже чувствовал безнадежность своей борьбы за верховенство на Севере и полностью переключился на Восток[1770]. На важность восточного вопроса указывают и многочисленные находки монет Пулумави в Андхре. Политика по укреплению восточных и южных областей империи продолжалась и при преемниках Пулумави — царе Шива Шри Шатакарни (по спискам пуран), монеты которого обнаружены здесь, и Сирияне Сатакани — Шри Яджна Шатакарни (также по спискам пуран)[1771].

Даже в этот период Сатаваханы не прекращали борьбы со своими постоянными противниками на Севере. Правда, в первые десятилетия после Готамипуты им не удавалось достигнуть каких-либо ощутимых успехов, но при царе Сирияне Сатакани они освободили многие западные и северные области. Надписи этого царя обнаружены в Насике[1772] и Канхери[1773], а монеты — в Северном Конкане, Народе, на Катхиаварском полуострове. Можно полагать, что при нем была воссоздана империя, простирающаяся «от западного до восточного океана». Объединение западных и восточных областей способствовало развитию торговли, в частности зарубежной. На монетах Сирияны Сатакани изображены суда — несомненное указание на расширение морской торговли.

Однако наследники могущественного Сирияны Сатакани но могли сохранить единство огромной империи. Согласно пуранам, последним царем династии был Пулумави. Интересно, что область, где была составлена его надпись, район современного Беллари, названа в тексте Sātavāhanihāra — «округ Сатаваханов»[1774]. В период, когда Сатаваханы, очевидно, владели лишь восточными провинциями, термин, обозначавший ранее все территории огромной империи, стал теперь применяться к восточным районам — к Андхре. Некоторые исследователи высказывали предположение, что Пулумави был не полностью независим, а подчинялся военному правителю (махасенапати) Кхамданаги, о котором сообщает надпись из Мьякадони[1775].

Единое государство распалось, но еще долго мелкие правители, принадлежавшие к различным ветвям династии, удерживали за собой ряд областей. В Кунтале, например, потомки одной из ветвей Сатаваханов правили до середины IV в. Отдельные части империи оказались под властью династий Вакатаков, Абхиров, Паллавов и Икшваков.

В немалой степени этому способствовала политическая обстановка, сложившаяся в Индии к середине III в. Династия Абхиров, утвердившаяся после распада государства сатаваханов в Северном Конкане и, возможно, даже вытеснившая Западных Кшатрапов из их столицы Уджаяни, вскоре утратила свое значение и не могла претендовать на гегемонию в Южной и Западной Индии[1776]. Кшатрапские правители владели некоторыми западными областями, но Декан уже не находился под их непосредственным контролем[1777]. Довольно сильной династии Икшваков принадлежали лишь отдельные области Андхры (об этом сообщают их надписи из Нагарджуниконды)[1778], и она не могла играть ведущую роль в политической жизни всего Юга. Еще менее влиятельными были династии Нагов и Чуту-Сатакарниев.

Империя Вакатаков. Сильную империю, не уступавшую в могуществе и славе сатаваханской, удалось создать правителям династии Вакатаков.

Исследователь истории Декана изучаемого периода располагает значительным числом эпиграфических документов, связанных с этой династией[1779]. Отдельные политические события нашли отражение и в надписях гуптских царей, с которыми Вакатаки были связаны даже родственными отношениями. Однако, к сожалению, материалы эпиграфики весьма неоднородны. Крайне фрагментарны наши сведения о первом царе династии — Виндхьяшакти. Его имя встречается в одной из надписей Аджанты[1780] и в пуранах, которые считают его основателем династии и отцом царя Правары, т. е. Праварасены[1781].

Источники не содержат прямых свидетельств о первоначальных владениях Вакатаков, но косвенные данные указывают на связь с областями современного Берара[1782]. По мнению исследователей, Виндхьяшакти находился в зависимости от поздних Сатаваханов и лишь после падения их государства добился самостоятельности[1783]. Ему удалось, очевидно, распространить свою власть на некоторые земли в районе гор Виндхья, на что может указывать его имя. Пураны говорят о первом вакатакском царе в связи с династией Нага в Видише и народом килакила, который назван «явана» (справедливость этих свидетельств пуран подвергается сомнению). Возможно, что возвышение Виндхьяшакти проходило в напряженной обстановке соперничества с шакскими кшатрапами (яванами пуран?) и местными независимыми династиями. По мнению В.В.Мираши, первоначальный домен первого из Вакатаков находился в Центральном Декане. Весьма неопределенна дата его воцарения. Опорным пунктом хронологии является событие более позднего времени — брак дочери гуптского царя Чандрагупты II (375–414) с шестым правителем Вакатаков — Рудрасеной II.Следуя этой дате, ученые составили хронологическую схему династии и отнесли ее начало приблизительно к 250 г.[1784]

При сыне Виндхьяшакти, царе Праварасене I (270–330) — одном из самых известных правителей этой династии, государство Вакатаков значительно расширило свои границы. Показательно, что в надписях вакатакских правителей именно с Праварасены I открывается список царей. Праварасена был единственным, кто принял титул «самрат» — «всеправитель», заявив тем самым о своем могуществе. По местам находок надписей его ближайших наследников можно заключить, что к концу правления Праварасены империя включала почти всю западную часть Декана между Нармадой и Кришной. Не исключено, что Праварасена захватил и некоторые территории в Западной Индии, однако эпиграфических подтверждений этого мы пока не имеем.

Надписи рассказывают о браке сына Праварасены и дочери Бхаванаги — царя династии Нага, которой принадлежали значительные территории Центральной Индии[1785]. Очевидно, благодаря такому союзу Вакатаки укрепили свои позиции и в этой части страны.

Сыновья Праварасены еще при жизни отца стали правителями главных провинций империи. После его смерти они пытались отстоять свою самостоятельность и создать собственные государства. Эпиграфика[1786] упоминает, например, о Сарвасене, правителе в областях Южного Берара, основавшем независимую ветвь династии, которая просуществовала до V в.

Царям главной ветви династии удалось сохранить свою власть над большей частью империи, хотя они уже не величали себя «самрат». После Праварасены трон перешел к его внуку Рудрасене I (330–350), правление которого совпало с возникновением и усилением династии Гупт. Царь Самудрагупта совершил победоносный поход на Юг, что должно было, видимо, привести к столкновению с Вакатаками. В Аллахабадской надписи Самудрагупты упоминается ряд государств Южной Индии, говорится о его победе над царем Рудрадэвой из Арьяварты, которого учетные отождествляли с Рудрасеной I. Из этого делался вывод, что Гупты полностью победили Вакатаков[1787]. Несмотря на явно панегирический характер Аллахабадской надписи, можно все же допустить, что Гупты действительно сумели на время отобрать у Вакатаков некоторые области, в частности Южную Кошалу и Андхру. Впрочем, поскольку поход Самудрагупты на Юг не привел к присоединению к империи покоренных районов, гуптская власть здесь могла быть только временной и в значительной степени номинальной.

Напряженные отношения между Гуптами и Вакатаками продолжались, очевидно, недолго: при внуке Рудрасены обе династии заключили матримониальный союз. Не исключено, что еще раньше, при сыне Рудрасены — Притхивишене I (350–400), Вакатаки урегулировали свои отношения с грозным северным соседом. Надписи говорят о Притхивишене как о царе, при котором значительно увеличилась численность войска и укрепилась казна.

О возрастании роли Вакатаков на политической арене Индии может, наверное, свидетельствовать и брак царевича Рудрасены II с Прабхаватигуптой, дочерью Чандрагупты II Викрамадитьи[1788]. Безусловно, этот союз преследовал определенные политические цели. Гупты готовились к войне с Западными Кшатрапами и хотели, видимо, обеспечить безопасность своих южных границ, тем более что империя Вакатаков находилась в непосредственной близости к владениям кшатрапов. Такая политика имела успех: Гуптам, судя по данным эпиграфики и нумизматики, удалось победить кшатрапов и захватить Западную Малву и Саураштру, а Вакатаки сохранили большинство своих владений.

Правление Рудрасены II было непродолжительным; после его смерти власть фактически перешла в руки Прабхаватигупты, в течение многих лет состоявшей регентшей при своих сыновьях. В этот период гуптское влияние заметно усилилось. На основании свидетельств надписи царицы ученые сделали вывод, что к столицу Вакатаков Нандивардхану (недалеко от совр. Нагпура) из Паталипутры были направлены чиновники гуптской администрации[1789]. Не исключено, что и культурное влияние Севера стало особенно заметным в Декане именно в это время.

Тогда же произошло возвышение представителей боковой линии вакатакских царей. Судя по надписям, владения их правителя Праварасены II (420–450) включали не только Южный Берар, но и области Махараштры. Обе ветви Вакатаков соперничали друг с другом. После царя Притхивишены II (конец V в.) значение центральной ветви династии падает, и главенство переходит к правителям Южного Берара (эту ветвь часто называют «Вакатаки из Ватсагульмы» — по месту находок надписей этих царей). Царь Харишена (475–500) распространил свою власть на многие районы Декана и на ряд областей Западной Индии. В надписи из Аджанты Харишена характеризуется как завоеватель Кунталы, Аванти, Калинги, Южной Кошалы, Андхры и др.[1790] Возможно, что эти блистательные успехи были связаны с ослаблением государства Гупт. Правление Харишены было временем нового, хотя и недолгого, расцвета империи Вакатаков. Приблизительно в 565 г. Декан и другие области их государства перешли к Чалукьям.

Государство Паллавов. Паллавы были второй могущественной династией Южной Индии, создавшей свое государство на развалинах Сатаваханской империи. Многие периоды их ранней истории неизвестны, о некоторых событиях имеются упоминания и надписях более поздних правителей. До сих пор остается нерешенным вопрос об их происхождении. Существует точка зрения об их генетической связи с парфянами (Pahlava индийских источников). Это противоречит ряду установленных данных, хотя многие исследователи связывают происхождение Паллавов с Северной Индией и считают, что на Юг они попали поздно[1791]. Материалы эпиграфики и литературных сочинений показывают, что в конце II в. они уже, безусловно, находились в районе Канчи. Само имя «Паллавы» связано с названием вьющегося растения — очевидно, племенного тотема. Отражение местных южноиндийских традиций ученые прослеживают в текстах грамот паллавских правителей[1792] (в частности, они написаны на южных вариантах брахми). Поэтому логично считать, что Паллавы происходили из Южной Индии, хотя, безусловно, и подвергались заметному влиянию Севера[1793].

К периоду ранних Паллавов (III–VI вв.) относится ряд пракритских и санскритских надписей[1794], причем последние появляются лишь во второй половине IV в., когда в результате расцвета империи Гупт усилилось влияние культурных традиций Северной Индии. В пракритских надписях упоминается г. Канчипурам, который был столицей государства при царе Скандавармане и его ближайших преемниках. В одной надписи Скандаварман назван наследником престола — ювараджей, что указывает на существование династии и при его предшественниках[1795]. Его величают пышным именем, прославляют за совершение ашвамедхи, агништомы и других церемоний. Эти свидетельства могут рассматриваться как доказательство его приверженности традиционному брахманизму.

Границы империи первых паллавских правителей устанавливаются очень приблизительно. На севере они проходили по р. Кришне, на западе государство простиралось до Аравийского моря[1796]. На основании дарственной надписи из Маидаволу, содержащей приказ Шиваскандавармана из Канчи провинциальному главе Андхры в Дханьякатаке[1797], можно сделать вывод о подчинении Паллавам в тот период (примерно конец III в.) Икшваков. Аллахабадская надпись Самудрагупты рассказывает о столкновении Гупт с Вишнугуптой, который находился в Канчи и был, очевидно, одним из паллавских правителей. Некоторые ученые сомневаются в реальности того, что Самудрагупте удалось продвинуться до Канчи; было высказано предположение, что гуптский царь столкнулся с паллавской армией в другом месте[1798]. В надписи упоминается и царь Уграсена из Палакки, который мог быть правителем побочной ветви Паллавской династии.

В санскритских эпиграфических документах встречаются имена многих паллавских царей, правивших в V–VI вв., но более точная датировка их царствования основывается на материалах палеографии и поэтому очень условна. Династия Паллавов просуществовала до начала IX в. и играла заметную роль в истории Южной Индии в средние века.

Икшваки. Эта династия сразу же после падения Сатаваханов утвердилась в Андхре. Основателем ее был, вероятно, царь Шантамула. При его сыне, царе Вирапурушадатте, Икшваки заключили брачные союзы с шакскими кшатрапами из Уджаяни и правителями Ванавасы (в районе современного Бомбея), что укрепило их позиции[1799]. В этот период значительное распространение получает буддизм, о чем свидетельствуют многочисленные буддийские дарственные надписи, найденные в Нагарджуниконде и Амаравати[1800]. Надписи периода Икшваков из Нагарджуниконды говорят и о приверженности правителей этой династии брахманизму. Один из них — Васитхипута Сири Чамтамула — прославляется в надписях за совершение таких обрядов, как агнихотра, агништома, ваджапея и ашвамедха[1801]. Выше указывалось уже на столкновение Икшваков с Паллавами, закончившееся поранением первых.

В ряде районов Южной Индии в рассматриваемое время правили и другие династии (Кадамбы, Ганги). Политическая история их государств пока известна лишь фрагментарно.

Государства крайнего Юга. В областях крайнего Юга Индии существовали три крупных государства: Чера, Пандья и Чола, возникшие еще во второй половине I тысячелетия до н. э. Названия их упоминаются в эдиктах Ашоки. Маурьи поддерживали с ними дружеские отношения. После падения Маурийской империи связи Севера с крайним Югом, очевидно, были нарушены, и в североиндийских источниках данных об этих государствах почти нет. Однако раннетамильские литературные сочинения, античные источники и материалы археологии позволяют составить некоторое представление о бурных политических событиях и важных процессах социально-экономического и культурного развития, совершавшихся на Юге. Эти государства вступили в непосредственные торговые отношения с Западом, в том числе с Римом, основавшим на восточном побережье Южной Индии торговую факторию, и со странами Юго-Восточной Азии. О южноиндийских портах к этому времени знали далеко за пределами Индии.

Первые из дошедших до нас южноиндийских сочинений на местных языках связаны с так называемой эпохой санг. Тамильская традиция насчитывает три санги (литературных академий), но только последнюю, относимую к I–III вв. н. э., можно считать исторической. Правда, сама поэзия ничего не говорит о санге, но высокий уровень поэтического мастерства, отработанность техники стихосложения не подлежат сомнению. До нашего времени дошла поэзия, сосредоточенная впоследствии в двух собраниях: «Восемь антологий» и «Десять песен», а также грамматико-поэтический трактат «Толькапиям» (IV–V вв. н. э.). Примыкает к этой традиции и поэма V–VI вв. «Повесть о браслете» («Шилаппадигарам»).

Вследствие панегирической направленности ранней тамильской поэзии мир, нарисованный в ней, предстает в идеализированном виде, но она содержит обширную информацию о жизни тамильских царств того времени и потому до сих пор является основным источником исторических сведений. Конечно, систематическое изложение политической истории государств Черы, Чолы и Пандья на основе поэтических сборников — задача чрезвычайно трудная[1802], но многие факты и события, упомянутые в поэзии, несомненно имели место в действительности. Равным образом сложно разработать и хронологию ранней истории этих государств. Единственным, пожалуй, убедительным фактом следует считать сообщение в «Повести о браслете» об одновременном правлении царя Черы Сенгуттувана и ланкийского царя Гаджабаху (II в. н. э.).

Из огромной массы свидетельств, содержащихся в раннетамильских литературных сочинениях, можно выделить некоторые факты, заслуживающие специального внимания историков. Прежде всего это упоминание о борьбе царя Черов Имаяварамбана Недунджерала Адана с яванами: царь пленил последних и не отпускал их до тех пор, пока они не заплатили ему богатый выкуп драгоценными камнями и изделиями ремесленников[1803]. Данное сообщение, очевидно, демонстрирует напряженные отношения, сложившиеся между римскими торговцами и царем Черов.

Древнетамильская поэзия полна упоминаний о постоянном соперничестве государств Чера, Чола и Пандья, об их борьбе о более мелкими царствами или племенными объединениями. Например, царю Пари, прославленному поэтами за щедрость и благородство, пришлось защищать свои небольшие владения от нападения объединенных армий трех великих царей. Царь Черы Перумчералирумборей подавил сопротивление пастушеских племен во главе с Кажувулем[1804]. Одной из наиболее крупных битв той эпохи была битва при Венни (недалеко от Танджавура). Здесь, согласно традиции, один из самых знаменитых тамильских царей — властитель Чолы Карикала, удачливый воин и умелый правитель, разбил армии одиннадцати царей, в том числе Пандьев и Черов.

Несмотря на то что тамильские правители постоянно боролись между собой, крупных территориальных захватов они, по-видимому, не осуществляли. Основными целями были получение добычи, подчинение своему влиянию соседей для взимания с них дани. Не последнюю роль играло и стремление того или иного царя продемонстрировать свою военную мощь, укрепить свою славу. Этому, кстати, способствовало и подчас непомерное возвеличение правителя поэтами-панегиристами; поэтому к некоторым фактам, ими упоминаемым, следует относиться с особой осторожностью. Так, представляется фантастическим описанный в «Повести о браслете» поход царя Черы Сенгуттувана к Гималаям и завоевание им северных царств. Лишь с появлением местной тамильской эпиграфики исследователь Южной Индии получает более надежный источник для восстановления ее политической истории.

Развитие экономики. Торговые и культурные связи. Эпоха Сатаваханов и Вакатаков ознаменовалась подъемом экономики в Декане и Южной Индии, развитием ремесла, торговли, ростом городов, усилением культурных связей.

Дальнейшее развитие получает частное землевладение. Судя по эпиграфике, частные лица могли приобретать в собственность участки земли. Одна из надписей[1805] рассказывает о покупке Ушавадаттой участка поля у брахмана. Новый собственник засеивал поле и урожай распределял между монахами. В надписях Сатаваханов содержатся упоминания о царских землях. Из этого фонда царь мог дарить отдельные участки частным лицам и брахманам. Надпись царя Гаутамипутры Шатакарни рассказывает о дарении царем участка земли в 100 нивартанов из своего фонда (rājaka kheta) аскетам. Широкое развитие получила практика дарения земли брахманам — брахмадея. Эти дарения часто сопровождались и освобождением от уплаты определенных налогов[1806]. В надписях упоминается о взаимоотношениях центральной власти с торговыми и ремесленными объединениями, причем проценты с ссуд шли на нужды буддийской общины.

Показательно, что именно с Деканом и Южной Индией связаны первые по времени эпиграфические свидетельства о возникновении феодального уклада. Земельные пожалования нового типа (передача иммунных прав владельцу, дарение земли вмести с крестьянами и т. д.) зафиксированы в надписях Декана первых веков нашей эры[1807]. Причины этого явления еще недостаточно ясны: либо не открыты пока подобные надписи из северных районов, либо области Декана в силу более благоприятных условий и ускоренных темпов развития быстрее переходили к новым формам общественной и социально-экономической структуры. Второе предположение представляется более реальным (о времени и специфике перехода Южной Индии к феодализму см гл. XXI).

О городской жизни в эту эпоху рассказывают фрески Аджанты, скульптуры из Амаравати и Нагарджуниконды, а также эпиграфические документы и свидетельства раннетамильских поэм. Раскопки в Нагарджуниконде позволили более рельефно представить облик города и особенности городского строительства. В Ориссе был исследован древний город Шишупалгарх, недалеко от Бхубанешвара[1808]. Большое значение в городах сохраняли общинные и профессиональные связи. Представители таких объединений неоднократно упоминаются в надписях.

Правление Рудрадамана было отмечено усилением связей Индии (особенно западных и юго-западных областей) с эллинистическим миром, прежде всего с таким крупным центром науки и культуры, как Александрия. Известно, что в 149–150 гг. н. э., т. е. в период Рудрадамана, с греческого языка был сделан перевод на санскрит астрологического текста[1809]. В дошедшей до нас рукописи «Явана-джатаки» — стихотворной версии этого перевода, относящейся к 269–270 гг. н. э. и выполненной Спхуджидхваджей, — сообщается и имя переводчика — Яванешвара, т. е. «господин греков» (Яванешвара не только сделал перевод, но и снабдил его своими примечаниями и разъяснениями, что свидетельствует о хорошем знании в Индии этого времени эллинистической астрологической традиции). Изучение текста привело его издателя Д.Пингри к выводу, что родиной греческого оригинала была, по всей видимости, Александрия. В областях, подвластных Западным Кшатрапам, проживали, судя по эпиграфике, яваны. Вопрос об этнической принадлежности этих яванов весьма сложен: возможно, это были торговцы из эллинистических государств либо потомки тех греков, которые некогда появились в этих или соседних районах Индии; иногда под яванами могли понимать и саков (шаков). Эпиграфика из Западного Декана первых веков нашей эры свидетельствует об индианизации яванов, принятии многими из них брахманизма и буддизма[1810]. В любом случае период Западных Кшатрапов ознаменовался тесным взаимодействием индийской культуры с эллинистической, и перевод с греческого на санскрит научного трактата, хотя и первый пока известный, но чрезвычайно показательный факт такого рода. Существенно, что интерес к греческой культуре продолжался после эпохи Рудрадамана: ясное тому доказательство — стихотворная версия «Явана-джатаки» III в. н. э. Вместе с освоением достижений греческой (эллинистической) науки индийские ученые знакомились с астрономическими знаниями и других народов: в тексте отразились, например, традиции вавилонской астрономии.

Одним из ярких явлений в историко-культурном развитии древней Индии было существование в первые века нашей эры прочных связей страны (особенно южных районов) с Римом[1811]. Античные источники рассказывают о нескольких индийских посольствах, прибывших в Рим еще при Августе (Страбон XV.1.4).

Главными в индо-римской торговле были крупные порты на западном побережье — Шурпарака и Кальяна (интересным показателем культурных контактов Индии может служить открытие бронзовой статуэтки западноиндийского производства в Южной Аравии)[1812]. В Рим из Южной Индии, очевидно, доставлялись драгоценные камни, слоновая кость, перец, попугаи, диковинные звери.

Интереснейшие свидетельства о торговле Южной Индии с Западом содержит «Перипл Эритрейского моря». В тексте (50) упоминается о Декане, автор именует его «южной страной» (Дахинабаг), ссылаясь на местный язык, где слово «даханос» означает «юг»; он говорит о Кероботре (54) (очевидно, санскр. Кералапутра) и царстве Пандьев (54), о стране тамилов Ламирика или Дамирика (53). «В эти торговые пункты, — сообщает „Перипл“ (56), — ходят большие суда, сообразно тяжести и количеству (вывозимого оттуда) перца и малабатра. По преимуществу сюда ввозятся очень много золотых сосудов, хризолиты, немного простых одежд, пестрые материи… медь, олово, свинец… отсюда вывозят перец… очень хороший жемчуг, слоновую кость… различные прозрачные камни… черепаху»[1813]. О торговле Рима с Южной Индией во II в. н. э. пишет Птолемей. У него уже содержатся более подробные сведения о царстве Чола (Нора) и Пандья, упоминаются многие крупные порты Южной Индии.

Названия южноиндийских городов (в странах Чера, Пандья и Чола) в «Перипле», у Плиния Старшего и Клавдия Птолемея находят прямые соответствия в тамильских источниках[1814], что свидетельствует о тесных контактах Южной Индии с Римом в первые века нашей эры.

В надписях из Карли, Насика, Амаравати и Нагарджуниконды упоминаются торговцы из различных областей страны. Это оказывает на связи Южной Индии и Декана с северными и восточными районами[1815].

Некоторые данные о торговле Южной Индии с другими областями страны и с зарубежными странами в первые века нашей эры можно извлечь и из местных тамильских источников, хотя датировка последних сопряжена со значительными трудностями[1816]. Наибольший интерес представляют свидетельства эпических поэм «Шилаппадигарам» и «Манимехалей». В них многократно говорится о южноиндийских торговцах, совершавших путешествия на Север Индии, и о прибытии североиндийских купцов в города и порты Юга. В «Шилаппадигарам» подробно описывается крупный город Каверипаттинам, куда стекались товары «со всего света». Текст упоминает о богатых яванах, очевидно римлянах, о товарах чужеземных купцов, огромных судах путешествующих через моря и океаны. Широкую известность получили торговцы из Мадураи. Они вели торговлю драгоценными камнями, специями, благовониями, металлами. В раннетамильской литературе рассказывается о яванах, которые привозили в города Южной Индии керамические изделия и особые лампы украшенные фигурами гусей. Эти письменные свидетельства подтвердились открытием римской торговой фактории в Арикамеду (недалеко от Путтуччери)[1817]. Обнаруженные здесь вазы были наготовлены в Ареццо (так называемые аретинские вазы) еще в I в. до н. э.

Система государственного управления. Господствовавшей формой правления в государствах Декана и некоторых других областях Южной Индии была монархия, причем власть строго передавалась по наследству от отца к сыну. В эпиграфике эпохи Сатаваханов и Вакатаков сохранились некоторые данные, позволяющие судить об отдельных сторонах и особенностях системы управления этих государств в первые века нашей эры. Сопоставление эпиграфических материалов сатаваханского и вакатакского периодов показывает, что за несколько столетий качественных сдвигов не произошло, хотя к IV–V вв. многие институты получили развитие и оформление. Империя Вакатаков отличалась большей централизацией, более строгим контролем центра над различными сферами жизни.

Сатаваханское государство делилось на провинции — джанапады, во главе которых находились махасенапати (обычно этот титул носили высшие военные чиновники)[1818], провинции состояли из округов — ахара[1819]. В округах власть сосредоточивалась в руках чиновников — аматьев[1820]. Низшей административно-территориальной единицей провинциального управления была деревня — грама.

В надписях сатаваханской эпохи упоминаются бхандагарики, ведавшие запасами продовольствия, лекхаки — писцы, нибандхары — чиновники, следившие за правильной регистрацией царских указов; сообщается о махаратхах и махабходжаках, обладавших довольно высоким положением. Они могли сами дарить земли и даже целые деревни[1821], но были ли они наместниками провинций или просто знатными людьми, определить пока невозможно. Некоторое влияние на систему управления империи Сатаваханов могли оказать шакские кшатрапы. Сатаваханские цари к своему традиционному титулу rājan стали добавлять и титул svāmin, который применялся шакскими правителями[1822].

В вакатакской эпиграфике встречаются некоторые термины для обозначения административных единиц — раштра (раджья), вишая, бхукти, ахара[1823]. Особое положение в системе их управления, как и при Сатаваханах, занимали сенапати, издававшие декреты о дарении земли[1824]. В надписи на медных пластинах Праварасены II говорится о чиновнике — rājuka[1825]. Не исключено, что в эпоху Вакатаков, как и при Маурьях, раджуки являлись провинциальными чиновниками, обладавшими широкими полномочиями. Вакатакские надписи говорят и о «деревенских чиновниках», в частности о грамакуте. Эпиграфика эпохи Сатаваханов и Вакатаков содержит некоторые данные о налоговой системе. Известно, в частности, о царской доле урожая[1826], о сборах с населения фруктами, деревом и т. д.[1827] В надписи Пулакешина I упоминается налог uparika[1828] (возможно, дополнительный налог, собираемый с землевладельцев); грамоты царя Виндхьяшакти II указывают на освобождение от уплаты «дханьи» и «хираньи», т. е. зерном и деньгами[1829]. В буддийских надписях из Нагарджуниконды, связанных с династией Икшваков, также содержится упоминание о махасенапати, котхагариках (санскр. koṣṭhāgārika — «хранитель сокровищ», об округах (rāṣṭra) и т. д.

Эпиграфические свидетельства позволяют предположить, что в изучаемый период в Декане, несмотря на усиление централизованной системы управления, известное значение продолжали сохранить институты, связанные с более древней политической организацией. Ломка этих старых институтов проходила здесь медленнее, чем на Севере страны, но система управления во многом строилась по северным образцам. Несколько иное положение сложилось, очевидно, в государствах крайнего Юга, где влияние Севера (в том числе санскритской литературной традиции) было еще не столь сильным[1830].

Вместе с тем это влияние постоянно росло и более всего ощущалось при дворах крупных правителей, которые стремились царствовать по образцу североиндийских государей. Они окружали себя советниками «пяти разрядов», держали при себе сут, магадхов и вайталиков, т. е. певцов и сказителей, представлявших североиндийскую традицию (прежде всего, видимо, эпическую — в первые века нашей эры «Махабхарата» и «Рамаяна» были ужо хорошо известны на Юге). Большим уважением пользовались при дворе и брахманы, иногда получавшие в дар земельные наделы. Под руководством брахманов цари совершали ведийские жертвоприношения. Но одновременно они прибегали и к древним автохтонным ритуалам, например к архаическим жертвоприношениям на полях битв. Все это свидетельствует о том, что процесс слияния северной и южной культур хотя и шел быстро, но был еще далек от завершения. Древние местные традиции оказывались весьма стойкими, и архаические социальные институты еще долго бытовали на Юге.

Социальная история южноиндийских государств в первые века нашей эры исследована пока еще недостаточно, хотя за последние годы уже появился ряд ценных трудов, посвященных этой важной проблеме[1831].

Религии Южной Индии. Большинство надписей эпохи Сатаваханов регистрируют дары многим религиозным школам. И сатаваханские цари, и шакские кшатрапы на территориях, захваченных у Сатаваханов, особое покровительство оказывали буддистам различных школ, хотя в целом проводили политику религиозной терпимости. Шакский кшатрап Ушавадата, по его словам, не делал различий между буддийскими школами[1832]. В эпиграфике фигурирует несколько школ, но чаще других упоминаются махасангхики[1833]. Им даровали пещеры и даже деревни[1834]. В надписях из Нагарджуниконды первых веков нашей эры встречаются названия ряда буддийских школ и подшкол (махасангхики, бахусутии), упоминаются разделы канона, некоторые центральные понятия буддийской доктрины[1835].

Сопоставление деканских надписей с северными (прежде всего из Матхуры) выявляет связи южноиндийских буддистов со своими единоверцами из района Матхуры и северо-западных областей страны, причем надписи Юга демонстрируют влияние лексических форм северной традиции, хотя можно проследить и обратное направление — с Юга на Север. Уже отмечалось, что, очевидно, с Деканом периода Сатаваханов связано и становление собственно махаянских школ и появление первых махаянских текстов[1836] — проблема, которая заслуживает пристального внимания специалистов по истории буддизма и его основных направлений.

Отдельные данные позволяют связывать с Сатаваханами имя крупнейшего буддийского философа Нагарджуны. У Сюань Цзана имеется сообщение о том, что последние годы своей жизни философ провел при дворе царя Сатаваханов (Sha-to-pó-ha)[1837]. О правителе Южной Индии Сатавахане говорится и в сочинении, приписываемом Нагарджуне, «Сухрилекха», сохранившемся в китайском переводе[1838].

В некоторых районах, прежде всего в Андхре и Калинге, значительное распространение получил джайнизм. Позиции джайнизма на Юге были даже более сильными, чем на Севере страны. Особо много сторонников здесь имела школа «япания», которая «откололась» от дигамбаров. Сторонники этого течения и южном джайнизме следовали менее строгим дисциплинарным правилам, признавали ношение одежды, не были столь категоричны в выполнении всех аскетических предписаний. В тамильской литературе периода санги упоминаются джайнские монахи и джайнские обители в Мадураи[1839].

Наряду с буддизмом и джайнизмом определенным влиянием пользовались брахманизм и индуизм, также проникшие в Декан из Северной Индии. Судя по надписям, индуистами были вакатакские цари, хотя они не проявляли враждебности к представителям других религиозных направлений. Рудрасена I и его последователи были шиваитами, а Рудрасена II — вишнуитом. В эту эпоху все большее значение приобретают храмы, которым цари даруют земли. Из эпиграфики известно о строительстве храмов в честь Шивы и Вишну. Рудрасена I, например, воздвиг храм в честь Шивы в Деотеке (недалеко от Нагпура). Вакатаки, судя по эпиграфике, оказывали покровительство брахманам, совершавшим ритуалы типа «шраута».

Наиболее важной фигурой древнетамильского пантеона был Муруган, бог, олицетворявший собой юность, красоту, воинскую доблесть. Он представлялся в виде юноши с цветочными гирляндами на груди и с копьем в руке. Многое указывает на его связь с производительными силами природы, с солнцем и огнем. С культом Муругана были связаны экстатические коллективные пляски, песнопения и кровавые жертвоприношения. Ярко эмоциональный характер богопочитания позволяет говорить об этом культе как о наиболее раннем проявлении религиозного течения бхакти. Впоследствии Муруган был вовлечен в индуистский пантеон как сын Шивы Сканда, а его мать, тамильская богиня войны и победы Коттравей, стала ассоциироваться с Дургой. Слияние северного Сканды и южного Муругана в один образ популярного божества демонстрирует влияние дравидийского субстрата на ортодоксальный индуизм.

Другим значительным местным божеством был Тирумаль. В его культе много общего с культом Муругана — коллективные пляски, эмоциональность, акцент на эротику, но мифологически Тирумаль противопоставлен Муругану, поскольку связан с водой (дождями), тьмой, ночью. Впрочем, изначальный характер этого бога менее ясен, потому что он весьма рано был выведен из чисто дравидийского контекста и слился с образом Кришны. Как таковой, он вполне определенно выступает, например, в «Повести о браслете», где описываются его пляски с пастушками.

Первые века нашей эры ознаменовались широким распространением в Декане и Южной Индии вишнуизма. Идеал бхакти получил новую жизнь в творчестве местных поэтов — альваров. Многие концепции, разработанные альварами, были восприняты в самых различных течениях североиндийского движения бхакти.

Сосуществование и тесное переплетение буддизма и джайнизма с шиваизмом и вишнуизмом (последние постепенно укрепляли свое влияние[1840]), одна из характернейших черт религиозного синкретизма на Юге Индии, оказало немалое воздействие на культурное развитие страны в целом. В областях Южной Индии сохранились и древние дравидийские верования. Интересно, что Вакатаки поклонялись, в частности, божеству города Рамтека — Рамгири-Свамину. Местные верования постепенно трансформировались, соединяясь с новыми верованиями и культами, создавали сложную и своеобразную систему религиозных представлений.

Наряду с североиндийскими религиями на Юг проникла санскритская и пракритская литература, широкое распространение получил санскрит (показательно, что индуистские надписи Юга написаны преимущественно на санскрите, буддийские и джайнские — на пракритах при постепенном усилении процесса санскритизации; надписи о дарении, часто «нейтрального религиозного» характера, сделаны также в основном на санскрите).

Некоторые более поздние авторы (например, Анандивардхана и Хемачандра) упоминают о Сарвасене как создателе пракритской кавьи. По мнению В.В.Мираши, составителем этого сочинения был вакатакский царь Сарвасена[1841]. Талант этого писателя и поэта был, очевидно, хорошо известен в средние века: показательно, что Кунтака упоминает о нем наряду с Калидасой. С Сатаваханами связывают и появление знаменитого пракритского поэтического сборника «Саттасаи», приписываемого Хале[1842].

В изучаемую эпоху получил распространение тамили. Так, на некоторых серебряных монетах сатаваханских царей нанесены надписи: на одной стороне — пракритские, выполненные шрифтом брахми, на другой — тамильские на южном варианте брахми («дамили», «тамили»)[1843]. Этот билингвизм, очевидно, свидетельствует не только об определенной политике сатаваханских правителей, но и о возрастании роли дравидийского этнокультурного субстрата. Указанные нумизматические находки — важнейший факт культурного синкретизма.

Наследие историко-культурных процессов, протекавших в Южной Индии в первые века нашей эры, оказало влияние на последующее развитие этой части страны, определило в немалой степени его специфику.

ГЛАВА XX ЭКОНОМИЧЕСКОЕ РАЗВИТИЕ В ПЕРВЫЕ ВЕКА НАШЕЙ ЭРЫ

Исследователь истории древней Индии первых веков нашей эры располагает значительным числом источников: это — серии эпиграфических памятников, многочисленные литературные и религиозные сочинения, данные археологии, свидетельства античных авторов и т. д. Однако совместное рассмотрение материалов кушанского и гуптского периодов весьма условно. Хотя основные черты экономического развития были характерны для рассматриваемой эпохи в целом, было бы неверным ставить знак равенства между экономическим развитием Северной Индии в периоды Кушан и Гупт: многие новые явления, которые стали ведущими в эпоху Гупт, в предыдущий период лишь зарождались, либо только складывались предпосылки для их возникновения. (В последние десятилетия появился ряд трудов, посвященных особенностям экономического развития каждого из указанных периодов[1844]).

Первые века нашей эры были временем экономического расцвета древней Индии. Длительные периоды политической стабильности, быстрое развитие производительных сил в Южной Индии, рост и укрепление внешних торговых связей, причем и со странами, с которыми раньше таких связей или не было вовсе, или они были только эпизодическими (Средиземноморье, Юго-Восточная Азия, Дальний Восток), являлись главными показателями этого процесса.

Сельское хозяйство. К эпохе Гупт лучшие и наиболее удобные для обработки земли, по-видимому, уже использовались. Дальнейшее расширение посевных площадей могло производиться только в более труднодоступных районах, что требовало значительных усилий для отвоевания земель у джунглей, для осушения болот и т. д. Повышение политической роли государств, расположенных в низовьях Ганга и в Южной Индии, отражало подъем их экономики и свидетельствовало о сельскохозяйственном освоении новых земель.

Сельское хозяйство в Индии и ранее находилось на высоком уровне. В рассматриваемый период оно не претерпело существенных структурных изменении, кроме, пожалуй, дальнейшего увеличения удельного веса земледелия за счет скотоводства, лесных промыслов и рыболовства. В старых земледельческих районах долин Ганга и Инда происходило дальнейшее улучшение методов обработки почвы. Мотыжное земледелие все больше уступало место плужному, причем перед посевом земля вспахивалась зачастую дважды и трижды. Шире распространялась известная ранее практика чередующихся посевов с целью собирать по два, а то и по три урожая в год[1845]. Это было возможно только при высокой культуре земледелия, ибо требовало правильного учета климатических факторов, умелого подбора культур, применения удобрений и т. д.

Некоторые продукты земледелия, например рис, становились предметом вывоза в другие страны. Распространение этой наиболее ценной, но и более трудоемкой зерновой культуры само по себе свидетельствовало о возросшем уровне земледелия; имелось множество сортов риса, приспособленных к природным условиям различных районов страны[1846]; применялся и такой относительно совершенный агротехнический прием, как высадка отдельных сортов его рассадой.

Индия — родина сахарного тростника. К рассматриваемому времени сахар, очищенный и в виде полупродуктов, стал существенной частью пищевого рациона индийцев и даже предметом экспорта.

Из технических культур наиболее важной был хлопчатник, хотя использовались и дикорастущие его разновидности. Известны были и некоторые натуральные красители (особенно индиго), но возможно, что предметом искусственного выращивания они еще не были.

Значительного развития достигло садоводство. Этому способствовало то обстоятельство, что растительный мир Индии очень богат разными видами деревьев и кустарников. Окультуривание их не требовало больших усилий, поскольку плоды многих из них съедобны и в диком виде. Древние индийцы широко употребляли в пищу плоды манго, хлебного дерева. В первые века нашей эры стала быстро распространяться кокосовая пальма, сыгравшая большую роль в экономике Юга страны; следует отметить бананы, апельсины, виноград. Экономическое значение садовых культур было особенно велико в голодные годы, т. к. их урожайность заметно устойчивее, чем зерновых культур.

Отдельные области славились производством какого-либо ценного продукта. Так, районы современных Гуджарата и Махараштры уже тогда были известны как центры хлопководства и изготовления хлопчатобумажных тканей[1847], Керала — производства перца[1848], Бихар и Бенгалия — рисоводства.

Скотоводство в тот период играло уже подчиненную роль (только в северо-западных районах страны удельный вес его оставался довольно высоким), однако и оно сохраняло немалое значение. Основным из домашних животных по-прежнему оставался крупный рогатый скот. Лошади использовались преимущественно в армии, в кавалерии, и как упряжные животные в боевых колесницах. Основным районом разведения лошадей оставался Северо-Запад страны; в другие области Индии их ввозили. Главной ударной силой армии продолжали служить боевые слоны. Их использовали также для перевозки тяжестей и во время торжественных церемоний. Слоны ценились очень высоко, и владение ими было царской монополией. Тягловыми животными обычно были быки и буйволы; тяжести перевозились также на ослах, мулах, верблюдах. Остальные домашние животные — овцы, козы, свиньи — играли в хозяйстве меньшую роль. Птицеводство, по-видимому, также не получило широкого распространения.

Лесной промысел в долинах Инда и Ганга вследствие уменьшения площади лесов потерял прежнее значение, но для многих племен предгорьев Гималаев, Центральной и Южной Индии он по-прежнему был важной сферой хозяйственной деятельности. Отсюда в города — в виде добычи, захваченной завоевателем, или в виде дани — шли такие продукты, как плоды, строительный лес и топливо, лекарственные растения, листья, используемые в качестве писчего материала, красящие вещества, лак. Многие из этих продуктов тоже стали предметом экспорта.

Удельный вес охоты в экономике снижался, хотя сохраняла большое значение ловля высоко ценимых слонов и, кроме того, животных и некоторых птиц, шедших на продажу даже в другие страны. Охота способствовала, кроме того, истреблению хищных животных, опасных для людей, домашнего скота, полей и огородов.

Несмотря на то что окружающие Индию моря и внутренние водоемы богаты рыбой, рыболовство в древности, очевидно, не достигло особого развития. Сказывались малая изрезанность берегов, затруднявшая простейшие формы мореплавания и рыболовства, а также презрение членов высших каст к рыбным продуктам как предмету питания и к самому этому промыслу — уделу отсталых племен. Экономическую выгоду приносила добыча драгоценных раковин, черепаховых щитков и прежде всего ловля жемчуга на отмелях, примыкающих к южной части полуостровной Индии. Индия и Шри-Ланка уже тогда были главными поставщиками жемчуга в другие страны.

Искусственное орошение. Выше отмечалось, что искусственное орошение практиковалось в индийском сельском хозяйстве с самой глубокой древности. Играло оно немалую роль и в рассматриваемый период. В источниках неоднократно сообщается о каналах, плотинах, искусственных прудах, колодцах[1849]; упоминаются и водоподъемные колеса[1850]. Земля, орошаемая и не зависящая от дождя (adevamātṛkā), считалась особо благоприятной для процветания страны[1851]. Однако было бы неверно переоценивать значение ирригации в древнеиндийской экономике, как это часто делают те, кто считает, что земледелие целиком было основано на искусственном орошении. Такое утверждение обычно опирается на данные о развитии земледелия в древнем Египте или Месопотамии, но неприменимо к Индии.

Мы располагаем лишь немногими бесспорными доказательствами существования в древней Индии крупных ирригационных сооружений. Одним из них было искусственное озеро Сударшана («Великолепное») на п-ве Катхиавар, созданное еще при Чандрагупте Маурье и сохранявшееся при Гуптах. Если судить по тому, что выполнение особо крупных работ на плотине отмечалось надписями (150 и 456 гг.)[1852], оно, очевидно, считалось в древности уникальным. К сожалению, нам неизвестна площадь орошаемых при помощи этого водохранилища земель, но то было, видимо, крупное сооружение. Другим таким сооружением был оросительный канал, построенный при Нандах в Ориссе, о расширении которого при царе Кхаравеле говорится в Хатхигумпхской надписи[1853]. В качестве третьего примера можно указать на ирригационные работы, предпринятые царем государства Чолы Карикалой (II в.) в нижнем течении р. Кавери[1854]; по-видимому, значение этих работ было велико, и память о них еще долго сохранялась, т. к. строительство некоторых ныне действующих каналов приписывается местной традицией Карикале.

Но жизненной необходимости в массовом строительстве крупных оросительных сооружений все же не было. Обеспеченность атмосферными осадками в Индии была намного выше, чем в других странах древней цивилизации. В большинстве случаев здешний земледелец находился или в благоприятных, или, во всяком случае, в сносных условиях: там, где не рос джут, рос хлопчатник[1855]; где не рос хлопчатник, рос лен; где нельзя было выращивать рис, можно было выращивать пшеницу; где не росла пшеница — сеяли ячмень и т. д. Да и климат полторы-две тысячи лет назад был более влажным, а обилие лесов смягчало крайности сезонной неравномерности выпадения осадков. Кроме того, значительные земельные площади периодически затоплялись разливами рек, и это земледельцы нередко использовали в своих интересах; но такие земли не могут считаться орошаемыми искусственно. Бывали, правда, и засухи, однако проблема борьбы за воду не стояла перед древними индийцами столь остро, как перед другими восточными народами.

Соответственно и роль государства в ирригационном строительстве была менее значительной, чем в некоторых государствах древнего Востока. В Индии такие работы поощрялись налоговыми льготами[1856], суровые наказания назначались за повреждение оросительных сооружений[1857]. Но непосредственным организатором ирригационных работ центральная государственная власть выступала не часто. Обычно оросительные сооружения были невелики по масштабам и возводились общинами или частными лицами; их разрешалось сдавать в аренду, закладывать, продавать и т. д.

Ремесло. В рассматриваемый период дальнейшее развитие получило ремесло. совершенствовались материалы и орудия труда, повышалось профессиональное мастерство, происходили дальнейшая специализация и разделение труда[1858].

Высокого уровня достигла металлургия. Индийское железо уже тогда славилось своим отличным качеством. Местные кузнецы изготовляли из него разнообразную утварь, сельскохозяйственный инвентарь, инструменты для ремесленников и оружие для воинов. Самым ярким свидетельством высокого технического уровня и мастерства древнеиндийских металлургов является уже упоминавшаяся железная колонна, находящаяся в настоящее время в Дели. Судя по надписи, сооружение ее относится к 415/416 г. — началу царствования Кумарагупты I.Высота ее достигает 7,2 м, вес — около 6,25 т. Чтобы изготовить такую колонну, нужно было иметь сложное оборудование, а в работах должны были участвовать одновременно десятки искусных мастеров. Другим вызывающим почтительное удивление обстоятельством является то, что эта колонна более чем за полторы тысячи лет даже в индийском климате оказалась почти не тронутой ржавчиной, и надпись на ней до сих пор отчетливо видна.

Столь же искусными были литейщики по цветным металлам. Убедительно свидетельствует об этом, например, отлитая в V в. медная статуя Будды весом более 2 т и высотой 2,25 м[1859]. Из медных сплавов изготовляли сосуды, кухонную утварь, зеркала, предметы религиозного культа и дешевые украшения. Дорогие украшения делались из золота и серебра. Археологические находки, скульптурные изображения и живопись свидетельствуют о том, что индийские ювелиры были первоклассными знатоками своего дела.

Заметных успехов добились древние индийцы и в обработке камня. Именно к рассматриваемому периоду относится широкое строительство пещерных храмов. Естественные пещеры значительно расширяли и углубляли, стены их тщательно выравнивали, из монолитов высекали колонны с капителями; вход украшался вырезанными в коренной породе арками, колоннами, скульптурами и барельефами. Некоторые из храмов достигали громадных размеров[1860]. Так же сооружались и пещерные монастыри, но внутреннее убранство их было проще. С течением веков в ряде мест (Аджанта, Эллора, Бхубанешвар) возникли целые пещерные поселения. Создание подобных сооружений требовало много времени, огромной затраты труда (квалифицированного и неквалифицированного), высокого строительного искусства, хорошего знания свойств разных пород камня, большого опыта его обработки. Тогда же началось возведение наземных храмов, при строительстве которых широко использовался камень.

Совершенствовалось искусство домостроения. Индийские мастера умели возводить здания монастырей, где могли проживать одновременно сотни монахов, обширные хозяйственные постройки, культовые сооружения. Жилые дома в городах часто были в несколько этажей и имели множество помещений различного назначения.

Гончарное дело уже к периоду Кушан достигло высокого уровня. Хотя вследствие упрочения международных культурных и экономических контактов индийцы ознакомились с мастерством гончаров даже отдаленных стран (например, Италии), сколько-нибудь важных заимствований местные ремесленники не сделали. Формы сосудов для хранения зерна, воды, варки пищи и прочей утвари издавна соответствовали условиям жизни и быта индийцев и существенным изменениям не подвергались, сохранившись в некоторых случаях даже до наших дней. В отличие от стран античного мира в Индии гончарное дело не поднялось до художественного ремесла; его продукция носила в основном строго утилитарный характер.

Большое художественное значение имела терракота. Количество ее в период Гупт увеличивается, качество изготовления и мастерство исполнения заметно улучшаются. Это свидетельствует о росте эстетических потребностей основной массы населения, ибо художественная терракота из-за ее дешевизны сравнительно с изделиями из камня в металла была скульптурой, предназначенной в значительной мере для простого народа. Из терракоты делались фигурки богов, детские игрушки и разного рода безделушки.

Периоды Кушан и Гупт были, по-видимому, временем расцвета ткачества. По дошедшим до нас изображениям индийцев в скульптуре и живописи видно, что одежда их стала разнообразной. Именно в это время Индия выступала экспортером тканей, в первую очередь хлопчатобумажных (выращивание хлопчатника в других странах еще не получило широкого распространения). Вывозились также и шелковые ткани, как произведенные в самой Индии, так и реэкспортируемые китайские. Среди богачей и знати Средиземноморья ношение, например, шелковых и хлопчатобумажных тканей стало обычным явлением. В качестве текстильного волокна в Индии использовался также лен, а в северо-западных районах, отличающихся более суровым климатом, и шерсть. Ткани окрашивали в разные цвета и украшали затейливыми вышивками. Впрочем, это относилось главным образом к тканям, производимым профессионалами для состоятельных слоев городского общества. Крестьянские семьи употребляли в основном ткани собственного домашнего производства, простые и некрашеные.

Надо указать также на изготовление парфюмерии и косметики, резьбу по дереву и слоновой кости. В этот период наибольшие успехи были достигнуты в производстве предметов роскоши и религиозного культа. В производстве предметов широкого потребления качественные успехи были не столь заметны.

Ремесленное производство в основном, очевидно, было мелким. Обычно трудились сам ремесленник, члены его семьи и ученики[1861], хотя известны в крупные ремесленные предприятия, вроде уже упоминавшихся 500 гончарных мастерских, принадлежавших одному хозяину, в которых работало множество рабов. Сам характер работы в рудниках, на сооружении крупных жилых зданий и храмов, строительстве речных и морских судов или упомянутой железной колонны в Дели требовал кооперирования большого числа работников в устойчивых производственных коллективах.

Судостроение и мореплавание. Важной отраслью было, вероятно, судостроение. Прямые данные о его масштабах, техническом уровне и формах организации труда практически отсутствуют. Но известно о судах, способных перевозить сотни людей с грузом и совершать далекие путешествия по океану[1862]. Такие суда могли быть построены лишь на крупных судостроительных верфях, где трудились десятки корабельных плотников и еще больше подсобных рабочих. Для таких судов был необходим сложный такелаж. О государственных мастерских по производству корабельных снастей сообщается еще в «Артхашастре» (II.23). Известно о существовании судов, принадлежавших государству и используемых как для мирных, так и для военных целей[1863]. По-видимому, государство располагало также и верфями для постройки речных и морских судов.

В первые века нашей эры происходит значительное расширение морской торговли Индии с зарубежными странами — Африкой, Аравией, Ираном, странами Средиземноморья, Ланкой, Юго-Восточной Азией. Античные авторы полагали, что этому в большой степени способствовало открытие греческим моряком Гиппалом в середине I в. периодичности муссонов в Индийском океане[1864], тогда и стало возможным плавать не только вдоль берегов, но и прямо через Аравийское море. Не исключено, что жители Средиземноморья с этим природным явлением познакомились действительно лишь в указанное время, но есть данные, позволяющие полагать, что индийские мореплаватели знали муссоны и умели их использовать значительно раньше[1865]. Европейцы активно включаются в торговлю на Индийском океане только с I в. н. э.[1866], индийские же мореплаватели даже в Аравийском море продолжали играть важную, а в торговле со странами Юго-Восточной Азии — преобладающую роль.

Последнее способствовало переселению индийцев в страны Юго-Восточной Азии. Понятно, что это могло быть осуществлено только при наличии относительно большого и достаточно совершенного флота, морские пути должны были быть хорошо освоены, а индийские моряки отлично знать свое дело. Следует иметь в виду, что условия мореходства в Индийском океане несравненно сложнее, чем в Средиземном море. Таким образом, есть все основания считать, что в мореходном искусстве древние индийцы не уступали народам античного мира.

До нас дошли относящиеся к началу V в. записки буддиста-паломника Фа Сяня[1867], рассказавшего о своем путешествии морем из Индии в Китай[1868]. Из порта Тамралипти (совр. Тамлук в Бенгалии) он отплыл на Шри-Ланку, куда и прибыл после двухнедельного плавания. Там Фа Сянь пробыл два года, затем вместе со своим багажом, самой существенной частью которого было несколько сот рукописей буддийских религиозных сочинений и предметы культа, погрузился на торговое судно, где находилось 200 пассажиров. За главным судном на буксире следовало судно поменьше. В открытом море на корабле образовалась течь. Мореплаватели хотели перебраться на меньшее судно, но его команда, заботясь только о своем спасении, перерезала канат. Оставшиеся на судне, чтобы облегчить вес, выбросили все имущество; то же сделал и Фа Сянь, сохранивший лишь манускрипты. Терпящему бедствие кораблю пришлось выдержать тринадцатидневный шторм; все, однако, обошлось благополучно, и он в конце концов пристал к какому-то острову. Здесь течь была устранена, и путешествие продолжилось. Из описания Фа Сяня ясно, что судно плыло не вдоль берега, а в открытом море, т. к. местонахождение судна и направление движения определяли не по береговым ориентирам, а по Солнцу, Луне и звездам. Мореплаватели оказывались в трудном положении, когда облака закрывали небо. Уже в то время на море было немало пиратов, встреча с которыми не сулила купцам ничего хорошего.

После девяноста дней плавания судно наконец прибыло на Яву. Отсюда Фа Сянь отплыл уже прямо на родину на другом большом судне с числом пассажиров в 200 человек, среди которых были и индийские купцы. Путешественник опять пережил и бури, и ливневые дожди. К тому же во время пути, который оказался более продолжительным, чем на это рассчитывали, стала ощущаться острая нехватка продуктов и воды. Только на семидесятый день Фа Сянь добрался до родных берегов.

Судя по всему, рейс, в котором принял участие Фа Сянь, не носил какого-то чрезвычайного характера, а был довольно обычным, хотя и требовал смелости и готовности к риску.

Внутренняя торговля. Как было показано в предыдущих главах, разнообразие природных условий различных областей Индии, а также форм хозяйственной жизни способствовало развитию торгового обмена. Правда, в течение всего периода древности процветала в основном торговля предметами роскоши. Товары массового потребления (зерно, фрукты, текстильные и гончарные изделия, древесина и т. д.) редко становились статьями постоянной и значительной по масштабам межобластной торговли. Сухопутных дорог было мало, реки же в большей части Индии (особенно на юге страны) как пути сообщения были очень неудобны. Да и особой необходимости в дальних перевозках таких продуктов не возникало: основные географические районы обладали достаточно благоприятными возможностями для производства на месте всех главных продуктов и предметов, кроме, пожалуй, металла и соли[1869].

И все же есть достаточно оснований считать, что в первые века нашей эры в бассейнах Инда и Ганга, а также в приморских районах страны торговля велась довольно широко. Существование крупных ремесленных центров, которые славились производством какого-либо одного вида изделий (гончарных, текстильных)[1870], предполагает торговые связи с районами, значительно отдаленными. Расширение внешней торговли содействовало развитию и внутренней торговли. Все это оказывало влияние на общественно-экономическую структуру: росли города, развивалось денежное обращение, обогащались торгово-ростовщические слои.

Торговые караваны везли с Юга жемчуг, самоцветы, перец, из пригималайских областей — шерстяные и кожаные изделия, из Магадхи — металлы и металлические изделия, из восточных областей — шелк и шелковые ткани, приводили на продажу слонов, с Северо-Запада пригоняли табуны лошадей, из Матхуры, Варанаси и Апаранты (Западная Индия) шли высококачественные хлопчатобумажные ткани, с морского побережья в глубь страны доставляли соль, черепаховые щитки, из портовых городов — различные заморские товары (драгоценные и цветные металлы, изделия художественного ремесла) и т. д.

Известно, что и цари активно участвовали в торговле, причем торговля некоторыми товарами была даже их монополией[1871]. Для периода Гупт нет очевидных доказательств существования царской торговли или установления обязательных цен[1872]. Но государство, как и прежде, стремилось активно воздействовать на торговлю административными мерами. Специальные правительственные служащие должны были следить за правильностью мер и весов, за выполнением покупателями и продавцами различных предписаний, установленных государством для предотвращения мошенничества или злостной спекуляции[1873]. Всем этим обеспечивался контроль над рынком в интересах главных покупателей — двора, знати, чиновничества.

Царская казна, вероятно, получала от торговли немалые доходы в виде пошлин, платы за перевоз через реки и т. д. Поэтому государство всячески поощряло торговлю и старалось облегчить деятельность купцов, заботясь о торговых путях[1874], о поддержании порядка на базарах, об имуществе заболевшего или умершего купца[1875], пресекая злоупотребления местной администрации.

Внешняя торговля. О внешней торговле имеется больше точных данных, чем о какой-либо другой сфере хозяйственной жизни Индии того времени. Это — свидетельства индийской и античной литературы, материалы археологии и нумизматики и т. д.

Главными торговыми портами на западном побережье Индии были Барбарикон (как называли его греки), расположенный в дельте Инда — возможно, на месте порта, основанного здесь еще Александром Македонским, Бхригукаччха (греч. Боригаза, совр. Бхаруч) в устье Нармады и далее к югу — Шурпарака (совр. Сопара), Кальяна, Мухирипаттинам (греч. Музирис). Важнейшим портом на восточном побережье Индии был Тамралипти (ныне потерявший свое прежнее значение Тамлук), расположенный в западном рукаве Ганга при впадении его в Бенгальский залив. Он был естественным выходом к морю наиболее богатой и населенной части Индии — долины Ганга. Кроме Тамралипти заметную роль играли порт Кудура в устье Годавари, Арикамеду[1876] недалеко от современного Путтуччери (здесь в I–II вв. находилась римская торговая фактория), порт в устье Кавери — Каверипаттинам и на самом крайнем Юге — Коркан. Эти порты обслуживали нужды не только индийской, но и транзитной торговли между странами Ближнего и Дальнего Востока.

Сухопутная торговля велась во всех направлениях — даже через Гималаи, но важнейшим было северо-западное. Здесь по долине р. Кабул проходил наиболее удобный путь, связывавший страну с внешним миром. Через Таксилу и Пурушапуру купцы отправлялись в Парфию и дальше к странам Средиземноморья или в другие области Средней Азии; они двигались по Амударье и Каспийскому морю[1877], через Закавказье к Черному морю или в Южную Сибирь либо через Восточный Туркестан в Китай. Великий шелковый путь из Китая к странам Средиземноморья имел ответвление, соединявшее Бактрию с Баригазой, установившей прочные морские связи со странами Ближнего Востока. Значение этого участка пути особенно возрастало, когда контакты Бактрии с Западом временно прерывались. Сухопутные пути были безопаснее морских, но больше зависели от политических отношений между государствами. Кроме того, они требовали значительных расходов и были более длительными.

Основными предметами вывоза из Индии были пряности (перец[1878], имбирь, шафран, бетель), благовония и лекарства (сандал, нард, мускус, киннамон, алоэ), лаки, красители (индиго, киноварь), шелк (частично китайского происхождения), рис, сахар, растительные масла (кунжутное, кокосовое), хлопок, древесина особо ценных пород (тик, сандал, эбеновое дерево), жемчуг, драгоценные и полудрагоценные камни (алмазы, сапфиры, рубины, аметисты, яшма, аквамарины), слоновая кость, черепаховые щитки, экзотические животные (попугаи, павлины, фазаны, слоны, обезьяны, тигры, леопарды и пр.), рабы[1879]. Из изделий индийского ремесла следует отметить шелковые и высшие сорта хлопчатобумажных тканей, а также высококачественную сталь[1880].

Ввозились в страну металлы — драгоценные (золото, серебро) и цветные (медь, олово, свинец, сурьма), в виде монет, слитков и изделий (посуда, украшения), лошади, пурпур, кораллы, вино, рабы[1881]; из предметов ремесла — художественные гончарные изделия из стекла, некоторые ткани (например, льняные). Многое из того, что Индия экспортировала (меха, шелк, шелковые ткани, некоторые драгоценные камни, жемчуг), она частично ввозила из Шри-Ланки, из стран Юго-Восточной Азии и Дальнего Востока[1882].

Употребляя современную терминологию, можно сказать, что баланс внешней торговли Индии (особенно с Римской империей) был, как правило, активным. Еще во второй половине I в. Плиний Старший (VI.101) указывал, что ежегодная утечка драгоценных металлов из Римской империи в Индию составляет 50 млн. сестерциев. Он приводит (XII.84) цифру 100 млн. для Индии, Сери (Китая) и Аравии. Т. к. значительная часть индийской торговли шла через Аравию, а китайской — через Индию, то допустимо предположить, что она получала еще какую-то долю от 50 млн. сестерциев, оставляемых Плинием за Китаем и Аравией. Достоверность данных Плиния подтверждается тем, что в Индии к настоящему времени найдено в разных местах несколько тысяч золотых и серебряных античных монет (главным образом римских, относящихся к I в. н. э.), тогда как в странах Средиземноморья древнеиндийские до сих пор не обнаружены. Поскольку это продолжалось в течение многих веков, в Индии в конце концов накопилось огромное количество драгоценностей.

Однако весьма распространенное в то время мнение о несметных богатствах Индии преувеличено. За это немало ответствен Геродот, сообщивший, что индийская сатрапия, в которую входила только небольшая часть Северо-Запада Индии, платила Ахеменидам дань в размере 360 талантов золота — это должно было соответствовать 4680 эвбейских талантов серебра (III.94 и 95). Поскольку, согласно Геродоту, Вавилония платила 1000 талантов серебра, а Египет только 700, то оказывается, что индийская сатрапия платила чуть ли не в три раза большую дань, чем две богатейшие страны того времени — Вавилония и Египет, вместе взятые. Это — безусловно преувеличение[1883].

Внешняя торговля Индии с восточными странами развивалась без заметных перерывов. Что касается торговли со странами Средиземноморья, то с III в. объем ее явно сократился[1884]. По-видимому, это было связано также с экономическим и политическим упадком Римской империи и затяжными войнами с Ираном.

Денежное обращение. От периодов Кушан и Гупт сохранилось множество монет[1885], они гораздо разнообразней и лучше изготовлены, чем монеты предшествовавшего периода. Увеличивается удельный вес серебряных монет, и распространяются золотые[1886]. Это свидетельствует о расширении торговли, о росте в ней удельного веса крупных торговых сделок, об увеличении в стране количества драгоценных металлов.

Размеры монет в древней Индии были непосредственно связаны с мерами веса, но единой системы не существовало. Это препятствовало и возникновению единой монетной системы. Соотношения денежных единиц, даваемых в литературе смрити, сильно различаются между собой. Нумизматические данные также не совпадают ни с одной из систем, приводимых и шастрах.

Из медных монет чаще всего упоминается пана (или каршапана, или каршика) весом около 9,5 г. Более мелкой была машака (1/16 паны) и еще более мелкой — какани (1/80 паны). Употреблялись также свинцовые монеты и из сплавов различных цветных металлов. Серебряные монеты тоже назывались панами, но не всегда можно было понять, о какой именно пане идет речь в тексте. Большинство монет Западных Кшатрапов и Гупт (кушанские серебряные не обнаружены) имело вес 1,8 г. Самый крупный клад (1395 штук) найден в Санунде (округ Илахабад).

Бесспорные свидетельства регулярного выпуска золотых монет относятся к периоду Кушан. Обычное название такой монеты — «динара»[1887] (она называлась также «суварна»). Кушанская динара весила около 7,6 г и отличалась высоким содержанием золота (близко к 100 %). Вес гуптских монет колебался от 7,6 (ранние) до 9,8 г (поздние). Содержание золота в монетах до правления Чандрагупты II приближалось к 80 %, при последних же Гуптах оно падало до 50 % и ниже. Самый большой клад золотых гуптских монет найден в Баяне (Восточный Раджастхан) — около 2100 штук.

Кроме монет, выпускаемых крупными государствами, свои эмиссии имели и небольшие государственные образования[1888].

В стране (особенно на Юге) имелись в обращении римские монеты, на Северо-Западе — старые монеты греко-бактрийских царей. Вообще в чеканке монет древние индийцы следовали во многом иноземным образцам[1889]. Очевидно, под их влиянием местные монеты приняли круглую форму и на них стали изображаться правители.

В мелочной торговле употреблялись раковины каури. Оставался в обычае и натуральный обмен, игравший значительную роль даже во внешней торговле.

Развитие денежных отношений в гуптский период выразилось в росте ростовщичества. В литературе шастр того времени долговому праву уделяется намного больше внимания, чем раньше. Прежние ограничения произвола ростовщика, проникшие в нее из обычного права, все чаще игнорируются. Так, Нарада (I.106–107) отмечал, что, хотя в некоторых областях Индии долг вместе с процентами не должен быть вдвое больше начальной суммы, в других он может превысить ее в три, четыре и даже восемь раз. Распространенным явлением становится заклад земли[1890], усложняется система поручительства и письменная документация. Нерушимость долговых обязательств постоянно подчеркивается. Неуплата долга с религиозной точки зрения рассматривается как грех, во искупление которого должник в новой жизни возрождается рабом своего кредитора[1891].

Для кредитора не считалось зазорным любыми средствами, даже силой, заставлять должника уплатить долг — запереть его у себя дома, избить, принудить к исполнению любой работы. Кредитор мог захватить жену, сына или скот должника и не возвращать до уплаты долга (Брихаспати XI.57–59). И во всех случаях государство не вставало на защиту должника (Нарада I.122–123). Если же кредитор обращался к государству с просьбой о воздействии на неплательщика, государство должно было пойти ему навстречу; кстати, царю при этом шли 5 % взысканной с должника суммы (Нарада I.131–132). По-видимому, не случайно при перечислении видов рабов только теперь начинает фигурировать как устоявшийся термин «раб-должник», тогда как даже у Ману этот термин еще не встречается.

Некоторые ростовщики с большим размахом вели денежные операции (прием имущества в заклад и на хранение, выдача ссуд и пр.). Кассы торговых и ремесленных союзов тоже производили различные денежные операции. В надписях имеется немало данных о частных вкладах в кассы различных корпораций, проценты с которых предназначались на содержание монахов и другие благочестивые цели[1892].

Город. История древней Индии показывает, как постепенно увеличивались различия между городом и деревней[1893]. Город был средоточием ремесла, торговли, денежного обращения, центром политической жизни; здесь находились ставки государей, размещались правительственные учреждения и проживали представители высших слоев общества; он был центром культуры, науки, искусств, литературы. Город явно опережал в своем развитии деревню; за ее счет он рос, расцветал, богател.

Действительная роль древнеиндийского города в науке пока не оценена (лишь в последние годы появились интересные работы по этой теме[1894]). В немалой степени это объясняется тем, что письменные источники не сохранили подробных описаний каких-либо конкретных городов[1895], а археологические материалы еще недостаточны. Основные доступные нам данные содержатся в шастрах (Ману VII.70–76; Артх. II.3–4) и в буддийской литературе (Милинда-панха V.4). Более поздние сведения (например, по трактатам об архитектуре раннего средневековья[1896]) им не противоречат. Это позволяет считать, что в течение рассматриваемого периода индийцы продолжали традиции древнего градостроительства и городской жизни[1897].

При выборе места для города важнейшими были соображения безопасности. Кроме того, и сам город играл роль укрепления; не случайно слова «пур», «нагара» (город) и «дурга» (крепость) часто употребляются как синонимы. Непременной частью города являлись оборонительные сооружения — стены с башнями, рвы, наполненные водой. Рекомендация «Артхашастры» планировать город в виде квадрата с пересекающимися под прямым углом улицами подтверждается некоторыми археологическими раскопками. Так, Таксила III (Сирсукх) на Северо-Западе страны представлял собой почти правильный прямоугольник[1898], а Шишупалгарх[1899] и Джаугада[1900] в Ориссе — квадрат. Судя по данным археологии и письменных источников, дворец государя помещался обычно близко к центру и представлял собой цитадель. Неподалеку находились главный храм и дома высших служащих. Утверждение, что париям разрешалось жить только за городской стеной, подкрепляется свидетельствами китайских паломников[1901]. Территории в пределах городских стен даже у таких считавшихся крупными городов, как Таксила и Шишупалгарх, составляли только 1–1,5 кв. км, но за ними располагались районы городской бедноты; понятно, что остатки глинобитных и тростниковых хижин не могли сохраниться до наших дней.

Поэтому действительные размеры городов должны были быть значительно большими, чем это показывают данные раскопок. Сюань Цзан, упоминая о виденных им городах (бывших в его время — VII в. — зачастую уже в развалинах), неоднократно сообщает, что они имели в окружности 30, а то и 40 ли, т. е. более 10 км (1 ли того времени = 270 м). Некоторые же, например Вайшали, достигали 60–70 ли[1902], Паталипутра — 70 ли[1903], или 18–19 км в окружности. Следовательно, эти города в период их расцвета могли насчитывать многие сотни тысяч жителей.

Число городов в Северной Индии к середине I тысячелетия нашей эры по сравнению с предшествующим периодом вряд ли заметно выросло. На скрещении важных сухопутных и речных путей, в удобных гаванях и в устьях рек процветали уже ранее существовавшие города — порты Бхригукаччха на западном побережье и Тамралипти на побережье Бенгальского залива, в долине Ганга — торговые города Варанаси, Каньякубджа (Канаудж), Ахиччхатра, Матхура, в Западной Индии — Валабхи, в Центральной Индии — Дашапура, на Северо-Западе страны — Пурушапура (совр. Пешавар), Таксила, Шакала и др. Сохраняли свое значение Паталипутра, Айодхья, Вайшали, Уджаяни, Каушамби, Чампа. Но одновременно пришли в упадок многие города, ранее бывшие столицами североиндийских государств, — Индрапрастха, Хастинапура, Капилавасту, Шравасти, Раджагриха, Кушинагара. Не все они смогли перенести политические потрясения, сопутствовавшие процессу складывания и длительного существования империи Гупт. Зато в Южной Индии в первые века нашей эры отмечался быстрый рост городов. Если мы не знаем достоверно о городах Юга в эпоху Маурьев, то уже известно о множестве процветающих городов в рассматриваемый период, в том числе и о городах во внутренних районах страны — Мадураи, Канчи, Танджавуре, Пратиштхане, Насике и др.

В VI в. начинается упадок экономики. Немалую роль в этом в Северной Индии сыграло нашествие гуннов-эфталитов, однако оно не было единственной причиной. Каким бы разрушительным ни было нашествие, последствия его могли быть ликвидированы в течение ряда лет, если бы не внутренние причины, которые этому препятствовали. Кроме того, изменения в экономике наблюдались не только на территории, подвергшейся вторжению.

Первое, что бросается в глаза, — это упадок городов[1904]. Сюань Цзан, описывая в 40-х годах VII в. города, через которые он проезжал, отмечал, что даже Паталипутра, Вайшали и Раджагриха обезлюдели, некоторые районы лежали в развалинах. В V в. долина Ганга, согласно свидетельству Фа Сяня, была хорошо обработана[1905]; Сюань Цзан же нашел в первой половине VII в. территории шакьев и колиев поросшими джунглями; до Кушинагары и далее до Варанаси он ехал все время через джунгли[1906], даже между Праягой и Каушамби, т. е. в самом центре долины Ганга, простирался лес, в котором водились дикие слоны[1907]. Дороги стали небезопасными. Сюань Цзан в отличие от Фа Сяня неоднократно подвергался нападениям разбойников. В самом центре империи Харши на Ганге бесчинствовали флотилии речных пиратов. Они захватили Сюань Цзана (вблизи Айодхьи) и чуть не принесли его в жертву богине Дурге[1908].

Процесс упадка городских центров затронул и многие другие области Индии. Сюань Цзан, посетивший Гандхару и ее столицу Пурушапуру, писал, что города пришли в запустение; той же участи подверглись и монастыри, некогда богатые и процветающие. Упадок монастырей и других буддийских религиозных центров не только был связан с ослаблением роли буддизма в ту пору, но и отражал общие процессы, происходившие в экономике страны. Кризис захватил и такой крупный центр, как Таксила: в послекушанскую эпоху резко уменьшается площадь поселения, сокращается денежное обращение. В послегуптскую эпоху, по сообщениям Сюань Цзана, замирает городская жизнь и в Кашмире. Большой интерес представляют материалы археологии. Раскопки городов позднегуптского и послегуптского периодов также указывают на кризис городской жизни, упадок многих городских центров. Раскопки многослойных поселений показали, что в ряде городов слои послекушанского периода перекрываются слоями, относящимися уже к мусульманской культуре, — явный показатель замирания городской жизни в гуптскую эпоху, в некоторых — кризис наступил в послегуптский период[1909]. К таким же выводам приводят результаты археологических работ в других районах Индии — в Харьяне, Раджастхане, Уттар-Прадеше. Так, из 20 раскопанных городских поселений в округах Мирут и Музаффарнагар в 19 послекушанские слои перекрыты «средневековой» керамикой. Даже такой крупный и процветающий центр, как Шравасти, постепенно ослабевает и скудеет, а после IV в. жизнь в нем и вовсе фактически замирает. Тот же процесс охватил Каушамби, Ахиччхатру, Айодхью, Чиранд, Чампу, Сопур, Каятху, Махешвар, Навдатоли, т. е. он проявился в самых различных районах страны, не затронутых вторжениями иноземных племен.

Ученые предлагали различные объяснения причин падения городских центров в поздне- и послегуптский периоды: политические (в том числе связанные с вторжением гуннов-эфталитов), религиозные, климатические и т. д. Действительно, отдельные города и области испытали на себе воздействие этих факторов, но в основе этого общего, характерного для большинства районов Индии процесса лежали, как отмечалось, причины экономические, связанные с начавшимся застоем в ремесле и торговле, общей натурализацией экономики[1910]. Это ясно видно на примере изменений в денежном обращении[1911]. С VI в. резко уменьшилось количество монет, они сделаны уже из плохого металла и скверно изготовлены. Даже серебряные монеты встречаются редко, золотые же с середины VII в. на триста лет исчезают вовсе, что указывает на сокращение и общего объема торговли, и размеров отдельных сделок. Так, от некоторых могущественных и длительно существовавших династий (Раштракуты, Палы) совсем не сохранилось монет, а от других (Пратихары, Чалукьи) остались только единичные. О кризисе денежного обращения может свидетельствовать и сообщение Фа Сяня о том, что обычным способом обмена были раковины каури. Материалы гуптской и послегуптской эпох говорят о запустении многих внутренних торговых путей, ранее считавшихся основными (например, Уттарапатхи — главной «северной дороги»). Новые тенденции в экономике привели и к нарушению внешней торговли. Это также повлияло на положение городов — центров ремесла и торговли[1912].

Натурализация экономики, упадок городов — основных центров культуры — неизбежно приводили к замедлению развития науки, литературы, искусства, отчетливо проявившемуся в период раннего средневековья.

Вместе с тем с VII–VIII вв. н. э. на основе различных пракритов, и прежде всего апабхранша, складываются местные языки — предшественники будущих бенгали, хинди, гуджарати, маратхи и т. д., создаются основы донациональных литератур, региональные центры культуры, формируются этнолингвистические общности[1913].

Экономические симптомы будущих изменений прослеживаются только к концу рассматриваемого периода, поэтому детальное их изучение не является задачей настоящей работы. И если мы говорим об этом, то лишь для того, чтобы подчеркнуть сходство с теми экономическими процессами, которые начались несколько ранее в Римской империи и Китае. Известно, что в упомянутых странах они возвещали о возникновении и развитии новых, феодальных, общественных отношений. Сходная картина наблюдалась и в Индии.

ГЛАВА XXI СДВИГИ В ОБЩЕСТВЕННЫХ ОТНОШЕНИЯХ И СОСЛОВНО-КАСТОВОЙ СИСТЕМЕ ЗАРОЖДЕНИЕ ФЕОДАЛЬНОГО УКЛАДА

В советской индологии начало феодального периода в истории Индии принято относить к VI в. н. э.[1914] (это в основном совпадает с той эпохой всемирной истории, которая обычно именуется «средними веками»). Но элементы новых общественных отношений стали появляться значительно раньше. Процесс их становления и укрепления привел к изменениям в социально-экономической структуре Индии, заметным рубежом которых является середина I тысячелетия н. э. Вычленить протофеодальные и собственно феодальные черты в социальной и экономической сферах древней Индии первых веков нашей эры чрезвычайно сложно: они появлялись постепенно, их фиксация в источниках, особенно литературных, крайне неопределенна. Более того, всем новым явлениям авторы брахманских сочинений старались придать традиционную форму, освятить их авторитетом древних священных установлений. Однако в общей картине социально-экономического развития рассматриваемой эпохи все же удается выявить некоторые тенденции, которые указывают на становление новых общественных отношений, хотя проследить их непосредственную связь с нарождавшимся феодальным укладом весьма непросто. Так обстоит, например, дело с характеристикой рабства в гуптскую эпоху.

Изменения в положении рабов. При ознакомлении с литературой дхармашастр можно выявить определенную тенденцию: чем к более позднему времени относится памятник этой литературы, тем большее внимание в нем уделяется рабству. Это можно объяснить не только значительным усложнением условий общественной жизни и отношений между рабовладельцами и рабами. Основная причина состояла, очевидно, в постоянно возраставшем интересе авторов дхармашастр к вопросам гражданского и уголовного права.

В ранних дхармасутрах, относящихся к V–III вв. до н. э. (Апастамба, Баудхаяна, Гаутама, Васиштха), упоминания о рабах единичны, случайны, и основные вопросы, связанные с рабовладельческими отношениями (порабощение, отношения между рабом и господином, отпуск раба на волю и пр.), в них специально не разбираются. Даже в «Законах Ману» (около начала нашей эры) о рабах говорится мало: этому вопросу посвящены только три стиха (VIII.415–417), и информацию о рабах приходится собирать в основном из текста, в котором рассматриваются другие темы (VIII.177, 323; IX.179.229 и др.). В значительно меньшей но объему, но более поздней «Яджнавалкья-смрити» рабам уделяется больше внимания, и содержащийся в ней материал разнообразней. В такой же мере это относится к еще более поздней «Нарада-смрити» (особенно V.25–43). Уже в «Артхашастре» имелись некоторые ограничения произвола хозяина и делались попытки воспрепятствовать обращению в рабство свободнорожденных ариев — представителей четырех варн. Даже если предположить, что не все положения такого рода исполнялись на практике, а были отражением субъективных взглядов ее составителей, то и само появление подобных взглядов тоже было знамением времени. В других странах древнего мира (в Римской империи, в Китае) государство довольно поздно начинает вмешиваться в отношения между рабовладельцами и рабами, законодательно ограничивать произвол хозяев и само порабощение. Эти явления обычно расцениваются историками как свидетельства кризиса рабовладения.

Что касается авторов дхармашастр, то они заботились главным образом о льготах для высших варн, особенно для брахманов. Так, у Ману (VIII.177) объявляется допустимым заставлять отрабатывать долг только равного себе или низшего по «происхождению» (jāti) должника, но никак не высшего. Это положение подтверждается и Яджнавалкьей (II.44). Этот автор (II.183), как и Нарада (V.39), провозглашает следующий общий принцип: рабство не считается законным, если оно противоречит порядку варн, т. е. член низшей варны не может иметь в качестве раба члена высшей варны. Очевидно, довольно рано брахманы стремились установить в этом отношении некоторые льготы специально для своей варны. Так, у Ману (IX.229) указывается на недопустимость принуждения к труду за неуплату штрафа брахмана — оно означало фактическое низведение до состояния порабощения; при этом, однако, подразумевалось, что с членами других варн такое обращение вполне допустимо. Брахманы старались утвердить правило, согласно которому брахман вообще не подлежал порабощению.

Нарада (V.35) и Яджнавалкья (II.183) утверждают: тот, кто отступил от аскетического обета, становится рабом царя и не может ни при каких обстоятельствах получить освобождение. Это должно было относиться в первую очередь к брахманам[1915]. Текст Яджнавалкьи позволил некоторым индийским исследователям прийти к выводу о появлении в гуптскую эпоху и других новых тенденций в эволюции рабства. Стих II.183 был истолкован как указание на возможность обращения в рабство кшатриев и вайшьев[1916]. Если принять такую интерпретацию, то заметно различие позиций Яджнавалкьи и Ману (VIII.412): согласно последнему, брахман, низводящий дваждырожденного до рабского положения (dāsya), подлежал суровому штрафу. Можно обратить внимание еще на один новый аспект в положении рабов: Яджнавалкья (II.133–134) предусматривает выделение наследственной доли имущества сыну рабыни от хозяина-шудры. Здесь интересно и то, что шудра выступает в качестве рабовладельца.

Цифровых данных, на основании которых можно было бы сказать, что численность рабов изменилась, нет, но, видимо, упомянутые ограничения не смогли ее существенно уменьшить[1917]. Во всяком случае, массовые порабощения пленных еще происходили. Так, согласно Сюань Цзану, царь эфталитов Михиракула (следовательно, речь идет о событиях первой половины VI в.) при завоевании Гандхары захватил 900 тыс. пленных; 300 тыс. из них он приказал перебить, 300 тыс. утопить в Инде и столько же роздал своим воинам[1918]. Приведенные Сюань Цзаном цифры, вероятно, преувеличены, но сам факт массового обращения в рабство пленных не вызывает сомнений. Однако в позднегуптскую и послегуптскую эпохи война уже, очевидно, не рассматривалась как важный источник рабства. Раннесредневековый комментатор «Законов Ману» Медхатитхи (ок. середины IX в.) выступил против прежнего обычая обращать в рабство побежденных воинов и считал правомочным принуждение к рабским работам только рабов, принадлежавших их хозяину, захваченному в плен.

Существование рабства в Индии отнюдь не ограничивается хронологическими рамками периода древней и даже средневековой истории (известно, что оно в скрытых формах существовало до нашего времени), но об использовании труда рабов в сферах материального производства в период Гупт имеется очень мало данных. По-видимому, в это время его роль действительно падала, что было вполне естественным явлением: распространение феодальных форм эксплуатации на прежде независимых тружеников должно было уменьшить потребность в труде рабов. Показательно, что о дарении рабов почти не сообщается в эпиграфике раннего средневековья. Если сравнить, например, свидетельства о рабах и использовании их труда по раннебуддийским памятникам (в частности, палийского канона) и махаянским сочинениям, то видно явное снижение таких упоминаний в текстах первых веков нашей эры. О падении роли рабского труда в производстве говорят и астрологические сочинения, относящиеся к середине и второй половине I тысячелетия н. э.[1919]

Б.Ядава справедливо обращает внимание на изменение статуса кинаши (kīnāśa) от периода Ману до более поздних шастр[1920]. В «Законах Ману» (IX.150) говорится, что при разделе имущества брахмана между его сыновьями от жен, относящихся к четырем различным варнам, сын от брахманки получал добавочную часть: быка-производителя, повозку, украшения, дом и кинашу («обрабатывающего почву»). Уже Г.Бюлер полагал, что под кинашей имеется в виду раб, работающий в поле. (Это толкование представляется справедливым.) У Нарады (IV.178–181) же кинаша и даса ясно различаются, а в «Брихаспати-смрити» (I.44; XIII.32) кинаша рассматривается как крестьянин и работник в поле, получающий плату за свой труд.

Судя по Нараде (V.29–43), в этот период большое внимание стало уделяться отпуску рабов на волю, хотя попытки установить какие-либо правила появляются еще в «Артхашастре» и у Яджнавалкьи.

В стихах V.26–28 Нарада перечисляет 15 видов рабов: «Рожденный в доме, купленный, полученный [в дар] и по наследству, получающий пищу во время голода, заложенный хозяином; полученный из-за долга, захваченный в битве, выигранный на пари или в кости, передавший себя (букв. «пришедший со словами: „Я — твой“»), отступник от обета, ставший рабом на определенный срок; бывает также раб за пищу, порабощенный из-за его связи с рабыней и продающий себя. [Они] являются пятнадцатью видами рабов».

Рабы, перечисленные у Ману (VIII.415), фигурируют (частично в иной терминологической форме) и у Нарады (кроме порабощенных за преступления). Имеется и одно важное добавление — «полученный из-за долга». Число категорий рабов в основном выросло за счет большей детализации. Это указывает на практическую необходимость точнее определить статус того или иного раба, ибо отпуск его на волю зависел в значительной мере от условий его порабощения. В сущности, само перечисление видов рабов у Нарады выглядит как бы введением к рассказу о том, как и на каких условиях должен осуществляться их отпуск на свободу.

Уже в «Артхашастре» были определены некоторые важные положения как о временно попавших в рабство, так и о «подлинных» рабах: «после возмещения цены он (речь идет о первой категории) обретает свободу (āryatva)». Это можно рассматривать как предписание отпускать такого раба во всех случаях, когда он может заплатить за себя выкуп. О второй категории говорится: «Штраф в 12 пан для того, кто не освобождает раба по получении выкупа, и (он) подлежит аресту до выполнения»[1921].

У Нарады (V.26) только о рабах первых четырех видов — «рожденный в доме, купленный, полученный [в дар]» и по наследству — говорится, что они не могут освободиться иначе, как по милости хозяина[1922]. Но и для этих категорий предусматривалось исключение, т. к. раба, спасшего жизнь своему хозяину, полагалось освободить и даже выделить ему долю наследства как сыну[1923]. «Захваченный в битве», так же как «передавший себя» и «выигранный на пари или в кости», освобождался при получении «заместителя»[1924], дающего такой же «трудовой эффект». «Раб за пищу» освобождался после простого отказа его от получаемого содержания[1925]; раб, «получающий пищу во время голода», становился свободным, уплатив пару быков (Нарада V.31). Различия в освобождении двух последних категорий объясняются тем, что прокормление раба во время голода обходилось дороже, чем в обычное время, и потому труд раба мог и не оправдать расходов хозяина на его содержание. «Порабощенный на срок» становился свободным по истечении установленного времени (V.33). Раб, «заложенный хозяином», передавался хозяину после возвращения им долга; если же раба отдавали в уплату долга, то он уже считался равным проданному (V.32). Долговой раб («полученный из-за долга») освобождался от рабства уплатой долга с процентами (V.33). «Порабощенный из-за его связи с рабыней» переставал быть рабом после разрыва с ней интимных отношений (V.36). Не мог быть освобожден тог свободнорожденный, который сам продал себя в рабство; он считался самым презренным из рабов (V.37). Пожизненным рабом царя, не заслуживавшим ни освобождения, ни снисхождения, объявлялся «отступник от обета»[1926], под которым понимался всякий, принявший обет аскетической жизни, но затем отказавшийся от его исполнения. Нарада и Яджнавалкья упоминают также об отпуске на свободу «сделанного рабом насильно» и «проданного разбойниками». Среди разрядов рабов они не приводятся, т. к. пребывание их в рабском состоянии вообще считалось незаконным; они должны были освобождаться царем без всякой компенсации владельцу[1927].

Освобождение раба сопровождалось, очевидно, совершением обряда, описанного у Нарады (V.42–43), но, безусловно, возникшего значительно раньше. Хозяин, решивший освободить своего раба, торжественно снимал с его плеча сосуд (наполненный водой, в котором находились неочищенные зерна риса и цветы) и разбивал его. Затем хозяин окроплял голову раба и трижды провозглашал: «Не раб!» После этого бывший раб уходил от своего бывшего хозяина, повернувшись лицом к востоку. Впрочем, совершение этого обряда не считалось обязательным во всех случаях[1928].

О дальнейших взаимоотношениях хозяина и отпущенного раба свидетельств очень немного. В «Махабхарате» отмечается, что отпущенный раб должен почитать своего бывшего хозяина, как ученик — наставника (гуру)[1929]. Следует помнить, что гуру помимо внешних знаков уважения получал от ученика сугубо материальные подношения (подарки) и пользовался его услугами[1930]. Индийский ученый Б.Ядава обратил внимание на строки из «Нарады-смрити» (не включенные в издание Ю.Йолли), в которых имеется указание на то, что после освобождения раб мог рассчитывать на милость и пропитание со стороны бывшего хозяина. Аналогичный стих приписывается и «Брихаспати-смрити»[1931]. Таким образом, можно полагать, что отпущенный раб продолжал находиться в определенной зависимости.

Однако о существовании особой общественной прослойки вольноотпущенников свидетельств нет.

Столь большое внимание, уделяемое отпуску рабов на свободу, в источниках, которые относятся к более позднему периоду индийской древности (Нарада), возможно, отражает усиление интереса к этому вопросу — признак начинавшегося кризиса рабовладельческих отношений. Однако изменения в общественных отношениях в конкретных условиях выражались не столько в упадке прежних форм классовых отношений (рабство оставалось важным элементом общественной структуры на протяжении всего средневековья), сколько в возникновении новых — феодальных отношений. Главным при этом был процесс превращения большей части свободных общинников в феодально-зависимых крестьян. В некоторых частях Индии, где рабовладельческие отношения еще не получили широкого распространения (например, в Южной), они в меньшей мере тормозили развитие феодализации, и феодальный уклад мог формироваться быстрее.

Изменения в земельных отношениях. Процесс феодализации заметнее всего проявился в земельных отношениях. В рабовладельческом обществе системообразующей явилась собственность на человека, в феодальном же — на природные условия и средства труда (земля, вода, лес). Усиление в первые века нашей эры интереса к правовым аспектам собственности на землю, очевидно, также было связано со становлением феодальных отношений.

Институт частной собственности на землю развивался в течение многих веков, но именно рассматриваемый период отмечен укреплением этого института. У Ману (VIII.200) высказывается общее положение о том, что одного факта пользования (saṃbhoga) недостаточно для признания собственности (svatva), требуется еще и правовое обоснование (āgama). В гуптскую эпоху оно решительно подкрепляется другими авторитетами; в частности, подробно разбираются данные, имеющие доказательную силу (документы, свидетельства и пр.)[1932]. Что касается земли, то всякий, занявший никому не принадлежавший ее участок, считался законным его собственником по праву заимки (Ману IX.44). Если же была занята чужая земля, то собственником мог стать только потомок оккупировавшего землю в четвертом поколении. До этого срока прежний собственник или его потомки имели право требовать землю обратно (Митакшара II.28)[1933].

Практика коммерческих сделок с землей, подобно сделкам с другими видами недвижимой собственности, распространяется, видимо, с периода Маурьев или, возможно, раньше[1934]; во всяком случае, в «Артхашастре» (III.9) уже закреплены определенный порядок и процедура совершения таких сделок. Они находились под контролем государства и общинной администрации, продавец и покупатель обязаны были получить одобрение на свою сделку, т. к. интересы и государства и общины не должны были быть ущемлены. Покупка производилась при свидетелях, устанавливалась граница участка, и заполнялся соответствующий документ.

Сравнительно небольшое число дошедших до нас документальных свидетельств о продаже земли объясняется тем, что о таких ранних сделках упоминается только в тех дарственных грамотах, где лишь попутно сообщается о покупке земли, — в документах о дарении земли какой-либо религиозной общине[1935]. Такое дарение жертвователь и получатель старались увековечить (первый — чтобы прославить себя, второй — чтобы подтвердить законность обладания и пользования землей): поэтому тексты дарственных грамот гравировались на камнях или медных досках (пластинах). Обычные же сделки фиксировались на пальмовых листьях или тканях и потому до нас не дошли, но об их существовании известно из самых различных источников[1936]. Более частым становится заклад земли[1937]. Сдача земли в аренду, практиковавшаяся и много раньше[1938], все чаще занимает внимание составителей шастр[1939].

Таким образом, в первые века нашей эры заметно укрепляются частнособственнические права на землю за счет государственного и общинного фондов. Это выразилось не только в резком увеличении дошедшей до нас документации о продаже и дарении земли частными лицами, но и в изменении характера служебных пожалований.

Говоря о центральной части Северной Индии (Мадхьядеша), китайский паломник Фа Сянь (начало V в.) отмечал: «Все царские телохранители и слуги получают постоянное жалованье»[1940]. В середине VII в. другой китайский паломник, Сюань Цзан, фиксировал уже иное: «Правители областей, царские министры, прочие должностные лица и сановники — все имеют свои участки земли, приписанные к ним для их содержания»[1941]. Судя по этим данным, весьма важные изменения в оплате государственного аппарата произошли между V и VII веками[1942].

Служебные пожалования в качестве вознаграждения производились эпизодически и раньше; они свидетельствовали о еще слабом развитии денежных отношений[1943] и невозможности для государства обеспечить постоянным денежным жалованьем всех государственных служащих или выдачу денежных наград лицам, оказавшим те или иные услуги государству. В этих условиях пожалование деревень или даже города высшим служащим в кормление (с правом получения в свою пользу налогов, полагающихся государству) было самым простым выходом из положения, особенно на периферии. При этом никогда не называлось ни количество земли, ни число крестьян[1944]; никаких личных отношений между кормленщиком и крестьянами не возникало, и последние могли даже не знать, что уплачиваемый ими налог с какого-то времени идет не в царскую казну, а одному из государственных служащих. Тем, кто сам обрабатывал землю, участки давали из фонда пахотных земель, принадлежавшего царю, или выделяли из пустошей. Указывался размер участка, но не упоминались как объект дарения люди, живущие на нем.

Вот, например, отрывок из «Законов Ману» (VII), где излагается типичная система таких пожалований: «115. Следует назначить старосту для [каждой] деревни, управителя десяти деревень, управителя двадцати и ста, а также управителя тысячи… 119. Управитель десятью пусть пользуется одной кулой [земли]; управитель двадцатью — пятью кулами, управитель над сотней деревень — деревней, управитель тысячи — городом»[1945]. Здесь речь идет только о местной администрации: центральная получала, вероятно, содержание из казны. «Артхашастра» (V.3) рекомендует оплачивать царских слуг деньгами, пожалования же деревень следовало избегать.

Существование пожалований, перечисленных у Ману, само по себе еще не является свидетельством феодальных отношений: нет достаточных оснований полагать, что земля становилась собственностью получателя и население упомянутых деревень и городов оказывалось в личной зависимости от него. Однако такая практика благоприятствовала зарождению феодальных отношений, которые возникали и укреплялись в первые века нашей эры. Это отчетливо видно по изменению характера пожалований. Даже их оформление стало иным: дарственные религиозные грамоты, как уже отмечалось, начали высекаться на камне или вырезаться на медных пластинах. Самые древние надписи такого рода на камне датируются началом нашей эры, на меди — III в. н. э. Сначала это были копии с оригиналов, написанных первоначально на других (легкоразрушающихся) материалах. Следовательно, такого рода пожалованиям стало придаваться особое значение.

О дарственных грамотах говорится и в шастрах, относящихся к рассматриваемому периоду. Так, «Яджнавалкья-смрити» (I.318–320) рекомендует царю записывать указ о дарении земли на ткани или медной пластине. В грамоте необходимо было указать имя царя и его предков, размер дара, границы участка. Документ должен был иметь подпись, дату и печать[1946]. Если от времени до IV в. н. э. до нас дошли единицы таких грамот, то от последующих периодов число их начинает быстро нарастать.

Земельные пожалования стали различными по характеру. Некоторые давались без права отчуждения. Получатель мог только использовать «плоды земли» в своих интересах; такие участки предоставлялись государственным служащим даже невысоких рангов[1947]. Жалование землей было формой оплаты и носило временный характер — до тех пор, пока исполнялась служба. Практика передачи по наследству должностей вела к постепенному возникновению и наследственных прав на пожалованную землю, к росту влияния и независимости от царя высших государственных сановников.

Другим видом было пожалование безусловное и вечное, «пока светят солнце, луна и звезды». Эта практика имела место и раньше, но фиксироваться на меди и камне дарственные грамоты о «вечных пожалованиях» стали только теперь. Почти все известные нам ранние грамоты о такого рода пожалованиях регистрируют дарения особо добродетельным брахманам для их материального обеспечения (брахмадея)[1948], храмам для совершения жертвоприношений (дэвадея) и общинам монахов на их содержание. Согласно эпиграфике, к середине V в. уже бывали случаи продажи брахманами пожалованных им деревень частным лицам (в конкретном случае — купцу)[1949].

Но в источниках кушано-гуптской эпохи появляются данные о вечных пожалованиях права получения доходов с земли и лицам других варн. При этом и сама земля могла постепенно стать частной собственностью. Такие дарения упоминаются как в дхармашастрах, так и в некоторых надписях о земельных пожалованиях частыми лицами брахманам и монастырям[1950]. (Частные лица, дарившие деревни, очевидно, сами когда-то получили их в качестве пожалования.) Земельные участки, полученные в дар как частная собственность, были обычно невелики — несколько гектаров. Только монастырям иногда дарились более крупные участки. Частные собственники, имевшие значительные по площади земли, все чаще начинают сдавать их в аренду.

Важной частью дошедших до нас дарственных грамот было перечисление в них иммунных прав (parihāra), приобретаемых получателем: освобождение от налогов, постоя, от обязанности приема царских гонцов. Несколько позже стали передаваться права, освобождающие от обязательного исполнения трудовой повинности, право на разработку полезных ископаемых (если таковые будут обнаружены на подаренной земле), а также на сокровища и клады[1951]. Такие льготы могло предоставлять, естественно, только государство, и грамоты о частных дарениях могли содержать иммунные права лишь с разрешения царя.

Со временем дарение обрабатываемой земли частными лицами стало сопровождаться той же процедурой, что и продажа земли. О предстоящей сделке необходимо было известить царского писца (пустапалу), деревенского старосту (грамику), деревенских старшин (махаттаров), всех полноправных глав семей (кутумбинов); в качестве свидетелей привлекались самые уважаемые люди. Процедуре придавался сакральный характер, она завершалась ритуальным возлиянием воды на руки получателя; в конце текста грамоты содержались и «защитительные формулы», и проклятия в адрес тех, что осмелился бы нарушить условия дарения. Все это должно было подчеркнуть важность совершаемого события. Гласность была призвана помешать злоупотреблениям, ибо могли пострадать не только члены семьи и другие родственники дарителя[1952], но и государство.

Длительное устранение царской администрации от непосредственного общения с крестьянами при таких пожалованиях с передачей иммунных прав ставило крестьян в зависимость от получателя дарения. Если ранее сама царская администрация имела дело, например, с недоимщиками или с людьми, уклонявшимися от трудовой повинности, то теперь ущерб в этих случаях нес уже владелец. В дарственных грамотах начинают встречаться требования к крестьянам оказывать должное повиновение получателю пожалования[1953], а также призывы к владельцу земли быть справедливым по отношению к крестьянам[1954]. Трудно сказать, как эти призывы осуществлялись на практике; в источниках нет данных о том, что в рассматриваемый период владелец пожалования уже обладал, например, сеньориальными правами. Уголовная юрисдикция, вероятно, все еще оставалась за государством.

Первое бесспорное упоминание в североиндийских надписях о пожаловании деревни не только с принадлежавшими ей землями, но и с ее обитателями относится к VII в.[1955] Но возможно, что такая практика имела место и раньше, т. к. Фа Сянь сообщал, что в его время фиксировались пожалования не только земли, но и людей, живших на ней[1956].

Одним из проявлений новых тенденций в развитии социально-экономических отношений можно, очевидно, считать и усиление роли «принудительного труда» — вишти (viṣṭi). Среди ученых нет единодушия в трактовке этого термина: иногда вишти рассматривают как своего рода трудовые отработки на царя вместо уплаты налога (или же как дополнение к нему)[1957]. Но независимо от содержания этого термина в каждый конкретный период источники позднегуптской и особенно послегуптской эпох определенно указывают на возрастание значения вишти как принудительного труда крестьян и ремесленников, который они вынуждены были выполнять в пользу государства и, что еще более показательно, даже отдельных земельных собственников[1958].

Известный индийский историк Р.С.Шарма рассматривает развитие тех тенденций, которые вели к феодализации в гуптскую и послегуптскую эпохи, но которые появились значительно раньше. Первую главу своей книги «Индийский феодализм» он посвятил именно начальной фазе (300–750) этого общего процесса становления феодализма. Обращает на себя внимание тот факт, что первые надписи, фиксирующие передачу административных прав на землю, связаны с династией Сатаваханов: полученная брахманами земля освобождается от посещения царских войск и государственных чиновников; еще больший объем иммунных прав отражен в надписях V в., также связанных с Деканом (династия Вакатаков). Интересно, что к Южной Индии относится и самая ранняя из известных пока надписей о практике передачи земли и работников: земельная грамота III в. периода династии Паллавов о передаче земельного участка с четырьмя издольщиками, таковы также грамоты V в. (династия Вакатаков) о дарении домов для земледельцев (каршаков), VI в. (из Ориссы) о передаче земли и всех живущих на ней работников и т. д. Эти данные позволяют считать, что раньше всего феодальные тенденции возникли (или получили развитие) в «периферийных» областях (Декан и Южная Индия), а затем утвердились и в основных — центральных районах Севера[1959]. Причина этого явления еще ждет своего окончательного объяснения.

Итак, отмеченные выше новые явления можно считать показателями развивающихся феодальных отношений[1960]. Самое существенное, что прослеживается постепенное превращение основной массы прежде свободных общинников в феодально-зависимое крестьянство. В большинстве районов Индии процесс феодализации завершился уже за пределами периода, рассматриваемого в данной книге, и относится к средневековью[1961].

Древнеиндийские монастыри. Весьма важную роль в феодализации индийского общества сыграли монастыри. Это были сложные автономные общественные и хозяйственные организмы. В первые века нашей эры быстро растет число монастырей, увеличивается их экономическое и политическое значение[1962].

По мере возрастания числа монахов и обогащения буддийской общины появлялись монастырские постройки — жилые помещения, кухни, трапезные, кладовые и т. д. древнейшие наземные монастыри, раскопки которых дают возможность определенно судить об их характере, относятся к началу нашей эры[1963]. Со II в. н. э. уже возводятся каменные здания, рассчитанные на одновременное проживание десятков, сотен, а иногда и нескольких тысяч человек[1964]. Строения начинают все больше походить на маленькие крепости: многие из них сооружаются в труднодоступных районах, окружаются стенами, иногда со сторожевыми башнями. При археологических раскопках монастырей было найдено оружие — мечи, кинжалы, наконечники копий и т. д.

Помимо монахов в монастырях должно было быть и большое число обслуживающего персонала[1965]. Он был необходим для уборки помещений, удаления нечистот, ремонтностроительных работ, приготовления пищи, доставки воды, личного услужения высокопоставленным монахам и пр. Часть этих работ делалась послушниками, а также, очевидно, и мирянами, прибывшими в монастырь для получения образования, а не для подготовки к вступлению в монахи[1966]. Но многие работы, наиболее тяжелые и непрестижные, могли исполняться только людьми подневольными.

Неизвестно, когда монастыри начали обзаводиться рабами, но, по-видимому, очень рано[1967]. Уже упоминалось предание об основании монастырей в Кашмире, о покупке основателем этих монастырей многих бедняков для того, чтобы они служили монахам, а также о борьбе этих рабов и их потомков с монахами, борьбе, продолжавшейся несколько веков. Как бы ни оценивать рассказ китайского паломника, он вряд ли мог выдумать такую ситуацию: ведь и в других источниках имеется немало свидетельств о существовании рабов в монастырях[1968]. Наличие среди обслуживающего персонала рабов накладывало отпечаток на положение других несвободных, они практически сливались с рабами в одну подневольную массу, становились собственностью монастыря. И Цзин перечислял «многочисленных слуг — мужчин и женщин» наряду с принадлежавшими монастырю зернохранилищами, полными зерна, деньгами и ценностями, хранившимися в сокровищницах. Слуги могли принадлежать и отдельным монахам, а в случае смерти последних наряду с прочим имуществом переходили в собственность монастыря.

Прокормить все непроизводительное население было не просто, тем более что всякий производительный труд (особенно земледельческий) монахам запрещался. Монастырям требовались огромные материальные средства, приток их должен был быть регулярным и четко организованным.

Главным источником доходов сангхи постепенно стали не каждодневный сбор милостыни, а щедрые дарения, делаемые частными лицами и государством. Многие дары были единовременными (запасы пищи, одежды и пр.), но все чаще жаловались постоянные источники дохода. Уже упоминалось о земельных дарениях монастырям, зафиксированных в дарственных грамотах. Много свидетельств такого рода мы находим и в других источниках. Так, Фа Сянь сообщал, что индийские вихары имели вырезанные на медных пластинах древние грамоты о дарениях полей, домов, садов и цветников, людей и скота[1969]. В VII в. китайские паломники рассказывали о монастыре Наланда (в Магадхе), где действовал своего рода буддийский университет: «Царь страны уважает и чтит монахов и даровал доходы 100 деревень для содержания монастыря. Двести крестьян этих деревень ежедневно доставляют несколько сот пикулей обыкновенного риса и несколько сот катти масла и молока. Поэтому обучающиеся здесь, будучи столь щедро обеспеченными, не просят четырех средств существования (т. е. одежды, пищи, постели и лекарств)»[1970]; «т. к. Великий мудрец запретил монахам самим заниматься земледелием, они дозволяют другим беспрепятственно обрабатывать обложенные податями земли и получают лишь некоторую часть ее продуктов, таким образом они ведут жизнь праведную, избегая мирских дел и оставаясь невиновными в умерщвлении живых существ при пахоте и орошении полей»[1971].

Археологические данные, полученные при раскопках таксильских монастырей, показывают, что они были обычно расположены вдалеке от полей: при монастырях отсутствовали хлева, зернохранилища, склады инвентаря, кузницы, маслобойни и другие помещения, которые неизбежно должны были бы существовать, если бы монастыри вели хозяйство барщинного типа или если бы продукты от крестьян они получали в виде оброка изредка и большими партиями. Очевидно, крестьяне деревень, отписанных монастырям, вели хозяйство как и раньше, но регулярно в течение всего года снабжали монахов продовольствием. Порядок и очередность таких поставок определялись, по-видимому, деревенской администрацией, ибо никакой хозяйственной документации, которая позволила бы предположить существование в монастырях сложной системы учета, до нас не дошло. В целом материалы раскопок в районе Таксилы подтверждают вышеприведенные свидетельства китайских паломников.

Однако паломники сообщают и о других типах монастырского хозяйства, в том числе и латифундиального: «Согласно учению Винаи, когда поле обрабатывается сангхой, слугам монастыря или другим семьям, которые фактически производили обработку, должна даваться доля продукции. Все произведенное надо делить на шесть частей, и одна шестая должна взиматься общиной. Сангхе следует предоставлять работающим быков и землю для обработки, и других обязательств у нее нет. Раздел продукции может меняться согласно времени года. Большинство монастырей на Западе (т. е. в Индии. — Авт.) следует упомянутому обычаю, но имеются и такие, которые очень жадны и не делят продукции, но монахи сами распределяют работу среди слуг — мужчин и женщин — и наблюдают, чтобы работы производились должным образом»[1972].

О том, что монастыри издавна обзаводились хозяйствами, позволяет предполагать надпись из Насика (II в. н. э.), сообщающая о дарении царем монастырю 200 нивартан (ок. 240 га) земли[1973]. Поскольку ничего не говорится о приписке людей, можно считать, что монастырь должен был обрабатывать землю с использованием подневольного труда. Из другой надписи[1974] выясняется, что монастырь не смог освоить дарованную землю и царь оставил ему только 100 нивартан.

Рост числа монастырей[1975] и монастырского землевладения в значительной степени способствовал феодализации общественных отношений. Земельные дарения монастырям существенно отличались не только от светских пожалований, но и от дарений отдельным брахманам. Брахманские наделы (хотя бы и вечные) через несколько поколений могли опять оказаться в руках государства как выморочные или конфискованные под разными предлогами[1976]. Пожалования же монастырям были действительно вечными, они не могли стать выморочными, их конфискация была связана с огромным риском — восстановить против себя могущественную сангху. Крестьяне, таким образом, практически навсегда оказывались прикрепленными к монастырям.

Феодальные отношения в Южной Индии. Уже отмечалось, что большинство дошедших до нас дарственных грамот из Северной Индии обнаружено в Бенгалии, Мадхья-Прадеше и Гуджарате. В районах, где происходило развитие цивилизации в предыдущий период (в Пенджабе, Уттар-Прадеше и Бихаре), их найдено мало. Обращает на себя внимание значительное число дарственных грамот, обнаруженных в Южной Индии. В этой части страны происходили, пожалуй, более коренные изменения в общественных отношениях, чем к северу от гор Виндхья; во многом они были и специфическими.

В период Маурьев в большей части полуостровной Индии еще господствовал первобытнообщинный строй. Крупных государств здесь, кроме, может быть, крайнего Юга, по-видимому, не существовало. Характерно, что в надписях Ашоки нет упоминаний о царях и царствах Юга, тогда как современные ему эллинистические цари в XIII наскальной надписи называются даже по имени. Ко времени образования империи Гупт картина резко изменилась. В Аллахабадской колонной надписи в честь Самудрагупты говорится о побежденных им 12 царях Дакшинапатхи (Южной страны), владения которых он не включил в состав своего государства.

В период между III в. до н. э. и IV в. н. э. в этих районах Индии наблюдались подъем экономики, резкое увеличение числа городов, их рост и процветание. Все это свидетельствовало о быстром развитии классовых отношений, получившем толчок еще в то время, когда племена Южной Индии входили в состав империи Маурьев.

Поскольку в северной части страны уже многие века существовали классовое общество и государство с устоявшимися формами управления, традициями и идеологией, нарождавшиеся господствующие классы южноиндийских государств нередко перенимали от своих северных соседей формы государственного устройства, методы управления и т. д. В Южной Индии быстро распространились буддизм, джайнизм и индуизм. Ко дворам южноиндийских царей приглашались ученые брахманы из Северной Индии, местные божества включались в индуистский пантеон, на Юг проникала религиозная этико-правовая литература, а с нею и санскрит. Но столь прочных насаждаемых брахманством традиций, как на Севере, здесь не было.

Естественно, что классовые отношения не могли быть занесены извне: они могли возникнуть только в том случае, если для этого созрели необходимые условия на местной почве. За несколько веков Южная Индия вступила в эпоху развитого железа, здесь появились крупные города, получили развитие ремесла, торговля (в том числе зарубежная), судоходство и мореплавание, т. е. она проделала путь, на который населению долины Инда потребовалось более двух тысяч лет. Соответственно этому бурно развивались на Юге и общественные отношения; за такой же короткий исторический срок южноиндийские первобытнообщинные племена достигли ступени развитого классового общества, относительно быстро пройдя рабовладельческую стадию развития, а во многих случаях, видимо, и минуя ее[1977].

В первые века нашей эры в Южной Индии, как отмечалось, происходил процесс феодализации общества, причем, возможно, более интенсивный, чем на Севере страны[1978], но имевший свои особенности. Здесь не было массовых этнических смешений, племенные и общинные традиции отличались значительно большей стойкостью. В отличие от высших сановников гуптской администрации, оказавшихся волей служебных перемещений далеко от своих мест проживания и не связанных с местным населением (не говоря уже о потомках знатных шакских, парфянских, кушанских и прочих родов), феодалитет на Юге был органически связан с местным населением этническими, родовыми и племенными узами, общностью религии и исторических традиций[1979].

Все эти особенности оказали существенное воздействие на дальнейшие исторические судьбы Южной Индии не только в средние века, но и в новое время.

Сословно-кастовый строй. В общем процессе изменений общественных отношений заметные сдвиги происходили и в сословно-кастовом строе. Уже к началу нашей эры положение варн в действительной жизни не во всем соответствовало тому, как оно описывалось в брахманской литературе шастр. В рассматриваемый период этот разрыв еще больше увеличился: в середине VII в. китайский паломник Сюань Цзан описывал систему четырех варн как реально существовавшую, но уже с заметными модификациями[1980]. Даже в XI в. хорезмиец Бируни упоминал о варнах[1981].) Возрастание общественной роли зажиточных городских слоев, превосходство богатства над знатностью в это время становятся особенно заметны. Произведения художественной литературы этого периода наполнены изречениями о благодетельности богатства и несчастном положении родовитого бедняка[1982].

Немалое воздействие на сословно-кастовую структуру оказало проникновение в Индию (особенно в северо-западные области) новых этнических элементов — греков, бактрийцев, шаков, парфян, гуннов-эфталитов и др. Они довольно быстро растворялись в основной массе местного населения, индианизировались[1983] и так или иначе находили свое место в сословно-кастовой системе. Подобные вторжения происходили и раньше, но именно в рассматриваемую эпоху они приобрели характер крупных по численности и масштабам завоевательных походов. Поскольку завоеватели получали высокое социальное положение, к ним нельзя было долго относиться как к варварам-млеччхам или отводить место в нижней части сословной лестницы. Бóльшую часть их рассматривали как деградировавших кшатриев[1984].

Происходившие в обществе изменения коснулись всех варн, хотя и не в равной мере. Снижение роли фактора родовитости, упрощение религиозного ритуала, а также широкое распространенно буддизма и джайнизма заметно сказались на положении брахманов. В литературных источниках имеется много данных об обеднении древних брахманских родов, о падении авторитета брахманов. Часто в древнеиндийской драме встречается тип придворного брахмана (видушака), исполняющего роль не то домашнего шута, не то камердинера. В драме Шудраки «Глиняная повозка» (V–VI вв.) выведен профессиональный вор Шарвилака, бывший по варне брахманом. Позже в связи с частичной регенерацией общинных и родовых отношений и с упадком буддизма и джайнизма значение брахманов снова возросло.

Резко усилилось размывание варны кшатриев. Это было связано, по всей вероятности, с ослаблением и падением республик и укреплением в армии системы наемничества. К VI–VII вв. рядовые кшатрийские роды почти повсеместно исчезли: к кшатриям стали причислять только царские династии. Но даже среди правителей не все были кшатриями. Многие древние царские династии погибли в частых войнах, их престолы были захвачены удачливыми выходцами из других варн. Так, Сатаваханы и Вакатаки были по традиции брахманами, а создатели самых мощных государств периода IV–VII вв. — Вардханы и, возможно, Гупты — вайшьями. Сюань Цзан в своих записках сообщает о сословно-кастовой принадлежности 13 современных ему индийских царей. Из них только 5 были кшатриями, 4 — брахманами, 2 — вайшьями и 2 — шудрами. В средние века само слово «кшатрий» постепенно выходит из употребления, и только немногие феодальные роды (особенно раджпуты) решались вести свое происхождение от древних кшатриев[1985].

Поскольку ремесленный люд состоял в основном из шудр[1986], то с расцветом ремесла и укреплением городов их общественное положение менялось. Но изменения происходили и в сельском хозяйстве. Уже в «Артхашастре», когда говорится об освоении царем новых земель (II.1), рекомендуется заселять их преимущественно шудрами-земледельцами. Сюань Цзан всех шудр уже считал земледельцами: вайшьи, согласно его утверждению, были торговцами, которые считались более почтенными, чем земледельцы[1987]. Но, вероятно, во многих случаях не только шудры становились земледельцами, но и земледельцы шудрами, т. к. с развитием феодальных отношений рядовые свободные общинники — вайшьи превращались в феодально-зависимых крестьян, и это вело к ухудшению их общественного, прежде всего сословно-кастового, статуса. Эти новые тенденции в положении шудр нашли отражение не только в сутрах и шастрах, по и в позднебуддийских (прежде всего махаянских) сочинениях. Большой интерес представляют сообщения и такого менее затронутого конфессиональной тенденциозностью текста, как «Ангавиджа» (Aṅgavijjā), относящегося к разряду астрологических работ (его составление связывают обычно с кушанской эпохой, хотя возможна и более поздняя датировка — гуптский период). Заслуживает, например, внимания свидетельство «Ангавиджи» о том, что в разряд слуг (pessa; в эту группу включались наемные работники и дасы) не входили шудры, которых относили к ариям (т. е. свободным, полноправным членам «арийского» общества)[1988]. В «Милинда-панхе» (III.3.26) вайшьи и шудры объединены в одну группу, которая занималась земледелием, скотоводством и торговлей, что отражает не столько понижение статуса вайшьев, сколько улучшение положения шудр. В более поздних по времени источниках (например, у комментатора «Нарада-смрити» Асахаи) шудры иногда характеризуются как земледельцы. Повышался и религиозный статус шудр: даже брахманские учителя стали разрешать им слушать веды, совершать некоторые ведийские церемонии.

В Южной Индии сословно-кастовая система оформляется в период становления там феодальных отношений и значительных изменений древней системы четырех варн в Северной Индии: на Юге происходило сглаживание общественных различий между шудрами и дваждырожденными и постепенное размывание варн кшатриев и вайшьев. Поэтому здесь образовались две основные варны — брахманов и шудр: варны кшатриев и вайшьев в Южной Индии в полной мере так и не сложились. Показательно, что к шудрам в Южной Индии в средние века относились многие цари, сановники, торговый люд, а также основная масса земледельцев-общинников. Ремесленники в своем большинстве составляли особые касты, более низкие, чем шудры.

Таким образом, к концу древности прежняя система четырех варн претерпела значительные изменения, хотя брахманство продолжало цепляться за древние традиции и старалось закрепить стойкие нормы и традиционные положения[1989]. Основным элементом в сословно-кастовой системе постепенно становится каста — джати.

Варна и джати. Основные признаки, характерные для варны (прежде всего наследственный характер варнового статуса, традиционность основных занятий, эндогамность и т. д.), были присущи и джати, но джати обладала некоторыми признаками, которые заставляют рассматривать ее как особый общественный институт — касту. Однако появление джати ни в коей мере не было «отменой» варнового деления. Более того, варновая характеристика постепенно превращалась в способ классификации многочисленных местных каст. Большая часть джати причислялась к той или иной варне, а если джати стояли ниже варны шудр, то рассматривались в качестве вневарновых. Конечно, варны и джати не совпадали друг с другом, и не случайно авторы текстов (шастр) по-разному решают вопрос об отнесении конкретных каст к той или иной варне. Можно предполагать, что позиция древних авторитетов во многом зависела не от личных взглядов, а от традиций конкретных районов и даже социальных групп.

Отдельные джати упоминаются еще в поздневедийских текстах, обычно в связи с описанием царских ритуалов, — это суты, ратхакары и другие группы придворных, представлявшие, видимо, определенные ритуальные ранги[1990]. В позднейших сочинениях, когда речь заходила о джати, перечислялись обычно именно эти кастовые наименования. Указания Мегасфена на замкнутые профессиональные группы — «разряды» населения Индии, отдельные сведения Панини и буддийских источников позволяют говорить о наличии каст (джати) в магадхско-маурийский период. В «Артхашастре» касты предстают как вполне сложившийся институт[1991]. Но именно кушано-гуптская эпоха отмечена особым развитием этой социальной единицы.

Джати не являлись, как правило, общеиндийскими, а охватывали группу лиц, населявших определенный район. Это были люди, обычно занятые в одинаковой или сходной сфере производственной деятельности, что нередко вело к общности экономических интересов. Джати отличались от варн также наличием выборных (или наследственных) постоянных органов управления, системы взаимопомощи, общей кассы, пополняемой за счет взносов и отчислений членов джати, существованием многочисленных общественных и бытовых связей между членами джати (совместное проведение религиозных праздников, участие в семейных торжествах и обрядах, сопровождавших заключение браков, рождение детей, похороны, поминки и пр.). Каждая джати старалась следовать нормам и обычаям (svadharma), традиционно приписываемым именно этой касте[1992], причем такие нормы получали религиозную санкцию и строгую ритуальную предопределенность.

Следует иметь в виду, что положение каст в общей сословно-кастовой и социально-экономической структуре было различным и очень рано возникла их иерархия с учетом происхождения, престижности занятий, роли в экономической и политической сферах. «Касты и цехи, — писал К.Маркс, — возникают под влиянием такого же естественного закона, какой регулирует образование в животном и растительном мире видов и разновидностей, — с той лишь разницей, что на известной ступени развития наследственность каст и исключительность цехов декретируются как общественный закон»[1993].

Эндогамное объединение — джати была тесно связана с институтом готры — экзогамного рода. Не случайно многие джати вырастали на основе именно племенных образований. Следы этнического происхождения многих каст, упоминаемых в древнеиндийской литературе, легко обнаруживаются в их названиях (нишады, пулинды, дравиды и др. вплоть до греков, парфян и т. д.) (Ману X.43). Но не каждая каста была племенного или этнического происхождения, и тогда лишь ее структура внешне имитировала племенную. В условиях древней Индии, где стойко сохранялись патронимические или клановые связи, каста выступала как объединение близких по родству и брачным отношениям патронимических «союзов». Создание такого рода эндогамных объединений могло происходить на различной основе, и этому способствовали сходство занятий, которым следовали члены патронимии, близость социального статуса и т. д. Таким образом, практически всякое объединение — этническое, профессиональное или религиозное — в древней Индии имело тенденцию принимать кастовый характер. Особенно большую роль в оформлении системы каст сыграло развитие ремесла и торговли.

Еще задолго до рассматриваемого периода развитие рабовладельческих отношений, рост ремесла и торговли значительно изменили соотношение общественных сил в Индии. Если раньше ремесленники и торговцы были немногочисленны и разрозненны, то в первые века пашей эры в связи с расцветом городской жизни они получили возможность организоваться для взаимопомощи и отстаивания общих интересов. Союзы торговцев и ремесленников (гана, шрени, нуга, нигама) постепенно становились весомой экономической и общественной силой. Они добились большого политического влияния, с их правилами внутреннего распорядка считалась царская администрация. Возможно, что некоторые торговые и ремесленные союзы могли нанимать войско[1994]. Они сосредоточивали в своих руках значительные денежные средства[1995], а их кассы выполняли «банковские операции».

Некоторые из таких союзов могли оформиться в виде особых каст — джати. Но они приобретали кастовый характер в разное время: многие из них (особенно корпорации торговцев) стали кастами лишь в средневековье; названия же большинства современных джати не встречаются в древних источниках. Возможно, это свидетельствует об относительно позднем возникновении некоторых каст.

Кастовая организация не ограничивалась ремесленниками и торговцами. Объединены были в союзы также музыканты, актеры, писцы и т. д.[1996] Они также составляли свои особые касты. Касты существовали и в деревне (сельские ремесленники одной специальности и сельские слуги, занятые в определенной сфере, также принадлежали к отдельным джати). Кастовый по форме характер могли принимать и сельские общины, члены которых специализировались на определенном ремесле (например, деревни-общины гончаров, кузнецов и т. д.)[1997]. К этому же приводила и специализация племен или групп общин по отдельным отраслям земледелия, скотоводства, рыболовства, охоты и т. д. Но профессиональные союзы и джати — институты не тождественные.

Союзы ремесленников и торговцев начинают возникать после появления профессионального ремесла, т. е. в очень глубокой древности. Джати же складывались тогда, когда уже существовала система варн, и главным образом в пределах варн, объединявших производительное население.

В научной литературе неоднократно отмечалось, что термин «джати» иногда применялся и для обозначения принадлежности к варне[1998]. Это и неудивительно, т. к. оба термина означали сходные и тесно связанные общественные институты. Но когда требовалась особая точность в определениях, индийцы различали варну и джати. Если речь шла о четырех сословиях общества, применялось слово «варна» (чатурварнья — четырехсословное общество). В дхармасутрах и шастрах о варнах и джати говорится как о разных общественных институтах[1999]. Различие между ними подтверждается и синонимическим словарем Амарасинхи «Амаракоша» (IV–V вв. н. э.), где эти термины находятся в разных синонимических рядах (II.7 и 11.66).

Брахманская теория происхождения джати. О том, что каста-джати — более поздний общественный институт, чем варна, свидетельствует и брахманская традиция, выводящая джати из варн и даже не пытающаяся изобразить джати результатом божественного установления. То обстоятельство, что джати возникли внутри варн и были во многом на них похожи, очевидно, и привело древнеиндийских авторитетов к объяснению происхождения джати смешением варн[2000]. Касты, появившиеся якобы от смешанных браков представителей основных четырех варн, упоминаются уже в ранних сутрах[2001]. У Ману (X) наиболее полно изложена теория происхождения джати от смешения варн. По традиционным правилам вполне «законными» считались только дети от родителей, равных по варне[2002]. Нарушением правил был брак мужчины с женщиной, варна которой ниже на одну ступень (т. е. брахмана с кшатрийкой и кшатрия с вайшийкой), но дети от таких браков рассматривались как дваждырожденные и относились к варне отца[2003]. У Вишну говорится, что ребенок считался принадлежащим к варне матери, если она была более низкой варны, чем отец[2004]. Напротив, в джатаке № 465 (IV.144) Будде приписывают следующие слова, сказанные им царю Кошалы о его сыне, рожденном от рабыни: «Какое значение имеет род матери? Главное — род отца (pitigottameva pamāṇam)». По-видимому, единый для всей Индии порядок так никогда и не сложился и в различных областях существовали разные обычаи. Возможно также, что джатаки еще не отразили тех изменений в сословно-кастовой структуре, которые стали заметными в гуптскую и позднегуптскую эпохи.

О детях от всех прочих смешанных браков в сутрах и шастрах говорится, что они должны принадлежать к иной джати, чем оба родителя. Но о том, к какой именно следует относить потомство от смешанных браков, среди авторов шастр нет единого мнения[2005]. Правда, некий принцип все же существовал: чем грубее считалось нарушение сословно-кастовых брачных правил, тем к более низкой джати должен был относиться ребенок. Самым серьезным грехом с точки зрения ортодоксального брахманства был брак мужчины-шудры с брахманкой: их ребенок считался «чандала»; он называется у Ману «самым низким из людей»[2006].

Другим обстоятельством, еще больше подчеркивающим искусственный характер брахманской теории происхождения джати, служит то, что многие из них были племенами или народностями. Даже составители «Законов Ману» не решились объявить появление таких джати, как, например, яваны (греки), шаки (саки), пахлавы (парфяне), лишь результатом смешения четырех варн; о них говорится, что, будучи некогда кшатриями, они опустились до состояния шудр (vṛṣalatva) из-за нарушения священных обрядов и неуважения к брахманам[2007]. Но ряд других племен и народностей, например магадхи, вайдехи, андхры, считаются потомками от смешанных браков.

Образование каст-джати было процессом длительным и постепенным. Давая свою трактовку этому явлению, брахманские авторитеты старались опереться на древние традиции. «Брахманы, кшатрии и вайшьи — три варны дваждырожденных, четвертая — шудры, рожденные один раз, пятой же нет»[2008] — это положение считалось незыблемым, ибо такой порядок установлен самими богами[2009]. Очевидно, поэтому и возникла теория о том, что джати — результат смешанных браков. Такое объяснение казалось наиболее естественным и увязывалось с существовавшими принципами и нормами функционирования варновой системы.

В индологии брахманская теория была, однако, некритически воспринята некоторыми историками[2010], хотя еще в прошлом веке ее резко критиковал крупный индийский общественный деятель и историк Р.Ч.Датт[2011]. Несколько позже выдающийся индийский историк Р.Ч.Маджумдар считал излишним даже выступать против этой теории ввиду ее очевидной абсурдности[2012].

Касты неприкасаемых. История средневековья и нового времени показывает, что в касты замыкались различные секты (лингаяты, и др.), первоначально даже отрицавшие кастовые различия. Как уже говорилось, в касты превращались некоторые племена и народности. Решающим для определения варно-кастового статуса было значение и положение новой общественной или этнической группы в общей социальной структуре. Некоторые из них включались в систему варн (и чаще всего относились к шудрам), но многие оказывались вне системы четырех варн и по своему общественному положению были ниже шудр. В древности такие касты, стоящие вне варн, обозначались разными терминами — bāhya, antyaja, apapātra, что соответствует понятиям «отверженный», «находящийся вне». Некоторые из них считались «неприкасаемыми» (aṣpṛśya).

Возникновение понятия «ритуальная неприкасаемость» относится к глубокой древности. Оно было связано с весьма архаичными магическими представлениями о табу и ритуальной нечистоте. «Нечистыми» у древних индийцев считались мертвые тела, женщины некоторое время после родов, некоторые виды животных и др. Человек, дотронувшийся до них, осквернялся и мог очиститься только совершением особых обрядов; до этого же он считался неприкасаемым, и каждый, кто касался его, сам осквернялся. К неприкасаемым могли относиться и те иноплеменники, которые употребляли по установленным нормам «нечистую» пищу или следовали ритуально оскверняющим занятиям.

С возникновением общественного неравенства представление о неприкасаемости менялось. Профессии, которыми вынуждены были заниматься низшие категории населения и отдельные племена (убой животных, торговля мясом, обработка кож, уборка мусора и нечистот и др.), прежде всего объявлялись нечистыми, что исключало эти разряды общества из варновой системы и тем самым приводило к их жестокой эксплуатации. Неприкасаемость для этих категорий трудящихся становилась «неочищаемой», а значит, пожизненной и даже наследственной.

Некоторые отсталые племена, которые были вынуждены заниматься собирательством, охотой, рыболовством и презираемыми промыслами, объявлялись отверженными и нечистыми. Это давало новое оправдание для их неприкрытого угнетения. В процессе укрепления государственности эти племена теснее включались в жизнь общества, но отпечаток отверженности они преодолеть так и не смогли[2013].

Судя по имеющимся текстам, очень рано наметилась тенденция рассматривать некоторые разряды шудр как неприкасаемые[2014]. В поздневедийской литературе встречаются упоминания о племенах, которых презирали за отсталый образ жизни (чандалы, паулкасы, нишады, кираты)[2015], но, как и в ранних дхармасутрах[2016], бесспорных указаний на их неприкасаемость нет.

К рубежу нашей эры институт неприкасаемости безусловно существовал («Артхашастра» не раз говорит о нормах общения с неприкасаемыми), но особое развитие он получил в первые века нашей эры, что отражало общий процесс общественных изменений[2017]. Показательно, что китайский паломник Фа Сянь (V в. н. э.) описывал неприкасаемых довольно подробно[2018]. К этому периоду касты неприкасаемых стали заметным явлением социальной жизни.

Презирались такие занятия, как уход за лошадьми и колесницами, услужение, плотничество, врачевание, профессии бродячего акробата, плясуна, фокусника и др.[2019] Но, по-видимому, не все, занимающиеся этими видами деятельности, были неприкасаемыми, т. к. сам род деятельности многих из них требовал непосредственного контакта с «чистыми» членами общества. Следует иметь в виду, что и в наше время не все неприкасаемые касты занимают строго определенное место в обществе; отношение к ним в разных местностях со стороны разных каст неодинаково, и некоторые касты, считающиеся неприкасаемыми в одной части Индии, не являются таковыми в другой. Так, вероятно, обстояло дело и в древней Индии.

Чаще всего в источниках среди неприкасаемых упоминаются чандалы, считавшиеся, по брахманской классификации, потомками мужчин-шудр и брахманок, но, очевидно, бывшие первоначально одним из отсталых племен. Они исполняли обязанности похоронной прислуги, палачей[2020], мусорщиков, были охотниками и мясниками. Прикосновение к чандале требовало очистительных обрядов[2021]. «Чистым» индийцам не следовало пользоваться теми колодцами, из которых брали воду чандалы (Артх. I.14). Чандалам следовало жить вне селений, и им разрешалось входить туда только днем для выполнения необходимых работ. Они даже имели отличавшие их знаки. Считалось добродетельным любое проявление своего презрения к ним (Ману X.50–56).

Данные индийских источников подтверждаются сообщениями чужеземцев. Так, Фа Сянь рассказывал: «Чандалы называются „дурными людьми“ и живут отдельно от всех других. Если они входят в город или на рынок, они стучат в кусок дерева. Тогда люди, узнав, кто они такие, избегают вступать с ними в контакт… Только чандалы занимаются охотой и торгуют мясом»[2022]. Сходные сведения сообщает и Сюань Цзан: «Мясники, рыбаки, плясуны, палачи, мусорщики и т. д. имеют свои жилища вне города. При входе в город и при передвижении в нем они должны придерживаться левой стороны дороги, пока не прибудут домой»[2023].

К неприкасаемым относились также паулкасы (или пуккасы), нишады, швапачи, мритапы; антьявасайины (по брахманской классификации — дети от брака чандалы и нишадки), составлявшие «кладбищенский персонал», считались презренными даже для других[2024] отверженных.

Согласно шастрам, неприкасаемые стояли как бы вне религиозных и моральных норм (dharmahīna)[2025]. К концу периода древности прикосновение чандалов к дваждырожденным каралось телесными наказаниями или денежным штрафом размером в 100 пан[2026]; «чистый» индиец, оскорбленный неприкасаемым, имел право наказать его сам; при этом неприкасаемый приравнивался к рабу[2027] (хотя рабом он все же не считался). И за пределами древности в тех случаях, когда имела место частичная регенерация рабовладельческих отношений, первыми жертвами порабощения оказывались самые беззащитные из тружеников — неприкасаемые[2028].

Неприкасаемость каст, так же как и кастовость вообще, не оставалась неизменной с древнейших времен до наших дней. Большинство неприкасаемых каст, существовавших в древности, неизвестны в настоящее время, однако появилось множество новых. Поэтому современные неприкасаемые не всегда являются прямыми потомками древних.

«Век Кали». В связи с рассматриваемыми проблемами общественного развития древней Индии в гуптскую и позднегуптскую эпохи заслуживают внимания сообщения ряда источников (прежде всего ранних пуран)[2029] об эпохе Кали, которая характеризуется многими нелестными эпитетами. Калиюга рисуется как период нарушения традиционной варновой системы, падения моральных устоев — дхармы (очевидно, прежде всего индуистской религии и установленных норм), снижения роли брахманского сословия, ухудшения статуса вайшьев и возвышения шудр[2030]; в эту эпоху, согласно пураническим текстам, уже не выполняются на должном уровне ритуалы, набирают силу «еретические» секты, к власти приходят правители из низких варн и даже варвары — млеччхи. Такое представление о Калиюге нашло отражение и в некоторых частях эпоса (например, в «Шантипарве»), которые условно могут датироваться III–IV вв. н. э., а также и в более поздних пуранах (VII–VIII вв. н. э.).

Некоторые индийские ученые считают, что все эти описания отразили те новые явления в политической, экономической и социальной сферах, которыми были отмечены первые века нашей эры, особенно эпоха Гупт. Действительно, в это время большие изменения, как мы видели, произошли в сословно-кастовой структуре (укрепляются касты-джати, увеличивается число неприкасаемых групп, падает роль вайшьев, но поднимается статус шудр и т. д.), в духовной сфере (большую популярность получает махаяна[2031], складывается тантризм[2032], вовлекавший в свои ряды представителей низших каст и даже вне-кастовых и отразивший влияние местных неарийских культов), в политической жизни (образование Кушанской империи, первые правители которой были выходцами из Средней Азии, усиление власти шакских кшатрапов, вторжение эфталитов и т. д.), в государственном управлении (приход к власти ряда шудрянских династий). Все эти сдвиги, очевидно, не остались не замеченными для авторов пуран, вызвали тревогу у ортодоксального брахманства, пытавшегося сохранить свои прежние позиции и старый традиционный уклад жизни. В свете этого понятна и выдвинутая ими «теория происхождения каст». Такая позиция была реакцией брахманских кругов на новые явления, их предостережением о грядущих изменениях, характер которых они, конечно, не понимали, но которые отражали объективный исторический процесс — переход к феодализму.

Таким образом, к V–VI вв. н. э. в общественных отношениях (в том числе в сословно-кастовой системе) произошли качественные изменения и вместе с тем появились и окрепли новые явления, связанные с общим процессом феодализации. Конечно, вопрос о времени появления и характере феодальных отношений, над разрешением которого в последние годы активно работают многие ученые, прежде всего в СССР, ГДР и Индии, весьма сложен и таит в себе много неясного. Выявляются лишь основные тенденции развития; формы же, в которых проходило становление феодального уклада, истоки и этапы этого процесса, его специфика и т. д. еще остаются недостаточно понятными, четко выявленными. Нужны дальнейшие научные исследования, ученые надеются получить в свое распоряжение новые источники, необходимо кооперирование усилий антиковедов и медиевистов, применение более совершенной методики анализа эпиграфических и нарративных текстов, типологическое изучение раннефеодальной эпохи в Индии и в других странах Востока и Запада. Однако уже сейчас можно утверждать, что, несмотря на определенную его специфику, процесс возникновения и становления феодализма в Индии принципиально был сходен с теми явлениями, которые происходили в рассматриваемую эпоху в других регионах мира.

Азиатский способ производства и древняя Индия. В связи с проблемой возникновения феодального общества в Индии следует упомянуть о теории, отрицающей существование в этой стране феодализма (как, впрочем, и рабовладельческого общества) и утверждающей, что в Индии и в ряде других стран Востока (в древности и средние века) существовала особая формация с азиатским способом производства.

В 20–30-х годах этот вопрос оживленно обсуждался в советской исторической науке. Но дискуссии не дали существенных научных результатов, т. к. в центре внимания были не столько факты истории стран древнего и средневекового Востока, сколько вопрос о том, что подразумевал К.Маркс под термином «азиатский способ производства». К тому же на ход дискуссии немалое воздействие оказали моменты, вовсе не имевшие отношения к науке.

Дискуссии 60-х — начала 70-х годов также не добавили новых ощутимых аргументов в пользу этой теории. В сущности, сторонники азиатского способа производства опять ограничились толкованием известных высказываний К.Маркса, не подкрепляя свои схемы исследованием конкретного исторического материала[2033]. Многие участники дискуссии даже не ставили вопрос о том, в какие исторические периоды и в каких именно странах этот способ производства существовал.

Основными чертами азиатского способа производства его сторонники обычно считают следующие три[2034].

1. Непременным условием земледелия в странах, где существовал азиатский способ производства, было искусственное орошение.

Однако в Индии искусственное орошение никогда не являлось жизненно важным условием земледелия. Хотя атмосферные осадки в стране распределяются неравномерно, пустыни составляют незначительную часть территории страны, и к тому же той, которая не играла сколько-нибудь значительной роли в историческом развитии. В основных же районах древнеиндийской цивилизации (Пенджаб, долина Ганга) острой необходимости в искусственном орошении не было и решающей роли оно не играло.

2. Государство выполняло жизненно важную для населения функцию по строительству и регулированию оросительной системы.

Из древнеиндийских источников, однако, известно, что строительство оросительных сооружений (в основном мелких — прудов, колодцев) никогда не являлось важной задачей хозяйственной политики древнеиндийского государства, а было делом преимущественно общин и частных лиц. Строительство оросительных систем в Индии не было столь насущно необходимым, как, скажем, в Египте или Месопотамии, а потому в источниках сохранилось очень мало свидетельств о том, что древнеиндийские цари выступали инициаторами таких работ; особенно малочисленны свидетельства в отношении Пенджаба и долины Ганга.

3. Государство было собственником земли; отсутствовала частная собственность на землю.

Это положение также не соответствует реальной картине экономического развития в древней Индии. В различных древнеиндийских государствах существовала племенная и общинная собственность на землю, в наиболее развитых государствах в его непосредственном ведении находились только свободные (никому не принадлежавшие) земли, лес и воды. Обрабатываемая же земля принадлежала частным собственникам, пастбища — общинам. Обрабатываемая земля покупалась, продавалась, дарилась, закладывалась, передавалась по наследству. Хозяин земли мог обладать всеми основными правами частного собственника — правами владения, пользования и распоряжения. Поэтому считать государство единственным собственником всей земли неправомерно.

Таким образом, все три выдвигаемых тезиса не могут относиться к древней Индии, и поэтому нельзя считать ее страной, где господствовал азиатский способ производства.

ГЛАВА XXII МАХАЯНА И ИНДУИЗМ. ОСНОВНЫЕ ФИЛОСОФСКИЕ ШКОЛЫ

ГЛАВА XXIII КУЛЬТУРА В КУШАНО-ГУПТСКУЮ ЭПОХУ

Данная глава не претендует на всестороннее и подробное освещение всех аспектов культурного развития древней Индии в рассматриваемый период, а ставит своей задачей выявление лишь наиболее важных и характерных сторон культурного процесса, показ вклада древних индийцев в мировую цивилизацию. Конечно, такое изложение хотя и создает более объемную картину, но затрудняет вычленение особенностей историко-культурного развития в хронологическом и территориальном «срезах». Вряд ли вызывает сомнение тот факт, что гуптская культура отличалась от кушанской, связанной не только с другим уровнем развития, но и с иными этнокультурными традициями и географическим ареалом. Значительным своеобразием характеризовалась культура отдельных историко-географических зон, например Северо-Запада и Востока Индии. Более того, каждый из рассматриваемых аспектов культурной жизни — тема самостоятельного изучения. Исследование всех этих вопросов породило огромную по объему научную литературу, вызвало немало различных, а часто и противоположных мнений; многое остается предметом острых дискуссий[2173].

I–VI века нашей эры — период расцвета древнеиндийской духовной культуры. Именно в эту эпоху древние индийцы добились наибольших достижений в разных областях науки, в литературе и искусствах, вклад Индии в общечеловеческую культуру оказался наиболее значительным. Большую роль сыграло упрочение экономических и культурных связей Индии с внешним миром. Индия в древнем мире приобрела славу «страны мудрецов», и не случайно многие деятели культуры других государств старались ее посетить, чтобы ознакомиться с достижениями индийского народа[2174].

Естественнонаучные знания. Выдающимся достижением индийской математики в первые века нашей эры было создание десятичной позиционной системы счисления, которой ныне пользуются во всем мире. Она включает в себя ряд компонентов: число 10 как основание системы счисления; нуль для обозначения отсутствующих разрядов; позиционный принцип записи чисел, согласно которому одна и та же цифра принимает разные значения в зависимости от места и умножается на соответствующую позиции степень основания.

Материалы археологии позволяют предполагать, что десятичный принцип счисления существовал уже в хараппскую эпоху[2175]. Позиционный принцип в Индии стал применяться первоначально в словесной системе записи чисел: числа обозначались не особыми знаками, а словами. Так, нуль передавался словами «пустое», «небо», «дыра»; единица — предметами, имеющимися только в единственном числе: луна, земля; двойка — словами «близнецы», «крылья», «глаза», «ноздри», «губы» и т. д. В текстах III–IV вв. н. э. число 1021 передавалось как «луна — дыра — крылья — луна». Для создания десятичной позиционной системы счисления был введен знак нуля (индийцы называли его «шунья» — «пустота»), который уже существовал в словесной системе нумерации. Иногда нуль изображался в виде точки и маленького кружочка, как это отражено, например, в «Бахшалийской рукописи», восходящей к оригиналу сочинения IV в. н. э.[2176]

Первые известные арифметические правила в новой системе счисления были сформулированы крупнейшим математиком и астрономом Арьябхатой. Поэтому можно считать, что она была создана не позднее V в. н. э. Уже в середине VII в. сведения о десятичной позиционной системе счисления проникают на Запад. Свидетельством этого являются слова сирийского епископа Севера Себохта: «Я не буду говорить об эрудиции индийцев… об их глубоких открытиях в астрономии, открытиях более важных, чем даже у греков и вавилонян, об их разумной системе в математике или их методе счета, для восхваления которого нет достаточно сильных слов: я имею в виду систему использования девяти знаков»[2177].

Эта система оказалась наиболее совершенной из всех существовавших в древности. Получившие всеобщее распространение «арабские» цифры на самом деле заимствованы арабами у индийцев; арабы и другие мусульманские народы называли их «индийскими». «Те цифры, которыми пользуемся мы, — писал Бируни, — взяты из самых красивых имеющихся у индийцев цифр»[2178].

В рассматриваемый период индийские ученые умели производить все основные действия с простыми дробями (в частности, они первыми стали записывать их именно так, как это делается сейчас: числитель вверху, знаменатель внизу), вычислять простые и сложные проценты, возводить числа в квадрат и куб, извлекать квадратные и кубические корни, использовать в вычислениях тройное правило, решать квадратные уравнения; они заложили основы тригонометрии и пользовались при астрономических вычислениях таблицей синусов.

Среди математиков классического периода необходимо назвать имя Арьябхаты[2179]. О значимости его труда «Арьябхатии» свидетельствует тот факт, что это сочинение являлось объектом изучения на протяжении многих столетий: последние комментарии к нему были созданы в середине прошлого века. Сочинение Арьябхаты анализировали и цитировали почти все крупные индийские ученые древности и средневековья. Математическая часть трактата, очень разнообразная по структуре, содержит много плодотворных идей, подхваченных и развитых последующими учеными как в самой Индии, так и за ее пределами. Это первое специальное научное математическое сочинение индийцев: многие математические правила дошли до нас именно в изложении Арьябхаты. Уже отмечалось, что он сформулировал первые правила в десятичной позиционной системе счисления — правила извлечения квадратного и кубического корней. Примечательно, что прием извлечения корней, которым пользуются сегодня в математике, по существу, не отличается от излагаемого Арьябхатой. В трактате имеется несколько задач, сводящихся к решению линейного уравнения с одним неизвестным. Среди них знаменитая «задача о курьерах», вошедшая в дальнейшем в мировую алгебраическую литературу. В ней требуется определить время встречи двух небесных светил, расстояния между которыми и скорости движения которых известны; решение, предложенное индийским ученым, практически не отличается от современного метода. Ряд задач в труде Арьябхаты говорит о знании квадратных уравнений, например задачи на нахождение числа членов арифметической прогрессии и на сложные проценты. Показательно, что задача на сложные проценты, как и «задача о курьерах», приводилась многими учеными не только в средние века, но и в новое время. С аналогичной задачи на сложные проценты начинал раздел о квадратных уравнениях в своем учебнике по алгебре известный французский математик и механик А.Клеро (1746).

Арьябхата внес огромный вклад в развитие теории чисел, и в частности в решение неопределенных уравнений. Первый толчок к постановке этой проблемы в Индии дали календарно-астрономические задачи, в которых нужно было определять периоды повторения одинаковых относительных положений небесных тел — Солнца, Луны, планет с различными периодами обращения. Задача сводилась к отысканию целых чисел, дающих при делении на данные числа данные остатки, т. е. удовлетворяющих неопределенным линейным уравнениям и их системам.

Неопределенными уравнениями занимался греческий математик Диофант (III в. н. э.), который искал лишь рациональные решения. Начиная с Арьябхаты индийцы давали решение этих уравнений в целых положительных числах. Вряд ли здесь можно говорить о прямом греческом воздействии на науку Индии — ученые двух культур пришли к теоретико-числовым проблемам, исходя из разных проблем, да и сами методы были различными.

Арьябхата первым в мировой математической литературе изложил приемы решения в целых положительных числах неопределенного уравнения первой степени вида ax + b = cy. Более подробно решение этим методом изложено в трудах другого крупнейшего индийского математика и астронома — Брахмагупты (VII в. н. э.).

Важное место в индийской математике занимали задачи на простое и сложное тройное правило. Хотя его знали уже египтяне и греки, индийские математики впервые выделили его в специальный арифметический прием и разработали схемы к задачам, содержащим несколько связанных пропорциями величин. Брахмагупта и позднейшие ученые добавили обратное тройное правило и правила 5, 7, 9 и 11 величин. Из Индии эти правила распространились в страны Ближнего Востока и оттуда в Западную Европу.

В алгебре крупнейшим достижением индийских математиков явилось создание развитой символики, гораздо более богатой, чем у греческих ученых. В Индии впервые появились особые знаки для нескольких неизвестных, свободного члена уравнения, степеней. Символами служили первый слог или буква соответствующего санскритского слова.

Начиная с Брахмагупты индийские математики стали широко оперировать отрицательными величинами, трактуя положительные числа как некое имущество, а отрицательные числа — как долг. Брахмагупта описывал все правила действий с отрицательными числами, хотя ему и не была известна двузначность при извлечении квадратного корня. Позднее индийские математики достигли огромных успехов в решении общего неопределенного уравнения второй степени с двумя неизвестными, решение которого давалось в целых положительных числах, а также в разработке отдельных задач дифференциального и интегрального исчисления. Значение π Арьябхата принимал равным 3,1416, что свидетельствует о большой точности вычислительных методов. Достижения индийских математиков были восприняты учеными арабского мира, получили широкую известность на средневековом Востоке, оказали влияние и на европейскую математику[2180].

Наиболее значительным достижением индийской астрономии рассматриваемой эпохи явился труд Арьябхаты «Арьябхатия»[2181]. Среди высказанных им астрономических идей исключительную важность имеет идея движения Земли вокруг своей оси при неподвижности звездного неба. Эта новаторская позиция резко расходилась с ортодоксальными установлениями и нормами, и не случайно теория Арьябхаты о вращении Земли была резко осуждена жречеством и ортодоксальными учеными[2182].

Высоко оценивая это открытие индийского ученого, надо, однако, иметь в виду, что Арьябхата рассматривал движение Земли возможным лишь теоретически; в своих же практических расчетах он исходил из неподвижности Земли. Его рассуждения можно рассматривать как соображения об относительном характере движения.

Арьябхата разработал также теорию солнечных и лунных затмений, указывая, что при солнечном затмении Земля попадает в тень, отбрасываемую Луной, а при лунных затмениях Луна попадает в тень Земли. «Когда в конце истинного лунного месяца (т. е. в новолуние. — Авт.) Луна, находясь вблизи одной из точек пересечения орбит (Луны и Солнца), заслоняет Солнце или когда в конце половины месяца (т. е. в полнолуние. — Авт.) Луна входит в тень Земли, это есть середина затмения; они происходят иногда до, а иногда после конца истинного лунного месяца или половины месяца» (Арьябхатия IV.38). Эта теория сразу же вызвала резкие нападки на ученого со стороны жречества и даже многих крупных ученых, ибо Арьябхата посягнул на одно из космогонических учений брахманизма и индуизма. Так, Брахмагупта гневно писал о том, что мнение Арьябхаты чуждо ведам, смрити и самхитам[2183]. В целом труд Арьябхаты содержит многие рационалистические идеи, что позволяет соотнести некоторые взгляды ученого с позицией локаятиков — древнеиндийских материалистов.

Сведения по истории астрономии рассматриваемого периода мы черпаем также из пяти сиддхант («научных трактатов»), которые на протяжении многих последующих веков изучались, комментировались, перерабатывались. Эти сиддханты подробно описаны и разобраны в трактате Варахамихиры «Панча-сиддхантика»[2184]. Время их составления датируется III–IV вв. н. э. Варахамихира разбирает следующие пять сиддхант: «Пайтамаха-сиддханта», «Васиштха-сиддханта», «Паулиша-сиддханта», «Ромака-сиддханта», «Сурья-сиддханта». Бируни ссылается на слова Брахмагупты: «Сиддханты многочисленны; в их числе: „Сурья“, „Инду“, „Паулиша“, „Ромака“, „Васиштха“ и „Явана“, т. е. „греческая“; несмотря на многочисленность, сиддханты отличаются только словами, но не по смыслу. И тот, кто разберется в них как следует, поймет, что они совпадают друг с другом»[2185].

Никаких сведений об «Инду-сиддханте» до нас не дошло. Под «Явана-сиддхантой», видимо, подразумевается санскритский трактат «Явана-джатака», составленный в III в. н. э. Спхуджидхваджей[2186]. «Явана-джатака» составила основу всех позднейших индийских работ по этой тематике вплоть до XIII в., когда стали проникать в индийскую астрологию теории ученых мусульманского мира. По мнению издателя этого сочинения Д.Пингри, значительная часть «Явана-джатаки» была непосредственно заимствована из эллинистических источников (прослеживается и влияние вавилонской астрономии). Воздействие эллинистической науки ощущается и в «Ромака-сиддханте», и в «Паулиша-сиддханте».

Индийцы были знакомы как с доптолемеевскими методами ортогонального проектирования, так и с теориями движения Солнца, Луны, планет, изложенными в «Алмагесте» Птолемея (II в.). Решение астрономических задач было основано на применении принципа гномоники. Гномон — вертикальный шест постоянной длины; согласно «Сурья-сиддханте», его длина составляла 12 ангула. Определялась длина отбрасываемой гномоном тени, которая изменяется в течение дня в зависимости от высоты Солнца. Гномон и его тень фигурируют и во многих задачах по тригонометрии. В связи с постановкой астрономических задач индийцы пришли к понятию функциональной зависимости между величинами. В астрономических сочинениях функция задавалась двумя способами: графическим, основанным на методах гномоники, и тригонометрическим. Оба способа имеют вид словесных расчетных правил, обычно составленных в стихах. В некоторых случаях словесные рекомендации дополнялись таблицами.

Для определения координат небесных тел индийцы употребляли горизонтальную, экваториальную и эклиптическую системы координат. В горизонтальной системе высота, или зенитное расстояние, определялась аналогично тому, как это делается в современной астрономии, но азимут отсчитывался от первого вертикала или от восточной или западной точки горизонта, чтобы он не превышал 90°. Арьябхата определял круг азимута, а также приводил значение наклона эклиптики к экватору, принимая его равным 24° (современное значение 23°27´). В экваториальной системе двумя координатами являются склонение (кранти) и восхождение, отсчитываемое по кругу экватора. В эклиптической системе положение тела определяется широтой и эклиптической долготой, измеряемой от некоторой фиксированной точки на эклиптике, например от точки весеннего равноденствия. Индийские астрономы вычисляли и часовой угол.

В основе движения небесных тел в индийской астрономии лежат эксцентрическая и эпициклическая модели. Впервые понятие эпицикла встречается у Гераклита Понтийского (IV в. до н. э.), а понятия эксцентра и эпицикла — у греческого математика Аполлония Пергского (III в. до н. э.). Во II в. до н. э. греческий астроном Гиппарх разработал теорию движения Солнца, основываясь на понятии эксцентра, и теорию движения Луны, исходя из простой эпициклической модели. Во II в. н. э. известный александрийский ученый Птолемей, исходя из эпициклической и эксцентрической гипотез, разработал теорию движения планет. Сочинения Гиппарха известны в отрывках, поэтому основным источником для изучения теории движения Солнца, Луны и планет в эллинистической науке является «Алмагест» Птолемея.

Эти модели использовались для объяснения движения Солнца и Луны, хотя уже для Луны они не вполне соответствовали данным наблюдений. Поэтому индийские астрономы, как раньше греческие, а впоследствии арабоязычные, для объяснения движения планет пользовались усложненными моделями. Обращаясь к движению планет, Арьябхата исходил именно из эксцентрической и эпициклической моделей, отмечая, что «все планеты двигаются при своем [среднем] движении по их орбитам и их эксцентрическим кругам от линии апсид к востоку и от точки узла к западу». Он указывал, что «эксцентрический круг каждой планеты равен орбите, по которой движется средняя планета». Согласно Арьябхате, «расстояние между центром Земли и центром эксцентрического круга равно радиусу эпицикла. Планеты движутся в их среднем движении по эпициклам».

Древнеиндийские астрономы полагали, что Солнце (Сурья), Луна (Чандра), Меркурий (Будха), Венера (Шукра), Марс (Ангарака), Юпитер (Брихаспати) и Сатурн (Шани) находятся на разных, и притом огромных, расстояниях от Земли. Индийцы рано начали группировать звезды по созвездиям (накшатра). Греческая система зодиака, хотя и проникала в индийскую астрономию в первые века нашей эры, так и не смогла вытеснить древнюю систему накшатр. Индийские астрономы считали, что Земля — шар, и определяли ее окружность в 3300 йоджан (ок. 48 тыс. км). Судя по Бируни, древнеиндийские астрономы догадывались также о существовании земного притяжения[2187].

Хотя влияние эллинистической астрономии и особенно доптолемеевских методов на сиддханты было значительным, несомненно и то, что индийские ученые греческие методы кинематико-геометрического моделирования подвергли совершенно независимому преобразованию (в отношении как числовых констант, так и общей теории). Такая модификация проводилась непрерывно. Вместе с тем содержание сиддхант свидетельствует о том, что их составители были знакомы и с приемами вавилонской астрономии.

Подверглась влиянию и индийская астрология. Об этом свидетельствует, например, «Явана-джатака». Д.Пингри прослеживает корни многих индийских астрологических концепций в астрологических построениях древних вавилонян и прежде всего греков. Интересное свидетельство о влиянии греческой астрологии содержится в труде Варахамихиры «Брихатсамхита» (II.14), где цитируются слова Гарги (I в. до н. э.): «Греки — поистине варвары; но у них эта наука (астрология — daivavid) основательно развита. Поэтому даже их следует чтить как риши»[2188].

Однако было бы ошибочным преувеличивать влияние науки других стран древнего Востока и античного мира на индийскую астрономию. Последняя развивалась в целом самостоятельно, и индийские астрономы в решении ряда важнейших вопросов пошли дальше своих зарубежных коллег, создали оригинальные теории, надолго пережившие их эпоху[2189]. Индийская астрономическая традиция оказала значительное влияние на другие культурные регионы. До нас дошли фрагменты астрономического сочинения сасанидского Ирана «Зидж-и-шах» (иногда его называют «Зидж-и-шахрияран»), первый вариант которого датируется 450 г. Столетие спустя, в 556 г., этот зидж (в арабоязычной научной литературе так называли астрономические таблицы, сопровождаемые необходимыми пояснениями) был значительно расширен за счет включения индийских и птолемеевских методов. Многие входящие в это сочинение параметры заимствованы из индийских сиддхант. Первые астрономические тексты на арабском языке, по-видимому, распространились в Синде и Афганистане. В Синде в VIII в. появился «Зидж ал-Арканд», составленный на основе «Кхандакхадьякараны» — сочинения Брахмагупты. «Зидж ал-Арканд» неоднократно цитируется Бируни в «Индии» и в «Каноне Мас’уда». На сочинениях Брахмагупты, видимо, основаны и другие два зиджа: «Зидж ал-Джами» и «Зидж ал-Хазур» — иранская модификация индийских и греческих кинематико-геометрических методов. Смешение индо-иранских методов характерно и для «Зидж ал-Харкана», составленного в VIII в. и неоднократно упоминаемого Бируни. Термин «харкан» представляет собой арабскую транслитерацию индийского термина «ахаргана».

К последней трети VIII в. относится появление на арабском языке фундаментального астрономического сочинения «Большой синдхинд» ал-Фазари. Основой его послужил арабский перевод сочинения Брахмагупты «Брахмаспхута-сиддханта». Анализ зиджа ал-Фазари показывает, что это не был простой перевод сочинения Брахмагупты: в состав зиджа вошел материал из «Сурья-сиддханты», «Зидж ал-Харкана», «Зидж-и-шаха», а также некоторые птолемеевские расчеты, зафиксированные в пехлевийской версии. Характерно, что ал-Фазари, например, вычисляет уравнение Солнца, пользуясь эпициклической моде-лью индийских источников, хотя сама модель в основе представляет собой модификацию эллинистической. Сочинение ал-Фазари положило начало традиции «синдхинда» в мусульманском мире, проникшей в Западную Европу в XII–XIII вв. Вообще же название «синдхинд» (от «сиддханта» и «Хинд» — название Индии) объединяло целую группу зиджей, написанных в русле индийской астрономической традиции; кроме сочинений ал-Фазари, Якуба-ибн-Тарика к ним относится «Зидж» ал-Хорезми и ряда других авторов. Показательно, что и позднее, когда в арабоязычную научную литературу стали внедряться птолемеевские методы и параметры, в ней продолжала существовать индийская традиция. Так, даже в «Зидже» Яхьи-ибн-Аби Мансура, в котором наиболее четко была представлена птолемеевская традиция, в теории затмений был использован метод, который применялся в Индии.

На связь «Зиджа» ал-Хорезми с индийской традицией указывал еще Бируни: «Что касается способов вычисления диаметров Солнца и Луны, как они приводятся в индийских зиджах, то они те же, как и способ, который мы находим в зидже ал-Хорезми»[2190]. Говоря о вычислении момента появления новой Луны, Бируни отмечал, что ал-Хорезми и другие багдадские астрономы «взяли это у индийцев»[2191].

Современные историки науки также отмечают связь «Зиджа» ал-Хорезми с индийскими источниками: сравнение этого астрономического сочинения с «Брахмаспхута-сиддхантой» Брахмагупты показало, что данные о периодах обращения Солнца, Луны, Юпитера и Марса у ал-Хорезми мало чем отличаются от сведений Брахмагупты.

Много общего с индийской традицией имеет и тригонометрическая часть «Зиджа» ал-Хорезми. Именно ему принадлежит огромная заслуга в систематическом изложений элементов тригонометрии на основе использования эллинистической и индийской традиций. Впервые в математике стран ислама ал-Хорезми ввел в употребление индийский синус, заменивший птолемеевские хорды. По свидетельству Бируни, первоначально таблица синусов была составлена для радиуса круга, равного 150 частям, как это было принято в индийской математике. В «Зидже» ал-Хорезми также вводится индийское понятие синуса-верзуса.

В самой же Индии некоторые научные идеи Арьябхаты и его последователей, во многих отношениях опередившие науку других стран, не получили дальнейшего развития, они даже осуждались как противоречащие религиозной традиции, а астрономия все больше вытеснялась астрологией.

На основании некоторых данных можно судить и о практических достижениях древних индийцев в химии. Замечательные успехи в металлургии свидетельствуют о знаниях состава руд, подготовки металлургического сырья и топлива, ведения сыродутного процесса и последующей обработки. Изготовление известной Делийской колонны — лучшее тому доказательство. Древние мастера знали множество сплавов цветных металлов, химических составов, используемых при пайке в ювелирном деле, при обработке кож. Они умели изготовлять прочный цемент, разнообразные стойкие минеральные и растительные красители, использовавшиеся в живописи и текстильном производстве. Известно также искусство индийцев в приготовлении лекарств (особенно ртутных препаратов), парфюмерии, ядов и противоядий. Многие успехи в химии и металлургии индийцы приписывали Нагарджуне, отождествляемому со знаменитым буддийским философом.

Религиозно-философские системы, стремясь объяснить основы мироздания, обнаруживали зачатки естественнонаучных знаний. Мыслители ряда школ представляли материальный мир состоящим из пяти основных элементов: земли, воздуха, огня, воды и эфира. Некоторые мыслители, особенно материалисты, существование эфира отрицали. Многие религиозно-философские школы придерживались учения об атомистическом строении этих элементов. Атомы (ану) различных элементов считались носителями разных качеств; джайны полагали, что все атомы одинаковы, а предметы материального мира отличаются друг от друга тем, что состоят из различных комбинаций ану. Все эти мнения были результатом догадок: ведь и индийцы считали атомы невидимыми. Поэтому создание атомистической теории является свидетельством не столько высокого уровня позитивных знаний, сколько способности к отвлеченному мышлению.

Медицина. Религиозные представления о ритуальной нечистоте мертвого тела, учение об ахимсе по отношению к существам животного мира, казалось бы, должны были сильно тормозить экспериментирование в области изучения живого организма и подведение под медицину научной базы; но это проявилось только к концу периода древности. Помимо жертвоприношений и анатомирования в научных целях с течением веков накапливался богатый народный опыт. Практика отшельников-аскетов также дала много наблюдений над жизнедеятельностью человеческого организма, особенно в области психологии. Немалую роль в развитии искусства врачевания сыграли монастыри. Все монахи получали некоторую медицинскую подготовку, и считалось добродетельным с их стороны оказывать лечебную помощь больным мирянам. Естественно, что со временем среди монахов оказалось много сведущих лекарей.

Врачебное искусство (аюрведа — «наука о долгой жизни») высоко ценилось. Город Таксила, известный центр учености в древней Индии, славился и как центр медицинского образования. В буддийских преданиях остались воспоминания о выдающемся исцелителе Дживаке (VI–V вв. до н. э.), будто бы лечившем самого Будду[2192]. Прославлены также имена Чараки (I–II вв. н. э.) и Сушруты (IV в. н. э.), оставивших весьма совершенные для своего времени медицинские трактаты, а также Дханвантари, считавшегося одной из «девяти драгоценностей» двора царя Викрамы. Вместе с тем следовавшие этой профессии презирались брахманством, и лекари относились к низшим слоям общества[2193].

Индийские медики знали множество болезней и умели определять их симптомы на основании температуры тела, цвета кожи и т. д. Врачи понимали оздоровляющее значение свежего воздуха, солнечного света, физических упражнений, правильного питания. В особый раздел медицины было выделено лечение детских болезней. Индийским врачам было известно большое число животных, растительных и минеральных лекарств (многие из них с пользой применяются и в настоящее время). Искусство индийцев в лечении змеиных укусов было замечено древними греками[2194]. Индийских врачей в раннем средневековье приглашали ко дворам багдадских халифов.

Индийские хирурги прославились сложнейшими операциями, особенно при лечении ран и извлечении из ран стрел, при лечении опухолей, переломов костей и ампутировании конечностей. Достижения древних индийцев в пластических операциях лица (восстановление правильной формы искалеченных ушей, носа, губ) не были превзойдены европейской медициной до XVIII в. В древней Индии уже существовали общественные больницы[2195].

Еще в ведийский период индийцы пытались теоретически обосновать жизнедеятельность человеческого организма. Позднее все виды этой деятельности объяснялись в медицинских трактатах Сушруты и Чараки взаимодействием трех природных элементов — ветра, огня и воды. Носителями качеств этих элементов в человеческом организме считались: ветра — жизненное дыхание (прана), циркулирующее в органах дыхания и пищеварения и служащее основой жизнедеятельности организма; огня — желчь, распространяющая в организме жизненную теплоту; воды — слизь. Возникновение болезней объяснялось нарушением правильных соотношений между тремя основными элементами. Как видно, древнеиндийская медицина уже отошла от стремления объяснять все болезни вмешательством сверхъестественных сил[2196].

Согласно медицинским трактатам, действительно гармоническое сочетание элементов наблюдается лишь у немногих людей. У большинства преобладает один из них, но это, как правило, еще не влечет за собой заболевания. Если же вследствие неправильного режима, дурного питания, неблагоприятных жизненных обстоятельств, климата и т. п. один из них достигает чрезмерного развития, человек заболевает. Врач возвращает ему здоровье, приводя все элементы в необходимое равновесие.

Данная теория была не единственной и не рассматривалась в качестве неоспоримой истины. К тому же в этой теории почти не оставалось места для внешних возбудителей болезни; несмотря на то что ее приверженцы говорили об укусах змей и влиянии климата, они, по сути, отрицали роль заражения. Инфекция выступала совершенно незначительным фактором: возникновение болезней было строго детерминировано внутренними процессами в самом организме. Такая крайняя точка зрения, очевидно, противоречила непосредственным наблюдениям и делала общие построения этой медицинской школы малоубедительными. Тем не менее значение «теории трех элементов» не следует преуменьшать. Это была первая в истории индийской науки попытка не только собрать воедино опыт, накопленный за много веков существования народной медицины, но и представить его в виде более или менее стройной теоретической системы.

Содержание даже самых ранних индийских трактатов свидетельствует о весьма высоком уровне медицинских знаний. В «Чарака-самхите» перечисляется не менее 600 лекарственных средств (растительного, животного и минерального происхождения), в «Сушрута-самхите» — 650. Здесь же описывается более 300 различных операций и 120 хирургических инструментов.

Химическая лаборатория. Современная реконструкция.

Вопросы лечения конкретных заболеваний обычно решали, исходя из того положения, что только комплекс физических, психических и умственных состояний человека определяет его здоровье или нездоровье. Индийская медицина никогда не впадала в «узкий физиологизм», типичный для многих врачебных школ античности и возродившийся во всех позднейших формах западной медицинской науки (преодоление его началось только в новейшее время). Врач в Индии обязан был знать психологию, ботанику, биологию, фармакологию, химию и т. п. Лечение болезни не прекращалось с выздоровлением; лекарь должен был продолжать наблюдение над пациентом, чтобы обеспечить полное восстановление функций организма, гарантирующее долголетие.

Знаменательно, что в древней Индии уже существовало понятие врачебной тайны: сведения, получаемые от больного, не разглашались, если они могли произвести тяжелое впечатление на близких ему людей. Вместе с тем врач не должен был сообщать пациенту о тех своих наблюдениях, которые способны были отрицательно повлиять на его душевное состояние и таким образом усугублять недуг. Психологическое воздействие на больного всегда считалось важным фактором в лечении. Медику рекомендовалось постоянно совершенствовать свои знания, обсуждать методы лечения с коллегами, участвовать в научных дискуссиях.

«Наука политики». Ярким показателем высокого уровня развития культуры и науки в древней Индии являются политические теории, подробно изложенные в ряде сочинений. Политические школы стали складываться очень рано; уже в упанишадах встречаются указания на существующую в тот период политическую науку (кшатра-видья). Богатый материал о политических учениях содержится в эпосе, шастрах, но наибольший интерес представляет, конечно, «Артхашастра» — политический трактат, авторство которого традиция связывает с Каутильей — министром маурийского царя Чандрагупты. Это сочинение отразило длительную историю развития политической мысли: его автор полемизирует со своими предшественниками и как бы подводит определенный итог исканиям теоретиков школы «артхи». На основании некоторых свидетельств можно заключить, что традиция артхи складывалась вполне независимо от дхармической литературы, включение же ее в брахманские сочинения — дхармашастры — отражает более поздний период, связано с сознательным стремлением составителей шастр подчинить артху дхарме[2197].

Привлекая свидетельства разнообразных источников для характеристики политической доктрины древней Индии, следует иметь в виду их разную направленность, принадлежность не только к неоднозначным, но и к противоборствующим традициям. Автор «Артхашастры» хотя и описывал неконкретное государство, исходил из известной ему практики политической жизни. Главный принцип рекомендованных им установок и образа действий — практическая выгода. Исходя из практических соображений, Каутилья высказывал даже идеи, противоречившие традиционным установлениям и религиозным брахманским нормам[2198]. Реалист и рационалист, он превыше всего ставил интересы государства. «Артха» в его понимании была центральным принципом, «дхарма» же в конечном счете рассматривалась как зависимая от нее[2199].

По сравнению с «Артхашастрой» значительно более тенденциозны свидетельства дхармашастр, стремившихся защитить брахманские нормы и представить древнеиндийского царя как выразителя брахманской дхармы.

Находка в начале XX в. рукописи «Артхашастры» явилась одним из важнейших событий в мировой индологии, она окончательно подорвала широко распространенный в западноевропейской науке тезис о всеохватывавшем мистицизме и спиритуализме древнеиндийской культуры. Открылась возможность детально изучить политическую мысль древней Индии, ее место в общем процессе развития науки[2200], соотнести с типологически близкими политическими теориями античного мира. За последние десятилетия было опубликовано большое число серьезных научных трудов, посвященных рассмотрению политической доктрины «Артхашастры» и развитию политической мысли древней Индии в целом. Прежде всего следует назвать работы Дж. Д.М.Дерретта[2201], Л.Стернбаха[2202], Я.С.Хейстермана[2203], Х.Лоша[2204], Х.Шарфе[2205], Т.Р.Траутманна[2206], Р.Лэнга[2207], Ф.Вильгельма[2208], Дж. В.Спеллмана[2209], Р.С.Шармы[2210], Р.П.Кангле[2211], У.Н.Гхошала[2212], Б.Л.Салетора[2213], В.П.Вармы[2214], Б.П.Роя[2215], Ом Пракаша[2216]. Большое внимание указанной проблематике уделяют и советские индологи (А.А.Вигасин, В.Н.Романов, Г.М.Бонгард-Левин, В.И.Кальянов), а также правоведы — специалисты по истории права[2217]. Рассматриваемая тема весьма обширна и требует специального и подробного разбора; рамки небольшого раздела не позволяют коснуться всех, даже основных вопросов, связанных с политическими учениями древней Индии. Можно выделить лишь некоторые моменты, которые наиболее ярко отражают взгляды создателей «Науки политики».

В целом ряде древнеиндийских источников (и не только в политических трактатах) затрагивается вопрос о причинах возникновения власти царя и системы государственного управления. Ставится он по-разному, различаются детали при его решении, но смысл ответа сходен: власть царя возникла для наведения порядка, для пресечения несправедливостей в строгого соблюдения норм дхармы. Древние индийцы осознавали и тот факт, что государство не существовало вечно, что оно было создано (появилось) при определенных обстоятельствах. Содержащиеся в источниках описания причин «рождения» власти царя часто связаны с описанием «четырех юг» (мировых периодов истории). В «золотом век» (Крита) люди были настолько добродетельны, вели себя столь достойно, что не нуждались в управлении, во власти царя. Падение нравственности породило жадность, гордость, зависть, в человеческом обществе воцарился «обычай рыб» (mātsyanyāya) — порядок, когда большие и сильные пожирают малых и слабых. Тогда (по соглашению между людьми или по божьему соизволению) и была установлена царская власть, призванная обеспечить защиту от опасностей и несправедливости. «Люди, одолеваемые обычаем рыб, сделали Ману Вайвасвата царем и определили шестую часть товаров и золота как его долю», — говорится в «Артхашастре» (I.13). Считалось, что царская власть спасает от анархии, ибо «наибольшее зло проистекает от безвластия»[2218]. Одной из важнейших задач государства — охрана дхармы четырех варн (Артх. I.4; Ману VII.35 и др.). Для высших вари это означало одно («Герои, благородные, почтенные мудрецы… разводящие коров и богатые должны защищаться в первую очередь»[2219]), для низших — совсем иное («Царь должен заставлять непослушных рабов и кабальных должников выполнять свои обязанности») (Артх. II.1). Царь должен был следить за строгим соблюдением варновых предписаний: «Следует побуждать вайшьев заниматься торговлей, ссужением денег в долг, земледелием, а также скотоводством, шудр — услужением дваждырожденным» (Ману VIII.410); «Низкорожденного, намеренно притесняющего брахманов, надо наказывать средствами, причиняющими телесные повреждения и вызывающими страх» (Ману. IX.248).

В текстах многократно указывается на необходимость применения карательных мер. Представление о том, что наказание (данда) лежит в основе государственной деятельности, буквально пронизывает политическую мысль древней Индии. Показательно, что искусство управления часто называется «данданити» («наука о наказании»)[2220]. «Наказание правит всеми людьми. Наказание же охраняет, Наказание бодрствует, когда все спят; мудрые объявили Наказание [воплощением] дхармы… Если бы царь не налагал неустанно наказание на заслуживающих его, более сильные изжарили бы слабых, как рыбу на вертеле, ворона стала бы есть поминальное приношение и собака лизать жертвенную пищу, никто не имел бы собственности (svāmya) и произошло бы перемешивание высших и низших. Все варны испортились бы, все преграды были бы сокрушены, и произошло бы возмущение всего народа от нерешительности в применении наказания. Где идет черное, красноглазое Наказание, уничтожающее преступников, там подданные спокойны, если правитель хорошо наблюдает» (Ману VII.18–25); «Если бы Наказание не охраняло, тогда установилось бы всюду смятение, все преграды были бы сокрушены и люди не отличали бы свое от чужого» (Мбх. XII.15.33); «Нет ведь никакого другого средства удержать в своей власти живые существа, как [только] наказанием» (Артх. I.4). Приведенные свидетельства показывают, что государство воспринималось прежде всего как средство для поддержания социальных и имущественных различий, соблюдения варновых делений и применения наказаний при охране собственности и власти имущих. Но обосновывалось это необходимостью сохранить дхарму, ритуальные предписания, спокойствие в стране, даже интересами подданных.

По древнеиндийской политической теории, монархическое государство (rājya) состояло из семи основных элементов (пракрити) или членов (анга): государь (свамин), министр (аматья), армия (данда), сельская местность (раштра), укрепленные города (дурга), казна (коша) и союзник (митра)[2221]; степень важности каждого элемента определялась местом в этом списке. Первым всегда упоминался царь, олицетворявший единовластие, монархическую форму правления: «Царь — это царство: такова вкратце [суть всех] элементов государства (rājā rājyam iti prakṛtisaṁkṣepaḥ)» (Артх. VIII.2). И это было не просто афоризмом. В древнеиндийской политической мысли очень долго сохранялось традиционное, восходящее к далекой древности представление о единстве царя и царства, о царстве, являвшемся как бы телом царя, и об элементах государства как о частях (членах) его тела[2222]. Благополучие страны зависит от царя: хорош царь (не только по умению управлять, но и по личным качествам — телесным, умственным и особенно моральным) — преуспевает страна, бедствует она, — значит, царь плох. В карму царя входила часть добродетели подданных, как и доля их пороков[2223]. Благополучие страны рассматривалось в прямой зависимости от «роста тела» царя, увеличения его царского «Я». Идея о структуре царства как «теле» царя могла сложиться в обществе, где «представить и соответственно описать царя переживающим царство… как собственную плоть мог только тот, кто сам воспринимал собственность как нечто неразрывно связанное со своей личностью»[2224], т. е. даже такие важнейшие институты, как государство и царская власть, рассматривались в прямой связи с понятием «собственность», прежде всего личная. Таким образом, вся структура власти от ее низших до верхних звеньев (в лице царя) воспринималась как основанная на едином принципе — принципе собственности.

Понятна и возлагаемая на царя главная задача — охрана страны и подданных. Если царь не мог обеспечить возвращение потерпевшему похищенного у него имущества, то должен был возместить убыток из своей казны[2225]. Представление о царе-защитнике восходило, очевидно, к очень древней традиции о главе общины, племени, рода как вожде, первом среди равных, функцией которого считалась охрана сообщинников, соплеменников, сородичей[2226]. Сходным образом толковались и ритуальные действия, совершаемые царем, и тогда, когда действительные условия уже заметно отличались от старых племенных отношений, когда главными были совершенно иные задачи — поддержание власти имущих и незыблемости социальных делений.

Царь считался главой администрации, он назначал своих советников, высших должностных лиц и осуществлял контроль за их деятельностью[2227]. Царь был и верховным судьей, и если он не разбирал дела лично, то поручал их назначенным им судьям (Ману VIII.10).

Древние авторитеты подробно разрабатывали вопрос о государственном аппарате, о центральной и местной администрации, об обязанностях чиновников разных рангов, о их оплате. Специальное внимание уделялось положению пурохиты. Судя по «Артхашастре» и дхармашастрам, он постепенно утрачивал свое первенствующее значение. В «Законах Ману» (VII.87) он уже обычный чиновник, назначаемый царем, хотя ему еще принадлежала немалая роль при дворе. Он был советником царя по делам культа, воспитателем его сыновей, верховным придворным жрецом, стоявшим над другими жрецами, которые совершали домашние обряды и жертвоприношения для царя. Он же, вероятно, исполнял магические обряды во время стихийных бедствий (Артх. IV.3) устраивал гадания по поводу начала и исхода особо важных государственных дел.

Вопрос о взаимоотношении царя и придворного жреца — тема, часто обсуждаемая в различных источниках. Она была непосредственно связана с более общей и острой проблемой о царской и жреческой власти — фактически об оценке роли кшатрийского и брахманского сословий в политической и общественной жизни. Политическая власть в лице кшатриев старалась не только фактически, но и идеологически обосновать свой приоритет, свое первостепенное значение в государстве; столь же ревностно стремились утвердить свои права на роль вершителей судеб страны, на божественную предопределенность своего статуса брахманы. История древней Индии наполнена сложными взаимоотношениями этих двух соперничавших социальных групп.

В политических доктринах детальнейшим образом была разработана система налогового обложения. Основным считался, вероятно, налог с сельского населения в виде шестой доли (шадбхага) урожая зерна[2228]. Основанием для налогового обложения считалась царская защита подданных[2229], а не верховная собственность царя на землю. Царь собирал налоги, осуществляя функции публичной власти. Древние индийцы различали земельную собственность частных лиц, общины и царя (царские земли); и это нашло отражение в политической доктрине, было зафиксировано, в частности, в «Артхашастре». Политические авторитеты старались обосновать и возможность увеличения налогов. В некоторых случаях разрешалось, например, взимание четвертой (Ману X.148) и даже третьей (Артх. V.2) доли зерна. «Всякое дело зависит от сокровищницы», — отмечается в «Артхашастре» (II.8). При изложении принципов налоговой политики царю рекомендуется быть умеренным: «Как мало-помалу поглощает пищу пиявка, теленок и пчела, так мало-помалу царь должен получать от страны ежегодный налог»[2230]. «Не следует подсекать корень свой и других чрезмерной жадностью, ибо подсекающий корень губит себя и других»[2231].

Большое внимание индийские мыслители уделяли разработке внешнеполитической концепции. Главный принцип заключался в захвате чужих территорий и добычи, в усилении своего политического влияния для получения дани и в защите собственной независимости.

В основе внешнеполитической концепции лежала теория «круга государств» (мандала), согласно которой отношения между странами определяются их географическим положением[2232]: всякий сосед — обычно враг, сосед соседа — друг, сосед друга — враг и т. д.

Древнеиндийские теоретики насчитывали шесть форм политики: мир (сандхи), война (виграха), поход (яна), выжидание (асана), двойственная политика (двайдха) и поиски помощи (самшрая)[2233]. И сами термины, и их толкования не вызывают сомнения в том, что основным состоянием была война. Мир рассматривался только как подготовка к ней. При благоприятных условиях царю всегда надлежало стремиться к войне: «Весь мир страшится всегда готового к войне, поэтому все живые существа следует подчинять именно силой»[2234]. Впрочем, имеется достаточно предписаний, предлагающих применять другие формы политики и к войне прибегать только в крайнем случае[2235]. В рекомендациях теоретиков постоянно перечисляются вероломство, тайные убийства и предательство. Особенно примечательна в этом отношении «Артхашастра»: выдвижение на первый план государственного интереса, откровенное признание правомерности любых средств для достижения политических целей вполне оправдывают эпитет, данный современными учеными ее предполагаемому автору Каутилье, — «древнеиндийский Макиавелли».

Существовали и моральные правила ведения войны. В дхармашастрах упоминается ряд из них, например запрещения использовать некоторые виды оружия (отравленное), убивать сдающихся, не участвующих в битве (лагерную прислугу) или неспособных сражаться (спящих, безоружных, тяжелораненых и пр.)[2236]. Однако на практике эти нормы, конечно, нарушались: древние индийцы хорошо знали смысл весьма циничного правила — сильный всегда прав (Мбх. XII.132.6–7).

При всей важности внешнеполитических задач, стоявших перед государством, главными считались внутриполитические. «По сравнению с внешней смутой внутренняя является более опасной», утверждается в «Артхашастре» (VIII.2). Царь никому не доверял — ни родственникам, ни знати, ни слугам, ни союзникам: «Главная мысль всех трактатов о политике — всеобщее недоверие» (Мбх. XII.136.187). Мудрец Нарада поучающе вопрошал царя Юдхиштхиру: «Охраняешь ли ты, о царь, прежде всего себя от дворцовых и прочих слуг, их от твоих родственников и друг от друга?» (Мбх. II.5.58).

Становится понятным, почему во всех сочинениях, посвященных государственному управлению, столь важное место отводится секретной службе: ни одно мероприятие по охране внутренней или внешней безопасности не проводилось без участия шпионов. В источниках подробно разбираются вопросы их вербовки, специальной подготовки и использования.

Заметное место в политической теории занимал вопрос о структуре государства; были разработаны «критерии» идеальной сельской местности (в ней должны были жить «трудолюбивые земледельцы»), правила распределения земельных дарений, учитывались многие детали взаимоотношений царской власти с общинами, частными собственниками, с ремесленными и торговыми объединениями. Сохранение древних традиций общинной структуры нашло отражение и в описании структуры государства: царь выступал даже перед своими советниками и чиновниками как «кормилец», как хозяин своих слуг, а сановники рассматривались как помощники и друзья, получавшие от главы государства содержание («пищу царя»).

Политические авторитеты большое внимание уделяли экономической политике: предусматривались разнообразные меры по борьбе с голодом, стихийными бедствиями и вместе с тем по увеличению казны за счет выгодных торговых сделок, покупки чужеземных товаров и т. д. Частью экономической политики считалась строгая регламентация полевых работ, распределения урожая, ремесленной продукции и т. д. Каутилья считал вартту — учение о хозяйстве — «одной из основ политики»: он резко полемизировал со своими предшественниками, которые недооценивали важность вартты как части «науки о политике».

Древние политические авторитеты знали о существовании наряду с монархиями и немонархических, республиканских объединений, понимали их значительную силу: подробно были разработаны методы ведения борьбы с ними, ибо, согласно Каутилье, они неодолимы из-за своей сплоченности. «Артхашастра» рекомендует царю не только открытые военные столкновения с «республиками», но и установление с ними мира, договорных отношений или применение против них тайных средств для подрыва внутреннего единства. «Привлечение на свою сторону объединения является более существенным, чем приобретение войск или союзников».

Существенно, что автор «Артхашастры» — защитник интересов центральной власти — включил в свой трактат и советы лидерам объединений: им следовало сопротивляться политике единовластия царя, быть готовыми к его обманам и интригам, вести в своих странах гибкую внутреннюю политику, согласовывать свои действия с намерением других членов объединения, т. е. не нарушать основных принципов структуры «немонархических объединений».

В политических учениях древней Индии специальное внимание уделялось разработке вопросов дипломатии. Каутилья при обосновании собственных взглядов остро полемизировал со своими оппонентами, излагал их концепции «дипломатической игры». В «Артхашастре» подчеркивается важность дипломатического урегулирования сложных политических и военных вопросов, тщательно разработаны инструкции для послов, очерчены условия их назначения. Главным критерием считались деловые качества и способности представителей страны. Показательно, что трактат отразил возникновение принципа дипломатической неприкосновенности. Величайшим грехом считалось убийство посла, даже если он происходил из «низкой касты» или совершил недостойный поступок.

Важная черта трактата Каутильи, что, впрочем, было свойственно и другим политическим школам, — рассмотрение политического знания в непосредственной связи с наукой в целом. Автор посвятил специальный раздел («Методика») установлению места политической науки среди других научных дисциплин. Согласно Каутилье, для эффективности изложенной в «Артхашастре» науки необходимо опираться на 32 метода; сюда включалось знание логических приемов и даже четких «правил языка», чтобы точно выразить свои взгляды. Весьма показательно, что главной среди «четырех наук» Каутилья считал философию: он критиковал школу Ману, которая включала философию в «науку о ведах», школу Брихаспати за определенную узость подхода (науками признавались только вартта и нити — политика) и школу Ушанаса (нити). Философия, по мнению Каутильи, позволяет при помощи логических доказательств выявлять в учении о государственном управлении верную и неверную политику, дает «умение рассуждать, говорить и действовать». Среди трех философских систем, упоминаемых Каутильей, первой названа локаята — школа индийских материалистов. Интерес к учению локаяты не был случаен; практицизм и рационализм этого теоретика сближали его взгляды с позицией материалистов.

«Артхашастра», конечно, исключительное явление в истории не только индийской, но и мировой политической мысли древности; по богатству и глубине идей ее можно сравнить с известным трудом Аристотеля — «Политика». Но и другие сочинения, содержащие изложение «науки политики», свидетельствуют о значительных достижениях древних индийцев в развитии политических учений.

Письменность возникла в Индии в III тысячелетии до н. э., в эпоху Хараппской цивилизации. К сожалению, она еще окончательно не дешифрована. До эпохи Ашоки (III в. до н. э.) никаких датированных памятников письменности не известно. Из-за отсутствия промежуточных звеньев нельзя определить ход развития письменности примерно за полторы тысячи лет. Нельзя быть уверенным, что связь между письменностью Хараппы и надписями Ашоки существует; вполне вероятно, что письменность в долине Ганга возникла самостоятельно.

Письменность брахми развивалась и совершенствовалась в течение всей древности; в конце ее она состояла из 49 основных знаков[2237] (не считая нескольких сотен лигатур) и с тех пор существенным изменениям не подвергалась. Только письменность дравидийских языков отклонилась от своего прототипа очень заметно.

Долгое время письменность на камне, металлических пластинах, ткани, бересте, пальмовых листьях применялась только при составлении различной документации — административной и правовой. Произведения художественной и научной литературы (по примеру религиозной) передавались и заучивались изустно.

Расцвет санскритской литературы. Санскрит, по-видимому, никогда не был разговорным языком какого-либо народа. В древности и в средние века он оставался языком науки и литературы, средством общения между образованными людьми разной этнической принадлежности, подобно латыни в средневековой Европе[2238]. Потребность в таком языке стала ощущаться с возникновением крупных государств, и лучше всего для этой цели подходил санскрит, хотя он был языком брахманистского культа и в период успехов буддизма и джайнизма не мог получить всеобщего признания. С начавшимся в первые века нашей эры становлением индуизма и упадком буддизма и джайнизма санскрит как официальный и литературный язык приобретал все большее распространение не только на Севере, где он зародился, но и на Юге.

Первый крупный эпиграфический документ на санскрите — Джунагадхская надпись Рудрадамана (ок. 150 г. н. э.). Постепенно официальные надписи, дарственные и посвятительные грамоты стали составлять в основном на санскрите. По-видимому, санскрит проник и в государственное делопроизводство. К V–VI вв. он значительно потеснил другие письменные языки; даже буддийская и джайнская литература воспринимают санскрит. Большое значение имела письменная фиксация на санскрите «Махабхараты» и «Рамаяны» — двух великих индийских эпопей.

«Махабхарату» обычно называют эпической поэмой, но это только дань привычному словоупотреблению. Сказание о битве на Курукшетре ввиду его исключительной популярности в народе было использовано как своего рода каркас для создания обширной литературной композиции, имевшей целью утвердить основы индуистской дхармы, прежде всего ее морально-этических аспектов. Редакторы-составители претендовали на создание священного писания индуизма, нечто вроде «дхармаведы»[2239].

В самой «Махабхарате» (I.1.49.69 и др.) говорится, что ей предшествовал сборник, вчетверо меньший по объему, что раньше существовали и еще более краткие. Следовательно, дошедшая до нас редакция (объемом около 100 тыс. двустиший — шлок) по крайней мере на три четверти — более поздняя интерполяция. В текст включались различные предания, сказания, мифы, обширные религиозно-философские и правовые трактаты[2240]. Не всегда подобное включение было органичным, вследствие чего «Махабхарата» внешне выглядит как сборник разнородных сочинении. Редакторская работа была, по мнению специалистов, проведена в IV–V вв. н. э. Основное сказание, очевидно, тоже подверглось основательной переработке: были вкраплены новые эпизоды, «подправлялись» характеристики героев, менялась трактовка известных фактов и т. д. «Рамаяна» носит более целостный характер. Вставных эпизодов в ней гораздо меньше, и включены они в текст более органично. Авторство ее приписывается мудрецу-поэту Вальмики, и возможно, что она (или основная ее часть) действительно была написана одним лицом.

«Махабхарата» и «Рамаяна» до сих пор исключительно популярны в Индии и известны в других странах Азии вплоть до Индонезии и Филиппин[2241].

Слушание преданий о богах, мифических мудрецах и героях глубокой древности было любимейшим занятием индийцев самых различных общественных слоев. Эти предания о древности в первые века нашей эры были записаны и сведены в особые сборники — пураны. К настоящему времени насчитывается 18 пуран и столько же упапуран (младших пуран). Они весьма различны по характеру, размерам и направленности. Обычно каждая из них посвящена одному из главных богов индуизма — Брахме, Вишну или Шиве, но они не являлись сектантскими.

Составление всех пуран приписывают риши Вьясе и относят к мифической древности. Однако большинство сборников датируется эпохой средневековья. Даже самые ранние из них («Ваю», «Вишну» и древние части «Матсья-пураны») не могут быть отнесены ко времени раньше IV в. н. э. Общая схема предусматривала изложение мифов о начальном возникновении вселенной, о ее периодической гибели и возрождении, родословных богов и риши, истории царей Солнечной и Лунной династий. Но этой схеме вполне следуют только «Вишну-пурана» и, в меньшей мере, «Матсья-пурана»; остальные придерживаются такого порядка менее строго. Пураны содержат ценнейшие данные о раннем индуизме и мифологии, много сведений о повседневной жизни древних индийцев, развитии литературы и науки, истории династий[2242].

К поздней древности относится также возникновение литературного жанра шастр — трактатов по различным отраслям знания. Шастры являются дальнейшим развитием возникших ранее сутр, которые были созданы в сжатой форме и без разъяснения наставника часто были непонятны. Шастры же были самостоятельными трактатами, подробно излагающими различные вопросы, содержащими аргументацию и ссылки на авторитеты. Появление литературы шастр свидетельствовало о развитии науки. Как отмечалось выше, особый интерес представляет шастра по вопросам государственного управления — «Артхашастра», приписываемая Каутилье, но в дошедшем до нас виде составленная, вероятно, в первые века нашей эры. Тогда же появляются и дхармашастры: «Законы Ману» (около начала нашей эры), «Законы Яджнавалкьи» (II в. н. э.), «Законы Нарады» (IV–V вв. н. э.). Известны также шастры по медицине, астрономии, сценическому искусству и др.

Художественные возможности стихотворной речи были оценены индийцами в глубокой древности. Гимны, молитвы, заклинания, составившие самхиты вед, в своем большинстве имеют ритмически организованный характер. Эпос также стихотворный. Само по себе это не было исключительной особенностью древнеиндийской литературы; подобное явление знакомо и другим странам. Но устная передача «текстов» имела в Индии особое значение: ведийские «тексты» полагалось заучивать непосредственно от учителя: считалось, что записанные мантры теряют свою магическую силу. Поэтому литературные художественные произведения не записывались, а передавались изустно и после того, как письменность уже была широко распространена. Даже если текст произведения был прозаическим, автор стремился хотя бы некоторые места, которые он считал наиболее важными (особенно обобщения назидательного свойства), писать стихами. Нередко целиком стихотворными были религиозно-философские трактаты (например, «Бхагавадгита» в VI или «Мокшадхарма» в XII книге «Махабхараты»), сборники нравственных предписаний и правовых норм («Законы Ману», «Законы Яджнавалкьи» и «Законы Нарады»), трактаты по сценическому искусству, медицине и даже словари.

Санскрит с его огромным словарным запасом, системой сложных слов, дающей возможность безгранично увеличивать и разнообразить запас слов и выражений, с его богатством грамматических форм предоставлял поэту широкие возможности свободно варьировать различными стихотворными размерами в зависимости от художественной задачи, которую он перед собой ставил.

Наряду с санскритом как межэтническим, литературным и административным языком в древней Индии существовали пали и другие языки, объединяемые общим наименованием «пракриты». Они имели вполне самостоятельное значение, и на них существовала богатая письменная литература: пали был языком буддийского канона хинаяны, ардхама-гадхи — джайнского канона, махараштри — лирической поэзии и т. д.

Древнеиндийское стихосложение преимущественно метрико-силлабическое, т. е. основанное на чередовании долгих и кратких гласных и соблюдении одинакового количества слогов в стихотворных строках: стихи всегда произносились нараспев, а эпические — пелись. Стихотворных размеров было множество, но наиболее распространенным был ануштубх. Преимущественно ануштубхом написаны эпические поэмы, дхармашастры и др. Он состоит из двух шестнадцатисложных полустиший, каждое с цезурой посередине. Порядок долгот в нем допускает значительные вариации. В Индии поэтика рано стала предметом изучения. По-видимому, самым ранним из дошедших до нас трактатов по поэтике является «Кавьяланкара» Бхамахи (IV–V вв. н. э.)[2243].

Много лирических стихотворений, восходящих к глубокой древности, сохранилось в антологиях на пали, санскрите, махараштри и других языках. Из таких антологий уместно упомянуть о «Тхерагатхе» и «Тхеригатхе», «Гахасаттасаи» поэта Халы на махараштри, содержащую лирические строфы разных поэтов. Многочисленные поэтические антологии на санскрите включают строфы, приписываемые создателю санскритской грамматики Панини, грамматисту Вараручи, философу Дхармакирти и многим другим. Однако немало в них строф и анонимных.

Несмотря на то что от древности до нас дошло большое число поэтических произведений, мы мало знаем об их авторах. Первое художественное произведение, авторство которого можно считать установленным, относится только к I–II вв. н. э.; это жизнеописание Будды — «Буддхачарита» Ашвагхоши. «Буддхачарита» принадлежит к жанру крупных поэтических произведений, писавшихся по образцу эпических поэм — махакавья, обычно называемому современными литературоведами «искусственным эпосом»[2244]. Крупнейшим древнеиндийским поэтом являлся Калидаса (IV–V вв. н. э.), который был также и великим драматургом (см. ниже).

Театр и драматургия. Индийский театр уже в начале нашей эры существовал во вполне сформировавшемся виде. Поэтому он должен был пройти длительное развитие, история которого известна, к сожалению, плохо. Индийский театр вырос на индийской почве и вполне самобытен[2245]. Отрывочные данные исторических преданий и этнографии позволяют предполагать, что важным источником его генезиса были массовые зрелищные представления во время религиозных праздников в честь некоторых богов (особенно Индры и Шивы); темой представлений были мифы о подвигах этих богов[2246]. Сами праздники восходили к архаичным обрядам охотников и земледельцев, сопровождались песнями и плясками. Другим источником можно считать шуточные сценки бытового характера, разыгрывавшиеся в перерывах основного праздника и имевшие целью позабавить зрителей.

Со временем подобные представления, видоизменившиеся и в значительной мере утратившие религиозный характер, начинают разыгрываться не только во время праздников, но и вне связи с ними — на рыночных площадях, во дворцах царей и знати. Придворный театр, предназначенный для узкого круга зрителей, а не для массовой аудитории, выработал особые формы театрального искусства, специфический репертуар и значительно удалился от своей основы — народного искусства. Именно об этом театре мы располагаем более подробными сведениями.

Специальные театральные здания (натьяшала) не сохранились, хотя они существовали. Декорации отсутствовали, реквизит был минимальный. Об обстановке, в которой происходило действие, зритель получал представление из реплик и мимики актеров. древнеиндийскому сценическому искусству был присущ сложный и тщательно разработанный язык жестов, который постигался актерами в течение многих лет обучения и был рассчитан на искушенного зрителя.

Структурно древнеиндийская драма была произведением сложным[2247]. Прозаический текст перемежался стихами, особенно лирические монологи героев и моральные сентенции. Частыми были песенные номера и танцевальные сцены. Никаких представлений о единстве времени, места и действия не существовало. Могли изображаться события и происходившие в один и тот же день, и отдаленные друг от друга многими годами. Действие происходило то в помещении, то на улице или городской площади, то в лесу или на небесах. Наряду с основной сюжетной линией существовали и побочные. Число действующих лиц могло быть различным. Они принадлежали к самым разным слоям; на сцене могли быть показаны небожители, шуты, цари, рабы, риши, гетеры, монахи, воины, профессиональные воры, купцы и т. д. Все это давало большие возможности драматургу для выбора сюжета и его разработки.

Но существовали и ограничения для творческой фантазии драматурга, соответствовавшие выбранному им типу драмы. Этих типов было несколько, но основными были натака и пракарана. Первая отличалась изысканностью и предназначалась в основном для придворного театра. Сюжетами ее были известные героические или любовные истории, заимствованные в основном из эпоса. Героем в натаке должен был быть обязательно царь или божество в человеческом воплощении. Не следовало изображать на сцене убийства, сражения, а тем более такие нежелательные для избранной аудитории события, как мятежи и дворцовые перевороты. Пракарана давала автору большую свободу при выборе героев и событий, близких к реальной жизни. Были и другие типы пьес. Прастхана требовала, чтобы героем или героиней были раб и рабыня. Существовали сатирические пьесы, фарсы. Все это указывает на то, что в древности индийская драматургия отличалась разнообразием жанров, была связана с народным творчеством и носила более демократический характер, чем в средние века, когда индийский театр постигло творческое оскудение, а к XII в. — почти полное исчезновение.

Пьесам полагалось иметь счастливый конец. Действующие лица должны были говорить на разных языках и диалектах — соответственно их положению и образованию. На санскрите объяснялись цари, брахманы, кшатрии. Все женщины и простолюдины пользовались так называемыми драматическими пракритами. Их насчитывалось семь, и существовал определенный порядок, каким пракритом какой персонаж должен был пользоваться: шаурасени был языком женщин высокого общественного положения и мужчин — среднего; магадхи — языком общественных низов; на махараштри объяснялись стихами те, кто в прозе говорил на шаурасени, и т. д.

Показатель высокого уровня развития театрального искусства в древней Индии — специальные теоретические трактаты. До нас дошел один из них — «Натьяшастра» («трактат о театральном искусстве»), составленный, вероятно, во II–III вв. н. э. и приписываемый Бхарате, о котором, кроме его имени, ничего не известно. В этом трактате определяются задачи театрального искусства, принципы выбора и построения сюжета, виды и жанры драматических произведений, основные типы персонажей, рассматриваются вопросы стиля и языка. Трактат обобщил большой опыт, накопленный в области сценического искусства и драматургии. К концу периода древности это сочинение считалось высокоавторитетным.

Основной целью театра было доставить зрителям эстетическое наслаждение (раса). Для древней индийской драмы в целом нехарактерна открытая постановка острых общественных вопросов. Редки столкновения характеров, взрывы чувств, бичующая сатира или гневное обличение. Общий тон в сохранившихся пьесах мягкий, приглушенный. Но и при этом в лучших драматургических произведениях авторы умели показать правду жизни, сложность ее проявлений и драматическую напряженность ситуаций. Имелись произведения чисто политического и патриотического плана (например, пьесы Вишакхадатты «Печать министра Ракшаса» и «Царица и Чандрагупта»).

Самый ранний из известных нам драматургов — уже упоминавшийся поэт и философ Ашвагхоша. К сожалению, сохранились только фрагменты некоторых его драм. Особо следует сказать о Бхасе (III–IV вв.)[2248]. Ему приписывается 13 пьес, по, по-видимому, только две из них написаны действительно им. В пьесах Бхасы используются различные сюжеты, заимствованные из эпоса и мифологии, искусно разработанные применительно к особенностям театра того времени. В них отразились основные особенности древнеиндийской драматургии, хотя нередки и отступления от установленных правил.

Одной из самых интересных в древнеиндийской драматургии является пьеса Шудраки (IV–V вв.) «Глиняная повозка» («Мриччхакатика»), обеспечившая автору почетное место в истории древнеиндийского театра и литературы[2249]. В драме рассказывается о любви обедневшего брахмана Чарудатты и гетеры Васантасены, любви, преодолевшей все общественные препятствия, воздвигавшиеся трудными жизненными обстоятельствами. Сюжет взят не из мифологии, а из самой жизни, главные герои не боги и цари, а простые люди. Автор проводит мысль, что истинное благородство, честность, преданность и возвышенная любовь присущи не только высшим слоям общества, но и в не меньшей мере простым людям. Гуманистическая и демократическая направленность пьесы, относящейся к типу пракарана, явно противостоит благодушному стилю придворной драмы натака. К тому же в «Глиняной повозке» описываются и такие события, которые другие древнеиндийские драматурги старались избегать: здесь есть и попытка убийства, и свержение царя, и народное волнение. Ком был автор этого замечательного произведения — неизвестно, но сама драма дает достаточные основания считать его подлинно народным писателем.

Калидаса. Из всех древнеиндийских писателей Калидаса больше всего известен за пределами Индии. Он заслуженно получил всеобщее признание как один из корифеев мировой литературы[2250]. Издание в 1789 г. У.Джонсом перевода на английский язык его драмы «Шакунтала» и особенно перевод ее на немецкий язык, выполненный Г.Форстером в 1790 г., открыли народам Европы культурные ценности, о существовании которых дотоле они не знали. Это положило начало научному изучению древнеиндийской литературы. В России с «Шакунталой» познакомились уже в 1791–1792 гг. благодаря переводу первых ее четырех актов И.М.Карамзиным.

Творчеству Калидасы посвящено множество исследований, но о самом писателе известно крайне мало. Большинство современных ученых склонны полагать, что он жил в IV–V вв. Калидасе приписывается множество произведений, но в настоящее время достоверно принадлежащими ему считаются семь: лирические поэмы «Мегхадута» («Облако-вестник») и «Ритусанхара» («Времена года»), три драмы — «Абхиджиянашакунтала» («Узнанная по кольцу Шакунтала»), «Викраморваши» («Мужество Урваши») и «Малявикагнимитра» («Малявика и Агнимитра») и две эпические поэмы — «Рагхуванша» («Род Рагху») и «Кумарасамбхава» («Рождение Кумары»). Особенность творчества Калидасы — глубокое проникновение во внутренний мир человека, понимание красоты душевных переживаний. Лирические описания природы также используются Калидасой для того, чтобы еще больше оттенить душевное состояние героя. Для Калидасы характерны богатство изобразительных средств, изысканность языка, плавность стиха.

Лучшие стороны творчества писателя проявились в его драматических произведениях. Драмы были написаны для придворного театра и вполне соответствовали его требованиям. Сюжеты их далеки от современности: в основе лежат сказания о далеком прошлом. Главный герой — царь, речь всегда идет о его любовных приключениях, дело происходит главным образом во дворце, грубая и трудная жизнь только изредка врывается в этот мир добродетельных поступков. Но гений Калидасы и в этих стесненных пределах сумел вдохнуть в своих героев живую душу.

Две эпические поэмы Калидасы принадлежат к жанру махакавья. В соответствии с существовавшими тогда поэтическими нормами они написаны торжественным, приподнятым стилем, ясно обнаруживают разносторонность и глубину творческого дарования поэта.

К концу периода древности относится расцвет религиозной поэзии. В стихах восхвалялись идеал аскетической жизни, отрешенность от всего мирского, иллюзорность бытия. Калидаса же, воспевая жизнь со всеми ее радостями и горестями, противостоял аскетическим религиозным представлениям своего времени. Целое направление индийской литературы, следовавшее гуманистическим идеям о гармонии человеческой личности и оптимистическому взгляду на жизнь, связано с Калидасой.

Художественная проза. Художественная проза также зародилась в глубокой древности[2251]. Уже в самхитах вед некоторые заклинания и жертвенные формулы были прозаическими. Брахманы также были написаны прозой. В основном прозаическими были ранние упанишады, произведения буддийской и джайнской литературы.

Наиболее известным произведением древнеиндийской санскритской художественной прозы является «Панчатантра» («Пять книг»)[2252]. Во вводной ее части рассказывается, что она была задумана как учебное пособие по науке политики (нити) и разумному поведению для сыновей одного из царей, отличавшихся глупостью. Все поучения имеют практический характер и сопровождаются рассказами, иллюстрирующими эти поучения примерами из жизни. Содержание рассказов весьма разнообразно: в них действуют цари, их советники, слуги, отшельники, купцы, ремесленники, воины. Во многих случаях действующими лицами выступают животные, иногда им придается общественное положение: львы — цари, тигры — сановники, шакалы — слуги и т. д. Их высокопарные рассуждения об основах государственной политики выглядят комично, и многое в «Панчатантре» — это, скорее, пародия на трактаты о политике.

На страницах «Панчатантры» разворачиваются события повседневной жизни древней Индии. В рассказах тесно переплетены реалистические и фантастические элементы. Даются они обычно в виде беседы двух персонажей (людей или животных). Часто используется распространенный в древнеиндийской литературе прием передачи слова какому-нибудь персонажу, который, в свою очередь, рассказывает подходящую историю; в его рассказе какой-нибудь персонаж также может сообщить поучительную историю и т. д., так что образуется целая гирлянда вполне самостоятельных рассказов: один внутри другого. Литературоведы выделяют такие произведения в особый жанр — «обрамленная повесть». Прозаический текст перемежается стихотворными изречениями, обычно назидательного характера. Язык «Панчатантры» — прост и непритязателен, портретные и психологические характеристики отсутствуют, массовых сцен или пространных описаний природы практически нет; столь характерная для поздней санскритской прозы усложненная образность встречается редко.

«Панчатантра», составление которой большинством исследователей относится к III–IV вв., имела в Индии огромный успех. По ее образцу было создано много других книг; все они имеют «рамку», которая обрамляет содержащиеся в тексте самостоятельные рассказы.

Простота и жизненность сюжетов «Панчатантры», практицизм ее наставлений, отсутствие религиозной ограниченности — все это способствовало широкому ее распространению и за пределами Индии. Она проникла (в пересказах на местные языки) в страны Юго-Восточной Азии и в Монголию. Успешным было также ее продвижение на Запад. В VI в. она была переведена с версии, отличавшейся от дошедшей до нас, на среднеперсидский (пехлевийский) язык; затем был сделан перевод на сирийский, в VIII в. — на арабский, и под названием «Калила и Димна» она широко распространилась в странах Ближнего Востока. В XI в. в Византии она была переведена на греческий. В Греции уже существовал свой басенный жанр, однако вышедшие в XIV в. «Басни Эзопа» носят следы влияния древнеиндийского сборника. С греческого были сделаны переводы на славянские языки. Затем появились переводы на латинский язык, и «Панчатантра» стала широко известна Западной Европе. Исследователи обнаружили очевидное влияние «Панчатантры» и других произведений подобного рода на сборник арабских сказок «Тысяча и одна ночь» (особенно на раздел о приключениях Синдбада-морехода), на итальянские фаблио, на немецкий цикл рассказов о Рейнике Лисе, на басни Ж.Лафонтена. Вряд ли в древней художественной литературе можно найти произведение, равное «Панчатантре» по ареалу распространения и влиянию на литературы других народов.

Джатаки. Особый жанр представляют собой джатаки — рассказы о перерождениях Будды[2253]. В настоящее время известно около 550 джатак, каждая из которых представляет собой обрамленный рассказ, являющийся самодовлеющим целым — не имея общей рамки, они связаны в единое целое лишь личностью главного героя. В каждом из них сначала излагается случай, происшедший с кем-нибудь из монахов в окружении Будды. Это дает основание Будде рассказать подходящую притчу о подобном же событии, якобы происшедшем с ним в одном из его «предыдущих рождений». И здесь прозаический текст перемежается стихами. Большинство джатак было явно заимствовано из фольклора. Монахи хорошо его знали и охотно использовали в своих нравоучительных беседах, придавая им окраску, соответствующую морально-этическому учению буддизма. Ряд сюжетов джатак родствен сюжетам из «Панчатантры». Сами рассказы принадлежат к различным повествовательным жанрам — от анекдотов до такой своеобразной и масштабной повести, как «Джатака о Вессантаре».

На одном из пракритов (пайшачи) также существовал в древности сказочный эпос — «Брихаткатха» («Великий сказ»), приписываемый Гунадхье (II–III вв.). В подлиннике он до нас не дошел, и о нем известно в основном по его средневековым вольным переработкам[2254].

Литература народов Южной Индии. Специфические условия развития народов Южной Индии породили ряд ярких литературных явлений, хотя со временем на них стала оказывать сильное влияние литература на североиндийских языках, что объясняется усилением культурных контактов Южной и Северной Индии, а также распространением в Южной Индии буддизма, джайнизма и индуизма.

Особый интерес представляет возникновение «сен-тамила» как своего рода межэтнической языковой общности, в рамках которой развилась богатая литература. Местная традиция связывает ее возникновение с исключительной древностью. Она рассказывает о существований трех санг — постоянных собраний высших литературных авторитетов; возникновение первой из санг традиция относит к X тысячелетию до н. э. Столь же фантастичны хронологические данные о второй санге, существовавшей якобы между V и III тысячелетиями до н. э. Существование третьей санги представляется более достоверным и относится к первым векам нашей эры, хотя сама древняя литература сведений о ней не содержит.

Самый ранний памятник тамильской литературы — грамматика «Толькапиям», относимая легендой ко второй санге, но на самом деле завершенная вряд ли ранее III в. н. э. Появление такой грамматики возможно было только при существовании развитой литературной традиции, сформировавшейся еще до нашей эры, но сохранившейся лишь в произведениях I–III вв. н. э. Это — сборники героической и любовной поэзии «Восемь антологий» и «Десять песен». Несмотря на черты аристократизма, присущие этой поэзии, в ней ощущается фольклорная основа.

«Эттуттохей» («Восемь антологий») — поэмы разных авторов; их главные темы — любовь, разлука, прославление добродетельных древних царей. «Паттупатту» («Десять песен») — это также в основном панегирики и любовные сюжеты[2255]. Примерно в VI–VIII вв. формируются сборники так называемого комплекса «Восемнадцати произведений низкого счета», в котором содержится самое прославленное произведение древнетамильской литературы — «Тирукурал», автором которого традиция считает поэта Тируваллувара.

«Тирукурал» — не сюжетное произведение. Это сборник 1330 стихотворных изречений (куралов), касающихся самых разных сторон жизни древнего индийца. Разделены они на три части, соответствующие трем основным целям, которые, по представлениям древних индийцев, каждый человек должен был стараться достигнуть: дхарма — добродетель, артха — материальный достаток, кама — удовлетворение жизненных потребностей, достижение радостей любви и семейной жизни. В стихах «Тирукурала» воплощена народная мудрость, выраженная в поэтической форме. Ясность мысли, точность языка, образность и яркость сравнений сделали его любимейшим произведением тамилов. Изречения из «Тирукурала» приобрели необыкновенную популярность.

Имя Тируваллувара окружено многочисленными легендами. Рассказывается, что он был парией и принадлежал к низшей касте валлуваров, отсюда его имя — «Святой валлувар». Еще в юности он был столь известен своей мудростью, что богач из землевладельческой касты веллала почел за честь для себя породниться с ним, выдав за него свою дочь, — случай в условиях Индии исключительный. Образ его жизни вполне соответствовал тем возвышенным идеалам, которые он проповедовал в «Тирукурале».

«Тирукурал» не является произведением религиозной поэзии. Правда, в нем содержатся ссылки на богов и их могущество, но автора прежде всего интересует рядовой человек. «Тирукурал» чужд сектантской ограниченности. В обстановке борьбы враждующих религий тамильский пария сумел подняться над беспокойным миром, осудить лицемерие, ложь, ханжество, несправедливость, заявить о праве простого человека на счастье и земные радости.

Зодчество. Археологические раскопки позволили проследить развитие зодчества на северо-западе Индии в течение нескольких веков.

Жилые дома в Таксиле отличались простотой; строители заботились больше об удобствах и меньше о красоте зданий. Такие архитектурные детали, как арки, купольные своды, портики и т. д., отсутствовали, как, впрочем, и декоративные украшения — лепка, мозаика, роспись. Здания были в большинстве двухэтажные. В ранний период существования города (на холме Бхир Маунд, VI–II вв. до н. э.) они строились часто неправильной в плане формы и примыкали друг к другу, образуя целые комплексы построек. Крыши были плоскими и покрывались слоем земли. Полом нижнего этажа служила утрамбованная земля. Окна нижнего этажа, выходившие на улицу, представляли узкие щели (15–20 см шириной). Изнутри и снаружи стены покрывались слоем глины, смешанной с рубленой соломой; иногда обмазку белили. При зданиях имелись один или два внутренних двора.

К указанному времени относится появление первых культовых сооружений[2256]. К западу от Бхир Маунда расположена самая большая и древняя в Таксиле ступа — Дхарма-раджика, относящаяся, возможно, еще ко времени Ашоки.

Древнейшая форма ступы — полусфера на круглой или квадратной платформе. В ступе (или в земле под ней) сооружалась камера (реликварий), в которую помещали урну с чтимыми реликвиями. Вокруг ступы прокладывали специальную дорожку (прадакшина-патха) для торжественного обхождения ее по часовой стрелке. С течением времени конструкция ступ усложнилась: платформа сооружалась в виде нескольких террас, украшалась пилястрами, карнизами, лепкой, фигурными рельефами. Ступа увенчивалась зонтиком — символом вселенской мощи буддизма — с окружавшей зонтик небольшой оградой. Ступа в Дхармараджике была величественным сооружением, ее диаметр достигал 35 м. Она неоднократно перестраивалась: купол и его цоколь — в I в. н. э., платформа — во II в., а орнаментальный пояс у основания купола ступы в Дхармараджике относится уже к IV–V вв.

Жилые здания Таксилы II в. до н. э. — I в. н. э. (на холме Сиркап) в основном были такими же, как и прежде, только лучше спланированы. Встречались дома в три-четыре этажа. Появились строения, которые, вероятно, можно считать дворцами из-за их величины (до 7 тыс. кв. м) и особенностей планировки; архитектурно же они от прочих зданий существенно не отличались. Наблюдался прогресс и в каменной кладке. Если нижние этажи более ранних домов сложены из бута, то постепенно кладка становится совершенней — с использованием отесанных камней. Верхние этажи возводились из дерева.

Важное отличие этого периода — появление храмов. Примерно в 0,6 км от северных ворот Сиркапа на невысоком холме Джандиал находятся развалины небольшого (30 × 25,5 м) храма II–I вв. до н. э. Но этот самый древний из известных нам наземных храмов был, видимо, неиндийским. По плану он схож с Парфеноном, с трех сторон окружен перистилем, но колоннаду заменяет стена с широкими проемами; перед входом — две пары колонн ионического ордера. Судя по фундаменту, внутри храма должна была находиться башня высотой 12 м — единственное существенное отличие от классических греческих храмов. Какому именно божеству был посвящен храм — неизвестно, но возводился он, очевидно, греками и по греческим образцам.

К I в. н. э. относится появление первых наземных индийских буддийских храмов. Возникновение их в Таксиле, возможно, объясняется греческим влиянием, но сами храмы мало похожи на греческие; в плане они повторяли пещерные храмы, которые уже сотни лет сооружались в других частях Индии. Один из таких храмов (середина I в. н. э.) был построен в самом городе. Его размер — 40 × 15,5 м. Он расположен посреди двора (70 × 41 м), окруженного каменной стеной и находившегося на платформе высотой 1,4 м над уровнем улицы; храм имел прямоугольный неф; со стороны лестницы имелся портик. Сзади нефа находилась апсида, в середине которой стояла, по-видимому, ступа.

К началу нашей эры относится сооружение капитальных наземных жилых помещений для монахов. Расположены они были беспорядочно, т. к. отдельные их части строились в разное время и не по строгому плану. Начиная со II в. н. э. возводятся громадные здания, рассчитанные на одновременное проживание сотен монахов. Основа самых простых по планировке монастырей — внутренний прямоугольный двор, со всех сторон окруженный стеной. К внутренней стороне каждой из стен примыкал ряд монашеских келий площадью 8–10 кв. м с выходом во двор. Второй этаж строился из дерева. Деревянными были и веранды вдоль келий. Большую часть двора, его центр, занимало место для собраний монахов. Оно устраивалось несколько ниже уровня келий, к нему вел ступенчатый спуск. В одном из углов этой пониженной части двора иногда находился бассейн для омовений. К жилому зданию примыкали служебные помещения: кладовые, кухни. Сооружались монастыри, как правило, около высокочтимой ступы: главные ступы почти всегда оказываются самыми древними частями монастырей.

Крупнейший из известных древних монастырей на северо-западе Индии — Большой монастырь в Дхармараджике (137 × 113 м). Возведение его как единого целого началось во II в. н. э. Затем он неоднократно перестраивался и к V в. стал сложным комплексом жилых помещений с несколькими внутренними дворами. С северной стороны возвышалась мощная сторожевая башня. Судя по размерам монастыря и по числу келий, в нем могло проживать одновременно до тысячи монахов. Другие монастыри в окрестностях Таксилы гораздо меньше, некоторые были рассчитаны даже на 15–20 человек. С внешней стороны они, скорее, похожи на крепости, чем на обители.

Об архитектуре в долине Ганга судить сложнее, т. к. основным строительным материалом очень долго оставалось дерево и остатков строений сохранилось мало. Только к концу древности каменные здания стали возводить чаще. Это были в первую очередь культовые сооружения. Жилые же здания и после этого продолжали строить из дерева, поэтому мы знаем о них в основном по изображениям на рельефах и по описаниям в художественной литературе. Многие городские дома имели два этажа, иногда и более. Крыши были плоскими или сводчатыми, полуцилиндрическими. Фасады домов нижнего этажа представляли собой глухую стену, верхние этажи имели окна и веранды. Сооружение таких зданий требовало большого искусства зодчего и строителей. Царским дворцом в Паталипутре восхищались греки. Каменный дворец, построенный Ашокой, не сохранился, кроме фрагментов колонн и отдельных помещений, но Фа Сянь, посетивший столицу в V в., писал о нем как о творении небожителей.

Из культовых сооружений в долине Ганга также приобрела повсеместное распространение буддийская ступа. Общий характер ее был такой же, как и описанных выше таксильских, но имелись и некоторые отличия: ступы оставались здесь более строгими, с меньшим количеством скульптурных украшений и декоративных деталей, но они окружались оградами с воротами. Самой известной является ступа в Санчи (Центральная Индия). Она была возведена в III в. до н. э., но после этого неоднократно перестраивалась; во II в. до н. э. ее значительно увеличили и облицевали камнем (до этого облицовка была кирпичной), деревянную ограду заменили каменной, имитирующей деревянную. Позднее у ограды поставили резные каменные ворота, ориентированные по четырем странам света. Из других ступ следует отметить находившиеся в Бхархуте (Центральная Индия, II в. до н. э.) и Амаравати (Южная Индия, устье Кришны, II в. н. э.), известные своей скульптурой и резьбой по камню.

Другим примером культовых сооружений являются пещерные храмы (чайтьи) и монастыри (вихары). Древнейшие, относящиеся ко времени Ашоки, были естественными пещерами; внутренние стены их тщательно выравнивались, входу придавалась правильная прямоугольная форма. Они были невелики и лишены декоративных деталей; более поздние стали больше по размеру, их украшали резными колоннами, скульптурами, фасады дополняли арками. Большой научный интерес представило открытие при раскопках в Каушамби (недалеко от совр. Аллахабада) древнего буддийского монастыря — Гхошитарамского, часто упоминаемого в буддийских текстах[2257]. Согласно традиции, эту обитель посещал Будда, но особый расцвет монастырь переживал в эпоху Кушан.

Замечательный образец пещерной архитектуры — храм в Карле (недалеко от Бомбея, около начала нашей эры). Апсидальный зал чайтьи имеет в длину почти 38 м, в ширину и высоту — 14 м. Двумя продольными рядами колонн он делится на три нефа — более широкий средний и два более узких боковых. В глубине его, в апсиде, находится каменная ступа. Полукруглый свод чайтьи ребристый; по-видимому, это имитация крыш, которые возводились над чайтьями, когда те строились из дерева. Восьмигранные колонны имеют сложные базы и капители. Истинное значение этого удивительного примера строительного искусства станет в полной мере ясным, если помнить, что все это (даже ступа, колонны, скульптуры) высечено в твердой скале из монолита.

Пещерные монастыри были проще и не так богато украшены архитектурными деталями и скульптурами, за исключением фасадов. В некоторых сохранилась настенная художественная роспись. Пещеры обычно имели прямоугольную форму; вдоль стен располагались высеченные в них кельи. В глубине пещеры иногда находились небольшие ступы. Когда община разрасталась, рядом со старой вихарой высекалась новая пещера. Иногда возникали целые пещерные поселения. Такой была, например, группа пещерных монастырей в горах Аджанты, всемирно известных своими росписями. Всего здесь было в древности 27 жилых пещер (от I в. до н. э. до VII в. н. э.). Сооружение пещерных храмов и монастырей прекратилось в Индии к VIII в. в связи с развитием наземного домостроительства.

Наземные индуистские храмы существовали и в догуптский период, но они были деревянными и поэтому до нас не дошли. Каменные же храмы появились только при Гуптах. Если ранняя деревянная архитектура оказала воздействие на пещерные культовые сооружения, то последние повлияли на наземную каменную храмовую архитектуру. До сих пор основным в индуистском храме является башня (шикхара), построенная над маленьким святилищем, где помещаются фигуры или символы богов.

Такая архитектурная особенность возникла не сразу. Во времена Гупт многие храмы были невелики и невысоки, они имели плоские крыши, массивные стены. Только к концу периода Гупт они устремляются в высоту и приобретают величественный вид. Таким был, например, сохранившийся до наших дней (правда, неоднократно восстанавливавшийся) буддийский храм Махабодхи в Бодх-Гае, первоначальное сооружение которого относится к IV в. н. э., основная его часть из сохранившихся до нашего времени — к VI в. Он построен рядом с местом, где, по преданиям, Будда достиг «просветления». Главная часть храма — огромная усеченная пирамидальная башня, покоящаяся на высокой квадратной платформе. Стороны башни украшены орнаментом и скульптурами. Башня увенчивается конусообразной башенкой. Высота всего сооружения — около 55 м. По углам платформы возведены (очевидно, значительно позже) четыре башни, являющиеся уменьшенной копией главной башни.

Изобразительное искусство. Свидетельством высокого уровня искусства ваяния в самой глубокой древности служат образцы скульптуры, обнаруженные при раскопках городов хараппской цивилизации. Следующие по времени данные о художественной скульптуре мы имеем уже от периода Маурьев.

К первым векам нашей эры относится возникновение и расцвет матхурской и гандхарской школ. Первая, названная так по г. Матхуре — крупнейшему центру древнеиндийского художественного ремесла, возникла на чисто индийской основе и является развитием традиций маурийского периода; иноземное влияние в ней заметно мало. Особенность матхурской школы — портретная скульптура (например, статуи кушанских царей) и индивидуализация персонажей. Впервые появляются изображения Будды[2258], тогда как до этого он изображался различными символами: дерево бодхи, колесо, зонтик, трон и др. Вероятно, это было связано с усилением идей махаяны или влиянием эллинистического искусства; не исключено и воздействие традиций джайнской скульптуры — изображения тиртханкар известны с IV в. до н. э. Появление в многофигурных композициях изображений будд, бодхисаттв и тиртханкар больше связывало художника в размещении действующих лиц и в их художественном воплощении, но трактовка была еще далека от стандарта (канона).

Значительным своеобразием отличается гандхарская скульптура; называется она по имени Гандхары — исторической области на крайнем Северо-Западе Индии. Расцвет гандхарской школы относится к II–III вв. н. э. Гандхара экономически и культурно была теснее, чем другие области Индии, связана со Средней Азией, странами Ближнего Востока, античным Средиземноморьем. Это отразилось на многих сторонах ее истории и культуры. Некоторые историки и искусствоведы считают, что гандхарская школа обязана своим возникновением бактрийским грекам[2259]. Другие справедливо возражают против такой упрощенной трактовки[2260]. Ведь гандхарская школа сложилась более чем через сто лет после уничтожения греко-бактрийского господства в Гандхаре. На возникновение гандхарского искусства бактрийские греки действительно оказали огромное воздействие, но в своем оформившемся виде оно явилось сложным сплавом не только эллинистических, но прежде всего индийских и среднеазиатских традиций[2261]. Неразрывная связь гандхарского искусства с буддизмом во многом определяла его тематику, идеологическую и эстетическую направленность.

Начиная с IV в. н. э. в Гандхаре стала преобладать лепная скульптура. Такие изделия были менее долговечны, но несравненно легче в изготовлении и дешевле, хорошо окрашивались. Кроме того, небольшие статуи, а также головы крупных скульптур можно было изготавливать в формах. Каждая ступа украшалась в это время целыми вереницами будд и бодхисаттв. Во многих случаях головы были приставными и изготовлялись отдельно. Крупные статуи делались на грубой каменной основе, на которую накладывался толстый слой известкового раствора; из него лепились лица, детали одежды и т. д. Тематика произведений этого времени в основном буддийская. Чаще всего это изображения будд и бодхисаттв; многие горельефы представляют образцы высокого мастерства.

Весьма существенной частью индийской скульптуры являются рельефы, покрывающие каменные ворота и ограды ступ, преддверия и стены храмов и монастырей. Во многих случаях рельефы носят не только декоративный, но и сюжетный характер — эпизоды из джатак, мифологические сцены. Полное представление о специфике древних североиндийских рельефов дают резные ворота Большой ступы в Санчи (I в. до н. э.), ограда ступы в Бхархуте (II в. до н. э.), рельефы из Матхуры и Каушамби[2262].

Важное свидетельство развития изобразительных искусств в Южной Индии — резная ограда ступы в Амаравати (II в. н. э.). Южноиндийская скульптура имеет свою самостоятельную линию развития, но все же она формировалась под влиянием Севера. Для рельефов Амаравати характерны бóльшая экспрессия и динамичность, массовые сцены эмоционально насыщены, композиция строго продумана.

Древнеиндийская скульптура в период Гупт, развивая традиции матхурской школы, достигает своего расцвета[2263]. По тематике она осталась в основном религиозной, но мастера старались передать и внутреннее состояние персонажей, даже второстепенных. В работе над статуями Будды их заботило изображение не столько силы, красоты и здоровья, сколько высокой одухотворенности. Даже по внешности он уже не просто человек, а высшее существо, отрешившееся от всего мирского. Примером решения такой творческой задачи служит статуя Будды из Сарнатха. Будда изображен проповедующим дхарму. Его лицо с полузакрытыми глазами обращено не к миру-страданию, а к будущему «освобождению», к нирване. Формы тела сглажены, мускулатуры совершенно не чувствуется, черты лица правильны, поза свободна и ненапряженна, от всей фигуры веет безмятежностью и отрешенностью.

Искусство живописи в Индии также очень древнее. В литературе содержится множество упоминаний о художественных росписях на стенах дворцов богачей и знати. Умение рисовать считалось одним из признаков образованности. Даже то, что сохранилось из образцов древнего живописного искусства, дает достаточные основания считать его находившимся на таком высоком уровне, которого достигли немногие древние цивилизации.

О живописи древней Индии мы знаем главным образом на основании настенных росписей (декоративных и сюжетных), сохранившихся в пещерах Аджанты; древнейшие из них по времени близки началу нашей эры (пещеры IX и X). Стенопись производилась темперой по сухой штукатурке. Росписи, хотя и религиозного содержания (в основном сцены из жизни Будды и из джатак), по своему характеру вполне светские.

Живопись Аджанты дает неповторимую панораму реальной жизни древней Индии. Здесь — небожители, Будда, бодхисаттвы, цари, придворные, простые поселяне, монахи, женщины, дети, животные; действие происходит на небе, во дворцах, в селе, в лесу. Картины полны непосредственности, проникновения в душевный мир героев, благородной простоты. Фигуры Будды и бодхисаттв находятся обычно в центре композиции: по своим размерам они значительно превосходят другие фигуры. Происходившее в глубине давалось несколько выше переднего плана. Границ у картин не было, сюжеты как бы переходили один в другой. Из-за плохой освещенности помещений художники избегали полутонов, силуэты резко очерчены. Несмотря на то что пещеры Аджанты расписывались в течение шести-семи веков, стиль или техника исполнения оставались сходными.

В период Гупт наблюдался расцвет не только скульптуры и живописи, но и художественных ремесел: резьбы по кости и дереву, художественной терракоты, ювелирного искусства. Даже в монетном деле, всегда отстававшем от технического и художественного уровня стран античного мира, заметен прогресс: гуптские монеты — лучшие из изготовлявшихся в древней Индии по своим художественным достоинствам[2264].

Музыка и танцы. Современное сложное и утонченное музыкальное и танцевальное искусство Индии своими корнями уходит в глубокую древность. Уже тогда оно стало профессиональным. Драматические представления почти всегда сопровождались музыкой и танцами, и их теоретические основы излагаются в древнем трактате о сценическом искусстве «Натьяшастра».

Звуковой состав древнеиндийской музыки определяла семиступенчатая гамма (грама), весьма сходная с европейской натуральной мажорной. Использовались различные лады, ритмические фигуры. Основным струнным инструментом была вина, похожая на лютню. Из духовых инструментов была распространена флейта. Для подачи сигналов использовались трубы и некоторые виды морских раковин. Огромную, подчас самостоятельную роль в музыке играли барабаны. Все эти особенности характерны и для современной индийской музыки.

Столь же стойкими оказались традиции и в индийском танце. Он и поныне остается наследником древнеиндийской пантомимы. В «Натьяшастре» насчитывалось 10 особых положений головы, 36 — глаз, 37 — рук и 10 — тела. Каждое из них имело точно установленное значение, выражающее поступки, чувства человека и даже окружающую обстановку.

Несмотря на большую любовь индийцев к театральным представлениям, музыке, танцам и на то, что обучаться этим искусствам считали необходимым самые зажиточные слои общества, профессия актера, музыканта и танцора не пользовалась в древней Индии высокой репутацией.

Мы остановились лишь на некоторых общих чертах культурного развития древней Индии в первые века нашей эры, но и приведенные материалы свидетельствуют об огромных достижениях древних индийцев в науке, словесности, искусстве. Значительным было воздействие древнеиндийской культуры на другие страны древнего Востока и античного мира. Этому в немалой степени способствовали тесные историко-культурные связи Индии с близкими и далекими соседями, контакты, которые не прерывались в течение всей эпохи древности.

ГЛАВА XXIV ИСТОРИКО-КУЛЬТУРНЫЕ СВЯЗИ

С глубокой древности Индия имела тесные контакты с другими регионами древнего Востока и Средиземноморьем. Это способствовало обмену культурными достижениями, оказывало немалое воздействие на развитие самой индийской культуры. Благодаря интенсивным археологическим исследованиям, открытию новых письменных источников и эпиграфических материалов удается более рельефно, чем это было раньше, воссоздать основные этапы историко-культурных связей древней Индии, степень и характер взаимовлияния различных культур.

Индия и Иран. Иран являлся ближайшим соседом Северо-Западной Индии и к тому же был связан с ней наиболее удобными путями сообщения. Археологи прослеживают контакты Ирана с Индией еще с эпохи раннего неолита. В обоих регионах проходили сходные процессы сложения земледельческих культур, протогородских и городских цивилизаций. Раскопки в Тепе Яхья свидетельствуют об оживленных торговых и культурных взаимоотношениях населения Юго-Восточного Ирана с Северо-Западной Индией, прежде всего с долиной Инда, в IV–III тысячелетиях до н. э.[2265] Через Иран эти связи уходили и дальше на Запад, в города Месопотамии; остров Бахрейн служил как бы промежуточным звеном. В эпоху расцвета хараппской цивилизации контакты Месопотамии и Ирана с Индией стали особенно оживленными: об этом говорят находки печатей индского типа в городах Двуречья и клинописные тексты III–II тысячелетий до н. э. (подробнее см. гл. II). Кризис, охвативший земледельческие цивилизации в конце III — начале II тысячелетия до н. э., протекал в типологически сравнимых формах в Индии и Иране. Ученые прослеживают также определенное сходство между дравидийскими языками (на протодравидийском, очевидно, говорило население хараппской цивилизации) и эламским, носители которого, как иногда полагают, были создателями земледельческих культур Юго-Восточного Ирана IV–III тысячелетий до н. э. Позднее история обоих регионов связана с проникновением арийских племен — древних иранцев в Иран и индоариев в Индию, принесших многие общие черты материальной и духовной культуры[2266]; это наследие общих «арийских» судеб долго сохранялось в религиозных и мифологических представлениях, социальной структуре, эпико-литературном творчестве.

Географической границей Индии греки считали р. Инд (Страбон XV.1.11), но, пожалуй, на протяжении всего периода древности не только языковая, но и культурная близость между народами, населявшими территории к северо-западу и к юго-востоку от Инда, оставалась более значительной, чем между населением, например, Северной и Южной Индии. В числе 16 индийских стран (джанапад), существовавших, согласно буддийской традиции, в Индии в VI–V вв. до н. э., две — ираноязычная Камбоджа (полностью) и Гандхара (бóльшая часть ее территории) — находились за Индом.

В конце VI в. до н. э. часть Северо-Западной Индии подпала под власть Ахеменидов. Заиндские области были покорены еще Киром (Геродот I.153.177). Позднее какие-то части «индийской территории» были подчинены Дарием I вскоре после 518 г. до н. э. Судя по тому, что по приказу Дария I кариец Скилак совершил путешествие вниз по Инду до океана и далее к Египту (Геродот II.44), с властью персов в этом районе индийцам приходилось серьезно считаться. Но мы не знаем, какие именно территории входили в состав двадцатой «Индийской» сатрапии, как и при каких обстоятельствах они были покорены. Античные источники утверждают, что персы в Индию не вторгались (Страбон XV.1.6; Арриан. Индика V.4; IX.10). Геродот (VII.65) рассказывает, что индийские воины участвовали в походе Ксеркса на Элладу. Арриан также упоминает о том, что в битве при Гавгамелах на стороне персов сражались индийцы, «живущие по западную сторону Инда». Последняя оговорка показывает, что проведение индийской границы по Инду имело условный характер.

Греческие авторы, относительно много писавшие об Индии IV в. до н. э., ничего не говорят о существовании в это время «Индийской» сатрапии, о наличии персидских гарнизонов в Индии. По-видимому, индийские воины, сражавшиеся на стороне Дария III, были наемниками, а территории Индии, входившие в свое время в «Индийскую» сатрапию, в первую очередь расположенные по нижнему течению Инда (Арриан. Анабасис Александра III.8.3–6), вышли из-под контроля Ахеменидов еще в конце V в. до н. э., при Артаксерксе II[2267].

В период Ахеменидов особенно укрепились торговые связи Индии с Ираном. Раскопки в Таксиле I (Бхир Маунд) показывают, что город возник именно в это время и играл важную роль во взаимоотношениях между обеими странами. В надписях Дария говорится о том, что для строительства дворца в Сузах из Индии доставлялась слоновая кость и тиковое дерево — из Гандхары.

Включение в единую империю областей Индии, Ирана и Месопотамии привело к оживлению торговых и культурных связей этих стран. Ясные свидетельства этого — вавилонские документы V в. до н. э. и эламские тексты из Персеполя (конца VI — начала V вв. до н. э.), детально изученные советским востоковедом М.А.Дандамаевым[2268]. Вавилонские документы говорят о колониях индийцев в окрестностях Ниппура (сохранились даже имена некоторых колонистов): индийцы имели земельные наделы, должны были исполнять воинские обязанности; судя по текстам, они были тесно связаны с местным населением, заключали договоры об арендной плате, выступали в качестве свидетелей при составлении хозяйственных документов. Тексты из Персеполя рассказывают о чужеземцах, в том числе и об индийцах, приезжавших в Иран. Особенно часто упоминается о пребывании индийцев в Сузах, по документы фиксируют и путешествия из Ирана в Индию. Известно, например, о поездке индийца по имени Карабба в 498 г. в Индию вместе с караваном в 180 человек.

Вхождение областей Северо-Западной Индии в империю Ахеменидов сказалось и на развитии индийской культуры, хотя степень этого воздействия нельзя преувеличивать. Индийцы познакомились со многими достижениями иранской цивилизации, в частности с арамейским письмом — официальным письмом Ахеменидской канцелярии (позднее, уже в период Ашоки, некоторые версии его эдиктов, предназначенные для «западных провинций», составлялись на арамейском); на основе арамейского письма под влиянием брахми возник кхароштхи, на котором писали не только в Индии (прежде всего на Северо-Западе), но и в Центральной Азии. По мнению некоторых исследователей, обычай нанесения на скалы и колонны царских указов (например, эдиктов Ашоки) — также иранского происхождения (под влиянием практики, существовавшей при Дарии). Показательно, что иранское слово dipi — «письмо» было заимствовано древними индийцами и в форме lipi употреблялось в надписях Ашоки. В санскрит проникли и другие иранские слова и термины (bandi — раб, пленный, kṣatrapa — наместник). Археологи, производившие раскопки дворца Ашоки в Паталипутре (совр. Патна), отмечали явное влияние ахеменидской архитектуры на строительное искусство периода Маурьев[2269]. Эта точка зрения была затем подвергнута критике, но факт знакомства индийских мастеров с традициями соседнего Ирана вряд ли подлежит сомнению.

После крушения Ахеменидской империи связи между Индией и Ираном ослабевают. Иран вошел в состав Селевкидского государства, Северо-Западная же Индия оказалась под властью бактрийских греков, а затем шаков. Частые войны не способствовали укреплению отношений между соседями, хотя и не могли их прекратить. Только на короткий отрезок времени — 20–60 гг. н. э. — установились непосредственные отношения между Индией и парфянским Ираном. В это же время начинается проникновение в глубь Ирана буддизма, получившего здесь в домусульманский период довольно широкое распространение.

С образованием Кушанской империи, в которую вошла значительная часть Северной Индии, общение с центральными областями Ирана было опять затруднено, т. к. Кушаны находились большей частью во враждебных отношениях как с Парфией, так и с Сасанидами. С ослаблением Кушан контакты между Индией и Ираном опять оживились. Хотя некоторые территории на северо-западе страны были подчинены Сасанидам или находились в сфере их политического влияния, отношения между обеими странами были в основном мирными: Сасаниды были связаны постоянными войнами с Римом, а в V–VI вв. иранцам и индийцам приходилось бороться с общим врагом — гуннами-эфталитами.

Укреплялись и культурные связи. Если ранее Иран воздействовал на Индию, то к концу древности картина изменилась. Индийская наука завоевывала все больший авторитет у народов Ближнего Востока, и образованные люди нередко ездили в Индию для пополнения своего образования. Индийские врачи служили при дворах иранских царей. В VI в. в Иране познакомились с «Панчатантрой», и отсюда она распространилась во многие другие страны. В Иран из Индии проникли шахматы. Большое значение имело влияние буддизма: это способствовало ознакомлению иранцев с индийской литературой и т. д. Немалое воздействие оказал буддизм на манихейство[2270].

Индостан и Африка. Самым ранним свидетельством контактов индийских и африканских цивилизаций[2271], очевидно, можно считать появление в долине Нила зебу. Зебу — уроженцы Индостана — были завезены на территорию древнего Египта в середине II тысячелетия до н. э. из Передней Азии, хотя прямые контакты народов Африки и Индостана восходят к эллинистическому времени. Знакомство с египетскими боевыми слонами сделало этот род оружия очень популярным во всем античном мире. Североафриканские государства оказались в самом выгодном положении: слоны здесь водились в изобилии. Карфагеняне отправляли специальные экспедиции для отлова африканских животных. Перешеек, соединявший полуостров-город с материком, площадью 60 стадий был занят стойлами для слонов (Страбон XVII.3.13). Их использовали во всех Пунических войнах. У Птолемея II было 400 дрессированных животных, слоны участвовали в сражениях Птолемеев на полях Ближнего Востока, они были также в армии Мероэ. Боевые слоны использовались в Египте до середины II в. до н. э., в Северо-Западной Африке — до середины I в. до н. э., в Мероэ — вплоть до IV в. н. э. Уже на исходе «слонового дела» — в VI в. н. э. — появляются известия о приручении и дрессировке слонов в Аксуме[2272].

Вероятно, первые индийцы прибыли в Африку как воспитатели и погонщики слонов[2273]. Интересно, что в «Толковом словаре» Гезихия говорится: «Инд — человек, чтобы управлять слоном из Эфиопии». В Мероэ засвидетельствован образ «слоновоголового» бога (близок по иконографии Ганеше), увенчанного короной Верхнего Египта[2274].

Особенно тесные индо-африканские связи установились в эпоху Маурьев. Известно о посольстве во главе с Дионисием от Филадельфа Птолемея к Биндусаре. Возможно, что именно Дионисий привез из Индии множество вещей, вызвавших удивление и восхищение египтян.

В эдиктах Ашоки упоминаются Птолемей (Филадельф Египетский) и Маг (Киренский), брат Филадельфа по матери. С пребыванием миссии Ашоки в Египте иногда связывают одно из захоронений в некрополе г. Дендеры птолемеевского времени. Надгробная стела с изображением колеса и трезубца сообщает, что это «могила Пшейапи, сына Гемт, варвара»[2275] (по этому вопросу идут острые дискуссии).

Никаких явных свидетельств о распространении буддизма в Птолемеевском Египте не имеется. Некоторые ученые полагают, что образы александрийских богов повлияли на иконографию брахманизма и буддизма. Речь идет об изображении бога на цветке лотоса — сюжет, который родился в мифологии египтян и засвидетельствован текстами и памятниками искусства в долине Нила с древнейших времен. В Индостане подобные изображения появились после походов Александра Македонского, в греко-бактрийской Гандхаре, откуда и распространились по Индии. Было высказано мнение, что образы Будды, его матери Майи и Брахмы на цветке лотоса восходят к египетскому прототипу[2276].

При Птолемеях в Египет в большом количестве поступали индийские драгоценности и полудрагоценные камни. Столовая на роскошной барке Птолемея IV имела колонны, высеченные из индийских камней[2277]. В свою очередь, бусы из египетского фаянса обнаружены в слоях III–I вв. до н. э. при раскопках древних городищ Индии и Афганистана[2278].

В течение длительного времени доставка индийских товаров в Африку и африканских в Индию шла через Счастливую Аравию (Перипл 26). Согласно сообщению Страбона (II.3.4), открытие прямого морского пути из Индии в Египет произошло случайно, во второй половине II в. до н. э. Тогда же были отправлены первые торговые экспедиции Птолемеев в Индию. Возможность непосредственных плаваний из Африки в Индию не прошла мимо внимания купцов. Гиппал (около 100 г. до н. э.) открыл механизм движения муссонных ветров и тем самым обеспечил возможность регулярных плаваний парусников к берегам Индии и обратно (Перипл 57). И пусть «при Птолемеях только немногие осмеливались плыть туда и ввозить (обратно) индийские товары» (Страбон II.5.12), но именно Птолемеи взяли под охрану египетского государства морские пути в Индию. С 74/73 г. до н. э. в египетских документах засвидетельствована должность «стратега Эритрейского и Индийского морей»[2279].

Индийско-египетские и индийско-мероитские связи эллинистического времени отразились в египетской народной литературе: повести о походе египтян в Индию под предводительством Педихонса и романы об Александре.

Римляне, утвердившиеся в Северной Африке в последней трети I в. до н. э., были весьма заинтересованы в развитии контактов с Индией. В 20-х годах до н. э., когда Страбон путешествовал по Египту в свите римского префекта, он «узнал, что около 120 кораблей совершают плавание из Миос-Гормоса в Индию» II.5.12), причем «современные купцы, совершая плавание из Египта по Нилу и Аравийскому заливу до Индии… доходили до Ганга» (XV.1.4).

Расширение границ Римской империи и становление государства Великих Кушан предопределили качественно новый уровень взаимоотношений цивилизаций Африки и Индостана.

В начале нашей эры между Африкой и Индией устанавливаются тесные торговые связи. К середине I в. н. э. купцы, отправлявшиеся из Африки, освоили западный и восточный берега Индостана и проникли в глубь субконтинента. Корабли из Индии, достигая широты Африканского Рога, шли к портам Барбарики, аксумскому порту Адулис, но основной целью были порты Египта. Александрия стала мировым центром торговли, где встречались потоки транзитных товаров, двигавшихся из Индии в Африку, из Индии в Средиземноморье, из Средней Азии и Китая через Индию на далекий Запад и обратно. «Перипл Эритрейского моря», составленный, очевидно, неизвестным купцом-мореходом в третьей четверти I в. н. э., и дошедшие до нас таможенные тарифы (вплоть до IV в. н. э.) дают огромный список товаров, получаемых из Индии и отправляемых туда. Сообщения источников подтверждаются археологическим материалом.

Купцы из Северо-Восточной Африки иногда подолгу задерживались в Индии. Так, в одном из податных списков египетского города Арсиноя от 72/73 г. н. э. около имени горожанина Гайона указано, что он находится в Индии[2280].

Купцы из Индии в I в. н. э. регулярно посещали Северо-Восточную Африку. Индийские общины были в Египте: в Александрии, Белой Гавани. Большая община имелась в Аксуме. Индийские купцы бывали в Мероэ и прибрежных странах Восточной Африки. Открытие в Мемфисе серии терракот, близких по стилю к изображениям Аджанты и датируемых первыми веками нашей эры, привело некоторых ученых к предположению о существовании индийской общины и в Мемфисе[2281].

Прибыли от индо-африканской торговли, прямой и транзитной, были баснословными. Товары перепродавались в 100 раз дороже (Плиний VI.101). Отдельные лица создавали на этом огромные состояния. Живший в середине III в. египетский купец Фирм, занимаясь торговлей с Индией, собрал такие богатства и завязал связи такого масштаба, что попытался добиться отделения Египта от Римской империи и провозгласил себя его правителем.

Купцы-мореплаватели открыли дорогу широкому потоку любознательных путешественников и ученых. Туристы тех далеких времен отправлялись из красноморских гаваней Египта в Индию и из Индии в Александрию. Есть целый ряд сведений, говорящих о путешествиях ученых из Египта и Аксума и через Египет и Аксум в Индию[2282]. Интереснейшие находки были сделаны в Белой Гавани — порте на Красном море (совр. Старый Кусейр): археологи обнаружили несколько черепков с надписью на старотамильском языке, шрифт брахми. Показательно сходство открытой здесь керамики с керамикой из Арикамеду. Эти факты позволяют говорить о пребывании в Египте выходцев из Южной Индии[2283].

Естественно, такие тесные и постоянные экономические и культурные контакты привели к обмену информацией, которая составила достояние собственно индийской и североафриканской цивилизаций. Некоторые ученые считают, что Индия заимствовала из Египта технологию отливки по гипсовой модели; известно о влиянии египетской науки на развитие астрономии и астрологии в Индии[2284]. Возможно, что ряд идей индийской религиозной философии был знаком философам Египта и Мероэ. Интересно, например, одно из наставлений мероитских гимнософистов: «Нельзя… оставить в опасности душу, уже воплотившуюся в человеке» (Гелиодор II.31). Епископ Карфагена Тертуллиан в своих выступлениях также оперировал сведениями об индийских брахманах и гимнософистах. Индийское влияние отразилось в египетском языке и языке геэз.

Индия и греко-римский мир. История взаимоотношений двух великих цивилизаций древности — индийской и античной — сложный комплекс контактов, встреча разных этнокультурных зон, двух различных социальных организмов и религиозно-философских традиций. Эта проблема представляет большой научный интерес не только для антиковедения, но и для изучения истории и культуры древней Индии. Несмотря на географическую удаленность изучаемых регионов и различие их исторических судеб, между ними на протяжении тысячелетия существовали тесные культурные, а также политические и торговые отношения.

Материалы археологии позволяют говорить о существовании связей Индостана со Средиземноморьем еще в эпоху хараппской цивилизации, хотя данные такого рода пока немногочисленны. Более определенно можно судить об индийско-средиземноморских контактах лишь с VI в. до н. э., поскольку они фиксируются в античных источниках.

Т.к. контакты продолжались на протяжении всей античной эпохи (это отразилось и в сочинениях раннехристианских авторов), то можно не только выявить общий характер и направление связей, но и проследить их динамику. Не оставалась неизменной и античная традиция об Индии. Каждая эпоха, сопровождавшаяся важными изменениями в политической обстановке и направлении торговых связей, расширением географического кругозора, процессами развития самой античной культуры, знаменуется и появлением новых представлений об Индии[2285]. Исследование этого процесса позволяет выяснить характер сведений об Индии в античном мире в каждый конкретный исторический период, иными словами — понять, почему в разное время античных авторов интересовали различные аспекты индийской истории и культуры.

В качестве первого периода в античной историографии об Индии можно рассматривать время до похода Александра Македонского. Правда, «индийские сведения» были еще случайны и отрывочны, представления весьма смутны и в основном о той части Индии, которая входила в состав Ахеменидской державы (Гекатей, Геродот, Ктесий). Тогда впервые намечаются две основные темы античной традиции об Индии: 1) Индия — страна сокровищ и чудес; 2) мотив «индийских мудрецов».

Подлинным открывателем Индии для античного мира был уже упоминавшийся Скилак из Карианды (в Карии), который совершил плавание вниз по Инду, а затем морем до Египта. На свидетельствах Скилака основывались логограф Гекатей (ок. 550 — ок. 480 гг. до н. э.) и Геродот (V в. до н. э.). Гекатею были известны имена некоторых индийских племен (гандары, калатии) и городов (Аргант и Каспапир). Более подробные сведения сохранил в своем труде Геродот. У него, в частности, имеется первое в античной традиции упоминание о жизни брахманов («Они не убивают ни одного живого существа, не трудятся на нивах, нет у них жилищ, а питаются они травой… Если кого-нибудь из них поражает недуг, то он уходит в пустыню и там ложится» — III.100). Само слово «брахманы» в труде Геродота не зафиксировано, по если учесть, что термин «этнос», которым он обозначает людей с особыми обычаями, имел не только этническое, но и социальное содержание, то имеются все основания думать, что Геродот отразил сведения об индийских брахманах как об особом разряде населения.

В начале IV в. до н. э. написал свое сочинение об Индии Ктесий из Книда, личный врач персидского царя Артаксеркса II. Сохранившееся лишь во фрагментах, оно содержит в основном свидетельство легендарного характера. Уже в древности Ктесий относился к числу недостоверных авторов, и не случайно известный поэт Лукиан в своей «Правдивой истории» причисляет к числу «древних поэтов, историков и философов, написавших так много необычного и неправдоподобного», Ктесия, который в Индии «никогда не бывал и не слышал о них (индийцах) ни одного правдивого рассказа» (I.2–3).

Важным событием в отношениях между Индией и странами античного мира был поход греко-македонцев в Индию в 327–325 гг. до н. э., который способствовал сближению двух цивилизаций. Это знаменовало и начало во многом достоверной исторической традиции об Индии — Онесикрит, Неарх, Аристобул, Птолемей. Их сочинения сохранились во фрагментах в трудах более поздних авторов (Страбона, Диодора, Арриана и др.). Наряду с описанием военных операций сподвижники Александра запечатлели многие стороны жизни и культуры древних индийцев. К этим свидетельствам восходит и один из самых популярных в античной традиции сюжет о «диспуте Александра с индийскими мудрецами».

Следующий, третий период восприятия образа Индии в античной литературе условно может быть назван «периодом посольств» (конец IV — начало III в. до н. э.). Он связан с именами Мегасфена — посла Селевка I к Чандрагупте Маурье и Деймаха — посла Антиоха I к Биндусаре. Если от труда Мегасфена, как уже отмечалось, сохранились многочисленные фрагменты, то от «Индики» Деймаха до нас практически ничего не дошло. Но характерно, что он написал сочинение «О благочестии» (Περί εὐσεβεĩας), посвященное, судя по названию, верованиям индийцев. В пользу такого предположения свидетельствует тот факт, что в греческой версии эдиктов Ашоки εὐσὲβεια является эквивалентом пракритского dhamma (санскр. dharma) — вера, моральное правило, нравственный долг. Ни об одном индийском посольстве в эллинистические государства данных пока нет. Но миссии Ашоки в страны, где правили цари Антиох (Сирия), Антигон (Македония), Александр (Эпир), Птолемей (Египет) и Маг (Киренна), о чем упоминается в XIII большом наскальном эдикте, хотя и не могут считаться актами дипломатических отношений, все же предполагают наличие каких-то политических связей с этими странами.

Дипломатические отношения существовали между Индией и Римской империей. Античные источники сообщают об индийских посольствах к императорам Августу (27 г. до н. э. — 14 г. н. э.), Траяну (98-117), Адриану (117–138), Антонину Пию (138–161), Гелиогобалу (218–222), Аврелиану (270–275), Константину (323–353) и Юлиану (361–363). Но данных о посольствах римлян в Индию нет.

Приблизительно с II в. в. э. начинается новый этап в истории античной традиции об Индии, отмеченный сосуществованием двух различных тенденций в описании Индии: 1) «языческой», использующей старые сведения об Индии (прежде всего данные Мегасфена), хотя в ней начинает проявляться интерес к «индийской мудрости»; 2) раннехристианской, которой свойственно не только более глубокое осмысление индийской религии и философии (брахманистской), но и особое внимание к буддизму[2286]. Многие римские философы связывают с Индией свои идеалы, стремятся посетить эту «страну мудрости». Греко-римский мир непосредственно знакомится с религиозно-философскими сочинениями Индии. Например, в труде Ипполита (III в. н. э.) «Опровержение всех ересей» излагаются брахманистские воззрения, которые, как показал известный французский индолог Ж.Филлиоза, отражают (иногда даже текстуально) взгляды мудрецов упанишад[2287]. Большой популярностью пользовалось сочинение Филострата (III в. н. э.) «Жизнеописание Аполлония Тианского», жившего в I в. н. э. и, по традиции, посетившего Индию, где он встречался с брахманами.

Сближению двух культур в немалой степени способствовали и торговые связи, которые стали особенно оживленными в первые века нашей эры, о чем свидетельствуют и античные источники, и археологические находки как в Индии, так и в Восточном Средиземноморье[2288]. Через горы и пустыни тянулись к Средиземному морю караваны, а через Аравийское море плыли корабли с индийскими драгоценностями, пряностями и благовониями, шелковыми и хлопчатобумажными тканями, слоновой костью и т. д. Обратно они везли драгоценные металлы, изделия из цветных металлов, стекло, керамику. Индийцы, как уже отмечалось, были не редкостью в Александрии и в других крупных торговых и культурных центрах Средиземноморья, а греки и римляне — в портовых городах Индии.

Античные авторы римской эпохи хорошо знали о Южной Индии и Шри-Ланке, о южноиндийских портах. О размахе здесь римской торговли свидетельствуют находки римской керамики, огромного числа римских монет, памятников римского искусства; особое научное значение имело открытие римской торговой фактории в Арикамеду (к югу от современного Путтуччери). Найденная при раскопках Помпеи статуэтка богини Лакшми из слоновой кости ясно говорит о знакомстве античного мира с индийским искусством. Влияние индийских традиций ученые склонны находить даже в особой прическе «индийского стиля» на скульптурных бюстах римской эпохи[2289], В древних тамильских поэмах многократно упоминаются яваны (так в Южной Индии называли не только греков, но и римлян): многие проживали здесь постоянно и даже нанимались к местным царям в телохранители[2290].

Синтез эллинистических и римских традиций с индо-буддийскими ярко предстает в гандхарском искусстве. Хотя в индийских источниках сохранилось очень немного свидетельств о греках и римлянах (показательно, что нет упоминаний о походе Александра), Индия немало заимствовала от греко-римского мира. Монеты, например, хотя и существовали в Индии еще до появления в Индии греков, только под греческим влиянием приняли обычную круглую форму с рельефными портретными изображениями и легендой. Археологи усматривают античное влияние в методах обработки различных пород камня, в гончарном деле, в получении новых медных сплавов (в частности, латуни) и т. д. Даже после того как исчезли последние в Индии государства с греческими династиями, еще долго оставались некоторые элементы греческой системы администрации, кое-где употреблялся македонский календарь, монеты выпускались с греческой легендой, сохранялись некоторые греческие мотивы в изобразительном искусстве и художественных ремеслах. В поздний период древности индийцы многое взяли из более передовой к тому времени греческой астрономии, а также астрологии. Наиболее яркое свидетельство этого — «Явана-джатака», санскритский текст которой является переводом астрологического греческого трактата. Что касается архитектуры и искусства, то греко-римское влияние сильнее всего сказалось в Северо-Западной Индии. Даже само возникновение каменных храмов здесь, возможно, произошло под эллинистическим влиянием. Хотя новые храмы в плане повторяли уже существовавшие в Индии пещерные храмы, однако наличие колонн с греческими ордерами, портиков и т. д. явно указывает на заимствования из эллинистической архитектуры. Заметно греко-римское влияние и в индийской скульптуре.

Для Южной Индии определенное значение имело проникновение христианства (II–III вв.), хотя христианская традиция относит знакомство Индии с этой религией к I в. н. э. и связывает с проповеднической деятельностью апостола Фомы[2291]. Вместе с тем греческое влияние на Индию не следует преувеличивать. И по времени, и по степени воздействия греческая колонизация была незначительной, даже в правящей верхушке индо-греческих государств греки вряд ли преобладали. Период их политического господства был относительно невелик — около ста лет. Греческий язык был распространен в основном среди господствовавшей прослойки общества и продержался, очевидно, недолго. На индийские языки он почти никакого влияния не оказал. К тому же греческие колонисты были оторваны (особенно с усилением Парфии) от Греции и эллинистических государств Востока. Вследствие этого не индийское население эллинизировалось, а, наоборот, греческое индианизировалось. Уже в раннем средневековье не обнаруживается почти никаких следов греческого влияния. Воздействие античной культуры проявилось только в окраинной области, большая же часть страны — долина Ганга, Центральная и Южная Индия — оказалась почти не затронутой влиянием греческой цивилизации.

Индия и Средняя Азия. С эпохи глубокой древности тесные историко-культурные контакты связывали Индию и Среднюю Азию — эти два самобытных очага культуры Востока.

Материалы археологии показывают, что уже для эпохи палеолита характерна определенная типологическая близость между культурами Южного Таджикистана и соанской культурой Северо-Западного Индостана. Особенно интересный материал был получен в результате исследований В.А.Ранова в горных районах Таджикистана[2292].

В неолитическую эпоху многие территории Средней Азии и Северной Индии входили в широкую область распространения близких друг другу земледельческих культур, где проходили сходные процессы общественного развития, приведшие к возникновению городских цивилизаций, а позднее и государств. Сравнительное изучение неолитических культур Средней Азии и Индии дает возможность более детально представить истоки земледельческих цивилизаций юга Средней Азии и Северной Индии, в частности проследить этапы вызревания предхараппских и хараппских поселений[2293].

В результате новых исследований советских археологов в Алтын-депе, в Южной Туркмении (недалеко от Ашхабада), было установлено наличие контактов между городами долины Инда и поселениями эпохи бронзы Южной Туркмении — контактов, относившихся к периоду расцвета хараппской цивилизации[2294]. Некоторые предметы находят параллели в культуре Хараппы — изделия из металла, слоновой кости, сегментированные бусы из фаянса, керамика. Следует отметить как привозные вещи из Индии, так и предметы, которые несут на себе явные следы индийского влияния.

Особый интерес представляет открытие в Алтын-депе протоиндийской печати с двумя знаками. В.М.Массон обратил внимание на тот факт, что на печати отсутствуют изображения животных и нанесены только пиктограммы. Это, по его мнению, позволяет сделать предположение, что кто-то из жителей Алтын-депе умел читать этот «текст». В.М.Массон склоняется к выводу, что древнее население юга Средней Азии было дравидоязычным (протодравиды)[2295].

Раскопки советских археологов в Средней Азии дали новый и весьма важный материал для решения такой остродискуссионной проблемы, как арийская. По мнению Б.А.Литвинского и А.М.Мандельштама, с материальной культурой арийских (или даже индоарийских) племен могут быть сопоставлены находки из могильников Южного Таджикистана[2296]. При этом они указали на близость открытого в могильниках инвентаря с предметами, используемыми в погребальной практике ведийских племен, отраженной в «Ригведе». Это предположение заслуживает особого внимания в свете новых открытий в Пакистане (в Свате). Материал из пакистанских могильников имеет много общего со среднеазиатским.

В качестве специального периода в истории среднеазиатско-индийских связей следует выделить период Ахеменидской державы и похода Александра Македонского.

Во II в. до н. э., когда сакские (шаки) и другие племена двинулись через Памир в Северную Индию, они принесли с собой многие элементы и традиции среднеазиатской культуры[2297]. Можно указать, например, на находки особых железных мечей в Таксиле, которые, как полагают ученые, восходят к племенам Средней Азии, и бронзовых дисковидных зеркал, которые были распространены в Средней Азии. С сакскими племенами, возможно, связано и широкое распространение в Северной Индии конницы и конского снаряжения.

Наибольшего размаха связи Средней Азии с Индией достигли в кушанскую эпоху, в период создания Кушанской империи, когда многие территории Средней Азии и значительная часть Северной Индии вошли в состав одного государства[2298]. Судя по надписям кушанской эпохи, жители Средней Азии, поселившись в Индии, приняли буддизм и даже занимали государственные должности.

В начальный период существования Кушанского государства Средняя Азия во взаимоотношениях с Индией играла ведущую роль. Индийское влияние ощущалось гораздо меньше, и лишь позднее, в связи с распространением буддизма, воздействие культурных традиций Индии стало весьма значительным. Это видно при изучении памятников искусства кушанской Бактрии.

Раскопки Г.А.Пугаченковой (скульптура Халчаянского дворца) дали чрезвычайно интересный материал для сравнения с художественными традициями Матхуры[2299]. Так, одежда и головные уборы халчаянского правителя, его вельмож и воинов имеют аналогии в матхурской скульптуре — факт, свидетельствующий о среднеазиатском влиянии на кушанскую Индию. Одеяние халчаянских персонажей может быть сравнимо с одеждой Канишки (известная статуя из Матхуры) и изображениями на гандхарских рельефах первых веков нашей эры.

Важные свидетельства о развитии бактрийского искусства в эпоху Кушан и характере влияния на него индийской культуры были получены при раскопках Дальверзин-тепе на юге Узбекистана[2300]. Недалеко от городской стены было раскопано небольшое буддийское святилище (размером 10 × 11 м). Здесь сохранились остатки ступы, которая была украшена многочисленными скульптурами. Археологи выделяют в святилище два основных помещения — кумирню и «зал царей». Буддийское святилище было построено, очевидно, в начале нашей эры. Об этом говорят найденные монеты Кадфиза I и Кадфиза II. Пышно был оформлен «зал царей» — скульптурная композиция состояла из фигур Будды, фигур монахов, знатных мужчин (вероятно, членов царского рода), их жен и сановников.

При раскопках Дальверзин-тепе был обнаружен еще целый ряд предметов, имеющих явно индийские параллели и даже привозных из Индии. Таковы, например, гребень из слоновой кости с изображениями (на одной стороне — знатная дама и ее служанка, на другой — супружеская пара, едущая на слоне, и девушка, показывающая им путь), шахматные фигурки из слоновой кости (зебу и слон), золотые браслеты, аналоги которым обнаружены в слоях Таксилы I в. н. э., гадательная кость явно индийского происхождения[2301]. Находка шахматных фигур (в Индии эта игра была известна под названием «чатуранга») говорит об очень раннем знакомстве жителей Средней Азии с этой индийской игрой (с древними традициями Индии связано изображение зебу в качестве одной из фигур для игры)[2302]. Следует упомянуть и об оттиске печати, сделанном на одном из кирпичей: изображение Будды, сидящего на лотосе. Очевидно, эта печать принадлежала одному из местных мастеров, последователю учения Будды.

Однако самым значительным в Дальверзин-тепе явилось открытие клада золотых предметов, относящихся ко второй половине I в. н. э. В кувшин были вложены различные золотые украшения (обручи, серьги, бляхи), имеющие аналоги в искусстве Гандхары, но главная ценность — золотые слитки с надписями на кхароштхи[2303]. Всего открыто 11 надписей — десять на золотых брусках и одна на золотой пластинке. Надписи сделаны на пракрите гандхари, который был распространен в северо-западных областях Индии, входивших в империю Кушан. Эти надписи отличны от остальных, в большинстве своем посвятительных, и содержат сведения о весе бруска, имени владельца и т. д. В тексте есть упоминание и о шраманах, которым, очевидно, первоначально и принадлежало золото.

Несмотря на краткую информацию, которую дают надписи из Дальверзин-тепе, значение их весьма велико: они дополняют материалы не только о связях древней Бактрии с Индией, но и о жизни буддийских общин в Средней Азии. В результате открытий в Дальверзин-тепе наука обогатилась новыми и весьма ценными сведениями, раскрывающими характер связей Средней Азии с Индией, пути и формы обмена культурными достижениями.

Следующий этап, связанный со значительно большим влиянием индо-буддийских традиций, хорошо прослеживается по материалам раскопок в Кара-тепе (экспедиция под руководством Б.Я.Ставиского)[2304]. Открытие буддийского монастыря в Кара-тепе (недалеко от Термеза) — яркое свидетельство распространения буддизма в Средней Азии. (Термез, как показывают нумизматические находки, существовал еще в III–II вв. до н. э., но особого развития достиг в эпоху Кушан.) Архитектура этого пещерного буддийского комплекса, находки ряда предметов (крышек в виде лотоса, зонтиков-чхатр и др.), надписи на сосудах и стенах говорят о явном влиянии индийских традиций. В частности, для Средней Азии пещерные комплексы нехарактерны, но они типичны для древней Индии. При раскопках выявлено несколько пещерных помещений, часть которых представляла собой небольшие пещерные храмы, состоявшие из замкнутых святилищ, окруженных со всех сторон обходными коридорами.

Можно проследить процесс творческого освоения местным населением индийских традиций. Это показывает, например, планировка помещений (строительство обходных коридоров, что характерно для местных строительных канонов), но особенно материалы эпиграфики. Последователи буддизма в Бактрии не просто переводили с санскрита и пракрита буддийские тексты, но и по-своему их трактовали. Разрабатывались местные варианты индийских шрифтов. Особо следует отметить открытие билингвы — на брахми и кушанском письме. Большая близость надписей Кара-тепе с некоторыми индийскими эпиграфическими памятниками указывает на проникновение письменной традиции непосредственно из Индии. Надписи (как правило, весьма фрагментарные) выполнены письмом брахми и кхароштхи.

Судя по пракритским надписям, пракрит подвергся влиянию санскрита — процесс, который был характерен и для кушанских надписей Индии. Некоторые надписи явно указывают на влияние местного бактрийского языка, который проникал в различные сферы культуры. Исследуя надписи из Кара-тепе, венгерский ученый Я.Харматта и советские исследователи В.В.Вертоградова и М.И.Воробьева-Десятовская пришли к выводу, что в Кара-тепе в кушанскую эпоху находились последователи буддийских школ сарвастивада и махасангхика[2305].

Недалеко от Кара-тепе Л.И.Альбаум открыл другой, не менее интересный буддийский комплекс — Фаяз-тепе[2306]. Были раскопаны храм со ступой, примыкающая к нему монастырская часть и хозяйственные помещения. Нумизматические находки (в том числе монеты Канишки, Хувишки и Васудэвы) позволяют датировать памятник I–III вв. н. э. При раскопках помещений на стенах были открыты росписи, преимущественно буддийского характера (изображения Будды и донаторов). Обнаружены и глиняно-алебастровые скульптуры. Однако наибольший интерес представляет скульптурная композиция — Будда, сидящий под ветвями дерева, а по обеим сторонам от него — монахи. Работа выполнена очень тщательно и по манере напоминает лучшие произведения гандхарского искусства.

Большой научной удачей явилось открытие в Фаяз-тепе пракритских надписей (их исследованием занимается М.И.Воробьева-Десятовская), выполненных письмом кхароштхи. Обычно они содержат имена буддийских донаторов и части священных «буддийских формул». В ряде надписей встречается указание на школу махасангхиков, что согласуется с данными из Кара-тепе.

Буддизм сохранял свое значение в Средней Азии и в период после Кушан. Об этом известно не только из письменных источников, но прежде всего благодаря открытиям археологов. Наибольший интерес представляют раскопки в Таджикистане на Аджина-тепе.

Аджина-тепе — это небольшой холм размером 100 × 50 м. Здесь археологи под руководством Б.А.Литвинского открыли буддийский монастырь, скульптуру и живопись[2307]. Судя по многочисленным монетам (их более 300), монастырь функционировал в VII — начале VIII в. н. э. (об этом свидетельствует и надпись на брахми из Аджина-тепе, датируемая VII–VIII вв. н. э.; к сожалению, текст сохранился плохо, но буддийский характер ее очевиден). Это был единый ансамбль построек жилого и культового характера. Монастырь в Аджина-тепе состоял, как это характерно для буддийских монастырей, из двух частей — храмовой и монастырской. Самая впечатляющая деталь храма — огромная статуя Будды (около 12 м), пребывающего в нирване. О размерах статуи красноречиво говорят, например, следующие цифры: ладонь Будды — 132 см, ступни — от 165 до 190 см, пальцы ног — до 46 см.

Монастырь был построен в соответствии с общебуддийской традицией, которая лучше всего прослеживается по памятникам Индии. Влияние индийского буддийского искусства совершенно очевидно. Однако тохаристанские мастера не слепо следовали общепринятым канонам. Именно раскопки на Аджина-тепе показали, насколько стойкими были местные традиции и насколько своеобразными были архитектурные и художественные школы древнего Тохаристана. Местные ваятели и живописцы, строители и архитекторы использовали уже сложившиеся в Средней Азии традиции и навыки, умело сочетая их с культурными нормами соседних стран, прежде всего Индии и Афганистана[2308].

Подлинное сокровище Аджина-тепе — глиняная скульптура. Здесь также прослеживается влияние индийского искусства наряду с местными бактрийско-тохаристанскими чертами. Помимо сильного влияния гандхарских традиций заметно воздействие гуптского искусства: это проявляется и в одежде, и в передаче причесок Будды. При раскопках последних лет была открыта скульптурная композиция, в которой запечатлелось предание о том, как царевич Сиддхартха, прежде чем покинуть «мир», прощался со своим конем Кантакой.

Из археологических открытий, пожалуй, самое интересное — письменные памятники: буддийские санскритские рукописи на письме брахми. На холме Занг-тепе (в 30 км от Термеза) была раскопана укрепленная усадьба VII в. н. э. и обнаружены фрагменты двенадцати санскритских буддийских рукописей на бересте. Палеографически они близки к гильгитским рукописям литературы «Праджняпарамиты» и датируются примерно VII–VIII вв. н. э. Чтение фрагментов, написанных на различных вариантах брахми, показало, что они представляют собой часть буддийского канонического сочинения («Виная-питака»). В них рассказывается, например, о собрании общины, о подаяниях, о совершении монахом недобродетельного поступка и т. д.

Большой научный интерес представляет санскритская буддийская рукопись, найденная недалеко от руин древнего города Мерва (Туркменская ССР). Рукопись была обнаружена в сосуде, в котором находились также сасанидские монеты V в. н. э. и каменные статуэтки Будды. Она насчитывает более 150 листов; текст нанесен на пальмовые листья, причем на некоторых сохранилась пагинация. Примерная датировка этого памятника — V–VI вв. н. э. Изучение текста показало, что рукопись включает несколько буддийских сочинений, в том числе ряд сутр и правила винаи. Это была своего рода «сводка» различных буддийских текстов, предназначенная для чтения буддистами-мирянами, фольклорные мотивы соседствуют с выдержками из канона. В тексте упоминается и писец, который принадлежал к сарвастивадинам. Это свидетельство весьма существенно для определения характера буддизма в Средней Азии. Наряду с данными дальневосточных текстов и археологическими материалами оно позволяет определенно говорить о значительном влиянии в Средней Азии школы сарвастивада.

Для изучения индийско-среднеазиатских культурных связей, особенно в эпоху раннего средневековья, большой научный интерес представляют раскопки в Пенджикенте, Варахше и Афрасиабе.

Восточный Туркестан и Индия. Природные условия Восточного Туркестана в древности были менее суровы, чем в настоящее время: пустыня Такламакан была меньше, Тарим, Хотан и другие реки, стекающие с Тянь-Шаня и Куньлуня, полноводней. Но и тогда земледелие сосредоточивалось в оазисах и население страны было сравнительно немногочисленным. Оно состояло из разных этнических групп, преимущественно индоевропейского происхождения. Индоевропейский субстрат сложился из переселившихся еще во II тысячелетии до н. э. тохароязычных племен и пришедших позже ираноязычных племен, условно называемых

Кроме того, на территории Восточного Туркестана проживали большие группы согдийцев и других выходцев из Средней Азии, а также индийцы. Большую роль в истории региона играли хунну и другие кочевые племена.

Области Восточного Туркестана приобрели особое значение, когда был установлен Великий шелковый путь из Китая в Среднюю Азию, Парфию и далее к странам Средиземноморья. Постепенно здесь возникла целая серия городов-государств, на местной основе складывалось развитое общество, наблюдался подъем культуры.

В конце II в. до н. э. китайский император Буди делает попытки завоевать Восточный Туркестан. В ханьскую эпоху и позже страна в течение некоторого времени подпадала под власть Китая, появилось и китайское население; распространялись китайская письменность и некоторые элементы китайской культуры. Однако несравненно более важным и глубоким было влияние среднеазиатской и индийской цивилизаций, которые оказали решающее воздействие на формирование специфической культуры Восточного Туркестана I тысячелетия н. э.[2309]

Индийское влияние в Восточном Туркестане обусловливалось несколькими факторами. В юго-восточной части, в районе Нийя-Лоулани, образовалась большая колония индийцев. Найдены многочисленные документы на кхароштхи, которые позволяют представить жизнь местного населения, занимавшегося ремеслом, сельским хозяйством, торговлей. Здесь было много буддийских монастырей, развивалась индийская культура.

Постоянный приток индийских торговцев, буддийских проповедников и монахов, ремесленников, художников и т. д., привоз соответствующих товаров, ремесленных, литературных и художественных произведений — все это увеличивало масштабы индийского влияния[2310].

Религиозные буддийские сооружения восходили к индийским прототипам, хотя и не являлись их простыми копиями. «Посредником» между Восточным Туркестаном и Индией была Средняя Азия. Кроме того, в Восточном Туркестане эти нововведения получали местную переработку. В результате возникли, например, своеобразные виды башенных ступ, послужившие одним из источников последующего развития такого важнейшего типа китайской архитектуры, как пагода. Индийская струя в восточнотуркестанском искусстве также была очень сильна.

Язык многих обнаруженных здесь документов — санскрит или один из пракритов; письменность брахми использовалась некоторыми местными языками; многие жители носили индийские имена; служебная терминология нередко была индийской. Найдены древнеиндийские литературные произведения на индийских языках и в переводах на местные (некоторые из них не обнаружены на территории самой Индии). Огромную ценность представляют фрагменты некоторых произведений санскритской буддийской литературы, ранее известные только в китайских и тибетских переводах[2311], а также драматических произведений, принадлежавших, в частности, Ашвагхоше.

Кроме археологических данных мы имеем свидетельства современников. Так, Фа Сянь говорил об одном из княжеств, находившихся на востоке Синьцзяня: «Миряне и шраманы этой страны следуют религии Индии, только некоторые делают это тщательней, а другие небрежней. При продвижении на запад все минуемые страны подобны в этом отношении, только люди отличаются по языку. Однако те, которые считают себя учениками Будды, используют индийские книги и индийский язык»[2312].

Особенно заметно проявилось индийское влияние в Хотане. Согласно китайским источникам, местная династия даже носила индийские имена и выводила свое происхождение от Ашоки[2313]. Расположенный здесь буддийский монастырь Гомативихара считался в древности важнейшим центром буддийской учености. В нем, по утверждению Фа Сяня, проживало одновременно до 3 тыс. монахов[2314]. Другим важным центром индийского влияния был г. Кучи (совр. Куча). Сюань Цзан насчитал в нем 100 монастырей и 5 тыс. монахов[2315]. Исключительно важные археологические находки были сделаны также в Турфане.

Огромный вклад в изучение индийской культуры Восточного Туркестана внесли отечественные ученые, прежде всего С.Ф.Ольденбург[2316].

Индия и Китай. Вследствие отдаленности друг от друга этих двух стран и трудностей сообщения между ними они долго были мало связаны между собой. Имеются сведения о существовании торговых путей между Индией и Китаем во II в. до н. э. Начиная с I в. н. э. торговля постепенно росла. По суше она велась главным образом через Синьцзян (Великий шелковый путь). Путь через Бирму и Сычуань был более трудным и, видимо, так и не приобрел столь же существенного значения. По мере совершенствования судов и возникновения индийских торговых колоний в Индонезии и на Индокитайском полуострове развивалась морская торговля. Путешествие Фа Сяня морем из Индии в Китай происходило в 414 г. по хорошо известному и освоенному маршруту с о-ва Ланки в Кантон. Основными товарами, шедшими из Китая в Индию, были шелк и шелковые ткани. В обратном направлении везли хлопчатобумажные ткани, пряности, благовония, драгоценные камни, жемчуг. На товары обеих стран был устойчивый спрос.

Второй век нашей эры ознаменовал собой начало китайской экспансии на запад. В связи с этим в обеих странах росло стремление установить политические контакты. Растущая торговля также подталкивала к сближению. Однако до тех пор, пока Северная Индия входила в состав Кушанской империи, непосредственные связи были затруднены из-за враждебных отношений между Кушанами и Китаем. А затем условия для них стали мало-подходящими вследствие политического хаоса и хозяйственной разрухи, воцарившихся в Китае с развалом империи Хань (конец II — начало III в.) и дававших о себе знать и в последующее время. В периоды стабильности дипломатическая активность усиливалась. Так, в Северовэйском государстве с середины V в. менее чем за 70 лет побывало восемь посольств из североиндийских государств. Лучшее знакомство друг с другом индийского и китайского народов привело к сближению между ними и в культурной области. Но Китай заимствовал больше, чем давал. Важным обстоятельством, определившим такой характер культурных взаимоотношений, было распространение в Китае буддизма[2317].

По китайским преданиям, первое появление в Китае индийских буддистов-миссионеров относится к концу III в. до н. э. Более достоверным можно считать предание о прибытии в Чанань в VI в. н. э. по приглашению китайского императора Минь-ди двух монахов — Дхармаратны и Кашьяпы Матанги. Тогда же, как утверждается, был основан в Чанани первый буддийский монастырь. «В действительности, — пишет крупнейший знаток этой проблемы Э.Цюрхер, — остается неизвестным, когда именно буддизм проник в Китай. Он должен был медленно инфильтрировать с северо-запада, через две ветви континентального шелкового пути… к Северо-Китайской долине, где в эпоху Младших Хань располагалась столица — город Лоян. Эта инфильтрация должна была иметь место между первой половиной I в. до н. э. … и серединой I в. н. э., когда существование буддизма впервые засвидетельствовано в синхронных источниках»[2318]. По мнению Й.В. де Йонга, древнейшее свидетельство о проникновении в Китай буддизма датируется 65 г. н. э.[2319]

Несмотря на поддержку государства, буддизм долго не имел особого успеха. Прочные корни он начал пускать только с середины III в. В начале VI в. буддийские монастыри в Китае насчитывались десятками тысяч, а монахов и монахинь, согласно китайским данным, было будто бы свыше 2 млн.[2320] Из Индии все это время группами и в одиночку прибывали в Китай ученые монахи. Китайские источники сохранили имена наиболее прославившихся из них. Но буддисты направлялись в Китай и из «буддийских» областей Средней и Центральной Азии. Одновременно росло число китайских паломников, прибывавших в Индию — «Священную землю» буддистов — для совершенствования в буддийском знании, для получения рукописей канонических сочинений и просто для поклонения святым местам. Некоторые из паломников — Фа Сянь, Сюань Цзан, И Цзин — оставили описания своих путешествий, являющиеся важными источниками по истории Индии в древности и в раннее средневековье.

Прибывшим в Китай и местным буддистам требовалось большое количество религиозной литературы, и должны были быть, люди, способные читать ее в подлинниках на санскрите, пали и других языках и переводить на китайский. Существовала и устная традиция передачи текстов; возможно, что многие буддийские сочинения переходили из уст учителя к ученикам. Так, согласно традиции, кашмирский монах Сангхадэва по памяти перевел на китайский язык значительное по объему буддийское произведение. Для переводов составлялись целые группы, варианты переводов обсуждались, выбиралась необходимая терминология. Специальные люди были заняты переписыванием текстов. Это способствовало усвоению китайской интеллигенцией индийской терминологии и фразеологии, философских понятий, литературных жанров и т. д. Пробуждался интерес и к индийской науке: переводились научные трактаты по математике, астрономии и медицине, ко дворам правителей и знати приглашались индийские астрономы и врачи. При строительстве буддийских храмов и монастырей заимствовался опыт индийского зодчества, в частности в сооружении пещерных храмов. Первые предметы культового назначения в буддизме были по происхождению индийскими или создавались мастерами, приглашенными из Индии. Даже когда основными исполнителями стали китайские мастера, они в течение многих веков следовали традициям индийского искусства в живописи, скульптуре и художественных ремеслах. Приобрела распространение индийская музыка.

Индия и Шри-Ланка. С глубочайшей древности очень тесными были контакты Индии с Шри-Ланкой[2321]. Это определялось целым рядом обстоятельств: и географической близостью, и этногенетическими связями, и общностью многих историко-культурных феноменов. Этой проблеме посвящено большое число работ[2322], хотя многие кардинальные вопросы остаются до сих пор не разработанными. По справедливому замечанию Х.Бехерта, усилия ученых были сосредоточены на изучении чисто фактологических аспектов взаимоотношений двух стран, область исследований ограничивалась вопросами: «Откуда прибыло население Ланки?», «когда и каким образом ланкийская традиция заимствовала определенные элементы индийской культуры?», «каков был вклад ланкийцев в развитие южноиндийской культуры в целом?»[2323]. Однако в результате многолетних исследований накоплено значительное число конкретных данных о политических и культурных взаимоотношениях обеих стран и выявлены основные причины, определившие сходство и различие в развитии Индии и Шри-Ланки. Ученые приступили к типологическому сопоставлению двух культур.

В самых разных областях (материальная культура, религия, формы социальной организации, искусство) прослеживается однотипность ряда существенных элементов индийской и ланкийской цивилизаций. Это объясняется не только прочными связями двух стран, но и существованием общего культурного субстрата, возникшего в глубочайшей древности. По своему происхождению остров является частью Деканского плато; пролив, отделяющий его от материка, сравнительно мелок, ряд выступающих из воды островов (Адамов мост) делал возможным проникновение на Ланку отдельных групп людей из Южной Индии уже в эпоху палеолита[2324]. Типологически близки неолитические культуры Южной Индии и Шри-Ланки. Наукой установлено, что примерно в середине I тысячелетия до н. э. на острове появились индоарийские по языку племена. Вопрос о том, с какой областью Северной Индии (западной или восточной) они были связаны, остро дискутируется в научной литературе, но генетическая связь сингальского населения с этими «выходцами из Индии» не подлежит сомнению. Показательно, что и историческая традиция острова сохранила воспоминание о появлении на Ланке индийских колонистов («Махавамса»)[2325]. Эти две хотя и разные по времени, но весьма ранние основы (местная, связанная с Южной додравидийской Индией, возможно, веддоидная и индоарийская, североиндийская) во многом определили этническую историю острова и характер взаимоотношений с северным соседом. Значительное воздействие на ланкийскую культуру оказало также проникшее на остров (и постоянно пополнявшееся) дравидоязычное население из Южной Индии. В ланкийской традиции сложилось различное отношение к этим двум зонам Индии, связанным с разными этнокультурными феноменами (неодинаковым было и отношение индийской традиции к Ланке, ее жителям и культуре).

Начиная со II в. до н. э. Ланка стала подвергаться вторжениям из южноиндийского государства Чолов. Часто северные провинции острова бывали заняты правителями из Южной Индии; сингальское правление сохранялось в южной провинции — Рохане. Это способствовало развитию культурной неоднородности между северными и южными провинциями Ланки.

Вторжения привели к формированию в среде сингалов противопоставления своей культуры южноиндийской. Оно выражалось, в частности, в создании определенной иерархии культурных феноменов: приоритет отдавался североиндийскому, который со временем стал восприниматься сингалами как отличительный признак «подлинной» сингальской культуры. В то же время распространение южноиндийских культурных феноменов воспринималось как своего рода угроза самобытности сингальской культуры и нередко встречало препятствия. Индуизм проник на Ланку в иной форме, чем в Южной Индии: как потенциальная опасность рассматривалась только его южноиндийская шиваитская форма. В индуистском пантеоне на Ланке Шива хотя и встречается, но не играет значительной роли; главный бог ланкийских индуистов — Вишну. Факт ограниченного восприятия южноиндийского культурного влияния можно наблюдать, в частности, по процессу ассимиляции южноиндийских культурных традиций, которые приносили с собой различные этнические и социальные группы населения, мигрировавшие с юга Индии. Например, в некоторых мифах боги южноиндийского происхождения мигрируют на Ланку, но местные божества пытаются им в этом помешать, и лишь после преодоления препятствий индийским богам отводится подчиненное место в общей иерархии сингальского пантеона[2326].

Надо, однако, подчеркнуть, что периоды господства Чолов на Ланке способствовали некоторому сглаживанию межкультурных различий, возникавших в промежутках между ними, давали возможность для распространения новых культурных явлений, которые не могли бы быть перенесены и восприняты в иное время[2327].

Следствием процесса развития культурных различий между Ланкой и Южной Индией явилось, в частности, то, что в результате сингальская культура сохранила некоторые архаичные элементы южноиндийской культуры даже после того, как они исчезли в Южной Индии[2328].

Некоторые исследователи считают, что формирование у сингалов представления о противопоставлении своей культуры южноиндийской явилось одной из главных причин возникновения на Ланке исторической традиции[2329].

Процесс формирования межкультурных различий оказал влияние и на отношение сингалов к отдельным феноменам североиндийской культурной традиции. Например, традиция «Рамаяны», в которой Ланка противопоставлена Индии, на высшем, кодифицированном уровне сингальской культуры непопулярна (в отличие от стран Юго-Восточной Азии)[2330].

Большое значение для формирования сингальской культуры имело распространение на острове буддизма в III в. до н. э. Это событие обычно связывается с религиозной политикой Ашоки (миссия Махинды)[2331], хотя процесс распространения буддизма был, очевидно, длительным и сложным. Распространение буддизма «сверху», официальным путем привело, в частности, к замещению богов «канонического» буддийского пантеона богами местных, более архаичных народных верований и культов[2332]. Буддийская традиция сохраняется на Ланке в своей ортодоксальной форме — тхеравада, в которой она получила первоначальное распространение на острове и продолжала существовать еще долгое время после того, как в Индии наступил упадок буддизма. Не случайно ланкийские письменные источники сохранили многие важнейшие свидетельства по древней истории Индии, которые отсутствуют в санскритских текстах. Буддизм становится «государственной религией» Ланки, а Ланка — центром тхеравады. В I в. до н. э. здесь, по преданию, был записан палийский канон («Типитака»). С Ланкой связана деятельность известного буддийского комментатора V в. Буддхагхоши. В V в. комментаторская традиция на Ланке была в лучшей сохранности, чем в Индии. Прибытие на остров Буддхагхоши и его деятельность по переводу сингальских комментариев к буддийскому канону с древнесингальского на пали имели своей целью сделать сингальскую традицию более доступной, обеспечить ее распространение и за пределами Ланки[2333].

Наряду с тхеравадой на остров проникла и махаяна. В древней столице Анурадхапуре соперничали друг с другом приверженцы хинаяны и махаяны. Однако махаяна не играла в сингальской культуре такой значительной роли, как тхеравада[2334].

Буддийские монастыри были крупными центрами сингальской образованности, в монастырских библиотеках сохранялись и переписывались не только местные хроники, но и североиндийские сочинения. Палийская литература Шри-Ланки (прежде всего «Дипавамса», «Махавамса», «Махабодхивамса», «Сасанавамса») является ценным источником для изучения истории и культуры древней Индии, раннесингальские сочинения и комментарии содержат подробные свидетельства о структуре буддийских монастырей, значительно дополняя данные индийской традиции[2335].

Индия и страны Юго-Восточной Азии[2336]. Контакты населения Индии и Юго-Восточной Азии установились задолго до возникновения первых государств на территории этих регионов. С народами Юго-Восточной Азии связано появление на п-ове Индостан риса (санскритское название которого — vrihi, видимо, австронезийское по происхождению). К австроазиатским языкам восходит одно из санскритских слов со значением «плуг» — lāṅgala. Юго-Восточная Азия была древним очагом бронзовой металлургии[2337], и появление металла в Восточной Индии, очевидно, связано с миграцией из Юго-Восточной Азии австроазиатских народов мунда[2338].

Развитие экономики и культуры народов Юго-Восточной Азии во II–I тысячелетиях до н. э. привело к эволюции общественных отношений, образованию протогосударств, выработке соответствующей терминологии, которая широко распространилась в результате внутрирегиональных контактов и впоследствии не была вытеснена индийской.

Однако на протяжении I тысячелетия до н. э. древнеиндийская цивилизация развивалась значительно интенсивнее, чем культура народов Юго-Восточной Азии, и потребность последних в выработке норм классового общества реализовалась во многом за счет заимствования социального и культурного опыта Индии. Этому способствовало то обстоятельство, что между двумя регионами на рубеже новой эры существовали регулярные отношения. Индокитай и Индонезия под названиями Суварнабхуми и Суварнадвипа («Золотая земля» и «Золотой остров») упоминаются в пуранах, джатаках и многих других индийских памятниках.

На базе индийской возникала местная письменность, в языки Юго-Восточной Азии вошло большое число слов из санскрита и пали (примечательно, что заимствования из живых индийских языков крайне редки, что свидетельствует о целенаправленном восприятии культуры, а не о контактах на бытовом уровне)[2339]. Распространились индийские религии — индуизм и буддизм, литература, искусство, система летосчисления и т. д. Широко употреблялись индийская ономастика и топонимия: местные государства носили индийские названия — Камбуджадеша, Чампа, Айодхья (Аютия). Получила распространение и индийская система четырех варн. Весьма заметным было индийское влияние в области титулатуры на всех ступенях иерархии (как высших, так и низших).

Санскрит (особенно на раннем этапе формирования государственности) был языком официальных документов. Более того, все ранние надписи (от односложных на печатях, кольцах и т. д., обнаруженных при раскопках в Ок-эо на мысе Камау во Вьетнаме, до больших стихотворных текстов) составлялись на санскрите. Древнейшей более или менее подробной надписью на территории Юго-Восточной Азии считается санскритская надпись Во-кань (р-н Нячанга в южной части Центрального Вьетнама), датируемая III в. н. э. После этого санскритские надписи в государствах Юго-Восточной Азии имели хождение на протяжении более тысячи лет, хотя их роль была неодинакова в различных регионах и в разные периоды.

Если вначале санскрит был единственным языком эпиграфики, то с середины I тысячелетия н. э. появляются надписи на местных языках, которые постепенно становятся преобладающими. Так, на Яве санскритские надписи составляют лишь около 5 % всех опубликованных материалов эпиграфики, в то же время в Камбуджадеше и Чампе доля санскритоязычных надписей куда более значительна — в Чампе, например, более трети всех материалов эпиграфики[2340].

Глубокое воздействие индийской культуры на цивилизацию народов Юго-Восточной Азии привело националистически настроенных индийских историков к ошибочным выводам о характере отношений между Индией и народами этого региона. Все средневековые государства Юго-Восточной Азии объявляются индийскими «колониями», хотя даже в самых ранних санскритоязычных надписях встречаются вкрапления местных терминов (прежде всего титулатуры), для которых не было санскритских эквивалентов[2341].

В целом представляется справедливым мнение видного голландского ученого Я. де Каспариса о том, что характерной чертой индийского влияния в Юго-Восточной Азии была его связь с общеиндийской традицией в противовес многочисленным локальным[2342].

Приведенные в этой главе материалы далеко не исчерпывают всего богатейшего фонда сведений (и письменных источников, и археологии) об историко-культурных контактах Индии в древности. Но и они позволяют представить масштабы связей народов Индии с другими народами Востока и греко-римским миром. Только при учете этого многостороннего процесса можно правильно понять характер древнеиндийской цивилизации, оценить ее вклад в мировую культуру. Ранее популярный в индологии тезис о замкнутом характере древнеиндийской культуры, ее изолированности от культур других регионов древнего мира должен быть пересмотрен.