Индюшка с бриллиантами (Сборник юмористических рассказов)

Добри Жотев. Великомученик Перевод Людмилы Вылчевой

Возвращаясь из школы домой, я заглянул в окошко маленькой парикмахерской — дедушка сидел в парикмахерском кресле. Раза два в году он приходил сюда, чтобы его побрил «городской брадобрей». Однако сейчас «брадобрей» сидел рядом и играл на пузатой мандолине. Когда-то у парикмахеров не было много работы и они таким образом убивали время.

Парикмахер меня знал. Он сделал мне знак, чтобы я не шумел. Наверное, дедушка спал. Я тихонько сел в сторонке, а парикмахер шепотом объяснил:

— Он давно побрит. Пусть поспит. Всегда так засыпает. Только начну работать — а он уже готов.

— Легкая у тебя рука, — похвалил я его. Он улыбнулся довольный:

— Только редко приходит.

— В селе много работы. Но когда приезжает в город, непременно заходит к тебе.

Парикмахер понимающе кивнул:

— Я его спрашиваю сегодня, что это за шрамы у тебя на щеках. А он отвечает, это, мол, с войны осталось. С какой такой войны, говорю, в прошлом году их не было. А он: «Ишь ты, и соврать не даст».

Парикмахер явно ждал от меня объяснения, но я, вроде не в курсе дела, пожал плечами. На это у меня были серьезные основания. Тогда он взял мандолину и, больше ни о чем не спрашивая, тихо запел: «Как за лесом дорога вьется».

Слушал я песню, смотрел на лысеющую дедушкину голову и вспоминал историю со «шрамами». В нашем селе не было парикмахера. Да только ли парикмахера! Не было церкви, школы. Хорошо, что единственный учитель ухитрялся обучать в одном помещении ребятишек от первого до четвертого класса.

Дедушку обычно брил сосед Риста Иванчов, но только зимой, когда был свободен. Летом же дед так зарастал бородой, что, как он сам говорил, становился похож на «немецкую овчарку». Во время жатвы заросшее лицо чесалось от пота и запутавшихся в бороде остей. Он расчесывал себя до крови и с присущей ему грустной иронией говорил:

— Великомученик я.

— Великомученики страдали за Христову веру, — возражал я, — а ты…

— Значит, я мучаюсь зазря.

Однажды дед решил, что побрить его должен я. Мне же, никогда не державшему в руках бритву, совсем этого не хотелось. Но старик настаивал: мол, ничего страшного, научишься. Он принес бритву, положил мыло в чайник, старательно намылился облезлой кисточкой. Потом надел на себя овчарскую бурку с капюшоном. Я от удивления открыл было рот, но не долго терялся в догадках, потому что он сразу же объяснил: «Раз ты учишься, то можешь и порезать меня. А если, не дай бог, я пошевелюсь, то может статься и еще хуже.

Потому ты наступи на полы бурки. Натянутый капюшон будет держать голову как в тисках. Тут уж ре пошевелишься!»

Делать нечего, взял я бритву, провел ею по бороде и нечаянно зацепил кожу. Испугался и заплакал:

— Не могу, видишь, порезал.

— Ничего, ничего, — сказал ободряюще дед, — научишься.

Последовал новый порез, еще более глубокий. Руки у меня задрожали. Старик велел принести бутылку с первачом. Я залил порезы самогоном, но кровь продолжала идти. Тогда я вспомнил, что где-то есть йод. Йод остановил кровь, и мне ничего не оставалось, как начать все сначала.

Дело как будто пошло на лад. Но через минуту беда повторилась. Тогда я решительно заявил:

— Больше не могу!

Старик снял капюшон и сердито сказал:

— Посередине дела не бросают!

— Бросают, если это плохое дело!

Но дед только указал мне на полы бурки, и я снова встал на свой пост. Проведу бритвой по лицу — порез — йод. Проведу — порез — снова йод. «Побрив» таким образом одну щеку, я решительно отложил бритву в сторону. Дед вышел во двор размяться, а когда вернулся, сказал, чтобы я взял тыкву, надырявил ее самым тонким шилом и вставил в дырочки свиную щетину, а затем обрил ее. Так, по его словам, я мог научиться парикмахерскому искусству. Хоть и стало мне обидно, но я сделал все, как он велел. Только тыква после этого перестала походить на тыкву.

Старик снова сел на стул и надел капюшон:

— Продолжай!

— Не буду! — топнул я ногой.

Дед молча вручил мне бритву, но вместо того, чтобы продолжать бритье, я наступил на нее ногой и сломал надвое. Дед вскочил и замахнулся на меня палкой. Такой уж у него характер. Терпит, терпит, но когда терпение лопнет, под руку не попадайся.

— Убирайся, — закричал он, — иначе не знаю, что с тобой сделаю!

Позабыв гордость, я пустился наутек. Дед недолго бушевал и вскоре отправился на ниву — жатва еще не кончилась. По дороге его встретил Риста Иванчов и от удивления аж присел, хлопнув себя руками — была у него такая привычка.

Старик ответил вроде бы шутливо, но с гордостью:

— Внук учился!

Риста смотрел на него, смотрел, а потом и говорит: «Завтра приду, побрею». И действительно пришел. Только вот бритва-то была сломана. Почесал человек заросший затылок и говорит: «Есть у меня бритва, только очень тупая». Дед посоветовал ее наточить.

Риста принес бритву, но наточить ее оказалось делом непростым. Уже и оселок сточился, а бритва все равно не бреет. Старик аж подпрыгивает от боли. В конце концов он предложил, чтобы сначала его остригли ножницами.

Риста притащил огромные ножницы, которыми стригут овец, — в селе других не было. Но ими удалось остричь бороду только сверху, щетина же осталась торчать. Злополучный брадобрей сел, посидел, прошелся по комнате и наконец решил:

— Кроме как опалить эту проклятую бороду, другого выхода не вижу. Зажжем газету. Пламя только лизнет бороду — и готово. Сверху обгорит, а что останется, сбреем бритвой.

— Да, но ты опалишь мне и волосы на голове, — заметил дед.

Риста успокоил его. Он взял полотенце, намочил его из кувшина водой и замотал им деду голову так, что стал похож на турка в чалме. Вид у него был довольно жалкий, но он пытался шутить:

— Теперь я настоящий великомученик. — Помолчал и добавил: — Те, что за Христову веру страдали, тоже мучились. Они думали, мир лучше станет. А стал ли? Не стал! А почему и кто виноват в этом? Я тебе отвечу. Все виноваты, но никто своей вины не признает и на других кивает: «Это не я, а кто-то другой мне в штаны наложил».

Прервал его Риста Иванчов, который принес газету. Не знаю, где он ее выкопал, но только вся она была в рассоле от брынзы. Зажег он ее, а она больше дымит, чем горит. Дед от дыма чихать стал. Риста выругал ни в чем не повинную газету и затоптал ее. Потом нашел где-то пучок пакли. Но и из пакли ничего не вышло. Она больше чадила, чем горела. Отчаявшийся брадобрей сел отдохнуть, но через минуту хлопнул себя по лбу.

— Солома, вот что нам нужно!

— Конечно, солома, — оживился дед.

Послали меня, так сказать, за надежным горючим материалом. Долго ли принести? Через минуту Риста аккуратно сложил и подровнял пучок, взял его в правую руку и поджег. Подождал, пока солома хорошо разгорится, и поднес ее к многострадальной дедовой бороде. Послышалось короткое «Пуф!». Волосы скрючились и почернели. Риста потер ладонями обгоревшую щетину, и она осыпалась. Одна бровь пострадала, но это были мелочи по сравнению с тем, что дело пошло. Дед был намылен и добрит. Порезанные места еще раз были смазаны самогоном. По такому случаю часть самогона, разумеется, послужила для внутреннего употребления. Затем оба отправились в поле — была жатва.

«Городской брадобрей» спел «Как за лесом дорога вьется», потом «Есть у меня две соседки» и, наконец, «Видел я два бука», но дед не просыпался. Я хотел было его разбудить, но парикмахер сказал:

— Не трогай его, клиентов все равно нет, он мне не мешает, пускай поспит. Иди учи уроки!

— Ладно, — согласился я. Действительно, нужно было делать уроки.

Уходя, я заглянул в окошко парикмахерской. Говорят, что сон — это временная смерть. Если это действительно так, то великомученик блаженствовал в полагающемся ему раю.