Инферно

Глава 1

Человек этот выглядывал из переулка и словно боялся ступить на шумную праздничную улицу. Мимо него шли женщины с обтянутыми тонким латексом шарообразными грудями, голыми животами и в юбках таких коротких, что виднелись из-под них белейшие припухлости ягодиц. Некоторые вели за собой детей в усыпанных блестками мантиях, некоторые опирались гибким телом на мужчин, которые то и дело погружали руку в карман и извлекали разноцветные таблетки, которые после зажимались в зубах и долго рассасывались на языке.

Теплый влажный ветер никого не тревожил. Ветер бился о гигантские рекламные экраны, по которым бежала розово-белая рябь — загар в этом сезоне был не в моде, и хрупкие тела в тонких паутинах кружев казались весенними цветочными композициями.

Человек жался к стене переулка, зябко кутаясь в серый старомодный плащ с оторванным хлястиком, а лицо прятал в поднятый воротник. На красочное шествие он смотрел без всякого выражения: его глаза, словно нарисованные на мокром картоне, слезились. Иногда он шевелил тонкими губами — серыми, с вертикальными глубокими морщинками, и крепче сжимал маленький, почти кубический томик в бархатной обложке, который держал у груди.

Носа у человека не было, зато пальцев было больше, чем положено, и располагались они под странными углами — мизинец рос почти у запястья, указательный торчал на месте средней костяшки. Все эти пальцы двигались, восставали и снова опадали, будто водоросли при прибойной волне.

Человек морщился, переминался с ноги на ногу и выглядел так, словно трое суток ищет туалет и все никак не может его обнаружить, а забежать по этому деликатному делу в подворотню ему не позволяет совесть, культура и воспитание.

Рука, свободная от бархатного томика, тянулась вперёд и отдергивалась в нерешительности. Наконец человек собрался с духом, превратил пальцы в крючки и выловил из толчеи даму в лимонного цвета шляпке с качающимся алым пером и в длинных кожаных сапогах, подпирающих кружевную взбитую юбчонку.

— Здравствуйте, — гортанно, срываясь в писк, протянул человек. — Где апокалипсис?

Дама хлопнула ресницами, улыбнулась и превратилась в указатель: повернулась вправо, вытянула белую руку и палец с выгнутым черным ногтем.

— Прямо и направо. Красная вывеска с трезубцем.

Она шагнула в сторону и снова поплыла в красочном движении улицы. Человек зажмурил нарисованные глаза и отправился следом, в облако тепла, шелеста тканей, запаха духов и синтетических допингов со вкусом малины и апельсина.

Перед вывеской с трезубцем он сделал отчаянный бросок в сторону и вцепился в ручку двери. Та распахнулась так стремительно, что его вместе с серым плащом и книжечкой втянуло внутрь и сразу же доставило на сцену.

На сцене изнемогал от страсти юноша. Бесконечная жажда и печальное одиночество гоняло юношу от дамы к даме: те смеялись, заглядывали юноше в глаза и давали выпить коктейля из сложенной чашечкой ладони, нимало не смущаясь тем, что на юноше не было ничего, кроме толстой цепи, обернутой вокруг члена и пропущенной между ягодиц.

Под потолком ударил гром, полетели длинные сверкающие ленты, дамы принялись ловить их, а юноша побежал обратно к огненному столбу, по-спортивному вскидывая ноги. У столба он застыл в мученической позе, запрокинув руки назад и тяжело дыша. Алые блики метались по его белой коже.

— Что вам предложить?

Девушка в стеклянном платье улыбалась совсем близко, в руке её бликами рассыпались зеркальная книжица и алмазная ручка.

— Я хочу беседы, — сказал человек. — Скажите тому, кто беседует, Капитан хочет беседы.

— Отлично. — Девушка взмахнула шлейфом и укатила прочь.

Ноги не держали Капитана, и он присел, вывернув колени, как кузнечик. Во всем теле хрустело, и бродили какие-то прокисшие миазмы. Капитан ощущал это внутри себя и морщился, и сжимал крохотные острые зубы.

— Праздник не удался?

Он повернул голову и увидел, что за его столиком сидит кукла в голубом струящемся парике, с фарфоровой кожей и вся в нежной пыльце.

Кукла помешивала в стакане едкую желчь и черную кровь.

— Так бывает, — сказала она. — Пару недель назад я строила планы и, поверьте, мне было с кем отмечать праздник, было. Но жизнь так непредсказуема, сегодня есть — завтра нет…

— Я хочу беседовать, — сказал Капитан.

Кукла обрадовалась и протянула ему нежную холодную руку.

— Эрю-Ли, — представилась она, — меня зовут Эрю-Ли. А вас? Вы уже заказали выпивку? Здесь жарко, снимите плащ.

Снова налетела стеклянная девушка, сбросила с подноса морозный бокал с сахарной кромкой.

— Вы уже нашли компанию? — ласково спросила она. — Отдыхайте.

Эрю-Ли послала ей воздушный поцелуй.

— Как вас зовут?

— Я Капитан. Я Ка.

— И в чем твоё горе?

— Я жду войну.

Она рассмеялась, выловила из морозного бокала синеватый ломтик лимона и положила его в рот.

— Все ждут войну, — пожала она обнаженными плечами, — но разве стоит из-за этого так напрягаться? Ни вы, ни я не можем на это повлиять.

Её розовый рот превратился в бутон, глаза зажмурились, полетели блестки и пудра.

— Как кисло…

— Вам нужно начать воевать. Сто войн прошли. И ещё девяносто девять…

— Воевать должны солдаты, знаете ли… такие… пиф-паф! — Она рассмеялась, откинувшись назад. — Ну какой же вы смешной. Война начнётся так: однажды утром мы все проснемся, а нас нет, потому что Командор нажал на кнопку. Разве стоит из-за этого переживать?

Капитан бессильно развел руками. Локти провисли и с хрустом выпали из пазов, плечи поднялись вверх, и стал он похож на грифа-стервятника.

— Вам! — выкрикнул он, срываясь на писк. — Всем, у кого тело! Вам запрещено!

— Кто сказал? — полюбопытствовала Эрю-Ли, и Капитан крепче сжал свою книжечку. — Пейте, — сказала она, не получив ответа. — Это вкусно.

Он положил пучок пальцев правой руки на бокал, сгреб его, с хрустом ломая стекло и вылил содержимое в криво раскрытый рот.

— Ещё! — крикнула Эрю-Ли и вдруг полезла через стол, мелькая голыми коленями, смеясь и щекоча ему лицо голубыми завитыми локонами парика.

Она танцевала, вскидывая руки, вертя бедрами и юбочкой с оранжевыми помпонами, а Капитан судорожно выпивал бокал за бокалом, потому что ощутил — его несуразное тело стало расслабленнее, живее и теплее, и даже прекратило мерзко булькать и трястись.

Ему стало так легко, что Эрю-Ли подняла его над столом, будто воздушный змей, и ещё люди держали его, разные-разные люди, все они смеялись, а Капитан плыл, глядя в потолок, где извергались клубы адского пламени и бил оранжевый фейерверк.

Потом погасли огни, Капитан оказался в комнате, где перед пыльными зеркалами страстный юноша устало разматывал цепи и втискивался в тесные джинсы. Потом юноша тоже исчез, и Капитана повела по длинным коридорам с хрустящим желтым паркетом дама в меховой накидке. Дама звенела ключами и открывала то одну, то другую дверь. Перед последней, с белым лепестком: «Не беспокоить», она повернулась на каблуках, заговорщицки подмигнула и втолкнула Капитана внутрь, оставив в его мокрых дрожащих руках холодную тяжёлую бутылку.

В комнате было темно и свежо. Эрю-Ли сидела на подоконнике. Она сбросила парик — он лежал на полу голубоватой лужицей, и приглаживала ладонью коротко стриженные мальчишеские волосы.

За прямоугольником окна светился город-корабль в путанице огней и гирляндах света. Гудел на прерывистой ноте забытый кем-то саксофон, небо плыло вместе с тучами, луна белела.

Темная и тихая комната опрокинула Капитана на кровать, и он лежал, голый, жалкий, подтягивая к животу то одну, то другую непослушную конечность. Над ним цвели звезды, пахло лимоном и пудрой, и было много теплого, нежного, струящегося тела.

Книжечка в бархатной обложке приткнулась к парику, и они обнялись: её страницы и голубые локоны.

Капитан пал в бездну и там успокоился. Бурлящее непослушное мясо, в которое он нарядился утром, устало и перестало работать.

К нему пришла странность. Не осознавая себя, он видел живые картины, кроличьи лапы, какой-то светофор и заодно мучительно составлял и обдумывал будущий мир, за создание которого принялся.

В мире же, которому вскоре предстояло завершить существование, дело обстояло так: на самом раннем рассвете, часов этак в пять, тяжелые двери бункера опознали, подтвердили и пропустили человека, которого все знали исключительно как Командора.

Командор прошествовал на рабочее место и кинул лёгкий чайный пакетик в кружку с изображением печального ежика. После пакетик был выдернут за хвостик и выброшен, и Командор принялся прихлебывать обжигающе горячий чай.

Перед ним в виде диковинной диорамы разлегся фасеточный мир, заключенный в сотнях экранов.

Командор поглядывал то на один, то на другой и стучал пальцем по кремового цвета панели. Он видел сгорбленных рыбаков, укутанных туманами, с удочками, канувшими в Лету; видел пробуждение помятого господина в клетчатом пальто — господин встал с лавочки в парке, отряхнулся и пошёл прочь уверенным деловым шагом. Командор видел, как падает с моста самоубийца с раскинутыми для полета руками, как проститутка бежит в полицию, постукивая каблучками и проверяя, на месте ли диск-компромат, старательно спрятанный в сумочке. Видел, как встает солнце над Краем — заповедником, охраняемым Сэтто Тайгером и оттого совершенно неприступным.

Потом ему надоело. Все было по-прежнему, в мире мало что менялось, а чай закончился.

Командор поднялся, размял плечи и двинулся к выходу. Его подхватил скоростной лифт, потом увлек длинный коридор, потом круглая площадка поплыла в сторону…

Он остановился на маленьком балкончике. Отсюда был превосходный вид: стоял, прижатый к стене скобами толщиной в вековой дуб, прекрасный Ворон, и маленькие человечки наводили на него последний лоск.

Заметив его, один из человечков суетливо кинулся к лестнице, побежал наверх, громыхая ступенями, и вытянулся бравым воякой, чертиком из коробочки.

— Командор!

— Лейтенант.

Командор поискал рукой кружку с чаем, ничего не обнаружил и поморщился.

— Какие прогнозы? — спросил он, кивая на Ворона.

Лейтенант посмотрел вниз.

— Три-четыре дня.

— Три.

— Три.

Некоторое время они молчали, Лейтенант явно нервничал и порывался что-то сказать, но Командор не торопился это заметить.

— Какие-то проблемы? — осведомился он наконец.

— Сюда должна прийти делегация понтифика, — нерешительно сказал Лейтенант. — Нужно благословить Ворона. Синдромеры суеверны, понимаете…

— А вы? — спросил Командор.

— Я тоже синдромер.

— Это военный объект, Лейтенант, — с деланным сожалением покачал головой Командор, — гражданским здесь не место.

— Но…

— Они спонсировали проект, — согласился Командор. — Если я решу спонсировать операции по смене пола, я превращусь в женщину, Лейтенант?

— Нет.

— Никаких понтификов на территории военной базы.

Он ещё немного полюбовался на Ворона и пошёл обратно. По пути ему встречались то никелированные тележки с нагромождением пластиковых контейнеров, то ремонтные бригады в лиловых комбинезонах, то катились навстречу роботы-уборщики, но все они двигались исключительно упорядоченно и точно, так, что не возникало никакого ощущения сумбура. Так и должна выглядеть военная база, удовлетворенно думал Командор, и никаких тут понтификов, пусть они хоть сто раз заказчики.

Он снова заварил чай и снова выбросил пакетик прежде, чем напиток стал крепким. Потом надел на голову квереон-шлем и полчаса дремал под его контролем: чувство было приятным, будто кто-то тихонько перебирает волосы на затылке. Просто лёгкий массаж, даже странно подумать, что в это же время в памяти компьютера растет и формируется личность-дубликат, близнец самого Командора.

В два часа появился обед. Командор жевал котлетку в грибном соусе и наблюдал, как в одном из роддомов Фареста появляются на свет раздутые, окровавленные младенцы, и женщины c нежностью принимают их на руки.

И это накануне войны, подумал он. Жизнь совершенно распоясалась, ей плевать на все угрозы. Празднуют, рожают, ловят рыбку…

Синдрому прямо кость поперек глотки. На их половине сейчас бдения, молитвы, серые будни, рабочие часы, продажа шерстяных одеял и противогазов образца позапрошлого века, очереди за спичками и забитые мешками с крупой квартиры. Готовность номер один — первый шаг к лучшей жизни, не омрачаемой присутствием и влиянием весельчаков из клуба «Апокалипсис» и стриптиз-бара «Шесть сосисок».

Переключать мониторы на камеры слежения за Свободой было запрещено, но Командор такие запреты от гражданских лиц запретами не считал и протянул руку, сменил картинки диорамы.

Рыбак собирает снасти, кутаясь в непромокаемую куртку. Рядом горит костерчик. Дамочка с плохо подведенными глазами шествует в полицию, держа под мышкой строгую папку. Она шлепает по асфальту плоскими подошвами, держится прямо и по-военному. Как таким попадается их запланированный улов? Небось прямо в койке раскрывает папку и начинает проводить допрос.

За углом школы, под деревом, украдкой целуются подростки. К ним с дальнего конца двора несется багровый от натуги толстяк. Пока он далеко и может позволить себе бежать, а когда подойдет ближе, то примется пробираться на цыпочках, боясь хрустнуть сучком или шевельнуть веточку. Ему нужно застать парочку врасплох, иначе будет утерян весь воспитательный элемент.

Командору стало их жаль. Он вспомнил себя: молодого человека с настолько острым восприятием мира, что больно становилось от вида морских волн или западающего за горизонт солнца.

Её звали Эмми-Ли, и она тоже ходила смотреть на закат и тоже любила волны. Бегала от прибоя, словно от игривого щенка, и ей никогда не надоедало… Белое платье на загорелых бедрах, цветная веревочка на лодыжке. Простые и ясные линии тела, серые глаза в крапинку.

Когда он в первый раз её поцеловал, ему тоже стало больно: защемило в груди, странно подтянулись мышцы, и не хотелось отпускать руки, не хотелось останавливаться, потому что — а что будет в её глазах после этого поцелуя?..

Вот было бы весело, если бы в этот момент выбежал откуда-то потный толстяк и началось: позор, как вам не стыдно, не рано ли вам этим заниматься, да посмотрите сначала на свои оценки, я думаю, вашим родителям нужно знать, что…

Настроение у Командора испортилось, и он выключил экраны Свободы.

Квереон-шлем пискнул, одновременно залился трелью коммуникатор. Экраны мигнули и сложились в общую картину: лицо понтифика, очень благородное, очень бледное над черным отложным воротником.

Понтифик смотрел чуть близоруко, благожелательно и внимательно.

— Добрый день, Командор, — мягко сказал он.

— Добрый день.

— Мы готовимся посетить базу, ждем назначенного вами времени.

Он наверняка уже знал, что никакого посещения Командор не разрешит.

— Ворон ещё не готов.

— И насчет названия, — сразу же сказал понтифик, поднимая вверх палец, — оно не подходит. Мы благословим его под новым именем.

— Хорошо, — согласился Командор, — как хотите. Для церемонии мы выделим вам полигон на окраине города. У нас там есть прекрасная база-центр, где проживает множество сотрудников, которые окажут вам достойный приём.

— Астрия не подходит, — с сожалением улыбнулся понтифик, — это далеко, и бездорожье…

— Моя база секретный объект, — сообщил Командор, — и она перестанет быть таковой, если толпа ваших людей будет над ней топтаться.

Понтифик все ещё терпеливо улыбался.

— Астрия — база открытая, исследовательская, добро пожаловать.

— Командор, — задушевно шепнул понтифик, — вы же понимаете, что обязаны подчиняться Синдрому? Девиз нашего государства — управляем вместе, и вы, как подчиненный…

— Вам лень? — спросил Командор. — Лень тащиться в Астрию?

— Простите, но есть ваши обязанности…

— Моя обязанность — оставить эту базу секретным объектом. Проведете обряд в Астрии. Предоставлю вам фото Ворона в полный рост, этого будет достаточно.

— Мы не можем совершать священный обряд во имя пустого места.

— Правда?

Некоторое время понтифик молчал. Потом вскинул мутноватые глаза, словно советуясь с высшими силами, и перевел тему. Значит, придумал рычаги давления и попытался переключить внимание со спрятанного козыря.

— Вы разместили на базе наш крелий?

— Нет.

— Это было оговорено в договоре о передаче спонсорских средств. Мы оплачиваем разработки, вы помещаете крелий и принимаете двоих служителей. Работающие у вас люди имеют право посещать место молитвий и духовного отдохновения.

— А ещё они имеют право ходить в цирк и по проституткам, но я не привел сюда слонов и не открыл бордель.

— Вы недолго задержитесь на этом месте, Командор.

— Всего хорошего.

Командор отключил коммуникатор, с сожалением посмотрел на остывший обед — картофельное пюре и кусочек недоеденной котлеты.

Черт знает что такое: и без того сидишь тут как на пороховой бочке, так ещё и устраивай место для сборищ разных фанатиков.

Армия должна быть армией, подумал Командор. Это значит — делай то, что должен, а не то, что хочется.

Если Совет примет мнение понтифика как руководство к действию и Командор получит приказ — приказ будет выполнен. Если понтифику хочется расширить сеть своих шалманов, пусть делает это где-нибудь в другом месте.

А ведь понтифик с самого начала подозревал такие проблемы, усмехнулся Командор про себя. Ещё тогда, когда требовал, чтобы базой руководил кто-то из мальков, выросших в Свободе, а не опытный военный с неблагонадежной биографией.

Только сомнения в том, что новичок сможет грамотно провести операцию «Апокалипсис», заставили понтифика отказаться от своих претензий. Он делал крупную ставку и желал видеть за столом видавшего виды крупье.

Операция «Апокалипсис» — вот она вся, как на ладони. Свобода теряет население устрашающими темпами. За восемь лет правления Синдрома (Управляем вместе!) из неё сбежало около десяти миллионов человек — они недалеко ушли, в подчиненный когда-то столице Фарест, тот самый, с блэкджеком и шлюхами, рассадник скверны и разврата.

Восполнить убыль некем. Свобода так неприязненно относится к сексу, что заниматься им здесь — дурной тон, и так плохо обеспечивает своё население, что оставлять детей в живых — невыносимо накладно.

Жизнь бесценна, твердят со всех экранов, жизнь бесценна, вопит социальная реклама с улыбающимися нежными младенцами. Понтифик лично прихватывает в каждую руку по дитю и позирует с ними на фоне крелиев.

Совет, напуганный превращением Свободы в царство стариков, согласился принять запрет на аборты, сочинив длинную путаную историю о праве на жизнь и вековых традициях. Вековые традиции лоббировал лично понтифик, размахивая выдранными с корнем цитатами о душе, грехах и прошлом славной страны.

Аборты запретили, и на экранах Командора стали возникать новые сцены — подвальные помещения, грязные щипцы, окровавленные рваные простыни и передача денег из рук в руки от трясущейся леди к полупьяной медсестре.

Ведра с кусками мяса, белые женские трупы с гниющим нутром.

Командор пил чай и с интересом ожидал реакции Синдрома. Синдром хранил царственное молчание, но, как оказалось, уловил нелестные для себя настроения, потому что вдруг обнаружил корень всех проблем и указал на него обозленным людям.

Корнем проблем оказалась плохая экология. Демонстрировались мутные воды, радиационные замеры почв и графики солнечной активности.

Ресурс-войны, унесшие жизни крупных государств, якобы оставили процветающей Свободе плохое наследие. Тучи с опустошенных территорий несли кислотные дожди, реки с вымерших долин волокли за собой тонны радия и плутония, птицы на крыльях доставляли родовую чуму и прочие страшные болезни.

Синдром негодовал вместе с остальными. Потрясал кулаками и требовал восстановления справедливости.

В это же время по дорогам к Фаресту все скользили и скользили по ночам машины с «туристами», отправляющимися на отдых вместе со всеми своими сбережениями, и зачастую — прихватив и сбережения ближнего своего.

С одним таким туристом Командор как-то перекурил возле поворота на Астрию. Командор любил ходить пешком, он все ещё был крепок и пара часов в одну сторону по-прежнему воспринималась им как приятная прогулка.

Он возвращался с базы в хорошем настроении, побыв наконец наедине с собой и полюбовавшись быстрым нежным ручейком, попавшимся на пути. Туриста остановил взмахом руки.

Тот плавно прибыл к обочине, открыл окошко и спросил:

— Куда?

— Огоньку не найдется?

Турист кивнул, глянул на Командора и выбрался из машины.

Они стояли, прислонившись к капоту, курили и смотрели на серую ленту дороги, уходящую к городу-кораблю, начиненному неоном, блеском, дымом и девками в разноцветных париках.

— Один?

— Ага, — сказал турист и сплюнул.

— Насовсем?

— Ага.

Командор не стал больше задавать вопросов, по опыту зная, что чем больше молчишь, тем больше услышишь.

Он курил, пряча огонек сигареты в ладони, смотрел, как тянутся над землёй волнистые ножи облаков и стынет падающее солнце.

Густая трава, почти по пояс высотой, колыхалась медленным синхронным танцем. Узкая тропа почти скрылась из виду.

— С Астрии? — спросил турист.

— Да.

— Генетик? Врач?

— К дочке ходил. Она там учится.

— Значит, никто?

— Совершенно никто, — согласился Командор.

Турист сухо закашлялся и закурил новую сигарету.

— А я вот убийца, — сообщил он.

Командор молчал.

— У тебя дочка, — помолчав, добавил турист, — и ты мне по совести скажи, не по закону: прав я или виноват. Сможешь?

— Конечно.

Турист сжег какую-то социальную работницу. Накинулся на неё, облил бензином и чиркнул зажигалкой.

(Командор невольно посмотрел, как он задумчиво вращает колесико зажигалки большим пальцем.)

— А сжег потому, что эта стерва забрала мою дочь, — пояснил турист. — Апельсинов у меня дома не нашлось, работаю я допоздна, на родительские собрания не хожу, женского влияния дочь не ощущает — мать померла три года как, и вниманием обделена — я ж, лля, до ночи пашу, понимаешь? То есть, выращу я неведому зверюшку, а не полезного члена общества, ты понял? И забрали. А я им бензина в харю. Так-то, брат… По совести или по закону?

Он уехал, а Командор сошел с обочины и повалился на густую траву, с наслаждением вдыхая свежий её терпкий аромат.

Его дочери, Аннабель-Ли, двадцать, и ей ещё нельзя снимать с себя квереон-дубликат. Прощаясь, она сказала, что поэтому записала для него видео обращение — «на всякий случай».

Командор снова потянулся за коробкой с чаем. Осталась всего пара пакетиков, наверное, нужно купить новый… Или вынуть что-то из запасов, которыми забивают бункеры.

Запрет на разграбление бункеров строжайший, но приказа-то не было. Пока он размышлял над тем, где взять коробку чая, пришло приглашение на совет по операции «Апокалипсис». Советы эти проводились так глубоко под землёй, что добираться туда нужно было не меньше получаса даже с учетом скоростных лифтов.

Пришлось прихватить заваренный чай с собой. Так, с большой кружкой в руках, Командор и явился на совет.

Эту комнату оборудовали с учетом требований понтифика, который явно намеревался здесь жить и заседать в самом крайнем случае. На столе красовалась скатерть, вручную расшитая золотом, сверкали на стенах регалии и портреты деятелей Синдрома, облаченные в рамы редчайших пород дерева. Апогеем убранства являлось полотно «Устранение греха», на котором кто-то во власянице и с ликом, подозрительно похожим на фас понтифика, нещадно колотил толстую томную даму в задранных похабных юбках.

Дама завораживала: с её помощью художник постарался изобразить и гнев, и гордыню, и зависть, и похоть, и зашел так далеко, что результат смахивал больше на гибрид свиньи и векового дуба, и только непомерно толстые соблазнительные ляжки наводили на мысль, что грех всё-таки выведен посредством человеческого образа.

Под «Грехом» сидел Бенни Кроу, начальник инженерной службы, по левую руку от него — Лейтенант, тайком дожевывающий бутерброд.

Командор ему посочувствовал — с подготовкой Ворона такая гонка, не отдохнешь…

Бенни, хихикая, слез с кресла, стоящего во главе стола, и заговорщицки дернул бровями. Развлекался, изображал высокий чин. Командор сел на своё место, отобрал у Лейтенанта бутерброд и швырнул его в мусорное ведро.

— Все готовы?

Оба кивнули, и Командор потянулся к коммуникатору.

Пока устанавливалась связь, Командор наблюдал, как меняются лица подчиненных. Бенни создавал лицо значительное и умное, а утомленный Лейтенант — решительное и строгое.

Все они встали, когда экран налился светом и показал: освещенный зал, кожаное кресло немыслимых размеров, и в нём — человека в сером костюме и с вежливой улыбкой на тонких губах.

— Господин президент, — сказал Командор.

С понтификом, торчащим от президента по правую руку, повторно здороваться он не стал.

— Здравствуйте, — сказал президент и опущенными веками показал — можно сесть.

Лейтенант сел и с грохотом задвигал креслом. Ему было неудобно.

Все молча ждали, пока он устроится, и молчание это совершенно смутило Лейтенанта, он застыл в жалкой позе, покрылся красными пятнами.

— Мне доложили, что Ворон будет готов через три дня, — сказал президент. — Это достоверная информация?

Бенни и Лейтенант не шевельнулись, и Командор ответил утвердительно. Даже если и есть какие-то проблемы, никто о них никогда не доложится.

— Остальная техника подготовлена?

— Да.

— Сегодня вечером вы получите письмо — обычным путём. В нём будет дата и время начала операции.

Командор наклонил голову. Понтифик тоже наклонился, но не из вежливости, а для того, чтобы шепнуть что-то президенту на ухо.

— Да, не забудьте, — выслушав его, добавил президент, — на вашей базе должен быть организован крелий и в штат приняты двое служителей.

Ага, подумал Командор, значит, с тем, что делегация понтифика должна торжественно прибыть на секретную базу, президент не согласился. И то хлеб.

Но двое служителей на территории базы — это два шпиона, две крысы, которые будут сливать своему хозяину любую информацию, которую им удастся заполучить.

— Я не могу согласиться с расположением крелия на моей базе, — сказал Командор.

Он почти физически ощутил, как сгустилась атмосфера. Словно толстая баба с «Греха» свалилась с полотна и забила своими телесами всю комнату.

Президент молчал. Понтифик гордо выпрямился.

— Мои люди в первую очередь военные, — пояснил Командор, — и мало кому из них понравится постоянное напоминание о том, что за их работу им уготован вечный ад и мучения.

Понтифик всплеснул руками, не выдержал и кинулся вперёд, чуть было не споткнувшись о кресло президента.

— Командор! — почти страдальчески выкрикнул он. — Мы же много раз говорили вам: ваши люди работают во имя жизни, они хранители и защитники её, и всем им уготован рай и только рай.

Лучше бы Край, подумал Командор. Раем сыт не будешь.

— Прошу удовлетворить требование понтифика, — очень вежливо сказал президент.

Экран мигнул и накрылся аккуратной заставкой с изображением зеленоватого круга и надписью: «Синдром. Управляем вместе».

Командор почти телепатически уловил все, что будет сказано понтификом после окончания операции: «Ненадежен… Скрытен. Воспитывает дочь, но не женат. Нет-нет, в противоестественных связях пока не замечен, но такие посты должны занимать люди семейные… семья — наша наивысшая ценность, примером нужно быть, образцом, а то вдруг пойдут слухи…»

И сам ты их и пустишь, утомленно подумал Командор, продолжая предполагаемый диалог. Вон сидит за столом молодой смущенный Лейтенант. Чего стоит пустить одну глупую, грязную сплетню о том, почему Командор все ещё не женат и всегда держит Лейтенанта при себе?

Ничего не стоит. Ложь подается бесплатно, но действует как миллионная взятка.

Придется уйти на пенсию.

Что ж, не так уж и плохо — отдохнуть. Взять билет на поезд и поехать туда, где до сих пор нависает над чёрной рекой полуразрушенный мост, страшное зрелище для тех, кто видит его в первый раз, а для Командора — зрелище, которое способно снова разбудить в душе боль. Дом. Место, где он родился.

Глава 2

Командор родился полвека назад в маленькой деревне, боком прижавшейся к излучине реки. В деревне выращивали яблоки — белые, зеленые, красные, крупные и маленькие, с тугой кожицей и без малейшего изъяна.

Звук падающих яблок, глухой стук, чудился Командору всю жизнь. Кроме яблок в деревне были: две улицы, две дороги и тайна.

Тайну скрывали под землёй. Там ночами ворочалось так, что дрожала мебель, туда изредка подгоняли запыленную технику, и её водители не останавливались покурить и поболтать с местными.

Иногда под землю сбрасывали металлические короба, иногда — вывозили оттуда что-то, завернутое в брезент и несколько раз обернутое тросами.

Командор рос в преддверии войны и помнил, что раньше к ней относились иначе. Люди ловили каждую новость, подолгу обсуждали каждый слух, собирались вместе, чтобы поговорить о политической обстановке.

Во время этих сборов много пили и мало ели — уже тогда начались перебои с обеспечением. Матери держались позади и, слушая мужчин, обычно принимались хватать своих детей, сжимать их до боли в ребрах и обливать слезами.

Командора тоже так тискали и тоже поливали слезами, и мокрый шепот: «Все будет хорошо, у тебя есть я» — первое, что он потом постарался вытравить из памяти.

Обсуждения грядущей войны сводились к двум нехитрым тезисам: «нас не победить» и «мы им покажем».

И всё-таки в глазах и лицах людей читался страх, и его было отчетливо видно — жизнь ещё имела настоящую, полновесную цену, и никому не хотелось терять её и видеть, как её теряют другие.

Родной деревеньке Командора не довелось принять на себя вражеский удар, она погибла ещё до начала войны. Погибла вместе с яблоками, двумя дорогами и отцом Командора, вызванного на помощь устранять неполадки в подземном бункере, где его и засыпало щебнем так, что камни оказались даже в желудке.

Свернутое брезентом железное чудовище показало характер, вздыбило землю, обрушило подземные коридоры и залы.

Так представлялось Командору в детстве — только огромный монстр мог сотворить такое, монстр, который проснулся и решил потянуться спросонья.

Конечно, это были детские фантазии, превращавшие любую реальность в сказочную, но теперь, глядя на Ворона — колоссальную машину, наделенную уникальным оружием, Командор вспоминал ту детскую выдумку и усмехался: казалось, монстр прошлого воплотился здесь и сейчас, на его базе, под его контролем.

Любимое слово, любимое понятие — контроль. Любая война — умение наносить контролируемый ущерб и добиваться своих целей ради светлого будущего. Командор хорошо знал лики войны и знал своего противника — Сэтто Тайгер, теперь охранявший Край, попался ему когда-то ещё подростком.

Командор тогда служил лейтенантом в полицейском участке, который именовали Холодильником. Холодильник торчал на холме и смахивал на крепкий коренной зуб. Стены так и остались белыми, потому что каждое утро констебль Винни, вздыхая, выходил на улицу с ведром и тряпкой и принимался оттирать их от угольной пыли. Он усердствовал — забирался на стремянку, тщательно намыливал тряпку и успокаивался только тогда, когда Холодильник начинал сиять.

Никто на Винни обязанности мыть стены не возлагал. Полицейские вообще мало интересовались местом своего обитания. Окурки, плевки, обрезки, обертки, кровь — все это смешивалось в чудовищную кашу и хлюпало под ногами в узких коридорах. Если бы в Холодильнике температура была бы десятком градусов повыше, то констебли и дознаватели задохнулись бы. Но Холодильник вырабатывал в своих невидимых недрах кристально чистый холод, особенно усердствуя в выдвижных камерах-гробах. Ходили слухи, что пару раз заключенного забывали в «гробу» и вынимали уже мертвым, прямым и твердым, как палка копченой колбасы.

К камерам-сотам вела круглая сейфовая дверь, за ней открывался такой же круглый коридор, похожий на кротовую нору.

Сержанты сидели в маленьких комнатах-бункерах. Новички резались в «синди-синди», а штурмовики развлекались стрельбой по крысам, шныряющим по коридорам.

Патрульный приволок Сэтто в одну из комнаток, где только что совершилась расправа над седьмой крысой за день. Трупик отлетел к стене и остался там висеть, прилипнув к ледяной стене.

— Что это за херня? — осведомился Командор.

— Нападение на полицейского, сэр, — глухо сказал патрульный, сбросил сетку с плеч и продемонстрировал растекшийся по ноге черно-лиловый синяк. — Вот, — обиженно добавил он. — Чуть ногу мне не сломал, сучонок.

Командор перегнулся через стол, посмотрел на синяк.

— Ладно, — сказал он, — оформлю. Потом посмотрим, с чьей он улицы, и пусть катится… Сними паралич-то.

— А сетку?

— И сетку тоже.

Патрульный, все ещё с задранной штаниной, расцепил звенья компрессионной цепи и прижал к шее Сэтто коробочку парализатора.

Сэтто тряхнуло. Мышцы словно взбесились: правая рука поползла по полу, левая потянулась к затылку, колени свело вместе и ударило крупной дрожью. Отвисшая губа напряглась и разошлась в широченной улыбке.

— Да, — кисло сказал Командор, — я тоже очень рад тебя видеть.

Патрульный подумал немного, тоскливо посмотрел по сторонам и вышел.

— Итак, — продолжил Командор и выхватил из пачки чистый лист таким жестом, словно собирался изобразить на нём божественный лик. — Ты кто?

Сэтто пришлось ударить себя кулаком по губам, чтобы с лица сползла глупая улыбка. Кулак обрадовался и принялся молотить по лицу и дальше. Сэтто, не дыша, зажал его под коленом.

— Сэтто Тайгер, — ответил он. — Констебль Винни меня хорошо знает.

— Ага, — сказал Командор, — значит, констебль Винни тебя хорошо знает… — Он повернулся на стуле, одним щелчком вскрыл маленький металлический ящичек и вытащил оттуда пухлую папку с множеством закладок-языков.

— А ещё тебя знает констебль Альфред… он считает, что ты таскаешься по развалинам и занимаешься уничтожением культурного наследия… тебя знает констебль Бонни… она думает, что не без твоей помощи в наш район попадают разные вкусовые добавки… Красный перчик, например, от которого мозг кровавыми волдырями идёт… Теперь тебя знает и патрульный Олаф, потому что ты ему ногу чуть не сломал.

— Нет там уже никакого культурного наследия, — мрачно ответил Сэтто, кусая кулак.

— Что?

— Выйдите за границу сами и посмотрите. Турели давно взорваны, буйки ревут впустую, и ничего там больше нет… все сожгли.

— Ну, — сказал Командор. — Эта территория вне нашей компетенции. Не отвлекай меня. Я пытаюсь понять, зачем ты пнул патрульного.

— Я хотел покалечить его, сэр.

Некоторое время Командор задумчиво смотрел на Сэтто.

— В камеру нужно? — наконец спросил он.

— Да, — признался Сэтто. — Хотя бы на пару часов. Меня ищут и, если найдут, свернут шею.

— Наше уютное койко-место стоит десять баксов в час.

— В рассрочку?

Командор поднялся, подошёл ближе и навис над Сэтто.

— Хаар-рашо, — ответил он, обрушивая вниз ногу в тяжелом военном ботинке. — Кредит так кредит.

После десятого удара он отступил наконец, а Сэтто согнулся, скрипя зубами от боли.

— Давай посмотрим, — сказал Командор, и Сэтто, задыхаясь, дрожащими пальцами закатал штанину.

От колена и до ступни нога раздулась вдвое, кожа, глянцевая, туго натянутая, приобрела страшный ежевичный цвет.

— Теперь мы квиты, — сказал Командор. — Не дергайся, не перелом. Держи ключи и вали закрывайся в любом приглянувшемся номере. У нас сейчас туго с постояльцами. Прямо по коридору и через сейфовую дверь.

Сэтто тогда было шестнадцать, и уже тогда он отличался маразматическим упорством в вопросах противостояния обществу и его правилам.

Чай закончился. Настроение совсем испортилось. Командор не любил напряженного ожидания перед началом важной военной операции. Это напряжение — виновник многих ошибок, тщание, с которым проводится подготовка — магнит для неприятностей. Если пытаться двести раз пересчитать десяток яиц, то в конце концов одно точно разобьется.

На экранах разворачивались вечерние мягкие картины: тающее в лиловом небе солнце, чёрные очертания домов, россыпи электрических огней.

Командор подумал немного, посмотрел в пустую коробочку и вызвал Лейтенанта.

Тот явился озадаченным, с ворохом каких-то чертежей и схем.

— Позвольте доложить, — озабоченно сказал он, — Кроу считает, что при использовании луча температура в кабине может подняться, и…

— Ты инженер? — спросил Командор.

— Нет.

— Вот и забудь про температуру в кабине.

Лейтенант молча собрал листы в ровную стопку и выпрямился, ожидая приказаний.

Командор помахал руками в такт одной ему слышимой музыке: гремели в голове военные марши прошлого столетия.

— Лейтенант, предлагаю расслабиться накануне вечеринки.

— Как?

— Посадим сюда дежурного, отдадим Кроу его бумажки и выберемся отдохнуть.

— Но все работают…

— А ты дай им пару часов свободного времени. Пусть сыграют в бильярд или подремлют немного.

— Но…

— При использовании луча температура в кабине может подняться, и тебя, пилота, изжарит заживо! — рявкнул Командор. — В преддверии такого события стоит расслабиться и выпить, как ты считаешь?

— Да, сэр.

Командор явственно увидел проступившее на лице Лейтенанта облегчение и подумал: хорошая шутка всегда разрядит обстановку.

Телепортационные камеры ещё находились на испытательном сроке, так что покидать базу пришлось своим ходом: через хитросплетение коридоров, множественных пересадок на скоростных лифтах и в конце пути — вертикально вверх по лестнице-скобам, впаянным в бетонную стену бункера.

Люк открывался на полностью автоматизированном пропускном пункте, которым не пользовались по назначению со времен ресурс-войн. Пункт работал бесперебойно, но тщательно поддерживался в крайне запустелом виде. Помещения припыляли, вворачивали перегоревшие лампы, искусственно блокировали программы мелкой технической обслуги.

Сунется сюда кто-нибудь — решит, что пункт этот доживает последние деньки, вытягивая из генераторов последние капли энергии.

С другой стороны, пункт умел защищаться от мародеров, любителей демонтировать заброшенную технику, красть стулья и ручки из выдвижных ящиков столов. Такие расстреливались незамедлительно, а труп исчезал в недрах базы, где уходил в крематорий и дальше — в мусорное ведро.

Суровое время требовало суровых мер, а мистические байки, окружающие подобные места, способствовали уменьшению количества трупов.

— Что Кроу говорит о телепорте?

— Говорит, пока мы работаем над Вороном, на камеры телепорта попросту не хватает энергии, и рисковать не советует.

Поставить бы уже этого Ворона на ноги, с неудовольствием подумал Командор, половина базы на экономрежиме, а ведь параллельно ведутся ещё несколько важнейших разработок…

Перед тем как выбраться из люка, он отключил защитные системы пункта и включил их обратно только после того, как вывел из гаража машину, усадил Лейтенанта на переднее сиденье и оставил башни пункта на пару миль позади.

Дорога была плохой. Две колеи, выбитые в грунте словно бы разного размера колесами — справа колесом дамского автомобильчика, а слева — внушительной осью бронированного внедорожника.

Местность здесь шла под уклон, машину перекосило, она подпрыгивала и хрипела — неприметный пыльный фермерский фургончик с заляпанными грязью номерами.

Если кто-то увидит — решит, что безумный алкоголик зарулил не в ту степь и теперь в ужасе пылит обратно.

Лейтенант крепко держался за ручку у потолка и сидел ровно, как влитой. Выучка пилота — в любом кресле сидеть словно вбитый гвоздь.

А вот при президенте сплоховал — нервы, все чертовы нервы, крутился, как ребенок в коляске.

— Волнуешься? — спросил Командор, глядя на подпрыгивающую дорогу.

Лейтенант бросил быстрый взгляд и отрицательно качнул головой.

— Я привык.

И снова Командор умолк, изредка только поглядывая в зеркало заднего вида, словно опасаясь, что следом из люка вынырнул понтифик и теперь гонит за ним во весь опор со своей зубодробительной моралью.

Чем больше молчишь, тем больше услышишь.

Лейтенант покусал губы.

— Край бы нам, — смущенно сказал он и почему-то покраснел.

— Тебе он зачем?

— Люблю, когда вокруг красиво, — непонятно ответил Лейтенант, потом спохватился и принялся разъяснять: — Я же родился на ресурс-острове, нас спалили одними из первых…

Он все ещё говорил — нас, словно причисляя себя к мертвому населению давно уничтоженного острова.

Странное объединение, учитывая то, что, в отличие от остальных, Лейтенант остался жив.

…Ему повезло — начиная с того момента, как он замедлил шаг, услышав рёв двигателей и треск лопающегося пластика, а потом кинулся бежать. Инстинкт городского жителя — возрожденный атавизм, перекованный из инстинкта древнего человека, беззащитного, голого, спящего разумом.

Под ноги ему метнулись горящие визжащие шары. Шары неслись на коротких лапках, мелькающих в желтой пламенной кислоте.

Двигатели ревели повсюду — порт сдался, пал, как древний замок, сожженный сытым драконом.

Силуэты в неуклюжих комбинезонах появлялись и исчезали. Лейтенант прижимался то к земле, то к разогретой уже изнутри стене дома, то припадал к колоннам.

Страх вел его, отключив разум. Страх натянул нервы до предела, ещё немного — и не выдержат: и вывалится со страшным ревом сдающийся, ищущий милости победителя человек.

Тупиковая ветвь развития: человек, ищущий милости.

Лейтенант сцепил зубы, провалился в какой-то подвальчик и замер там, переводя дыхание. Ломит в груди. Значит, отдышаться: раз-два-три-пятнадцать. Чтобы не было больно бежать…

Вцепившись в краешек бетонного бордюра, он подтянулся и увидел: мечущуюся, словно погибающий конь, женщину с огненной гривой. Сплошные перекати-поле пылающих крыс. Закопченное вздувающееся стекло.

И вдали, над подломленной крышей — первые языки пламени, пробующие на вкус громаду завода.

Пробежал, косолапя, полицейский с оранжевым лицом и красной раной раскрытого рта. За ним тянулись и испарялись кровавые брызги.

Полицейский держал в руках огромный револьвер и щелкал пустым барабаном.

Откуда-то сверху раздался вопль и рухнул тлеющий пыльный диван с богатой лазоревой обивкой. За ним посыпались серебряные вилки, кружевное блюдо и вдруг: тяжкое женское тело в халате и одном тапочке с розовым помпоном.

Пригибаясь, Лейтенант кинулся бежать вдоль стен к Макаронному переулку, но там его встретила сплошная ревущая стена, жаркая, как лето в аду.

Лейтенант сунулся было, но затрещали волосы и заныли руки, на глазах обрастая волдырями.

Из окна напротив помахал старый булочник Энди.

— Какова печь! — заорал он.

Седые волосы стояли дыбом, морщинистое лицо скривилось от жара.

— Вот помню, лет двадцать назад! — надсаживаясь, продолжил Энди. — Мы с твоей матушкой дали прикурить одному городишке! Вот тогда умели! Вот тогда!..

Балка перекрытия надломилась ровно посередине, и Энди исчез под вихрем оранжевых пчел.

Оставалось только бежать к пристани. Не только Лейтенант решил, что спасения нужно искать у воды. Он стал лишней каплей разбушевавшейся людской реки и изнемогал от близости влажных, горячих, ободранных тел, вывернутых рук, оскаленных зубов, ящиков, коробок, воя и общей крови.

Река ударялась в каждый свободный проулок, но её ручейки и рукава неизменно встречали дулом огнемета.

Живые факелы метались, заражая остальных огненной смертельной болезнью.

У Лейтенанта тоже загорелся рукав, и он сдернул с кого-то шерстяной платок и успел задушить им пламя.

На уцелевшей крыше торчал чёрный от копоти человек и орал в рупор:

— План эвакуации! План эвакуации!

Он наклонялся и рассыпал ворох белых листов с начерченными схемами, листы тут же превращались в прах, затоптанные, изведенные, обгорелые.

Один лист, уже занявшийся, Лейтенант подхватил и, притиснутый к стене, рассмотрел схему: при пожаре предлагалось двигаться к городскому резервуару и там отстаивать территорию с помощью ручных помп.

Люди и без подсказки тащились вниз, к бетонке, ведущей к помпам. Они инстинктивно неслись туда, где меньше домов, деревьев, цистерн с топливом, и где огонь мог бы остановиться.

Проблема была в том, что мало кто знал — городской резервуар давно выработал своё, и вместо воды в нём стоит дряблая жирная каша, к которой только поднеси спичку…

— Назад!!! — выкрикнул Лейтенант, пытаясь развернуться против людского течения и раскинуть руки. — Назад!!! На пристань! Все — на пристань!

Кое-кто приостановился, кое-кто поймал глазами лицо Лейтенанта, но тут грянул первый взрыв, и улица вскипела. Обезумевшие и оглохшие люди карабкались друг на друга, ломая руки и челюсти, выдавливая глаза. Лейтенант увидел мельком растоптанного маленького уродца. Пузатый, голый, он лежал на земле и подпрыгивал каждый раз, когда в его живот упиралась чья-то нога.

Под ним растекалась синеватая лужа.

Взрыв принес омерзительный запах горелого мяса. Заводская громада словно попала на зуб сказочному великану: огромный ломоть её осыпался, обвалился, и остались торчать кости-арматура.

Отбросив листок со схемой, Лейтенант забрался на карниз, сбив цветочный горшок с горячей землёй, вырвался на раскаленную крышу и побежал обратно, к повороту на проспекте Независимых Свобод. Дома с колоннадами и русалками горели неспешно, празднично. Здесь не было суеты и трескотни, здесь все ещё пахло жареным лососем и сладким вином, а запах плоти и рваного мяса терялся в их послевкусии.

Возле одного из домов стоял и курил мужчина с серебряным ведерком для льда. В ведерке плескалось немного воды.

— Не потушу, наверное… — задумчиво сказал мужчина, показывая Лейтенанту ведерко.

— К пристани давай, к пристани, — нетерпеливо сказал Лейтенант. — Там полно лодок… там можно…

— Куда я отсюда?.. — покачал головой мужчина. — Никуда.

Лейтенант умолк. Прищурившись, он смотрел на дорогу спокойными серыми глазами.

— Паршивый был городишко, — сказал он наконец, — дышать там было нечем… А потом я оказался на Асбигале, и там мне тоже досталось — его снесли на пару месяцев позже.

Командор кивнул. О гибели Асбигаля он знал все, потому что именно там превратился из полицейского в штурмовика и именно оттуда вывез Аннабель-Ли, которую ему всучила Мунга.

Прошлое Лейтенанта, связанное с этим островом, сильно повлияло на выбор его в помощники. Лейтенант, конечно, тоже об этом знал, но предпочитал молчать. Заявлять командиру «Вы все знаете обо мне из личного дела» — не принято.

Пока Лейтенант молчал и придумывал следующую реплику, Командор курил, посыпая пеплом резиновый рваный коврик под ногами, оглядывал чернеющий горизонт, качающийся в свете тусклых фар, и вспоминал последний день Асбигаля и вонючую рыбу.

Началось все с того, что в Асбигале, белом сахарном городе, накрытом тенистыми садами, трижды пробили башенные часы.

Навскидку город казался небольшим, но выстроенным высоко, старательно. Скальные образования мешали густой застройке, поэтому вились вверх рассыпчатые пыльные дорожки, обложенные белым камнем, а домики выстраивались башнями, многоэтажными шпилями с круглыми окнами-бойницами. Во всех без исключения окнах сиял пластик.

Маленькие рыночки возникали стихийно, на каждом свободном пятачке. Три-четыре палатки с полосатыми тентами, на каждом прилавке: картридер, но не лёгкая пластиковая конструкция, а тяжёлая чёрная коробка с горящей зеленым светом щелью.

Продавались: яйца, оплетенные сухой травой; яблоки с розовыми боками, рыба — диковинная длинная, как плеть и почти без плавников.

Командор живо ей заинтересовался и даже взвесил одну на ладони, но тут же выпустил.

— Она чем-то воняет.

— Это её природный запах, — возмутился продавец. — Болотная рыба вся пахнет тиной и гнилью. Без этого запаха рыба не рыба. Как вы узнаете, когда её извлекли из болота, если она не воняет болотом? Или мне опрыскать её духами? И что это тогда будет за болотная рыба? Ты пощупай её! — не унимался он, впихивая длинное слизистое тело в руки Командору. — Ну? Чувствуешь? Мясо-то, мясо какое! Огонь-рыба.

— Огонь… — повторил Командор. — Ладно, сколько стоит эта дрянь?

— Четвертинку.

— Двадцать пять баксов за тухлую рыбу?

Да черт с ней, рыбой, завершил воспоминание Командор. Яблоки там были неплохи… а рыба — ну на любителя рыбка-то. Не стоила она тех денег.

Все эти путешествия по рынкам — только способ убить время до объявления позиций.

Позиции объявили спустя час, и Командор отправился их занимать, все ещё воняющий рыбой и весь вспотевший от небывалой жары.

На одной из крыш, прокаленной солнцем и еле-еле прикрытой умирающим от жажды плющом, стояла и курила женщина с черными пятнами пота под мышками. Её «бэттер» стоял аккуратно прислоненным к парапету. У женщины на загорелой руке с помощью ремешка была пристегнута фляга, к которой она то и дело прикладывалась.

— Опоздал, — сказала она.

Командор потянулся, выглянул из-под козырька на утомленный жарой город.

— Ещё уйма времени, — отозвался он, — необязательно торчать здесь столбом. Мунга, ты просто привлечешь внимание.

Мунга задумалась, покусала крепкими зубами горлышко фляжки.

— «Занять позицию» — это значит прийти на точку…

— …и не торчать на ней столбом, — закончил Командор. — Сядь, Мунга.

Она подумала немного и нерешительно уселась рядом с ним. Командор зевнул, прикрыв рот предплечьем, потянулся и сказал с ноткой зависти:

— Хорошо на воде работается. Свежо…

Некоторое время сидели молча. Снизу иногда приплывали подогретые волны ветерка, но одетые в тяжёлую плотную форму полицейские никакого облегчения не ощущали. Пятна пота под мышками Мунги расплылись почти до груди. Она стала реже прикладываться к фляжке и чаще задышала.

— На жаре пить вредно, — покосившись, сказал ей Командор. — Знаешь, сердце — это такая мышца, которая рассчитана на сто лет…

— Тихо, — оборвала его Мунга и вдруг свесилась вниз, разглядывая что-то за иссохшим кружевом плюща.

По узкой улице шла женщина. На голове она несла корзину с недавно выстиранным бельем и одной рукой придерживала её, а второй — непомерно большой живот. Женщина переваливалась с боку на бок, корзина колыхалась, но так ловко удерживалась, что ни разу не накренилась.

Вокруг щиколоток женщины развевалась синяя юбка, на смуглой руке она несла рябиновый браслет.

— И откуда они такие?.. — с откровенным удивлением проговорила Мунга.

Напарник её тоже глянул вниз с интересом, потом посмотрел на Мунгу — сильную, мускулистую женщину с квадратным тяжелым лицом и вылинявшими глазами в сетке ранних морщин.

— Откуда такие красотки? — спросил Командор. — Рождаются. Тебе до них никакого дела нет.

— Пожалуй. — Мунга снова села, вытянула ноги и непроизвольно положила руку на живот.

Даже под плотной тканью куртки она нащупала жесткий, извилистый долгий шрам.

Когда-то давным-давно попалась на хищные пики, на которых её подняли к незнакомому зеленому небу.

На память остался шрам и странное воспоминание: небо вдруг почернело, словно залили его краской.

И детский плач — смутно, сквозь красную пелену, она увидела, как за чужими спинами безутешно рыдает мальчик, беспомощный перед первым увиденным в жизни злом.

Ей тогда хотелось закричать: хватит! Что же вы делаете, здесь же ребенок!

А теперь, глядя на белый город, вальяжно раскинувшийся на скалах, она спокойно думала о том, сколько детей следующим утром будут рыдать на улицах, и о том, как придется ходить и успокаивать их — каждого прицельным выстрелом в затылок.

Она задумалась, кусая палец. А что будет с нерожденными?

Почувствуют они что-нибудь или нет?

Будут ли плакать, разевая рты в остывающем теле матери?

Мерзкое горькое чувство нагрянуло и не оставило больше: бороться за жизнь внутри мертвого тела — будут ли? И зачем они будут бороться, не зная ничего о том, что должны были случиться роды на чистой простыне и с приготовленным заранее тазом горячей воды, с мягкими пеленками и первым поцелуем в крошечные пальчики?

Они ничего этого не знают, так за что будут бороться?

— Подожди меня здесь, — решительно сказала она и встала.

— Куда? — вяло окликнул её Командор. — А занять позиции?

— Ещё уйма времени, — ответила Мунга и спустилась вниз по разбитой лесенке.

Следы, оставленные тяжелой беременной женщиной в пыли, ещё не стерлись. Мунга пошла по ним, профессионально-безразлично глядя по сторонам и ничем не выдавая ведомой слежки.

Долго идти не пришлось. Женщина завернула через пару кварталов и теперь вешала белье в маленьком дворике, старательно поднимаясь на цыпочки и снова опускаясь.

Её живот, туго обтянутый хлопковой блузой, тоже поднимался и опускался.

Некоторое время Мунга наблюдала за ней, забыв об осторожности, но женщина почувствовала её взгляд, повернулась и приветливо улыбнулась.

У неё оказались редкого колдовского цвета глаза: молочно-белые, с мраморным черным рисунком по всей радужке.

Мунга сделала вид, что любуется кустиком мелких рассыпных роз.

— Потрясающие у вас цветы.

— Да, — приветливо сказала женщина, — они растут на восточных скалах, в ущельях, но я выкопала и пересадила сюда. Отлично прижились, а ведь совсем дикие…

Мунга покивала. Она не нашлась что ответить. Вести разговоры о цветах, уюте и прочих женских делах её не учили.

— Всего вам хорошего, — напоследок сказала она и пошла назад, запомнив на всякий случай улицу и дом.

В это время башенные часы пробили пять.

Пять вечерних часов для Асбигаля — время, когда небо начинает набираться фиолетового и цепляться за вершины скал. Фонтаны вяло бились в своих растрескавшихся мокрых чашах, вьюны, оживая, снова медленно потащились по балконам и перилам.

Внизу клубилась и чернела вязкая туманная масса. Люди останавливались, с любопытством поглядывали на потемневшее море. В густом безветрии воздух набирался электрических разрядов, и то там, то здесь вспыхивали крошечные голубые огоньки. За ними принялись гоняться дети, матери которых не одергивали их и продолжали прогуливаться вдоль магазинчиков, днем закрытых, а вечером выставивших соблазнительный ассортимент лент, шляпок, драпировок и поясов.

В пять минут шестого башенные часы, словно свихнувшись, гулко ударили один раз и нелепо заскрежетали, обрушиваясь внутрь самих себя всем весом древних шестерней.

Башня, сминаясь, как молочная пенка, потекла вниз, и шквал брызг-булыжников обрушился на маленькие домики.

Огромная спица-стрелка, перевернувшись в воздухе три раза, на манер пера скользнула по горизонтали и приземлилась, пробив острием огромную дыру в булыжной мостовой.

Это было начало конца Асбигаля, а потом и всех мало-мальски крупных государств.

— Вот я и хочу отнять у Тайгера Край, — чересчур воодушевленно заявил Лейтенант, — все мы видели одни помойки, пора пожить в комфорте, правда?

Командор глянул на него с интересом.

Неужели Лейтенант верит в обещанный Синдромом рай? Верит, что стоит только снять с заповедника купол и заселиться туда, как сразу все наладится: народятся детишки, лев пойдет рядом с агнцем, издохнут мерзкие грешники и воцарится мир на земле?

Сам Командор слабо в это верил и сомневался, что кто-то из тех, кто вырос на территории ресурс-войн, способен поверить в эту сказку.

Но Лейтенант молод, а во что только не верит молодость.

— Куда тебя отвезти? В Свободу, в Фарест?

Лейтенант посмотрел беспомощно.

— В Фарест, значит, — решил Командор, поворачивая. — Нечего стесняться… там действительно можно развлечься, и нет никаких причин считать этот город враждебным, забыл? Синдром держит ситуацию под контролем, Лейтенант, никакого отчуждения территорий, все принадлежит Свободе…

— Да, — сказал Лейтенант. — Отлично.

Город-корабль приближался, высвеченный праздничными яркими огнями на фоне черного глубокого неба. Свободу так не заиллюминируешь — Тайгеру достались восемьдесят процентов генераторов, и половина из них надёжно скрыта под куполом заповедника.

Свобода сейчас освещена тускло, и светом залиты только чиновничьи резиденции и крелии — Тайгер постоянно повышает цены на энергию.

Город-корабль плыл навстречу, гордо покачиваясь, и Командор невольно прибавил газу. Хочется в бар. Очень хочется. Выпить кружку темного пива, расслабиться на прохладном диванчике, провести ночь в клубах дыма и полюбоваться на короткие юбчонки официанток, а утром заглянуть в чайный магазинчик и купить там коробочку черного…

Лейтенант тоже сидел в нервном предвкушении и, когда Командор высадил его перед алым мерцающим зданием борделя, попрощался весело и совершенно не по уставу.

Пусть, снисходительно подумал Командор. Пусть отдыхает.

Все было бы ничего, если бы не терзало Командора неприятное, скользкое предчувствие.

Что-то нависло над операцией «Апокалипсис», и самым меньшим из зол оказалось бы повышение температуры в кабине пилота… в конце концов, пилота можно и заменить.

Предчувствие Командор покрутил так и сяк и решил дождаться конкретики. Если что-то должно произойти, то оно оповестит о себе заранее, нужно дать ситуации немного времени.

Глава 3

Фарест пылал. Красные, синие и жёлтые фонтаны света били в черное небо, змеились гирлянды, сияли экраны. Командор шёл по улицам и дышал влажным теплым воздухом. Ему навстречу выбегали девушки, манили обнаженными руками — у каждой на груди переливался бейджик с именем и регистрационным номером.

У стен скромно держались охранники — курили и обменивались короткими фразами. Рядом с одним из них стояла одетая в латексный костюм кошки красотка и жаловалась на сломанный каблучок. Пушистый игривый хвостик качался на её литых ягодицах.

Проходя мимо, Командор легонько дернул за хвостик, кошка обернулась, посмотрела огромными глазищами и улыбнулась.

— Одинокая ночь серьезного мужчины, — мурлыкнула она, и охрана сразу же отодвинулась в тень.

— Мария работает? — спросил Командор.

Кошка задумалась.

— Нет, сегодня не её смена, — ответила она. — Поищи в «Хромоножке».

В «Хромоножке» собиралась публика задумчивая, неспешная. В зале, драпированном черным плотным бархатом, светились лампы-угольки. Приглушенный свет красиво очерчивал спокойные лица, губы, припадающие к мундштукам кальянов, и бережно скрывал укороченные конечности, извилистые шрамы, неловкие протезы — вечное наследие любых войн.

Командора встретили у входа, вручили шершавый билетик-приглашение и проводили к круглому столику под нишей с аквариумом, где в чёрной с блеском воде разевал рот вуалехвост.

Никто не поинтересовался, почему он, внешне такой сильный и здоровый, заявился в «Хромоножку». Здесь знали, что шрамы бывают не только на теле, и здесь знали, что женщинам у стойки, опустившим ресницы, позарез нужна и любовь, и нежность.

— Марию позовите, пожалуйста, — приглушенно попросил Командор, и официантка ушла, оставив на столике свечу в агатовом маленьком гнездышке.

Мария появилась почти сразу, подняв рукой тяжёлую штору, закрывающую вход в приват-залы.

К столику Командора шла, лениво приглаживая волосы, раскачиваясь на высоких каблуках.

Квадратное тяжелое лицо умело накрашено — глаза, прозрачные и светлые, — вот и вся картина, нет ни пересеченных шрамами губ, ни сломанного носа, все это нужно выискивать привычным взглядом.

Командор встал и предложил ей стул.

— Привет, — сказала она и подтянула перчатки.

— Слушай, — сказал Командор, — ну нельзя же так: работать в выходные. Насколько мне известно, налогом эти подработки никак не обложишь, да и страховка проблем в случае чего не покроет…

— А я не работаю, — спокойно ответила она, — я по любви.

Командор посмотрел на качающуюся штору.

— Тогда да. Не придерешься.

«Я по любви» — это первая отмазка шлюх, которых в Свободе нещадно преследовали. Действовало слабо, полиция нравов гостиничных встреч «по любви» не признавала. По любви — это только дома, с выключенным светом. Все остальное — проституция.

— Как Аннабель?

— По уши в генетике.

— Молодец девочка.

— Да, она молодец.

— У меня для неё подарок. Передашь?

— Могу подбросить тебя до Астрии, передашь сама.

Мария тихонько фыркнула.

— На каких основаниях? Здравствуй, деточка, я та тетя, которая вырезала тебя из брюха твоей мамы, хочешь подарочек?

— Я ей все про себя рассказал.

— И что она?

— Сказала, что я её папа и точка.

— Ты её матушку не потрошил.

Командор сдался. Извечный спор, надоедливая игра принципов и совести.

— Давай подарок.

Мария запустила руку в крошечную сумочку, аккуратно вынула черную коробочку, щелкнула тугой крышкой. Внутри оказалась хрустальная крошечная колбочка, запаянная намертво.

— Образец ДНК. Попугайчики… помнишь, ты говорил — она в детстве хотела попугайчика? Если до сих пор хочет, то сможет его себе сделать.

Командор взял коробочку в нерешительности. Он был уверен, что Аннабель давно и думать забыла о детской мечте завести попугайчика. Странно притащить ей ДНК птички спустя десять лет.

— Выпьешь?

— Пива.

Командору принесли кружку пива, а Мария взяла рюмочку тягучего ликера.

— Как там?

— Где?

— В Свободе?

— Все как обычно. Проблемы были, но они решаются.

Мария пригубила ликер, подняла на него светлые глаза.

— Говорят, Свобода собирается начать войну.

— Против кого? — хмыкнул Командор. — Против Фареста? Гражданские бойни? Синдром доверяет Тайгеру и не смещал его с должности, так что все под контролем.

Мария внимательно посмотрела на него, и он тоже скользнул коротким предупреждающим взглядом. Секундный безмолвный диалог, и она снова опустила ресницы.

— Празднуете?

— Что?

— Неделю Чудовищ.

— Нет, — рассеянно отозвался Командор, — её отменили пару лет назад — какой смысл рядиться в разноцветные тряпки и пьянствовать целую неделю?

— А я вот выхожу на работу в одежде пиратки, — похвалилась Мария. — Красный платок на голове, глаз под повязкой и деревянная нога.

Она вытянула свою ногу — очень твердую, холодную, в аккуратной туфле.

— Меняю протез на деревяшку. Получается очень забавно. Мне и попугайчика-то поэтому подарили. Зря вы так: приятный праздник. Очень хочется иногда побыть кем-то другим.

— Не я решал, — отозвался Командор. — Это мнение большинства. Вот ты, например, на кой черт прешься на улицы пугать людей костылями? Тебе пособие платят? Платят. Вот и сиди дома. Не всем приятно на тебя смотреть.

Она запрокинула голову и рассмеялась, а потом посмотрела на Командора с нежностью — он отметил этот новый взгляд, раньше в её глазах и жестах не было ни намека на женственность и мягкость.

— Я тебя очень люблю, — сказала она.

Командор наклонил голову в подобии учтивого поклона.

— Твоя прямолинейность очаровательна, Мунга.

— Тс-с-с, — шепнула она, — не надо так. Или регистрационное рабочее имя, или Мирра-Ли.

Командор задумчиво подвигал кружку с пивом по столу взад-вперёд. Кружка оставляла еле приметный влажный след. Забытые имена — одно из обязательных условий для тех, кто пришёл извне. Кто-то просто меняет их, кто-то избавляется насовсем и становится человеком-Должностью, с большой буквы.

Одному Тайгеру нечего стыдиться. Он как был, так и остался Сэтто Тайгером.

— Хочешь ко мне на ночь? По любви?

Командор не ответил. Он всматривался в полумрак за её спиной. Там у низкого столика неуклюже топтался человек в глупом плаще с хлястиком. Лицо у человека мученически кривилось, и выскакивали из щели рта неровные крупные зубы, подтекала слюна. Растопыренными пальцами-палочками человек пытался ухватиться за край столика, поймать равновесие и усесться.

Его мотало из стороны сторону, лысоватая голова блестела от пота, а редкие пряди волос лежали, словно приклеенные.

— Кто это?

Мария обернулась.

— Не знаю. Он в первый раз здесь. Досталось бедолаге.

И впрямь, досталось. Будто все кости переломаны, не человек, а паук с перебитыми лапками.

«Паук» наконец-то плюхнулся в кресло, и к нему тут же подошла официантка. Она приняла заказ и отошла, а «паук» с облегчением выудил из кармана маленькую книжечку и погрузился в подслеповатое чтение, то и дело по-звериному щерясь.

— Не нужно на него так пялиться, — сказала Мария, — что за привычка… ты ещё начни пальцем тыкать.

Странное ощущение подвоха, которое Командор отложил на дальнюю полочку, усилилось. Нелепое существо вызывало тревогу и чувство обреченности.

На секунду Командору показалось, что кто-то неведомый погрузил его в транс и внушил короткую мысль: нам всем конец.

Он так явственно осознал крах и без того догнивающей цивилизации, что не ощутил даже страха. С таким стоическим спокойствием лоботомированный маньяк принимает весть о смертной казни на электрическом стуле.

Официантка поставила перед «пауком» стаканчик с горящим синим пламенем коктейлем, и тот засуетился, уронил сначала книжечку, потом салфетницу, запутался в плаще и замер, тяжело дыша и выпучив глаза.

— Секунду, — сказал Командор Марии и поднялся.

Он подошёл к соседнему столику, наклонился, поднял книгу и собрал рассыпавшиеся салфетки.

— Позвольте помочь.

Пришлось дернуть за шиворот и рукава, и снова показались утыканные пальцами руки, и один из пальцев, росший прямо на запястье, моментально согнулся крючком. Крючок этот потянулся к стакану с выпивкой.

— Я Капитан, — устало сказал «паук».

Значит, тоже из наших, мелькнуло в голове у Командора.

— Сядьте рядом.

Командор сел.

Неизвестно, что подтолкнуло его к этому столику, ведь за ним просто покалеченный парень, выпивший для храбрости и пришедший подцепить девчонку.

Капитан жадно пил коктейль, обжигая губы, пил, словно воду.

Руки его подрагивали на книжечке.

— Меня потеряла приятная женщина, — сказал он жалобно, прикончив коктейль.

— Так бывает, приятель, — ответил Командор, — сказано же: все зло от женщин.

Капитан обрадовался. Поползли вверх тоненькие брови, тонкие веки натянулись, рот распялило подобием улыбки.

— Да, — торопливо сказал он, — я читал… Женщина принесла зло в мир. Приятная женщина принесла зло в мир. Не надо женщин.

Несчастный калека.

— Ты прав, — поддавшись чувству жалости, ответил Командор.

Черт знает почему, но образ этого паука смешался в его голове с образом Мунги, искалеченной Мунги, которая надевает пиратский костюм и врет, что кто-то считает возможным заниматься с ней сексом по любви.

— Ты прав, на хрен женщин, от них одни неприятности.

Капитан заволновался, в горле у него забулькало, в уголках рта появилась красноватая пена.

— Я все понял, — заговорщицки сказал он. — Ты можешь беседовать про апокалипсис.

Нехорошее предчувствие свалилось с полки и превратилось в стоп-сигнал, полыхающий алым светом. Командор быстро обдумывал информацию. Парень придурковат и может просто нести ахинею, а может, подцепил где-то краем уха информацию о готовящейся операции. Если второе верно, значит, где-то произошла утечка. Лейтенант? Мунга поделилась домыслами, разнежившись в койке?

Он обернулся.

Мунга сидела, плотно сдвинув колени и уставившись на дно стакана. Она выглядела напряженной и очень старой. Оставшись за столиком одна, она согнула квадратные плечи, свернулась и по-старушечьи потирала ногу о протез в блестящей туфельке.

Она, наверное, очень устала, подумал Командор.

— О чем побеседовать? — переспросил он.

Капитан сидел, нахохлившись. Под тонкими веками выпукло катались глазные яблоки. Чужое тело причиняло массу неудобств, искажало пространство и время. Капитан был уверен, что давно уже вышел из комнаты, где женщина, туманясь и дробясь в зеркале, тщательно поправляла синие локоны парика.

Она стояла, откинувшись чуть назад, маленькие ступни плоско стояли на ковре, острые груди темнели кончиками, под мышками влажно блестело.

Это было утром, но Капитан почему-то до сих пор видел эту картину, словно прошлое бесцеремонно обогнало время и вмешалось в настоящее. От этой двойственности тошнило, слюна становилась горькой.

Пугало и то, что Капитан почему-то видел и будущее — вернее, предполагал его, но, вторгшись в его разум, будущее приобретало все более отчетливые очертания, тоже перемешиваясь с реальностью.

Мир объемного времени и живой памяти.

Непоследовательный и нелогичный.

Напротив сидел человек с утомленными глазами, нетерпеливо постукивал пальцами по столу, и его движения и колыхания были неприятны, потому что излишни. Ни в одном из его движений не было смысла, Капитан чувствовал, что и его тело тоже подвержено бесцельным колебаниям — в такт тихой музыке начинало подрагивать колено.

— Я навожу порядок, — с трудом преодолев тошноту, сказал Капитан, — порядок взывает апокалипсису. Почему его ещё не было?

Командор поднял брови, услышав странное слово «взывает», поразмыслил немного и сказал:

— Я не лучший собеседник на эту тему.

— А кто? — раздраженно спросил Капитан. — Я больше не могу…

Перебрал, решил Командор, глядя на потное лицо и слезящиеся глаза собеседника. Может, запой, может, передозировка. Скорее, второе. Помутнение опасного рассудка. Если бы не любовь к деталям, Командор бы откланялся и заказал Мунге выпивку за свой счет, но он твердо верил в правоту своей интуиции, и потому предложил:

— Отвезти к тому, кто будет с тобой говорить?

Капитан с облегчением согласился. Вышел на свежий воздух, бессильно цепляясь за Командора. Мерзкий круговорот смещений не прекращался: Капитан ощущал одновременно и вкус выпитого в баре коктейля, и влажный ветер, трогающий пылающий лоб.

— Плохо, — сдавленно сказал он и мешком повалился на сиденье.

Командор пристегнул его ремнем и вывел машину через сплетение ярких улиц на полупустую трассу. Он насвистывал сквозь зубы, закуривал сигарету за сигаретой, морщился и выбрасывал их в окошко, не сделав и пяти затяжек.

От пива поднялась изжога, дорога казалась бесконечной, и Командор уже сто раз пожалел, что связался.

— Я вас налажу, — утомленно сказал Капитан, словно угадав его состояние, — я вас сделаю правильно, как написано…

Он уснул, и во сне дергал ногой с такой яростью, будто к ляжке ему прижали оголенный провод.

Свобода выплывала из темноты изматывающе долго — нехотя восставала из-под земли, словно покойник, поднятый из могилы неумелым ритуалом.

На пропускном пункте образовалась ночная очередь. Водители дремали, прикрывшись газетами, курили, бродя кругами, вполголоса что-то обсуждали, примостившись на обочине.

Командор остановился, убедился, что Капитан мирно спит, и вышел из машины. Он шёл вдоль ряда уже остывших автомобилей, проваливаясь в выбоины и спотыкаясь о трещины в асфальте.

Во главе очереди колонны стояла красная блестящая машина, похожая на лакированную дамскую сумочку. В ней читал книгу парень с ежиком коротких светлых волос.

Командор наклонился и протянул ему руку. Парень пожал её и отложил книгу.

— Чего стоим?

— А хер знает, — сказал парень и потянулся. — Сначала что-то не работало там в базе, потом кто-то важный приперся, теперь вот обед у них…

— Четыре часа утра.

— А я тут при чем? Сказали, обед…

Командор шагнул на освещенный прямоугольник дворика. Тусклая лампа болталась над ним на скрученных проводах.

— Сержант!

Ему не ответили.

— Сержант!

— Кто тебе — сержант? — недовольно донеслось из приоткрытого темного окошка. — Кто тебе сержант? Сказано — ждите, значит, ждите…

— Номер регистрационный предъяви, — мрачно сказал Командор темному окошку.

За рамами зашевелилось, показалась коротко стриженная голова.

— А нарушения пропускного режима тебе не впаять? — зло осведомилась она, а потом показались плечи и руки. — Вернись к своей машине и замри, пока я добрый. С Фареста едешь? Наркоту везешь? Думаешь, не найдём?

— Регистрационный номер, сержант, — устало повторил Командор. — Вы обязаны предоставлять документы по первому требованию.

— Я тебе ничего не обязан. В очередь, лля!

Рамы захлопнулись с грохотом.

— Гиблое дело, — сказал круглолицый парень.

Он стоял сзади, держа книгу так, как ученицы музыкальной школы держат папки с нотами.

Командору почему-то стало смешно. Словно услышал старый добрый анекдот, который никогда не надоедает. Смеяться он не стал, отошел в сторону и выбрал на наручном коммуникаторе режим экстренной связи. Ему ответили почти сразу: эта линия держалась накрепко.

— Пятый пропускной, — сказал Командор, — срочно нужен коридор.

Теперь оставалось только ждать, и Командор вернулся в машину. Капитан напустил слюней и почти вырвал из креплений ремень безопасности, но по-прежнему крепко спал. Командор поправил бархатный томик, почти выпавший у него из кармана, и наконец-то выкурил целую сигарету.

Потом он сложил руки на руле и смотрел, как поднимается у горизонта предрассветная сиреневая муть.

Коридор принеслись обеспечивать аж десять машин, все закованные в броню, приземистые и квадратные.

На каждой болтался круглый фонарь, и дикие прыжки света унеслись далеко в чернеющее поле. Несколько лучей ударились в тёмное окошко, рёв двигателей заполнил тишину.

Сержант выскочил наружу, щурясь и размахивая руками. На синей рубашке красовалось жирное пятно, к босой ноге прицепилась простыня.

К нему шагнул синдромер в чёрной форме, дулом автомата указал куда-то вверх, и сержант тоже посмотрел вверх, а потом нырнул назад в домик и через минуту донесся из хриплых колонок его испуганный голос:

— Все по обочинам! Кроме «АС-747»! По обочинам! Повторяю! Все по обочинам, кроме «АС-747»!

Спалили машинку, подумал Командор, заводя мотор. Теперь ей прямая дорога на свалку.

Перед ним поспешно расползались, жались к обочине. Машина раскачивалась, ощупывая каждый ухаб.

— Пропускной пункт номер пять закрыт! Внимание! Пропускной пункт закрыт! Объезд через седьмой пропускной пункт!

Когда Командор выезжал на шоссе Свободы, сержант, семенящий рядом, преданно заглянул ему в глаза.

Коммуникатор засветился на пятом повороте. Красное квадратное лицо, окруженное приятной казенной зеленью стен, осведомилось:

— Что вы пьете, Командор?

— Сейчас — кофе, — отозвался Командор, внимательно следя за дорогой. — А моему другу нужно что-то более бодрящее.

— Великолепно.

— И переводчика, — вспомнив странный лексикон Капитана, добавил Командор, — мой друг иностранец и плохо знает наш язык.

Это невероятное предположение, но все может быть. На Земле лет двести как болтали на одном языке, который медленно, но верно расползался по странам и континентам и в конце концов утвердился в качестве всеобщего. Существовали чудовищные диалекты, местные акценты, странные наречия, но в целом договориться можно было с кем угодно и где угодно. Но нельзя исключать возможности обнаружить человека, воспитанного вдали от централизованных населенных пунктов.

Такие ещё существуют и, по прогнозам, будут существовать ещё лет сто.

Капитан с его странным акцентом и нелепой речью явно из таких и скажет намного больше, если приставить к нему переводчика.

«Алые паруса» — шелковое полотнище, распростертое по небу. Лейтенант полюбовался иллюзией — мираж качающегося корабля застыл на краю улицы, как на пристани. Казалось, он готов отплыть и будет пробираться между домами, по извивам и изгибам городских троп, как по карнавальным освещенным рекам. Над дверью залопотали нежные колокольчики. Открылся холл в красном плюше и с оранжевыми охапками роз по углам. От роскоши борделя тянуло сигаретным дымом, въевшимся в ковры и диванчики, запахом массажного масла и смесью разных духов.

Все было правильно: Лейтенант оказался в холле один, и именно для того, чтобы он смог без помех и стеснения обратиться к администратору, его и продержали перед дверью долгих пять минут. За это время предыдущий клиент скрылся в одной из кают второго этажа, кают с зеркальными потолками, штурвалами, крестообразными реями и рабскими кандалами. Администратор — девушка с татуировкой-бабочкой на лице, улыбалась приветливо и нежно.

— Добрый вечер, — сказал Лейтенант. — Ключ номер семнадцать, на всю ночь.

Выбор наобум, вслепую, но администратор даже глазом не моргнула и выложила на столик тяжёлый металлический ключ.

— Что-то хотите добавить?

— А что у вас в стандартном наборе?

— Стандартный набор на двоих — «соколки», «сестра Мэри», «ледяной дух». Дополнительно могу порекомендовать «вулкан» — за отдельную плату.

— Давайте все.

— Документы, пожалуйста.

Лейтенант заставил себя не выказать никакого волнения. Документы синдромера, засвеченные при покупке наркотиков в Фаресте, — это клеймо, от которого не отмыться. И ещё, скорее всего, смена работы — вылетит с базы как миленький, улицы подметать… Командору тоже придется несладко — он отвечает за поступки своих людей. Все это мгновенно пронеслось в голове Лейтенанта, а руки уже выкладывали на стол регистрационную карту. Карта скользнула в гнездо картридера, зажгла короткий зеленый огонек и выпрыгнула обратно чуть тёплая.

Пакетик с таблетками администратор выдала незамедлительно и к ней присовокупила крошечную белую ампулу — мгновенный антидот, спасение в случае неадекватной реакции организма и первых признаках передозировки.

— Наши медики появятся при первом вашем звонке.

Медики сидели на алом диванчике позади стойки — строгие барышни с подведенными глазами и в белейших сетчатых чулках. Соски обнаженных грудей закрыты латексными красными наклейками в форме сердец — международного символа медицины. Лейтенант кивнул, взял пакетик с таблетками в одну руку, ключ в другую, отступил на шаг, но снова вернулся к стойке.

Молча, но пристально глядя девушке в глаза, он поднял руку и показал ей два пальца.

— Нет, — тихо сказала она. — Трупы наше заведение не украсят.

Поднимаясь на лифте на второй этаж, Лейтенант разглядывал пакетик с разноцветными таблетками. Этого не хватит, чтобы отключилась даже самая хрупкая девушка, но добавки нигде не достать — ни один человек не продаст ему больше, чем положено на суточную дозу, а покупка уже зафиксирована картридером.

Подкупать проститутку — гиблое дело, подумал он в отчаянии. Алиби — волшебное слово, надежный щит от дальнейших проблем. Одно дело — вылететь с работы за потребление благ Фареста, а другое — получить обвинение в разглашении секретной информации. Это расстрел, дырка в беззащитном затылке…

Алиби. Алиби…

За дверью каюты номер семнадцать его встретила гибкая русалка в венке из тяжелых искусственных лилий. Неделя Чудовищ: кругом оживают и поднимаются из глубин человеческой памяти самые фантастические и полузабытые образы, вышедшие из сумрака, в котором плутал древний испуганный разум.

Словно за одну ночь снова появились на планете густые леса, глубокие озера и чудеса непокорных гор, и будто снова населили их дриады, эльфы и лешие, гномы и вампиры.

Древняя планета, населенная страхами и выдумками, на секунду ожила, Лейтенанту показалось, что в каютку борделя ворвался запах туманной реки и водорослей.

Русалка улыбнулась, закинула ногу на ногу и повела полуобнаженными грудями в легкой ленте сияющей мягкой чешуи.

На плечи ей были наброшены рыбацкие сети.

— Пощади меня, — прошептала она, — выпусти меня обратно в море… я сделаю все, что ты захочешь.

Лейтенант автоматически проглотил таблетку, наугад выбранную из пакетика.

Живая рыбка. Рыбка на крючке — вот кто он, и все это — ради Сэтто Тайгера.

Сэтто Тайгер. Такие люди приносят неприятности всем, кто попадается им на пути, так сильна влекущая сила их безумных идей и так опасны все их начинания. Они живут сразу против всех, но обрастают множеством сторонников, потому что умеют дать такое яркое ощущение свободы, перед которым удовольствие от любого вида наркотиков — чепуха.

Заставить верить в то, что свобода эта не мимолетна, а лишь упорно ускользает и нужно только покрепче ухватить её за хвост, — это и есть сила Тайгера, и с её помощью он пробирался на любую высоту и закреплялся там навсегда.

Живучесть его была феноменальна — подростком он мотался по городам, а война бежала следом и каждый раз настигала его, но не смогла перемолоть. Оставались только шрамы, и с каждым новым шрамом Тайгер становился все веселее и безрассуднее.

Ему потакала сама жизнь: пулей выбивала из руки банку тушенки, зараженную смертельно опасной болезнью, гнала за хорошенькой девчонкой из деревеньки, которую ночью накрывало шквалом огня, бросала в руки сумасшедших медиков, умеющих собрать тело по кускам, и берегла так упорно, что Сэтто в конце концов возвел её в ранг божества.

Это божество он и защищал, сумев когда-то урвать должность хранителя Края, раз и навсегда заперев Край на замок от любых на него посягательств.

Шёл он к этому долго и по пути сыграл множество ролей: покаянного беженца, фанатичного полицейского, рьяного пособника Синдрома и сначала — синдромера, а после ряда выдвинутых инициатив и полного согласия с линией правящей верхушки — мэра Фареста.

Эти пять лет он тщательно хранил свою репутацию и заслужил град проклятий от бывших друзей, а потом в разгар кризиса вдруг показал Синдрому истинное лицо — прежнее веселое лицо трикстера и бунтаря.

Жизнь счастливо отвела от него два покушения, и в ответ он позволил ей бить ключом: Фарест не искал путей выжить, он просто жил каждым днем и легко надевал карнавальные маски, закрываясь ими от проблем, пригибающих Свободу к земле.

Свобода вымирала от кустарной грязной химии, которую продавали почти на каждом углу — и каждый угол мирно существовал под патронатом полицейских.

Свобода боролась — полицейские исправно писали отчеты и предоставляли комиссиям килограммы дурно пахнущего порошка, изъятого у бродяг с переломанными руками.

Статистика показывала, что их рвение освободило страну от наркотиков ещё пять лет назад.

Трупы с изъязвленными венами, всплывающие то тут, то там, доказывали обратное.

Быстро нашлось и объяснение — совсем рядом, в Фаресте, дурманом торговали в открытую, под контролем врачей и системы проверки качества.

Синдром нашёл виновника и так яростно обличал Фарест, что население потребовало ужесточения работы пропускных пунктов.

Очереди у пунктов встали почти неподвижно, но то и дело торжествующе, с бликами фотовспышек, находили под сиденьями прибывших из Фареста машин пакетики с разноцветными таблетками, и недовольство на время утихало.

Скудная послевоенная экономика Свободы не могла обеспечить стабильность бюджета, и выросли на этом фоне чудовищные налогообложения, а вместе с ними — и аппарат по их сбору.

Тайгер позволил частным предпринимателям не платить налоги первые пять лет от начала основания предприятия.

Убыль населения заставила Свободу принять ряд законов по сохранению семьи: запретить аборты, создать полицию нравов.

Тайгер узаконил проституцию.

На каждую инициативу Синдрома он отвечал моментально: словно издеваясь, кажущимися абсурдными решениями доказывал несостоятельность Свободы и заодно повышал и повышал цены на энергию.

Синдром тихо погибал от невозможности дотянуться до Тайгера — собственноручно отданный когда-то Тайгеру ключ от Края вырвать назад без сильной армии не представлялось возможным.

Проблема стояла остро: попытка перекроить и без того трещащий по швам бюджет в пользу военных баз вызвал новую волну кризиса, и от милитаристской программы пришлось отступить.

На этом провальном этапе в игру вступил понтифик, которому Тайгер был бельмом на глазу не столько по причинам экономическим, сколько по религиозным. Существование города порока и разврата возмущало понтифика до глубины души.

Он, человек по сути мягкий (собственноручно выращивал горшечные фиалки и очень любил детей), каждое утро просыпался с мыслью, что мир катится в пропасть, которую распахнул перед ним дьявол в обличии Сэтто Тайгера.

Ежеутренние муки стали нестерпимы, и понтифик решился оказать Синдрому своевременную помощь. На пожертвования церкви была раскопана и возрождена секретная военная база, и на эти же деньги начались разработки оружия, способного взрезать купол Края.

Лейтенант невольно сравнивал Командора и Сэтто. Оба они вызывали у него уважение, но Командор являлся олицетворением того подлого склада характера, которым обладали худшие из людей. Он легко переходил со стороны на сторону, преследуя только собственные цели, в то время как Тайгер умел думать о других. Войны выковали в Командоре привычку подчиняться приказам без обсуждения, а в Тайгере — самостоятельность мышления. Командор защищал своих людей, но требовал защищать себя, а Тайгер позволял людям свободу выбора — с кем быть и кому служить.

Лейтенант часто думал о том, кто из них более опасен для окружающих, но не находил ответа и даже боялся его найти, потому что для себя выбрал Тайгера, с которым познакомился ещё новичком в отряде патрульных синдромеров. Знакомство длилось недолго, но Сэтто всем своим поведением и короткими шутками, очень похожими на горькую правду, донес до Лейтенанта одну мысль: настоящая свобода — это право самому нести ответственность за свою жизнь, а не поддаваться чужим указам.

Это толкование свободы росло и ширилось, и в конце концов вычурное название родины, принятое после победы над первой волной кризиса, начало казаться гротеском, насмешкой, фальшью.

И если это правда, то пути назад нет — Лейтенант обязан предупредить Сэтто о том, что в бункерах базы в железных креплениях ждет благословения чёрный непобедимый Ворон, который способен взломать купол Края, как белка — скорлупу гнилого ореха.

Глава 4

Это неловкое чувство, когда приходишь в магазин с баночкой, чтобы купить рыбку, и видишь десяток рыбок, втиснутых в такие же крошечные баночки. Они похожи на живой суп. Что? Нет, я не желаю купить Уинтерз и Дикки. Почему? Потому что Уинтерз и Дикки — это семья морских львов, живущих в ржавой цистерне, а я пришёл сюда с баночкой и хочу одну рыбку.

Когда я был молод — и не смейтесь, я говорю это совершенно серьезно, все эти дикки и уинтерзы водились только в одном месте на планете, резвились вовсю, высовывая свои мокрые головы под солнышко, а на берегу лев восседал с агнцем или что-то вроде того. Я преувеличиваю, конечно, лев не восседал, но точно существовал. Стопроцентно. Я его видел.

Я видел также: яблоки, капусту, орехи, листовой и кочанный салат и укроп. Я составлял букеты из нарциссов и дельфиниума и запивал их жасминовым чаем с нежным привкусом липового меда.

Так оно и было, так оно и было. Мало кто может похвастаться такой молодостью, как у меня, поэтому я единственный в этом городе, кто знает хоть что-то полезное.

Все это было немного севернее отсюда. Да, за городом. Поезд отъезжает от станции в двенадцать десять, садитесь на него и катите куда глаза глядят.

На этот поезд вполне можно сесть — просто забираешься на козырек над тоннелем и в нужный момент прыгаешь вниз, прямо на крышу вагона. Главное, сразу прижаться к ней и не мотать башкой, иначе снесет. Ну и прыгать внимательно, конечно. Как-то раз я провел на таком козырьке целый день, поджидая поезд вместе с одним пареньком, мы прыгнули, а он взял и провалился между вагонами. Меня с ног до головы окатило, а я боюсь крови. В чертовом поезде нет воды, и я так и просидел сутки, покрываясь мерзко пахнущей коркой.

Впрочем, в пень эти замшелые истории. Я спас рыбку из супа. Молодого петушка с синим бархатным хвостом. С ним можно идти на очередное собрание по спасению планеты и расследованию причин её гибели.

На улице Свободы пало на колени целое здание. У него подкосились мраморные колонны, и крыша поехала вперёд. Ступени раздробило, и здание осталось стоять наклоненным, словно с перебитыми пальцами. За ним как раз и стоит будка, где проводится собрание.

На будке висит плакат:

«Стоимость билета: ВЗНОС в дело живой природы».

Я немного опоздал, собрание уже началось, поэтому остановился за спинами, подыскал себе уголок и уселся, держа баночку между колен.

Слушатели выстроились в три ряда, у всех них были согбенные спины, а по центру маячила тень чьей-то головы огурцом.

Самого оратора я не видел, но его было неплохо слышно:

— …парниковые газы, уважаемые сэры. Так или иначе. Скопившись в атмосфере, они создали эффект нагревательной линзы, и — пр-р-уп! — вспышка! Жара, гибель, пересохшие океаны, выжженные побеги! Так или иначе.

Интересный метод вести лекцию. И не подкопаешься: так или иначе. Каждый может считать, что все было иначе и при этом не упрекать лектора в некомпетентности, потому что он на своей точке зрения и не настаивает.

Лектор начал настраивать какой-то приборчик с ярким, будто у электровоза, лучом. Этот луч он безуспешно пытался направить на экран-простыню, но запутался в проводах, и ничего не вышло.

Луч светил прямо на меня, и многие обернулись, думая, что вторую часть лекции придется рассматривать какой-то неудобно размещенный экспонат.

Лектор тоже смотрел на меня и вдруг замахал руками:

— Прекрасно, — заявил он. — Дело спасения мира небезразлично нашей чудесной, замечательной, яркой молодежи. Поприветствуем.

И все они захлопали. Половина, я ручаюсь, вообще впервые видела «яркую молодежь», потому что… нас было мало. Нас, последних детей, было катастрофически мало.

— Говорят, вы хорошо разбираетесь в технике, — сказал лектор. — Помогите уж нам, убогим.

Я поставил баночку на стол, вышел к сцене, выпутал его из проводов и молча развернул проектор к экрану.

— Восхитительно, — сказал лектор. — Вы ведь и самолеты умеете водить? — Он хихикнул. — И даже, говорят, «сайлентов» умеете водить…

— Да, — сказал я, хотя знал, что он издевается и призывает других тоже потешиться надо мной.

Был он маленьким и тощим и хихикал мерзко, а ещё голова у него действительно была как огурец, тени не шутили.

— Что вы думаете о причинах гибели планеты, молодой человек? Нам крайне интересно.

В первом ряду сидел толстый мужик и курил, пуская дым между колен. Ему было стыдно — я по лицу видел. Остальные смотрели жадно, рассчитывая посмеяться всласть.

— Меня там не было, — честно сказал я, и все они с облегчением рассмеялись.

Огурец тоже долго и с наслаждением смеялся, а потом отпустил меня на место и принялся показывать слайды.

Я его не слушал и только смотрел: вот планета, рыжеватая и лысая, с сине-зеленым синяком на боку. Вот снимки с орбиты, говорят, слитые с базы самого Командора. На снимках Небо-1 с разных мутных ракурсов.

Огурец назвал Небо «неопознанным летающим наблюдателем» и уверял, что точно такие же присутствуют каждый раз, когда гибнет какая-нибудь планета. Так или иначе.

Вот голубая морда поезда, вот разорванный посередине скафандр, и вдруг, среди привычных и понятных мне вещей — «сайлент», — не просто понятная мне машина, а половина меня, моя часть, замечательная, умная техника…

Чтобы сажать растения, нужно иметь пальцы. У «сайлента» были пальцы — длинные и гибкие.

— Это, — постукивая указкой по экрану, сказал Огурец, — «сайлент». Утерянная технология. Предположительно, боевая машина, с помощью которой был разрушен мир.

Этот чертов овощ был готов свалить вину за гибель мира на кого угодно.

— Давайте же, смело посмотрев в лицо разрушительному прошлому, восстановим наше будущее. Все средства, собранные сейчас, пойдут на озеленение и охрану девственно чистых уголков природы, где сохранились белки, зайчики и ежики.

Вместо денег я попробовал всучить ему банку с рыбкой, но он не взял и явно остался обо мне очень плохого мнения.

Возле рухнувшего здания на улице Свободы меня догнал толстый мужик с сигарой в зубах. Он пыхтел и почти стонал.

— Парень, — выдохнул он. — За углом есть приличная нора. Ты пьешь? Я угощаю.

— Можно, — ответил я. — Но я не ночую у незнакомых людей за десять долларов.

Он даже не моргнул.

— Чушь.

— Отлично.

Я не просто так завел об этом речь. Я насмотрелся. Мы почему-то являемся объектами повышенного интереса разных пропойц, старикашек и прочих уродов.

— Значит, нора за углом?

Это была действительно уютная нора: глубокая, с милым интерьером в виде восточной сказки — на стенах Уолли развесил разноцветные тряпки и украсил их коллекцией пластмассовых бус. Фонарики под этими тряпками светили одинаковым желтым, но на выходе свет окрашивался в разные цвета, и вся нора выглядела как радужный лишайник.

Уолли подавал отличный чёрный ром и сам нарезал лимоны тонкими кружочками. Очень мило.

Мне не стыдно таскаться по норам и пить за чужой счет, отрабатывая роль аттракциона. Правда не стыдно. Ром стоит семь долларов за литр, и этот литр ещё нужно суметь достать. Весь мой доход — два с половиной доллара в неделю от Лиги Прав и Законностей, которой просто нечем больше заниматься, кроме как учреждать различные пенсии.

Я совершенно не приспособлен ни к какого рода работе. По двум причинам: во-первых, работы толком нет, во-вторых, я почти ничего не умею.

Работа — значит шляться по развалинам в поисках того, что можно продать, и этим я заниматься не люблю, я уж лучше честно куплю это на деньги Лиги, тем самым избавившись от клейма мародера.

Я умею чинить разную технику, но почти никто не умеет ей пользоваться, поэтому смысла навязываться в качестве ремонтника не вижу.

Говорят, сейчас прибыльно запаивать тазики. Мастеров по запаиванию тазиков очень уважают.

Теперь ясно, почему я согласен быть аттракционом за определенную плату? Во мне нет никакой гордости. Я мог бы ходить, задрав нос, и размахивать плакатом: «Последнее дитя. Горд. Не бухаю за чужой счет», но чем мне это поможет?

Уолли указал нам на дальний столик, делая вид, что заведение его забито битком и приходится сажать гостей на галерку, хотя в норе торчали всего два тощих доходяги и какой-то небритый тип со стаканом мутного пива.

— Ром. Два. Три, — сказал я и протиснулся в щель между стеной и столиком. Надо мной громыхали жёлтые и белые бусины. Толстяк сел напротив, выдвинув стул так далеко, чтобы вместился пропотевший на лекции о спасении мира живот, и с облегчением снова закурил.

— Злодейские сборища, — проворчал он.

— Ну что вы, — ответил я, — парниковый эффект «сайлентов»…

— Вот я о нём! — обрадовался он. — Именно!

Уолли принес ром и лимончик. Лед он забыл, и я не стал спрашивать.

— Парень, что ты скажешь, если мы попросим тебя продать нам «сайлента»?

Пришлось покатать во рту глоток рома, чтобы осознать смысл его вопроса. Кто — «мы»? Толстый и его сигара? Что значит — продать «сайлента»? У меня где-то есть гараж с ними?

Наверное, у меня все на лице было написано, потому что толстый выплюнул сигару.

— Мы обещаем полное финансирование. Ты находишь «сайлента» и приводишь его нам.

И он сделал такой жест фокусника. Вуаля!

Можно было послать его сразу, но мне ещё не принесли третий стакан.

— Уолли, где ты берешь лимоны? — спросил я, когда третий стакан появился.

— Ращу их дома, — с достоинством ответил Уолли. — Вырастил деревце. Они мне как дети. Один лимон — один доллар.

— Зачем вам «сайлент»? — поинтересовался я, когда Уолли ушёл.

— Это неважно, — ответил толстый. — Твоё дело — найти и привести.

— Вы знаете, что они… (пастыри новой жизни. Не покидайте рая) не боевые машины?

— Но они могут все?

— Но они не боевые машины.

— Но они…

— Ладно. И кого прочите в пилоты?

Я откажусь. Точно откажусь. Это против правил.

— У нас есть пилот.

— Чего-о?

— Один из вас согласен пилотировать «сайлента».

— Так пусть сам и ищет, — огрызнулся я, отодвинул недопитый стакан и вышел, с грохотом опрокинув стул. Случайность — я не собирался создавать шумовых эффектов, просто там очень узкая щель между стеной и столиком.

На улицах уже стемнело. Павшее на колени здание я обошел по периметру и нашёл засыпанную хламом вывеску: «ГОРОДСКОЙ СУ…»

Городской суп?

Ну да, так оно и было, пожалуй. Раньше в мраморных залах варилась ежедневно сотня-другая людей в костюмах и при галстуках, настоящий суп, как те рыбки в баночке.

О черт, моя рыбка! Я оставил её в норе, у этого торговца детьми, Уолли…

Вполне возможно, что толстяк скоро уйдет, и если я наверну ещё кружок, то можно будет прийти обратно и забрать петушка.

Я обошел «Городской суп» ещё раз и остановился только разок, чтобы посмотреть через узкое окошечко, как Огурец считает деньги в опустевшем зале. Он выложил их все на полированный столик рядом с выключенным проектором и раскладывал на три кучки. Наметанным глазом я определил — долларов тридцать, не меньше.

Может, мне тоже начать вести лекции? Купить старую простынь и пачку слайдов, вешать объявления на столбах и вечерами рассказывать о… О чем?

Волнующих тем только две: что случилось и как исправить.

Есть ещё одна тема, но о ней молчат, и ни за какие деньги я не решусь её поднять: что будет, когда все умрут от старости?

Нет, понятно, что будет — ничего не будет. Уинтерз и Дикки разбегутся из магазинов и плюхнутся в Милли, наш скромный океан. Лимон прорастет сквозь подоконник Уолли, и через десяток лет под его окном будет красоваться лимонная рощица.

Ром будет стоять на полках и чернеть-чернеть-чернеть…

Все началось с убийства Ани, вскользь подумал я, представив себе морского льва, трескающего лимоны на пляже. Если бы Ани осталась жива, мы рано или поздно додумались бы, зачем нам была брошена эта подачка, и наверняка сообразили бы, как поступить дальше.

Если бы, если бы. Уинтерз и Дикки сидели бы в своем чане до скончания веков и переходили бы по наследству от владельца магазинчика к его сыну, а потом внуку… и может, даже правнуку. Вряд ли их кто-нибудь купил.

Настроение окончательно испортилось. Я пошёл обратно, читая объявления на стенах: «Тренинг: составление молитв на любой случай жизни», «Гипноз!!! Только здесь!!! Кем вы были в прошлой жизни???».

Протоплазмой. Серыми комочками в склянках. Заплатите мне за это знание, пожалуйста. Возьму по центу с каждого жителя города. Залезу на крышу, разверну плакат с изображением комка клеток и надписью «Привет, мир!», а внизу поставлю копилку…

Привет, мир. С таким воплем я родился в чем-то, похожем на тот самый ржавый чан. В вагонетке, заполненной кислой грязной водой. Булькал там и тонул, пока не успокоился и не понял, что воды-то по колено… Привет, мир.

Мне обещали, что ты мой, мне принадлежишь, и я буду тебя спасать, нацепив героическую шкуру «сайлента».

Но как можно спасать мир, когда в нём уже понапихано разной швали: мародеров, алкашей, синдромеров, интеллектуальных теоретиков и мастеров по запаиванию тазиков?

Я спасал мир, пока в глаза никого не видел, кроме последних детей. А когда увидел — бросил все к черту.

Мне нравилась моя работа. Я не шутил насчет агнцев и прочей красоты, когда-то я знал наизусть тысячи видов растений и животных, возился с ними как с родными, хотя однажды меня покусала лисица. А теперь у меня сперли даже рыбку.

— Где моя рыбка?

На столике в углу все ещё стояли пустые стаканы, а баночки не было.

— Уолли, где рыбка?

— Как ты узнал? — спросил Уолли, меланхолично протирая пепельницу. — У меня действительно в продаже сегодня есть рыбка. Отменная рыбка, всего доллар.

— Я купил её за десять центов!

— Кто-то сильно продешевил, — укоризненно ответил Уолли. — Такой красивый хвост и расцветка стоят не меньше доллара.

— Оставь себе. Украсишь интерьер. Можешь назвать нору «Петушок».

Уолли скривился.

— Пятьдесят центов.

— «Петушок Уолли». Так и назови. Я развешу рекламу твоего заведения по всему городу.

— Тридцать.

Ром ударил мне в голову.

— Я последний ребенок! — заорал я. — И завтра явлюсь сюда в шкуре «сайлента», чтобы выпить пару стаканчиков. Ты видел «сайлента»? Ты видел его?

— Десять центов, — торжественно сказал Уолли и выудил баночку из-за стойки.

— Черт с тобой, — согласился я, залез на табурет и заказал ещё рома.

Проснулся я совершенно одиноким. Поперек кровати, запихнув голову под лежащую на полу подушку. На столике рядом — стакан с водой и маленькая плюшевая собачка. Где я её взял, ума не приложу. Душа в моей квартирке нет. Придется топать в коридор, потому что пара ведер холодной воды нужны мне как воздух.

Главное, чтобы хватило денег. Вывернув карманы, я посчитал монетки — десять центов. Заколдованная сумма. Этого не хватит.

Пришлось захватить собачку и переться с ней к распорядителю, Денни-тазику. Он восседал на продавленной табуретке напротив душевой и эти самые тазики считал. Три, пять. Всего семь отменных тазиков, не нуждающихся в пересчете. Один с красными цветочками.

— Денни, — проникновенно сказал я.

— Нет, — ответил Денни. — Тебе вредно мыться. Заржавеешь.

Эта шутка ему никогда не надоедает.

— Я пришёл поболтать, — сказал я и сел в тазик. Ноги не держали. — Вчера был на собрании Лиги Законностей.

— А-га, — ответил Денни, доставая ершик.

— Говорят, мою пенсию увеличат на доллар.

— Кто говорит?

— Председатель. Сказал, так будет намного законнее. Так вот, пока они меняют одни бумаги на другие, мне денег не дадут, но как только дадут, я сразу оплачу неделю вперёд, обязательно с учетом воды. А пока мне дали вот этот милый сувенир.

Денни посмотрел на собачку.

— Это символ.

— Символ?

— Возрождения. Детская игрушка, понимаешь? Каждый, у кого будет такой, вскоре получит ребенка. По особой программе развития и спасения мира. Знаешь, привилегия… Только мне дети ни к чему, вот, не знаю, что с ней и делать.

— Ты серьезно?

— Вполне.

Мне стало на секунду жалко Денни, потому что этот балбес верил не только в многочисленные Лиги, Корпорации, Объединения, Альянсы и прочую чушь, но и в их обещания. А ещё он действительно хотел детей.

— И какие это будут дети? Как ты?

— Мне кажется, ты сможешь выбрать сам.

— Ладно, — сухо сказал Денни, делая вид, что просто идёт мне навстречу. — Сколько?

— Два ведра.

— Двадцать центов, значит…

Я посадил собачку на его колени и кинулся в душевую, захлопнув за собой старую рассохшуюся дверь.

Мне повезло, я проснулся поздно, поэтому миновал очередь.

Пока я раздевался, Денни втащил внутрь ведра, заполненные мутноватой, но холодной водой. Счастье.

Уходя, он кинул на меня короткий взгляд, и я знал, что это значит: взгляд мне-все-равно-что-за-штука-у-тебя-на-спине.

В зеркале с глубокой трещиной посередине и облепленном мыльными лишаями, я себя увидеть не смог — что-то мутное и с глазами маячило посередине и все.

Не важно, на самом деле. Главное, биокороб в порядке, а его я ощущал изнутри себя, без дополнительных приспособлений.

Ведра пришлось втаскивать наверх самостоятельно, цеплять на чугунный крюк и, стоя внизу на мокром кафеле, дергать за верёвку, еле дыша от холода и надеясь, что вместе с водой не прилетит и сама тара.

Руки у меня посинели, ребра вылезли дугой, но болезненное кольцо, опоясывающее лоб, распалось, и перестало стучать в висках.

На стирку воды не хватило, хотя я и прихватил с собой обмылок. Что ж, придется поискать воду ещё где-нибудь.

Волосы я пригладил не глядя, натянул пропахшую сигаретным дымом одежду и вышел.

Денни не обратил на меня никакого внимания. Он читал брошюру Лиги Законностей, выпятив губу.

Эти брошюры порхали по городу как своевольные бабочки. На них большими буквами, иногда красивым почерком, Лига обещала всем униженным покровительство, кров, сад, мир и гармонию.

Нельзя сказать, чтобы они были совсем уж бесполезны: моя квартирка в одну комнатку принадлежала Лиге, и деньги я получал опять-таки от Лиги, но меня удручала необходимость каждый месяц изображать униженного и оскорбленного, пребывающего в аду, и ныне спасенного от всего подряд с помощью Лиги и только Лиги. По правде говоря, без неё я раньше тоже не особо пропадал.

Я неприхотлив и мог бы шляться по миру и дальше, как привык, если бы в этом городке популяция последних детей не оказалась равна нулю.

Шансы наткнуться на них в поездах и на меридианах очень велики, все мы перекати-поле, все умеем выживать и не тяготимся одиночеством, и мне так осточертели эти встречи, что захотелось укрыться в городе.

Нет ничего паршивее встречи двух последних детей.

Сначала мы глубокомысленно молчим, потому что не знаем, как мир повлиял на нас и как мы повлияли на мир, а последнее знать нужно, потому что есть экземпляры, которые считают, что степень их важности напрямую зависит от количества высаженных ими елок и кустов. Конечно же, они всегда оказываются теми, кто «последним покинул место боя» и, уезжая, унес с собой в сердце камень горечи.

Есть другая крайность — балбесы, гордящиеся побегом. Они утверждают, что первыми догадались, что мир прогнил, их используют, и освободились от ярма, пока остальные идиоты продолжали вкалывать.

Вот из-за этих мнений мы и стараемся молчать. Не хочется портить руганью то, что было прежде. Все мы смешны со своими прошлыми надеждами и наивной верой, но смеяться над этим… не лучший выбор. Проще забыть.

Иногда нам удается поболтать на отвлеченные темы, но никогда мне не удавалось ни с кем выпить, потому что последние дети все ещё трясутся за содержимое своих биокоробов, и в этом смысле я могу гордиться собой — я действительно отпустил прошлое и действительно не собираюсь больше лезть в «сайлента», раз позволяю себе пить.

Они — все ещё нет. Наверное, они все ещё ждут капитана, который примчится на Небе-1 обратно на орбиту и снова припашет всех на разработку и расширение Края, строго-настрого запретив его покидать…

Прощаемся мы тоже очень натянуто и глупо, мол, счастливо, до встречи, и обязательно в конце кто-нибудь скажет мне: «Да. Чуть не забыл. Слышал такую сплетенку, что…»

И этого я боюсь больше всего. Терпеть не могу «сплетенку». Я сам все знаю. Все — сам. Надо написать в Лигу Законностей документ о рассмотрении введения запрета на случайные и намеренные встречи последних детей.

Я шлялся с этими мыслями по городу и пришёл на вокзал. Точнее, на единственную платформу, названную станцией Освобождения. Ничего особенного — платформа как платформа, таких тысячи. Синенькие круглые козырьки, битый асфальт. Пустующая будка, заколоченная крест-накрест. На самом деле заколочена она только для виду и дверь спокойно открывается, но приспособлена будка под такие дела, что лучше эту дверь не трогать во избежание моральных и прочих травм.

На станции сохранились часы, похожие на механические. Мне всегда хотелось, чтобы у них были стрелки, застывшие на каких-нибудь цифрах, и тогда я мог бы представлять себе тот миг и секунду, когда они остановились навсегда, но стрелок не было. Пластик защищал циферблат, а стрелок не было. То ли сперли, то ли… я даже не знаю.

Под часами стояла лавочка, на которой я любил сидеть и разглядывать прибывающие поезда.

Их синие тупые морды меня умиляли — я вспоминал свою молодость и бесконечный трансфер на этих вечных старательных трудягах, таскающих свои вагоны по пустой земле.

Нет лучше способа передвижения, чем на этих поездах, если, конечно, умеешь прыгать на них с крыш тоннелей и не проваливаться на рельсы.

В вагонах работают обогреватели — тонкие пластинки, на севере ночами наливающиеся малиновым светом. Кое-где сохранились даже видео залы и барные стойки, за которыми печально пустуют хрустальные птицы, когда-то заполненные вином и разноцветными настойками.

В купе забыты кружечки с высохшими чайными пакетиками, открытки с видами зимнего леса, волосатые клетчатые шарфы, кошелечки с вложенными билетами, тюбики, зеркальца и полосатые чемоданы с обязательным полотенцем внутри.

Я старался ничего не трогать. Я не люблю нарушать прошлое — оно вполне может жить параллельно с нами, думается мне, и совершенно необязательно тащить к себе домой все, что видишь целым и не перемазанным в дерьме.

Поезда приятно напоминают мне о том, что прошлое катается по планете в целости и сохранности, потому что идиотов, прыгающих на крыши, не так уже много, и мало кому из них нужны кружечки и шарфики.

Голубоватые рельсы задрожали. Тощая былинка рассыпалась в прах под стокилограммовым колесом, поезд, качаясь, приближался к платформе и словно раздумывал, не остановиться ли здесь и не выпить ли чаю в привокзальном буфете. Снижение скорости было обманчивым, они никогда не тормозили на станциях, не раскрывали дверей, и слезать с них приходилось по лесенке, прикрепленной между вагонами.

В выпуклых стеклах поплыли мои глаза и лица — десяток раз они мелькнули прямо передо мной, и только на одиннадцатый сменились чужим лицом и чужими глазами.

Сначала на платформу упал чемодан, тот самый, в жёлтую полоску и с полотенцем. От чемодана тут же отскочило колесико и отчаянно помчалось ко мне, словно пытаясь спастись. Я колесико подхватил. Оно было шершавое и теплое.

Поезд дернулся, и показалось, что рука и нога, торчащие между вагонами, сейчас сомнутся в кашу, и мне придется искать воду для новой помывки — знаю я, как оно брызгает…

Выпуклые стекла поплыли прочь. На одном из них сидел паук-трещина.

Состав с грохотом унесся прочь, электронное табло над тоннелем в ужасе засуетилось и высветило что-то вроде «КАШ… 1127 в 13:40».

— Я рад! — проорал кто-то, пытаясь заглушить гул.

Я повернулся.

Ко мне бежал длинный тощий тип в чёрной повязке на все глаза. За ним скакал чемодан.

— Меня никогда раньше не встречали! — восхищенно сказал он, когда все утихло. — Мистер Ббург говорил, что нашёл помощника, но чтобы все было так хорошо устроено… — он закрутил головой, словно не веря своим глазам.

Я бы тоже не верил его глазам — насколько можно было судить, повязка на них была совершенно непроницаемой, а сверху ещё и придавлена тонким пластиковым забралом.

— Сантана, — сказал он и безошибочно нашёл мою руку, чтобы пожать её. — Сколько стоит комната в этом городишке? Полдоллара в день хватит?

— Нет, конечно, ну что ты… за такую цену я могу поселить тебя…. Разве что у меня.

Святые лимоны, не дайте этому кошельку заселиться в местечко вроде Этажей Независимости, где за двадцать центов в день можно получить ведро личной горячей воды, обед из двух блюд и сухую простынь. Несмотря на эти прелести, в Этажах то и дело кто-то вешается, но человек с нормальными нервами не будет обращать на это внимания.

— Спать придется на полу, — сообщил я, хватая его чемодан, — но другой квартиры ты не найдешь. Разве что подвал возле крысиной чебуречной. И то придется доплатить, хозяин там редкостная шваль.

— Отлично-отлично, — рассеянно сказал Сантана, крутя головой в разные стороны, словно сканируя пространство вокруг себя. — А обед?

— Пойдём и купим.

Я потащил чемодан прочь, но он прыгал на каждой кочке, так что пришлось остановиться и приладить назад сбежавшее колесико.

Полдоллара в день! В Столице, где полно пустых домов — выбирай любой, если не переживаешь из-за отсутствия воды. С ума сойти, какая удача. Главное, чтобы никто не прознал… Скажу, что ко мне приехал старый слепой брат.

По виду слепой брат был на пару лет старше меня, так что не подкопаешься. Сантана. Ну и имя. Таким нужно называть фруктовый торт с безе или вишневый ликер, а не людей.

По дороге мы завернули в магазинчик Кита. Кит ютился со своими товарами в такой крошечной будке, что я постоянно застревал там между прилавком и стеной, а тощий Сантана поместился вместе с чемоданом.

Значит, сегодня у нас на обед мясное… Из мясного Кит предоставил помятую банку тушенки и попытался всучить какие-то кроваво-красные замороженные шарики, но они не понравились даже Сантане. К тушенке я прибавил коробку сухарей, банку с горьким морковным соком и посиневшую картофелину, огромную и страшную.

— Заплати, — сказал я, набрав полные руки продуктов.

И он заплатил!

— Кит, — попросил я напоследок. — Плесни чего-нибудь в фляжку.

И оставил на прилавке свои собственные десять центов.

— Вот почему ты не берешься пилотировать «сайлента», — задумчиво сказал Сантана, когда мы вышли на улицу.

Пилотировать «сайлента»… толстый мужик с сигарой. «Один из вас согласился».

— А как его собираешься пилотировать ты?

— Я медик, — отозвался Сантана. — Я приблизительно представляю, что нужно сделать, чтобы обмануть «сайлента» и заставить его шевелиться.

— Приблизительно?

— Да. И я приблизительно знаю, где его искать.

— А деньги ты взял вперёд? — догадался я.

— Аванс, — улыбнулся Сантана. — А ты?

А я отказался. Ушёл, с грохотом опрокинув стул, словно сама оскорбленная гордость. Дело не в том, что я не знал, где искать, или не хотел туда возвращаться, дело в том, что я не хочу отдавать их в чужие руки.

Они не боевые машины, это правда. Но двум «сайлентам» достаточно трёх дней, чтобы создать русло реки и заполнить его водой. Дня — чтобы выстроить плотину и превратить долину в озеро. Нескольких часов, чтобы срыть гору, и нескольких часов, чтобы пробурить километровую скважину через любую породу…

Это не боевые машины, но их недаром отдавали только последним детям, потому что нас капитан воспитал по принципу жизни. Да и то… бывали сбои.

Я не отдал бы «сайлента» даже умирающему фермеру, желающему вспахать свой огородик под репу. Эти умирающие трудяги сильно меняются, если им сунуть в руки обычный автомат, а что будет, поставь им на службу «сайлента», даже думать не хочу.

— Я вообще в этом не участвую, — мрачно сказал я. — Просто договорился, что встречу тебя с поезда и предоставлю жилье.

— Это здорово, — безмятежно ответил Сантана. — Так намного безопаснее. Сюда?

— Да.

Мы поднялись по узкой расшатанной лесенке на второй этаж, завернули за шкаф, где хранились тряпки и пакеты, и оказались перед дверью моей комнаты.

Я открыл дверь и обнаружил, что на моей кровати восседает тот самый мужик, а несчастная растянутая сетка под его весом провалилась до самого пола, отчего подушки и одеяла сбились в кучу.

— Мистер Ббург! — радостно провозгласил Сантана.

— Мистер Ббург! — повторил я. — Какого черта ты здесь делаешь?

— Брось, Марк, — прохрипел он и заворочался в моей кровати. — Каждый в городе знает, где ты живешь, а Денни-тазик был рад помочь мне ключами. Что за собаку ты ему загнал?

— Символ возрождения. Вон стул.

На стул уселся Сантана, а я так и остался стоять посередине комнаты.

— Разгреби столик, Марк, — сказал мистер Ббург. — Я принес тебе кое-что, чтобы ты не скучал, пока мы обсуждаем дело.

Баночку с рыбкой пришлось переставить на пол, туда же я скинул ворох брошюр и листовок, которые использовал в качестве салфеток, и многочисленные кружки с желтым треснувшим нутром.

Мистер Ббург принес мне бутылку первоклассного черного рома, но накачиваться я не спешил и присел в уголок, попивая из фляжки легкое кислое вино, которое Кит невесть как изготовлял из сухих яблочных долек.

Эти двое разложили на столе заляпанные чертежи и принялись тыкать в них пальцами, и каждый раз меня передергивало, словно палец упирался не в лист, а мне в печень, сердце и легкие. Отчетливое ощущение гадливости не унималось, и поначалу я даже решил, что причиной тому загадочное вино и меня просто подташнивает, но ощущение быстро пре-

вратилось в определенное — неприязнь. Отвращение к этой идее.

Сантана, длинный и чёрный, как слепой дрозд, то и дело вертел чертеж и убедительно бурчал что-то о непревзойденном знании нервной системы «сайлента» и что стоит только вывести красную базу сюда… и подключить тут…

Мистер Ббург слушал его внимательно, но как-то не всерьез. Как слушают ребенка, решившего рассказать стишок.

Когда Сантана закончил объяснять, как именно он собирается занять место пилота, Ббург повернулся ко мне и спросил:

— Они же именные, верно?

— Да, — без удивления ответил я. — Каждая машина делалась под определенного пилота.

— Это не значит, что вы не могли меняться местами, — перебил меня Сантана.

— Могли, — согласился я. — В аварийном режиме. Это очень больно. Очень. — Мне хотелось, чтобы балбес Сантана испугался, вернул аванс и убежал, заплатив за комнату.

— Можно использовать обезболивающее.

Он предложил, но как-то нерешительно. Потом подумал ещё немного.

— Если я найду «сайлента» Марка и изучу биокороб Марка…

— Неа, — сказал я, допил вино и аккуратно закрыл фляжку.

— Десять долларов.

Вышвырнуть их из моего дома — и дело с концом. Сегодня собрание независимых мародеров и ярмарка дрессированных крыс. Я читал вчера листовки и объявления. Вышвырнуть их к черту и пойти посмотреть на крыс. Говорят, они умеют танцевать вальс, парами. Сэнди будет наяривать на старом фортепиано, лишенном половины клавиш, а крысы — танцевать.

— Пятьдесят.

Мистер Ббург смотрел на меня как-то нехорошо. Оценивающе. Словно думал, как свернуть мне шею так, чтобы Денни ничего не заподозрил ровно до того момента, как Сантана выпотрошит и изучит мой биокороб и подожжет труп, чтобы никто не догадался.

— В некоторых городках, — сказал Ббург, — таких как ты, парень, быстро вывернули наизнанку. Во имя спокойствия и процветания. Мы здесь люди мирные и дружелюбные, тебя никто никогда пальцем не тронул… хотя сам знаешь за собой грешки. Почему бы тебе нам не помочь?

— Кому — нам?

— Независимому Альянсу Освобождения.

Он так это произнес, будто своими руками добился какой-то независимости и освобождения, будто на нём пятьдесят лет пахали, а потом он восстал и уничтожил рабовладельцев и захватчиков лично. Он сказал это с такой гордостью, что мне стало грустно.

Сантана тоже сидел какой-то посеревший. Не знаю, с чего его перекосило — от боязни потерять барыши, видимо.

— Освобождению — от чего?

Мистер Ббург несколько секунд молчал и жевал сигару, посыпая пеплом чертежи Сантаны.

— Вы живете в полной безопасности, — сказал он наконец. — Вы не знаете, что творится снаружи. Чем ты питаешься, парень? — он вдруг наклонился и выпотрошил пакет. Синяя картофелина покатилась по щербатому полу и замерла. — Мы жрем вот это! — заревел он. — Объедки! Потому что снаружи, на меридианах, орудуют не люди, а нечисть! Синдромеры, мародеры в масках, они охраняют склады и поля, они обтянули рай колючей проволокой, их нужно уничтожить, как любого урода, попавшегося на пути, — мусор, мусор, генетический мусор обжирает нас! А мы молчим и терпим, молчим и терпим…

Сантана вдруг вынул из кармана серебряный плоский портсигар, достал из него тонкую белую сигаретку и закурил. Я увидел, как сильно он сжимает губы, увидел ямку-шрам под скулой.

— Когда ты последний раз ел нормальное мясо? Не паштет из крысы, а нормальное свежее мясо?

— Я не ем мяса.

Сантана подложил согнутую руку под висок и устало покачал головой.

— Двести долларов, — хрипло сказал Ббург.

— У вас есть отличный медик, — ответил я. — Он справится. Подключит красную базу через задницу и будет пилотировать.

Мистер Ббург ушёл через десять минут, забрав чертежи для обсуждения их на собрании Альянса. Представляю, как это будет выглядеть — ребята, в жизни не видевшие ничего сложнее прищепки, соберутся изучать технологию капитана Белки.

Мы остались одни. Сантана все ещё медленно курил, а я вынул из-под кровати маленькую плитку и испек на ней картофелину, переворачивая туда-сюда. Плитка отключилась ровно тогда, когда картофелина лопнула и показала рыхлое нутро, из которого валил пар. Я посолил её и сердито съел.

— Электроэнергия закончилась.

— Я оплачу, — сказал Сантана, поднялся и вышел. Я слышал, как он препирается в коридоре с Денни-тазиком.

Он вернулся и долго ковырял вилкой заросшую жиром тушенку.

— Я так больше не хочу, — наконец выговорил он. — Не хочу, чтобы у меня заканчивались вода и тепло, не хочу платить по десятке в каждую лапу, не хочу жрать этот хлам. Я хочу оплатить все и сразу — на пять лет вперёд, мыться сколько угодно и включать обогреватель, когда мне холодно. Хочу яблок, молока и хлеба. Понимаешь?

— Что за чушь он городил? — спросил я. — Какие ещё синдромеры обтянули рай колючей проволокой?..

— А, — спокойно сказал Сантана. — Так ты не знаешь? Есть одна сплетенка…

— Со своей выпивкой нельзя! — запротестовал Томми, завидев меня с бутылкой, но Сантана сунул ему какую-то монетку, и он успокоился.

— Видишь, как здорово иметь деньги, — шепнул мне Сантана.

Я не ответил.

Мы заняли колченогий столик поближе к сцене, представленной перевернутой бочкой. На сцене уже стояла клетка и лежал прутик. В клетке отчаянно пищала серая крыса, и дрессировщик в клетчатом пледе с дыркой для головы суетился вокруг неё.

Томми выдал нам стаканы.

— Могу предложить лед, — гордо сказал он, и я заказал лед, чтобы он отвязался.

— Знаешь, почему для этого задания выбрали меня? — спросил Сантана, неодобрительно качая головой.

— Потому что все остальные отказались?

— Нет. Большинство как раз таки согласилось. Альянс нашёл многих последних детей, и почти все они рады были бы снова залезть в «сайлента» и получить уйму денег.

Я поморщился. Терпеть не могу нарушителей принципа жизни. Один такой умник пробил мне плечо насквозь тупой ржавой арматуриной. Я надеялся, что это сбой системы.

— Не переживай, — сказал Сантана. — Все не так плохо, как ты думаешь. Они всего лишь согласны копать землю и проводить реки на будущих землях Альянса. То есть выполнять свою работу, но не более того.

Крысу наконец-то выпустили из клетки, и теперь она, подгоняемая прутиком, тащила в зубах крохотное ведерко с водой, силясь потушить маленький костер, который дрессировщик развел в железной формочке.

Зрители хлопали. За моей спиной Томми, как заведенный, повторял шепотом: «Нет, ну надо же! Ну надо же!»

— Почему никто не додумается создать Альянс Мелиораторов, взять в руки лопаты и начать копать реки самолично?

— Сам знаешь почему.

Да, шутка не удалась. Пока кучка неудачников будет копать реку, пройдут годы, и вода в итоге не достанется никому, кроме горстки старых костей на берегах.

— Перебрали множество вариантов, но остановились на мне. И вот по какой причине.

Сантана вынул из того же портсигара вчетверо сложенный листок тонкой бумаги и протянул мне. Я развернул листок и чуть не подавился ромом. Почерк был мне знаком — да что там мелочиться, это мой почерк, только чуть сильнее наклоненный влево, чем хотелось бы.

Письмо содержало официальное приглашение на две персоны, одна из которых непременно должна являться Сантаной. В корректных холодных выражениях Сантане предлагалось прибыть в Край и использовать свои навыки для контроля над здоровьем местного населения.

Это слово — «Край», сколько раз я слышал его, но только при виде его, написанного моим почерком, вдруг понял, во что мы его превратили.

Мелькнула и показалась прямо напротив кирпичная стена, облитая кровью.

Ани. Ей выбили глаз. Вместо него появилась черно-алая дыра с втянутыми внутрь черными прядями волос.

Заныло плечо.

— Я отправлюсь в Край и выведу оттуда «сайлента», — сказал Сантана.

Грянуло фортепиано. Оно грохотало так, словно с горы катили камни. Иногда прорывалась жалобная музыкальная нотка и гибла сразу, задавленная бурным потоком аккордов.

На бочке, с которой давно увели крысу-пожарную, медленно кружилась другая крыса, воздев лапки кверху, словно в молитве. На ней была бумажная юбочка.

— Последних детей в мире осталось очень мало.

— Они умерли? — хрипло спросил я.

— Ага, — ухмыльнулся Сантана. — Умирают. Симбиоз такой сложности вам на пользу не пошёл. Ты тоже наверняка обречен, так что мог быть повеселее, вместо того, чтобы сидеть здесь в обнимку с никуда не годными принципами.

— Крыса! Вальсирующая крыса! Всего пять центов! Кто даст больше?

— Первый шаг уже сделан, — сказал Сантана, — знаешь, какой? Следи за мыслью. Ты не ешь мясо. Но ты принес домой банку тушенки и накормил им меня.

— Но…

— Это то же самое, Марк.

— Купи крысу.

Сантана оглянулся.

— Вот эту? Танцующую?

— Мне кажется, это лучший экземпляр.

Крысу мы не купили, её перехватил у нас Уолли, посчитавший, что она украсит собой его нору и привлечет народ.

Цена на неё поднялась до семидесяти центов, и Сантана сказал, что будь он проклят, если заплатит за помоечную плясунью почти доллар. Я не имел ничего против, пусть Сантана будет проклят, но купит крысу, но он не захотел.

Мы вышли с крысиного праздника через час, и я повел Сантану на экскурсию. Показал ему «Городской суп», мост — та ещё достопримечательность. Под мостом кто-то спал, я перегнулся через перила и начал орать:

— Выходи! Иди сюда, солнцеликий амур!

Амур вылез, отряхнулся от очисток и потребовал пять центов за своё пробуждение.

Сантана сказал, что будь он проклят, и мы пошли дальше.

За городом стоял домишко фермера Бенни. Весной Бенни вспахивал три метра земли, зарывал в неё что ни попадя, а потом целый год бегал в город за водой. Покупал ведро и бежал обратно. Иногда ему удавалось вырастить травинку-другую, и Бенни очень этим гордился, хотя никогда не мог признать, что же такое он там вырастил. Я мог распознать, поэтому он меня очень уважал. В прошлый раз я видел у Бенни на огороде пучки вулканической травы и лопух, но он героически с ними расправился и умудрился вырастить салатный лист.

Мы повисли на заборчике, рассматривая желтый салат.

— Рай, ага, — сказал я. — В этих почвах чего-то не хватает, поливай не поливай.

Я уже не помнил, чего именно не хватает в почвах, но по сути все они совершенно бесплодны, в них не водятся даже черви. Просто водой дело не исправишь. Нужны баллоны с обогащающим раствором и высыпка сухого газа с климатических платформ.

Бенни вышел и пообещал прикончить меня, если этот чертов забор обвалится. Я слез и вздохнул:

— Вернемся? Возьмём у Кита ещё вина.

Сантана сначала держался веселеньким, но чем больше я пил, тем мрачнее он становился.

Мы зашагали обратно, и он сказал:

— Марк, тебе нельзя тут оставаться.

— Правда?

— Ага. Этот городишко способен каждого превратить в вальсирующую крысу. Сюда не доходят новости, сюда не суются синдромеры.

— Ужас какой.

— Марк, ты же знаешь — каждое новое поколение живет меньше предыдущего. Скорее всего, последним детям отпущено не больше тридцати лет.

— Не доказано, — ответил я. — Первое поколение прожило черт-те сколько, потому что они были медлительными глупыми улитками. Второму просто не повезло, капитан не все вирусы учел при создании иммунитета. Третье обнаружило тот подземный склад с прилипчивой заразой… как её?

— Не помню.

— …и прожило меньше второго, поскольку потравилось ей поголовно. Четвертое поколение оказалось зажато между придурками с автоматами, требующими наркоты, и синдромерами, которые повалили с юга. Не самые лучшие условия для жизни. Дело не в самом поколении, а в условиях. В этом городе у меня есть все шансы прожить до глубокой старости, как и у многих. Ты думаешь, здесь что-нибудь случается? Да никогда. Уолли повздорит с какой-нибудь пьянью из-за кубика льда. Денни потеряет тазик. Я здесь остановился не просто так, я искал, куда бы убраться, чтобы меня вообще больше никто не слышал и не видел… смотри, кладбище.

Кладбище называлось — «Успокоение свободы».

На некоторых могилах сохранились ещё хоть и заляпанные грязью, но вполне работающие квереоны.

— Подойди.

Сантана обогнул пару решеток и колючек с изяществом аиста.

Я присел на корточки, протер квереон ладонью и тихонько активировал.

На экранчике появилась девушка — миленькая и совсем юная, с гладко причесанными волосами.

— Привет, — сказал я. — Привет, Хельга.

— Добрый день, — улыбнулась она. — Совершенная неожиданность! Никогда не думала, что моя могила продержится так долго, что я увижу человека из далекого-далекого будущего. Как вы? — она лукаво улыбнулась. — Открыли секрет вечной жизни?

Сантана наклонился над экраном. Он приблизил свои замотанные тряпками глаза к девушке, и та обратила на него внимание:

— Вы слепой? — участливо спросила она. — Простите.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Сантана. — Выключи.

Я выключил.

— Что?

— Как оно работает?

— Это модель умершей. Она способна вести разговор, хорошо реагирует… и по характеру идентична с трупом. Как работает — не знаю. Я бы разобрал и посмотрел, но их здесь всего пять, и мне не очень хочется трогать просто из любопытства.

Сантана выпрямился и покрутил ладонью у виска.

— Прости его, капитан Белка, — сказал он, воздевая руки к небу. — Твоё неразумное дитя способно понять, как работает кладбищенский искусственный интеллект, но считает, что характер идентичен с трупом! Идентичен с трупом!

— Да что с тобой такое…

На выходе из кладбища Сантана добавил:

— А ты знаешь, что кое-где нашего капитана объявили верховным божеством и приносят ему жертвы?

Я рассмеялся.

Все мы по характеру перекати-поле. Видимо, два года назад я зацепился какой-то своей высохшей веточкой за этот город, увял и остался, а Сантана своим присутствием все мне испортил. У него была цель, а у меня нет, и своим энтузиазмом он меня здорово обижал. Я изо всех сил пытался придумать себе цель пребывания здесь и додумался только до идеи основать Фонд Попечительства Диких Животных, и понял, что окончательно пропал.

Пока Сантана собирался с духом, изучал чертежи и подкрадывался к моему биокоробу, я созревал, как плод, готовый вот-вот оторваться от ветки.

Уехать — нет никаких проблем. Рыбку отдать Денни, отказаться от пенсии Лиги. Только куда и зачем? Мир посмотреть — слишком опасно для таких, как я.

Было бы здорово поехать с Сантаной, он бы мог меня защищать. В его чемодане, помимо кружечки и волосатого шарфа, лежит какой-то ствол с приличным запасом патронов.

Цель и идею мне подсказал сам Сантана. Однажды он театральным жестом взметнул чертежи к потолку, и те посыпались на нас сверху, как летучие мыши.

— Шедевр! — горестно возопил Сантана. — Человек? Не-е-т. «Сайлент» — вот венец творения! Идеал! Совершенство!

— Это да, — сказал я, отмахиваясь от падающих листов.

— Показать бы капитану, что из этого всего вышло, — сказал Сантана изменившимся голосом.

Он сидел на стуле, обхватив голову руками.

Некоторое время я лежал на спине и тупо смотрел в потолок, а потом до меня дошло.

— Командор, — сказал я. — Почему нет? Командор наверняка знает, как связаться с капитаном. Передадим ему телеграмму. Так и напишем: «Капитан, вернитесь и посмотрите на нас…» Ты знаком с Командором?

— Приходилось, — поморщившись, ответил Сантана, — неприятный тип. С ним лучше не связываться — если и были среди прежних людей те, кто поспособствовал всей этой разрухе, то все они — чертовы командоры. Он просил меня угрохать чертову кучу народа, которая зарилась на его припасы, но я медик и убиваю только по необходимости.

Сигнал в космос. Отправить одинокий сигнал на поиск родственного разума, заменившего нам отца. Первое слово, которое я выучил, было «белка». Капитан никак не мог справиться с нашим языком и перевести для нас своё имя, а малыши попросту не могли его выговорить, и тогда он нашёл где-то изображение белки и прикрепил к своему скафандру. Это была хорошая идея — мы быстро выучились называть его так, и после, увидев настоящую белку, пытались заглянуть под мутное стекло шлема капитана в надежде найти там пушистую мордочку.

Он очень старался для нас. Вырастил на одной из палуб хвойный лесок. Там пахло смолой, опилками и лесной влагой, и жили живые ежики. Он смоделировал нам целый океан и выводил на его берег визжащую кучку восторженной мелюзги. Мы висели на нём, как на заборе, вереща от счастливого ужаса, когда катилась особо высокая волна.

Потом мы с Ани попытались устроить океан на Земле, но успели сделать только одну десятую запланированной работы — так появился океан Милли, крошка-океан.

Под присмотром капитана развивались духовно обогащенные творческие личности, способные часами искренне вздыхать над каким-нибудь васильком. Мы должны были создать новый мир, и умение вздыхать над васильками казалось капитану обязательным для осуществления подобной деятельности.

Проблема заключалась в том, что Белка готовил нас для жизни в резервации и потому не научил нас взаимодействию с основным населением Земли. Он пытался обезопасить нас запретом покидать Край, но мы всё-таки вылезли и столкнулись с теми, кто не мы.

— Я отправлю ему сигнал, — сказал я, слезая с кровати. — Через Командора.

— Едешь? — обрадовался Сантана.

— Ага. Если ты обещаешь мне палить в нападающих на меня синдромеров так, чтобы я этого не видел.

— Есть, кэп. Так точно, кэп.

Сантана рассмеялся с облегчением, ему явно не хотелось тащиться одному.

— Когда?

— Сейчас. Только отнесу Денни рыбку.

«Сейчас» не получилось. Поезд отходил в двенадцать десять, и у нас была ещё уйма времени, чтобы запастись едой и прочим барахлом.

Я распотрошил свой тайник и купил умопомрачительные ботинки. Они обошлись мне в двенадцать долларов, но были настолько удобными и шикарными, что я ничуть не пожалел.

Сантана утащил из лавочки Кита все консервы, которые нашёл, и среди них банку красной фасоли. Уолли зарядил мою флягу ромом и спросил:

— Надолго?

— Не знаю.

— Передавай привет.

— Кому?

— Всем.

Я пообещал передавать всем приветы от Уолли, и он подарил мне лимон всего за пятьдесят центов.

Напоследок я спросил:

— Уолли, где ты родился?

Уолли подумал немного.

— Не знаю, Марк. По-моему, это была скотобойня.

Все свои пожитки я впихнул в рюкзак-колбасу, сделанный из куска брезента, затянутого сверху толстым шнурком. Сантане я посоветовал сделать такой же и не позориться с желтым чемоданом.

— Не солидно, — вздохнул он. — Медик должен выглядеть презентабельно.

— Плевать, — я затянул ремни, закинул рюкзак на плечо и выпрямился.

Нас провожал мистер Ббург. Он тяжело пыхтел и поглядывал на заколоченную будку. Сигара у него во рту была совершенно изжевана, с шеи свисала клетчатая удавка, которую он именовал галстуком. На животе расползалось тёмное пятно пота. Борец за освобождение и независимость, подумал я.

— Давайте, малыши, — напутствовал он нас, когда синяя морда поезда появилась под козырьком. Мне было не до него. Вцепившись пальцами в пыльный край крыши, я следил за поездом, рвущимся в тоннель с остервенением животного, в смертельном ужасе забивающегося в нору.

Сантана держался так же напряженно, я чувствовал плечом, но посмотреть не мог. В тот момент, когда мне показалось, что я никогда и ни за что не прыгну, я вдруг ощутил, что уже лечу, а потом тяжко грохнулся боком о горячую крышу вагона. Подо мной с сухим хрустом рассыпалось стекло, осколок впился в запястье, и со страху показалось, что какой-то невидимый провод вырвал мне руку и утащил прочь.

Ветер свистел пронзительно, надо мной нёсся чёрный потолок и кое-где виднелись тусклые цифры. Под ними я старался распластаться в бумажный лист.

Небо выскочило неожиданно, раскрылась синяя даль с сиреневым мазком под самым солнцем.

Резвый блик кинулся мне в глаза, город провалился куда-то в расщелину, и показался первый контрольный столб с оранжевой стрелкой.

Сантана лежал рядом, закинув руки за голову, и смотрел вверх.

Я перелез через него и исполнил на крыше подобие победного танца.

Вдали белели высохшие кости гор.

Глава 5

Мы сошли с поезда спустя трое суток. Я умирал от голода, а Сантана украл плед.

— Утомительно…

Утомительно — не то слово, у меня внутри все дрожало в ритм стуку колес, а колени не разгибались, хоть я и старался почаще прогуливаться по коридорам.

Пейзаж за окном такой же скучный, как облака — сплошные повторения и подобия. Поначалу интересен каждый обломок и домик, а потом этих обломков и домиков становится столько, что от них тошнит. Заинтересовала меня лишь огромная статуя какой-то бабы, наполовину ушедшая в песок. Монументальность её была видна задолго до того, как поезд поравнялся с ней, а когда поравнялся, я обнаружил, что белесый каменный шар, заполнивший весь обзор, — это её зрачок.

— Что случилось с девушкой? — спросил Сантана, повернув голову к окну. — Ты там был?

— Опоздал, как и все остальные. Впервые увидел труп, съехал с катушек. С тобой воспитывались девочки?

— Нет.

— Капитан поздно спохватился, он, видимо, думал, что наш вид размножается делением или что-то вроде того. Сам знаешь, он старался создавать физически сильных и выносливых особей.

— Мужчин.

— Ага. Он долго не мог понять, что каждой твари по паре — это не о количестве, да и вообще… не нравились ему женщины. И в нас тоже чего-то не хватает, чтобы быть от них в восторге.

— Это я знаю.

Сантана сидел неподвижно, чёрная повязка начала сползать с глаз, но он её не трогал. Опять он мне напомнил птицу — ворона, сурового и голодного. В Сантане было много птичьего: вот он вышагивает по коридору как цапля, вот собирается в комочек под пледом, как утка в гнезде… вот нацеливается на кусок тушенки, словно пеликан на рыбу.

Иногда мне казалось, что он расправит свой безразмерный чёрный свитер, взмахнет руками и улетит в закат.

— И что с ней у вас произошло?

— Убили. Забили насмерть, — сказал я, глядя в окно. Малиновый с белым закат был похож на сливочное мороженое с прозрачным ягодным сиропом. — В Краю до сих пор не знают, кто виноват. Невыносимая сложилась после этого обстановочка, и я ушёл.

— Подозреваемых нет?

— Как тебе сказать… Если ты живешь в Краю, такие вещи тебе поперек глотки становятся. Никто не хочет в это лезть — тошно. Мы даже не расследовали толком.

Странно, плечо ноет, а душа — нет. Душа уже давно смирилась, и лицо Ани практически стерлось из памяти.

Сантана аккуратно вынул из портсигара сигарету.

— Марк, — сказал он. — А ты не думал, что принцип жизни — дерьмо полное?

Думал. Как раз тогда и подумал. Но прежде чем сломался окончательно, Комерг пригвоздил меня металлическим прутом. Видимо, он тоже понял, что будет, если я сойду с ума там же, рядом со своим «сайлентом» и взведенный донельзя.

Там я и потерял все: Ани, «сайлента» и Комерга.

— Это хорошая идея, — ответил я Сантане. — Что ты видишь плохого в том, чтобы люди никому не причиняли боль?

Сантана хмыкнул. Вести философские споры он не хотел.

— Мне было бы спокойнее, если бы ты плюнул на принцип, — сказал он вечером, укладываясь спать, и сразу же отвернулся, давая понять, что не ждет ответа.

Нам позарез нужна была еда и вода. Было бы идеально, если бы все это можно было купить прямо на станции, но никому не приходило в голову ставить магазинчик там, где в год появляется полтора идиота.

Поезд погромыхал дальше, а мы остались стоять посередине платформы, над которой красовалась вывеска «Свежая сирень». Свежестью здесь даже не пахло. Здесь воняло. Прогорклым жиром, застарелой пылью, тухлятиной и чем-то ещё, что я не хотел даже понимать.

Платформа обрывалась посередине, ссыпаясь в какую-то яму. По лестнице вниз мы спустились туда, прошли по гулкому переходу к противоположному выходу и вылезли оттуда все в паутине и плесени.

— Добро пожаловать, — сказал кто-то сбоку.

Я посмотрел — стоял на углу улицы длинный несуразный тип в мятой фуражке. На портупее у него болтался огромный рыжий пистолет.

Тип молчал и пялился на нас круглыми блестящими глазами.

— Мы купим у вас еды и воды и уедем, — сказал Сантана.

Тип ничего не ответил, и мы осторожно побрели прочь. Я успел заметить беленькую вывеску какой-то норы на повороте, кошачий разделанный трупик посередине улицы, и тут в меня выстрелили, и обзор моментально закрылся.

— А сердце-то не бьётся! — ехидно сказал кто-то. И повторил: — А сердце-то не бьётся!

— Отвали отсюда. — Это голос Сантаны, спокойный и деловитый.

— Их-ххи-хи… Не бьётся!

Меня взяли за предплечье прохладными пальцами, кольнули легонько, и стало прохладно. Я себя очень паршиво чувствовал. Виски ломило, страшно болел правый бок, там что-то дергало и ворочалось.

Те же прохладные пальцы пихнули мне в рот какую-то тряпку и затянули узел на затылке.

Чтобы не задохнуться, мне пришлось вцепиться в тряпку зубами и запрокинуть голову.

В боку дернуло сильнее, а потом вспыхнуло болью так, что я зашелся глухим сдавленным воплем.

— Тихо, — сказал Сантана, и я впервые увидел его глаза. Чёрная повязка болталась где-то на шее, и он смотрел сосредоточенно и прямо. Зрачки у него оказались сиреневатые, выпуклые, а радужка слоистая, рыхлая, как летнее облако.

— И что? Не бьётся-то сердце!

— Теперь пара швов. — Сантана показал мне пулю в красной подтекающей оболочке. — Жуй тряпку.

Я пожевал и постарался больше не орать.

— Все, — сказал Сантана и отвалился от меня, выбросив в сторону окровавленный комок и лязгнувшую блестящую штуковину. — Нормально?

Я помотал головой.

Сантана наклонился и развязал узел.

— Познакомься, — кивнул он в сторону. — Это доктор Миллер. Любезно предоставил нам операционную.

Доктор Миллер потряс надо мной каким-то грохочущим шаром и посмотрел сквозь него.

— Я не вижу его в мире духов, — сказал он. — Удивительно.

Так я остался без еды, но меня хотя бы вымыли. Тот тип, который стрелял в меня у станции, пришёл и извинился. Он сказал, что поставлен городом на стражу порядка и потому никак не мог пропустить нас к магазинам. Вместе с извинениями он принес подарок — кусок мыла, завернутый в бумажку.

Пока Сантана ходил в магазин, этот тип сидел у моей кровати и заново переживал случившееся.

— Ну надо же! — восклицал он. — Р-раз! И кровь! И ты упал! И дым валит! А я-то думал, крошка Мэгги уже ни на что не годна! — и он любовно оглаживал пистолет.

— Убери его, — сказал я Сантане, когда тот вернулся, уже снова в своей повязке на все глаза.

— Больному нужен покой, — сказал Сантана, и помешанный людоед убрался.

— Здесь всего четыре человека, — сообщил Сантана. — Медик, продавец, полицай и владелец свиньи Пегги. А ещё здесь большие проблемы с водой. Пить её нельзя. Они кое-как обходятся дождевой, но город всё-таки вымер.

— Долго мне так валяться?

— Вечером встанешь. Ты как моллюск, что-то жизненно важное хрен зацепишь.

Я действительно поднялся вечером и даже смог обойти пару улочек этого вымершего городишки. В сероватом тумане плавали маленькие тихие домики, ослепшие и пустые. У каждого крыльца стояли ведра и тазы, пересохшие и проржавевшие. Я наткнулся даже на маленький палисадник. Кто-то с тем же упорством, что и Бенни, пытался вырастить цветы. Сухие стебельки стояли в желтых отрепьях.

Я потрогал их и пошёл прочь. Чутье привело меня к единственному жилому домику. В нём тоже не горел свет, но во дворе сидел на тощих коленках горбатый старикан и обнимал за шею фантастическую свинью — таких скелетов среди живущих на этой земле я ещё не видел.

Это и был, видимо, владелец свиньи Пегги, но мне не хотелось с ним разговаривать. Могу поклясться, что лет двадцать назад он прятал под крыльцом автомат и убивал каждого, кто купил у него свинку и уходил довольный с брыкающимся мешком. Готов поспорить, что стрелял он так же, как стреляли сегодня в меня — в спину.

Иногда мне в голову приходят странные мысли, но я неплохо разбираюсь в людях, и если меня не тянет с кем-то общаться, значит, не надо.

Старикан сам меня заметил. Он долго поднимался с колен, шаркал, хрумкал и шатался и в конце концов спросил:

— Который час?

— Около семи.

— Добрались до нас, значит? Что ж… Хорошо, что добрались. Заливные луга, значит, будут… молочные реки, да?

Я ушёл молча. Накинул капюшон и медленно крался по задворкам, как преступник.

Ночью мне приснилась свинья Пегги, восседавшая в «сайленте». За спиной у неё был раскрытый биокороб, и сайлент тянул кровь из ожиревшего свиного сердца.

Сантана нашёл меня на рассвете, пришёл, закутанный в плед, и сел рядом.

— Что ты делаешь?

— Время убиваю, — сказал я, стоя по колено в мутной воде канализации. Мимо проплыла дохлая крыса, и я поднял сетку, чтобы она убралась прочь. — Если поставить сетку здесь и здесь, то остановится крупный мусор. А дальше по течению нужно поставить песчаный фильтр. Песка полно. Я принесу. Будет меньше мути.

Сантана сел и закурил тонкую сигаретку. Дым поплыл в тонком белесом тумане и растворился полностью.

Так он сидел с полчаса, а потом спрыгнул вниз и взялся за кусок ржавой сети.

— Где крепить?

— Там. Где битый кирпич.

Серая вода обтекала нас со всех сторон. От свитера Сантаны повалил пар, моя короткая куртка покрылась слоем грязи. Канализация тащила с собой обрывки кожи и студенистое тухлое мясо, прозрачные пакеты и пластиковые бутылки.

— Им придется очищать фильтры от крупного мусора и менять песок…

Сантана ничего не сказал. Он работал, завернув рукава свитера валиками. Пальцы у него посинели. Я тоже уже не чувствовал рук, а повязка на боку промокла от чего-то жаркого и липкого.

На бережок пришёл доктор Миллер с колдовским шаром под мышкой.

— Стикс! — провозгласил он. — Мертвое есть мертвое суть.

— Ты фильтры будешь менять? — спросил я.

— Мертвое есть мертвое.

Я сжал зубы. Когда солнце перевалило за полдень, вода ниже наших сооружений стала посветлее. Песок все ещё нагонял мути, но вскоре должен был стать неплохой преградой для частиц ила и тины.

— Давай ещё один.

Сантана выпрямился. Он давно снял свитер и стоял мокрый, с впалым животом и весь в следах от заживших ожогов. Такое впечатление, что когда-то ему вскипятили кожу, и она пошла пузырями: на плечах, груди и боках.

С кружкой наперевес приперся владелец свиньи Пегги, зачерпнул воды, попробовал и провозгласил:

— Не молоко, малыши, совсем не молоко…

— О чем это он? — спросил Сантана.

— Видимо, он знает, чем занимались последние дети, — сухо сказал я. — А ещё он псих.

— Ничего не имею против истребления психов, — неожиданно сказал Сантана. — Они как раз и заслужили…

Закончили мы к вечеру. Солнце катилось по небу желтой виноградиной.

Хлюпая носом, Сантана полез на берег и закутался в плед.

— Ты бы стал это пить? — спросил он, глядя на результат наших стараний.

— Нет.

— Я тоже. Но хоть что-то.

Старикан привел на берег свинью, та погрузилась в воду и зачавкала, хватая её обросшей длинной щетиной пастью.

Черт бы все это побрал.

Здорово было бы добраться сюда с «сайлентами». Пониже города появилась бы чистая полноводная река, вон там, на песчаном утесе, я бы высадил сосновый лес, стояли бы сейчас деревья с медовой хрупкой корой. По веткам мотались бы птицы, чуть дальше не помешало болотце с малахитовым покровом и ягодными россыпями. Мы бы насытили и перебрали почву, превратив её в рыхлую плодородную пудру.

Не было бы этих домиков-слепышей, белые стены затянуло бы виноградниками, а в палисадниках качались бы золотые шары…

И «сайленты», бесшумные осторожные «сайленты», возились в долине в звенящем воздухе, налаживая ливневые стоки и отодвигая пустыню все дальше и дальше…

(Создавай мир в молчании.)

Никто из четверых не знал расписания поезда. Доктор Миллер, правда, добыл откуда-то старую странную карту и показал пальцем на следующий город восточнее Свежей Сирени. Где-то посередине, говорят, есть вода. Кто говорит? Магический шар доктора Миллера.

— Здесь мы в поезд не залезем. Над станцией нет удобного козырька.

— А если пойдём пешком?

— Не знаю… — я был в смятении.

Пить уже хотелось нестерпимо, а дождя не предвиделось. Маленькая кастрюлька с питьевой водой, которую здесь хранили как зеницу ока, уже почти опустела. Кашляющий полицай-людоед отобрал её и унес куда-то, бормоча, что его обязанность — охранять жителей города.

— Пойдём пешком, — наконец решился я. — Хоть какой-то шанс найти источник.

Сантана кивнул, сворачивая плед в плотный комок и устраивая его на дне рюкзака.

Я затянул шнурки на ботинках так, чтобы ни одна песчинка не могла попасть внутрь. Эти каменные песчинки — не шутки. Утром она забралась в твою обувь, а вечером ты выливаешь из ботинка пол-литра крови и воешь от боли.

Доктор Миллер догнал нас за мостиком, под которым пенилась канализационная вода.

— Возьми, — сказал он и протянул Сантане кожаную плоскую сумочку. — Это мои инструменты. Тебе пригодятся.

И он заковылял назад, шатаясь и держась за перила мостика серой слабенькой рукой.

Эти пустыни — совсем и не пустыни. Настоящая пустыня населена уймой разных тварей: змеями, пауками и скорпионами. В настоящей пустыне есть насекомые, растения и чьи-то норки. Может, они попадаются не так часто, как хотелось бы, но они есть. В пустынях меридиан нет ни черта. Они похожи на каменный стол, с которого забыли смахнуть крошки.

Если присмотреться, то «крошки» — это почти микроскопические осколки камней. Солнце греет аккуратно, но все равно раскаляет пустыню до температуры предбанника ада. Мне проще — половина моих органов надёжно защищена от перепадов температур, а вот Сантана уже через несколько часов выглядел так, будто подыскивал место для самоубийства.

— Когда ты ушёл из Края? — спросил я, чтобы отвлечь его от этого занятия.

— Что?

— Я не видел тебя в Крае. Ты ушёл до меня… или появился после?

— А, — коротко сказал Сантана. — Я не был в Крае. Я до последнего работал с капитаном. Сам знаешь, некоторые вещи мы понимаем намного лучше него. Его расстраивало, что то, что рождается по стандартам ДНК, — очень несовершенное и плохо приспособлено к выживанию. Он занимался улучшениями, но многие из улучшений не уживались с человеческим сознанием.

— Шутишь.

— Нисколько. Я десять лет жизни отдам, чтобы не встречаться с теми штуковинами, которые у него с ума посходили. Надеюсь, они передохли. Строго говоря, — добавил Сантана, — мы все тот самый генетический мусор и уроды. Как ни странно прозвучит, но нормальные на этой планете — синдромеры и сумасшедшее старичье. Они появлялись на свет естественным путём… Каждый из них — продукт тысячелетнего генетического отбора, а мы — слив из того, что капитан намешал в своих колбах…

Он остановился и вытер пот со впалой щеки.

— Жарко…

— А я ещё вполне ничего…

Сантана развернул плоскую медицинскую сумочку, нерешительно покатал в ладони несколько красных шариков-таблеток.

— Подбодрит, конечно… — пробормотал он.

Я остановился. Под ботинками скрипнуло битое стекло.

— Что там полезного? Давай сюда.

И Сантана решился, сам проглотил пару таблеток и мне две скормил.

Солнце вылезло в зенит, повисело там алым, грозным, а потом потащилось вниз, запутавшись в каком-то нестерпимо-красном киселе. От земли жарило так, что ноги болели до колен. Мои кожаные штаны перестали сгибаться, и я шагал как жираф. Лямка рюкзака упиралась в плечо сначала ощутимо, потом тяжело, а потом вцепилась в кость будто бесовский раскаленный кнут.

Дышал я носом, но язык лежал во рту, словно запеченная мышь.

Нет воды, нет. Во всем мире нет воды, её не существует, и потому я не могу хотеть пить. Я никогда не видел белопенных юбок водопадов, красной мозаики на дне прозрачного ручья, никогда не видел мятого ведра Денни… и самого Денни я никогда не видел.

Пустыня тихонько поплыла и перевернулась. Она и не пустыня вовсе, а стылый космос за выпуклыми линзами экранов, белый звездный свет, и солнечное яркое пятно.

Капитан Белка с гигантским шприцем наперевес подбирается ко мне и шепчет: «Ну-с, Марк, один укол, и ты никогда больше не захочешь пить. Хорошее улучшение, правда?»

«Я хочу пить», — пробормотал я в ответ…

«Нет-нет. Это так НЕСОВЕРШЕННО.»

«Я хочу пить! Понял? Хочу!!!»

Капитан взмахнул шприцем и всадил иглу мне в шею.

В шею. Прямо в коммуникационный паз. В биокоробе глухо щелкнуло: отключена первая степень защиты.

— Стой! — заорал я и выгнулся.

Космос взорвался. Солнце светило мне прямо в глаза, лиловое, в грязной оторочке вечернего света. Руки, которыми я упирался в землю, вспыхнули.

— Если будешь дергаться — сделаешь мне больно… — предупредил меня Сантана. Он скинул повязку и снова смотрел светлым слоистым глазом, словно диковинная птица-падальщик, ослепшая от голода.

Короткий изогнутый крюк, вцепившийся в паз на моей шее, провернулся с еле слышным щелчком. В горле глухо булькнуло, кровь выплеснулась на белую руку Сантаны и немного — на краешек черного свитера.

— Не шевелись, — сказал Сантана. — Мне больно.

И я застыл. По глотке волочилось что-то рыхлое и жирное, оно то опускалось ниже, то клубилось прямо в горле, и тогда толчками выплескивалась свежая кровь.

В солнечных искрах, красные, словно лакированные, вдруг вытянулись длинные фигуры и обступили нас.

Сантана ахнул и выпустил меня, но я никуда драпать не собирался, а, наоборот, вцепился в него и забормотал, отплевываясь от соленых сгустков:

— Что это за хрень? Где их кожа? Кожа где?

Фигуры согнулись разом, и я увидел внимательные глаза-шарики.

— С-суки, — выдохнул Сантана и схватился за мои плечи. — Не шевелись, а… Не шевелись…

Начался чудовищный хоровод. Покачиваясь и скрипя желтыми и синеватыми связками, выворачивая руки и голени, фигуры затопали вокруг нас, иногда, когда кто-то из них разворачивался и раскрывал рот, я видел живой розовый скользкий язык.

— Кыш, — несмело пробормотал Сантана, и я увидел, как он тянется к рюкзаку.

Они ушли прежде, чем он начал стрелять. Ушли, оставив чудовищные следы — капли, комки, нитки, трубки, — все живое и быстро высыхающее на вечернем солнце.

— З-закрой мой короб, — сказал я, пытаясь подняться.

— Марк, — сказал Сантана спокойно и деловито. — Прости. Но у тебя в охлаждающей системе есть вода. Нам хватит на двоих — стакан точно наберется.

— Закрой мой короб!!!

— Как хочешь. — Изогнутым крюком он снова подцепил паз на шее, повернул, дернул, и мне стало легче.

— Все, — сказал я Сантане. — Желаю удачно поучаствовать в освобождении мира. Пока.

— Марк! — крикнул он мне вслед. — Ма-арк! Я сдохну, и ты будешь виноват! Ты меня убьешь, понял?

Как жаль, что у меня закончился ром. Самое время — все мои внутренности болят, а во рту мерзкий вкус металла с душком открытой раны, оставленной преть на солнцепеке.

Я не оборачивался, но знал, что он бредет следом за мной.

Так мы и ползли по пустыне, словно два глупых муравья, две черненькие точки на каменном столе нового мира, и когда солнце село, тьма поглотила нас.

На кладбище было полным-полно разрытых могил. Не тех, прежних, а относительно свежих, над которыми вместо крестов и памятников сооружали кучку из камней. Так вот, кучки остались, а под ними зияли чёрные ямы.

Из них несло прохладой и запахом сырой глины. Воду я нашёл. Из стены грубо сложенного склепа торчала ржавая труба и бежала из неё идеально холодная и чистая струйка. Сначала я налил воды в флягу и тут же все выпил. Меня вывернуло через пять минут, и я стал осмотрительнее. Снова набрал воды, но пил маленькими глотками. Потом отмыл руки и лицо от соленой мерзкой корки, привалился к стене склепа и задышал, стараясь успокоиться.

Вместо солнца надо мной теперь болталась лимонно-жёлтая луна, похожая на пирог с глазурью из свежей цедры. Чёрные кресты поднимались в ночи, как чёрные солдаты с арбалетами наперевес. Мне даже показалось, что я различаю лица.

За ними вилась фигурная ограда — это копейщики, восставшие из мертвых, чтобы взять бастион-склеп… А над склепом, раскинув руки, с благостным и приятным лицом вздымается мраморный генерал — с бородой и в хитоне.

Наполнив фляжку третий раз, я бросил рюкзак, и побрел назад, спотыкаясь и сползая вниз по земляным насыпям.

— Э-эй! — Я охрип напрочь.

На каменном плато шаги отдавались гулко, страшно.

— За мной, воинство! — заорал я сорванным голосом. — В атаку! В бой!

Может, именно так опустели могилы на этом кладбище?

— В атаку! Раненых не бросать!

Тут я споткнулся и полетел кувырком.

— Каждого раненого поднимать — воевать некогда будет, — глухо сказал Сантана, выступая из темноты.

— Ну-ну, — устало отозвался я. — Я воду нашёл. Пей медленно.

Он пил, запрокинув голову и распластавшись на остывающем камне, а я сидел, привалившись к нему боком, и смотрел на качающиеся вдали тени.

— Это не значит, что я хочу идти с тобой дальше, — сказал я утром, рассматривая квереоны на древних могилах. Почти все они были разбиты или вырваны с корнем. — Доктор Магический Шар всучил тебе набор отмычек для биокороба, и я чувствую себя сейфом, которого взломщик уговаривает прокатиться с ним на лодке и поесть мороженого. Ничего такого, мистер Сейф, просто мороженое… просто хорошая погода. Неужели вы считаете, что я способен на такое? Да, отмычки при мне, но это же не значит, что я преступник.

Сантана рассмеялся.

— Все так серьезно? — спросил он.

Я вытер грязь с экрана последнего квереона, поднялся:

— Очень. Так же серьезно, как приставленный к твоей глотке скальпель.

Сантана пожал плечами.

— Запустим квереон? — спросил он.

— Один. Вот этот вроде работает ещё… остальные перебиты. У нас ничего пожрать не осталось?

— Пастила.

— Что?

— Пастила. Мука, перемешанная с вареньем и запеченная по рецепту доктора Миллера.

Около часа я провозился с барахлившим квереоном, а Сантана занимался приготовлением пиршества. Он расстелил перед могилой плед, наполнил фляжки водой и разложил на обрывке карты липкие сиреневые комки с отпечатками газетной буквицы — пастилу доктора Миллера.

— Прекрасная погода для пикника, мистер Сантана. При нашем образе жизни следует иногда отказываться от излишеств. Те острые сосиски, которые вы вчера запивали пивом на углу Пятой авеню, придают вашему лицу землистый оттенок, а я совсем погряз в майонезе…

Сантана хмыкнул.

— Ты часто так играешься?

— Как?

— Ну… в жизнь.

Я призадумался. Пожалуй, часто. В моей голове мешанина образов, полученных из прежних книг и остатков фильмов. Капитан не препятствовал чтению, и в итоге бессистемного получения информации во мне помимо прочего образовалась другая планета, существующая параллельно с этой.

На той планете поезда были заполнены под завязку, и в видеозалах рядом со мной усаживалась дама с фруктовой корзинкой на голове, хрустальным птицам сворачивали головы и добавляли оливку в золотистое питье, я писал открытки и ставил внизу загадочный вензель, а дома меня поджидал белый бульдог, камин и бородатый джентльмен с баками и вечерней газетой с заголовком об очередном громком убийстве.

Отличное это было местечко.

Я вспомнил ещё кое-что.

— Бедный капитан. Он совершенно не понимал, о чем фильмы, и смотрел их с нами из вежливости.

— Он предварительно смотрел их один, — поделился Сантана, — боялся, что мы увидим убийство или…

Я повалился на плед.

— Нет, — глядя в прозрачное голубое небо, сказал я. — Он был молодец. Старался. С учетом того, что половину не мог понять, — это подвиг…

— Больше, — задумчиво сказал Сантана, усиленно жуя липкий комок пастилы. — Больше он не понимал, поверь. Его вид и наш вид — небо и земля.

— Небо, — повторил я. — И Земля.

— Когда я получу деньги за «сайлента», — сонно пробормотал Сантана, — я найду себе кусок земли, найму охрану и буду целыми днями есть и пить. В чистом белье.

Я боюсь червей. Конечно, я знаю, какую пользу приносят эти существа и как они безобидны, но я всегда старался держаться подальше, когда их высыпали на возрожденную почву огромными шевелящимися кучами. Если бы я не убирался от этих зрелищ, то, скорее всего, свалился в припадке омерзения и закончился в судорогах.

Что я хочу сказать… Никто не видел, что из себя представлял капитан Белка. Никто не знал, как выглядят разумные представители его вида.

Мы не знаем этого, но можем предполагать: наше воспитание далось капитану нелегко. Он постоянно возился с нами и обустройством нашей жизни, пыхтел и мучился в своем скафандре, и так толком и не выучил наш язык, хотя проводил над книгами и учебниками массу времени.

Его ждали дома, алые кристаллы в отсеке энергонакопителе гасли один за другим — лаборатории жрали уйму энергии, шансов вернуться становилось все меньше, но он упорно рисовал с нами цветочки и смотрел фильмы про животных…

Что-то было в нас такое, от чего его передергивало. Я заметил: он медлил, прежде чем взять кого-то за руку, медлил, прежде чем подсесть ближе, и убирался подальше с явным облегчением. Мне кажется, что мы были для него тем же самым, что для меня — груда шевелящихся червей.

Я даже допускаю, что ему не раз хотелось прикончить нас и выкинуть в космос.

Но тут есть нюанс — капитан принадлежит к тем, кто знает принцип жизни. Вся их раса такая, рассказывал он. Нельзя причинять боль. Нельзя убивать. Нельзя.

Он не отступил от этой идеи даже тогда, когда на границах Края полегло целое поколение. Синдромеры перебили их, как певчих пташек.

Из этого случая Капитан сделал вывод — нужно наложить запрет на выход за пределы Края.

Синдромеры вечно околачивались рядом, объединенные идеей захвата Края. Все они были детищами Командора, от которых он в своё время брезгливо отвернулся и снял с довольствия. Поначалу хватало ресурсов близлежащих городов, потом стало нечего жрать, и они принялись убивать всех, кто попадался под руку, — ради еды, воды и прочих благ. Армия вообще плохо приспособлена к самообслуживанию.

Со временем они объединились в кланы, внутри которых убийства считаются вредоносными, и успели научить плохому кучу народа. В это же время капитан изо всех сил пытался доказать нам — последним детям, — что убивать нехорошо.

На мой взгляд, здесь была заключена роковая ошибка, но он не мог её понять. Капитан готовил нас к жизни в Крае — он строго-настрого запретил нам покидать его. Ему даже в голову не могло прийти, что мы нарушим запрет.

Мы — вершина эволюции капитана Белки. Сантана не считается, он медик, причинение боли — его профессия, так что по сравнению со мной он глупая обезьяна.

Были краски, длинные ручки кистей, шершавая бумага и строгая белая лампа, торчавшая сбоку.

Луций сидел напротив и рисовал ежика. Старательно вывел брюшко и уши, а потом долго высаживал частокол длинных игл. Рисунок получился аккуратным, а ежик — надёжно защищенным. Такого лисе не съесть.

— Хочешь раскрасить?

Я кивнул, взял лист, повернул ежика к себе и взялся за краски. Красил долго, стараясь не выходить за края, а потом увлекся, пририсовал ежику фиолетовые крылья и воздел его над лесом, из которого торчала голова испуганного жирафа.

— Слишком хорошо, — сказал Луций, заглянув мне под руку.

— Что?

— Слишком хороший рисунок.

У меня до сих пор мозги скрипят, когда я пытаюсь понять, что он имел в виду. Он с детства был другим, непонятным.

Тогда я решил, что он смеётся надо мной, и обиделся.

— Я правду сказал, — попытался защититься Луций — Хватит! Не трогай его! Это ХОРОШО!

Я опрокинул баночку с краской, и ежик исчез под сплошным зеленым покровом.

Луций скрипнул зубами, прищурился и замахнулся.

Может, он и ударил бы меня тогда, если бы не капитан, который появился бесшумно, сжал его запястье и вывел прочь.

Что-то в нас было не так изначально, и подавить это можно было только постоянным контролем и жестким воспитанием. Кто-то оказался способным учеником, кто-то нет, как и в любой дисциплине. Я принял принцип легко и естественно, Ани тоже, а Луций артачился до последнего, но в конце концов он тоже получил «сайлента» и пропуск в Край.

В нас заключается вся мудрость капитана, и, пожалуй, только мы способны видеть картину мира объективно, потому что долго таращились на него с высоты.

К сожалению, картина такова: в мире уйма безобидных дурашек типа Уолли, которые дрессируют крыс и надевают на них бумажные юбочки; неповзрослевшие морщинистые младенцы, смутно осознающие, что гибель грозит им отовсюду, но слишком добрые, чтобы этому противостоять. Есть и другие: холодные расчетливые убийцы, которые не могут взять в толк, зачем эти морщинистые кретины живут и жрут.

Где-то ещё шляются те, кто не ужился с улучшениями. Ещё те, кто потерял свою кожу и пляшет ночами в пустыне, те, кто раскопал могилы…

И мы. Последние дети, призванные расширить рай на земле, построить новый дом, спасти и первых, и вторых, и третьих, потерявшие свою суть и назначение в день убийства у кирпичной красной стены.

(Не покидайте рая, созданного мной для вас.)

(«Сайленты»: они похожи на цветы и акул одновременно.)

Квереон принадлежал тучному профессору в малиновом бархатном костюме. В одной руке профессор держал шляпу с длинным пестрым пером. В другой — указку.

— Присаживайтесь, — сказал он нам, зорко поглядывая на экранчик со своей, потусторонней стороны. — По какому поводу, господа?

— Что случилось с планетой? — Меня никак не оставляла мысль, что знать о причинах может только какой-нибудь мертвец.

— При мне все было в порядке, — с достоинством ответил профессор. — Но я готов обсудить с вами этот феномен. В наши дни считалось, что Свободу может погубить только война. Но каковы к ней были предпосылки? Решительно не понимаю. Международная Организация по Защите Прав Человека давно конфисковала все оружие Фареста и Свободы и хранила его в благонадежном месте. Воевать было попросту нечем!

— А она не могла начать войну? — спросил Сантана.

Он сидел на пледе, скрестив ноги, и крутил головой, как попугай.

— Кто?

— Организация.

— Молодой человек, — насупился профессор. — Вы знаете, что такое правозащитная деятельность?

— М-м-м-м…

— Это такая деятельность, при которой невозможно нарушение прав человечества на мир. За исключением тех случаев, когда нарушаются права человечества на ведение войны. Так что это исключено. — Профессор помахал шляпой. — Я склоняюсь к версии инопланетного вторжения. Пророк Арания описывал в пятой книге некую «летающую бочку», и ангел сказал ему, что это проклятие, которое будет вечно висеть над Землей. На все воля божья.

— Бога нет, — сказал Сантана. — Я был на Небе, и его там нет.

— Как нет? — возмутился профессор. — Конечно, есть. Вы просто плохо смотрели.

Я вмешался, потому что знал, к чему это может привести.

— Можно мы возьмём ваш квереон с собой? Это очень интересное устройство, и вы тут все равно один… Остальные разбиты.

— Не надо, — испугался профессор. — Я жду Мэри-Ли. Это пренесносная девчонка, но должна же она когда-нибудь навестить мою могилу…

— Они странные, — сказал Сантана, когда я отключил квереон.

— Ага. Иногда мне кажется, что мы совершенно другого биологического вида.

Глава 6

Город выплывал из тумана, словно гигантский корабль. Он был увенчан мачтами-шпилями, громадами каменных парусов, лестницами ажурных башен и имел даже носовую фигуру — темную женщину со скорбным некрасивым лицом.

Перед ним катились «волны» — амбары и склады, приземистые длинные баржи бараков, стены которых были забрызганы черным, а внутри воняло гнилой свиной кожей. Металлические крюки свисали с гигантских сооружений, похожих на жирафов. Бетонные блоки и ржавые люки преграждали путь. Сантана вынул пистолет и смотрелся с ним странно: слепой долговязый чудик в чёрной повязке на глазах крадется с оружием наперевес.

— Командор прямо за городом, — тихо сказал я, отбрасывая ногой серую истлевшую шкурку.

Шкурка перевернулась и взмыла в воздух, показав червивую изнанку. Тошнота подступила и перекрыла горло, но я справился.

— Ты уже был у него?

— Был. Надеюсь, он примет меня ещё раз. В прошлый мы с ним не очень любезно расстались.

Он палил в меня изо всех своих пушек, если быть точным, но ни разу не попал, значит, не очень-то жаждал прикончить.

— Нас тихо и неприметно ведут, — сообщил Сантана спустя несколько минут.

Я и сам ощущал. Это чувство, будто ты идешь по темной тропинке совсем один, справа и слева вздымается чёрный глухой бурьян, и тебе сказали, что привидений не существует, но холодные волосатые лапы опускаются на плечи и…

И я успел первым. Дернул Сантану, подмял его под себя и грохнулся на колени, выставив под выстрелы биокороб. Рискуя сломать шею, голову я опускал все ниже и ниже, потому что она не была защищена ничем, пока не уперся подбородком в макушку Сантаны и не обнаружил, что он, сжав губы, палит из пистолета куда-то вверх.

По спине словно сухим горохом щелкали, прямо в ухо отдавался грохот выстрелов, и стало больно: как-то обидно больно, ведь никому ничего плохого я никогда не делал, и вот на тебе, каждая зараза стремится всадить в меня пулю.

Кто-то упал совсем рядом. Прилетел с крыши, глухо шмякнулся в пыль и задергался быстро и мелко. На чёрной гладкой форме сидел мерзкий мясной цветочек с глубокой жидкой сердцевиной.

Наверное, у меня потекли слезы. По крайней мере, когда меня отцепили от Сантаны, он посмотрел на меня странно. И я помню, что утирался рукавом.

Больно стало нестерпимо. Все они могли бы дрессировать крыс и покупать рыбок, рисовать ежиков или высаживать в каменную землю капусту, но вместо этого: сплошные трупы.

Ненавижу эту неподвижность. Она особая. Человек в глубоком сне тоже не шевелится, но его неподвижность временная, это видно по плечам, спине, пальцам… Труп застывает так, что становится ясно, — это безвозвратно, это конец.

Страшно. Капитан Белка говорил, что это страшно.

Если бы мне дали возможность заняться дизайном флага Добра и Справедливости, я бы изобразил на черном фоне простреленную башку и крупную надпись: «ДОБРО».

Может, кто-нибудь и задумался бы.

Кто-то дернул меня за руки, ловко завернул их за спину, прямо под короб, и защелкнул запястья холодными легкими наручниками.

Сантана рядом подвергся той же процедуре, но при этом бубнил, чтобы не смели забыть его рюкзак с инструментами, и бубнил так мрачно и убедительно, что один из синдромеров поднял рюкзак и нерешительно его осмотрел.

— Да, этот, — обрадовался Сантана и получил прикладом в висок.

Ко мне тоже примеривались.

— Я сам пойду, — сказал я.

И пошёл по улицам города-корабля, за спиной женщины со скорбным лицом, которая не хотела повернуться и посмотреть, что же такое творится на вверенной ей территории.

Убитого Сантаной бросили лежать на земле. К нему никто не подошёл и не сказал последнее: «Прощай, Сэмми, ты был хорошим другом». Или «Чарли, ну почему именно ты?».

Я споткнулся. Через забрало шлема на меня взглянули очень сумрачные и недовольные глаза. Охранника мне поставили самого мелкого, безопасного и невзрачного. Неужели я настолько плох?

Далеко идти не пришлось. Меня завели в ближайший подъезд с ободранной дверью и надписью: «Опорный пункт…», Сантану дернули и потащили по лестнице вверх, а я остался на первом этаже, в комнатке с оплывшими красотками на старых глянцевых плакатах.

Синдромер в черном стоял ко мне боком и был он с этого ракурса толщиной с сосновую доску. Шлем сидел на нём неровно, но руки уверенно держали оружие, и у пояса болтались ножны с коротким клинком.

— Кто? Зачем? — спросил он, поворачивая ко мне похожую на тюленью, блестящую голову в черном шлеме.

Я сидел на низенькой металлической скамейке, передо мной стоял ободранный стол. Синдромеры стали цивилизованнее. Теперь они пытаются вести допросы. Прежде бы отрезали мне башку — и дело с концом…

— Слушайте, — сказал я, — я понимаю: во времена демократических свободных государств были места, куда ходить нельзя, и были места, куда ходить можно, но сейчас же все это рассыпалось, никакой свободы… так что я просто шёл с другом. Гулял.

Охранник посмотрел утомленно. Один его глаз был прикрыт чудовищными наростами, на месте второго — грязный пластырь.

Он вышел, хлопнув тонкой дверью. С притолоки посыпалась штукатурка, и плюхнулся вниз озадаченный паук.

Я посмотрел на плафон настольной лампы. Он был исписан фломастером. Санни дурак.

— Осторожно — паук, — сказал я, когда дверь снова распахнулась.

Синдромер посмотрел вниз, перешагнул притихшего паука и поставил на стол алюминиевый поднос.

Стакан воды и пучок вяленостей, скорее всего, крысиные бока или что-то в этом роде. Воду я выпил. Крыс отодвинул в сторону.

Поднос убрали. На стол легло потрепанное письмо. И снова меня передёрнуло — мой почерк. Словно я когда-то в забытьи написал приглашение на две персоны, я поставил подпись и пустую строчку, в которую можно внести имя второй персоны.

— Пиши.

— Что?

— Имя.

— Чье?

— Своё имя.

— Я пойду в Край?

— Да, — подтвердил охранник. — Ты пойдешь в Край со мной, доктором Сантаной.

Лампа содрогнулась. Крысиные бока застучали в стакане. Где-то совсем рядом прошла тяжёлая техника.

— Можно мне поговорить с вашим лидером? — спросил я. — Край — не то место, куда можно просто так взять и завалиться с автоматом наперевес…

Синдромер оперся ладонями на стол, покачался взад-вперёд, словно задумчивая цапля.

— Никто не должен знать лидера клана.

В висок мне уперлось дуло пистолета.

— Хорошо, — сдался я.

И написал в пустой строке, изо всех сил стараясь изменить почерк: Марк.

Выглядело так, будто строчка никогда и не была пустой.

— Марк — и все?

Дуло стало настойчивее.

«Марк Комерг».

Охранник посмотрел внимательно.

— Хотел навестить родственника? — спросил он с едва уловимым ехидством.

— Нет, — мрачно ответил я. — Никаких родственных связей. Никаких трагедий. Я его с детства терпеть не мог. Он смеялся, когда меня укусила лисица, а когда я застрял вниз головой в вентиляционной шахте, он сказал, что теперь кровь прильет к моей голове и я умру. Я рыдал в этой трубе часа два. Так что… а что с Сантаной?

— Никто не должен знать о судьбе пленных.

— Спасибо хоть на том, что позволили узнать о моей собственной…

Однажды я болтался на грани и готов был сломаться, но прошло целых два года, на протяжении которых я пил и шлялся по собраниям. Моя кровь остыла, чувства притупились. Я по-прежнему выносливый и сильный, я даже готов взвалить на себя «сайлента» и делиться с ним нервами, кровью и дыханием, такое мало кто способен вынести, а я могу. Передо мной всего лишь маленький охранник-синдромер, и ни одной причины оставить его в живых. Сломайся я сейчас — картинно выхватив из его рук пистолет и пристрелив одноглазого, я, может быть, вырвался бы на свободу и вызволил Сантану, оставив за собой гору трупов.

Но я точно знаю — человек не должен убивать и причинять боль.

Не должен, даже если не все об этом знают.

(Вы все равны.)

Синдромер свернул письмо, аккуратно спрятал его в нагрудный кармашек и так же аккуратно пристегнул меня наручниками к кушетке.

— Можешь спать, — разрешил он и вышел, оставив на столе слепящую лампу с отвратительным оранжевым плафоном.

От её света я сполз под стол и посмотрел: скамейка привинчена к полу. Непростое это всё-таки местечко. В подтверждение мысли в коридоре лязгнула увесистая решетка, загромыхали замки. Наверняка перекрыли этажи и выход…

Я пережил допрос синдромеров. Меня даже пальцем не тронули. Капитан Белка говорил: если ты не проявляешь агрессии, то её незачем проявлять по отношению к тебе. Он бы посчитал, что именно его наставления спасли меня сегодня.

Только это неправда. Агрессия — это не только попытка сломать кому-нибудь нос или дать пинка. Агрессия — это все то, что мешает или не нравится другим.

Наручник звякнул. Руку перехватило тугим кольцом. Это значит, что лечь не удастся, придется спать сидя. Уткнувшись лбом в колени, я закрыл глаза и попытался впасть в транс. Это забавная штука, Ани когда-то вычитала: если долго всматриваться в темноту под веками и считать про себя до десяти и обратно, то можно достичь состояния покоя и умиротворения.

Мне бы сейчас не помешало.

Вместо темноты я увидел золотистое сияние, красные пятна, мятущиеся блики. Словно щедро отсыпали галлюциногена — все из-за чертовой лампы.

Я собрался с силами, настроился и начал видеть не просто красные пятна, а ровные кирпичики, которые бодро запрыгивали друг на друга, суматошно отстраивая стену.

Ани говорила, что если представить, что окружен мощной непробиваемой стеной, никто не сможет причинить боль и влезть в душу.

Здорово, но не мой случай. В моем случае стена — не символ защиты. Скорее проклятие.

Кто там был? Реллик был. Уверенный и хладнокровный, будто надзиратель.

В детстве Реллик устраивал страшные истерики, стоило его только задеть: валился на пол, сучил ногами и с диким ревом бился башкой. Луций знал об этом и тайно крал его рисунки и игрушки, а потом приходил смотреть на реакцию… Мы недолюбливали его, потому что он был «новенький» — капитан перевел его с Неба-2.

Тенси был. Лондон был.

Ани и их учила впадать в транс, и оба они когда-то отдавали Ани свои леденцы. Капитан не понимал, что приятного в сладком, но пошёл навстречу — раз в неделю, недоумевая, синтезировал прозрачные конфеты и раздавал с обязательной лекцией о сахаре и о том, в каком виде наш организм приспособлен его принимать.

Ани любила конфеты больше, чем кто-либо, и была младше всех нас. Такая маленькая, что плакала по любому поводу, но не абсурдно и глупо ревела, как Реллик, а со смыслом — словно плач ей дан был как единственный способ обратить на себя внимание и выжить. Ей доставалась уйма внимания — с ней играли, дарили леденцы.

Кенвер был.

На Небе он писал Ани записки. Передавал их через меня — сам стеснялся, и обязательно прятался где-нибудь в то время, когда она получала и читала записку.

Кенвер, Реллик, Тенси, Лондон… И Луций.

Кто из них убил Ани?

Я помню очень мало, потому что был поражен и… выпотрошен. Смерть выглядела так абсурдно, что мне хотелось вызвать её на разговор и объяснить всю нелепость того, что она творит с людьми.

Но она редко является на зов. Я был бесполезен и жалок, как суслик.

Все разошлись — очень быстро разошлись, вслух объяснив, куда и почему уходят, а я все метался между стеной и трупом.

Луций стоял позади, прислонившись к «сайленту», и вырисовывал на земле диковинные узоры тяжелым металлическим прутом.

Он поднял голову, когда я кинулся к «Тройне». Поймал меня за шкирку, развернул, сбросил на землю и вбил прут мне в плечо.

Выстрелы-выстрелы. Сухой дождь, пробитая насквозь качающаяся листва. Луций с наклоненной головой, ветер.

Я сплю?

Мне снилась Ани. Она стояла в сиреневых коридорах Неба и сосала леденец, глядя большими сосредоточенными глазами, а я стоял у вентиляционной шахты и ловил телом все пули, которые видел за свою жизнь. В конце концов их стало так много, что я превратился в кашу и начал стекать по решетке шахты вниз, а они все стучали и стучали, выбивая искры и вязкие фонтанчики.

Ни одного синдромера на улицах города-корабля после этого я не увидел. То ли они жили в канализациях, то ли умели растворяться в воздухе, но город был настолько пронзительно пуст, что походил на сайлент, оставленный пилотом.

Высились дома, торчали знаки и столбы, висели какие-то сетки… все так, как и было после катастрофы, вряд ли здесь кто-то сдвинул хоть камешек.

Мой новый напарник скинул свою черную форму и оделся немыслимым образом, видимо, считая, что так и должен выглядеть медик — на нём была длинная лакированная красная куртка, от которой рассыпались малиновые блики, мохнатый леопардовый шарф и рубаха с чудовищным воротом, подпирающим ему уши. Под курткой болтался нож и кожаная сумочка-планшет.

Шлема на парне не оказалось, зато голова вся была перемотана грязноватыми бинтами, из-под которых торчали чёрные пучки волос у висков и на затылке. Открытыми оставались только изуродованный глаз и рот.

Хоть в чем-то есть сходство.

— Доктор Сантана.

Он обернулся.

— Как тебя зовут?

На ответ я не особо надеялся.

— Дем, — сказал синдромер и плюнул себе под ноги.

— Мы идём на поезд?

— Нет. — Он остановился перед грудой шифера и рваной рабицы, потянул за какую-то тряпку, и вся груда разъехалась, развалилась почти бесшумно, а под ней оказался выкрашенный в серые и зеленые пятна вездеход. От него тянуло машинным маслом и приятным запахом дорожной пыли. Дем вскарабкался наверх, открыл люк и кивнул мне.

— Квереон… — пробормотал я. — Шляпа с перьями. Вездеход…

— Мир прекрасен и удивителен, — буркнул Дем и утонул в реве и дыме, который старая техника извергала и наружу и внутрь.

(Мир прекрасен и удивителен.)

Вездеход рванул с места. Прощай, задница. Позвоночник тоже — все это скоро осыплется, смешается и перемелется в муку.

Город-корабль, пристанище клана синдромеров, качнулся и поплыл дальше, в туман, в каменную сушь проклятой пустыни.

Набрав скорость, вездеход покатил по каменистой тропе вдоль останков волн и бурунов и перестал реветь и плеваться, поэтому через некоторое время я услышал, что Дем говорит, и даже смог различить слова.

— Тебя зовут Марк Комерг, — монотонно говорил он. — Ты один из Тройни: Марк, Луций и Аврелий. Ты придерживаешься принципа жизни. Ты подозревался в убийстве…

— Я не убивал.

— Ты был ранен, но выжил, покинул меридиан и нашёл Мертвого Командора.

Дем умолк, а я ждал продолжения.

— О чем ты с ним говорил?

Вездеход тряхнуло на какой-то кочке, и я сделал вид, что бьюсь головой об потолок и ничего не слышу. Синдромеры шпионят всюду и за всеми, от них ничего не скроешь, но Командор их к себе близко не подпускает, а тут я, Марк из Тройни, который не только этого Командора нашёл, но и умудрился с ним побеседовать.

Грех не использовать такой случай. Рассекретить Командора. Надеть на него наручники и угостить крысиными боками.

— О чем ты разговаривал с Командором?

— Никто не должен знать, о чем я разговаривал с Командором, — мстительно ответил я.

Вездеход мчался по утоптанной дороге, и прямо под ним, под слоем бетонных плит, множественных бункеров и бомбоубежищ, в сложной системе аварийных переходов, сидел неуловимый Мертвый Командор, сумевший защититься от всего: от катастрофы, о которой упорно молчал; от капитана Белки, который неоднократно пытался к нему обратиться, от любопытных последних детей и клана чёрных синдромеров, устроивших своё гнездо прямо у него на голове.

Мне он тоже в своё время был совсем не рад. И думаю, вряд ли обрадуется, обратись я к нему снова, но у меня нет другого выбора.

Это снова я, Командор. Мне совсем хреново, Командор. Ты единственный, кто понимает, что творится на планете, поэтому я доверяю тебе и прошу: вытащи меня из этой передряги. Я больше не могу смотреть на чертов красный лакированный плащ. У меня болят глаза. Я хочу есть. Вытащи меня, пожалуйста.

Только не убивай синдромера. Он ни при чем.

Конечно, это все лирика. Я не экстрасенс какой-нибудь паршивый, да и Командор не бабка-угадка. Но он точно знает, что я здесь, так что стоит попробовать. Не получится, так хоть отлить схожу.

— Выпусти меня.

Дем отрицательно качнул головой.

— Мне нужно всего на минуту.

Вездеход все так же пёр вперёд, подпрыгивая на ухабах. Клубилась жёлтая пыль.

— Слушай, мне дико хреново, меня укачало и…

Дем сбавил скорость, вездеход плавно качнуло, и меня действительно чуть было не вывернуло.

— Две минуты, — сказал он.

Командор забрал меня с поверхности через несколько секунд, как только ноги коснулись земли. Я начал было думать странную и очень важную мысль, но она моментально оборвалась. Нельзя быть распыленным на атомы и одновременно о чем-то размышлять.

Если бы земляне сохранили свою жизнь и планету, то через сотню-другую лет выбрались бы за пределы Солнечной системы и наткнулись на встречающий их с помпой и салютами (при полной боевой готовности, естественно) крейсер-проводник. Крейсер этот исполнял роль гида для вылезших в космос рас.

Выглядело бы это примерно так: посмотрите направо, там вы увидите прекрасную планету, в данное время года покрытую льдами. Сейчас все её жители находятся в спячке и никакой опасности не представляют. Если вы встретите их в период их активности, пожалуйста, воздержитесь от «Дорогой, этот мех прекрасно украсил бы мою гостиную!». Да, они пушные и красивые. И метко стреляют.

А теперь посмотрите налево. Там у нас граница с враждебными сафоритами. Да, её ничем не отметили. Чем можно отметить границу в открытом космосе? Запоминайте на глазок. Следующим пунктом нашего путешествия — закусочная «Дружбы Независимых Цивилизаций». Сосиска из осьминога — два пятьдесят. Спиртное на крейсер проносить запрещено.

Прямо по курсу мы можем наблюдать кровопролитный бой между двумя кораблями-разработчиками, которые поссорились из-за рудоносного астероида. Вы можете обратить внимание, как быстро и эффективно ведутся космические бои. Через пару минут и не скажешь, что только что здесь болтались какие-то корабли-разработчики, верно? Запомните это и не ввязывайтесь в подобные авантюры, тем более что ресурсов в космосе как грязи и рядом почти всегда есть точно такой же астероид.

Если вам угодно оторваться от суфле и кофе, то можно пройти на мостик и посмотреть на пиратское судно, демонстрирующее чудеса маневренности в опасной близости от чёрной дыры. Когда они закончат произвольную программу, мы пригласим их сюда, и можно будет сделать фото на память…

Если бы земляне сохранили жизнь и планету, в первом полете за пределы Солнечной Системы участвовали бы вкладчики, спонсоры и меценаты: профессор в бархатном пиджаке и с рюмкой голубого ликера в белой суховатой руке, дама в фруктовой шляпе, вечером танцы и закрытые иллюминаторы, чтобы звезды не пялились в каюту.

Маленькая девочка в платье с атласной лентой и леденцом во рту. Может быть, у неё был плюшевый мишка. Сочинение «Как я провела лето»: я была на Небе.

Я тоже был на Небе.

Телепортации я переносил плохо — любые. От телепортов капитана Белки меня тошнило сутками, а техника Командора оглушала нервную систему минут на десять.

В жалком положении, лёжа на полу и не в силах подняться, я смотрел снизу вверх на скелет Командора, восседающий за послушным, бескрайним электронным полотном графиков, чертежей и карт, постичь смысл которых не мог никто.

Под правым локтем скелета Командора стояла кружка, из которой свисал хвост чайного пакетика.

Слева виднелся козырек его фуражки.

Я забился на полу, пытаясь привести себя в порядок. Внутри все ослабло, мышцы напоминали комок сильно разваренных спагетти.

— Командор, — позвал я.

Он жил ещё в том, прежнем мире. Приходил на работу утром, сбрасывая неприметную серую курточку и стирая с лица выражение отца семейства, хозяина собаки и трёх кредитов в банке. Вместо него появлялось другое выражение, и оно отражалось в стеклянных глазах подчиненных, вытянувшихся у стены по стойке смирно.

Аккуратная белая рубашка и синий китель с золотым клеймом, скромный и питательный обед: замороженный горошек, ананасы, картофельное пюре и ягнячья нога.

Он следил за показаниями приборов, лениво листая томик изысканной поэзии, и ждал, когда заварится чай из дрянного пакетика.

Может быть, он даже взмахивал в такт рукой, декламируя про себя дивные созвучные строки. И — бах. Привычный мир исчез, и только он теперь знает почему, но не говорит же, зараза…

Я попробовал опереться на руки: держат. Оперся на них и запрокинул голову, чтобы увидеть лицо самого великолепного, гениального и невероятного квереона планеты Земля — лицо Мертвого Командора.

Он был худ и небрит. Впалые щеки под острыми скулами отливали нездоровой желтизной. Кожа свисала с подбородка и болталась над шеей. Острые скулы подпирали ввалившиеся глаза, окруженные воспаленными веками, в которых не осталось ни одной ресницы.

Глаза у Командора были чудесные — зеленые, в крапину, будто черепаший панцирь. Он умер не от голода — еды здесь было полно, его прикончило что-то другое. Командор не любитель говорить на такие темы, так что я не знаю, что именно.

— Большое спасибо, Командор, — искренне поблагодарил я его.

Мой голос эхом раскатился по низкому залу, повторился многократно и увял в уголке с зеленым прозрачным экраном. Командор ничего не сказал, и было понятно почему — до лампочки ему мои благодарности.

Я предоставлен сам себе и могу валить куда хочу, меня просто сняли с поверхности и все.

Командорские покои напоминали улей: прямо под ним, под его залой, разворачивались тысячи и тысячи коридоров, комнат, тоннелей, лестниц, шахт и хранилищ. Здесь стояли сотни тысяч кроватей, хранились сотни тысяч скафандров, кислородных баллонов, медицинских комплектов, тарелок, подушек, мячиков, пистолетов, шлемов, шляп, ошейников, перчаток…

Здесь, на мой взгляд, мог бы разместиться целый город.

Я находил здесь видео залы, больничные отделения, пустые бассейны, библиотеки, маленькие театральные сцены, ванные, школьные классы и залы заседаний.

Пустые и заброшенные, они поддерживались Командором в полном порядке, словно он все ещё ждал наплыва посетителей.

Иногда мне казалось, что действительно ждал, потому что Командор терпеть не мог, когда я лазил по кладовым, словно, взяв один брусочек вишневого киселя, я обожру всю планету.

Кисель здесь был отменный. И всегда горячая вода.

Я вымылся в одной из душевых: белый кафель, прозрачные капли, кусочек медового мыла в индивидуальной упаковке!

Не в силах справиться с ощущениями, я уселся на резиновый коврик и позволил воде просто стекать по плечам и волосам. Словно горячие добрые пальцы. Словно кто-то гладит меня по голове.

В это время стиральная машина прилежно крутила мою одежку, то и дело сплевывая в трубы черную отработанную воду.

Форма кого-то из прежних, давно умерших, была мне сильно велика, но ничего лучше я не нашёл: мягкая серая майка, плотный яркий комбинезон с удобными навесными карманами.

Наконец-то зеркало, нормальное зеркало, целое и без мыльных лишаев. Я взглянул в него лишь мельком и отвернулся с отвращением. Показалось, что глянул на меня оттуда Командор и капитан Белка одновременно, слипшиеся в одно чудовищное небритое рыло.

Напустив пару, я побрился, глядя в маленький уголочек зеркала, который регулярно вытирал от туманного налета.

Моя одежда покрутилась ещё немного в стиральной машине и вдруг вывалилась наружу, в пластиковое корытце, выглаженная и сухая.

Это был сигнал: отдохнул и до свидания, помылся и дальше потопал. Ну, вперёд. Командор не любил чужого присутствия.

— Я ещё поем, — сообщил я и полез в кладовые: брикеты замороженных обедов, смутные очертания россыпей горошка, кукурузы, картофеля и фасоли сквозь белый тугой пластик. Ведра картофельного пюре, галереи сухих колбас. Стеллаж с копченостями в вакуумных тонких листах напомнил мне книжный шкаф, только здесь, стоит потянуть лист, как повалит следом морозный пар, а полка внизу отскочит и предложит двенадцать видов хрустящих хлебцев в разноцветных упаковках.

Я взял брикет черничного киселя и вышел. Дверь хранилища радостно поползла закрываться и долго хрустела всеми своими секретными замками, пока я наполнял кипятком белую пластиковую кружку и размешивал в ней сладко пахнущий брикетик.

С дымящейся кружкой в руке я вернулся на пост Командора и некоторое время тихонько наблюдал за работой системы слежения. Экраны подавали информацию очень быстро, короткими картинками, но мне хватило: какой-то придурок в зелёной дутой куртке меряет линейкой чью-то голову и записывает показатели в блокнот. Чёрные строгие ряды синдромеров собираются вместе, потом растекаются осьминогом и в долю секунды перестраиваются в ровный смертельный квадрат. Из могилы что-то тащат и жрут.

— Командор, — позвал я.

Картинки ушли с экранов. Командор вернулся и смотрел на меня глазами мудрой черепахи.

— Позволь мне через тебя связаться с капитаном.

— С какой целью? — поинтересовался Командор.

Его голос чуть запаздывал: прорывался на секунду позже, чем изображение открывало или закрывало рот.

Я молчал.

— Он знает, что всем вам конец, — благодушно сообщил Командор. — Для этого не нужно своими глазами наблюдать за процессом, достаточно его запустить.

— Капитан ничем уже не мог нам помочь, — отозвался я. — Он убрался домой, потому что извел всю энергию. Я сам видел энергоотсек, там осталось в живых всего два-три кристалла. Позови его теперь, пожалуйста.

Командор скривился.

— Слушай, — заторопился я. — Я понимаю: ты от него не в восторге. Но ведь он попытался возродить то, что не смог защитить ты. И сейчас ты спокойно наблюдаешь за нашей гибелью, а у самого полные склады еды. Если ты не хочешь нам помочь, так дай хотя бы шанс — пусть капитан снова вмешается, привезет ещё энергии… он что-нибудь придумает. Иначе — нам конец, ты понимаешь? Ты же видишь сам, на экранах видишь, что происходит, и чем дальше, тем нелепее. В городах полно глупых старичков, которым до лампочки все трения, они растят лимоны на подоконниках и… умничают на собраниях. Они как дети — их много, их очень много. Ну куда им деваться, если синдромерам вздумается рвануть с места или Альянсы примутся таскать по их головам украденные «сайленты»? Вспомни — когда-то твоей задачей было охранять и оберегать нас… Ты сломался, что ли?

Командор выслушал, медленно моргая воспаленными веками.

— Моей задачей никогда не было защищать вас, — наконец ответил он. — Я должен был защищать тех, прежних. Их больше нет. А что такое вы — мне наплевать, и как вы будете подыхать, меня тоже не волнует.

— На мой взгляд, ты херню несешь, — честно сказал я. Он умел вывести меня из себя за несколько минут и жутко бесил своим неуместным снобизмом.

Командор прищурил глаза и стал похож на аллигатора.

— Марк, есть такие моменты, которые называются точками невозврата. Все, что копошится после них, обречено по определению. Ничтожная попытка капитана возродить планету была обречена с самого начала. Не нужно было ничего возрождать. Если цивилизация не способна защитить себя на высоких уровнях развития, значит, она развивалась неправильно и зря. Значит, ошибка была совершена когда-то очень давно — допустим, слишком поздно изобрели колесо. Это непоправимо. И гибель такой цивилизации — её закономерный конец, который не переиграть.

— Капитан переиграл.

Командор хмыкнул и исчез с экрана. Его заменил Край — наш Край, с хрустящими пальмовыми листьями, поражающий воображение яркостью красок и невероятными картинами: льющимися плавно холмами, цветущими ветками, картинно качающимися прямо перед камерой, белыми редкими крышами домиков… нужно очень внимательно присмотреться, чтобы увидеть переливы защитной пленки, накрывшей рай словно шатер — столик гадалки с хрустальным шаром.

Я увидел «сайлента». Бесшумный, гибкий, он медленно продвигался сквозь ветви шагом патрульного полицейского.

— Более сильные особи выбирают себе лучшие места обитания, — сказал Командор. — Слабые сидят в своих пустыньках. Им даже в голову не приходит сдвинуться с места.

Это была правда. Никому из северных городов не приходило в голову покинуть их в поисках лучшей жизни. Да что там — мне тоже не особо хотелось…

«Сайлент» на экране развернулся и пошёл обратно. Я не смог разглядеть его имя: кто-то вымазал корпус машины серо-зелёной краской, такой же, как и вездеход Дема.

— Капитан говорил вам, что вы все равны? — спросил Командор.

— Исключение было, — тихо отозвался я. — Так как нам доверили «сайлентов»…

— То вас заодно и кастрировали.

— Что?

— У тебя пробел в словаре? Вдумайся, Марк. Кем ещё назвать здорового мужчину, который способен только мечтать, придумывать небылицы и сажать цветы, но не может защитить свою жизнь и жизнь своей подружки?

Кисель я допивать не стал. Просто не мог. Он не лез мне в глотку, хотя я был очень голоден.

— Я виноват, ага. Не убийцы, а я.

— Их останавливают, Комерг. Не ложатся под них подыхать, а останавливают: берут в руки ствол и стреляют. Хочешь продлить свою жизнь и спасти пару-другую друзей — научись, наконец, стрелять по целям, и я выдам тебе Ворона, как и обещал. Небольшая услуга мне за долгую жизнь для тебя и твоих близких — здесь хватит на всех.

— Нет.

Командор мотнул головой и откинулся назад — я разглядел, что по ту сторону у него все так же, как было по эту: кружка с чайным пакетиком справа, фуражка слева.

— Засиделись мы. Пора и честь знать. — Мне очень нравились эти его старинные фразочки, но не нравился их смысл.

— Вытащи от синдромеров ещё одного человека. Тоже последний ребенок. Сантана.

— Этот парень много что понимает в выгоде и мало — в дружеских услугах, — коротко сказал Командор.

— Сам разберусь.

Ещё один рай — хомячий рай обиженной программы. Командор мог все: он мог связаться с капитаном Белкой, мог послать сигнал бедствия, мог впустить в свои катакомбы сотни тысяч людей и обеспечить им достойную жизнь, а не мрачное существование, он мог разнести синдромеров, мог уничтожить Край, но он ничего не делал.

Он исправно включал и выключал вентиляцию в своих лабиринтах и следил за температурой морозилок. Квереон, оставленный человечеством с надеждой на возрождение, превратился в программу «умный дом» и нес чушь, от которой у меня зубы начинали ныть.

Даже капитана Белку было проще понять, чем Командора.

К черту его. Думаю, он всё-таки сломался, и делать здесь больше нечего.

И всё-таки перед тем, как уходить, я прошелся по глухим темным коридорам с глазками аварийных ламп на потолке и завернул в жутко любопытное для меня место: на крошечный балкончик над зияющей пропастью.

С первого взгляда казалось, что пропасть пуста. Но привыкнув к темноте, можно было рассмотреть смутные линии чего-то огромного, черного, в чем хотелось узнать «сайлента», но не удавалось ни с какого ракурса.

Это была аналогичная разработка, оставшаяся с тех времен: спящий исполин-ворон, безупречный, тяжёлый и молчащий совершенно иным способом, нежели «сайлент».

От молчания этой машины веяло холодом и угрозой, но я долго мог рассматривать его плывущие линии, массивные выступы и развернутые плечи с ребристым покрытием, на котором тускло мерцал свет единственного огонька, спрятанного прямо под надзорным балкончиком.

— Привет, — шепотом сказал я, но шепот разнесло по углам, словно на крыльях вороньей стаи.

Ворон поражал меня так же, как школьников поражают кости тираннозавра или светскую модницу, привыкшую к изяществу золотых цепочек, поражают килограммовые серьги египетских цариц.

— Нравится? — шепнул над ухом динамик. — А ведь я подыскиваю для него пилота. Был бы ты хоть немного поумнее…

Отвечать Командору я не стал.

С восхищением и уважением к прошлому, создавшему эту потрясающую красоту и силу, я долго стоял на балкончике и думал: как всё-таки странно схожи бывают изобретения…

Прямо с балкончика я полез наружу по жутко головоломным лестницам. Все они были снабжены огоньками-указателями и привинчены к отвесной стене. Забавно оказаться посередине пути, если Командор погасит указатели: висишь себе над пропастью, и лестниц вокруг целые толпы и пучки. И куда ни полезь — вечно получается, что лезешь ты вверх и вбок, но никак не вниз, чтобы вернуться на исходную и отдохнуть, и не вверх, чтобы выбраться из ловушки.

Хитрая штука эти лестничные лабиринты.

Развинтив люк, я осмотрелся и вылез на разбитый бетонный язык, похожий на взлетно-посадочную полосу. Люк втянуло обратно, и его очертания безукоризненно вписались в узор трещинок на покрытии.

Дул сильный ветер, чуть не срывая с моего плеча рюкзак. Ободранный плащ и вовсе грозился лопнуть пополам и улететь. Тучи ползли чёрные, с оливковой изнанкой. Нездоровые тучи. Солнца я не увидел вовсе. Вместо него по небу тащилась прямоугольная дрянь, похожая на взмывшую ввысь пачку сигарет.

Тихонько гудел напряженный воздух. Вдали все так же покачивался город-корабль, но теперь он явно готовился затонуть — с него бежали крысы. Ровными рядами, пригнувшись, с короткими стволами наперевес, они бежали размеренно, но торопливо.

Перед ними, судорожно вращая колесами и гусеницами, катилась тяжёлая техника, укрытая серыми сетками с какими-то лоскутами, торчащими во все стороны.

Все это бежало и ехало прямо на меня — оставалось каких-то полкилометра. Чертово поле было пустым. Ни ангара, ни склада. На мне все ещё держалась защита-невидимка, которой Командор снабжал вылезающего из его норок «суслика», но жить ей оставалось не больше пяти минут.

Бежать пришлось наобум — если не видишь, куда прятаться, это не значит, что нужно торчать посередине. Сбоку от летной полосы я нашёл-таки укрытие — какую-то странную траншею, выбитую в бетоне. Ветер надел мне плащ на голову, сзади послышалось размеренное «гр-р-а-х» и понесло запахом машинного масла и горячим железом.

В траншее было тесно, и я сжался как мог. Прямо надо мной с диковинным стрекотом, наклонив вперёд круглый нос, пронеслась великолепная штуковина — вертолёт с красной полосой на белом боку. На полосе красовалась надпись — «С днем свадьбы!», но торчащего с автоматом наперевес синдромера она не смущала. Он строго смотрел куда-то вдаль и меня не заметил.

Чёрная лавина все не кончалась. Неужели где-то набралось столько людей, мельком подумал я. Уму непостижимо, здесь их… очень много.

Сначала мне показалось, что они бегут куда-то далеко и собрались штурмовать какой-нибудь замок прекрасной принцессы или что-то в этом роде, но новый порыв ветра пронесся по полосе при идеальной тишине.

Синдромеры остановились, медленными боковыми шажками расправили свои ряды и вдруг сомкнули их в странный квадрат, выставив технику по периметру.

Все снова стихло, и из тумана, из смутных очертаний предгрозовой мглы выступили высокие фигуры. Они шли, преувеличенно глубоко сгибая колени и раскачивая длинными руками. Шли ровным клином — стоило одному полностью выйти из тумана, как по крылам строя показывались двое следующих.

Белые выпуклые тела смахивали на акульи, и поневоле хотелось найти на них раскрытую пасть, но её не было.

Величественные и прекрасные, они вышли на полосу, и я весь вытянулся в своем окопе, судорогами прихватило пальцы рук, и если бы моё сердце находилось в грудной клетке, я бы точно ощутил, как оно нетерпеливо колотится, потому что чувствовал пульс в висках и запястьях.

Моего «сайлента» не было. Хоть они и были одинаковы, но свой я узнал бы сразу, ведь разница есть даже между близнецами, так почему же ей не быть между «сайлентами»?

Были другие — я узнал Реллика — он торчал впереди, как вожак стаи, отправляющейся на юг. Позади держались «сайленты» Лондона и Тенси, похожие друг на друга, но всё-таки различимые.

Ещё несколько «сайлентов» казались вполне узнаваемыми, но нигде не было видно даже намека на «Тройню».

На меня упала тень, ледяная и дурно пахнущая тень — климатическая платформа, которую я приметил с самого начала, опустилась ниже и поволоклась на критичной для неё высоте.

Я видел её осыпающееся брюхо и маленькие плитки-носители, заправленные под завязку, и оттого мутные, словно спящие в древесной коре личинки.

Синдромеры тоже приметили платформу и разом — все как один, вытянули из шлемов рыльца очистных масок и накрылись черными блестящими плащами с длинной изогнутой трубкой на спине.

Снова раздался стрекот — вертолёт, сделав круг, обходил «сайлентов» и возвращался на исходную. Он успел выпрямиться, но вдруг вспыхнуло крошечное огненное облачко, в черном квадрате все пришло в движение, техника расползалась неохотно, и я закрыл глаза, когда лопасти вертолета прошлись по рядам. Сам он волочился на боку, как сельдь, привязанная к воздушной мельнице. Лопасти рвались вперёд, вспарывая тонкое бетонное покрытие и мягкие тела. Бетон засыпало частым кровавым разнобоем капель.

Черным дымом прихватило развернувшиеся линии техники, и она рванулась наконец-то вперёд, но как-то суматошно, безрассудно.

«Сайленты» протягивали длинные бесшумные руки и останавливали бронированные тяжелые машины словно щенят. За ними колыхалось рваное полотнище защитной пленки. Реллик и Тенси поднимали радужные лоскуты на пальцах и соединяли снова. Я видел такое раньше — это расширение территории, перенос купола.

Фантастическая и даже красивая картина: почти синхронный танец беззвучных гибких машин.

Полился дождь. Холодный, крупными каплями он шлепал по бетону, плащам синдромеров и моей голове.

Синдромеры тоже танцевали свой танец — они ложились ничком, стреляли, потом поднимались и сменялись другим рядом, который подступал чуть ближе, чем прежний. Так они катились, как черное настойчивое озерцо, не обращая внимания на то, что их выстрелы не приносят никакого вреда.

Мне стало жаль их — внимательные к мелочам, организованные и спокойные, они усердствовали впустую.

По земле пополз комковатый дым. Я надел капюшон и жадно вытянулся, надеясь разглядеть, как будут вести себя «сайленты» дальше. Показалось, что один из них успел пробиться в самую гущу восстановленного квадрата и безумствовал там, безобразно топая и размахивая руками. Его было плохо видно — дождь и гарь повисли в воздухе пеленой, и даже дышать было сложно, но мне показалось, что пилот этого «сайлента» сошел с ума.

Синдромеры разбежались и выстроились в другом порядке и на безопасном расстоянии. Безумный «сайлент» выпрямился резко, будто его вздернули, наклонился и решительно потопал вперёд, выбрасывая перед собой лязгающие крючья. На груди у него белело, разгораясь, яркое пятно.

Из канавы навстречу ему я выскочил как подорванный. Пару раз поскользнулся, но удержался на ногах, подавился ветром и дождём, проскочил мимо горящего тарана и какого-то синдромера, который замахнулся прикладом и не попал.

— Стой!!! «Тройня», стой!!!

Он поставил ногу рядом, аккуратно и беззвучно. Корпус провернулся, выдвинулся и навис прямо надо мной.

Я стоял с раскинутыми руками, задрав голову, и был готов рыдать и орать от счастья одновременно. С корпуса на меня то и дело срывались ледяные капли, но от самого «сайлента» тянуло родным живым теплом.

— «Тройня», — повторил я. — Ты чего? Гаси блок! С ума сошел?

Корпус дернулся и убрался. «Сайлент» зашагал дальше, и я могу поклясться, он был зол. Нервные длинные движения напомнили мне птицу, спешащую в гнездо до наступления темноты.

«Сайленты» Реллика ждали — ждали напряженно, с металлическими сетями, повисшими между расставленных рук. Они погасили напряжение купола, боясь запущенного энергетического блока «Тройни».

Про синдромеров забыли, и они стояли молча, лишь изредка приподнимая края защитных масок, чтобы подышать.

С них текло ручьями, кровь под ногами плыла в лужах, не в силах просочиться сквозь бетон.

«Тройня» подошёл почти вплотную. Его шатало. Я смотрел ему в спину, но видел беловатый плотный свет, разогревшийся и захвативший всю грудь и плечи «сайлента».

Первым сдался Реллик. Он с лязгом втянул сети и отступил на шаг. Следом за ним в туман убрались все — и через несколько минут все выглядело так, будто их никогда и не было.

Я не винил Реллика — я бы тоже отступил. За ним стояли восемь «сайлентов», и безрассудство «Тройни» могло погубить всех. Всех — это тех, кто находился в радиусе пятидесяти километров.

Развернулась и поволоклась прочь и неуклюжая климатическая платформа, но она висела слишком низко и не убереглась от прямых попаданий из дула чудовищного танка, расписанного белыми ромашками. Выстрела мало кто ожидал, он грянул внезапно, и многие присели, обхватив руками голову.

Танк на поле боя был единственный, и я обращал на него внимание и раньше. Им то ли не умели управлять, то ли что-то давно сломалось. На протяжении всего боя он стоял неподвижно, и только дуло осторожно ходило вниз-вверх, как рука слепца, решившего ощупать чье-то лицо.

Платформа лопнула, как вафля, с воем понеслась вниз и сбрила одному из спешащих отступить «сайлентов» кабину.

Кому именно, я не разобрал.

Люк танка-ромашки лязгнул, оттуда показался синдромер в кожаной шапке с козырьком и издал ликующий вопль, заглушивший грохот и хруст ломающихся деревьев.

Некоторое время все молчали, любуясь внезапным боевым достижением.

«Сайленты» уходили, бросив своего.

Если бы мне дали возможность нарисовать флаг Несправедливости и Зла, я бы нарисовал на нём изувеченного «сайлента».

— Ты ещё что за чмо?

На меня наконец-то обратили внимание.

— Марк, — ответил я. — Марк Комерг. Пилот вот таких вот штук.

Пока здесь маячит «Тройня», никуда я не уйду. Под прицелами автоматов и настороженных глаз пришлось снять плащ и вымокшую куртку, поднять футболку и показать: вросший в мою кожу и плоть биокороб, панцирь, созданный из того же металла, которым покрывают космические корабли.

Мне позволили поднять плащ и подтолкнули сзади не так уж и грубо. Под ногами хлюпала холодная вода, темнело стремительно, и кто-то орал сбоку, требуя фонарь.

Белый толстый луч прожектора «сайлента» вспыхнул сзади, и в световой коридор потянулись люди: раненые и нет, угрюмые и веселые, в масках и без.

— Уделали платформочку, лля.

— Думал — успеют растянуть…

— Хрен им, а не растянуть…

В небе ничего не было видно. Синдромеры возвращались в город, и я вместе с ними, сбоку ползло что-то серое и мокрое, а позади топал мой «сайлент».

Его пристроили во что-то вроде церкви. Вполне возможно, что это и была церковь — обычно именно у ритуальных зданий такая непрактичная архитектура. Вот и это была — высоченная башня, снаружи облепленная каменными цветами и завитушками, а внутри — без каких-либо перегородок и отделений полая, как труба, только красивее.

«Сайлент» впихнулся в неё через величественные врата и распрямился. Поместился под завязку.

Я завороженно наблюдал, как ложатся теплые блики на его бока и руки, как остывает корпус, все такой же непроницаемый и чёрный.

— Пилот, лля?

— Пилот, — ответил я, не отрывая взгляда от «Тройни».

— Погляди там… чо там… как там. Правильно все?

Пришлось лезть наверх по узенькой винтовой лестнице. Мимо проплывали удивленные пухлые лица, начертанные на стенах неизвестными гениями прошлых лет. Я долез до площадки, с которой неплохо было видно кабину.

— Корпус сними!

«Сайлент» еле заметно шевельнулся.

Это движение — не движение его пилота. Это реакция «Тройни» на мой голос. Тёплая волна побежала по моим рукам и вискам. Как же приятно снова увидеться.

— Снимай крышку!

«Тройня» помог пилоту справиться. Я отличал его инициативу от чужой и видел, как он старается.

Корпус, который мы обычно называли крышкой, не опустился степенно, а отскочил, будто действительно крышка на какой-то банке с просроченной фасолью. Внизу раздались испуганные возгласы.

— Все хорошо! — крикнул я туда. — Ниже не упадет. Теперь кабину. Только медленно, осторожно и медленно.

Кабина выдвинулась спустя пять минут. Я ждал, пока она отходила от тканей «сайлента», отсоединяясь от длинных нервных узлов и переплетений его большого, сложного мозга.

«Тройня» выдвинул её бережно, но связей не распустил. Сквозь лиловую вязкую массу виднелись подрагивающие живые соединения.

Мембрана люка лопнула, и меня обдало запахом горячего мяса и рвоты.

Не найдя биокороба, «сайлент» сделал то, что смог сделать — он вскрыл спину Сантаны, взломал ему ребра и подсоединился напрямую. Повязки на глазах Сантаны не было. Он смотрел вниз совершенно белыми глазами с лиловыми пятнами зрачков. Чёрные волосы расползлись по обожженным плечам, руки повисли. Его как-то странно согнуло, будто старый мостик — грудь вмялась и стала похожей на прогнившую доску, живот посинел и покрылся крапчатой сетью вен.

Я прыгнул. Снизу опять раздались возгласы, на этот раз восхищенные, будто я продал билеты и устроил цирк, а не пытался попасть в кабину здоровенной махины.

Не знаю, может, святые на стенах поддержали меня, может, я все ещё ловкий и сильный, но я не свалился вниз, не шмякнулся на синдромеров и не разбрызгал свои мозги. Я вцепился в край кабины, потом в приятную на ощупь, чуть замшевую перегородку и вскарабкался внутрь. Места почти не было. Я стоял на самом краю, и вздумай Сантана дернуться, он легко мог бы сбросить меня вниз.

Но он не дергался. Он был весь перемазан кровью и желчью. Руки, закованные в мягкую ткань перчаток, он держал опущенными.

— Сантана, — позвал я. — Ты здесь?

Он молчал.

— Ээй! — заорал я, надеясь, что кто-то меня услышит. — Принесите воду и… и выпить!!!

— А ты кто? — донесся снизу хриплый голос.

— Я доктор!

Вот мы и поменялись местами.

Мне принесли и воду, и выпить. Воду — тепловатую, в полиэтиленовом пакетике, выпить — в бутылке толстенного зеленого стекла.

Я намочил край своей футболки водой и протер Сантану: плечи и руки, грудь и лицо. Смочил ему губы, надеясь, что он как-то обозначит, что хочет пить, но он не шевельнулся.

Тогда я стал пить сам.

Стоя в раскрытой кабине, как птенец в скорлупке взломанного яйца, я пил вино на высоте в несколько десятков метров. Вокруг глядели укоризненные нарисованные лица, остывающий «сайлент» тихонько потрескивал, но не отпускал Сантану, и я знал, почему: стоит только нарушить связи, и мне на руки шлепнется отличный вскрытый труп.

«Тройня» держал жизнь Сантаны. И я её держал.

Потому что не мог его убить, хотя обязан был это сделать.

(Не убивай.)

Утро было неожиданно красивым. Сквозь разноцветные стеклышки витражей пробивалось нежно окрашенное солнце. Синие и зеленые блики красили белую лестницу. На лики и лица свет падал иначе — золотым теплым сиянием. Я с интересом потрогал щечку ближайшего пухлого младенца — тёплая. Стены согревались солнцем, и все здание, показавшееся мне вчера таким нелепым, ожило.

«Сайлент» стоял, по-прежнему опустив руки. Он втянул кабину внутрь и прикрыл корпус.

— Ты не виноват, — сказал я ему, погладил то, до чего смог дотянуться и пошёл вниз за умыванием и разъяснениями.

Историю Сантаны я мысленно завернул в конвертик и положил на полочку рядом с воспоминаниями об Убийстве-у-Стены. Не поймите меня неправильно, но я не готов страдать дольше одного часа. Мне слишком больно — за всех, за каждого, а выхода нет — я не способен даже на самоубийство.

Стадо, сказал Командор в первую нашу встречу. Вы стадо. Овцам не позволено распоряжаться своей жизнью. Они нужны для другого.

Синдромеры опять попрятались. В первый раз, когда мы шли с Демом, мне показалось, что они убираются под землю, но оказалось, если присмотреться — они везде. Они мастерски обкладываются кусками штукатурки, лоскутами газет, ржавыми кастрюлями и тряпками. Они похожи на мусорные кучи, а мусорные кучи похожи на них — я два раза разгребал такую в поисках синдромера и не находил ничего, кроме подложенного кусочка чёрной ткани.

В общем, они спали, а я выкапывал их и будил.

— Где лидер клана?

— Никто не знает, где лидер клана…

— Как зовут лидера клана?..

— Никто не знает, как зовут лидера клана…

— Лидер клана существует?

— Никто не знает…

— А есть заместитель?

— Есть, — внезапно ответил мне сонный синдромер с косым шрамом через все лицо. — Поищи старину Эдда.

Он повалился назад и засопел, но на синдромерах не было табличек вроде «дружище Джо» или «старина Эдд», поэтому мне пришлось его ещё раз тряхнуть и спросить:

— Как он выглядит?

— Без руки, — сказал синдромер и зарылся в мусор поглубже.

Когда я отходил от него, то уже не мог разобрать, где его ложе, а где просто навалены битые кирпичи.

В поисках старины Эдда я провел час. Я перерыл весь мусор в районе двух кварталов и вскоре перестал находить в мусоре синдромеров — они успели повылезать и теперь смотрели на меня с любопытством.

— Ищешь кого, лля? — спросил тот самый соня с косым шрамом. Он уже нацепил шлем и выглядел осмысленным и грозным.

— Старину Эдда, — раздраженно ответил я.

— А он не тут, — пояснил синдромер. — Он ночует в Капкане.

Я не выдержал.

— Слушай, косой. Я пилот. Я могу влезть вон в ту штуку, — я показал на церковный шпиль, — влезть в неё и наступить на тебя большой ногой.

— Да, — согласился синдромер. — Можешь. Старина Эдд ещё вчера сказал, что пилотам можно все. Что попросят — все давать, и все приказы исполнять.

— Это он когда сказал?

— Прямо перед нападением Комерга, лля. Так и сказал — у нас тоже есть «сайлент», лля, — пилота, значит, слушаться и…

— Тогда отведи меня к старине Эдду.

И он повел меня к старине Эдду. Спокойно побрел по улицам, таращась по сторонам.

— Не опасно ходить так, в открытую? — спросил я.

— Неа, — не оборачиваясь, ответил он. — Они на живых людей не кидаются.

— А на кого кидаются?

— Пустотины захватывают, — серьезно ответил он. — Пригоняют платформу и сыплют, сыплют… или синим лучом жарят. Хотя сначала так: платформа сыплет, сыплет, а потом «сайлент» синим лучом жарит-жарит… Не успеешь оглянуться — кусок отхапали и куполом прикрыли.

Мне была понятна такая тактика. Климатическая платформа сбрасывала химикаты сама. «Сайленты» прибывали после неё и проводили санацию территорий

— Много так захватили?

— Все, что сейчас елками засажено, лля.

Край всё-таки расширяется, капитан Белка, хотя, пожалуй, не совсем таким образом, как тебе хотелось бы.

В этом городе оказалась уйма интересных мест. Первое, шпиль оживающих лиц, я уже назвал. Вторым оказался Капкан, в котором проживал заместитель лидера клана Эдд. Синдромеры метко прозвали это место: в самом деле капкан. Здесь помещались и хранились сотни чучел и скелетов: зебры, носороги и антилопы паслись на желтой картонной земле, а за ними из-за проволочного кустарника наблюдал бежевый лев. Маленькие птички сидели на украшенных белыми кристалликами ветках.

Гигантские кости неизвестно кого составляли воздушную, впечатляющую конструкцию, занимающую центр круглого зала.

Конечно, все это были лишь остатки. В большинстве случаев вместо композиции виднелись красные тряпки и чей-нибудь хвост. Видимо, животных сначала пробовали на зуб, а потом оставили в покое.

Я тоже хотел есть. Зверски хотел есть и готов был сжевать даже чучело, так что никого осуждать не мог.

Интересно, как «сайлент» собирается питать Сантану?..

— Пилот?

Кто-то пёр на меня из-за разбитого стеклянного шкафа с макетами птичьих яиц.

— Да. Пилот.

Я разглядел наконец старину Эдда и мне захотелось вытянуться по-военному. На старине не было живого места. Он был изрублен, исколот и прострелен, наверное, раз сто.

Под каждое новое ранение он, видимо, пытался подставить ещё никогда прежде не раненное место, и таким образом извел их все. У него не было руки, но на общем фоне всех рубцов, рубчиков, ям и шрамов этот факт как-то терялся.

— У нас уже один есть, — сказал старина Эдд.

— Сантана не пилот.

Он смотрел на меня угрюмо и долго, а потом сказал:

— Тебе надо пожрать.

И повел меня вниз по широченной лестнице в крошечную комнатушку, наполовину заполненную серыми выпуклыми экранами. Тут стоял полысевший розовый диванчик с парой полосатых подушек, и стол.

На столе Эдд щедро разложил толсто нарезанный кислый хлеб, неплохо пропеченный снаружи, но жидковатый внутри, сухую колбасу, которую, как я потом узнал, гоблины грызут часами, будто леденцы; и — удивительно, — прекрасную пластиковую банку, наполненную картофельным пюре.

Этим пюре и хлебом я обжирался, наверное, минут сорок. И все не мог остановиться, даже когда почувствовал тошноту и резь в животе. Мне было плохо вдвойне: я хотел есть и еда ещё была, но я не мог есть и боялся, что потом мне больше не дадут.

— Можно взять с собой? — в итоге буркнул я и цапнул последний кусок хлеба.

Эдд все время, пока я ел, ходил, заглядывал в разные экраны и по некоторым стучал длинной чёрной дубинкой.

Экраны не показывали ничего интересного: лестницы, рваные ковры, скелеты.

Хлеб я припрятал и сказал:

— Сантана долго не протянет. Он не пилот, и то, что «сайлент» сумел с ним состыковаться — кратковременный сбой. Сантана умрет, и вы снова останетесь без шанса пробить купол.

— У нас есть ты, — сухо сказал Эдд.

— Я тоже ни к черту не гожусь. На пару раз меня хватит, но не больше. Я согласен уйти с вами туда, куда вам захочется, влезть в «сайлента» и помочь раскопать пару ямок для фундаментов ваших мирных домиков, но…

— Нет, — спокойно сказал Эдд.

Я уверен, в его мозгу крутилось что-то вроде: «Мирно жить — это как? Хорошие синдромеры так не делают».

Мне очень хотелось настоять на том, чтобы синдромеры покинули город. Если Командор ищет пилота для своего черного «сайлента»-ворона, то он его найдёт.

Если Ворон выйдет наружу, то синдромерам конец — Командор расплевался с ними очень давно, выпер на поверхность за неподобающее поведение и вынужден тратить уйму энергии на то, чтобы не впустить их обратно. Запасы энергии ограничены, и эти траты выводят его из себя. Догадаться, зачем ему пилот, так же просто, как опознать апельсин по кожуре…

— После обеда получишь на подпись бумагу о вступлении в клан. Редд тебе поможет написать правильно. Держись около «сайлента» и будь готов заменить пилота. — Эдд вдруг схватил меня за шкирку, дернул вверх и крепким кулаком постучал по биокоробу. — И прицепляйся к нему нормально, лля! Чтобы не издох.

— Сантана забрался в «сайлента» не для того, чтобы воевать на вашей стороне, — упрямо сказал я. — Если он ещё хоть что-то соображает, то уйдет и никто не сможет его удержать. Вам лучше идти следом за ним, под прикрытием…

— Война на переломе, — ответил Эдд. — Ещё немного, и мы ворвемся в Край. Комерг нас боится, боится нашего «сайлента».

— Я бы тоже боялся! — заорал я, не выдержав. — Я бы тоже боялся «Тройни» с неразумным куском мяса внутри! И я боюсь! Сантана не за вас и не за Комерга, Сантана сам за себя, а под жопой у него энергоблок убийственной мощности! Неужели неясно?

Эдд, как истинный синдромер, уловил только одно-единственное слово из сказанного.

— Боишься? — переспросил он. — Тогда можешь валить куда хочешь. Нам не нужны трусы.

Вот и поговорили.

Сначала я нашёл Редда с бумажкой о моем вступлении наперевес и объяснил ему, что в клан вступать не собираюсь, и в эту бумажку он может завернуть бутерброд. Он мялся и что-то хрюкал, и тогда я показал ему, как делаются самолетики. Запускать самолетик мы забрались на плоскую крышу какого-то домика. Под домиком валялась гора щебня, двери были выкрашены в жуткий бордово-коричневый цвет, и рядом, на серой стене, кто-то фактурно и с тщанием изобразил половой акт, не погнушавшись детализацией.

На крыше обнаружилась доска объявлений. Она валялась, треснутая напополам, грязная, но с вполне различимыми посланиями из прошлого:

«Дирижаблик, я на третьей базе. Сид», «Посылка для Квенси у Оборотня», «Пропан где? Пять баллонов по сто пятьдесят…», «Ирма, мальчик или девочка? Сообщи. Седьмая бригада».

Были ещё нечитаемые, стертые дождями, выжженные, облитые горючкой, замазанные, соскобленные ножом.

Редд почесал шрам, задумчиво обошел доску.

— Это у неё от всей бригады дитя-то народилось, лля?..

— А что за бригады?

Редд одернул черную куртку, присел на бортик, покачал ногой в истоптанном ботинке.

— Которые город восстанавливали.

— А где они сейчас?

— Давно это было, — бросил Редд фразочку и сделал вид, будто ему все равно, рассказывать или нет. Рассказать явно очень хотелось, и я его подбодрил:

— Так что было-то? — И даже самолетик ему отдал.

Редд сначала старательно прогладил все сгибы нашей бумажной поделки, примерился на глазок, накрыл нижней губой верхнюю и метнул самолетик, словно пилум.

— Давно это было, лля. Когда город развалился, синдромеры мертвых выкапывали, раненых спасали, разгребали завалы… Вот они и были бригады.

Я посмотрел вниз: самолетик медленно опускался на противоположную крышу, с покосившейся ловушкой антенны.

— Они все полезное и выгребли, — с неожиданной обидой закончил Редд, — да от жадности и передохли.

Самолетик исчез. Нестерпимо хотелось найти ещё бумаги и сделать ещё один. Попробовать аккуратненько содрать одно из объявлений?

— История не новая, — сказал я, — даже последние дети однажды померли скопом, потому что нашли залежи какой-то синтетической дури.

Редд посмотрел, как я пытаюсь отлепить объявление от пластиковой доски, нагнулся и вручил мне нож.

— Они все равно были герои, — сказал он.

Ему явно хотелось поразить меня ещё чем-нибудь

— Да?

— Могу показать их базу. Хочешь?

Нож отдирал бумагу тонкими длинными полосками. Второго самолетика не получится.

— Пойдём.

Делать все равно нечего. Сантане я не указ, Эдд и Командор меня не слушают.

Глава 7

Зря я согласился. Мы шли уже два часа, и ландшафт становился все мрачнее. Меня всего облепила пыль, мелкая и колючая. Лицо Редда тоже походило на серую маску с прорезью красного рта и шахтерскими белками глаз.

Под подошвами ботинок крошилась и умирала зыбкая ломкая трава. Она была погребена под слоем пористых угольных хлопьев, и всё-таки пробивалась сквозь и упрямилась, ловила редкие солнечные лучи.

— Где-то за ближайшим пригорком — ручеек. Вода в нём мыльная. Пить нельзя, а умыться можно, — хрипло сказал Редд.

— Отлично.

Рано радовался. Ручей высох. На дне лежали камешки, круглые и овальные, маленькие и большие.

Я присел, набрал их полную горсть, присмотрелся и выронил. Тошнота накатила неожиданно и так сильно, что он не выдержал — вывернуло, и долгая горькая слюна напомнила о гранатовом роме.

Почему-то показалось, что это не просто камни. Что все они вынуты из желчных пузырей и почек, и созревали долго в мути и крови, в мясе и желчи, а потом вылились потоком, с муками и смертями, и устлали дно ручья.

Редд сделал вид, что рассматривал какую-то дальнюю горку.

— Чуть-чуть осталось, — сказал он. — Я тут все знаю — там травинка, тут былинка, здесь ямка…. А вон уже и завод… там все раньше и работали. Я маленьким был, с квереонами болтал, знал все их дела и сплетни до пятого колена… Здесь колючка начинается.

Колючая проволока в серебристой траве почти незаметна, приходится наклоняться и ощупывать путь руками.

— База. Чудное место. Трогать ничего нельзя — предупредил он. — Стрелять будут.

— Кто?

— Не знаю, — Редд пожал плечами, — но без промаха бьют, так что заходим вежливо, смотрим и вежливо уходим.

База: пластиковые ворота радостного голубого оттенка. Кругом — валуны и мертвая зелень, быль, тлен и пересохшие ручьи.

Редд нерешительно потоптался на месте.

— Должны открыть, лля, — неуверенно сказал он.

Я обернулся. Город где-то далеко-далеко, командорские владения много севернее, но яркие цвета и монументальность ворот напоминают мне его вотчину. Может, повезёт, и здесь обитает более сговорчивый квереон, обладающий такой же мощью, как и Командор? Что-то вроде его доброго и хорошего братца?

Не могли же люди все свои надежды и будущее повесить на одного Командора, наверняка его кто-то страховал…

С тихим жужжанием сработал скрытый механизм. За пластиковыми воротами открылась прямая светлая улица. По ней ползали блестящие шарики. Редд многозначительно поднял палец, нагнулся, осторожно сорвал пучок сухой травы и тут же уронил его. Шарики устремились к пучку, растащили его на травинки и втянули внутрь себя. Покружив ещё по чистому асфальту, снова разбрелись.

— Мусор они убирают, — шепотом поделился Редд.

Я присел и попытался рассмотреть уборочный шарик. Совершенно круглый, блестящий… разобрать бы его и посмотреть, как он работает.

Почему-то от суеты маленьких уборщиков стало грустно. Бедняги. Крутятся тут без толку, ни тебе окурка, ни фантика… Интересно, что они делают с трупами тех, кто относится к базе без должного уважения? Редд говорит, здесь стреляют на поражение.

Представилась мерзкая картинка: эти шарики, пожалуй ведь, едят трупы. Переваривают внутри себя и как-то утилизируют.

Первое здание, в которое завернул Редд, а я потащился следом, оказалось почти пустым. Стояли несколько желтых столов, свет лился через большие чистые окна, и громоздились на столах папки с цветными детскими рисунками. Каждый рисунок запечатан в прозрачный пластик.

Я задумчиво полистал. Яркое солнце с глазами и улыбающимся ртом. Радуга-дуга и синий кролик с непомерно длинными ушами.

Лошадка на тонких ногах, красная машинка с колокольчиком. И всюду — часто-часто, — взявшиеся за руки человечки. Девочки в юбочках и с большими бантами на голове, мальчики с флажками; женщины с бусами на шее, мужчины в галстуках-селедках.

Редд наклонился и постучал пальцем по рисунку.

— Видишь, как хорошо….

Я листал картинки, не слушая его и не желая слышать. Мы рисовали такое же. Мы рисовали таких же смешных человечков, ярких зверушек и улыбающееся солнце… Получается, мы всё-таки не другой вид, не генетический слив, как сказал Сантана. Выходит, до нас тоже были такие же… только где они? Выросли, организовали бригады, писали письма Ирме, разгребали завалы и передохли от жадности?

— Им Край и полагался, им и нам…

— Да объясни ты толком, — сказал я, — почему синдромерам полагался Край?

— Потому что так и есть, — отрезал Редд, — Край — наша территория, это всем известно с незапамятных времен. Его сначала захватил какой-то ублюдок, а потом ваш капитан.

Папку с рисунками я закрыл и аккуратно положил на место.

Больница стояла следующей. Первый этаж занимал просторный прохладный холл, второй — пара лабораторий и комната с удивительными кроватями. Лифт не работал, я безрезультатно прождал пару минут, а жаль — хотелось прокатиться.

На стенах лаборатории висели красочные плакаты. Один из них изображал человека без кожи, стоящего в привольной театральной позе.

— Я таких видел в пустыне.

— Глюки это, — буркнул Редд. — Меньше жри всякую дрянь.

Он показал на большой металлический шкаф с сейфовой дверью.

— Там потроха лежат, — уверенно сказал он.

Я подошёл к столу, посмотрел на солнечное фото в рамке — девушка с рыжими волосами, — и полистал пухлую папку, испещренную таблицами и графиками.

— Ну и почерк…

Дата. Трансплантация… Эмили-Ли Буф. Дата. Трансплантация.

Вложенный отчет: семь смертей за ночь с 21 на 22 мая.

— Ты понял? — спросил Редд. — Они искали в городе раненых и здесь их лечили. Кишки пересаживали от мертвецов.

— Органы, — поправил его я. — С чего ты взял?

— А что тут ещё подумаешь? Трупы, наверное, тоже раскапывали и сюда несли…

Странное место. Здесь, пожалуй, нет квереона. Видимо, это действительно просто база тех, кто пришёл выручать людей из погибшего города. Синдромеры не тронули это место — своеобразная святыня, напоминание о былой мощи и былых идеях.

В холле стояло разлапистое забавное растение в кадке. Я потрогал его листья — мертвый пластик.

Пощупал и стойку, похожую на барную, но чистую, без отметин от упавших сигарет и разводов от кружек.

Огромный монитор прямо над головой щелкнул и налился ясным синим светом — цветом неба.

Редд моментально кинулся за стойку, я тоже шарахнулся, но не успел: если будут стрелять, то мне конец.

По экрану поплыли сверкающие облака, стрелой помчался самолёт. Девушка, смеясь, придержала разлетевшиеся волосы и повернулась ко мне.

— Привет, — сказала она.

Голос, многократно усиленный, зазвенел из каждого угла.

— Привет, папа, — сказала девушка. — Мы смотрим видео вместе? Привет, Аннабель-Ли! — она помахала рукой. — Ты уже выросла? Обними папу сейчас же! Не стесняйся!

Экран погас.

Остался тусклым темным прямоугольником.

Редд зашевелился и выполз из-за стойки, привалился к ней спиной и перевел дух. Я сел рядом с ним, запрокинул голову.

Чувство, будто меня без сна и еды неделю гоняли по пустыне, правда. И плакать хочется.

— Что это? — спустя минуту спросил Редд. — На квереон не похоже.

Безмятежное небо, взлетные полосы, белоснежные самолеты и дружеская мертвая связь через пространство.

— Это Край был? — подумав, поинтересовался Редд.

— Неа. — Я только что заметил, что на пропыленном ботинке красуется рваный длинный разрез, сунул в него палец и поскреб — насквозь. Чертова колючка, такие ботинки были…

— Не Край?

— Нет. У нас там девушек не осталось. Была одна — убили.

— О как, — покачал головой Редд. — За что это?

— Кто бы знал.

— Зря вы так. Их и так днем с огнём, ночью с фонарем… Я вот не видел с прошлого года… хотя — нет. Приходила как-то одна дамочка, но не знаю, куда делась.

Некоторое время мы молчали. Я — снова принимая на себя вину за смерть Ани, Редд — потухшим взглядом рассматривая экран.

— Так что это было? — спросил он.

— Не знаю. И даже не уверен, что хочу знать.

Назад мы шли какими-то пришибленными. Остов древнего завода, высохший ручей, ломкая полумертвая трава — все это казалось мне теперь неуместным. Так бывает. Привычные вещи иногда показывают своё истинное лицо, и начинаешь понимать, что нет в них ничего такого, к чему стоило бы привыкать.

На стадии такого понимания курильщики навсегда бросают сигарету, алкоголики — намертво закручивают крышку фляжки.

А что делать с целым миром? Его не выбросишь и не спрячешь в бутылке. Он всюду и лезет в глаза всеми своими серыми утомленными картинами. Времена пасторальных пейзажей прошли. Розовые закаты и прочие пятнистые коровы, над которыми мы смеялись в Крае. Нам казалось, что любить эти робкие и наивные виды — слабость, позор и мягкотелость. Каких только абсурдных мыслей в нас тогда ни бродило… Касс считал, что снаружи идёт война, и мы должны примкнуть к войскам освобождения. Он вышел из Края и пытался к кому-то примкнуть, но его убили. Карл видел своё назначение в поиске истинной свободы и был уверен, что Край — единственное, что этой свободе мешает. Не знаю, куда он потом пропал, от него никаких вестей. Ромулу казалось, что целью капитана Белки была проверка на смелость и что мы просто обязаны уйти из Края — по задумке самого капитана. Я видел его пару лет спустя, он попал в Столицу транзитом на том самом поезде в двенадцать десять. У него не было правой руки и зубов, он переночевал у меня, ночью чмокал и стонал, и напустил на мою подушку слюней.

Я сбежал из Края потому, что злился на брата и не мог находиться рядом с красной кирпичной стеной.

У меня не было цели и не было мечты. Наверное, это плохо. Командор говорил: у вас нет целей. Говорит, что мы ничего не создаем и не собираемся создавать, и уже поэтому нас нужно пустить в утиль. Отчасти он прав. Я обратил внимание: мы действительно пользуемся тем, что осталось от прежней цивилизации и не стремимся создать ничего своего. Названия улиц, оружие, одежда, даже мысли — все позаимствовано у прежнего мира.

И всё-таки я спорил с Командором. Мне как-то попался интересный парень — он жил в деревянном домике в лесу и целыми днями рисовал деньги. Рисовал купюры разных достоинств, сгорбившись за маленьким столиком и поджав ноги. Десятки у него были жёлтые, с восходящим солнцем, сотенные — зеленоватые, с изображением девушки-рыбы, и была даже какая-то купюра с его собственным портретом.

Он сказал мне, что вскоре эти знаки получат хождение, поскольку унизительно для нас пользоваться древними истрепанными бумажками, и экономика, мол, уже не та, золотой запас иссяк…

Парень явно был сумасшедшим, но все же хоть что-то да создавал.

Так я сказал Командору, и тот хмыкнул. Марк, ответил он, я не против творчества душевнобольных, но тебе не кажется странным, что единственный найденный тобой творец штамповал именно деньги?

Лирика, все лирика, решил я и споткнулся о выступающий камень городской мостовой.

Редд остановился, протянул мне руку, я молча её пожал, и мы разошлись в разные стороны.

Я вернулся в церковь и забрался по винтовой лестнице на свою полочку напротив кабины. В церкви уже пахло особенным кисло-сладким запахом, и было теплее, чем снаружи, градуса на четыре. «Сайлент» тихонько грел помещение и очищал загрязненный пылью и дымом воздух.

Корпус оказался откинут, но кабина сидела глубоко внутри лилового плотного куба.

— Пройдемся?

Сначала мне показалось, что он не слышит. Но он слышал, просто не знал, что делать. Корпус-крышка — огромный и чёрный, смахивающий на ковш гигантского погрузчика, нерешительно потащился вверх, но захлопнуться не смог — мешали дыхательные трубки, оставленные по бокам кабины.

— Прекращай дышать, — сказал я. — «Тройня» будет дышать за тебя…

А может, и нет. Я не знал, как «сайлент» провел соединение, взял ли он на себя легкие Сантаны и может ли он поддерживать в них давление.

Но ничего другого я советовать не мог: глупо было бы оставить его умирать неподвижно внутри недоумевающей машины.

Венец творения, да, Сантана?.. «сайлент» — венец творения.

Корпус наконец-то закрылся. Я снова прыгнул, теперь уже с другим расчетом и поближе, чем в первый раз. Мне нужно было попасть на еле приметные шершавые выемки сбоку, прикрытые выступом серебристого предплечья. Оттуда я легко перебрался за спину «Тройни», а там для пассажиров приспособлена лесенка. Не очень удобно, но обзор хороший.

Только вот если Сантана не справится, и «сайлент» упадет, я плюхнусь вниз и лопну, как перезрелая слива.

— Пошёл!

Полез. «Сайлент» неуклюже опустился, повернулся боком и протиснулся в арки и врата методом глубоководного краба, раскинув по сторонам руки-клешни.

На меня посыпалась древняя штукатурка, и рухнул справа какой-то камень, но выбрался Сантана всё-таки на пять с плюсом. Изящно.

Его, видимо, не смущали движения, присущие и «сайленту», и человеку: ходил он враскачку, но всё-таки уверенно, руками хватал правильно, мог присесть и резво развернуться. Ему не давались те вещи, которые были связаны непосредственно с механической частью: все эти корпуса, кабины, дыхательные трубки, охладительные системы и прочие приспособления он не различал в себе вообще.

«Тройня» взял на себя часть нагрузки, но действовал очень осторожно, потому что ведущим был и остается пилот, а не машина, и «сайлент» крайне неохотно принимал решения самостоятельно.

Мы вылезли из города и вышли сначала на ту самую взлетно-посадочную полосу, где прошел ночной бой.

С каждый шагом «сайлента» меня бросало вперёд и вниз. Приходилось хвататься за ручки до боли в ладонях, но потом я понял, что можно особо не мучиться: как бы меня ни бросало, при обычном ходе я вряд ли свалюсь.

— Сзади кто-то бежит и ругается, — сказал я, заприметив быструю черненькую фигурку, несущуюся за нами с самым серьезным видом. — Прибавь-ка ходу. Не хочу никого видеть.

Разговариваю с «Тройней», вдруг понял я. Я больше не воспринимаю человека внутри него настоящим человеком.

«Сайлент» еле слышно хрустнул, собираясь в узкое, похожее на богомола существо, согнулся так, что я лег на свою лестницу пузом, вздрогнул и набрал скорость — моментально, без разгона и усилия.

Город и взлетно-посадочную полосу стерло напрочь, словно рисунки дождя со стекла. Показалась какая-то расщелина, кроваво-красная и пустая, но её мы перемахнули, меня лишь легонько тряхнуло.

— Вперёд, «Тройня», — заорал я, — вперёд!!!

И «Тройня» нёсся вперёд, наплевав на дороги, скорости и ограничения, и остановился только тогда, когда начался вязкий белый песок, и появилась на горизонте зелено-жёлтая влажная полоса.

— Стой, — сказал я, и он остановился.

Лёгкий ветерок притащил запахи огромной массы воды, её живой влажной шкуры, пенных оборок и таинственной глубины.

«Тройня» помог мне слезть, и я побрел по песку, проваливаясь почти по щиколотку.

Ветер отталкивал меня упругими невидимыми руками, и его сопротивление было приятно, потому что он просто дурачился.

Волны подкрадывались тихонько и каждая сообщала короткий «плюх» перед тем, как улизнуть обратно. Песок стал прозрачным, крупным, словно из жемчужинок. Он легко катался по ладони.

Это затея Ани. Пусть, сказала она, песок у воды будет покрупнее и из обкатанного кварца. Так намного красивее, сказала она.

Это действительно оказалось красивым. Бело-розовые створки берега, в которых лежит океан Милли, её изобретение.

Вода стыдливо убиралась из моих рук, как только я пытался набрать её полные ладони. Она просачивалась, блестя на солнце, словно диковинная рыбина, и я набирал заново.

Никогда не устану так делать.

Ветер трепал волосы, переливался песок, грело спину и затылок. Я закрыл глаза и увидел розоватое теплое свечение.

Было тихо. Удивительно тихо.

Я обернулся. «Сайлент» так и стоял на песке, опустив руки. Он был недвижим и выглядел как такси, притащившее на пикничок пару дородных любовников: выжидал с тяжелым нетерпением.

— Тебе придется научиться общаться со мной, — выкрикнул я против ветра. — Иначе как ты скажешь: «Марк, мы обещали тетушке зайти сегодня на чай, и если ты продолжишь лепить куличики, то останешься без пирога»?

«Сайлент» стоял неподвижно.

Я вытер мокрые руки о штаны и пошёл к нему.

— Ладно. Не обижайся.

Вода быстро зализала мои следы, оставленные в песке, зализала так надёжно, что я бы сам не поверил, что на берегу кто-то был.

Океан остался позади. Он шумел, возился и вздыхал, никак не желая нас оставлять, но в конце концов умолк, песок закончился и ветер утих. Мы уперлись в скалу, вырубленную небрежно и на скорую руку. Наверху, на восковых зеленых веточках, висели жёлтые ягоды. Целое рождественское украшение, только съедобное.

За ягодами я полез. Все, что болтается съедобного, должно было попасть ко мне.

Мне на руку наступили. Осторожненько, не больно, но очень картинно. Неудобно болтаться на скале, когда на твоей руке стоят.

— Извини-извини, — забормотал кто-то, вылез из ягодного кустарника, и я узнал Реллика.

У него на шее висел огромный бинокль, а в руках была кружка, куда он складывал ягоды.

Стрижен он был коротко, почти налысо, большой лоб то собирался в гармошку, то снова распрямлялся, а под светлыми бровями светились выпуклые голубые глаза. Мне всегда казалось, что это цветное стекло, вульгарное и дешевое, но в таких глазах было что-то притягательное: они ничего не выражали.

Он подал мне руку, и я забрался наверх.

— Ягодки?

— Да. Ягодки, — сказал он.

Выпуклые глаза сканером скользнули по пространству за моей спиной и на долю секунды остановились на «сайленте», безмятежно торчащем посередине. Том самом «сайленте», который вчера ночью был на поле боя.

— Ты, конечно, не знал, — сказал Реллик, — но это запретная зона. Все в порядке, конечно, для первого раза прощаю, но…

— Ты меня прощаешь?

— Да, потому что ты не мог знать, что это зона…

Он был уверен, что я знал. Просто он стоял с кружкой, а я с «сайлентом», вот и приходилось выкручиваться.

— Зона подверглась заражению?

Реллик посмотрел на ягоды.

— Комерг, — глухо сказал он. — Не валяй дурака. Тебе вчера просто повезло. Ты спился и похож на дерганую… белку, а не на пилота. Смотреть на это было противно, уж поверь.

Он перевел свои пустые глаза на меня и силился что-то сказать, но не мог, очень долго не мог.

— Марк, — выговорил он наконец другим голосом: приглушенно и раздельно, словно очень надеясь, что я пойму и послушаюсь, — ты нам нужен больше, чем синдромерам. Кто-то должен поговорить с Луцием, нужно что-то делать…

Заманчиво. Все мои прежние неприятности уже ничего не значат. Нужно что-то делать, и без меня никак — и все потому, что с Луцием без меня никак не договориться. Так уж с детства повелось — игры, которые затевает Луций, интересны только ему самому, а остальные просто вынуждены присоединяться. По-настоящему понимал его идеи только я.

Я и сейчас отлично его понимаю. Он считает, что все ещё следует по пути капитана Белки, но на самом деле он давно идёт по своему собственному пути. Из Края ушли те, кто не хотел больше принимать в его жизни никакого участия, а остались те, кто легко поддается дрессировке.

И вот они, дрессированные, как те крысы в юбочках, расширяют и расширяют территорию рая, и Луций уверен, что все ещё создает мир.

Последний воин, пожалуй. Последний оплот, надежда всей планеты — наверняка. Преодолевая преграды и препятствия, изгнав из Края никчемных грешников, он стал одиноким повелителем мечты.

Ну или что-то вроде того. Мой брат склонен преувеличивать своё значение, а я нужен ему для того, чтобы проникнуться и восхвалять.

Все детство этим занимался.

— Сантана у вас? — спросил я.

Реллик мигнул и задумался.

— Доктор? — переспросил он.

— Ага, я его знал когда-то. Налаживал мой короб.

— У нас… — он осекся и поднял на меня глаза. Губы его вдруг поплыли и замерли в подобии зарождающейся улыбки. — Говорят, гениальный хирург. Насквозь видит.

Я засунул руку в его кружку и выгреб оттуда ягод сколько сумел захватить.

— Передавай ему привет. Чем будет у вас заниматься? Ставить клизмы?

Реллик посмотрел в кружку, выудил из неё ягодку и механически отправил в рот.

— Почти, — сказал он, пожевав, — есть у нас кое-какие… проблемы… я же говорю.

Пришлось схватить его за бинокль и потянуть. Шнурок бинокля впился в белую гладкую шею. Реллик пискнул и уперся мне руками в грудь.

— Какие проблемы? Поясни-ка. — Я говорил и давился каким-то горьким комочком, который то и дело подступал к глотке. Оттого шипел и хрипел, как голодное животное. — Передай Комергу, чтобы он успокоился. Напомни ему — я все знаю.

Мне показалось, что Реллик слушает невнимательно, и пришлось его встряхнуть.

— Скажи ему, если он не прекратит, приду я — вот на этом «сайленте» приду, — и разнесу и его, и Край, и всех тех болванов, которые закрывают глаза на то, что он творит. Люди гибнут, верно? Вчера на «сайлента» рухнула платформа, а вертолёт настрогал салат из синдромеров. Ты сам видел, и ты понимаешь, почему так происходит и знаешь, что дальше будет хуже. Почему молчишь? Почему слушаешься его? Передай — если понадобится, я через себя перешагну, но поставлю его на место. Передашь?

Реллик отчаянно мотнул головой.

— Пилот того «сайлента» умер, — хрипловатым шепотком сказал он. — Вчера умер. Мы сегодня эвакуировали его машину. Он из кабины… вытек.

— Вот и думай.

Реллик пообещал, что подумает. Он наклонился, продышался, потёр шею пальцами и ушёл в кусты бочком, оставив на земле кружку.

Не знаю, что на меня нашло, но я эту кружку схватил и начал с остервенением набивать её ягодами и листьями, но через пару минут бросил все, прилег на землю и меня вырвало. Горький ком завис над пищеводом, желудок свело резкой болью: видимо, я всё-таки переел хлеба, или отравился им…

Неподвижный весь разговор «Тройня» бесшумно пролез сквозь сухие кустарники, не сломав ни единой веточки, и положил руку на край скалы. Дрожа и отплевываясь, я забрался сначала на его плечо, потом за спину, и долго плавал в дорожной мути, смутно замечая вокруг себя то какие-то развалины, то одинокую чудовищную трубу, раскинувшую тросы, словно паук — лапы. «Сайлент» шёл медленно и в город-корабль притащил меня лишь к позднему вечеру.

Я слез у входа в наше стойло, споткнулся обо что-то и упал.

«Тройня» боком втиснулся в арку и затих. Он своё дело сделал.

Меня встретил Редд. Он стоял у входа и держал в руках пыльные смятые ботинки.

— Я за тобой сегодня бежал-бежал… — сказал он.

В кармане у меня оказалась горсточка ягод, и я без сожалений поделился ими с Реддом, как трофеем.

Оказывается, синдромером может стать кто угодно. Редд активно зазывал пополнить их ряды и рассказал мне клановую систему — она превосходно держалась на самоуправлении. В клан мог вступить любой, кто был предан клану и нужен клану. Таким образом, численность его постоянно росла, потому что когда синдромеры бегали с захватами по городам, многие из жителей предпочитали стать частью клана, а не издохнуть с простреленной башкой. Убийство внутри клана каралось смертью, притом смертью не абы какой, а сложносоставной: высшие чины придумывали интересные и забавные пытки, составлялся список, и убийце оставалось только постараться помереть на пункте втором-третьем.

Синдромеры почти не уделяли внимание таким вещам, как уход за ранеными или забота о пленных. Пленных они не брали, тяжело раненных отстреливали, трупы соратников бросали где ни попадя. Это придавало им мобильность и гарантировало здоровый крепкий состав.

Никаким особым развитием они себя не утруждали, но умудрились разграбить древнейшие военные базы, видимо, выставочные, потому что слишком красиво выкрашена была тамошняя техника, и слишком праздничные надписи её украшали. Пользовались они ей, впрочем, через пень колоду, но и того было достаточно, чтобы разносить в пыль незатейливые баррикады и разные домики-заборы.

Было время, когда синдромеры буйствовали страшно, и казались смертельными вирусами, а не людьми, но потом они притихли и, как оказалось, все свои силы сосредоточили на борьбе с моим братом.

Они месяцами бились о купол, и так, и сяк пытаясь преодолеть эту непреодолимую преграду. «Сайленты» участия в боевых действиях не принимали — изредка только останавливались посмотреть с той стороны защитной пленки.

Несмотря на это, синдромеры несли потери. То сгорали заживо в своих неуклюжих перегревшихся банках, то бились о вышки-пульсары, приближаться к которым было запрещено, и запрет этот делал вышки особенно привлекательными для атак. Иногда их сносило изредка просыпавшейся системой защиты, протянутой по периметру ещё до появления купола.

Это было бы смешно, если б не было так грустно, сказал Редд. Единственный прорыв, который случился за эту одностороннюю войну — к ним дезертировал «сайлент», мой «Тройня».

Синдромеры считали, что он сознательно решил встать на сторону справедливости.

— Это чушь, — ляпнул я.

— Чушь? — хмыкнул Редд и прищурился. — А почему «сайлент» приперся к нам?

Он обернулся и посмотрел на «Тройню». Я тоже обернулся.

— «Тройня» сам пришёл?

— Да. Полгода назад. Пришёл и выплюнул наружу высосанную до последней капельки сухую человечью шкурку. Жутковато было.

Так, ну хоть судьба Сантаны определилась. Кто-то уже проводил эксперименты — впихивал в кабины «сайлентов» обычных людей, и закончилось это плохо.

— Они вам не предназначены, — сказал я, — и они не боевые машины.

Редд передернул плечами, хмыкнул.

— Бери ботинки, лля.

Ботинки я взял. Ношеные, но из плотной хорошей кожи, и как раз мне по ноге.

— Уходи, пилот, — хмуро сказал Редд, — пока тебя не прикончили. Ты здесь чужой, в клан вступать не желаешь. Убьют.

— Спасибо за предупреждение.

Он ушёл, а я остался с «Тройней» в гулком зале

— Сантана, — позвал я. — Мне с тобой поговорить нужно.

Я говорил очень тихо, но особое церковное эхо поднимало мой голос к потолку, и делало каким-то торжественным.

— Астрия. Ты знаешь, что это?

Корпус-крышка обвалилась со страшным грохотом. Листочек, на котором я записал название, вывалился у меня из руки и отправился вниз, плавно и изящно поворачивая на невидимых воздушных потоках.

Кабина выдвинулась из куба внутренностей, мембрана лопнула, и снова потянуло горелым мясом. Кожа на плечах Сантаны обуглилась. Голову он по-прежнему держал низко, но теперь смотрел не прямо перед собой, а скосил глаза. Белая топкая радужка и внимательный лиловый зрачок.

— Извини, что тревожу, — нехотя сказал я, отводя взгляд. — Но ты дольше всех пробыл с капитаном и воспитывался по-другому, и не для Края предназначался… может, ты знаешь, что в действительности произошло? Или знаешь что-то о том, кому принадлежал Край?

Сантана молча висел на вывернутых руках, но прикрыл веки.

— Я подумал сегодня, что хочу брата убить, — вдруг сказал я.

Не собирался даже вспоминать, хотел проглотить мысль, как горькую ягоду.

Сантана и «Тройня» — вместе словно исповедник. Оба важны для меня и оба беспристрастны.

— Тройня: я, Луций и Аврелий. Капитан говорил, что когда клетки начали делиться необычным способом, он не стал прерывать эксперимент из любопытства. Я и Луций — обычные, а Аврелий — другой…

Затылком он был прирощен к затылку Луция и очень похож на нас, но в каком-то смягченном варианте. Мы были кареглазыми, остроносыми и скуластыми, а у Аврелия карие глаза прикрывались тяжелыми, словно замшевыми веками, и ресницы росли как-то особенно — пушистыми метелочками. Его лицо всегда было обращено наверх, и иногда я находил в уголках глаз слезинки или замечал влажные дорожки на щеках.

— Это свет, — говорил Луций. — Он вечно пялится на лампы.

Волосы на месте сращения распределились так: Луцию достался лохматый затылок, который он задирал на манер павлиньего хвоста, и длинные виски, а Аврелию мягчайшие пряди, которым полагалось бы расти у самой шеи Луция, но вместо того они оказались челкой его близнеца.

Аврелий был слаб и немощен. Резиновое пугалко с тонкими бледными руками, выгнутыми уродливо ребрами и впалым треугольным животом.

Луций, крепкий, сильный, практически не позволял ему двигаться. Он наклонялся вперёд и таскал Аврелия на себе, сам впихивал ему в руку кусочки яблока или стакан с водой, и нервничал, когда видел, как тихо тянется куда-то тонкая рука брата.

— Сиди, паук! — орал он. — Что тебе надо-то?

Он не получал ответа, потому что Аврелий не разговаривал. Он все понимал и с готовностью улыбался, если к нему обращались, но ни разу не произнес ни слова.

Капитан Белка показывал как-то снимок их голов — на зеленоватом фоне экрана крутилась странная костная конструкция, состоящая из нелепых на первый взгляд, но очень продуманных спаек и соединений двух черепов — одного цельного, а другого сглаженного, без задней стенки вошедшего в первый.

— Мозга было два, — добавил я. — Оба вроде нормальные.

Капитан Белка разъединил их. Разъединил потому, что Луций, в очередной раз увидев на столе перед собой робкие пальцы Аврелий, ощупывающие мягкую салфетку, медленно и спокойно обхватил запястье Аврелия и с хрустом его сломал.

Аврелий безмолвно забился от боли, вскидывая тощие конечности, и впрямь стал походить на большого мерзкого паука.

— Я его убью, понятно?! Я его убью, потому что это моё тело! Имею право!

Луций бесновался за закрытыми дверями, и мы все делали вид, что ничего не слышим, сосредоточенно рисовали свои картинки.

Вскоре крики начали утихать, доносился только умиротворяющий говор капитана и редкие возражения Луция. Потом он вышел и сел на своё место, ни на кого не глядя.

Я невольно заглянул за его спину. В открытых глазах Аврелия стояли слезы, забинтованную руку он держал перед собой, словно белый флажок. Напротив сияла яркая лампа. Да, если на неё долго смотреть, действительно начнут слезиться глаза…

— Капитан отрежет его от меня, — буркнул Луций, точно зная, что все мы ждем новостей. — Говорит, я потому агрессивный, что нервничаю…

Капитан внимательно изучил все возможности, потому что оперировать мог только наверняка. Я думаю, если бы он сомневался в успехе хоть на один процент, то отказался бы от разъединения, даже если бы Луций со злости принялся убивать всех по очереди.

Он не мог совершить убийство, не мог рисковать.

Все время, пока капитан изучал соединение близнецов, Луций горел радостным нетерпением и кидался ко мне со своими мечтами и надеждами:

— Я буду спать на спине! Один!

Аврелий притих. Он больше не поднимал руки и не пытался проявить самостоятельность. Луций не позволял с ним общаться, искренне считая, что Аврелий — пройденный этап, и после операции его сгрузят в мусорный бак и нажмут кнопку сброса.

Я уверен, что примерно так же размышлял и Аврелий, убежденный в том, что является всего лишь мерзким наростом на чужом теле.

Сантана безразлично смотрел вниз. За его спиной в лиловом слое медленно вращались ганглии «сайлента».

— Я подружился с Аврелием, когда он восстанавливался после операции. Его положили на кровать, я пришёл посмотреть и остался. Никакой он был не паук, просто худой очень… Ему с Луцием было неудобно, поэтому он горбился и выворачивался, а в одиночку — лежал прямо, был самым обычным… как все мы, и очень на меня и Луция похож. Я пришёл, а он улыбается. Мне так стыдно стало, что будь сердце на положенном месте, лопнуло бы. Стыдно и больно, будто я вместе с Луцием ему руки ломал. Потом капитан перевел его на Небо-2. Сказал, так будет лучше. Больше я его не видел, и думаю — хотел бы увидеть и извиниться… было за что.

Я помолчал немного и добавил:

— Ещё я решил у тебя заранее прощения попросить. Я должен был тебя отговорить от идеи пилотирования «сайлента».

Х-рр-таммм…

Эхо взметнулось и кинулось спасаться к потолку, но не успело. Потолок вскинулся, словно подброшенная шапка, и медленно повалился обратно, ломая хрупкие стены.

Напротив появился пролом. Прямо в лазурных небесах, в которые умиленно смотрели голозадые младенцы. Второй пролом появился надо мной и в него ворвался свистящий дурниной ветер.

Отплевываясь от пыли и прижимаясь к уцелевшей лестнице, я успел заметить, как в тучах пыли осыпаются благие лики, и вперёд них, торопясь, мчится выпуклый небесный свод, который украшал собой пределы величественной церкви. «Сайлент», наглухо задраенный, стоял в центре, наклоняясь вперёд, и, сжав кулак, методично бил в хрупкие фрески, и те проваливались, а вместо них вырастали и поднимались из влажного тумана городские пики и башни.

Лестница подо мной тоже держалась недолго. Сначала её повело вправо, потом причудливо изогнуло, и ступени посыпались одна за другой.

Падая, я цеплялся за все, что видел — а мимо летели куски и глыбы, каменные завитки, доски, дранка и…

(Не злитесь. От зла много вреда.)

Командор говорил, что я хуже, чем убийца, потому что не понимаю, что творю. Я никогда не видел причиненной мной раны, не видел её крови и не пережидал последние судороги, чтобы порыться по карманам убитого. То, что я стою в стороне, Командор называет равнодушием. Он говорит, что среди заповедей, которые нам даны, нет ни слова о равнодушии, потому что они все — и есть суть равнодушие.

Создавайте мир в молчании.

Вы все равные для меня и между собой.

Не злитесь.

Не причиняйте друг другу боль.

Командор говорил, что принцип жизни капитана Белки — это принцип улитки, прилепившейся к стене, в размеренной холодности своего бескостного тельца находящей жизнь. В панцире своих убеждений она висит и тянет усы в разные стороны, и прячется тогда, когда погода меняется или на неё падает резкая тень.

Командор говорил, что сама любовь есть та странная затяжная стадия боли, при которой она застывает во времени в периоде пред-ожидания, и потому ощущается счастьем. Ещё не. Все ещё не. Все ещё не больно — вот что такое любовь, по мнению Командора.

Он говорил, что изучает меня с отвращением, потому что не видел никогда прежде таких медлительных, скользких и непомерно жадных к смерти убийц. Таких изощренно жестоких существ: молча глядящих на то, как умирают, гибнут, превращаются в… «сайлента».

Я ходил по городу, надвинув на лицо капюшон, потому что стыдился показать своё лицо. Мне казалось, что все, что есть вокруг, — отворачивается от меня, что сами заборы показали изнанку, что луна скрылась за облаком из-за меня…

Я должен был убить Сантану ещё тогда, когда впервые увидел, что с ним сделал «Тройня». Я должен был убить его без сожаления, но… улитка пошевелила усиками, спряталась в панцирь, бурча «мир вам»…

Впервые со дня смерти Ани я плакал так, что у меня заболело внутри — где-то под шеей и ключицами.

Сантана — глупый. Ему показали «сайлента», и он схватил его, надеясь убежать, передать машину Альянсу толстяка Ббурга и получить деньги.

Он такой же глупый, как все мы, дети капитана Белки, и пока мы ведем себя так, как завещал капитан, глупости будут множиться и множиться, громоздиться одна на другую и превращаться в фатальные.

Гулял я до утра. Небо окрасилось таким прозрачным светом, словно кто-то высыпал у горизонта сотню тонн розовых лепестков. Близость Края.

Под бетонной осыпавшейся ступенькой, на которую я присел отдохнуть, зашевелилась куча мусора, и выполз наружу Редд, поправляя вязаную черную шапочку на почти квадратной голове.

— Слышал? — хрипло спросил он. — «Сайлент» ушёл. Мы за ним побежим, надо вернуть… — и он закашлял.

До меня дошло, что было гарантом безопасности города-корабля: конечно же, «сайлент». Невидимый для своих, он был орудием возмездия в случае непредвиденных шагов со стороны Луция. Не вычислишь, не отнимешь… приходилось считаться.

Я сплюнул горькую слюну и долго с отвращением растирал её подошвой ботинка. Мерзко было, тряслись мои улиточьи мышцы, корчились и содрогались, и в конце концов удивленный Редд предложил мне выпить. Он налил в стаканчик-крышечку какой-то травяной дурной микстуры, в которой помимо ромашки-мятки-полыни содержалось ещё и огненных семьдесят градусов.

— Полезное, — любовно сказал он, пряча флягу. — Ты покашляй и пройдет…

— Что дальше? — спросил я, прокашлявшись.

— В Край-то как хочется, — тоскливо сказал Редд. — Посидеть на травке у ручейка… эх…

Сытый, вымытый до скрипа, в чёрной форме, шлеме, снабженном очистной маской, я сидел на краю стены высотного здания, обрушившегося внутрь себя этажами, но оставившего периметр с окнами-обманками. Внизу волоклись колонны синдромеров. Уходили они в спешке и нехотя. Ряды их, безукоризненно ровные, все же казались какими-то разболтанными. Может, дело было в том, как они держали оружие, — как обузу, а не символ силы и мощи.

Это тактическое отступление, сказал Редд. Им нужно настичь «сайлента» и вернуть его назад. Напрасная и смешная попытка, но… Пусть так. Эти ребята жили надеждами: то захватить Край, то найти для «сайлента» пилота, то взять над ним контроль и всё-таки победить…

Не только мы — дети в этом мире. В этом мире все дети.

Синдромеры уходили в пустыню и казались поначалу чёрной рекой, потом ручейком, а потом нитью. Когда пропала и нить, я отвел взгляд от горизонта, встал и прошелся по узкой стене, осторожно балансируя на краю.

По битой кладке я сполз вниз до ближайшего ложного оконца и выглянул, чтобы убедиться, что мне не померещилось.

Не померещилось. Ворон стоял на улице — матово темнел на тусклом солнце и покрылся росой, подрагивающей на идеально полированных частях. У него были не такие изящные руки, как у «сайлентов», но он сам был массивнее, крупнее и походил на крепкого медведя-гризли, а не на цветок-акулу.

Он терпеливо ждал, развернув плечи и выставив отложную коробку корпуса — словно вывалив чёрный длинный язык, на корне которого угадывались кожаное, в пять валиков, кресло и темная фигура в нём.

Фигура шевельнулась, и я тоже пошёл вниз. Щебень хрустел под ботинками, новенькая форма приятно обхватывала тело, и я шёл так небрежно, чтобы казалось — просто прогуливался мимо.

Луций выбрался из кабины и поджидал меня, прислонившись к ноге Ворона. Ветер легонько шевелил его длинные волосы, на затылке по-прежнему стоящие дыбом. Карие глаза весело блестели, губы улыбались.

— Командор подарил, — хвастливо сказал он и погладил Ворона. — Это тебе не «сайлент», брат, это мощь.

Ворон, моя прекрасная мечта. Я был уверен, что Командор, которому жалко поделиться куском хлеба, не позволит никому из нас прикоснуться к этой машине, но вот он, Ворон, стоит на улице в полной готовности, и я даже чувствую запах новехонького оборудования и кожи его сидений. Его пилоты должны быть бесплотны и идеальны в своей эфемерности.

— Чистая механика, — сказал Луций. — Никаких вторжений в организм. Прокатить?

Отказаться я не мог.

— Я его переименую, — сказал Луций, забираясь в кабину. — Ворон — это как-то банально…

Он болтал, а я волновался. Холодели ладони — плохой признак. Неизвестно, как приучена взаимодействовать с человеком эта техника и не вспорет ли она Луцию живот.

Такие шутки вполне в духе Командора.

Мне нашлось место — за креслом пилота оказалось ещё одно, пониже и узкое. Никаких лиловых масс, ганглий и живой плоти.

— Мы готовы, — вдруг приятным спокойным голосом сообщил Ворон. — Начать считывание?

— Ага, — ответил Луций.

Я вспотел. Мне казалось, что пазы в моей шее горят огнём, и они непременно сломаны после вмешательства Сантаны, и что сейчас Ворон решит, что я пилот, выдернет их к черту из моей глотки, и кровь зальет все это сиденье, кабину, пол…

— Синхронизация проведена, — сказал Ворон через несколько минут. — Активировать?

— Да.

Меня облепило. Словно гигантский паук плел где-то поблизости паутину, а потом решил выбросить её к чертовой бабушке, и шлепнулась эта паутина ровнехонько на меня, полная липких комков и каких-то тросов. Пытаясь отцепить от себя липкую назойливую дрянь, я вдруг краем глаза заметил, что на экранах передо мной плывет и подпрыгивает улица с уголком разбитого здания-коробка.

— А… — глупо сказал я. — Так?.. Что это?..

— Система безопасности, — отозвался Луций. — Придерживает тебя, чтобы не болтался.

Длинные волосы на его затылке не скрывали широкого белого шрама.

Позади тихонько разгорался теплый свет.

— Контакт с нервной системой — сто процентов, — снисходительно сообщил Ворон. — Кондиционер?

— Пожалуй, — сказал Луций, — испытаем игрушку? — Он вдруг повернулся и, улыбаясь, вручил мне пистолет. — Подержи, мне он мешает.

— Ты не представляешь, — дружелюбно начал он, легко разворачивая Ворона на узкой улице. Изображение на экранах перестало плыть, стало четким и разделилось на три ровные доли. — Как они мне все надоели… Приходит ко мне один такой поганец и сообщает: нам нужна чистая вода, нам нужен ваш океан, нам нужен ваш лес… Скорость, лля! Чувствуешь?

Я откинулся на спинку кресла. В приятном полумраке кабины скорость ощущалась только легкой вибрацией. Пистолет холодно и равнодушно лежал в моей руке, вибрация сидела и в нём, мерзкой щекоткой передаваясь ладони.

Луций дернул у синдромеров любимое словечко-паразит, ну надо же…

— Он мне говорит: я пока только предупреждаю, но ваши территории принадлежат человечеству. Слышал? Мы тут вкалываем на территории, принадлежащей человечеству, оказывается. Я ему объясняю, что человечество и последние дети — друг от друга прилично отличаются, и если человечество только и умеет, что жрать и палить друг в друга, то у нас тут пять десятков лабораторий, плюс база данных, плюс хранилище генетических маркеров, плюс климатические платформы… ты меня понял, да?

Я определил, наконец, экран, на котором было изображение с фронтальной камеры. На этом экране показался хвост недавно ушедшей из города чёрной змеи. Хвост этот спешил проскользнуть меж двумя серо-голубыми скалами, наклоненными друг к другу на манер шалашика.

— Прибавим шагу, — сказал Луций, и шея его над кромкой биокороба чуть заметно напряглась. — В лабораториях обезьяны живут, — продолжал он, — с таким же успехом я мог им бы Край отдать, да? Тогда, говорит он мне, мы за себя не ручаемся. Ждите, лля, мы вас да вашим же оружием…

— Независимый Альянс Освобождений.

— Возможно.

Шалашик из скал неумолимо быстро приближался. Я уже мог разглядеть хлипкое мертвое деревце, забравшееся на вершину одной из скал, и блеск чёрных шлемов.

— Только свалил этот Альянс, как синдромеров принесло. Эти парламентеров не засылали, но под ногами путались. Хлопот полно, — закончил Луций, — и это ещё по мелочи, есть и очень серьезные проблемы… Я рад, что ты вернулся.

Ворон остановился и дрогнул, словно в него ударила гигантская волна. Синяя, вся в электрических тонких иглах ракета мелькнула было на экране, но тут же заменилась пульсирующей точкой на размеченной тонкими линиями карте. Ворон перешел в боевой режим и сменил транслирование пейзажей стратегическим обзором.

В верхнем углу экрана понеслись колонки цифр.

— Разберемся здесь и поедим… — пробормотал Луций, — я с утра голодный…

Я смотрел на рассыпающиеся, гаснущие, мертвеющие цели, закрывал глаза каждый раз, когда машина сотрясалась от отдачи, и не мог поднять пистолет, чтобы выстрелить в черноволосый затылок с широким белым шрамом.

Я не мог выстрелить не из-за принципа жизни, а потому, что когда меня, маленького, укусила лисица, Луций смеялся и потому, что придумал, будто, застряв в вентиляционной трубе, можно умереть за два часа.

Улитка снова спряталась в панцирь и даже закрыла за собой дверцу-крышечку. Пистолет упал, гулко ударившись о пол кабины.

— Ну все, зачистили, — через несколько минут сказал Луций, потянулся и запросил свет.

Кабина осветилась белым, экраны перешли в обычный режим: разбитая синяя скала дымилась, деревце скатилось вниз и догорало, растопырив ветки, как высохшие ручонки. Я увидел чёрные тряпки, тёмные лужи, несколько ног и голов, отвратительно противоестественно отсоединенных от тел.

Мне всегда казалось, что время должно замирать над каждым умершим человеком. Минуту неподвижного молчания — каждому. В пустыне у двух разбитых сине-голубых скал потребовались бы сотни часов молчания.

Луций перевел дыхание, повернул голову и улыбнулся.

— Я в порядке, — сказал он. — Нужно тебе все рассказать. Положиться мне больше не на кого.

Жарко было в кабине. Нечем дышать. Но я и так почти не дышал.

Глава 8

— …и вот так у нас осталось всего четыре платформы, — закончил свой доклад Реллик.

Луций Комерг задумчиво покатал по столу незрелую сливу, выпавшую из корзиночки со всякой фруктово-ягодной мелочью.

— Вытаскивайте её оттуда и отдайте инженерам, — сказал он, вслед за сливой выкладывая на стол желтоватое маленькое яблоко. — Что за фигню мы растим, Реллик? Кто это будет есть?

— Мы и едим, — поморщился Реллик и постарался вернуть тему разговора в прежнее русло: — Пилот и «сайлент» все ещё там. Валяются…

— Подберите.

Реллик помялся немного, потом сделал так, как делали все, чтобы не смотреть Луцию в глаза: уставился в стену поверх его головы.

— По-моему, дело плохо, — доложил он. — У нас одни потери…

Луций положил сливу и яблоко обратно в корзиночку и вопросительно поднял глаза.

Реллик понял, что не время сейчас изображать слугу при императоре, устало уселся на диванчик и опустил руки:

— Долго так продолжаться не может. Ты обещал врача — врач не пришёл. «Сайленты» выходят из строя. Ты обещал инженеров — инженеров нет. Лаборатории закрыты. Мы держимся на накопленном капитаном материале. Край мог функционировать только при полном комплекте персонала. Одними пилотами дела не сделать. Кое-кто уже не верит, что станет лучше. Кое-кто не доживет до того времени, когда станет лучше.

Луций слушал внимательно и все катал между пальцев зелёную сливу, но при этих словах осторожно отложил её и спросил:

— Кто?

— Как бы не все, — с неожиданной прямотой ответил Реллик. — Мы быстро изнашиваемся. У Лондона с сердцем хуже всего, если он будет работать в «сайленте», то очень скоро умрет.

Луций мотнул головой и покривил уголок губ.

— Не умрет. Не разводи панику, Реллик, все поправимо. Пилотам нужно отдохнуть день-другой, платформу мы вернем и восстановим, одна машина — не такая уж серьезная потеря. Что там убилось? «Браст»? Он давно сбоил.

— Это не он сбоил. Это была проблема соединения. Пилот не мог полноценно управлять «Брастом», это не его машина. Потому и умер, что не успел среагировать.

Выпуклые глаза Реллика неприятно блестели.

— Не моё дело впрягаться за всех пилотов сразу. Мое дело — донести до тебя, что мы здесь торчим не из-за идеи о всеобщем благе, Луций. Мы свою часть обещания сдерживаем, приказам подчиняемся, работаем сутками… как оглашенные. Если ты думаешь, что мы от большой любви к тебе этим занимаемся, то ты ошибаешься. Так что давай, поторопись с выполнениями обещанного. Мы сейчас подчиняемся тебе только потому, что ты единственный из всех имеешь связи с внешним миром, и от тебя мы ждем помощи. В первую очередь нам нужен врач.

— Вот-вот будет, — спокойно сказал Луций Комерг и поднял взгляд — тяжёлый, с какой-то мутью на самом дне, скользкий и проникающий. Взгляд, из-за которого Реллик решился говорить, только повернувшись в Луцию спиной, и из-за которого Луцию в глаза обычно не смотрел никто.

— Для тебя же лучше, — тихо сказал Реллик.

— Платформа, — напомнил Луций.

Реллик согласно наклонил голову и вышел. Слышно было, как он орет под окном: «Назад топаем! Наз-а-ад! Что значит — зачем? Ты что, синдромер, что ли? Дурацкие вопросы потому что задаешь…»

В окно повеяло кисло-сладким запахом: «сайленты» снялись один за другим и потопали через фруктовую рощицу на юг, к городу, где осталась валяться сбитая платформа.

Луций высыпал фрукты из корзиночки на стол. Все они были мелкими, твердыми и никак не хотели созревать, а если и созревали, то высыхали прежде, чем их успевали съесть.

«Вот ещё незадача, — подумал Луций, глядя на сморщенное яблоко. — Вам-то что не так?..»

По старой привычке он потянул было руку за голову, чтобы убедиться, что Аврелий там и с ним все в порядке, но одернул себя и опустил руки на стол. Солнечный луч, подкравшись сзади, удобно улегся на его волосах.

Жара-жара… и неудобный разговор с Релликом. Кого угодно бы в оппозиционеры, но только не его. Реллик — тупой и жестокий бульдог, в глотку вцепится без промаха и живым не выпустит.

А ведь какой милашка был на Небе, хоть крылья лепи, да нимб над ним воздевай…

Эх, Белка-Белка, пропала впустую твоя наука чертового добра, мира и красоты. Пожевали и выплюнули. Проблема в неправильном подходе. Чтобы проповедовать чертово добро и красоту, нужно сперва расчистить под него площадку, иначе не успеешь о прекрасном вякнуть, как будешь затоптан ногами.

Луций вынул маленький скомканный платочек и вытер им лицо.

Красный с синим плед, лежащий на кушетке у стены, зашевелился, и из-под него показалась изуродованная мордочка маленького кота. Он выпростал из-под пледа лапу и бессильно свесил её.

Открытый глаз с вертикальным узким зрачком следил за Луцием с тихим сожалением.

— Ну их всех к черту, — сказал ему Луций. — Выгнать и дело с концом. Нам останется целый Край… с океаном.

Кот равнодушно зевнул и проследил, как Луций поднимается и идёт к окну.

Луций прижался лбом к прохладному стеклу и несколько минут наблюдал за оставшимися на площадке пилотами. Доносилось только: «Край-Краем, но не дохнуть же из-за этого…» — «А себя-то бережет, в машину даже не суется…»

Луций не сразу понял, о ком они говорят, а поняв, покусал губы.

Здоровье бережете, значит. С течением времени оказалось, что соединения с «сайлентами» не проходят для пилотов бесследно. В первую очередь страдало сердце. Неутомимая мышца не выдерживала мощности огромной машины, и порой пилоты, выбравшись из «сайлента», падали сразу же и пытались отдышаться, а на лицах их был написан предсмертный страх.

Они имели право торопить Луция — потому что изнашивались намного быстрее, чем строился новый мир.

Проблем добавляло то, что, несмотря на все труды, Край не особо-то и расцветал. По-настоящему хорошо прижились только вьюны, бурьяны и сорняки. Именно они составляли весь зеленый яркий массив, и в их дебрях гасли и глохли сливы, тыквы, яблони и кардамон.

Бороться с этим было сложно. Луций поначалу рассчитывал на новые участки земли, считая изначальные земли Края непригодными, но на прошедших тщательную санацию землях дело пошло ещё хуже.

Вода быстро окислялась, наружу выходили какие-то трубы и поднимались бетонные подвалы с забитыми плесенью внутренностями. «Сайленты» добросовестно вычищали все, рыхлили и насыщали почву, но то, что на ней вырастало, было съедобным лишь условно.

Чего-то не хватало, какой-то особенной приправы, с помощью которой жизнь взращивает буйные заросли, и ни в одной из лабораторий не удалось найти её рецепт.

Либо чего-то не хватает, либо что-то мешает… что именно — можно понять только со временем, которого катастрофически не хватает.

Так что никакого износа для Луция Комерга. Ему нужно время.

— М-можно?

Распахнув белые ажурные двери, искусно отделанные ракушечником, в полосе солнечного света, словно ангел, обрамленный огненным сиянием, к Луцию прошел Лондон, пилот, который, по мнению Реллика, первым отправится в могилу.

В руках он держал свою мягкую шапочку.

— Чего? — Луцию было неприятно его видеть. Живое подтверждение тому, что все здесь вымирает.

— Посмотри, — сказал пилот и протянул шапку. — Только что нашёл.

В шапке лежали мышата. Новорожденные мышата, розовые и прозрачные, со слепым пятнышком невидящего глазика и подвернутым крошечным хвостом. Они слегка подергивались. Двое лежали рыльцами друг к дружке и держались за лапки, будто поклявшись существовать в этом жестоком мире вместе и только вместе.

Ещё двое, раскинувшись на спине, напряженно тянули вверх тупые мордочки.

Луций подсчитал: раз, два… три головы.

— Они срослись в гнезде, — сухо сказал он.

Лондон непонимающе посмотрел в шапку, потом осторожно положил её на стол рядом с корзинкой слив и вышел, хлопнув дверью.

— Срослись! — донесся его голос со двора. — Родилась сначала мышь, потом две головы… и что им оставалось делать? Конечно, прирасти к мыши!

И он засмеялся.

Луций не выдержал, рванул на себя сухую легкую раму и выкрикнул:

— Лондон — в «сайлента»! Быстро! Подобрать «Браста»!

Мыши лежали в шапке крошечной розовой горкой. Луций потрогал их пальцем, и впервые пришла отчетливая мысль: это конец.

Механизм ломается не тогда, когда застывает навеки, а тогда, когда в него попадает крошечный камешек и начинает неуклонно продвигаться к самому важному, центральному узлу.

Луций последовательно вытряхнул в окно сначала фрукты из корзинки, потом мышей из шапки, и с грохотом захлопнул рамы.

Дверь приоткрылась и снова, как чудовищное дежавю или дурной сон, выдвинулось лицо Реллика с блеклыми безразличными глазами. На этот раз Реллик чему-то улыбался, губы разошлись и слегка вывернулись, обнажив бело-розовые десны.

— Доктор, — сказал он и вошел, таща за собой маленького грязного оборванца в алом запыленном плаще. — Это же доктор? Болтался на границе с куполом. Воняет.

— Письмо дай, — сухо сказал Луций и протянул руку.

Доктор тут же разжал ладонь и показал серый бумажный комок.

— Ладно, будем считать, что это оно.

— Так это точно доктор? — от нетерпения Реллик приплясывал, как обрадованный пес перед куском ветчины.

— Конечно, — огрызнулся Луций и снова неосознанно попытался нащупать что-то за спиной — тёплую ладошку Аврелия, за которую с детства привык браться, если начинал нервничать. — Это доктор Сантана, — устало повторил он, — я его знаю лично, и ошибки быть не может. Сейчас отмоем доктора, накормим, и будет вас лечить.

— Это очень хорошо, — закивал Реллик, — очень хорошо. Действительно доктор Сантана? Как я рад, слов нет передать, как я рад.

Он даже изобразил подобие уважительного поклона, но не перед Луцием, а перед маленьким доктором.

— Платформа…

— Да, — опомнился Реллик, — вытащим, дела-то на пару часов.

И выскочил в коридор, на этот раз аккуратно прикрыв за собой дверь.

Несколько минут молчал Луций и молчал «доктор». «Доктор» зачем-то стягивал с себя лакированный плащ, а Луций бездумно гладил серого спящего кота.

Плащ чудовищно скрипел и бросался полыхающими бликами. Упал на пол сначала желтоватый, в синий горох, шейный платочек, потом какая-то вязаная серая тряпка. «Доктор» почти выбрался из плаща и шарил теперь по его лоснящейся изнанке цвета тусклой лососины. Подкладка лопнула с громким треском, плащ наконец-то упал на пол и принялся медленно оседать, словно живой.

Луций щелкнул кота по носу и поднялся навстречу направленному на него маленькому револьверу — красивой поделке с нежной инкрустацией на белой рукояти.

Марк, увидев такую вещь, принялся бы фантазировать на тему безвозвратно ушедшего прежнего мира: о дамах в шляпах с перьями, о надушенных посланиях, о вуальках и дамском смертоносном оружии, которое подавалось владелице в ящичке красного дерева и приставлялось к виску с необычайной грацией.

— Ань, ну как тебя можно не узнать? — задумчиво спросил он.

— Реллик не узнал, — хриплым шепотом ответила она. — Никто не узнал.

— Они не узнали, потому что очень хотели забыть. Мне забывать незачем, я тебе ничего плохого не сделал.

— Да, — тихо сказала Ани. — Ты ничего не сделал. Ты стоял и смотрел.

— Принцип жизни, — улыбнулся Луций, — не мог же я кого-нибудь из-за тебя ударить или… скажем, постараться убить?.. Нельзя причинять живому боль. Это нехорошо. Капитан Белка говорил, что…

— Ты Марка специально туда привел? — перебила его Ани. — Хотел, чтобы он сдвинулся?

— Я не хотел, чтобы он сдвинулся, — уточнил Луций. — Я хотел, чтобы он избавился от комплекса кролика. Я не допустил, чтобы он хоть кого-то прикончил, хотя в «сайлента» он лез явно не для того, чтобы посадить пару клумб.

Он наклонил голову, всмотрелся в лицо Ани. Она была права — узнать её было сложно. Перебитый нос размещался криво, ассиметричные ноздри вывернулись. Одна скула съехала вниз, вторая торчала остро. Глаз под грязным лоскутом Луций рассматривать не стал, по мясистым багровым наростам у неглубокой глазницы просто скользнул взглядом. Маленький подбородок торчал кочкой, и только губы отдаленно напоминали женские, но были обветрены и изломаны вертикальными трещинами.

— Мне, наверное, даже жаль, — медленно сказал Луций, глядя на револьвер в маленькой грязной руке. — Мне жаль, что пришлось учить его именно на твоих… проблемах, но ты сама понимаешь, как неудобно считаться с принципами капитана Белки. Понимаешь ведь?

Она стояла неподвижно, изуродованное лицо исказила странная гримаса.

— Стреляй, — сказал Луций, отступил на шаг и раскинул руки. — В шею, чтобы я умер от потери крови, потому что иначе все будет впустую. Или в голову.

Револьвер качнулся, выбирая целью его голову. За спиной Комерга, цепляя когтями плед, с удовольствием потянулся выспавшийся кот.

— Давай уже, Ани, — поторопил Луций, внимательно глядя на неё. — Сколько можно вот так стоять.

Кот с легким стуком спрыгнул на пол и заинтересованно уставился в окно.

— Хороший револьвер, — с сожалением сказала Ани и положила оружие на стол. — Очень красивый и такой удобный… я мечтала-мечтала…

— Мечтала-мечтала… — очень тихо, с хриплой мягкостью, повторил Луций ей на ухо.

Холодные пальцы вцепились в её плечо, нехитрый захват заставил согнуться от боли. С очень спокойным

лицом Ани припадала к полу, запрокинув голову и закрыв изуродованный глаз.

Она привалилась на паркет и выдохнула с всхлипом: ниже её ребер уперлась ребристая подошва тяжелого ботинка.

— Короб сняла?

Ани изо всех сил вцепилась в плотную повязку из грязных бинтов, стягивающих её грудь и торс. Она долго бессильно собиралась в комок вокруг руки Луция, сдирающей эти бинты и разрывающей многочисленные узлы.

В боку словно кто-то прогрызал дыру. Воздух проникал в глотку и не знал, куда деваться дальше.

— Оставили одно легкое? А сердце теперь где? — голос Луция снова над самым ухом или даже внутри головы. Тот, кто прогрызал дыру в боку, стал вдруг пролезать в неё целиком. — Кто тебя оперировал? Я бы сказал — Сантана, но не могу поверить, что вы с ним пересеклись. Даже я не смог его найти.

Он переступил её, упершись ботинком прямо в маленькую грудь, всю в белых полосах от бинтов, и присел на диванчик, устало потирая виски.

— Анька, зачем ты сняла короб?

Он называл её Анькой и раньше. Никто так не называл, только он, и ей нравилось — что-то задорное и бодрое было в этом имени, а в том, что только для Луция она была Анькой и ни для кого больше — первая тёплая любовная тайна.

— Чтобы… чтобы меня никто не узнал… — Она с трудом села, подтянула свои бинты, уткнулась лицом в колени и разрыдалась.

— Да… — задумчиво ответил Луций, — знаешь, тут столько проблем… Эти мыши… черт возьми, почему народились такие мыши?

Ани молча плакала. Полоса летнего света улеглась поперек неё, беспощадно выставив напоказ: рыхлые красно-синие шрамы на выгнутой беленькой спине, шрамы такого вида, словно кто-то спутал её с банкой шпротов и вскрыл точно по периметру, далеко обходя позвоночник — искривленный, с выпуклым и нелепым позвонком. Солнце высветило и другое: сальность давно немытых волос, серые пятна на плечах и шее и наливающиеся красотой швы от бинтов, которыми жестко была утянута очень маленькая грудь.

Луций накрыл лицо ладонями, сморщился, выставил плечи и сказал глухо, глядя в серенький туман, спрятанный в ладонях:

— Обижаешься? Зря. Я… просто не выживать хочу, а жить, и вот… так выходит. Накинь плед, что ли, отведу тебя в ванную.

Она не ответила. Тяжело дышала, неуклюже пытаясь отереть рот — прозрачная нитка слюны потянулась от уголка губы к полированному паркету.

— Ещё леденцы есть, — добавил Луций. — Хочешь?

Потом он сидел на бортике ванны и бесконечно намыливал одну и ту же мочалку. Ани лежала в воде, закрыв глаза и крепко держась руками за её края. Намокшие чёрные волосы распластались по поверхности. Вода быстро темнела, Луций оборачивался и нажимал кнопку, регулирующую подмену, а потом снова принимался за мочалку.

Изредка он поднимал глаза, потому что непонятно и по-новому выглядели её ключицы — очень хрупкими, и хотелось потрогать и убедиться, что там обычная твердая кость, ничего необычного, как у всех…

— Марка видела. Он совсем не изменился. Сбежал от меня по дороге сюда. Командор до сих пор спасает его жопу.

— Ещё бы, — хмыкнул Луций, — перед Марком любая техника на задних лапах…

— Марк хороший, — твердо сказала Ани и неловким движением отлепила от щеки приставшую мокрую прядь. — Я мечтала: вот сначала убью тебя… потом отравлю всех остальных — угощу особым лекарством, ха… И мы с Марком будем здесь жить долго-долго… загоним «сайлентов» под землю и никогда о них больше не вспомним. Сантана сказал — жить мне ещё лет десять, и я все хорошо придумала, все распланировала.

— Где ты нашла Сантану?

Ани помотала головой и улыбнулась. Трещинки на губах разошлись и заалели.

— Он крутился там, где деньги, а я пришла туда потому, что там обещали, что расправятся с тобой и вернут Край людям.

— Вот как. — Луций опустил мочалку в воду, тщательно прополоскал и принялся намыливать заново. — Вернут людям, значит. А ничего, что Край никогда им не принадлежал?

— Комерг, — сказала Ани. — Пойми ты: мы здесь не хозяева, а работники. Это место действительно не нам принадлежит.

— Ерунда, — отозвался Луций. — Ты помнишь, что сказал капитан Белка? Он говорил: не покидайте Края, созданного мной для вас.

— А ещё он говорил: создавайте мир в молчании, — фыркнула Ани и вынула мочалку из его рук. — Это значило, что он запрещал нам разговаривать? Белка просто не мог выучить наш язык и не понимал, что говорил. Конечно, он старался говорить правильные вещи, но его нельзя понимать буквально. Что Белке хорошо, то нам абсурд…

— Фразу «создан для вас» нельзя понимать никак иначе, кроме как «создан для вас», — Луций потянул из её рук мочалку, ему было неуютно сидеть рядом с ней просто так, ничем не занимаясь. — Мы другая цивилизация. Люди регрессировали и вымирают, их земля отдана нам, мы и будем…

— Глупости… — сонно пробормотала Ани, — мы последние дети. Нового поколения нет, к чему все это?

— Так что — Сантана? — нетерпеливо спросил Луций.

— Он сделал мне операцию из любопытства, — вяло отозвалась Ани, — интересовался устройством короба. Говорил, что разобрался, что к чему, и пообещал Альянсу, что возьмёт на себя пилотирование «сайлента», мол, только достаньте мне его… Настоящие пилоты отказывались, и Марк тоже не хотел передавать «сайлента» в чужие руки, хотя ему наврали, что желающих очередь выстроилась. Неправда это. Во-первых, снаружи в живых осталось не так уж много пилотов, во-вторых, почти все они непригодны к пилотированию, да и просто не хотят… Знаешь, как это: создать вокруг дела ажиотаж, заставить поверить, что вывод «сайлента» за пределы Края и сопредельных территорий — обычное дело. Марк не поверил, но потащился следом за Сантаной.

Она открыла один глаз:

— Что случилось с «Тройней»?

— Неудачный эксперимент, — нехотя отозвался Луций. — Мы сильно изнашиваемся в кабинах, я пытался найти себе замену. Набрал снаружи толковых ребят из синдромеров, все им разъяснил, кое-что в кабинах переделал… и «сайленты» вскрыли их, как консервные банки. Под корпусом оказались груды кишок и дерьма. Еле отмыл. Я на этот эксперимент год угрохал… все приходилось делать тайно, иначе эти придурки бы взвыли, что нехорошо и неправильно…

— А «Тройня»?

— «Тройня» единственный, кто не угробил пилота сразу. Но легче от этого не стало — он двинул куда-то, остановить не удалось, а синдромеры подхватили его где-то и спрятали.

— Они хорошие ребята, — проговорила Ани. — У меня вода остыла.

Луций повернулся и нажал кнопку. Кран задрожал. За стеной натужно взвыло.

— Трубам конец, — мрачно сказал Луций, — все разваливается…

— К черту тогда воду.

Ани поднялась, старательно подобрала волосы, пытаясь закрутить их в узелок, но не вышло: слишком короткие, они распадались снова.

— Не трогай ты их, выдерешь все, — мрачно сказал Луций. — И так полные руки волос.

Она посмотрела, нагнулась и долго полоскала розовые сморщенные ладони. Луций потрогал бугристый шрам на её спине, холмик лопатки, уродливый выпуклый позвонок.

— Полотенце, — сказала она и потянулась мимо него. Мелькнула темная подмышка в белой неглубокой впадинке и покрытая крупными мурашками почти плоская грудь.

— Голодная?

— Комерг, — хмуро улыбаясь, выговорила она, вытирая мокрое лицо. — Ты почему вокруг меня вдруг заплясал?

— Ты придерживаешься принципа жизни, — ответил Луций. — Поэтому я тебе доверяю.

Под окном не было слышно никаких голосов. Только тихо шумела листва и вечернее солнце тихо кралось меж деревьями. Бархатистые тени лежали непрочно, срывались с места по первому приказу ветра. Ани присела на подоконник, опустила жалюзи и наблюдала за ними через небольшую щелочку. Рядом с ней сидел серый кот.

Луций поставил рядом большую чашку с зеленым чаем, и она поблагодарила кивком.

— Разве плохо? — тихо спросила она. — Разве плохо просто так сидеть и смотреть на деревья?

— Я их каждый день вижу.

— Здесь могли бы расти дети…

— Да, сейчас ты вряд ли детей заведешь, — согласился Луций.

Она прижалась губами к краю чашки, повернула изуродованную голову.

— Знаешь что, Комерг… ты тоже неудачник. Ты воспитан по принципу жизни и от насилия тебя тошнит. Другое дело, что ты готов с этим жить и даже радуешься, что преодолел себя. Но ты не убийца и не жестокий. Ты плакал, когда вас с Аврелием разделили — я видела. Мы же росли вместе, это не спрятать. Просто капитан недолюбливал тебя, он рад был бы тебя вовсе не замечать, но как не замечать, если Луций одному брату руку сломал, на второго замахнулся? Как проигнорировать, если Луций житья никому не дает? Приходится возиться, приходится разъяснять, приходится постоянно контролировать… Тебе было противно, но куда деваться? Все мы получили право на рай и короб за спину, а ты все ломался, орал и бесился, тянул время… На что-то надеялся? Надеялся, что капитан выделит тебя из остальных? Мы все равны для него, помнишь?

— Он что-то другое имел в виду.

Она мотнула головой.

— Нет, он говорил верно. Мы все равны для него: и ты с глубоко вбитым принципом жизни, и Реллик, которого до десяти лет воспитывали на Небе-2, — по совершенно другой программе.

— Значит, это он тебя?..

Ани аккуратно поставила опустевшую чашку и погладила кота.

— На Небе-2 капитан растил медиков. Реллик воспитывался вместе с Сантаной. Он знает его в лицо. Думаю, он не станет молчать и расскажет всем, как нагло ты их обманываешь. Обещал медика, привел черт знает кого… а для них это жизненно важно. Среди наших ребят есть тот, кто меня чуть не убил, и думаю, он рад будет и тебя прикончить за все, что ты с ним сделал.

— Какого же ты тогда черта приперлась сюда, если знала, что Реллика красным плащом не обманешь?

— Откуда я знала, что он здесь? — возразила Ани. — Да, это риск, но я всё-таки надеялась, что он давным-давно убрался из Края и издох — он же громче всех орал, что имеет право уйти. За тобой идут, кстати…

Кот мягко спрыгнул с подоконника. Ани потянула шнурок, жалюзи с тихим шелестом поднялись вверх, впуская голоса и вечерний мягкий свет.

По лестнице поднимались. Луций сдернул Ани с подоконника, выставил её перед собой и прижал к её виску маленький револьвер с рукояткой из слоновой кости. Он прижался щекой к её щеке, хоть и пришлось наклониться.

— Вы один раз её уже убивали, — быстро сказал он, увидев в дверях Лондона с вопросительно поднятыми бровями и Тенси, мрачного, как старый ворон. — Хотите убить её ещё раз?

Лондон и Тенси переглянулись.

— Ты всё-таки псих, Комерг.

— Выходи и беги. Форы у тебя немного. Скажем, что ты заперся в подвале, но эта байка никого долго не удержит.

— С чего это? — мрачно спросил Луций.

Тенси пожал плечами.

— История повторяется. В прошлый раз за такое кто-то чуть не убил её, — он кивнул на Ани, — легче нам от твоей смерти не будет, поэтому лучше беги.

— Это не шутка, — добавил Лондон. — Давай быстрее…

Под рукой Луция шевельнулась Ани. Луций прихватил её шею покрепче, боком, вдоль стены, проскользнул мимо Лондона и Тенси. Тенси отвел глаза, Лондон закашлялся, отваливаясь назад, в темноту коридора. Мелькнула его окровавленная ладонь.

— Совсем плохо, Лондон? — шепнул Луций, обходя его и подталкивая вперёд Ани. — Мой совет — поищи хорошего врача…

Ответа он дожидаться не стал, кинулся вниз по лестнице, на выходе ворвался в густое плетение кустарника и затих. Под его рукой дрожало теплое маленькое тельце. Ладонью он почти закрыл лицо Ани, и её дыхание мерзко нагревало пальцы.

Красноватый блик вспыхнул и угас — солнце садилось. Захрустел песок, высыпался белый свет фонарика — тусклый, небрежный.

— В подвал, в подвал идите… — раздался голос Тенси из раскрытого окна. — Там разберемся.

— Куда дальше пойдешь?..

— Кто его знает, лля… в «сайлента» не полезу точно.

— Врачи и у синдромеров есть, говорят. Прийти и сказать: ребята, извините, я вам ничего плохого не хотел…

— И они тебе врача, да?

— Идиот…

Шаги на лестнице затихли, дверь скрипнула и притворилась.

Остался только ровный розоватый прямоугольник света, выпавший во двор. Луций убрал ладонь.

— Медленно и тихо, — еле слышно сказал он.

— Куда? — одними губами выговорила она.

— Ко-ман-дор… — так же ответил Луций.

Командор принял их, как радушный хозяин гостей на Рождество. Он снял их с того самого места, где Ани выпустила меня из машины, и разразился долгой утомительной речью, из которой Луций не запомнил ни слова.

Он был уставшим и немного обалделым от случившегося. Как какой-то король во время революции, сказал он мне. Интриги, попытка убить сюзерена, верные слуги, прибывшие с тайного собрания для того, чтобы спасти ему жизнь…

— Тебя просто пожалели, — сказал я.

Мы сидели высоко над пустыней, на мраморной глыбе цвета мороженого мяса. Луций еле на неё вполз. После триумфального разгрома уходящих синдромеров его трясло и тошнило часа три. Жалкая попытка организма избавиться от гнили и грязи — стоит только влипнуть во что-то такое, как сразу накатывает тошнота.

Меня тоже мутило, но не так сильно, и то скорее от голода. В сумке Луция оказались замечательно упакованные бутерброды из запасов Командора, но я их пока не трогал — не начинать же жрать, пока брат ещё не оклемался.

— Они перестраховались, вот и все. Ваши с Ани истории чем-то похожи, но мне до сих пор не верится, что убийца остался в Краю. Думаю, после того случая он сбежал, так что ты мог бы и не торопиться, чемодан бы собрал, например… что в этой фляжке?

Луций с трудом поднял голову и посмотрел в сумку:

— Ром. Командор тебе передал.

— Прям как родная мать, — буркнул я, вынул флягу и открутил крышечку: так и есть, чёрный ром, отличный чёрный ром… — Будешь?

— Давай.

Высыпали звезды, тусклые, словно прорехи в пыльном черном полотне. Дышалось легко — дневная пыль улеглась, пустыня превратилась в черное мерцающее море с мягкими набегающими на нашу скалу волнами. Синие валуны-шалашик остались очень далеко позади, но мне все казалось, что я вижу их, и ещё хуже — что я чувствую запах крови и отвратительного жаркого.

— За нас, — сказал Луций и протянул руку с наполненной крышечкой.

— За нас, — согласился я и ударил крышечку в бок горлышком своей фляги.

— Ты почему никогда ни на кого не злишься?

— Я злюсь. На себя.

— Есть хороший рецепт — делай все правильно и никогда не будешь собой недоволен.

Я глянул на него — лежит рядом на пузе, упершись локтями в камень, и грызет стальную крышечку. Глаза задумчивые и спокойные.

Он в себе уверен. Ему всегда хорошо. Если что-то идёт не так, значит, мир сошел с ума, один он, Луций Комерг, мыслит правильно, но ничего не может поделать.

И только я один не прихожу в ярость от этой его черты характера.

— Лучше бы мы тогда вместе ушли, — сказал я. — Видно же было, что все разваливается. Я два года один бродил, а могли бы вместе. Хочешь, расскажу, что видел?

Луций наклонился, глянул на неподвижно стоящего внизу Ворона и снова протянул крышечку.

— Не мог я тогда уйти, — сдавленно отозвался он. — Сам знаешь, капитан меня еле-еле терпел… и когда это завертелось, я подумал: нужно брать все в свои руки, выполнять приказ, сделать даже больше, чем было приказано, и когда капитан вернется, он увидит, что все это сделано благодаря мне. Мне! Представляешь, как он бы удивился?

— Он не вернется.

— Командор тоже так говорит.

— И приказа никакого не было.

— Смотря с какой стороны…

— И ему было бы плевать, сделал ты что-то по его задумке или нет. Он же не мы, он по-другому чувствовал.

— Выпьем, — сказал Луций.

— Ага.

— За «Тройню».

Я понял, что он хотел сказать, и молча выпил за Аврелия, не желая ничего расспрашивать и напоминать.

Наверное, ради этого я сюда и поперся — не ради Командора и капитана, а для того, чтобы утомленно посидеть на нагретом за день камне, пить ром и в полной тишине поговорить с полным тишины человеком.

— На кой черт ты дразнил Лондона? Он же мог психануть и тебя задержать.

— Не знаю, — отозвался Луций, подтягивая к себе сумку. — Меня всегда так и подмывает посмотреть на реакцию. Интересные вещи получаются — как тогда, со стеной. У нас пошёл перерасход энергии, пара кристаллов вовсе треснула, и запахло тихой сдавленной паникой. Инженеры молчали, но все это выползало наружу, как ядовитое облако.

— Обычный сбой, на Небе такое тоже было пару раз.

— Не было такого на Небе, лля. Там все было под контролем капитана, а он паниковать не умел.

— Ладно, к чему ты это?

Луций вынул из сумки бутерброд в прозрачной плотной упаковке, надорвал её зубами. От запаха мягкого хлеба и аромата настоящей копченой ветчины у меня аж челюсти свело.

— К тому, — сказал Луций, старательно прожевывая кусок, — что я тогда сказал — энергоблоки взорвутся. Не помню кому, не помню зачем. Мне никто не поверил, но все эти байки про жажду свободы и необходимость присоединиться к каким-то войскам, которые травили те, кто рвался из Края прочь, — это было лишь паническое «выпустите меня отсюда, я боюсь умереть!». Они не верили, они просто предполагали, что такое возможно, они просто допускали возможность, что сбой в энергоблоках опасен, но… как видишь, действовали вполне решительно.

Мне расхотелось есть.

— Это ты сказал, что Ани виновата в аварии?

Луций некоторое время молчал — доедал бутерброд, потом долго сворачивал пластиковую прозрачную упаковку.

— Я.

— Просто так её обвинил?

— Да.

— Зачем?

— Хотел посмотреть, кто из наших на что способен, — спокойно отозвался Луций. — Но потом я пришёл к стене, вколол ей стимуляторов и вывел за пределы Края — можно сказать, жизнь ей спас, так что не так уж я и виноват. Проблема только в том, что я так и не разобрался, кто её так наказал. И она сама не помнит. Сидит сейчас у Командора и ревет, мстительница недоделанная… Возьми… поешь. Командор ждет и тебя тоже. Он сказал, что в людской природе есть такая черта — когда один брат берется за оружие, второй становится с ним плечом к плечу.

— Командор красиво выражается.

— Он разбирается в людях, а мне нужна твоя помощь. Знаешь, что я хочу сделать?

— Знаю.

Луций кивнул. Его тёмные глаза горели, губы слегка улыбались. Он был немного пьян и уже весел, уже захвачен новой идеей.

— Ты меня понимаешь, — удовлетворенно сказал он, потянулся и обнял меня, — мы сделаем это, а когда капитан Белка вернется, он увидит, чего стоил Луций Комерг, лля, и стоило ли так хреново с ним обращаться…

Он обнимал меня вполне искренне. Радостно и крепко обнимал. Он верил, что я разделяю все его мысли, что я с ним, как и прежде.

— Они увидят, убийца я или нет, — шепнул он мне на ухо, — они поймут, что лучшие убийцы получаются из тех, кто хорошо знаком с принципом жизни, а не из медиков-неудачников с Неба-2…

Он повернул голову, и мы встретились глазами: ускользающая темная муть на дне его зрачков.

Наверное, он был сумасшедшим.

Глава 9

Некоторым вещам не должно быть объяснения. Три года я бродил по городам и городишкам и задавал вопросы, и мне задавали вопросы, но я не смог ответить ни на один.

Людям очень хочется внести ясность, узнать детали, соединить их между собой, чтобы получилась нерушимая, тщательно выверенная логичная конструкция.

Если что-то не сходится или остается неизвестным, они злятся или смеются.

А я убежден, что нам не нужно знать правду в том смысле, в котором её понимает большинство, потому что эта правда — факты, детали, объяснения — в нашем случае никогда не сложатся в прочную убедительную конструкцию.

Если меня спрашивают, откуда взялся на нашей орбите капитан Белка со своими кораблями, я говорю, что не знаю.

На самом деле я знаю то, что он считал нужным сообщить нам: по его словам, он «гулял» рядом и заинтересовался нашей планетой.

Если я сообщу, что он «гулял», меня спросят: как так может быть — прогулки по космосу? Да разве это улица или парковая аллея? Разве два огромных корабля — прогулочное средство передвижения?

Нет, не сходится.

Если меня спрашивают, почему он принялся собирать генетические материалы и создавать резервацию, а заодно и готовить для неё население — неразумных детишек с вбитым в голову «убивать нехорошо», я отвечаю — не знаю.

Я не могу сказать, что капитан Белка настолько криво изъяснялся на нашем языке, что мог донести только самые простые вещи, а выразить свои мысли — никогда.

Меня сразу уличат во лжи: как так? Космический корабль, значит, есть, прогулки по космосу имеются, а чудо-переводчика — нет?

Опять не сходятся концы с концами.

Так будет с любым вопросом о капитане Белке и последних детях, потому что мы понимаем только то, что можем понять, — лекция Огурца о глобальном потеплении понятна и похожа на устойчивую детальную конструкцию. Выслушав её, хочется незамедлительно отдать денег на пожертвования и порадоваться тому, что остался хоть кто-то, кто способен мыслить логично.

Чтобы понять, почему капитан Белка вмешался в жизнь нашей планеты и какую роль для неё он сыграл, нужно перестать быть человеком.

Мы могли быть для него чем угодно: петлями распустившегося полотна, странно активными кусками неразумного мяса, растительностью, личной коллекцией, тарой с редкими химическими соединениями…

Может, он был великим ученым и, с точки зрения его расы, открыл новую тайну космоса, и поразил свою цивилизацию так же, как нас бы поразил человек, научившийся разговаривать с камнями и умудрившийся вникнуть в их неподвижную, но осмысленную культуру.

Может, он был наркоманом и принимал нас внутрь.

Я ничего не могу утверждать, и я ничего не могу объяснить.

Людям казалось, что последние дети знают все, а последним детям казалось, что правду знают только люди.

Они спрашивают нас: что будет дальше? Мы спрашиваем их: что произошло?

Нам кажется, что вектор событий может двигаться только в одном направлении: к возрождению. Все, что не ведет к нему — кажется бессмыслицей, правда?

Но к нему ничего не ведет. Край пал, синдромеры почти вымерли, последний медик превратился в часть обезумевшей машины, Командор ушёл от ответственности, Альянс Освобождения в полном составе пьет ром в норе Уолли и каждый вечер обсуждает новые планы нападения на давно несуществующий рай.

В прошлом году я зимовал в маленьком городке с мирным и дружелюбным населением: в меня ни разу не стреляли и позволили выбрать под заселение любой из пустующих домиков.

Я выбрал домик, заселился и провел зиму в каком-то отупении. Помню, что выходил на поиски деревянных заборчиков и мебели, чтобы спалить все это и согреться, помню, как провалился однажды в полную снега яму и тонул в ней, словно в зыбучем песке, и даже успел приготовиться к смерти, но выбрался. Как-то выбрался.

Помню, что было холодно, что спал много, что пил постоянно.

Я теперь вообще очень много пью. Мне так легче, правда. Гораздо проще испытать муки совести оттого, что вчера на спор целовался с небритым инвалидом и падал, падал, бесконечно неуправляемо падал на крыльце, дороге, у стойки, чем испытывать муки совести за то, что не остановил брата и не прикончил Сантану.

Я нашёл множество объяснений, почему не сделал ни того, ни другого.

Луция было не остановить — он одержим и ненормален, а Сантана живет до сих пор и, может, не так уж сильно мучается, как мне представлялось.

Если много пить и много спать — о них и вовсе забывается.

Снился один и тот же сон: туманный берег, река широкой дугой уходит за горизонт. Вода чёрная, холодная. В такой воде не видно отражения, не зародится волна. На дне топляки и что-то, чему давно нет названия. Через реку перекинут мост: древний мост, на скользких сваях. Начало его давно ушло под воду, и брести приходится по колено в черном холоде, надеясь не соскользнуть. Плавать — все мы умеем плавать, но некоторые — только гипотетически, только надеясь, что смогут удержаться на поверхности, но это самообман. По мосту нужно идти гуськом, держась руками за перила. Старая ветхая конструкция поражает мертвой силой. Мост — словно динозавр с обрубленными конечностями, истекающий посередине реки чёрной стылой кровью. Когда он заканчивается, глубина только начинается. Дальше — как повезёт. На том берегу туманные деревья и обрыв, поросший кустарником. Мне туда нужно, просто необходимо попасть, но я жутко боюсь — все предполагаемые мои умения ничто перед неподвижной гладью. Второй раз я стою на этом мосту. Мне хватает духу взойти на него, пройти до конца и не хватает духу попробовать достигнуть берега. Мало-помалу все спускаются вниз и барахтаются, как мокрые тюлени или крысы. Вскоре они исчезают. Остаюсь только я: держась за перила, в полной тишине. Смотрю на неподвижный поворот реки.

Я просыпался со странным ощущением: мне казалось, что я знаю местность, где протекает эта река и стоит этот мост. Я все ещё в полудреме, мне все ещё тепло, и я вижу маленькую деревню в осенней пестрой долине, домики с аккуратными крылечками, дорогу змеей.

Яблоки созрели и висят неподвижно. Иногда слышны глухие толчки, словно умирающее сердце все ещё пытается встрепенуться — это тяжкая осенняя падалица и подмерзшая земля.

В моем доме пусто, хотя я точно знаю — здесь были и моя мать, и мой отец. У крыльца старый велосипед с рулем, обмотанным проволокой. С тревогой поглядывая на небо, я взбираюсь на него и качу прочь, и по пути ко мне присоединяются другие дети, тоже сосредоточенные и молчаливые.

Мы хотим жить. Очень хотим жить, и потому так отчаянно рвемся к мосту — кажется, попадешь на другой берег — и останешься цел.

Только мост разрушен, и я остаюсь на нём, цепляясь за перила, и смотрю, как исчезают с глади чёрной реки головы моих молчаливых спутников.

Воспоминание настолько яркое, что иногда я начинал ему верить. Окончательно просыпался и размышлял: возможно ли это, возможно ли, что капитан не создал нас, а собрал нас?

Случилось мерзкое: сознание принялось расслаиваться, я верил то одному, то другому, и картины прошлого — то коридоры на Небе-1, то деревенская пыльная дорога — принялись соперничать в яркости.

Очередное туманное утро я встретил с четким осознанием, что я — открытка с изображением. С глянцевой картинкой, с адресом на обратной стороне, адресом, по которому давно никого не найти. После этого я не смог больше спать. Мне было тяжело терять сознание — казалось, что если я сейчас отключусь, то больше не вернусь. Страх потерять над собой контроль — это страх панический. Я боялся спать, боялся этой ненормальной путаницы, и боялся потерять мои мысли, сознание, боль. Как потерять сознание осознанно? Поиск родственного разума. Сигнал в космос. Чем больше я пугаюсь бессознания, тем больше я понимаю, что в реальности я тоже мало к чему прикреплен.

Лондон пришёл очень вовремя. Не помню, как его встретил, помню только тепло, его холодные пальцы и приятный вкус таблетки на языке. Такие таблетки — белые тонкие пластинки со вкусом апельсина, лимона и яблока, спасали нас от всего — от боли, от хандры, от бессонницы, от многих-многих неприятностей, которые случались с детьми, запертыми в космическом корабле под присмотром с трудом говорящего скафандра.

Я уже и забыл, что такие вещи существуют, и забыл, какое облегчение они приносят.

— Выспись, — сказал Лондон и укрыл меня чем-то тяжелым и пахнущим человеческим теплом. Пока я спал, он посыпал снегом пол и все углы моего жилища, а потом старательно вымел снег наружу. Вытряхнул и тщательно выбил на морозе все мои тряпки, не рассчитал сил и закашлялся страшно — наутро я нашёл несколько кровавых прогалин.

Он выгреб из очага весь сор, объедки и стекло, и натаскал чуть влажных, остро пахнущих хвойных веток, и всю ночь просидел за столом, задумчиво глядя на темный глазок-сучок на плохо выструганной доске.

— Как ощущения? — спросил он, когда я принялся возиться на кровати.

— Нечто, — ответил я, кутаясь в яркую синтетическую куртку, — таких днем с огнём не найдешь, теплые удивительно, что-то там есть такое в подкладке, что легкое, как пушинка и греет, как целый стог сена. — Отличная у тебя куртка…

Лондон посмотрел на меня через плечо: скулы острые, губы ниткой, на щеках по алому шелушащемуся пятну.

— Забирай, — меланхолично сказал он. — Тебе пригодится.

— Выпьешь?

Он облизнул сухие губы розовым клочком языка, отрицательно покачал головой.

— Я искал тебя или Сантану. Думал, найду тебя — найду его. Очень жить хотелось.

Где-то под кроватью у меня хранилась коробка с пыльными сухими хлебцами, я вытащил её, сдул с хлебцев пыль и подал к столу. Лондон взял один и принялся жевать, как беззубая собака, — на одну сторону, скривившись.

— Получилось наоборот — нашёл Сантану, нашёл тебя.

У меня всё-таки дико болела голова. Даже чудесные таблетки — и те не помогли. В висках дергало, гудело, зрел в затылке кровавый густой пузырь и катился куда-то ко лбу. Шею словно в клещах держали. Выглядел я, наверное, очень хреново — Лондон разглядывал меня внимательно и с тихим осуждением. Его серые спокойные глаза тонули в багровых полукружьях.

Пока я сливал из всех бутылок в доме остатки спирта, рома и самогона, он деликатно хрустел хлебцем.

— Это ещё ничего, — сказал я, выглотав полстакана тёплой алкогольной мешанины, — я однажды проснулся и думаю: чем бы похмелиться, а похмелиться нечем, и пришло мне в голову, что в моей крови полно спирта, и если разрезать руку и нацедить крови, то вполне можно…

— Интересно, — скучающим голосом ответил Лондон.

— Сам тогда что-нибудь расскажи, раз не нравится.

— Хорошо.

И монотонно, равнодушно, перемежая рассказ треском разгрызаемых хлебцев, Лондон рассказал мне, что рай разнесен в клочья. Невиданный чёрный «сайлент», которым обзавелся Луций, уничтожал все и сразу: маленькие наши белые домики, в которых просыпались вместе с солнцем, бьющим через бамбуковые жалюзи; с трудом выращенные хвойные посадки, которыми занималась Ани; пышные нагромождения пальм, плодовых деревьев, кустарников вместе с мелкими птичками, вьющими крошечные гнезда-мячики.

Он превратил в пыль лаборатории с хранилищами генетических маркеров (не видать нам больше семейства морских львов, подумал я, никаких Уинтерз и Дикки), образцы, записи, программы, таблицы, схемы, инструкции, хранилища химических реактивов.

Вся химия, предназначенная для климатических платформ, уплыла в океан Милли, там теперь, сказал Лондон, смрад и грязь.

Единственное, что он не стал разрушать — это энергетические блоки, красные кристаллы в цельной белоснежной упаковке. Их он унес с собой.

— Это дань Командору, — сказал я. — У Командора были серьезные проблемы с энергией.

До меня наконец дошло, почему Командор так обрадовался Луцию и вручил ему Ворона.

— И о чем он думал…

— Он начинает заново, — пояснил Лондон, — и в чем-то он прав. Все, что было под куполом — заражено неправильностью. Как и мы все. У тебя нет никакой странной тяги?

— Не знаю, — ответил я и посмотрел на стакан.

— А у меня есть, — утомленно сказал Лондон. — Ты ничего мне не сделаешь, если я признаюсь? Я и так скоро умру… Это я пытался убить Ани. Не потому, что Комерг заявил, будто бы она специально разрушала наши кристаллы, а потому что это было веской причиной, чтобы освободиться. Я всю жизнь ощущал себя будто в мягкой клетке. Знал, что нельзя, нельзя убивать, нельзя проявлять себя, мучился… но всегда хотел. И когда нашелся повод, я оправдался им и выплеснул все, что накопилось. Я надеялся, что она умрет, но был неопытен, не смог довести дело до конца, хотя сумел все скрыть, и повезло мне, что Ани не запомнила, кто это сделал.

Потом я много раз выходил за купол и находил людей, которых тоже убивал. Синдромеры… они даже казнили там кого-то за мои дела. Это очень стыдно — так жить, Марк, очень больно, потому я чаще других запирался в «сайленте» и много думал.

Я подумал — капитан нас обманывал. Он врал, что его раса вся такая добренькая, иначе как бы он мог так над нами издеваться?

— Это какой-то сбой, — сказал я, не зная, что ещё сказать.

— Да? — заинтересовался Лондон, поднимая на меня глаза. — А мне кажется — норма. Увядшие цветы красивее живых, а битое стекло красивее цельного.

Он немного помолчал, раскрошил сухарик пальцами и смахнул пыль на пол.

— Мне снятся сны — я убиваю, и я счастлив, меня не мучает совесть. Я так испугался, что прикончу Комерга, что собственноручно выпустил его из Края, больно было за Ани и за него было бы очень больно, потому что мы вместе росли.

Не знаю, чего он от меня ждал в ответ на эту исповедь.

— Кажется, я знаю, в чем дело, — медленно сказал он, опуская глаза, — надеюсь, что я прав. До вмешательства капитана все шло правильно — все тихонько заканчивалось и должно было закончиться, потому что в человеческой природе эта моя тяга заложена. Не факт, что в точно таком виде, но это позволено было, закономерно было, необходимо было… зачем он вмешался?

— Стоп, — ответил я, — нет такого, что было бы непреодолимо. На то мы и разумный вид, чтобы пользоваться правом выбора, а не потакать своим слабостям. Капитан просто задавал вектор в ту сторону, которая ему казалась нужной. И не он виноват, что такие, как ты и Луций, все испортили. Если предположить, что планету угрохали войнами, то логично, что он пытался вырастить новое поколение людей, которые бы к военному делу не тяготели.

Лондон тихонько хмыкнул. Он теперь рисовал на столе затейливые невидимые узоры.

— Давай ты его сам спросишь, что он такого хотел и на какую логику опирался. Я за этим сюда и пришёл.

И он сказал такое, что не сразу уложилось у меня в голове. В «Тройню» был вшит квереон капитана Белки, и его незадолго до смерти сумел обнаружить Сантана.

Поначалу Лондон искал Сантану, чтобы вылечиться. Он надеялся на чудо и сам не собирался становиться увядшим цветком и битым стеклом. Парадокс, но его тяготение к смерти распространялось только на других. Мысль о самоубийстве казалась ему отвратительной. Он переживал за своё тело — как оно будет валяться, в каком виде, что с ним после сделают. Этот эгоизм он считал закономерным и формулировал коротко: кто угодно, только не я.

Иногда в нём, впрочем, пробуждалась совесть, и тогда Лондон раздаривал людям таблетки из тех, что удалось вынести из Края. Луций не стал трогать никого из пилотов, он позволил им взять необходимые вещи и уйти.

Лондон говорит, что вел он себя словно божество, спустившееся с небес: рушил и одаривал одновременно, и был собой очень доволен.

— Этому парню не хватало любви. — Он сказал то, что мы все и так знали — не было никого, так зависимого от внимания и тепла, как мой брат. — Теперь о нём есть кому позаботиться. Командор носит его на руках… образно если.

В своих скитаниях полумертвый Лондон всё-таки умудрился поймать ниточку, ведущую к Сантане. Он узнал, что есть где-то селение, которое находится под охраной и контролем механического бога. Говорили, бог этот жесток к чужакам, хватает их руками и выдавливает им кишки наружу. Говорили, что благодаря ему в селении есть вода. Много чего говорили, но Лондон вычленил главное и решил, что таким богом может быть только «сайлент». Он помнил о побеге «Тройни», прижал в подворотне какого-то безобидного толстячка из тех, кто причислял себя к Альянсу Освобождения, и добился от него истории о крахе всех надежд Альянса — о неразрывном симбиозе Сантаны и украденного им по заказу «сайлента». Толстячок рассказал, что Сантана всё-таки добрался до Альянса, раскрыл кабину и выдвинулся наружу, голый, в язвах и с продырявленным черепом, в который «сайлент» вогнал одно из своих сиреневых щупалец.

Выглядело это так жутко, что половина деятелей, заказавших у Сантаны «сайлента», попадала в обморок, а более стойкая половина блевала себе под ноги.

Поговорить с Сантаной не удалось. Он не отвечал и не подавал признаков понимания, но чего-то напряженно ждал.

Догадался только мистер Ббург, мой старый знакомец. Он поспешил собрать в потрепанный рыжий чемодан все деньги Альянса — накопления членских взносов и прочую дребедень, и вручить этот чемодан Сантане.

Говорят, Сантана несколько секунд держал Ббурга за глотку, но всё-таки не стал его убивать. Закрыл кабину и ушёл.

Толстячка, который рассказал ему всю эту историю, Лондон прикончил. Затащил в разбитый подвал, привязал и долго нарезал кусками, очень надеясь, что толстяк доживет до того момента, когда он доберется до внутренностей.

Толстяк не дожил.

О своих убийствах Лондон рассказывал мне на дню по пять раз. Мы шли вверх по горной серой дороге, ориентируясь на снежные выступы скал, за которыми, по слухам, и укрылся в диком селении Сантана-«Тройня», а Лондон, не обращая внимания на холод и свой страшный кашель, все бубнил о том, как все это происходило. Он не смаковал, не хвалился, а словно пытался понять, что и зачем творил. Я его не прерывал и не осуждал.

Ему и без меня было плохо, да и что такой, как я, может сказать такому, как он?

Мне вообще не нравится идея осуждения. Я предпочитаю быть зеркалом — просто отражать происходящее в себе, обдумывать и преодолевать, но мне не хочется ничего вершить. Не такой уж я умный и безупречный, чтобы считать себя лучше других.

Я своей трусостью и улиточьей беспомощностью обрек Сантану на жуткие годы существования — и до сих пор ждал высшего над собой суда за этот поступок.

Я не верил в бога, никакой религии капитан в нас не закладывал, да и вообще, по-настоящему верующих мне никогда не попадалось, но я думаю, что людям стоит заново придумать себе бога и религию. Бывают минуты, когда не к кому обратиться и не от кого получить заслуженного наказания.

В такие минуты очень нужен настоящий бог.

Я поделился своими мыслями с Лондоном, и он сказал:

— Я бы тоже не смог убить Сантану. Это совсем другое. Так что ты не виноват.

А ещё пару часов спустя он добавил:

— Знаешь, почему нет религии? Потому что произошел апокалипсис. После него ничего не должно быть.

Оказывается, капитан Белка делился с некоторыми из нас своими воззрениями на тему культуры и истории. Он опирался на авторитетный источник — всемирную книгу истины, где черным по белому было начертано пророчество: когда, как и при каких обстоятельствах все должно прекратиться — по воле бога, конечно.

Капитан утверждал, что прибыл сюда, чтобы проследить за этим событием, которое обозначал как «апокалипсис». Он долго ждал, но, к его удивлению, авторитетное пророчество сбываться не торопилось.

— И тогда он вмешался?

— Этого я не знаю, — помотал головой Лондон, — я вообще не уверен, что правильно его понял. Помнишь его книжечку?

Книжечку я помнил. Потрепанный томик в бархатной обложке. С ним капитан Белка не расставался.

— Мы с Тенси спросили, что за книга, и он все это нам выдал. Очень расстроенный был.

Неужели капитан, не дождавшись апокалипсиса, решил, что ничего не происходит, потому что именно он и является его орудием, и начал действовать по инструкции?..

У меня накопилась уйма вопросов, и я перестал спать, волнуясь перед предстоящей встречей с квереоном капитана.

Напряжение я снимал алкоголем. Чем выше мы забирались, тем больше я пил, и под конец путешествия ноги уже не переставлял, а просто полз куда-то наверх, слепой от снежной белизны. Отморозил руку — помню, что Лондон тщательно растирал её, зажав между колен. Скатился с тропинки, ударился боком о выступ и сломал два ребра.

Лондон отдал мне остатки своих аптечных припасов. Он не злился и не пытался отнять у меня запасы рома, просто тащил меня наверх, сосредоточенно, как белка — орех. Ему самому было очень худо. Весь наш путь отмечен кровавыми пятнами — с него лилось каждую милю. Кашлял, белел, долго отхаркивал сгустки и сплевывал свежую кровь.

Может, нам обоим и не суждено было добраться до вершины, но мы вылезли на какую-то площадку, нависшую над пропастью, привалились друг к другу и встретили невероятно красивый рассвет — серые пики, устланные снежной белизной, окрасились в медовый желтый, потом тягучий розовый и под конец — в торжествующе алый, чистый и пронзительный. Солнце поднималось из-за гор, катилось осторожно, а с ним вместе плыли плотные сияющие облака, парусами распахнувшись в сине-зелёной волне.

Галлюцинации?

Но Лондон тоже видел, видел, как плывет корабль, настоящий корабль, и на носу его, распахнув руки, улыбается мать — его и моя, женщина, которая хочет нас обнять и согреть.

Ей бы уткнуться в плечо и заплакать, подумал я тогда.

А Лондон рядом тихо скулил, зубами раздирая себе губы.

На этой площадке меня покинул рюкзак со всеми моими склянками, фляжками и бутылками. Он соскользнул и исчез в пропасти, не оставив после себя даже далекого «дзынь!», которого я ждал, старательно прислушиваясь.

Больше ничего полезного при мне не было.

Мы хотели остаться там — навсегда. Почему-то казалось, что здесь наше место — и плевать на все, пусть только солнце встает над горами.

С меня разом слетела вся шелуха — все мои терзания и чувство вины. Хотелось только спать, и Лондон уже закрыл глаза, привалившись на моё плечо, но из-за скалы вышли люди — гуськом, со странными плетеными щитами в руках, и сон пришлось отложить. Встать мы не могли. Нас положили на эти самые щиты и поволокли по тропе, как туши убитых животных.

Сантана действительно сделал все, чтобы его считали богом. В маленькой долине, зажатой между двумя резцами гор, ровно тянулись улочки из теплых аккуратных домиков. Взрыхленная почва, укрытая снегом, ждала весенних посевов. Неподалеку были пробиты две превосходно оборудованные шахты. Хвойный молодняк зеленел на окраине. Воды здесь было вдосталь — и не только снежной, мягкой, но и ледяной, колючей, из ручья, текущего по влажным камням.

Люди одеты были странно, но очень тепло — в несколько кожаных и меховых слоев. Пока меня волокли на санях, я присматривался и с сожалением обнаружил, что даже в этом холодном маленьком краю та же проблема, что и на всей планете — здесь не было женщин и детей.

Были только стареющие, но ещё сильные мужчины с коричневой морщинистой кожей и светлыми, почти белыми глазами.

Мужчины много курили, почти у каждого в зубах была трубка с горьковатым дымком над ней, ещё они переговаривались, и голоса были гулкие, ровные.

Нас сгрузили в жарко натопленном домике. Пока я валялся, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, как картофелина, которую решили испечь, Лондона раздели, натерли какой-то вонючей жидкостью и напоили чаем с прозрачным ароматным паром. Лондон порозовел и после того, как его накрыли шерстяным одеялом, повернулся на бок и уснул.

Лицо у него стало безмятежное. Я присмотрелся — узнавая в нём прежнего мальчишку, с которым вместе играли в догонялки по гулким коридорам Неба. Я помнил, как догнал его, схватил за руку слишком резко, и он упал, и помнил, как я испугался, а он поднялся и обнял меня, утешая, не обращая внимания на свои разбитые колени.

Так учил нас капитан — не причинять боль другим. Поэтому он так старался меня утешить, чтобы погасить мою боль за его боль.

Битое стекло.

Меня не стали ни растирать, ни поить чаем. Позволили согреться и вывели наружу. Солнце здесь было особенным — ярким до слепоты. Я то и дело закрывался руками, натягивал пониже шапку. Люди вокруг смотрели на солнце спокойно — в щелочки своих узеньких глаз.

Вели молча, изредка направляя прикосновением к рукаву. Я дышал осторожно — воздух был колючим, тяжелым, ребра ломило. Мой организм — странная система, сплошное мясо в каркасе, но кости так же уязвимы, как и у обычного человека. Неприкосновенны только сердце и легкие, вынесенные в биокороб, и я в кои-то веки почувствовал и собственное дыхание, и биение жизни.

«Сайлент» стоял в неглубокой пещерке, украшенной пучками сухих растений. «Тройня», бело-голубой, мертвый, словно припал спиной к стене.

Его кабина была открыта, и в сумрачных разросшихся недрах все ещё угадывалась человеческая фигура, полностью затянутая в плоть машины.

Конец симбиотической связи — «Тройня» поглотил Сантану и так разжирел, что не смог больше двигаться.

— Нож мне дайте.

Нож подали вперёд рукояткой.

Мои проводники остались у входа, а я подошёл ближе и, привычно нащупывая выступы, по которым можно было забраться наверх, полез по ледяному телу «сайлента».

В раскрытой кабине все ещё держался кисло-сладкий запах. Кресло пилота затянуло лиловыми пленками, словно шторами — роскошный будуар какой-нибудь царицы.

Первым делом мне нужно было очистить именно его. Пленки плохо поддавались лезвию ножа, но оказалось, что стоит лишь сделать надрез, как их становится удобно рвать руками. Они расходились с треском, капала светло-синяя жидкость, пахнущая почему-то леденцами. Я разрывал завесы с остервенением и весь перемазался.

До липкого кресла я добрался минут через двадцать и сильно устал. Пришлось замереть, прижавшись щекой к спинке. На меня то и дело выплывала из сиреневых глубин темноволосая голова, но ни разу не добралась до поверхности, не вынырнула.

Желеобразную плоть «сайлента» я резал ещё с час. Она норовила снова слипнуться, собиралась в комки, затягивала раны, и в конце концов я взбесился и превратился в маньяка — бил ножом наотмашь, наугад, изо всех сил, двумя руками держась на рукоятку. В стороны летели брызги, комья, сгустки, сплетения.

Наконец показалась мокрая тонкая рука со скрюченными пальцами и неимоверно длинными ногтями. Я дернул за эту руку, и труп Сантаны выпал в кабину прямо на меня: мокрый, холодный, лёгкий, словно сложенный зонтик.

Он был почти голый, лишь на поясе маленькая кожаная сумочка, державшаяся на истрепанном ремне. В сумочке оказались несколько тонких пластин — квереонов.

Я включил аварийное питание, поставил «сайлента» на режим восстановления и спустился вниз, аккуратно держа тело Сантаны на плече.

— Это надо похоронить, — сказал я внизу.

Люди кивнули, и двое подхватили тело и унесли.

Со мной остался только тот человек, который дал мне нож. Высокий, в кожаной короткой куртке с меховым воротником. В узких прорезях глаз выпукло сидел чёрный густой зрачок, обтянутый такой же чёрной радужкой.

— Селет, — представился он, — а ты Марк.

— Да.

— Взял, что тебе было нужно?

— Да.

— Твоя машина ещё будет работать?

— Должна. Ей нужно время.

— Тогда пойдём. Мы готовимся к чаепитию.

В центре селения, на круглой площади, расставлялись широкие деревянные скамьи. Их покрывали шкурами. Поднимался в небо оранжевый светлый костер, и в него то и дело подбавляли каких-то камешков. На празднично украшенном столе не было ничего, кроме кружек, раскрашенных в разные цвета. Из такой же кружки чаем поили Лондона.

Сам чай — ароматный травяной настой, булькал в котле, подвешенном над костром.

Люди тихонько собирались, в полном молчании рассаживались по местам. Занято было около трети скамей, и я уселся на одну из них рядом с Селетом. После яростной атаки на плоть «сайлента» я чувствовал себя умиротворенным. Руки и ноги казались легкими, на душе было светло.

С умилением я разглядывал снежные пики, зеленоватое небо, с наслаждением поворачивал лицо навстречу легкому прохладному ветру.

Это место лучше Края — вычурного, пышного, словно лакированного. Край так же сильно проигрывает горному селению, как толстое аляповатое золотое украшение тонкой серебряной змейке.

Потом я вспомнил — Края больше нет, а о мертвых плохо не говорят…

— Мы говорили с ним, — сказал Селет.

Он курил. Из трубочки поднимался серенький дымок.

— С Сантаной?

— С тем, кто считал себя богом.

Интересно, считал ли себя Сантана богом или нет.

— У него была круглая стеклянная голова.

Капитан Белка.

— Мы спросили его, когда же придут ангелы, чтобы снова вернуть нам жизнь, а он ответил — ангелам запрещено покидать рай, потому что вы злы и убиваете их.

— Мы сказали ему — хорошо, мы справимся сами, но где же наши жены, чтобы мы продолжали свой род? А он сказал нам: разве вы не знаете, что через женщину в мир приходит зло, и разве вы не чувствуете, что по моему повелению больше не нуждаетесь в любви?

— Мы сказали ему: скоро мы умрем, и никого не останется, о ком ты мог бы заботиться. А он сказал нам: не я бог ваш, я лишь исполнял его наказы.

— Мы сказали ему: зачем ты пришёл? Он ответил: вы едите и шьете одежду, ловите рыбу и строите дома, а я прихожу к тем, у кого есть книга жизни, и исполняю все её заветы. Вам нужно было быть осмотрительнее, записывая их.

— Мы сказали: ты превратил её в книгу смерти. Он ответил: неправда. За все отвечаете вы сами и всегда начинаете с того, что брат убивает брата, а женщина становится причиной страшного греха.

Селет умолк, выбил трубочку и спрятал её в рукавицу.

Значит, Аврелий мертв, подумал я. Значит, не было для него никакого Неба-2. Значит, не просто так капитан создал Ани…

Солнце совсем меня ослепило. Вместо людей — серые тени, они скользят мимо меня, поскрипывают скамьи, тянет ароматным травяным настоем. Мой собеседник тоже получил в руки кружку с чаем, отхлебнул и задумчиво уставился на оранжевые перья костра.

— Мы хотели сделать это давным-давно… — вполголоса сказал он, — но пришёл «сайлент», и мы не могли его разочаровать. Мы жили потому, что он старался для нас, ему было страшно больно, он торопился, и мы не могли… Он принес нам много денег и хотел, чтобы мы их тратили. Мы тихонько сжигали эти деньги, чтобы он думал — мы тратим…

Я сонно привалился к плечу Селета. В какой-то книжке попадалось мне описание затерянного в горах города. Там говорилось, что город этот искали веками, и лишь избранные попадали в него и, говорят, выучивались творить чудеса — летать без крыльев и механических приспособлений, оставлять своё тело и путешествовать по планете без него. Я все это где-то читал… Как же назывался этот город? Кто-то из ученых утверждал, что существуют места, где все люди — добрые, и это их главная ценность, единственный ресурс. Все эти места расположены под самым солнцем — высоко-высоко…

Я задремал. Согрелся — припекало в затылок, успокоился — выплеснул свою злобу на «сайлента», запах дыма напомнил о чем-то древнем, о безопасности в кругу своих, об общности, которая зародилась в нашей природе давным-давно. Мягко стукнулась об утоптанную землю опустевшая кружка. Подпрыгнула и покатилась прочь, под чьи-то неподвижные ноги в меховых сапогах, перетянутых ремешками. Плечо Селета, о которое я опирался, шевельнулось, и вместе с ним шевельнулось все его тело — грузно осело назад, повалив человека, сидящего за нами. Тот накренился, но не упал. Застывшее загорелое лицо тускнело на глазах, углублялись и растягивались глубокие морщины. Живая материя каменела. Солнце ярким светом обтягивало тела в кожаных и меховых куртках.

Костер фыркнул, в нём что-то лопнуло, взметнулся чёрный опасный дым, и искры понеслись поземкой — прямо по сухим прутикам, обдуманно разложенным под скамьями. Пламя, никем не контролируемое, кинулось во все стороны. В морозном воздухе поднялся хруст и треск, словно тысячи маленьких челюстей перемалывали хрупкие кости. Подхватив драгоценную сумочку с пластинами квереонов, я кинулся искать домик, где оставил Лондона. Все эти домики — на одно лицо, в удушливом дыму обступали меня кругом, я натыкался на них каждые две минуты, и не мог найти ни окна, ни двери. Сухая горечь набилась в глотку, глаза слезились. То и дело я опирался на стену, то и дело спотыкался о крылечко, но сколько ни шарил руками — не смог найти ни щелки.

Эти заколдованные дома просто бросались мне под ноги, бегали за мной табуном, передвигаясь неслышно, словно призраки. Их было бесконечно много, а позади нарастал жар, огонь вырастал в стену, плевался навесными раскаленными снарядами.

Я уже не пытался найти Лондона. Я пытался спасти свою никчемную улиточью жизнь, которая вдруг взвыла во мне так, что в голове помутилось и не осталось ничего, кроме желания найти лазейку, убраться отсюда, выжить.

Как я бегал и карабкался на стены и скалы — позже вспоминалось с трудом. Ужас, забившийся в глотку, заставил меня тоненько верещать, глупо плакать и метаться по кругу.

Ничего не помню и не хочу вспоминать. Чертовы самоубийцы издохли благородно, чинно, за чашечкой ядовитого чаю и за интеллектуальной беседой, а меня оставили сгорать живьем.

Я всё-таки просочился в какую-то расщелину, забился в угол и последнее, что помню — как обволакивает меня прохладная нежная масса, сиреневая и густая.

Глава 10

От Луция остались лохмотья. Ворон взял свою дань — снимал с моего брата слой за слоем, словно с ошпаренной луковицы. Он ковылял мне навстречу по коридорам, облепленный комьями мокрой ваты, обвязанный влажными бинтами, но радостный.

— Пришёл… — глухо забормотал он, водя по мне скрюченной рукой с проступившими наружу костяшками, — я так и знал, что ты придешь… там совсем конец, да? Ничего, проживем, еды достаточно, все генераторы я перенес сюда… пришлось попотеть, но я перенес все до единого.

Вместе с потом с него сошла кожа. Лицо стало зыбким, в извилистых выпуклых следах, словно по нему пробирались куда-то ядовитые черви. В глазах полно ускользающей безумной мути — потревоженный ил на дне неглубокого пруда.

Луций поминутно крутил головой, словно вворачивая некрепко сидящую шею поглубже в плечи. Волосы выпали — голый череп шелушился, некогда белый широкий шрам побагровел.

— Аврелий умер, — сказал я, глядя на этот шрам.

— Ты узнал, да? — сухим шепотком спросил он, хватая меня за руку горячей тонкой лапкой. — Капитан говорил — никто никогда не узнает… Операция была сложной, ему не повезло, но иначе — как бы я смог спать на спине?

Я шёл по коридору, а он спешил следом, пришептывая и бормоча.

— Все начнем заново… ты пришёл… у нас все есть… я все забрал…

Командор молчал. Ровно горели мощные белые лампы — теперь он не экономил, — но не доносилось ни звука.

— С тебя шкура слезла, — сказал я через плечо.

Луций хихикнул.

— В кабине бывает очень жарко. Но это ничего, Командор сказал, что…

Он споткнулся, рухнул на меня пылающим мокреньким тощим тельцем и закричал от боли, запрокинув лысую голову и оскалив зубы.

Я до него даже дотронуться не мог. Он сам, совладав с приступом боли, принялся отлеплять от меня свои бинты и тряпки.

— Это ничего, — повторил он, — Командор сказал — пару месяцев без Ворона, и стану как новенький.

Я запустил все спящие системы Командора, я нашёл его квереон и первое, что он мне сказал: я хочу жить.

Я месяцами ползал по его шахтам и коридорам, подключая питание, настраивая экономный режим. Я создал его заново после разгрома, учиненного синдромерами, пытавшимися взломать бункеры с едой и лекарствами. Я был одержим принципом жизни и готов был спасать все, что попадалось под руку.

Я сказал ему, что без дополнительного питания он не протянет больше пяти лет.

Он спросил, где ещё на планете остались генераторы, и я сказал где.

Я тогда ещё не понимал, на кого наткнулся. Край не научил меня тому, что за любой поступок рано или поздно придется отвечать. Край — поселение толстых слизней, благодушно ползающих по листочкам, бесконечная иллюзий созидания, бесконечная иллюзия развития — безответственный улиточий рай.

А теперь за мной ковыляет обгорелый скелет и шепчет: ещё-ещё больше глупостей, продолжай, мы так тебя ждали…

— Что ещё Командор обещает?

— У тебя тоже ожоги, — тихо сказал Луций.

И у меня, и у Сантаны были ожоги, тайну которых он унес с собой в могилу, но она прорвалась наружу — Луций не первый, кто занял кабину Ворона. До него это сделал Сантана, избавив логово Командора от синдромеров. Я никогда не мог добиться от Командора ответа на вопрос: как ему, полуживому, удалось выпереть отсюда всю эту развеселую компанию, пережившую мор, гладь и кару небесную?

Сантана выгнал синдромеров, но отказался их убивать, и Командор выкинул его за ненадобностью, как потом выкинул меня, когда переоборудование его норы было закончено и нужная информация получена. Предварительно он, правда, пытался напялить на меня квереон-шлем и запихнуть мне в мозг свои идеи под видом передачи памяти о прошлом человечества, но добился только того, что у меня разболелась голова.

Командор ловил наверняка — искал озлобленных одиночек, которым хотелось совершить что-нибудь эдакое, но рыбка постоянно срывалась, и лишь Луций повис на крючке, как глупый карп-неудачник…

— У тебя тоже ожоги.

Луций повторил, и я обернулся, удивленный его тоном.

— Уже забирался в кабинку? — с обидой спросил он, — вы что-то скрываете? Я отжил своё… ты пришёл мне на замену. Вот как? Значит, как энергию, так Луций, подавай, гори заживо! А как жить дальше — так тебе, да, братец? Все достанется тебе?

Он тыкал пальцем в мою шею, где остались белые разводы ожогов.

— Командор тебя бережет, — сипло сказал Луций, — использует аккуратно.

Я взял его за запястья, там, где бинты лежали плотнее, легонько сжал. Вера в то, что из горстки золы вырастет дерево — когда-то так жил и я.

— Иди поспи, — сказал я ему, — пусть тебе приснится что-то по-настоящему хорошее. Обезболивающее ведь есть?

Он кивнул, всхлипнул и послушно побрел прочь. Он шёл, шатаясь, и по привычке тихонько вел пальцами по стене — совсем как в детстве в коридорах Неба-1.

В зале с экранами было тихо. Одиноко стояла на панели кружка с закаменевшим уже чайным пакетиком. В мусорной корзине все ещё лежала обертка от брикетика киселя.

Половина панели была неактивна — предусмотрительно отключена Командором, который не собирался со мной общаться без предварительной обработки Луцием.

Если он по-прежнему считал, что в человеческой природе заложено биться с братом плечом к плечу, то расчет его был верен, но он не знал, что в нашей Тройне брат убивает брата, чтобы можно было спать на спине.

Предосторожности Командора были напрасны — я пришёл сюда не для того, чтобы слушать его россказни о силе и необходимости взять в руки оружие. Я пришёл, чтобы раскрыть квереоны, найденные в сумке Сантаны.

Одну за другой я вставлял тонкие пластинки в предназначенные для них гнезда. Что-то подсказывало мне, что не зря капитан собрал их вместе и спрятал в «сайленте» — этих людей должно многое связывать, и моё дело — устроить им очную ставку.

Первый квереон сработал с тихим щелчком, и изображение заняло крайний левый экран.

На меня настороженно глянул молодой совсем человек с серыми глазами, тонким хрящеватым носом и лицом мученика.

Второй квереон забросил изображение в крайний правый экран — напротив измученного молодого человека появился парень с весёлым хищным прищуром. Третий квереон вырисовал мужчину с бледным и значительным лицом над белым благопристойным воротничком.

Четвертый квереон показал было лиловый сгусток, но что-то пошло не так — разгорелся тревожный красный свет, и перегревшаяся пластина выпрыгнула обратно. Я подул на пальцы, взялся за неё снова, но внутри что-то заело — пластина не поддавалась и не вынималась.

Заталкивать её обратно я побоялся — при нажиме что-то внутри предупреждающе хрустнуло.

Больше пластин в сумке не было. Оставалось только гадать, попал ли мне в руки квереон капитана Белки или он так и остался где-то в недрах «Тройни».

Кружку я сбросил на пол — она всегда меня раздражала, — и сел в кресло. Под ботинками хрустнули осколки.

— Начнем, — сказал я, и три долгих взгляда сошлись на мне. — По очереди. Я хочу знать, что произошло на этой чертовой планете. Ты первый.

Серые глаза мученика мигнули. Оказалось, что не такое уж и несчастное лицо у этого парня, скорее понимающее.

— Живые остались? — спросил он.

— Нет, — отрезал я и соврал. Живых ещё была полна котомка, и почти все они мучились радикулитом и раздумывали, где бы раздобыть вставную челюсть по размеру. — Я последний.

Может быть, при такой постановке вопроса им будет неудобно врать.

— Я предупредил Сэтто, — сказал мученик. — Я не думал, что так выйдет, я просто предупредил Сэтто.

— Кто — я?

— Лейтенант.

Лейтенант выскользнул из распростертых объятий русалки, с грохотом спустился по лестнице и выскочил на улицу. Он весь пылал. Что-то розовое, радужное и нежное пузырями лопалось в голове. Было нестерпимо хорошо и совсем не страшно.

Он бежал по улицам и ощущал себя героем, спасающим мир от страшной напасти. Где-то там, вдали, ждал его сильный и мудрый правитель, на которого посягнул раскрытой пастью вонючий аллигатор…

Клыки аллигатора топорщились по бокам дороги, и сама она иногда превращалась в липкий длинный язык, и тогда Лейтенант поскальзывался и падал.

— Он пришёл ко мне накачанный наркотой по уши, но я ему поверил. Такие ребята, как он, врут только тогда, когда им нужно получить новый комплект формы взамен разорванной по пьяни.

Парень с хищными глазами слушал Лейтенанта, постукивая стеклянным шариком о поверхность желтого стола, запечатленного в памяти квереона.

— Я пришёл, да, — согласился Лейтенант. — Вернее, ты меня нашёл… ты сказал, что в Фаресте каждый шаг синдромера известен тебе так же хорошо, как и твой собственный…

Он наморщил лоб, припоминая.

— Но я не помню, что ты делал в городе.

— То же, что и ты. Ходил по шлюхам.

Сэтто Тайгер считал, что жизнь не терпит слова «должен» и «надо». Он считал, что каждый волен заниматься тем, чем хочет, а не тянуть лямку обязательств. Сам он жил по этому правилу и других ни в чем не ограничивал. Контроль за Краем воспринимал призом за долгую интересную игру в правильного гражданина, но не считал себя обязанным торчать там постоянно, полностью полагаясь на защиту хорошо отрегулированной техники и купола.

Фарест был для него аналогом естественной среды обитания, единственно возможной атмосферой, в которой легко дышалось и хорошо плавалось.

С детства он мечтал о месте, где не придется на каждом шагу натыкаться на запреты и правила, и оборудовал город по своему вкусу. Призывы образумиться и не губить население в потоках отравы и разврата, ежедневно поступающие от Свободы, он игнорировал, полагая, что каждый сам способен отвечать за

свою жизнь и в этом серьезном мероприятии он, Тайгер, никому не указ.

— Простите, — тихо, но очень твердо сказал белый воротничок.

— Нет, — моментально отозвался Тайгер, — я не согласен. Ну запрети я им все это. И что? Вот запретил я, допустим, шлюх. Смотрим сюда. — И он принялся загибать пальцы. — Секс людям нужен? Нужен. Раз. Девочки зарабатывать хотят? Хотят. Два. Нельзя? Мои же копы почуют, где можно нагреться? Почуют. Права у девочек? Никаких. Защита? Нулевая. Три. Делай с девчонками что хочешь, хоть головы отрезай и в банках маринуй — никто не узнает, а они тебе в обратку — неизлечимую заразу. Вы как хотите, а мне такое даром не нужно. Почему нельзя чисто, аккуратно, с гарантией и на чистом белье? С здоровой веселой девчонкой, с нормальными торговыми отношениями?…

Я с трудом понимал, о чем он. Такой речи, обрывистой, с нажимом и кучей непонятных слов, я ни разу не слышал.

— Дорогой мой понтифик, ну не все то плохо, что не вами сказано! — закончил свою речь Тайгер и стукнул шариком о стол. Потом он повернулся ко мне и разрешил: — Продолжай допрос.

Я не успел.

— Простите, — снова мягко сказал понтифик. — Именно такой образ жизни, который вы пропагандируете, и привел к разрушению основных ценностей, а разрушение этих ценностей повлекло за собой безудержные войны.

— Неправда, — тихо прервал его Лейтенант, — я военный, я знаю, что это неправда. Войны начались из-за того, что армии были слишком большие и население не хотело обеспечивать их бездействие. Никому не было дела, хожу я по шлюхам или нет, всех интересовало, за что мне платят, если я ничего не делаю.

Тайгер энергично кивнул и развел руками.

— И нас, синдромеров, — укрепляя голос, продолжил Лейтенант, — тоже никто не стал бы кормить просто так, от нас требовались активные действия, и мы их готовили. Готовили нападение на Край. Вы знаете. Вы это оплачивали.

— Не я, — ответил понтифик. — Не я, а люди, желающие мирной добропорядочной жизни. Это были добровольные пожертвования. Край был отнят у них обманом, и вернуть его можно было только силой, потому что нельзя у лиса выпросить украденную курицу добром и лаской.

— А ты бы попробовал, что ли, — усмехнулся Тайгер.

Он катал по столу свой шарик.

— Я тебе так скажу, дорогой мой понтифик. — Шарик снова ударился о стол. — Когда я был малым и бегал по горящим городам, то часто забирался в крелии. Меня там кормили и давали выспаться, и никто не спрашивал, чем я живу и как отношусь к шлюхам. Это хорошие воспоминания, и я долго верил в то, что каждая оставленная мной в крелии монетка — это деньги на покупку еды следующему такому же пацану, которому деваться некуда. Это вроде и называется добровольное пожертвование?

Понтифик посмотрел сначала на него, потом на Лейтенанта. А потом — почему-то на меня.

— Нет… — сказал я, — ну так нельзя… Набросились. Все мы ошибаемся, а если во что-то сильно верим — вдвойне ошибаемся…

Их разговоры, их споры, их голоса — все это дурманило. Я чувствовал движение настоящего человеческого разума — с неразрешенными вопросами и честным противостоянием. Эти квереоны были самым живым из того, что мне приходилось видеть раньше, и я остро и горько пожалел о том, что все это погибло и заменилось беззубыми мягкотелыми моллюсками.

— Никто никого не винит, — вдруг сказал Сэтто Тайгер. — Продолжай, Лейтенант.

— Я предупредил Сэтто, — сказал Лейтенант, — а он сказал, что когда-то Командор спас ему жизнь, и теперь он даст Командору шанс спасти все, что ему дорого.

— Это правда, — кивнул Сэтто. — Я однажды кое-что натворил, и прятаться мне было негде, кроме как под боком у этого гада. Это было в баре. «Креветке».

В «Креветке» сидело трое.

Пират в чёрной брезентовой куртке пил пиво мелкими глотками и меланхолично рассматривал художества на пластике окна. Его спутник завороженно глядел на фото неизвестной красотки, которое хозяин только что протер грязноватой влажной тряпочкой.

В углу кто-то спал, накрывшись с головой волосатым клетчатым одеялом.

Сэтто положил руку на барную стойку. Сестричка Билл, почти не глядя, проехался картой по пластиковому углублению картридера и посмотрел на результат.

— Пятнадцать баксов, сестричка, — сухо сказал он.

— Вчера была двадцатка, — сказал Сэтто.

— Проценты.

— Три по сто.

Билл посчитал, прикрыв глаза.

— А жрать не будешь?

— Нет. Меня уже накормили.

— Тогда девятнадцать. Четыре бакса будешь должен.

Билл посмотрел на тряпку, которую все ещё держал в руке, и протер стойку перед Сэтто.

— Три по сто, три по сто, — пропел он, ворочаясь в деревянных шкафах, роняя какие-то миски и блюдца.

Наконец он извлек плоскую фляжку, напустил в неё гранатового рома из подтекающего крана, и отдал флягу Сэтто.

— Могу добавить лимон, — добавил он. — Всего один бакс. Для круглого счета.

Сэтто отказался от лимона, старательно выглотал три первых самых мерзких глотка, сдержал гримасу и почувствовал, что тьма отступает. Резче и четче вырисовались углы, посветлело фото красотки. Потом все заволокло туманом — из глаз брызнули слезы.

На ощупь найдя что-то мягкое и влажное, Сэтто схватил кусочек и засунул в рот. Вкус горючки сменился кислым, свежим.

— Лимон, — гордо сказал Билл. — Пять баксов, сестричка.

Сэтто прожевал кусок лимона, выплюнул корочку и пожал плечами.

— Скотина ты.

— Бизнесмен, — поправил Билл и занялся пивными кружками.

— Иди сюда, парень, — вдруг ровным голосом сказал пират в брезентовой куртке.

Сэтто сделал вид, что не слышал, отвернулся к стойке и нащупал в кармане шарик-кактус, ядовитую бомбочку-на-всякий-случай. Такие шарики стоили по десять баксов каждый, а Сэтто выменял свой на голову издохшей кошки, понадобившейся для ритуалов каких-то психов.

Билл посмотрел сочувственно: мол, держись, пацан, и принялся протирать краны.

— Где бабы? — невнятно заревело из угла. — Где, черт побери, бабы?

Клетчатое одеяло распалось на две половинки, и на свет показалось изъеденное струпьями лицо. Жёлтые руки вытянулись и зашарили вокруг, словно пресловутые бабы должны были возлегать поблизости, как гурии при султане.

Пират в брезентовой куртке поднялся, подошёл в угол и коротко пнул клетчатое одеяло под ребра.

— Хорошо, — выдохнув, согласился искатель баб и снова залег.

Сменив траекторию, пират направился к стойке, сел рядом с Сэтто и сказал:

— Покажи-ка вот ту фиговину у тебя на руке.

Сэтто уткнулся носом в фляжку.

— Три по двести, — сказал пират, повысив голос, и Билл побежал к шкафам.

— Оставь его, — протянул кто-то с другой стороны. Простуженный срывающийся в визг голос. — Дались тебе эти малолетние сифилитики…

— Я хочу посмотреть, что у него в руке, — упрямо ответил пират.

Сэтто сидел, мелкими глотками отпивая ром, и размышлял, как оставить «кактусы» так, чтобы не задохнулся к черту Сестричка Билл. Пока ситуация не особо накалилась, можно было подумать и о его безопасности, если же станет хуже — извини, Билл, будем надеяться, что твои легкие выдержат.

— Где бабы?! — завопил угол.

На этот раз пират не обратил на него никакого внимания.

— Я почему спрашиваю, — доверительно сказал он Сэтто. — Вдруг ты умеешь метать ракеты из рук и лить лаву из головы? Говорят, сейчас на вооружение каких-то киборгов начали поставлять. Если умеешь, то покажи — я заплачу.

Соблазн был велик. Делов-то — наобещать с три короба, снять деньги с чужой карты и сделать ноги. Сэтто несколько секунд обдумывал заманчивую перспективу, но перед ним маячило одно «но». Если взять оплату сразу, то станет очевидно, что картридер не предназначен для метания ракет, и тогда неизвестно, каким путём пираты выцарапают свои деньги обратно… вполне возможно, что вместе с рукой.

— Билл, — позвал Сэтто. — Спиши мой долг с карты господина пирата.

Тоже риск, но меньший. Простая демонстрация стоимостью всего в пять баксов.

Билл протянул руку, и заинтересованный пират отдал ему свою карту. Сэтто закатал рукав куртки, Билл вставил карту в пластиковую щель и дернул.

Загорелся короткий огонек и сразу погас.

— Пять баксов, — быстро сказал Сэтто, увидев, как изменилось лицо пирата.

Над ухом захохотали.

— Это просто картридер? — разочарованно спросил пират, разглядывая щель. — Когда их начали в людей встраивать?

— Где бабы???

— Завались! — рявкнул пират и снова повернулся к Сэтто. — Не удивляйся, парень, мы с другом просто очень долго болтались по морю, и некоторые штуки кажутся нам в новинку.

— Мне не кажутся, Мафит, — проворчал простуженный, закашлял и захрипел. — Очень практично — все своё ношу с собой. Я к месту употребил?

— Очень! В точку, Денни, — восхитился Мафит и сдернул с затылка капюшон.

Он оказался небритым, скуластым. Ровный ряд колечек полностью закрывал верхнюю губу, в нижней торчал серебряный шип. На маленьком лбу красовалась надпись «Беглый раб», выполненная в готическом стиле и с большим вкусом. Серые пристальные глаза смотрели сердито, ресницы на обоих были обожжены, а брови над ними выбриты.

Примятый капюшоном ежик белых волос медленно распрямлялся.

Сэтто посмотрел на татуировку, на ежик и нехотя выговорил:

— Картридер встроят за полтинник, дело на пять минут.

Денни, подавившись кашлем, прикончил остатки лимонных долек, сходил за свой столик за ледяным пивом и снова вернулся.

Дверь распахнулась, впустив холодный ветер и запах гари.

Держась рукой за косяк, в «Креветку» ввалился Кальд. Сэтто оглядел его мельком и отвернулся. Не его это дело: выяснять, почему братец сюда приперся и почему он в таком виде — правая сторона лица отекшая, уголок рта оттянут вниз, один глаз осмысленно оглядывает зал бара, второй прикрыт и тоже словно сполз. В волосах запекшиеся кровавые прядки.

Билл проследил, как Кальд, спотыкаясь, бредет к столику, и задумался, медленно вращая тряпку внутри мутной кружки.

— Задаром нельзя! — прогремел он наконец.

Кальд не обратил на него никакого внимания, зато в углу встрепенулся желтый. Выпутался из своих одеял и побрел к Кальду на тонких подламывающихся ногах.

— Баб не будет, значит, — бормотал он, — хорошо…

Он цапнул Кальда за плечо и развернул к себе. Тот вяло мотнулся, но не сделал попытки высвободиться.

— Тогда пусть будет мальчик, — продолжил желтый, — хорошо… все молодое мясо на ощупь одинаковое.

Сэтто аккуратно положил на стойку свою фляжку и искоса глянул на Мафита. Тот наблюдал за происходящим с неподдельным интересом.

Над ухом как-то покашливал.

— Если я возьму вот это… — сказал желтый, зябко сворачивая плечи, — и заплачу за него тебе, Билли, он может остаться?

Билл молча выложил на стол ключи и отвернулся.

— Дети… — непонятно сказал Мафит, но глаза у него по-прежнему оставались строгими и жестокими.

Он отодвинулся, пропуская длинную жёлтую руку, протянутую за ключами.

А у мужика-то гепатит, отвлеченно подумал Сэтто. Только этого не хватало в нашем семействе…

Пальцы загребли связку ключей и медленно поползли назад. Длинные, словно бескостные, пальцы-змейки с надтреснутыми панцирями ногтей.

Сэтто снова взял в руки фляжку, задумчиво покрутил её, нашёл самый острый угол и обрушил её вниз, особо не целясь.

Что-то хрустнуло, тёмные капли взметнулись и опали, заляпав только что вымытую стойку.

Сэтто не стал дожидаться крика, неловко, но быстро, уронив высокий табурет, подпрыгнул и вцепился желтому в шею. Тот согнулся, размахивая перебитыми пальцами, и успел локтем отпихнуть Сэтто, чувствительно проехавшись по скуле.

На пол скатились вместе. Сэтто затылком приложился об ножку табурета и на мгновение пожалел, что во все это ввязался. Расклад теперь был не в его пользу — придавленный костлявыми коленями, он ерзал туда-сюда, но не мог увернуться — острая боль искрами рассыпалась то в переносице, то во рту, то на скуле. Губы быстро стали мокрыми и липкими, случайно коснувшись кончиком языка, Сэтто нащупал влажный лоскут мяса и взвыл от злости.

Желтый методично бил и бил, нависнув над Сэтто, и останавливаться не собирался. Его глаза остекленели — такие бывали у матушки, когда она ловила кого-то из братьев на воровстве.

Сдохну я тут, отчаянно подумал Сэтто.

Он снова попытался отползти, но смог только повернуться на бок, нащупал в кармане шарик-кактус, сумел поднять руку и запечатать ладонью распяленный злобой рот желтого. А шарик проскользнул внутрь, затянутый хриплым дыханием, и сначала перекрыл его, не щадя случайно попавшейся на пути жизни, а потом выполнил своё предназначение — с легким шипением раздулся и выпустил ядовитый газ.

Сэтто отполз к стойке, сел, вытирая лицо кулаком. Кровь лилась отовсюду, и почему-то было по-детски обидно и хотелось зареветь.

Отерев залепленный краснотой глаз, он успел увидеть, как чудовищно пухнет горло желтого, как цепляется он за него переломанными пальцами, а потом вываливается чёрный, съеденный ядом язык и исчезает на глазах, распадаясь на обгорелые комочки.

— Кто это хоть был? — отдышавшись, спросил Сэтто.

— Наш шкипер, — ответил Мафит — Приболел немного, вот мы и выгрузились его подлечить…

— Я же говорил — сам его вылечу, — тоскливо сказал Денни. — Есть у меня такие травки…

Билл вылез из-под стойки, под которой шарился все это время, с легким системным «бэттером» в руках.

«Бэттер» сиял. Его явно держали в порядке и извлекали часто.

Дуло «бэттера» Билл направил между пиратами и сказал:

— Ещё пива, господа?

Мафит покрутил в руках опустевшую кружку и ответил задумчиво:

— Пивом не поминают. Тащи ром, но только хороший ром, ты понял?

Билл с легкостью перекинул «бэттер» в одну руку, а второй потянулся к шкафчику.

Он нацедил из каких-то особых потайных кранов отменного черного рома, пахнущего жженой карамелью.

— Убирайся вместе с падалью, — глухо сказал Билл Сэтто, ставя стаканы на стол.

Сэтто поднял голову. Прямо над ним безмятежно попивал ром Мафит, снова надевший капюшон. Край стакана позвякивал о металлические кольца в его губе.

— Увидимся, парень, — негромко попрощался он, когда Сэтто, волоча за собой труп, ударился в дверь боком.

Сэтто облизнул разорванную губу, кивнул и перетащил труп через порог, в холодную ветреную мглу.

Он не стал особо мудрить. Протащил тело по прямой до парапета, подтянул повыше и сбросил в серые жирные волны.

Труп отозвался легким «плюх» и исчез навеки. Или до тех пор, пока его не раздует и он не вздумает выбраться на поверхность снова. Была у утопленников такая особенность — погостевать под водой, а потом снова тащиться к берегам, словно соскучившись по дому.

Дальнейшие приключения трупа Сэтто волновали мало. Он вытер руки о плащ и выпрямился.

— Чем занимаетесь, молодой человек?

Сэтто поднял глаза. Констебль с лычками лейтенанта, с лицом, обернутым тремя слоями чёрной ткани.

— Иду домой, господин констебль, — невнятно ответил Сэтто и прикусил дрожащую от боли губу.

— Вы упали, молодой человек? — насмешливо спросил констебль.

— Да, — согласился Сэтто. — Сильно упал. Вперёд мордой.

— И вы трезвы, молодой человек?

— Нет, — помотал головой Сэтто.

Враньё-враньем, а всему должен быть предел, если не хочешь огрести электрической дубинкой по почкам.

— Я пьян, господин констебль. Выпил в «Креветке», собрался идти домой, да вот упал и решил умыться.

Констебль повернул голову и посмотрел на масляные грязные волны. Сэтто тоже посмотрел туда.

На мгновение показалось, что чудовищное обгоревшее лицо желтого выплывает из глубин и вот-вот появится на поверхности. Сэтто даже рассмотрел выпученные глазные яблоки, залитые кровью.

Но волна плеснула, сменилась, и наваждение исчезло.

— В таком случае могу позволить вам продолжить свой путь, моло…

Дверь «Креветки» хлопнула, и на пороге появился Мафит. Время форы истекло, а Сэтто даже не успел отбежать подальше.

Констебль тоже повернул голову в сторону «Креветки», отвлёкся, и в этот момент Сэтто нырнул под него, распластался и ударил тяжелым ботинком в ничем не защищенную голень, твердую, как железное дерево.

«Дерево» не поддалось, но констебль от неожиданности вскрикнул и согнулся, хватаясь одной рукой за ногу, а второй за парализатор.

Мафит стоял у дверей, пожевывая синий табак, и смотрел, как констебль деловито упаковывает в сетку согнувшегося в дикой позе парализованного пацана. Сетку констебль закинул на плечо и потопал прочь, прихрамывая.

— Лля… — только и сказал он и сплюнул.

Вот откуда Командор взял байку о братской поддержке, подумал я. А ещё подумал — воспитание капитана Белки лишало нас какого-то необходимого… витамина, и в его отсутствии таилась опасность развития страшных отклонений: таких, как сумасшествие Луция или чудовищная тяга Лондона, похожая на уродливую опухоль его души.

— Командор тогда меня спас, — заключил Сэтто, — спрятал. Правда, старался я зря — оказывается, моему брату проломили башку так, что выплеснулась половина мозгов, и он в тот же вечер помер.

Наступило молчание.

Потом понтифик сказал, трогая рукой свой воротничок, словно пытаясь сдернуть его с шеи.

— Вы представьте — у меня свеча горящая и много-много незажженных свечей, я несу свет, а вокруг во тьме мечутся люди, оступаясь, падают в пропасти, в зловонные лужи, а я нахожу их руки на ощупь и пытаюсь вручить им свет, а они отталкивают меня и смеются надо мной.

— Это тоскливо, — сказал Сэтто и поднял глаза на меня. — Что ещё ты хочешь узнать? От меня ничего не добьешься — я все сказал. Мы сами — мера своей ответственности, и сами…

— Дело не в этом, — перебил его Лейтенант, — нам бы просто правильные законы.

— Сохранение традиций, — сказал понтифик.

— И я не повышал цен на энергию, — доложил Тайгер, — сами разбирайтесь, кто там у вас был любитель возводить напраслину и присваивать себе деньги обманутых людей. Думаю, найдете его — найдете и того, кто приказал Командору нанести удар по Фаресту.

Я не хотел гибели Свободы. Просто так уж повелось — ударом отвечай на удар.

— Командор непричастен, — сказал Лейтенант. — Он не хотел выполнять приказ. Он пытался сохранить базу и людей в ней. Приказ выполнил главный Инженер, а Командора расстреляли у этого самого пульта. За невыполнение…

— Не я, — качнул головой понтифик. — Сами подумайте, как я мог…

И тогда Командор не выдержал. Он появился прямо посередине, изможденное небритое лицо заняло почти весь экран. Мне даже показалось, что у него добавилось морщин.

— Как там сказано у святых? — насмешливо спросил он. — И его соблазнит блудница, и его опоят вином, и его бичуют рабы? Все это было: и синеволосая шлюха, и пьян он был в стельку, и…

И в глухой комнате, где стены были выкрашены зелёной масляной краской, где неровный пол хранил следы плохо отмытых пятен, Капитана привязали к деревянному стулу с прямой спинкой, и он сидел в нём, испуганно моргая.

Ловкими движениями ввели ему под резиновый сгиб локтя тонкую иглу, впрыснули прозрачных капель.

От Капитана разило потом, перегаром и немного — ландышевыми дешевыми духами.

Он возился, пытался ворочать руками, оскаливал зубы в подобии улыбки.

— Имя, фамилия, год рождения, место прописки…

Капитан растопырил разом десяток мерзких хрящеватых пальцев и заурчал. На его голую грудь, поросшую редкими волосками, скатилась тягучая капля слюны.

— Апокалипсис, — негромко подсказал Командор, стоящий позади, в тени.

— У всех есть хорошая книга, — сказал Капитан хрипло, но раздельно, — я люблю такие книги. Я их делаю.

— Что ты делаешь?

— Делаю, как в книге.

На крохотном экранчике змеились совершенно стабильные и правильные линии — пациент был совершенно нормален и кристально честен.

Зря ты так, про себя посочувствовал ему Командор, не дело это — дурачка из себя строить. Плохо тебе придется, парень, ох как плохо…

Допросчик тоже смотрел на экран. Потом посмотрел на Капитана. Тот сидел и пытался улыбнуться.

— Так.

Вот и все, подумал Командор. Сейчас не то время, чтобы долго нянчиться — косишь под психа, — меры будут соответствующие.

— Про апокалипсис скажи, — сделал последнюю попытку Командор, — ты же хотел беседовать, вот и скажи.

— Как в книге, — повторил Капитан, — меня потеряла приятная женщина, и я выпил вина… а теперь рабы.

— Я, пожалуй, выйду, — сказал Командор и открыл дверь, походя вынимая пачку сигарет. Он не успел ещё закурить, как донесся сквозь толстые стены режущий отчаянный вопль. Командор покрутил в руках банку-пепельницу, забрал её с собой и пошёл по коридору дальше. В самом его конце он уперся в подоконник с облезлым чахлым цветком в треснувшем горшке. За окном — черным-черно, а крик, кажется, долетает и сюда…

Забыв про банку, он один за другим затушил в горшке две сигареты, а потом повернулся навстречу гулким шагам.

Допросчик, странно белый, с дрожащей нижней челюстью, почти бежал к нему. На рукаве его рубашки виднелось маленькое красное пятнышко.

— Особый случай, — задыхаясь, выговорил он. — Секретно? Строго секретно?

— Что? — спросил Командор, отодвигая его рукой и цепляясь взглядом за меленький зеленый шрифт на экране наручного коммуникатора. Ему понадобилось несколько секунд, чтобы понять смысл пришедшего сообщения.

Допросчик отлетел в сторону, горшок с цветком почему-то заплясал и спрыгнул с подоконника — видимо, в спешке Командор зацепил его рукавом.

Не было времени ни на какие объяснения, и ни на какие лишние мысли, поэтому Командор лишь отметил про себя, но не стал обдумывать странную деталь — в комнате допросов, мимо распахнутой двери которой он промчался, не оказалось никакого пленника. Только стул, лампа и что-то лиловое, похожее на разваренное черничное варенье, выпавшее на пол из огромной кастрюли.

Варенье ползло к стене и там, в невидимой глазу щели, просачивалось, растворялось, ускользало.

— Я наблюдал за Краем с начала конца, — сказал Командор. — Я пытался понять, что произошло, и понял наконец — наивно было полагать, что нет во Вселенной никого, кто проникнется нашей цивилизацией и историей и не попытается вникнуть в её суть. Шанс один на… бесконечность, но он нам выпал. Капитан пришёл сюда, как турист с путеводителем, и, как турист, пытался подражать обычаям непонятной ему культуры. Сначала я думал, что он тут один, но потом сообразил, что здесь куча его сородичей, и всех он рассадил на первые ряды, словно зрителей в театре, а сам старательно готовил и прихорашивал актеров и декорации.

— «Сайленты», — вдруг понял я.

Сайленты и их лиловая плоть, так охотно пробирающаяся внутрь наших биокоробов.

Командор кивнул.

— Вы можете считать иначе. Можете думать, что он — ученый, притащивший сюда исследовательскую экспедицию, думать, что он фанатик, пытавшийся следовать заветам бога, в которого искренне поверил, но я склоняюсь к мысли, что все это — туристическое развлечение по самому нелепому путеводителю, который только можно себе вообразить. Марк, ты уверен, что Капитан убрался на свою планету?

— Нет. Теперь нет.

— Я тоже не уверен. Мне кажется, что он переместился куда-то в зал и принялся получать положенное ему за труды удовольствие. Неважно сейчас, кто отдал приказ и почему операция «Апокалипсис» превратилась во взаимоуничтожение. Я противился этому до последнего, но синдромеры меня быстро убрали, с тех пор я им совершенно не доверяю… Какая это была война по счету?

— С самого начала ресурс-войн — двухсотая, — отозвался Тайгер. Он больше не катал шарик, а просто сжимал его в кулаке. — Я считал как-то ради интереса… Знаете, что мне хочется сделать?..

— Предполагаю, — ответил Командор. — Лейтенант?

— Да, — кивнул он, — думаю, да.

— Господин понтифик?

— Безусловно.

— Марк?

Пластину квереона капитана Белки я бросил в мусорное ведро. Глухо стукнуло — попал.

— «Сайленты» до сих пор в Краю?

— Да. Я держу купол, а Луций отменил их опознавательные маячки. Он много работал в Краю, оборудовал все по моим инструкциям. Ворон выметет эту заразу за несколько часов. Это наше решение.

На меня смотрели мертвые лица давно умерших людей, но мне было стыдно. Мне было так стыдно, что ответить сразу я не смог — долго смотрел на осколки от беленькой кружки Командора — какой-то был на ней забавный рисунок. То ли мышонок, то ли ежик…

— Я не могу. Я воспитан по принципу жизни и не смогу убивать даже… их.

Они снова умолкли, и мне на мгновение показалось, что отключилось питание экранов.

— У тебя была непростая жизнь, да, парень? — спросил Тайгер.

Я поднял голову. Они смотрели на меня — Лейтенант понимающе, Командор спокойным взглядом мудрой черепахи, понтифик — ласково, Сэтто — с непонятным сожалением.

Моя жизнь по сравнению с их жизнью — значит ли она вообще хоть что-нибудь? Жизнь декоративной улитки в банке… И всё-таки они не осуждают, не презирают.

Мне пришлось встать и выйти, и плакал я в коридоре, прижавшись лбом к стене. Тишина и белые лампы, и лёгкая рука на моем плече — Ани, почти прежняя Ани, но без леденцов, а с изуродованным лицом и большим круглым животом, который мешал ей меня обнять.

— Ну, что ты? — спросила она. — Что ты?.. что же ты…