Инженеры

Под нависшими деревьями сада было уже совсем темно, и казалось, и сад расплывался и уходил в эту темную туманную даль. Только около самого дома светлые пятна из окон падали на клумбы, и ярче вырисовывались в них розовые кусты центифолий.

На террасе уже стоял накрытый стол, такой же белоснежный и яркий. Карташеву опять хотелось есть.

Елизавета Андреевна прошла к тут же стоявшему роялю и стала наигрывать сначала одной рукой, а затем и двумя.

Вошла старшая сестра и сказала:

- Лиза, надень накидку.

- Мне не холодно.

- Опять будет лихорадка. Играй, я принесу тебе.

Сестра пришла и накинула ей на плечи черную кружевную накидку. Накидка эта очень шла к Елизавете Андреевне, и Карташев смотрел на нее и ломал голову, где в Эрмитаже, между старинными картинами, видел он такой бюст, такую античную головку герцогини или маркизы, а может быть, и королевы.

- Что вы, как жук, приколотый булавкой, сидите? - спросила его старшая сестра.

Младшая тоже посмотрела на Карташева и, бросив играть, рассмеялась нежным серебристым смехом.

Карташев тоже рассмеялся.

- Знаете, ваша сестра какая-то маленькая волшебница...

- Ну, вы, однако, поосторожнее, потому что, если это услышит ее жених...

Карташев почувствовал что-то неприятное, как резнувшая вдруг ухо фальшивая нота, но быстро ответил:

- Жених только счастлив может быть, что у него такая невеста, и не во власти всех женихов мира отнять у вашей сестры ее свойство...

- Не слушай его, Лиза, потому что мне Ваня говорил, что он и сам уже заинтересован одной барышней.

- Если это так, то тем сильнее я только чувствую все прекрасное.

Старшая сестра только головой покачала.

- Ну, ну, хорошо язык ваш подвешен, и беда тем, кто на тот колокольный звон ваш попадется.

Пришли Петров, оба брата Сикорских и сели ужинать.

- Ну, надо водки выпить, - сказал Петров и налил себе объемистую рюмку. - Вам наливать? - обратился он к Карташеву.

- Я не знаю, - ответил Карташев.

- Попробуйте, - сказал Петров и налил Карташеву такую же рюмку.

Но в то же время Марья Андреевна протянула руку, взяла рюмку Карташева и, подойдя к краю террасы, выплеснула ее.

- Нечего развращать людей, - сказала она.

- Ого, значит, и вас уже посадили на цепочку, но все-таки зачем же добро выливать? не он - другой кто-нибудь выпил.

Подали ароматные на поджаренном луке бризольки, свежепросоленные огурцы; Карташев съел и два раза накладывал себе еще.

- Валяйте, валяйте, - говорил ему Петров, - этим лучше, чем чем-нибудь другим, вы заслужите ее милость. Смотрите, смотрите, какими любовными глазами она смотрит на вас.

- Я очень люблю, чтобы у меня ели хорошо, - ответила ласково Марья Андреевна и еще ласковее спросила Карташева: - Не хотите ли еще?

- Кажется, довольно, - неудачно проглатывая последний кусок с третьей тарелки, ответил Карташев, смотря на Марью Андреевну.

- Маленький, - кивнула она ему головой, слегка подняв при этом по привычке правое плечо.

И так как Карташев нерешительно молчал, то она сама положила ему еще один увесистый кусок и щедро полила его прозрачным сверху, с темным осадком внизу соусом.

Карташев съел и этот кусок, и оставшийся соус, обмакивая в него, как бывало в детстве, хлеб.

- Ну, кажется, я сыт теперь, - сказал он.

- Подождите: еще вареники со сметаной и маслом, а потом молодая пшенка, - говорила Марья Андреевна.

- Ой-ой-ой!

- Ну, а потом уж пустяки самые останутся: молочная каша, пироги с вишнями в сметане, мороженое, черешни, кофе, чай...

Каждое блюдо Карташев должен был есть, и на вопрос: "Разве вы его не любите?" - отвечал:

- Самое мое любимое, - и когда все смеялись, он говорил: - Ей-богу, любимое!

- Не удивительно, потому что вы сами же южанин, - поддерживала его Марья Андреевна.

- И южанин, и так вкусно все, что я в конце концов лопну.

- Ну, - сказал ему Петр Матвеевич, - теперь она и спать вас оставит у себя.

- В доме негде, а вот, если не боитесь в беседке над обрывом, предложила Марья Андреевна.

- Я с наслаждением, - ответил Карташев.

- Он на все согласен, - рассмеялась, махнув рукой, Марья Андреевна.

Общее настроение за столом портил только старший Сикорский. Он сидел мрачный и молчаливый.

Старшая сестра нехотя спросила его:

- Ты это что сегодня, Леня?

- Так, ничего, - угрюмо ответил старший Сикорский.

Марья Андреевна помолчала и спросила мужа:

- Что с ним?

Муж кивнул на младшего Сикорского и сказал:

- Спрашивай его.

Младший стал серьезным, сделал презрительную гримасу и сказал:

- Обиделся, что главным инженером его не назначили.

- Да, главным! - горячо и обиженно заговорил старший Сикорский. Бьешься, как рыба об лед, стараешься, других, в десять раз меньше работавших, помощниками поназначали, а меня каким-то паршивым техником на затычку, да еще в контору.

- Я, что ли, назначаю?

- Мог бы отлично взять меня к себе в помощники, чем чужих брать.

Младший Сикорский только презрительно фыркнул.

Старший повернулся к Карташеву:

- Я ничего против вас не имею и признаю даже ваши заслуги, но согласитесь, что же это за брат...

- Совестно даже слушать, - ледяным голосом бросил младший брат.

- Тебе все совестно, когда надо чем-нибудь помочь брату.

Карташева, который знал, как неспособный старший со всеми своими извращенными наклонностями ехал на младшем - коробило. Он ценил младшего, который ни одним словом не подчеркнул несправедливости и нахальности своего брата. Впрочем, старший Сикорский, излив свой гнев, сказал строго сестре: "Дай мне еще пирога", - успокоился и за чаем уже рассказывал так смешно про свои похождения в главной конторе по части добывания себе лучшего места, что все, и он сам, хохотали до слез.

После ужина он предложил младшей сестре выучиться новому танцу - вальсу в два па, - сыграл этот вальс на пианино, заставил старшую сестру подобрать его, начал танцевать с сестрой. Выучив сестру, он начал учить Карташева, а потом заставил танцевать этот вальс Карташева и сестру.

Карташев танцевал с удовольствием, обнимая стройный стан Елизаветы Андреевны, держа в своей руке ее маленькую ручку.

И даже, когда кончили танцевать, несколько мгновений она не отнимала, а он все продолжал держать ее руку, стоя у барьера террасы. Луна взошла, и неясные тени движущимися образами серебрили уходивший к оврагу сад.

- Правда, что-то волшебное в этом? - спросил ее Карташев.

В ответ она отняла свою руку, а он сказал:

- Вот теперь волшебство пропало...

И оба рассмеялись.

- Ничего и удивительного нет, - начал было разъяснять Карташев, - раз волшебница...

- Знаю, знаю, - ответила Елизавета Андреевна, - спокойной ночи.

- Вам уж там в беседке готово, - сказала, прощаясь, Марья Андреевна.

- Смотрите, русалки заберутся к вам с Днестра, - сказал, крепко сжимая руку, Петр Матвеевич.

На скамейке беседки лежал тюфяк, покрытый двумя белыми простынями, и две подушки.

Когда Карташев разделся, лег и потушил свечу, в дверях беседки показалась чья-то фигура.

- Кто тут? - окликнул Карташев.

- Это я, Леонид.

Старший Сикорский присел возле Карташева на скамью и начал молча вздыхать.

Карташев помолчал и спросил:

- В чем дело?

- В том дело, что сегодня я пулю себе в лоб пущу. Вы понимаете, какое положение: до сих пор я вел расходы по конторе. Теперь назначен Рыбалов. Черт его знает, как я просчитал около пятисот рублей. Прямо физической возможности нет все записать. Я рассчитывал, что меня назначат помощником, дадут двести рублей, а дали всего сто двадцать пять рублей, и теперь у меня двухсот рублей не хватает.

- Так возьмите у меня.

- Неужели вы можете? Мне так совестно, я уже должен вам триста... Я отлично помню, как видите, свои долги.

Карташев полез под изголовье, зажег свечку и отсчитал двести рублей.

- Пожалуйста, только брату не говорите.

- Там кто еще?

- Никитка.

Проснувшись утром, Карташев полез в портфель, чтобы дать на чай горничной, но в портфеле ни мелких, ни крупных денег не было.

С выпученными глазами Карташев некоторое время смотрел перед собой.

Он вспомнил, как вчера сверкнули глаза Сикорского, когда он прятал под подушку портфель, и подумал: неужели? И на мгновенье тенью старшего брата покрылась и вся его семья, и гадливое чувство охватило Карташева. Но он сейчас же и прогнал эту мысль, вспомнив, как Марья Андреевна уговаривала его отдать ей на сохранение все деньги.

- Хорошо, что хоть тысячу отдал.

Потом он вспомнил, что и Никитка вчера тут же был, и решил, что украл деньги Никитка.

В конце концов он подумал, вздохнув:

"Э, черт с ними! Пропали так пропали... Могли бы еще убить. И как-никак я все-таки перебил дорогу этому старшему Сикорскому, и без меня он, очень может быть, был бы тоже помощником начальника дистанции".

И к Карташеву опять возвратилось то приятное и веселое настроение, в котором он уже месяц жил. Какая-то безоблачная радостная жизнь, и за все время не было ни разу этого обычного, владевшего им всегда чувства какого-то страха, что вот-вот вдруг случится что-то страшное, неотразимое и непоправимое.

Было просто весело, легко и радостно на душе, как радостно это утро, река в лучах солнца, куковавшая где-то кукушка, этот сад, манивший своей прохладой, ароматом роз и спелой малиной.

Хорошо бы перелететь теперь туда на Днестр, выкупаться и возвратиться назад.

Он еще раз заглянул в маленькое зеркальце, стоявшее на столе беседки, подумал, что надо прежде всего сегодня остричься, и пошел вверх по дорожке к террасе.

Около розовых клумб он еще издали увидел легкое розовое платье и угадал Елизавету Андреевну.

Она повернулась, и лицо ее сверкнуло ему такой яркой и доброжелательной лаской, что пошлый комплимент, вертевшийся уже в голове Карташева относительно роз и ее розового платья, - так и не сошел с его языка.

- Хорошо спали?

- Отлично, - ответил он, горячо пожимая ей руку.

Она кивнула ему головой и своим нежным голоском сказала:

- Идите пить кофе, я только цветов нарву.

За столом была только Марья Андреевна. После обычных вопросов, как спал, хорошо ли себя чувствует, Карташев принялся за кофе, густые с пенкой сливки и свежие бублики с маслом.

- Знаете, Марья Андреевна, - говорил он, - в вашей Лизочке...

- Смотрите, пожалуйста!

- Не считайте меня нахалом. Я говорю в смысле глубочайшего уважения и благоговения к ней. Как к богу, когда говорят ему ты. В ней такая непередаваемая прелесть. Это птичка, это самый нежный цветочек, это волшебница, фея. Я помню, в детстве, наслушавшись сказок, так благоговел перед феей, доброй волшебницей, и радостный ждал, что вот-вот она появится. И если б тогда вошла ваша Лизочка, я бы, вероятно, сразу заболел нервной горячкой. Отчего она такая неземная у вас?

Марья Андреевна опустила глаза и тихо ответила:

- У нее чахотка. Она проживет очень недолго.

Карташев долго молчал, пораженный.

- Господи! Как это ужасно! Все светлое, все радостное является только для того, чтобы еще мучительнее подчеркивать что-то такое страшное и неотразимое, что сразу руки опускаются и спрашиваешь себя: зачем все это, к чему жить? В этом, конечно, и утешение, что и сам не долго переживешь тех, кто прекрасен, кто дорог, близок, но зато так скучно делается от этого сознания, что готов хоть сейчас в могилу.

- Ну, эти погребальные разговоры теперь бросьте, потому что идет Лизочка.

Елизавета Андреевна взошла по ступенькам, держа в руках нарезанные цветы. Она подошла к Карташеву и, откинув голову, показала ему розы, гвоздики, левкои.

Карташев восторженно смотрел на Елизавету Андреевну, тоже со стыдливым выражением смотревшую на него.

- Ах, если бы я был художником, я бы так и написал вас с цветами. Я написал бы вас в ста видах и составил бы себе этим одним и громадное имя, и состояние.

- А все-таки и состояние? - не пропустила Марья Андреевна.

- Да, конечно, и состояние. Я не денег хочу, но я хочу могущества, хочу сознавать, что я все могу, а без денег этого не будет.

- Э, стыдно, бросьте. Когда человек только начинает думать о деньгах, он уже пропал.

- С этим я согласен, и никогда я об них и не думаю, но как-то так уверен, что в один прекрасный день у меня вдруг появятся миллионы, и столько миллионов, сколько я захочу.

- Для чего?

- Не знаю. Во всяком случае, не для себя. Этот месяц я жил жизнью дикаря и счастливее никогда себя не чувствовал.

- И покамест так будете жить и будете счастливы.

Карташев кончил, и Марья Андреевна сказала ему:

- Брат вас просил приехать в управление. Вы знаете, где оно?

- Нет.

- Всякий извозчик знает. Я пошлю сейчас за извозчиком.

Марья Андреевна ушла, а Елизавета Андреевна принялась внимательно составлять букет.

- Вы венок себе сплетите, - предложил Карташев.

- Когда я умру, вы мне сплетите!

- Когда вы умрете, тогда все мы сразу, весь свет умрет, и некому будет плести венки.

Она тихо засмеялась и еще внимательнее принялась за букет.

- Когда у вас денег будет много, - голос ее глухо звучал из-за цветов, - тогда устройте дворец. И в этом дворце пусть рассказывают блестящие сказки, не похожие на жизнь. Или только сказки жизни, той, которая будет когда-нибудь не там, на небе, а здесь, на земле. Для этих сказок есть уже храмы...

Она остановилась и смотрела, спрашивая, немного испуганно, своими прекрасными глазами на Карташева.

- Всякого другого, кто бы это сказал, я бы иначе слушал. Но чувствую, что вы сказали мне самую свою сокровенную мечту. И, конечно, - вы можете верить или не верить мне, - но если у меня когда-нибудь будут действительно миллионы, я выстрою такой дворец. А над входом этого дворца будет жемчугом выбито "Богине любви", и под этой надписью будете вы с цветами в платье. У меня сестра была, Наташа...

- Я ее знала...

- Она на вас похожа, но... без ваших горизонтов. Она запуталась в религии, как и Зина. Мать их запутала. Но она из такого же теста. Я и ее портрет помещу у входа в замок. Только будут женские портреты, и именно таких женщин.

- Поместите и Корде... которая убила Марата...

И в лице ее вдруг появилось странное сочетание нежной прелести глаз с чем-то хищным, сверкнувшим в улыбке белоснежных мелких и острых зубов.

- Ну, извозчик готов, - сказала, входя, Марья Андреевна.

Управление занимало большой двухэтажный, плохо устроенный, плохо ремонтированный, какой-то полицейский дом. Штукатурка на стенах обвалилась, на потолках растрескалась и грозила упасть на головы, полы рассохлись, и половицы так и ходили под ногами.

В громадной зале, где прежде, вероятно, веселились и танцевали, теперь стояли ряды столов с чертежами и торчавшими над ними головами чертежников.

Как в муравейнике, кипела работа в обоих этажах.

Толстый главный инженер, тот, который принял Карташева на службу, не видимый ни для кого, заседал в одной из нижних комнат.

Пахомов был его помощник и начальник технического отделения.

Помощником его был инженер Борисов, полный, большой, с большими, умными и добродушными и лукавыми глазами. Он был красив, с густыми русыми волосами, лет тридцати.

Младший Сикорский, представляя ему Карташева, захотел было сказать несколько лестных слов о своем помощнике. Борисов, со своей пренебрежительной манерой, немного заикаясь при начале каждой фразы, махнул рукой и сказал:

- Знаем, все знаем уже и просим вас больше не беспокоиться по этому предмету.

- Кстати, - обратился он к Карташеву, - тут на вас ссылается машинист Григорьев, говорит, что вы ездили у него кочегаром. Дельный он господин?

- О, очень дельный.

И Карташев одушевленно стал характеризовать Григорьева.

- По тракции у нас пока никого еще нет...

Борисов позвонил и сказал вошедшему курьеру:

- Позовите машиниста Григорьева.

- Григорьев! - крикнул в коридор курьер и пропустил его в комнату.

Вошел приземистый, с большим красным носом, с загорелым лицом, пожилой человек в пиджаке. Входя, он усердно вытирал цветным темным платком лившийся по его лицу пот. Ему было, очевидно, невыносимо жарко в его пиджаке из толстого кастора, таких же штанах и жилетке.

Увидев Карташева, он и радостно и нерешительно кивнул ему головой.

- Здравствуйте, - весело поздоровался с ним Карташев, горячо пожимая его руку. - Как поживаете?

- Да вот, нос все лупится, - угрюмо ответил Григорьев.

- Ну вот, - обратился к машинисту Борисов, - инженер...

Он показал на Карташева.

- Ого... - довольно перебил его Григорьев.

- ...дал о вас блестящую аттестацию...

- Я же говорил вам, - перебил его опять Григорьев.

- ...и мы принимаем вас на службу.

- Ну, вот и слава богу. А то так, - обратился он к Карташеву, - нашего брата гоняли: ты, говорят, только испытанный кочегар, в школе не был - не ученый.

- Жалованье сто рублей, а поверстных и премии то же, что и на Одесской дороге.

Григорьев, все вытирая пот, кивнул головой.

- Завтра приходите сюда получить подъемные и инструкцию.

Григорьев опять кивнул головой, тяжело подошел к Карташеву, - протянул ему руку и, подмигнув добродушно, сказал:

- Инженер?

- Как ваша дочка поживает?

- Тут, тоже с нами: куда ж ее денешь? И Лермонтов с нами. Помните, тот, что вы мне подарили. И старый есть. Что не хватало - я списал с нового и вставил. Старый читаю по будням, а новый по воскресеньям. Дочка так и знает уж, так и готовит мне. Заходите, если не побрезгаете.

- А где вы живете?

- Да покамест тут в одном заезжем дворе устроились. Нет, уж лучше я сперва квартиру найду: увидимся еще, а покамест прощайте.

- Дочке вашей Анне Васильевне кланяйтесь.

- Ишь, помните все-таки... - кивнул головой Григорьев, скрываясь в дверях.

Прощаясь с Карташевым, Борисов ласково и серьезно сказал ему:

- Часа в четыре сегодня не придете чайку напиться?

- С удовольствием, - ответил Карташев и записал его адрес.

- Ба, ба, ба! - встретил Карташева угрюмо-приветливо Пахомов, со своим обычным широким размахом руки. - Кого я вижу. Кончили?

- Кончил, Семен Васильевич.

- Наврал? - показал Пахомов на младшего Сикорского.

- Нет.

- Ну, и отлично. Вы знаете уже, конечно, что вы у него помощником.

- Знаю, от души благодарю и употреблю все усилия...

- Не сомневаюсь.

- Я сейчас с ним поговорю о вашей поездке в Одессу, - шепнул Сикорский Карташеву, - а вы пока идите в кассу и получайте свои деньги.

Карташев получил всего тысячу триста рублей и, в ожидании Сикорского, подсчитывал свои капиталы. Итого у него теперь - две тысячи триста рублей, то есть на триста рублей больше того, что он привез с собой месяц назад. А могло бы быть три тысячи триста рублей. Из этой тысячи двести рублей ушло на рабочих, триста с мелочью украдено из портфеля сегодня ночью, около пятисот взял Сикорский. Ну, двести на рабочих не жаль, а восемьсот могло бы быть в кармане. Сколько подарков он мог бы накупить на эти деньги матери, сестре, брату!

Он стал думать о том, что подарить, когда пришел Сикорский.

- Вас зовет главный инженер. Вас отпускают и дают вам письмо к инженеру Савинскому, главному поверенному Полякова, который теперь в Одессе.

- Ну, здравствуйте, - встретил его главный инженер в своем кабинете, сидя в широком кресле за большим столом.

Главный инженер был все такой же толстый. Очевидно, изнывая от жары, он сидел в одной рубахе из чесунчи, уже довольно грязной или казавшейся такой, потому что рубаха была покрыта обильными пятнами пота.

- Присаживайтесь!

Карташев пожал через стол широкую пухлую руку Данилова и смотрел в прищурившееся, ласковое лицо инженера.

- Ну, что же, наладились? Не так черт страшен, как его малюют? И все дело наше легче ремесла сапожника, была бы только охота. Вот это письмо передайте, пожалуйста, Николаю Тимофеевичу. Он живет в Лондонской гостинице, знаете, на бульваре? Кланяйтесь ему, расскажите, что знаете, и ответ привезите.

Когда Карташев уже откланялся, Данилов сказал ему:

- Кстати, ведь ваши вещи у меня. Вы где здесь остановились?

- Пока еще нигде.

- Останавливайтесь у меня. Вещи ваши так и лежат в отдельной комнате, там и живите.

Карташев начал было говорить, что стеснит его, но Данилов перебил:

- Если бы стеснили, то и не звал бы вас. Я один в пяти комнатах. И обедайте у меня.

Карташев поблагодарил и вышел.

Вместе с Сикорским они возвратились на дачу обедать. Когда Карташев рассказал за столом о своем свидании с главным инженером, Петр Матвеевич воскликнул:

- О-го! В гору идет человек; надо выпить...

- Это очень важно, что вы теперь познакомитесь с Савинским; это гога и магога всего поляковского дела. Я четвертый год у Полякова работаю, а Савинского и в глаза не видал.

- Он наш инженер?

- Ваш, но умный. Умнее всех остальных ваших инженеров, за исключением Данилова, всех вместе взятых. Если понравитесь ему...

Сикорский покачал головой.

- Понравится, - махнула рукой Марья Андреевна и рассмеялась.

- Ну, нет, это не дамы, - сказал старший Сикорский.

Старший Сикорский как будто чувствовал себя не совсем в обычной тарелке.

- Не дамы? - огрызнулся Петр Матвеевич. - А Данилов, у которого он жить теперь будет? А Пахомов? А Борисов, который на чай уже позвал его? Борисов порядочная колючка... Пахомовым вертит. - Петр Матвеевич махнул рукой и весело сказал: - Понравится и Савинскому, уж видно, что пролаза. Ну, за нашего пролаза...

Обед прошел весело. Карташев разошелся и рассказывал про себя всякие свои похождения.

Иногда, чувствуя, что надо усилить эффект, он прибавлял что-нибудь, особенно в комическую сторону.

Благодарная аудитория не оставалась в долгу, все весело смеялись, а веселее всех, до слез, по-детски, смеялась Елизавета Андреевна.

В три часа Карташев начал прощаться.

- Куда же вы так рано? - спросила Марья Андреевна.

- Я хочу сперва заехать на квартиру Данилова, немного одеться, уложить и приготовить вещи, а оттуда поеду к Борисову.

- А оттуда к нам?

- Конечно!

- Вы успеете еще поужинать с нами. Поезд идет только в двенадцать часов ночи.

Пять комнат Данилова - тоже в каком-то необитаемом доме - были почти пусты.

В комнате Карташева стояла кровать, неокрашенный деревянный столик, такая же табуретка с простым умывальником, и на полу лежал его чемодан, покрытый толстым слоем пыли.

Карташев раскрыл чемодан, стал искать свой черный сюртук и не нашел его там.

Данилов, уже выспавшийся, в одной рубахе без подштанников, босой, заглянул к Карташеву в комнату.

- Вы что ищете?

- Да вот не знаю, куда девал свой сюртук...

- Семен! - крикнул Данилов.

В коридоре показался заспанный угрюмый человек.

- Сюртук инженера не видал?

Семен, отгоняя мух, сонно махнул головой с шапкой густых волос, подумал немного и безучастно ответил:

- Не видал.

Данилов ушел к себе, а Карташев, убедившись, что сюртука нет, начал запирать чемодан.

- Это не ваш сюртук? - спросил Карташева Данилов, появившись в дверях и держа что-то очень грязное и замазанное в руках.

Карташев сперва отказался было, но, всмотревшись внимательно, сказал:

- Нет, мой!

- Под кроватью у меня был, - сказал, уходя, Данилов.

В дверях появился Семен и все тем же безучастным голосом сказал:

- Давайте почищу.

- Так вот что, пожалуйста, Семен. Вы его почистите и уложите в чемодан и заприте его. Я сегодня еду в Одессу и перед поездом в половине двенадцатого зайду. Постойте еще... - Карташев слазил в карман, достал трехрублевую и передал ее Семену.

Затем, взяв шляпу, стараясь быть незамеченным, юркнул в коридор, а оттуда на улицу, где ждал его извозчик. С извозчиком он уже подружился, и теперь извозчик, молодой веселый парень из великорусов, фамильярно спросил его, взбираясь на высокие козлы своего фаэтончика:

- Ну что, потрафил в аккурат?

- В аккурат.

- Скоро вы!

Железный, точно весь из бубенчиков, экипаж загрохотал по мостовой, и, разговаривая, и извозчик и Карташев должны были кричать чуть не во все горло.

У Борисова обстановка была иная.

Белый одноэтажный домик опрятно выглядывал из маленького скромного садика. Только по ограде росли в нем деревья, а остальное пространство было занято огородными грядками клубники.

И внутри домика в маленьких комнатах было сравнительно чисто.

Сам хозяин сидел с книгой за столом на большой террасе, выходившей в сад. На столе уже кипел самовар. Хозяин был тоже только в рубахе. При входе Карташева он положил на стол книгу и, здороваясь, спросил:

- Прикажете одеться?

На просьбу оставаться так он сказал:

- Ну, тогда и вы снимайте ваш пиджак. Постойте, постойте...

Борисов внимательно всмотрелся в пятно пиджака и сказал добродушно, заикаясь:

- А ведь я сейчас городового позову: пиджак-то этот Петрова.

Карташев рассмеялся и подтвердил, что пиджак действительно Петрова.

- Ну, повинную голову и меч не сечет. Снимайте и садитесь. Чаю хотите?

И, наливая Карташеву чаю, он говорил:

- Вот, как видите, так и живем. Захочется огурца, клубники, пойдешь в сад...

Перед Борисовым лежала открытая книга. Карташев заглянул в нее и увидел, что это не беллетристика, да к тому же и написано было по-немецки. Подняв взгляд на Карташева, хозяин сказал шутливо:

- У меня, надо вам знать, пунктик своего рода - философия. Теперь вот одолеваю Гегеля.

Хозяин махнул рукой.

- И сам по себе он невыносимый господин со своей тарабарщиной, а в такую жару просто нестерпимо. Спасибо, что пришли и выручили.

Карташев вспомнил лекцию Редкина и сказал:

- Да, повозился и я с ними. Тез, антитез, синтез, бытье, становление, небытье, диалектический метод...

- Э! Да вы откуда знаете всю эту премудрость?

- В свое время зубрил их всех от Фалеса до Тренделенбурга.

- Батюшки, караул, такого и не слыхал.

Он усмехнулся и заговорил:

- Это чтение своего рода отвлечение. Самое интересное было бы проникнуть в сущность современной жизни, но... - он широко развел руками. О чем позволяет говорить цензура, то никому, конечно, не интересно. Экивоки и эзоповский язык литературы дает мало, совсем не дает понятия, что творится там, в тайниках нашей жизни. Тайники эти такой заколдованный круг, что мне при всем желании так никогда и не удалось соприкоснуться с ними. За границей ни разу не был... А мозги требуют пищи. Мозги ли одни? Вот так, волей-неволей, и отвлекаешь себя такой отвлеченностью. Как почитаешь часа два, ну и не захочется на тот день ломать себе больше голову, как быть, как жить, чтобы уважать и себя и людей. А вы соприкасались с нашим революционным миром?

- Почти нет.

Борисов усмехнулся.

- Положим, не так-то просто и открыться первому встречному...

Пришли еще два инженера. Оба молодые. Один худой, в темных очках, маленький и угрюмый, Адам Людвигович Лепуховский. Другой, полный и жизнерадостный, Владимир Николаевич Панов.

- Это вот две мои свинки, - говорил хозяин, - одна грустная, другая веселая. Называется этот веселый господин Володенькой, знаете, про которого в песне поется:

Инженер молоденький, а зовут Володенькой.

Он не курит и не пьет...

Жизнерадостный инженер хлопнул хозяина по спине и сказал:

- Ну, будет тебе...

- Вы знаете, мы все - и еще есть два - называемся бандуристами. Вы знаете, что такое бандуристы? Непокойный народ, которому нигде не сиделось, точно шило у них было, скандальники первоклассные, которых в конце концов всегда выставляли из компаний. Несмотря на нашу молодость, и нас уже с нескольких дорог выставили. Выставят и отсюда. И мы уже начали выводить свою пинию, решив на первый случай осадить всю правительственную инспекцию. Мало того что они помимо своего казенного жалованья получают и от нас, они вздумали изображать из себя настоящее начальство. Вот мы и решили их осаживать. Во-первых, ни одного проекта им на утверждение не посылаем; во-вторых, наотрез отказались носить форму - и вы тоже, очевидно, не ее поклонник; в-третьих, демонстративно им визитов не делаем... Вы уже были у них? - спросил он у Карташева.

- Во-первых, я еще первый раз о них слышу, а во-вторых, раз решили вы, чтобы не делать визитов - и я, конечно, не буду делать.

- Как будто тоже наш, бандурист! - обратился Борисов к товарищам.

Лепуховский, в своих темных очках похожий на скелет, бледно улыбался, оскалив большие зубы, а потом сказал:

- А коли наш, так пива давай!

Принесли пива, и Панов выпил первый стакан залпом.

Остальные отказались от пива.

- Вы и Сикорского предупредите, чтобы не смел с визитами ездить. Он что за человек в этом отношении?

- Он человек осведомленный, - авторитетно ответил Карташев, - и, конечно, относится отрицательно ко всей нашей русской жизни.

- Что до Петрова, - продолжал хозяин, - то уж бог с ним; он и семейный человек, и позиция его здесь на первой дистанции, где всякий может совать свой нос, опасная...

- Я к вам с большой просьбой, Борис Платонович, - сказал Карташев. Еду я в Одессу и должен передать письмо Савинскому. И Данилов просил, чтобы я ему рассказал, что у нас делается. Но я, собственно, ничего не знаю, что у нас делается.

- Извольте, это мы вам расскажем.

Борисов обстоятельно сообщил Карташеву о положении дел.

- Ну, не забывайте, - сказал, прощаясь с Карташевым, Борисов, - из Одессы привезите гостинцев.

- А вы что любите?

- Семитаки и альвачик.

- Привезу.

- Да не стоит, я шучу.

От Борисова Карташев заехал остричься, потом купил себе новую шляпу и поехал к Петровым. Он ехал и думал, что как странно, что все принимают его за красного. И это не только не вредит, а, напротив, вызывает к нему интерес и даже уважение. Борисов даже думает, что он ближе к революционным кружкам, чем хочет показаться. А собственно, и то, что он, Карташев, сказал там, ложь: ведь решительно же никакого отношения к революционным кружкам не имел и тем паче не имеет.

Карташеву стало неприятно, и он подумал:

"Ну, все-таки с Ивановым встречался... А Маня! - радостно вспомнил он о своей сестре. - Маня говорила, что она и до сих пор поддерживала прежние отношения. Ах, как жаль, что я про нее не вспомнил у Борисова. Ну, ничего, когда приеду - брошу вскользь, это еще сильнее будет, и надо будет с Маней поближе сойтись..."

На террасе Карташев застал младшего Сикорского и двух сестер.

- Ну, рассказывайте, - сказала ему Марья Андреевна. - Малины со сливками хотите?

Карташев стал есть малину и рассказывать.

Рассмешил своим визитом к Данилову и передал свое чаепитие у Борисова.

- Они меня спрашивали, кто вы и что вы, - обратился он к Сикорскому, и высказали предположение, что раз вы были за границей, то глаза у вас должны быть открытые. Я сказал, что, по-моему, это так и что вы относитесь ко всей нашей жизни отрицательно.

Сикорский безнадежно махнул рукой.

- Видите, я одинаково отрицательно отношусь и к вашему правительству, и к вам, красным, и ко всему русскому народу, потому что вековое рабство так сгноило его, что я уже не верю, чтоб этот народ мог когда-нибудь встать на ноги.

- Этот народ? - переспросил Карташев. - Ваш народ?..

- Нет. Мой народ, моя родина там, где мне хорошо. Для меня нет ни француза, ни немца, ни англичанина, ни тем менее русского, румына, турка, китайца.

- Почему же вы живете в России?

- Потому что здесь легче всего заработать столько денег, чтобы потом жить, где хочешь и как хочешь.

- И всегда опять воротишься сюда же, - сказала Марья Андреевна. Родные, знакомые, привычки, вкусы.

- Ерунда! - презрительно махнул рукой Сикорский.

- Вы знаете, - сказал Карташев, - они, между прочим, просят всех не делать визитов инспекции.

- Ну, конечно, не буду. Эту сволочь за людей нельзя признавать. Я понимаю еще какого-нибудь станового, попа, берущего взятки. Но свой брат инженер, цинично, открыто берущий и требующий еще уваженья к себе... Тьфу! Наглость, выше которой ничего не может быть! Как-то на днях сюда к нам забрался этот пьяница старший инспектор - я удрал.

- А Пете что оставалось делать? - подняла плечо Марья Андреевна. Когда он чуть не силой влетел к нам?

- И о Петре Матвеевиче говорили, и все признали его безвыходное положение как начальника первой дистанции.

- Вы понимаете, всё под носом здесь; выехал на пикник, а рапортует, что на линии был, за работами следил. Петя говорит, что на мосту от них отбоя нет. Извозчик к мосту всего двугривенный стоит, а он разъездов, которые наша же контора оплачивает, выведет себе на сто рублей. - Ну! прямо совестно смотреть на это бесстыжее отродье. Пьян, ничего не знает, ничего не понимает, несет такую чушь, что уши вянут.

- А попробуй с ним не поладить!

- Самое лучшее, конечно, избегать их, как чумы.

- Деньги получили? - спросила Марья Андреевна.

- Получил.

- Ну, давайте их сюда.

- Нет, Марья Андреевна, эти деньги я решил истратить.

- Куда?

- На подарки матери, сестре, брату.

- Слушайте, так хоть сделайте толковые подарки. Знаете, что б я вам посоветовала: деньгами им дайте, а то ведь накупите всякой ненужной дряни, как вот он, - она показала на брата, - а того, что нужно, и не купите.

- Ну, матери, например, как же деньгами?

XIII

Карташев приехал в Одессу утром. Его никто не ждал, и тем более обрадовались.

Нашли его помолодевшим, поздоровевшим и таким жизнерадостным, каким уже давно не видали.

Пошли за дядей Митей, который в это время был в городе, и, слушая Карташева, и мать и дядя постоянно крестились.

- Ну, слава тебе, господи, слава тебе!

Когда мать услыхала, что он уже помощником начальника дистанции, получает уже по двести рублей в месяц, она встала, прошла в спальню и долго там молилась, стоя на коленях перед образом.

Возвратившись, она горячо поцеловала сына в лоб и сказала:

- От всей души тебя поздравляю и не сомневаюсь, что мой сын будет и умный, и дельный, и будет украшением своей корпорации. Теперь сделай своей матери подарок: подари мне двести рублей.

- Я хотел вам больше подарить! - рассмеялся Карташев.

- Больше не надо. Дай свой портфель - я сама возьму.

Она взяла из портфеля, возвратила портфель сыну, а двести рублей держала в руках.

- Когда ты был безнадежно болен, я пообещала из первого твоего жалованья послать эти двести рублей на Афон, и сегодня они будут посланы.

Маня дергала носом и, протянув руку к матери, лукаво сказала:

- Лучше дайте мне...

- Нет, нет, - решительно сказала мать.

- Конечно, не отдавайте, сестра, - поддержал ее и дядя, - и я и от себя еще дам.

Он тоже вынул двести рублей.

- Тогда я закажу также на Афон, на эти двести рублей, образ с тремя святителями: Пантелеем, Дмитрием и Артемием, и этот образ, - обратилась она к брату, - мы подарим не ему, а жене его. Согласен?

- Так ведь он кухарку же собирался взять себе в жены! - рассмеялся дядя и, обняв племянника и целуя его, сказал: - Сердце мое, как люблю я тебя.

А мать сказала:

- Это уж его право выбирать себе жену; кого возьмет, та и будет моей дочерью.

- Да, жалко, жалко, что Деля теперь не видит тебя, - сказала Маня, она, кстати, тебе кланяется.

- Спасибо, - сказал Карташев и посмотрел на часы. - Мне надо ехать в город.

Он рассказал, что привез письмо главному уполномоченному Полякова, инженеру Савинскому, и что хочет его сейчас же отвезти, заехав предварительно в магазин купить себе летний костюм.

Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:

- Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.

Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.

Матери были очень приятны слова брата.

Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:

- Говорят, что я тоже похож на Бертензона.

Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.

- Глупости говоришь, - сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.

А дядя весело прибавил:

- Если твоя мама, смотря в свое время на него, высмотрела и его пронырливый ум для тебя, так и слава богу, и благодари ее за то...

- Ну, господа, вы оба глупости заговорили.

- Да так же, сестра, всегда бывает - от большого ума всегда на малый сходят.

- Хочешь, вместе едем, Маня?.. - предложил Карташев.

- Едем, - весело согласилась сестра.

- Отлично, поезжай, - сказала мать, - и поторгуйся за него.

- Ну, как живешь? - спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.

- Живем, - ответила сестра и насторожилась.

Наступило молчание, и сестра спросила:

- Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?

- Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.

- Гром и молния! Что ж это значит?

- Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.

- Приятно слышать, во всяком случае, - сказала, помолчав, сестра. - Две брюшюры есть, я дам их тебе.

- Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?

- Могу, конечно... Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, - вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу - было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять - раз казнь - было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши - тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, - путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.

- Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?

- Что к успеху приведет - в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать. Россия так громадна, так разнообразна и в ядре своем так некультурна, что сказать что-нибудь определенное вряд ли можно. Лично я так смотрю: и я, и ты, и все мы - грибы своего времени. Этим временем и определяется свойство грибов, и в этом отношении и я и ты, мы стихийные силы, которые должны руководствоваться прежде всего инстинктом. Этот инстинкт толкает и создает в конце концов общечеловеческую историю.

- Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?

- Конечно.

- Но, ты говоришь, уже раскол есть?

- Что ж из этого? Раскол - это работа мысли, и его бояться нечего.

- У вас сношения с заграницей есть?

- Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.

- А Герцен уже потерял значение?

- Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.

- Ну, а деньги у вас есть для борьбы?

- Насчет денег - трудно!

- Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.

- Деньгами, конечно! - весело рассмеялась Маня.

- Я тебе дам пятьсот рублей.

- Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.

Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.

- Давай! - сказала она. - Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут...

Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.

- Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.

- А он не выдаст нас?

- Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.

- Ну что ж, вези!

- Вот, если бы ты за него замуж вышла - то-то парочка была бы!

- Ну, ну... Если не хочешь, чтоб он сразу мне опротивел, о замужестве не говори.

Подъехали к магазину готового платья с большим зеркальным окном.

Карташев нашел для себя легкий чесунчовый костюм, похожий на костюм Сикорского, и был очень доволен.

- Ты знаешь, - сказала ему Маня, выходя с ним из магазина, - у тебя даже манера говорить и голос переменился, - нет, ты мне теперь положительно нравишься!

Карташев чувствовал себя Сикорским, а еще больше Пахомовым, делая такие же резкие, размашистые движения, то сдвигая, то раздвигая брови, бросая отрывочные фразы.

- Ты только не засиживайся, - сказала ему сестра, когда они подъехали к Лондонской гостинице.

Инженер Савинский сейчас же принял Карташева.

Он был одет в оригинальный, скромный, изящный летний белый костюм, красиво обрисовывавший его нарядную фигуру.

Карташев представлял его себе уже пожилым инженером, что-то вроде Данилова, и увидел очень живого красивого брюнета. Лицо Савинского было небольшое, но глаза большие, веселые и ласковые и в то же время проницательные и умные.

Особенно оригинальны были его седые волосы, которые еще ярче подчеркивали молодость лица.

- Пожалуйста, садитесь, - радушно встретил Карташева Савинский, откладывая в сторону поданное ему письмо. - Вы давно из Бендер?

- Сегодня приехал.

- Это очень любезно с вашей стороны сейчас же и завезти мне письмо. Вы здесь один или у родных?

- У своих.

- Тем больше ценю. Новости, которые вы привезли, очень меня интересуют, но я не хотел бы быть эгоистом. Здесь еще есть один инженер, который тоже принимает участие в нашей дороге. Мы сегодня с ним завтракаем в час. Если и вы были бы так любезны позавтракать с нами здесь в общей зале.

- С большим удовольствием, - сказал Карташев, вставая и откланиваясь.

- Уже! - удивилась Маня.

- Отложил разговор до завтрака, сегодня в час здесь.

- О-го! как сказал бы дядя Митя.

Когда дома Карташев сказал, что будет завтракать с Савинским, Сережа крикнул:

- Пойду непременно на бульвар и загляну в окна ресторана, чтоб хотя издали увидеть твое начальство, як воно выгляда!

Ровно в час Карташев вошел в общую залу ресторана и среди разбросанных за маленькими столиками групп увидел у окна инженера Савинского и другого, молодого, высокого, с длинной тонкой шеей, с английским пробором. Когда Савинский знакомил их, Карташев сказал:

- Я вас сразу узнал, - вы Лостер? Вы кончили гимназию когда я поступил в нее.

- Вы эту гимназию и кончили?

- Да, эту.

- Довольно редкий случай. И сколько вас так поступивших в первый класс дошли до конца?

- Я один, - ответил Карташев. - И помню, как крепко меня побил мой товарищ в первом классе, когда я ему сказал: "Вот, когда я буду в седьмом классе..."

Смеясь, все трое сели за столик, на котором в безукоризненной чистоте были поставлены - водка, еще какая-то бутылка, креветки, редиска со льдом и - тоже со льдом - свежая икра.

- Прикажете джину, водки?

Лостер совсем отказался, а Савинский, наливая себе в маленькую рюмочку немного джину, сказал:

- Ну, а я, старый пьяница, выпью, по слабости своей к англичанам, джину.

- Пока нам подадут, может быть, расскажете нам, что у вас теперь делается?

Карташев со слов Борисова передал о положении дел, и оба инженера очень внимательно его слушали.

- А вы сами когда возвратились с линии? - спросил Савинский Карташева.

- Я возвратился третьего дня.

- И уже так хорошо вошли в курс дела?

Карташев покраснел и увидел в это время в окне смешно вытянутое, заглядывающее лицо брата, который, очевидно, не ожидал, что наблюдаемый им оказался так близко сидящим к окну. Увидал Карташев и море, сверкавшее синевой и прохладой, и еще веселее стало ему на душе.

- Нескромный вопрос, - сказал Савинский, смотря на Карташева, - вообще благосклонно дамы к вам относятся?

Карташев смутился и только махнул рукой, а Савинский, смеясь, сказал Лостеру:

- Что, Николай Павлович, совсем ведь еще юноша?

Он ласково смотрел в глаза Карташева и, пододвигая к нему чашу с ботвиньей, говорил:

- Пожалуйста!

- Вино белое или красное? - спросил Савинский.

- Белое, конечно, - сказал авторитетно Лостер.

- Белое, - сказал и Карташев.

- Дайте нам... дайте нам... ну, гут-дор.

- Вы знаете, - обратился он к Карташеву, - разницу в винах? Если вы хотите быть веселее - пейте рейнское. Если хотите крепко спать - бордо. Если хотите ухаживать за женщинами - пейте бургонское. Англичане предпочитают это вино, и так как я имею слабость к англичанам...

Савинский выставлял себя пьяницей, но пил очень мало, еще меньше пил Лостер.

Прощаясь, Савинский сказал Карташеву:

- Очень вам благодарен за все сообщенное. Я ответное письмо сегодня же напишу и пришлю к вам. Вы дома будете?

- Да, я прямо домой еду.

Савинский записал адрес Карташева.

- Это ваша сестра сегодня утром была с вами?

"Черт побери, - подумал Карташев, - он в окно, значит, увидел".

- Да, сестра.

- Сходство есть.

У выхода Карташев столкнулся с братом.

- Ну, едем скорее, - устало проговорил Сережа. - Тебе там хорошо было прохлаждаться, а у меня, братец мой, только слюнки текли, и теперь брюхо так подвело...

Сережа хотел было сесть на извозчика, но Карташев, сделав знак извозчику, сказал:

- Пройдем немного пешком.

- Это еще зачем?

- Я тебе потом объясню.

Пройдя и сев на извозчика, он рассказал, как Савинский в окно увидел сегодня Маню.

- Ну, так в чем же дело? - обиделся Сережа. - Тебе совестно, что ли, что я твой брат и ты со мной едешь?

- О, чучело! - рассмеялся Карташев. - За твой голод я хочу тебя вознаградить. Я куплю тебе свежей икры, балыка...

- Валяй!

- Куплю персиков, всяких фрукт...

- Валяй, валяй!

- И подарю тебе сто рублей.

- А вот это и совсем умно, - развеселился окончательно Сережа. - Это очень умно, пожалуйста, почаще приезжай.

В фруктовых лавках Сережа говорил брату:

- Смотри, смотри, свежие фисташки в кожуре, а вот уже и виноград константинопольский, и свежие орехи.

Накупили всего. Увидел Сережа на улице продающийся альвачик и обратил и на него внимание брата.

- Мне и его надо, - сказал старший Карташев.

- А теперь, знаешь, - предложил Сережа, - чтобы закончить, заедем и выпьем квасу на углу Успенской и Александровской. Ты, наверно, давно его не пил?

- С гимназических времен.

- Любил его?..

- Очень.

Старший Карташев, отпив, сидя на зеленой скамье под навесом у входа в погреб, где разливали квас, сказал:

- Прежде он был вкуснее.

- Погоди еще годков десяток, - ответил Сережа, - и еще вкуснее станет тот прежний. Отличный квас.

И Сережа жадно тянул розовую ароматную холодную влагу, смешанную с пеной.

Домой приехали братья нагруженные выше головы.

У подъезда Сережа таинственно заметил брату:

- Если ты не забудешь своего щедрого подарка, то сделай это так, чтоб твоя правая рука не знала, что творит левая...

Старший Карташев достал сторублевую бумажку и в левой руке, сам отвернувшись, протянул ее брату.

- Правильно, - ответил брат, пряча бумажку в то время, как девушка отворяла дверь.

Все уже пообедали и теперь усадили обедать Сережу, а старший брат с Маней пошли наверх с визитом.

Генерал и Евгения Борисовна радушно приняли Карташева и горячо поздравляли его.

К четырем часам они спустились вниз на террасу к общему чаю, к которому приехал и дядя Митя послушать о результате визита племянника к Савинскому.

У Сережи с Аней шли обычные пререкания.

Он говорил брату:

- Ты совершенно напрасно подарил ей сто рублей. Ведь так и будут лежать, пока не сгниют.

- А что ж, лучше так, как ты, выбросить за окошко? - отвечала бойко, тараща на брата глаза, Аня.

- Умница, Аня! - говорила мать.

- Так я, по крайней мере, живу, - говорил Сережа и потянулся за громадным персиком, - а ты что? Прозябаешь. Стираешь воротнички свои - жизнь прачки.

Аня обиделась и, поджав губы, сказала:

- По крайней мере, у мужа моего будет всегда чистая рубаха.

Это вызвало громкий смех, и среди смеха Аглаида Васильевна твердила:

- Умница моя, умница...

В это время вдруг приехал, никем не ожиданный, Савинский. Это внимание с его стороны было очень оценено и Аглаидой Васильевной, и братом ее, а Сережу это так поразило, что, пока знакомились с Савинским старшие, он, прикрыв рот, торопился справиться с непомерно большим персиком, который от неожиданности сразу засунул себе в рот.

Дядя Митя, торопливо застегивая свой пиджак, почтительно раскланялся с Савинским. Савинский был в форме с погонами действительного статского советника, Владимиром на шее и шпагой.

Как светский, умный и образованный человек, он быстро уловил общий тон и не только не стеснил общество, но еще прибавил оживления.

Усаживаясь и принимая стакан чаю, он весело говорил:

- Я из передней услыхал такой подмывающий, беззаветный смех, какой в России редко слышишь. И сразу оставили меня всякие мысли, заботы, и мне захотелось самому смеяться, и я рассмеялся. Вероятно, ваша горничная приняла меня за ненормального, судя, по крайней мере, по ее лицу.

Виновница смеха, Аня, залилась ярким румянцем, когда остановился на ней взгляд Савинского, а так как и все посмотрели на Аню, то опять последовал взрыв смеха, а Аня, вскочив, убежала.

Когда Савинскому объяснили, в чем дело, он сказал:

- Это так прелестно, что я, заклятый враг до сих пор женитьбы, переменил бы свое решение, если б не был уже стариком.

Маня ответила ему:

- Своими седыми волосами, во-первых, не кокетничайте, а во-вторых, позвольте притянуть вас к ответу: что в таком случае вы понимаете под женой?

Дядя Митя, все время настороженный, недовольно смотрел на Маню.

- Под хорошей женой, подходящей женой? Под хорошей женой, как и под всяким подходящим товарищем, я понимаю человека, могущего по возможности обходиться без посторонней помощи, годного на все, - от самой черной работы до высшей.

- Что значит высшей?

- Вплоть до участия в революции, - ответил, улыбаясь, Савинский.

- Берегитесь, - сказала Маня, - здесь председатель военного суда.

- Я уже имел честь познакомиться с его превосходительством и не сомневаюсь, что как вы, так и я не продолжим знакомство с ним до скамьи подсудимых.

Маня рассмеялась.

- Ну, если вы так уверены в себе, как во мне, то не поздравляю вас, потому что мое знакомство с Евграфом Пантелеймоновичем и началось с этой скамьи.

На этот раз не только дядя, но и Аглаида Васильевна почувствовала себя неловко. Смутился и Карташев.

Но Савинский весело и непринужденно ответил:

- Тем лучше и для вас, и для меня. Для вас - что все так благополучно окончилось, а для меня - что так же благополучно окончится. У меня к тому же есть преимущество, которого у вас нет. А именно. При всем моем уважении к господам русским революционерам я все-таки не могу не заявить, что если вся русская жизнь отстала от европейской лет на полтораста, то и жизнь интеллигентной России отстала также лет на сорок, пятьдесят. То слово, которое нашими революционерами признается последним словом, на Западе уже очень отжитое слово. Все эти Фурье, на которых воспитался Чернышевский, все это народничество, все это учение, стремящееся к земному раю, утверждает, что достаточно пожелать, и рай земной сойдет на землю. У нас все еще удостаиваются внимания давно подорванные авторитеты. Продолжаются утопические попытки перепрыгнуть, так сказать, через эту пропасть социальных противоречий, в то время как уже начался естественный переход через эту пропасть, я говорю о таком мировом факте, каково появление первого социалистического депутата в германском парламенте - Бебеля, действующего по законам, выработанным Марксом, это не учитывается совершенно нашей молодежью. Если бы наша молодежь считала обязательным для себя европейское образование, она не теряла бы своих сил даром там, где это, как уже выяснил мировой опыт, только бесплодная потеря сил. Я очень извиняюсь перед обществом, но раз я был уже привлечен Марьей Николаевной на скамью подсудимых, может быть, признают за мной, обвиняемым, право сказать несколько слов, если не к оправданию, то к уменьшению своей вины.

И при общем смехе Савинский слегка поклонился в сторону Евграфа Пантелеймоновича.

- К полному даже оправданию, - ответил Евграф Пантелеймонович, - потому что из слов вашего превосходительства очевидно, что раз Бебель депутат, то этим самым и ученье его признано законным. А при таких условиях и военному суду нечего было бы делать, и я бы теперь, вместо того чтобы идти в скучное заседание, продолжал бы сидеть в таком в высшей степени интересном обществе. Очень, очень жалею, что надо уходить.

Евграф Пантелеймонович встал, попрощался со всеми и ушел, а за ним пошла и Евгения Борисовна, сказав:

- Я только провожу мужа!

Савинский еще долго просидел, рассказывая о своих инженерных скитаниях.

- Вы знаете, с Европейской Россией мне пришлось так ознакомиться, что чуть ли не во всех ее бесчисленных углах перебывал, имея перед глазами весь разрез нашей жизни, от крестьянской избы и последнего рабочего до самых высоких палат.

Коснулся Савинский и войны, заметив иронически, что расчеты правительства на нее, как на отвлечение, после понесенных неудач, разлетятся в прах и вместо отвлечения получится совершенно обратное.

- Я уверен, что мы гораздо ближе к конституции, чем думают наши правители.

Маня, очевидно, произвела на Савинского впечатление. Он постоянно обращался к ней и даже предложил быть посредником с заграницей по части получения всяких книг, журналов и газет, объяснив, что он получал все это без цензурных помарок.

Между прочим, он сказал:

- Я сразу догадался, что вы сестра Артемия Николаевича, увидав вас сегодня утром на извозчике.

Маня покраснела, улыбнулась и ответила:

- И, увидав меня, вы были так любезны, что не задержали брата ни минуты. Вот как невольно можно явиться помехой в деле.

- Помехи никакой.

Прощаясь, Савинский передал Карташеву письмо к Данилову, заметив вскользь:

- Ничего спешного в нем нет.

Аглаида Васильевна, прощаясь с Савинским, приглашала его бывать и благодарила за сына.

- Помилуйте, мы должны благодарить Артемия Николаевича, что он попался к нам. Я жалею, что не захватил письмо Данилова, вы увидели бы из него, как он относится к вашему сыну. Называет его даже орленком. Кто знает, что такое даниловские орлы, только тот оценит, что это значит.

Когда Савинский уехал, все были в восторге, все были очарованы им.

- Ай, какой умница! - говорила горячо Аглаида Васильевна. - И как образован. Теперь я только понимаю, что такое инженеры. Если во французской революции такую видную роль сыграли юристы, то в нашей, я уверена, сыграют инженеры. И такой отзывчивый, простой, все понимающий. Вот это мой идеал русского образованного человека. И как была я права, когда настояла на том, чтобы не пускать тебя в Пажеский корпус.

- Вы, сестра, вспомните мое слово - Савинский будет министром. И раз уже твое такое счастье, - обратился дядя к племяннику, - то держись за него, мое сердце, и руками и ногами...

- И зубами, - перебил Сережа. - Вот так!

И Сережа скорчил уродливую физиономию, оскалив и плотно сжав зубы.

- А чтоб ты и знал, что так! - сказал дядя. - А потом и сам будешь министром.

- Ой-ой, - замахал руками Сережа, - такая высокая компания не по плечу больше мне, и я бегу...

- И я иду, - сказала, вставая, Маня.

Была суббота, монастырский колокол мирно и однозвучно звонил к вечерне.

Аглаиде Васильевне очень хотелось заманить сына в церковь, но, боясь отказа, она незаметно, поманив Евгению Борисовну в комнаты, сказала ей:

- Дорогая моя, мне хочется повести Тёму в церковь. Попросите его быть вашим кавалером - тогда он пойдет.

Евгения Борисовна, лукаво улыбаясь, подошла к Карташеву и сказала со своей обычной манерой, и ласковой и повелительной:

- Будьте моим кавалером в церковь.

Карташев поклонился и предупредительно ответил:

- С большим удовольствием.

- Ну, так я только пойду оденусь и посмотрю, что делает Аля.

- Может быть, и ты с нами? - обратилась к брату Аглаида Васильевна.

- А что ж? С удовольствием пойду.

Немного вперед шла Аня в своей круглой соломенной шляпке, короткой накидке и коротком платье, тут же сзади Аглаида Васильевна с братом, а значительно отстав, шли Карташев с Евгенией Борисовной.

Сначала шли молча, потом она сказала:

- Получила от Дели письмо, кланяется вам.

В голосе Евгении Борисовны почувствовалась Карташеву особая нотка.

- Очень, очень ей благодарен. Пожалуйста, кланяйтесь от меня ей. Я никогда не забуду того короткого времени, которое провел в ее обществе. Как она теперь поживает?

- Пишет, что скучно. На днях она уезжала к сестре в имение в Самарскую губернию - там у нас у всех имения, а на зиму опять возвратится к отцу. Весной же мы с ней и мужем думаем поехать за границу. Пасху она проведет с нами здесь, и после пасхи вместе уедем.

Евгения Борисовна помолчала и сказала с своей обычной авторитетностью:

- Деля очень хороший человек и даст большое счастье тому, кого полюбит.

- О, я в этом не сомневаюсь, - горячо ответил Карташев. И печально докончил: - И я даже представить не могу человека, который стоил бы ее.

- Кто оценит, кто полюбит ее, - тот и будет стоить.

- Ну, этого мало еще; тогда слишком много бы нашлось охотников.

Карташев опять проходил монастырский дворик, и сердце его радостно сжалось от охватившего воспоминанья о том, как шли они здесь с Аделаидой Борисовной.

Вспоминалась и Маня Корнева, ее сверкавшая сквозь кисею белизна кожи, сильный запах акаций, васильков и увядавшей травы. Так прозрачно, так нежно было над ними небо, а там вверху черные вершины деревьев тихо и неподвижно слушали пение женских голосов, выливавшееся из открытых окон церкви. Пела и та стройная красавица монашка, которая подавала самовар в келье матери Натальи.

Карташев вздохнул всей грудью и вошел в церковь. Прихожан было очень мало, по звонким плитам церкви глухо разносились его и Евгении Борисовны шаги.

Наверху мелодично, нежно и так печально пел хор: "Свете тихий".

И "Свете тихий", и "Слава в вышних богу" были любимыми напевами Карташева.

Его охватило с детства знакомое чувство, - бывало, маленький он так же стоял и прислушивался к этим мотивам, тихо и торжественно разносившимся по церкви. А сквозь облака ладана, прорезанные косыми лучами солнца, строго смотрели образы святых.

Пение кончилось.

Подняв голову, Карташев рассматривал образа на куполе.

Всё там, на том же месте, и тот рядом с головой быка, и тот другой, пашущий, и все они вечные, неподвижные при своем деле. И те там вверху были, конечно, чистые и сильные; не они виноваты, во что превратилось их учение; все то, о чем на каждом шагу Христос твердил:

- Понимайте в духе истины и разума!

А свелось к тому же языческому, к тому же идолопоклонству, к грубому мороченью, эксплуатации, уверению в том, чего никто не знает, не может знать и что в конце концов так грубо, грубо.

И, несмотря на то, что часть общества уже вполне сознательно относится к суеверию, сколько еще веков, а может быть, и тысячелетий, сохранит человечество эту унизительную потребность быть обманутым, дрожать перед чем-то, над чем только стоит немножко подумать, чтобы все сразу разлетелось в прах. Хотя бы то: где все эти бородатые боги заседают, на какой звезде, на каком куске неба и что такое это небо? Географию первого курса достаточно знать. Отчетливо конкретно представить себе только это - и точно повязка с глаз спадет, и сразу охватит унизительное чувство за этих морочащих, и хочется сказать им:

- Идите же вон, бесстыдные шарлатаны.

И Карташев уже сверкающими злыми глазами смотрел на стоявшего на амвоне священника.

"Лучше в сад уйду", - подумал он и вышел из церкви, как раз в то время, как туда хотела войти Маня.

- Не застала дома, - сказала она, - ты куда?

- В сад.

Маня пошла с ним, и он говорил ей:

- Иногда так наглядно, так осязательно чувствуешь всю комедию и ложь религии, что сил нет выносить охватывающее тебя унижение.

Он сел на садовой скамье.

Маня была задумчива.

- Как тебе понравился Савинский?

Отрываясь от своих мыслей, она рассеянно ответила:

- Он очень интересный, наблюдательный, умный и начитанный.

- Ты как относишься к его возражениям?

Маня пожала плечами.

- Несомненно, что мы очень мало обращаем внимания на образование. И может действительно случиться, раз прицел неправилен - ошибочен и выстрел; в данном случае жизнь пойдет насмарку, даром пропадет. А жизнь одна - и хотелось бы использовать ее как можно правильнее. А с другой стороны, что-то роковое идет, так идет, что захватывает, тянет. Знаешь, я думала о тебе. Нет, ты в нашу компанию не залезай, не торопись. Перед тобой такой путь, который рано или поздно, а откроет тебе глаза, и тогда уже иди сознательно, проверивши, имея возможность проверить, а мы ведь, собственно, лишены этой возможности. Мне кажется, новая жизнь будет длиннее нашей. Ты как-то не торопишься жить, ты старше меня, а ребенок еще во многом. Поздно развиваешься, растешь. И расти. Если б еще жена тебе попалась хорошая. С тобой можно говорить на эту тему?

- Говори...

- Лучше Аделаиды Борисовны не найдешь, Тёма.

- Я знаю.

- Если знаешь, то зачем же ты тянешь?

- Видишь, если говорить серьезно, то теперь мне кажется, это более достижимо, чем было тогда. Я теперь инженер, эта дорога по мне, уже теперь я получаю две тысячи четыреста рублей в год. Говорят, чуть ли не такую же и премию дадут. Таким образом, и себя и жену я смог бы содержать. Теперь, конечно, горячка будет строительная, ведь в сорок пять дней решено выстроить двести восемьдесят верст. По быстроте постройки это будет первая в мире дорога...

Служба кончилась. С Аглаидой Васильевной вышли и мать Наталия, и красавица послушница.

Мать Наталия рассыпалась в поздравлениях, а послушница молчала и загадочно и смело смотрела своими глазами на Карташева.

Смотрел на нее и Карташев, и хотелось бы ему заглянуть на мгновенье в ее душу, чтоб узнать вдруг все ее сокровенное.

А мать Наталия, очевидно, совсем не хотела этого и торопливо-почтительно стала прощаться.

XIV

Карташев, не успевший сделать нужных покупок, мог выехать только в понедельник и приехал в Бендеры во вторник утром.

С этим же поездом по делам уезжал старший Сикорский, и его провожала Елизавета Андреевна. Таким образом, Карташев встретился с ней на вокзале, страшно обрадовался и вместе с ней поехал на дачу.

После первых радостных приветствий, пересказа того, что случилось в Одессе, передачи привезенных Марье Андреевне разных отсутствовавших в Бендерах фрукт и сделанных ею поручений, младший Сикорский сказал:

- Ну, а теперь едем в управление принимать чертежи, проекты, бумагу, инструменты, потому что нас гонят на линию, и через два дня едем.

В управлении Карташев, передав Пахомову письмо Савинского, пошел с Сикорским к Борисову.

- Вот ему сдавайте все, - сказал Борисову Сикорский.

- Что значит "все ему сдавайте"? На руках он все это унесет? Нужны ящики, люди, подводы, наконец, чтоб увезти отсюда все сданное. Готово все это?

Карташев молча отрицательно мотнул головой, а Борисов ответил:

- А нет - так проваливайте, потому что и настоящего дела по горло.

Сикорский отвел Карташева в сторону и сказал:

- Разыщите Еремина и вашего Тимофея, пусть Еремин купит ящики какие-нибудь, ну, хоть из-под апельсинов, пусть найдет подводу и едет сюда. Собственно, конечно, Борис Платонович мог бы пока и так выдавать, складывали бы пока на полу.

- Совершенно не мог бы, - ответил услыхавший Борисов, - не дальше как вчера вот так как раз отпускали, а пока послали искать ящики и извозчиков, половину растаскали. Поверьте, что в ваших же интересах призываю вас к совершенно справедливому, во всех парламентах даже и в коммуне принятому, порядку.

- Ну, идите, - махнул рукой Сикорский.

Через час Карташев с Ереминым и Тимофеем принимали от помощников Борисова по спискам принадлежащее им и укладывали в ящики.

- Вот что, - сказал Карташеву Борисов, отрываясь от работы и выходя из-за своего стола, - какая ни на есть, а будет материальная отчетность, и если у вас счетовода еще нет, то пока вы хоть ведите реестр получаемого.

- Я ведь беру опись.

- Ну-у... - заикнулся слегка Борисов, - а если вы потеряете опись, где у вас след того, что такая опись была? А вы заведите книжку себе, - на книжечке напишите...

И Борисов взял со стола книжку и написал на первом листе: "Опись получаемого имущества и материалов".

- Вот... Теперь разделите это на графы...

Карташев провозился с приемкой часа три.

- Вот теперь у вас все в порядке, - говорил ему Борисов, - и, сдавая все это вашему счетоводу, или заведующему материальным складом, или кому там, вам останется только передать ему эту книжечку с прилагаемыми документами. Так-то, а теперь пойдем ко мне обедать, потому что у Сикорских отобедали уже.

Когда пришли к Борисову, прежде обеда Борисов снял со стены две рапиры, две маски, нагрудники и спросил Карташева:

- Фехтовать умеете?

- Нет.

- Одевайтесь, буду учить.

И с полчаса учил Карташева, немилосердно тыкая его рапирой.

- Ну, теперь, располировав немножко кровь, можно садиться за обед.

Обед был простой, из двух блюд: борщ малороссийский с ушками и салом и вареники с маслом и сметаной.

Кончив обед, Борисов, евший с таким же аппетитом, как и Карташев, махнул рукой и сказал девушке:

- Убирайте, и самовар нам! А вы, - обратился он к Карташеву, рассказывайте теперь, что делали в Одессе?

Карташев рассказал.

- Похвалили меня за то, что так обстоятельно с ваших слов передал о положении дел.

- Выругать инспекцию не забыли?

- Конечно, и Николай Тимофеевич на днях с Лостером сам едет в Букарешт к главному инженеру Горчакову.

- Зто хорошо; Горчаков человек толковый, он их живо подтянет.

Карташев сообщил Борисову также и об интересовавшем его предмете.

На столе уже лежали привезенные альвачик и семитаки. Теперь Карташев вынул из кармана две привезенные и в дороге уже просмотренные им брошюры.

Мимоходом он упомянул о сестре и высказал свой взгляд на революционную партию, причем, как и в вопросе передачи Савинскому, явился только популяризатором идей сестры и Савинского.

Борисов внимательно слушал, и Карташев, кончая, сказал:

- Если соберетесь как-нибудь в Одессу, я вам дам письмо к сестре.

Борисов покраснел и, напряженно потянувшись, горячо пожал руку Карташеву.

- Непременно...

Но в это время пришли Лепуховский с другим инженером, темным, загорелым, и третий молодой, Игнатьев.

- Это ты что так горячо его трясешь? - спросил добродушно, выпячивая живот, Лепуховский.

- Не твоего ума дело, - ответил Борисов, а Карташев стал прощаться.

Выйдя от Борисова, он отправился на свою квартиру к Данилову.

Ящики из управления уже стояли в комнате, и тут же стояли рейки треноги.

Заглянул Данилов в одной рубахе и повел Карташева к себе в комнату.

- Хотите идти купаться? - спросил он.

- Хорошо, - согласился Карташев.

Данилов натянул летние штаны, надел пиджак, на голову широкую соломенную шляпу, на босую ногу туфли, простыню накинул на плечи, как шарф, и сказал:

- Ну, идем...

И так шли они по городу, обращая внимание прохожих.

Кто знал, что этот толстый неряха в туфлях на босую ногу - Данилов, останавливался и долго еще смотрел ему вслед.

В купальне Данилов долго сидел в воде, и фыркал, и полоскался, как бегемот.

Карташев одевался и думал, как бы ему отделаться от него.

Выйдя из воды, Данилов спросил Карташева:

- Ну, вы куда теперь?

- Надо свое начальство разыскать. Мы послезавтра хотим ехать.

- Пора, пора... ну идите, не по дороге: я отсюда в управление.

На даче Марья Андреевна встретила его с упреком:

- Это очень мило. Мы его ждем с обедом, не едим...

- Но, ради бога!..

- Да ели, ели, - успокоил его младший Сикорский и спросил, принял ли он все в управлении?

- Все, кроме тех чертежей, которые у них еще в работе. В этих списках обозначено.

Карташев показал списки, свою книжку.

Сикорский посмотрел, кивнул головой и сказал:

- Это, значит, в порядке. Завтра утром надо ехать на ярмарку покупать лошадей, тарантасы и завтра же нагрузить на них весь наш скарб, и с Ереминым и еще одним десятником, которого я взял, отправить в Заим, оставив себе только тарантас и мою тройку, и послезавтра налегке, чтобы к вечеру быть в Заиме, выедем.

Выбранное резиденцией третьей дистанции село Заим ясно встало в глазах Карташева.

Ужинали, гуляли по саду, пели, играли, разговаривали.

В половине одиннадцатого Сикорский сказал:

- Ну, а теперь спать. В пять утра я буду вас ждать на ярмарке.

А Петр Матвеевич, у которого уже слипались глаза, сказал:

- Слава богу, кажется, начинает водворяться порядок.

Когда Карташев приехал на свою квартиру, он увидел спину Данилова, наклоненную над столом.

Быстро раздевшись, он лег, потушил свечку и сейчас же заснул, попросив разбудить себя в четыре часа.

Извозчик у него был уже договорен, все тот же молодой парень из России.

Апатичный Семен в четыре часа уже будил Карташева, а немного погодя принес ему чай, масло и хлеб.

Умываясь, Карташев заглянул в коридор и, увидев в кабинете опять неподвижную спину Данилова, подумал:

"Что ж он, так не вставая и сидит за работой? А на вид лентяй, какого и не выдумаешь".

Когда он уходил, Данилов, тяжело повернувшись, спросил его:

- Куда?

- Лошадей покупать.

- А вы понимаете в них?

- Немного, но там будет и Сикорский, и Еремин, и Тимофей, и мой извозчик.

Карташев заехал за Ереминым и Тимофеем и с ними проехал на ярмарку.

Она представляла бесконечное количество конных рядов, и только где-то в стороне стояли балаганы с наваленными перед ними кадками, колесами, лопатами и другими деревянными изделиями, да высокие молдаванские каруцы с углем и разным лесом. Были пряники с сусальным золотом и лошадки из картона, крашеные и полированные, с их особым запахом кислого клея, но все это уже не интересовало Карташева.

Маленький Сикорский вынырнул из-за одной из телег и крикнул ему:

- Идите сюда!

Он уже облюбовал тройку для себя и теперь отчаянно торговался с цыганами.

Глазки Сикорского сверкали лукаво, щурился он так же, как и цыгане, хлопал их по ладоням и твердо выкрикивал свою цену.

Черный цыган, сняв свой картуз и вытирая платком пот, говорил:

- Ай, ай, барин, уж не цыган ли ты сам?

Сикорский весело хохотал и уходил, а цыган, после долгого раздумья, кричал:

- Ну, бог с тобой, красненькую прибавь и бери!

Но Сикорский, не поворачиваясь, кричал ему свою прежнюю цену.

И с отчаянием опять кричал цыган:

- Бери!

Сикорский возвращался и говорил:

- Нет, после мы еще запряжем, а вы, господа, смотрите лошадей.

И Еремин, и Тимофей, и извозчик осматривали лошадей еще раз. Смотрели в зубы, наступали им на копыта, сжимали им ноздри, водили перед глазами соломинкой, выворачивали губы, щупали под челюстями и осматривали все пятна на спине, запускали руки под ноги. Потом запрягли.

Купили тройку, купили трех рабочих лошадей, купили тарантас, телеги.

Карташев совершенно случайно нашел и для себя то, что искал.

На маленькой, красиво сделанной тележке, запряженной молодой гнедой кобылой, сидел пожилой мещанин.

- Купите, барин, - сказал он проходившему Карташеву, - всю справу продаю.

Карташев остановился.

- Продаю без обмана; я не цыганин и не барышник. Лошадка выросла у меня в доме, и думал: никогда не расстанусь. Да вот пришлось. Купите, будете благодарить и вспоминать меня. Присаживайтесь, попробуйте.

Когда Карташев сел, хозяин сказал:

- Берите сами и вожжи и поезжайте, куда хотите.

Карташев взял вожжи, выехал в улицу и поехал. Он поворачивал и направо и налево, пробовал и кнутом ударить, пускал полным ходом и поехал опять шагом.

Лошадка словно чувствовала, что выдержала экзамен, и весело-задорно вздергивала головой.

- Послушная лошадка, говорю вам, и умна, как человек: воспитанная скотинка, руками своими воспитал. Бросьте вожжи, уходите куда хотите, сутки простоит и не шелохнется. Вот, постойте, смотрите.

Хозяин слез, зашел вперед лошади и сказал:

- Машка, за мной.

И умное животное, вытянув шею, осторожно ступая, шло вслед за своим хозяином.

Карташеву очень понравились и лошадь и тележка.

Лошадка действительно была красивая, стройная, с тонкими ножками и блестящей нежной гнедой шерстью.

- Какая цена?

- Без запросу полтораста рублей.

- А дешевле?

- Нет, пожалуйста, не торгуйтесь. От нужды ведь только продаю. Раньше ни за какую бы цену не отдал.

- Хорошо, я беру.

И Карташев торопливо, пока не подошла компания, отдал деньги и, сев в тележку, поехал разыскивать своих.

Он радостно думал:

"С такой лошадью и кучера мне не надо. Уложу нивелир, рейку на тележку и буду ездить".

- Смотрите, смотрите, - закричал Сикорский, увидев Карташева, - это что? Купили?

- Купил.

Все стали внимательно осматривать покупку.

Лошадь, правда, оказалась молодая, неиспорченная, но цену нашли дорогой.

- Семьдесят пять рублей цена, ну, через силу восемьдесят пять, - сказал извозчик.

Сикорский из-под полуопущенных век насмешливо смотрел на Карташева. Рот его был полуоткрыт по обыкновению, уши как будто еще больше оттопырились, и, качая головой, он говорил:

- Эх, вы... Ну что позвать бы было нас!

Но Карташев был доволен.

Его поддержал и проходивший мимо бывший хозяин:

- Не сумлевайтесь, сударь, - будете благодарить. Это не цыганское отродье.

- Ну, ты! - закричал на него высокий черный цыганище и так сверкнул своими громадными, иссиня-белыми белками, что бывший хозяин махнул на него и, торопливо уходя, бросил:

- Бог с тобой, бог с тобой...

- Я на этой лошадке и назад поеду. Садись, Тимофей, со мной.

Карташев подкатил к даче и весело побежал звать дам смотреть его покупку. Марья Андреевна очень внимательно и деловито осматривала лошадь, а Елизавета Андреевна стояла и радостно повторяла:

- Прелестная лошадка и тележка хорошенькая!

- Хотите попробовать?.. - предложил ей Карташев.

Елизавета Андреевна посмотрела на сестру.

- Поезжай, только не долго ездите, через час обед. Какая хорошенькая лошадка!

Елизавета Андреевна и Карташев уехали, а Марья Андреевна, прикрыв рукой глаза, долго еще смотрела им вслед.

Возвращаясь назад, правила уже сама Елизавета Андреевна, а Карташев то смотрел на нее, то на лошадку, то на окружающие дачи, Днестр, небо и чувствовал непередаваемую радость жизни.

- Теперь, - сказал он, высаживая Елизавету Андреевну, - когда я буду одиноко разъезжать по линии, со мной будет всегда прелестная маленькая волшебница Лизочка.

Елизавета Андреевна только покраснела, махнула рукой и быстро скрылась в саду.

Собиралась гроза, в небе неспокойно двигались облака, и на горизонте собирались уже целые баталионы из темных грозных туч. А между ними, как в амбразурах, еще нежнее, еще безмятежнее просвечивалось небо. В воздухе сразу посвежело.

- И куда вы едете на дождь! - говорила Марья Андреевна.

- Надо, надо, - решительно отвечал, попрощавшись и направляясь к тарантасу, Сикорский.

- Промокнете.

- Не сахарный.

- Господи! - удержала за руку Марья Андреевна Карташева, - неужели вы уезжаете? Я так привыкла к вам, как будто мы уже сто лет жили вместе.

- Слышите, слышите? - говорил ее муж, - нет, уж лучше уезжайте...

- Не забывайте же нас.

Карташев, сидя уже в тарантасе, кланялся и смотрел на Марью Андреевну и ее сестру. Елизавета Андреевна стояла грустная и молчала.

Отъехав и встав на ноги, Карташев крикнул ей:

- Еду строить воздушный замок!

Она кивнула головой, а он все стоял и смотрел, и так много хотелось бы ему теперь сказать ей, Марье Андреевне, ее милому мужу ласкового, любящего, чего-то такого, что переполняло его душу и рвалось из нее.

Но экипаж уже повернул, группа скрылась, и все быстрее и быстрее мелькали последние сады и дачи.

Что до Сикорского, то он весь был поглощен вниманием к своим новокупленным лошадям; то откинувшись на пристяжную с своей стороны, то вставая, смотрел на другую, на коренника, как тот, забирая рысью, нес на себе высокую дугу с разливавшимися под нею колокольцами. А пристяжные давно уже поднялись вскачь, с загнутыми на сторону головами, все больше и больше свертывались в клубки, выбивая сразу всеми четырьмя ногами облака пыли.

- Эй вы, соколики! - прикрикнул кучер, едва передернув вожжами, и резвее взвились пристяжные, и совсем вытянулся, широко махая, коренник.

- Хороший кучер, - тихо сказал Карташеву Сикорский, - и лошади очень удачно подобраны: коренник выше, пристяжные поменьше; я еще куплю им бубенцы и буду тогда настоящий жених-становой.

Он весело рассмеялся.

- А вы знаете, - говорил он, - я вот заплатил за все это пятьсот рублей, а попомните меня, что продам за тысячу, а вы вашу Машку, дай бог, чтоб за пятьдесят продали.

Но Карташев совершенно не интересовался теперь ни тройкой, ни тем, за сколько он продаст потом свою Машку. Его захватывала езда, какие-то образы так же быстро проносились перед ним, и щемило душу сожаление о том, что все так быстро проносится в жизни.

Особенно хорошее...

А дождь уж лил, и от края до края, по всему темно-серому небу, сверкала зигзагами молния, и, страшно перекатываясь, гром грохотал, казалось, над самыми головами. В наступившей темноте вдруг точно разорвалось все небо, и громадная ослепительная молния упала перед глазами. Испугавшись, лошади сразу подхватили, понесли и мчали куда-то в неведомую даль в серой, сплошной от дождя мгле. Напрасно, откинувшись совсем назад, тянул кучер, напрасно помогали Карташев и Сикорский. Казалось, неземная сила гнала лошадей, крылья вдруг выросли у них, и летели и они, и экипаж, и три пигмея в нем. И вдруг треск - и сразу упали и лошади, и экипаж, и, как пробки из бутылок шампанского, разлетелись из него и Карташев, и Сикорский, и кучер.

Наступила на мгновение тишина, совпавшая с тишиною в небе.

Первый поднялся кучер и, хромая, пошел к лошадям. Затем встал с земли Сикорский и усталым голосом спросил:

- Карташев, вы живы?

Карташев лежал в луже и ответил лежа:

- Кажется, жив.

- Ну, так вставайте.

- Сейчас: я немного ошалел от падения. Кажется, головой ударился.

Он сделал усилие встать, но крушилась голова, ноги так дрожали, что он опять присел и, чувствуя боль в голове, начал мочить голову водою из лужи.

- Ну, теперь, кажется, ничего.

Карташев опять встал и пошел к экипажу и лошадям.

Лошади уже были на ногах и тоже дрожали.

- Кажется, благополучно, - говорил, осматривая их, кучер.

Экипаж оказался в порядке, стали собирать вещи. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Все побилось, промокло: еда, закуски, вина, фрукты.

- Тем лучше, - махнул рукой Сикорский, - сразу, по крайней мере, перейдем на походное положение. Как голова?

- Ничего.

- А твоя нога?

- Не знаю, болит, - ответил кучер и горячо заговорил, указывая на коренника: - Теперь, когда карактер его узнал, врешь: я ему сейчас покамест из ремешка сплету вторые удила, он и не сможет тогда уже закусывать, а как станет ему рвать челюсть - небось остановится тогда. И трензель, чтоб и голову драть ему нельзя было бы.

И кучер принялся плести ремешок.

А гроза тем временем уже пронеслась, и выглянуло яркое, умытое небо.

И все больше выглядывало, пока не сверкнули первые густобагровые лучи солнца по серой грязи земли.

Собрав и наладив всё, промокшие насквозь, сели и поехали дальше.

Немного погодя начался крутой спуск, и, покачивая головой, кучер говорил:

- Ну это все-таки, слава богу: не дай бог до этой кручи донестись бы...

Сдерживая коренника, кучер не кончил и только энергичнее тряхнул головой.

- Спустим ли? - спросил тревожно Сикорский.

- Бог даст, спустим.

И, как бы в ответ на это, осевший совсем на задние ноги коренник энергично замотал головой.

- Я все-таки слезу, - сказал Сикорский и быстро соскочил. - Слезайте и вы! - крикнул он Карташеву.

Если слезть - неловко перед кучером, не слезть - перед Сикорским.

И Карташев, продолжая сидеть, все думал, как ему быть, а тем временем лошади спустили, но все-таки Карташев, за несколько саженей до конца, тоже спрыгнул.

- К чему рисковать? - сказал ему Сикорский.

- Конечно, - согласился с ним Карташев.

Солнце село, но еще горел запад и грозными крепостями сверкали золотистые верхушки темных туч. Приехали, когда потухли и эти огни, и только бледный отсвет остался там, в небе, и в нем яркий серп молодого месяца, да зарница перебегала, освещая на мгновение темную бездну под ними.

XV

На другой же день с утра Сикорский, захватив с собой Карташева, сопровождаемый толпой подрядчиков, выехал на линию.

Он расставлял подрядчиков, показывал Карташеву, как делать разбивки, полотно, как назначать отводные и нагорные канавы; разбили станцию, пассажирское здание, наметили места для будок и только к вечеру, усталые и голодные, возвратились домой. Дома их уже ждали новые наехавшие подрядчики. Подрядчику мостов дали выписку, и бесконечные ряды подвод с лесом потянулись через деревню.

- Пожалуйста, завтра не задержите работу, - просил мостовой подрядчик, - у меня в четырех местах сразу начнут.

- Не задержим, не задержим, - отвечал Сикорский.

Наскоро поев, Сикорский сказал:

- Ну, теперь садитесь, и я вам объясню, как делается разбивка моста и даются обрезы свай, потому что завтра, чтобы поспеть везде, мы поедем с вами в разные стороны. Берите себе на завтра короткий хвост дистанции к Бендерам, а я поеду в другую сторону.

Село Заим было расположено так, что до конца дистанции в сторону Бендер было пять верст, тогда как в сторону Галаца было двадцать пять.

- А теперь спать, чтобы завтра в четыре часа уже выезжать нам.

В четыре часа на другой день, в то время, как Сикорский на своей тройке поехал вправо, Карташев, сам правя, выехал на своей тележке, запряженной Машкой. В тележке лежали нивелир, рейки, угловой инструмент, эккер, лента, цепь и рулетка, топор, колья и вешки, лежал и узелок с хлебом и холодным куском мяса, а через плечо была надета фляжка с холодным чаем.

Начинавшееся утро после вчерашних дождя и бури было свежо и ароматно. На небе ни одной тучки. На востоке едва розовела полоска света. Этот восток был все время пред глазами Карташева, и он наблюдал, как полоска эта все более и более алела, совсем покраснела, пока из-за нее не показался кусок солнца. Оно быстро поднялось над полоской, стало большим, круглым, без лучей, и точно остановилось на мгновение. Еще поднялось солнце, и сверкнули первые лучи, и заиграли разноцветными огнями на траве капли вчерашнего дождя. И звонко полились откуда-то с высоты песни жаворонка, закричала чайка, крякнули утки на болоте вправо. И еще ароматнее стал согретый воздух. Карташев вдыхал в себя его аромат и наслаждался ясной и радостной тишиной утра.

В двух местах уже ждали плотники у сваленных бревен, спешно собирая копер. Карташев остановился, вынул профиль, нашел на ней соответственное место и начал разбивку.

- Ну, господи благослови, в добрый час! - тряхнул кудрями плотный десятник подрядчика, сняв шапку и перекрестясь.

Когда Карташев уже приказал забивать первый кол, он кашлянул осторожно.

- Не лучше ли будет, начальник, в ту низинку перенести мост, - воде будто вольготнее будет бежать туда - вниз, значит.

Карташев покраснел, некоторое время внимательно смотрел, стараясь определить на глаз, какое место ниже, и, вспомнив о нивелире, решил воспользоваться им.

Десятник оказался прав, и мост был перенесен на указанное им место.

Окончив разбивку, Карташев с десятником проехал на самый конец дистанции и разбил и там мост.

По окончании десятник сказал:

- На тот случай, если потом вам недосуг будет, быть может, сейчас и обрез дадите?

- Как же, когда сваи еще не забиты?..

- По колышку, а когда забьем, я проватерпашу.

Карташев подумал и сказал:

- Хорошо.

Но, когда, отнесясь к стоявшему невдалеке реперу, он дал отметку обреза, его поразило, что сваи будут торчать из земли всего на несколько вершков.

Он несколько раз проверил свой взгляд в трубу, выверил еще раз нивелир и в нерешимости остановился.

Бывалый десятник все время, не мигая, смотрел на Карташева и наконец, приложив руку ко рту и кашлянув, ласково, почтительно заговорил:

- Тут под мостом канавка под русло пройдет, и так что... - Он приложил руку к козырьку и посмотрел в правую сторону, куда падала долина. - Примерно еще сотых на двадцать пять, а то и тридцать, значит, глубже под мостом будет.

- Да, да, конечно, - поспешил согласиться Карташев и в то же время подумал:

"Ах, да, действительно! Канавка... Какой у него, однако, опытный глаз".

Когда опять приехали к первому мосту, копер уже был готов, его скоро установили на место, и к нему подтащили первую сваю.

Десятник быстро, толково, без шуму распоряжался, и когда свая была захвачена, поднята, и установлена, и прикреплена канатом, когда плотники, они же и забойщики, стали на места, десятник, вынув поддержки из-под бабы, обратился к Карташеву:

- Благословите, господин начальник, начинать.

- С богом!

- Господи благослови! крестись, ребята!

И все перекрестились.

- Ну, закоперщик, затягивай песню!

Закоперщик начал петь:

И так за первую залогу

Да помолимся мы богу...

И хор рабочих в красных рубахах дружно и звонко подхватил:

Эй, дубинушка, ухнем!

Эй, зеленая, сама пойдет!

Пойдет, пойдет, пойдет...

И воздух потрясли тяжелые удары бабы о сваю, первые под припев, а остальные молча.

Карташев во все глаза смотрел. Ему вспоминались чертежи мостов, сваи, вспоминался текст лекций.

Когда запели дубинушку, которую он до сих пор слышал только на студенческих вечеринках, его охватила радость и восторг.

- Залога!

И удары прекратились.

- Как поют, господин начальник?

- Хорошо.

- Прямо, можно сказать, архирейский хор, - говорил десятник, отмечая на свае карандашом расстояние, на какое свая ушла в землю, - на одиннадцать сотых, господин начальник, отказ...

- Ах, да, - вспомнил Карташев наказ Сикорского, - надо будет отмечать отказы. У вас есть книжечка?

- Так точно.

- Я вам разграфлю.

- Не извольте беспокоиться: я разграфил уже. Обыкновенно нашему брату, подрядчику, этого дела не доверяют: опасаются, как бы мы свою линию не выводили; бывает так, что и закапывают сваи вместо того, чтобы забивать их, всяко бывает, только наш подрядчик не из таких и нам не велит. Он лучше же лишнего перебьет. До какого отказа, господин начальник, бить будем?

Карташев напряженно вспоминал: "Как это, до двух сотых или до двух тысячных?"

- Ежели, к примеру, - продолжал десятник, - свая ровно пойдет, так и в три сотки отказ будет ладный.

- Нет, все-таки до двух бейте.

- Как прикажете.

И, повернувшись к рабочим, десятник сказал:

- Ну, готовы, что ли? Это еще что? - точно не понимая, в чем дело, спросил десятник.

От рабочих закоперщик с шапкой в руках подходил к Карташеву.

- Имеем честь поздравить вас с благополучным началом.

- Ну, народ, - неопределенно качнул головой десятник, наблюдая Карташева, и, увидев, что Карташев достал десять рублей, сказал весело: Ну, смотри, ребята, старайтесь да благодарите господина начальника.

- Благодарим! - дружно и весело отозвались рабочие.

- Поднимай бабу!

И баба под красивый припев речитатива: "Расчестная наша мать, помоги бабу поднять!" - стала подниматься вверх, а закоперщик уже опять затягивал:

Эй, ребятки, не робейте,

Своей силы не жалейте.

После второго залога десятник, приподняв шапку, обратился к Карташеву:

- Дозволите ли веселые песни петь?

- Конечно.

- Работа пойдет у них веселей: валяй, ребята!

Лица рабочих светились лукавою радостью, и только закоперщик с бесстрастным лицом, все тем же замогильным глухим голосом выводил:

Инженера мы уважим,

По губам - помажем.

И восторженно подхватила артель дубинушку, заметив, как залилось краской до корней волос лицо смущенно-растерянно улыбавшегося Карташева.

К обеду возвратились в Заим и Карташев и Сикорский. Карташев сделал Сикорскому обстоятельный доклад.

- Только одно неправильно - никогда вперед обреза не давайте. На этом и строятся все мошенничества. Поезжайте после обеда опять и уничтожьте обрез. Когда кончат забивку, пусть и позовут тогда. А что касается того, чтобы вести журнал забивки свай, то сегодня приедет десятник еще.

XVI

Работы наладились, и все пошло изо дня в день.

Карташев ездил в дальнюю сторону дистанции, Сикорский взял на себя более короткую, так как на нем, кроме технической стороны дела, лежали и распорядительная и административная части. Постоянно приезжали из города, привозили материалы, запрашивали срочно по телеграфу, и ему необходимо было, как он говорил, быть всегда на ружейный выстрел от конторы.

Все делалось с какой-то сказочной быстротой, и быстрота эта все возрастала; установились и ночные работы.

В каждом месте линия кишела рабочими: забивали сваи, сыпали насыпи, копали выемки, тянулись обозы с вывозимою землею, лились песни, крики, громкий говор. Узкая полоса земли на протяжении двухсот восьмидесяти верст жила полной жизнью безостановочно все двадцать четыре часа в сутки.

Ночью эта лента была сплошь огненная от костров. Уже провели телеграф, и в Заиме сидела телеграфистка.

Смены ей не было; и ночью и днем она должна была принимать телеграммы.

Еще молодая, с терпеливыми, все выносящими глазами, сидела она в минуты отдыха на завалинке своей избы, курила и смотрела равнодушно вдаль, туда, где кипела работа.

Карташев жил в избе рядом. В четыре часа он уже выезжал на линию.

В тележке лежали инструменты и холодный завтрак.

Уезжал он на весь день и возвращался домой часам к десяти.

Иногда надо было зайти еще в контору к Сикорскому. Иногда и ночью необходимо было ехать вторично на линию. Суток не хватало. В каждом месте, в каждой точке уже ждали, нетерпеливо ждали Карташева с разбивкой, с отметкой, с вопросами, без решения которых дело останавливалось. Получалось такое впечатление, что все везде стоит и виновник этому только он, Карташев.

Это тяготило, мучило, угнетало, и Карташев почти не выходил из подавленного и в то же время напряженного, крайне неприятного состояния от сознания, что никогда ему не поспеть везде вовремя.

Его лошадь начала портиться.

Вначале она ходила рысью, но чем дальше, тем больше теряла бедная Машка силы.

Давно исчезла округленность ее форм, блеск ее шерсти.

Ее худая, теперь острая спина поднялась кверху, шерсть болезненно торчала во все стороны, грива была спутана, сбита, а сама она точно потеряла всякую способность понимать, где дорога, где овраг. Прежде, бывало, хоть домой она бежала. Теперь же одинаково равнодушно, несмотря на все удары, шла все тем же заплетающимся шагом.

И это еще более раздражало и угнетало Карташева. Но когда однажды Машка отказалась и таким шагом идти, когда она беспомощно остановилась и, несмотря на всякие понукания, не хотела идти дальше, Карташев, которого во всех местах ждали, как манну с неба, пришел в такое отчаяние от своей собственной несостоятельности, от несостоятельности Машки, что расплакался.

В таком положении и застал Карташева Сикорский, несшийся на своей жениховской тройке.

Карташев торопливо уничтожил следы слез, а Сикорский сделал вид, что их не заметил.

- Ну, сегодня я за вас распоряжусь, а вы поезжайте домой и сейчас же купите вторую лошадь. Необходимо ездить на сменных лошадях.

- Она и домой не пойдет.

- Дайте овса ей.

- Нет у меня овса.

- Ну, так чего же вы хотите? Человек восемнадцать часов ездит и не кормит лошадь. Обязательно надо брать торбу с овсом. Доехали до конца дистанции, надели на нее торбу, сами закусили и поехали назад. А теперь что же делать? Выпрягите ее и пустите попастись по этой траве.

Сикорский уехал, а Карташев выпряг Машку, пустил ее на траву, а сам, сидя на тележке, ел свой хлеб с колбасой и грустно-бессильно смотрел туда вдаль, где кипела работа, где ждали его, в то время как он должен был пасти свою лошадь.

В этот день Карташев возвратился домой в неурочное время, когда солнце было еще высоко в небе.

Продажная лошадь оказалась у хозяина, в избе которого жил Карташев.

Выйдя из своей телеграфной конторы, - она же и спальня, - телеграфистка тоже, присев на завалинке, смотрела, как Карташев пробовал лошадь, и с своей стороны сделала несколько замечаний, обнаружив некоторые познания по этой части.

Между нею и Карташевым завязался разговор, и оказалось, что она дочь мелкого херсонского помещика.

Карташев, чувствовавший себя в общем не лучше Машки, хотел было воспользоваться отдыхом и лечь спать, но начавшееся знакомство отвлекло его, и, сидя устало на завалинке, он дотянул до вечера в разговорах с телеграфисткой.

Она была некрасива, почти необразованна, но было в ней что-то симпатичное, беззащитное и, наконец, молодое - в улыбке, взгляде, в бессознательных движениях. Было интересно будить это молодое.

Общее положение заморенных, работающих через силу людей, при походной жизни, при сознании, что очень скоро все это кончится и в свое время, как и все, унесет невозвратное будущее, еще больше сближало, примиряло, заставляло торопиться.

Высоко в небе, как заброшенный маяк, ярко светила луна.

Белая колокольня, белые избы рельефно и неподвижно стояли, и от них падала густая черная тень. В ярком ослепительном воздухе, как серебро, сверкала на воде полоса лунного света.

Было свежо, телеграфистка куталась в платок и курила.

Карташев устало сидел рядом с ней.

Гулко звонили часы на высокой колокольне, и ему было хорошо и уютно около простой доброй девушки полуспать, полубодрствовать, наслаждаясь волшебной красотой ночи.

- Вы спите совсем, - положите на плечо мне вашу голову.

И Карташев положил.

- И холодно вам, вот вам половина моего платка.

Пришлось сесть плотнее под одним платком.

Так и сидели они, изредка перебрасываясь словами, не замечая, как идет время.

Все так же неподвижно светила луна с своей бесконечной высоты, так же стояли настороженные белые хатки, и лунный свет играл в воде.

Какой-то особый сон наяву владел душой. Они не помнили, как обнялись, как поцеловались, как очутились вдвоем на ее узкой постели, как уснули обнявшись, прикрытые ее платком, единственным теплым, что было в ее скудном багаже.

А в четыре часа Карташев осторожно, чтобы не заметили, пробирался в свою избу.

Но на завалинке уже сидел Тимофей, и смущенный Карташев чувствовал, что Тимофей обо всем догадался.

Рядом с исключительным размахом в деле постройки во всем соблюдалась экономия, доходившая до скаредности. Так, служащих в общем было мало, и на долю каждого приходилась двадцатиголовая работа. Будки, например, как временные, решено было строить самого легкого типа, причем ассигновано было на каждую будку по сто двадцать пять рублей, тогда как обычная цена будки от пятисот до тысячи рублей.

Был предоставлен полный простор для инициативы и выбора строительного материала.

- Предоставляю, - сказал Сикорский Карташеву, - все дело вам, стройте хоть из навоза, и условие одно - не выйти из сметы, потому что, помните, это своего рода пунктик, конек начальника участка.

В помощники себе Карташев взял Тимофея.

Решено было пользоваться в общем типом молдаванских легких клетушек, из легкого деревянного остова в виде рал, заплетенных плетнем и смазанных с одних сторон глиной с навозом. Крыши крыть очеретом. Печи глинобитные с каменным, за неимением кирпича, сводом.

Но и камня не было. Тимофей разыскал в степи колодцы, устраиваемые набожными молдаванами, и выбирал оттуда тот камень, которым были обложены стенки колодца. Лесной материал покупался у молдаван в каруцах и состоял из жердей в полтора-два вершка в диаметре.

Высокая каруца с такими торчащими жердями стоила от трех до пяти рублей. Четырех, пяти таких каруц было достаточно для будки. Но и эта цена показалась Тимофею дорогой.

Он узнал, откуда молдаване возят лес, съездил туда и купил там две десятины такого же леса по сорока рублей за десятину. Этого лесу хватило с избытком на всю дистанцию. Одни рубили его и очищали от коры, другие возили на линию.

Работа, как говорил Тимофей, шла колесом.

Сегодня Тимофей тащил Карташева в лес осмотреть покупку и работы Тимофея.

Лес был верстах в двенадцати от линии.

Карташев хотел успеть побывать и в лесу и проехать по линии.

- Ну, чай сегодня некогда пить, - скорей запрягай Румынку - и поедем.

Через несколько минут Карташев уже выезжал на Румынке, захватив для нее заготовленную с вечера торбу с овсом, а рядом верхом ехал Тимофей.

Проезжая мимо телеграфной конторы, Карташев покосился на ее безмолвные окна и поцеловал спавшую за ними ласковую, на все согласную, молодую телеграфистку.

"Дать бы ей выспаться, - подумал Карташев, - и подольше бы не присылали телеграмм сегодня".

День обещал быть дождливым. Все небо заволокло ровною серою пеленою, и только при восходе солнца там на востоке прорвалась на мгновение эта пелена, и, из-под нее выглянув печально, солнце опять скрылось.

Скоро стал накрапывать мелкий ровный дождик, и точно спустилась на всю округу мокрая, серая, однообразная пелена.

Иногда дождь переставал и опять принимался, такой же однообразный, тихий и ровный.

- Теперь, пожалуй, - говорил Тимофей, - и ни к чему уж он. Разве вот для озимей перед севом... ну, корму прибавится...

- Н-да, - соглашался Карташев, продолжая испытывать смущение при Тимофее.

На отрогах далеких холмов и невысоких гор показался лес.

- Вот и наш лес, - показал рукой Тимофей туда, где, борясь с дождем, поднималась синяя струйка дыма, - может, кипяченая вода будет, чаю напьемся.

Подъехали к лесу, привязали лошадей и пошли на просеку. Дождь опять перестал. На только что срубленных мокрых деревьях дрожали крупные капли воды, пахло сыростью, свежим лесом, пахло дымом, и ярче вспоминалась ночь, луна, телеграфистка.

Оказался и кипяток, сварили чай и напились.

Карташев в первый еще раз был в настоящем лесу, в первый раз видел, как его рубят, как выделывают из него годный для постройки материал. Он осмотрел работы, одобрил все, дал дровосекам на водку и уехал напрямик к концу дистанции.

Дорожка прихотливо вилась между полями поспевавших кукурузы, пшеницы, овса. Румынка бодро бежала, а Карташев сидел, смотрел из-под своего капюшона и все не мог оторваться от воспоминаний прошедшей ночи. Иногда сердце его особенно сжималось, и становилось весело и легко на душе.

На конце дистанции, в наскоро сколоченных балаганах, жил рядчик Савельев с артелью рабочих человек в сорок. Он копал земляное полотно на двух последних верстах и должен был рыть нагорную канаву, которую хотел сегодня разбить Карташев.

Подъехав к навесам, Каргашев привязал лошадь, подвязал ей торбу с овсом и пошел к главному балагану.

По случаю дождя работы не было. Вышел маленький, кудрявый, средних лет рядчик Савельев и почтительно поклонился.

- Я приехал вам канаву разбить.

- Очень даже приятно. И если бы, к примеру сказать, вчерась намеревались приехать, сегодня с утра бы уже ребята принялись бы за работу.

Окончив разбивку, Карташев возвратился и, так как Румынка еще не кончила своего овса, присел под навесом, где была устроена для рабочих столовая: вкопанные в землю козлы, покрытые досками. Тут же недалеко, под низким навесом, была устроена кухня, горел огонь и несся аппетитный пар из двух котлов, около которых, засучив высоко рукава, хлопотала молодая, здоровая русская баба.

Карташеву тоже захотелось поесть, но он стеснялся, считая это несовместным с его служебным положением и думая в то же время, что бы сказали этот рядчик и рабочие, если бы знали, как провел он эту ночь. И теперь ему было уже неприятно воспоминание об этой ночи.

- Не желаете ли, господин начальник, - вкрадчиво-ласково заговорил рядчик, прерывая мысли Карташева, - съесть чего-нибудь: вареного мяса можно, косточку с мозгом, а то и щец.

И мясо и щи, а особенно кость с мозгом вызвали сразу усиленное выделение слюны у Карташева, но, не колеблясь, он ответил:

- Нет, благодарю вас...

- А то, может быть, сала поджарить кусочек.

Это было уже выше сил Карташева, и пока он боролся с собой, Савельев уже крикнул:

- Матрена, живей, поджарь-ка сала.

- Вы, русские, разве тоже едите сало? - спросил Карташев. - Я думал, что только мы, хохлы...

- Хорошее везде хорошо, господин начальник.

- Вы сами что ж не присядете?

- Покорно благодарю, господин начальник, - ответил Савельев и, после настойчивых повторений, присел наконец на самый край скамьи и снял шапку.

Матрена принесла горячую сковородку с подрумяненными на ней розоватыми кусками шипящего малороссийского сала. Затем она принесла несколько ломтей полубелого хлеба и ласково сказала:

- Кушайте на здоровье.

Было это как-то особенно сочно сделано, а Карташев, вспомнив обряд простого народа, снял шапку, положил ее рядом на скамью и перекрестился.

- А вы разве не будете есть? - спросил Карташев.

- Нет, уж позвольте с народом; уж такой порядок у нас...

Карташев принялся за сало и ел его за оба уха, как говорят хохлы.

Когда он кончил, ему поднесли миску щей, на тарелке кашу, а на другой кусок вареной говядины с мозговой костью.

- Нет, нет... - начал было Карташев, но хозяин перебил его:

- Вы, господин начальник, наш начальник, и ваша обязанность пробовать еду рабочих, чтобы не было обмана или обиды со стороны хозяина работ. Это уж такое заведение, и не нами выдумано оно.

- Если так... - сказал Карташев и съел несколько ложек щей с кашей, несколько кусков говядины, посыпая ее крупной солью, и наконец, по настоянию хозяина, съел и мозг. Кончив, Карташев сказал:

- Мне совестно, закормили вы меня.

- Помилуйте, господин инженер, можно ли о таких пустяках говорить. Не обессудьте и напредки: шутка сказать, день-деньской не евши, а из-за нас же.

Наступал обед, собрались рабочие и слушали.

Карташев колебался, но, прощаясь, протянул руку рядчику. Рабочим дал пять рублей на водку, а Матрене отдельно рубль. Этим он как бы расплатился за еду, но сознание, что этого все-таки не следовало бы делать, мучило его, и, едучи обратно, его одновременно начало грызть и тревожное сознание того, что он сделал только что на этом конце дистанции, и того, что произошло ночью на другом ее конце.

Но постепенно дело снова захватило, тревожное состояние исчезло. Все было важно, все было дорого и интересно. Каждая случайно встреченная и вновь купленная каруца с лесом волновала и радовала так, как будто все это было лично его, Карташева.

По дороге его нагнал троечный вместительный тарантас, в котором сидел инженер Данилов.

Данилов водой из Одессы проехал в Букарест, оттуда в Галац и затем уже на лошадях, проехав всю линию, возвращался в Бендеры.

О своем проезде он никого не уведомлял, объясняя это тем, что встреча начальства отнимает всегда много лишнего времени, а в такой горячке этого лишнего времени нет.

- Ну, что ж? - сказал Данилов, остановив лошадей и поздоровавшись с Карташевым, - вы ко мне пересесть не можете, так как тогда некому будет отвести вашу лошадь домой, так я к вам пересяду.

Толстый Данилов кое-как уселся в маленькой тележке Карташева, а Карташев сдвинулся, чтобы дать ему место, на самый край.

Чтобы не задерживать Данилова, Карташев хотел было, не останавливаясь на работах, ехать прямо, но Данилов настоял, чтобы все делалось так, как всегда.

И Карташев останавливался, разбивал полотно дороги или проверял разбивку, давал новые выписки, делал обрезы мостам.

По дороге его останавливали молдаване с каруцами леса, с возами соломы. Он торговался, покупал и вместе с Даниловым ехал впереди этих каруц, указывая те будки, где нужен был этот материал.

Однажды, когда Карташев купил воз соломы, на горизонте показался другой, и Карташев боялся, что, пока он будет указывать продавшему, куда сваливать, тот другой, появившийся на горизонте, ускользнет от него.

Тогда Данилов предложил свои услуги и остался в тележке караулить подъезжавшего, в то время как Карташев, усевшись на купленный воз, поехал с молдаванами к будке.

В это время подъехал к Данилову и Сикорский, и когда Карташев возвратился к ним, и другой воз был куплен Даниловым на двадцать пять копеек дешевле против назначенной Карташевым цены.

Затем Данилов пересел к Сикорскому, и они уехали в Заим, а Карташев продолжал свою обычную работу.

Когда к десяти часам вечера Карташев наконец добрался домой и отправился в контору, то оказалось, что Данилов уже уехал.

Сикорский был в духе и сказал Карташеву с обычной своей манерой, нехотя и вскользь, что Данилов остался доволен и работами и им, Карташевым.

Прощаясь, он рассказал, как Данилов побывал и на телеграфной станции, как телеграфистка жаловалась на трудность бессменной и днем и ночью работы, и как Данилов ответил, чтобы по ночам телеграфистка не дежурила и что для ночных работ он пришлет телеграфиста. Карташеву показалось, что Сикорский как-то особенно при этом смотрел на него, Карташева, и поторопился уйти, чтобы скрыть свое смущение.

Высоко в небе опять светилась луна, опять белели домики, и опять на завалинке сидела телеграфистка, Дарья Степановна Основская, куталась в свою шаль и курила папироску.

И опять потянуло Карташева к этой одинокой, беззащитной, на все готовой и в то же время ничего не ищущей фигурке.

- Хотите, будем чай пить? - предложила Дарья Степановна.

И они вдвоем, так как при телеграфе не было и сторожа, стали ставить самовар, потом пили чай, а в четыре часа утра, как и накануне, Карташев пробежал опять к себе, чтобы запрягать лошадь и ехать на линию.

И опять, доехав до конца дистанции, он не мог устоять от соблазна у рядчика Савельева и, решительно отказавшись от остального, съел несколько ломтиков горячего, слегка поджаренного сала.

Так и пошло изо дня в день. Карташев, как маятник, качался между этими двумя крайними пунктами своей дистанции, между двумя соблазнами дня и ночи, всегда твердо зарекаясь устоять и всегда бессильный в своих зароках.

Однажды на работах, когда Карташев в трех верстах от линии разбивал водоемное здание, вдруг к нему подъехало несколько экипажей.

В переднем экипаже, в большой открытой коляске, на заднем сидении сидел инженер Савинский и рядом с ним маленький, уже пожилой с сморщенным лицом, господин.

На переднем сидении возвышались Пахомов и Сикорский.

Савинский быстро вышел, радушно, с манерой светского человека, протянул Карташеву руку и, пожимая ее, весело проговорил:

- Вот наконец где мы вас поймали.

В это время осторожно и морщась сошел с экипажа и маленький пожилой господин в котелке, немного сдвинутом на затылок, и Савинский, делая движение рукой в сторону Карташева, сказал:

- Инженер Карташев.

На что маленький пожилой господин протянул руку Карташеву так, как будто это стоило ему большого усилия или боли, и небрежно бросил:

- Самуил Поляков.

"Так вот он!" - мелькнуло молнией в голове Карташева, а Сикорский в то же время шепнул ему:

- Говорите ему ваше превосходительство.

- Вы что здесь делаете? - бросил Поляков, устало оглядываясь.

- Разбиваю водопровод, ваше превосходительство.

- А где же ваш экипаж?

- Экипаж на станции, я пришел сюда нивелировкой и...

- Ну, так поедем с нами тогда... Садитесь... Ну, на козлы к нам садитесь.

И Поляков полез назад в экипаж.

Карташева бросило в жар и холод.

Этим предложением влезть на козлы точно хлыстом его вдруг ударили по лицу.

Он был бы счастлив, если бы мог вдруг провалиться сквозь землю, и навсегда.

Он мучительно искал выхода, резкий отказ напрашивался на язык, и он напрягал все силы, чтобы удержаться, а между тем экипаж уже трогался, и с отчаянием в душе Карташев взобрался на козлы и сидел на них растерянный, раздавленный, с душой, охваченной ужасом, тоской, унижением...

Ему казалось, что вся станция, когда они подъезжали, только на него и смотрела, вполне понимая всю унизительность его положения.

Как только вышли из экипажа, Карташев шепнул Сикорскому:

- Я сейчас же уезжаю. Скажите и выдумайте, что хотите, Полякову, но не оставляйте меня, потому что иначе я наговорю ему таких дерзостей...

- За что?!

В это время к Карташеву подошел Савинский.

- А я привез вам письма от ваших и корзинку, - передал ее Валериану Андреевичу. Ваши здоровы все, кланяются вам и ждут в гости.

Карташев взял письмо, благодаря, старался улыбаться и при первой возможности скрылся. Сел в свою тележку и, не оглядываясь, погнал Румынку прочь от станции.

Позднее обыкновенного возвратился Карташев в тот день в Заим, объезжая глухими дорогами, чтобы как-нибудь не встретиться опять с Поляковым и его свитой.

"И зачем он оторвал меня от работы? Мало у него свиты и без меня? Сколько в них, начиная с самого шефа, чванства! И отчего Данилова не было между ними? И каким смущенным и маленьким казался Пахомов, вынужденный ехать на передке!"

И Карташев опять и опять переживал свое унижение и с омерзением, крепко отплевываясь, кричал в темноту:

- Тварь!

Оставив лошадь дома, он пошел в контору, со страхом вглядываясь в ее окна и стараясь угадать, уехал ли Поляков.

Поляков уехал со всей свитой, но на столах конторы еще оставались следы обеда, так как Сикорский всех их накормил.