Инквизиторы

Глава 16

По сути, в любой и каждой операции рано или поздно, а наступает полное затишье. Ничего делать не приходится, нужно лишь набираться терпения и выжидать. Разумеется, главной официальной задачей моей оставался немец Бультман, а все прочее было, так сказать, занятиями попутными и побочными. Но все же...

Через несколько суток, проведенных в Лабале, казалось, будто мы здесь прожили много лет, расселенные по высеченным в диком камне, лишенным дверей кельям, в окружении величественных и мрачных древних развалин. Выдавались погожие дни, случались и ненастные, но мы, странным образом, устроились даже не без некоторого уюта и стихий не страшились.

Питание было простым, но обильным и сытным:

полковник Санчес явно ставил себе в закон и правило блюсти данное слово. Конечные продукты упомянутого питания выводились из организма в сортирах под открытым небом. Нас любезно снабдили туалетной бумагой, сиречь подтиркой: знаменитой латиноамериканской подтиркой, тонкой, глянцевитой, начисто не впитывавшей и не поглощавшей ничего... Купались мы целомудренно, в предназначенных для купальных целей костюмах (дамы) и плавках (господа). Cenote оказался по-настоящему приятным водоемом, и я с лихвою восполнил упущенное в первый день удовольствие. В cenote же стирали мы белье и верхнюю одежду.

К неописуемому изумлению моему, Франческа Диллман, современная, раскрепощенная, образованная и высокомерная особа, взялась меня обстирывать и настояла на этом едва ли не со скандалом. Возможно, хотела доказать Санчесу, что честно меня соблазнила и завязала с Фельтоном отношения чуть ли не семейные.

Не исключаю также, что просто бросала вызов ханжам из археологической группы. Ежели всяким Уайлдерам и Толсон вольно осуждать бесстыжих сожителей, пусть полюбуются, как нежно Франческа заботится обо мне, и вознегодуют еще больше...

Но вернее всего, это было простым извинением, замаливанием греха - коль возможно звать грехом полное отсутствие оного. Ибо мы прекратили совокупляться, хоть и спали в одной пещерке, по сути, бок о бок.

Целомудренная инициатива, конечно, была не моей. На третьи сутки природа предъявила мне законные и обоснованные требования, вызвав естественную мужскую реакцию на присутствие подруги, лежащей поблизости. Поднявшись, я воодушевленно двинулся к Франческиному тюфяку, но при первом же прикосновении доктор Диллман отпрянула. А мгновение спустя уселась и посмотрела на меня очень пристально.

- Сэм, не могу, прости, - прошептала она. - Прости, но действительно ведь не могу! Дверей нет, кому-то вздумается устроить обход или просто наведаться... Да и... нет в этом дальнейшей... нужды.

Я заиграл желваками, потому что обижаться способен, как и все прочие. Значит, она и впрямь отдавалась мне лишь по приказу Монтано... Весьма нелестно для самолюбия.

- Знаю, - продолжила Франческа, - ты сумеешь... уговорить, если захочешь. Я не деревянная. Только не надо больше, ладно, Сэм? Понимаю: трудная просьба, мы живем в одной келье... Фу, я рассуждаю так, словно считаю себя верхом неотразимости!

- Справедливо считаешь, - заметил я. - Но если жалобно просишь устоять против несравненного своего обаяния, попробую устоять.

Чисто женская логика, право слово. Насколько я разумел, доктору Диллману Франческа уже изменила вдоль и поперек, и несколько добавочных соитий с нахальным господином Фельтоном ничего не убавили бы и не прибавили.

А вот коли дело было не в ханжеской струнке, следовало крепко призадуматься. Ибо, сколь ни страстно уверяла Франческа, будто сполна пожертвовала совестью, а совесть у нее наличествовала и весьма чуткая... Вывод напрашивался неутешительный и грозный.

Однако выяснять отношения было не время и не место. Ведь велел же Патнэмам вести себя тише воды, ниже травы, казаться поглупевшими от страха и нерассуждающими. И нужно принимать собственное лекарство, не морщась. Как говорится: врачу, исцелись сам. Избегать опасной проницательности, прекратить игры в Шерлока Холмса...

Хотя бы внешне.

Вот и зажили мы с Франческой мило и непорочно. Об этом, разумеется, никто не догадывался, и Уайлдеры, напрочь переставшие выносить меня после речей, произнесенных Санчесом у cenote, винившие во всех приключившихся несчастьях одного лишь Сэма Фельтона (Миранду винить уже не доводилось), шипели нам вослед и едва ли не плевались.

Впрочем, плюнуть Маршаллу Уайлдеру было бы нелегко. Попробуйте, плюньте как следует, когда выбито два или три передних зуба и рассеченные губы распухли, точно сливы. При иных обстоятельствах я, наверное, пожалел бы пожилого дурня, которому повредили жевательное оборудование. Уайлдер не мог ни толком поесть, ни вразумительно поговорить. Но то, что удавалось разобрать из произнесенного по моему адресу, звучало или злобно, или угрожающе. Посему я перестал сострадать Уайлдеру очень быстро.

Женушка его жаловалась на головные боли, а еще без устали повторяла, как жаль, что вместо Миранды не застрелили Фельтона. Заодно растолковывала, что ни одна порядочная женщина даже под страхом смерти не связалась бы с негодяем, подобным Фельтону. Что чувствует себя замаранной просто будучи вынуждена дышать одним воздухом с Фельтоном...

Странно, В начале путешествия чета Уайлдеров показалась вполне заурядной и безобидной. Так оно и было, покуда не грянул гром. Любопытно, сколько в заурядных и безобидных по внешности людях умещается дремлющей злобы! О глупости уже и речи не веду.

В головные боли тетушки Уайлдер я не слишком верил. Старуха одолевала склон холма с похвальной прытью, равновесия не теряла, не бледнела безо всякого повода, и съеденное извергала не через горло, а общепринятым способом, сквозь анальное отверстие. Сотрясение мозга исключалось. Просто не могла бедолага допустить, чтобы мужу сочувствовали, а ей, сердешной, нет.

В спокойной и монотонной обстановке тех дней нельзя было забывать, однако, нашу главную цель. Я измыслил и продумал чуть не полдюжины планов, каждый из которых полностью зависел от нечеловеческой силы и гениальности Мэтта Хелма, способного первой же мало-мальски удобной ночью бесшумно вывести в расход трех-четырех вооруженных молодых супостатов... Ни единый порядок действий не годился. Надлежало подумать лучше.

Тем временем лейтенант Барбера исправно подвергался дисциплинарным взысканиям. Сводились они к непрерывному унижению лейтенантского достоинства. Барбера нес караулы наравне с рядовыми, а также помогал им стряпать и разносить пищу. Бессрочный наряд на работу получался. Только сомневаюсь, что Глория Патнэм и Джеймс посчитали эдакую кару достаточной. Они обращались друг с другом подчеркнуто ласково и оттого казались еще несчастней. Супружество повисло на волоске, и ни муж, ни жена, кажется, не знали, как спасти его после приключившегося.

- Ох, и прочищу я мозги ребяткам не сегодня-завтра! - посулила седовласая генеральша Эмили Гендерсон, сидя рядом со мною подле cenote.

День приближался к середине, наступило время стирать и мыться под присмотром юного партизана, стоявшего поблизости со штурмовой винтовкой наперевес.

- Что, собственно, произошло? - задала миссис Гендерсон риторический вопрос и тут же ответила на него сама: - Ну, побывал кто-то в уголке, в котором бывал раньше только Джеймс. Не конец мирозданию! Ох, и вразумлю обоих...

Она метнула на меня быстрый, внимательный взгляд.

- Сомневаетесь, молодой человек?

- Отнюдь нет, сударыня. И спасибо за комплимент.

- Нам с Остином любой, кому не стукнуло шестидесяти, кажется зеленым юнцом. Я рассмеялся.

- Ну вот, сказать приятное и тотчас прибавить ложку дегтя! Совсем было почувствовал себя помолодевшим. Но думаю, Патнэмов лучше пока не трогать.

- Почему?

- Все образуется. Ежели не сказали до сих пор, то уже никогда не скажут.

- Чего, Сэм?

- Непоправимой глупости. Глупости, разом способной прикончить их счастливый брак. Жена, рыдающая, отчаявшаяся, выпаливает: "Господи помилуй, почему ты не вмешался, что ты после этого замуж?" А тот, обозленный и отчаявшийся, орет: "Не похоже, чтобы ты слишком сопротивлялась! Что же ты после этого за жена?" Это означало бы молниеносное и непоправимое завершение семейной жизни. Пожалуй, ребятки думали нечто в подобном роде, но у обоих достало ума и такта вынести горечь молча. Уверен: уже скоро все пойдет на лад.

Эмили Гендерсон задумчиво созерцала меня.

- Вы умнее и тоньше, чем кажетесь.

- Неужто?

Она рассмеялась, быстро бросила взгляд в сторону караульного.

- Кстати, о Патнэмах говоря... Джим просил узнать: когда именно?

- Дождаться не может?

- А как по-вашему?

- Чем дольше мы будем притворяться овцами, - тихо сказал я, - тем беспечнее и рассеяннее сделаются эти народные герои Коста-Верде. Вы жена военного и понимаете: в совершенно спокойной обстановке, лишенной всяких сколько-нибудь значащих происшествий, бдительность солдата притупляется. Или вовсе на нет сходит. А в лагере Монтано может невзначай стрястись чрезвычайное происшествие, которое сыграет нам на руку - и очень заметно, поверьте.

- Какое, Сэм?

Я вспомнил фанатический огонь в глазах изувеченного государственными палачами Рикардо Хименеса, улыбнулся и ответил не по сути:

- Чересчур уж хорошая стоит погода в последние двое суток. Увы и ах. Я предпочел бы Ночь Семи Ненастий[9]. Чтоб ветер выл, и ливень хлестал, и ничего не было слыхать за три шага... Получается, генерал доверился вам полностью, сударыня?

- Армейские жены, - ответила. Эмили, - всегда осведомлены обо всем. Кстати, если отыщется лишний револьвер, я сумею им воспользоваться.

- Не удивляюсь. Простите за бестактный вопрос:

генерал не возражает против того, что операцией руководит капитан? У Джеймса имеется недавний опыт войны в джунглях, да и масштабы сражения скорее по капитанской, чем по генеральской части, понимаете? Здесь не дивизии столкнутся, не полки.

Эмили рассмеялась:

- Остин отнюдь не кичится былым чином, подобно прочим офицерам в отставке. И вполне готов служить под началом Патнэма. И...

Она помрачнела, скривилась.

- И ждет не дождется часа икс. Будто старый боевой конь, заслышавший трубу. Надеюсь, мой старый милый олух не загонит себя насмерть: сердце у него, Сэм, не такое уж надежное. Совсем ненадежное... Вы удивляетесь, наверное, что сердце Остина тревожит меня больше, чем партизанские пули? Но японцы, например, пытались уничтожить Гендерсона в бирманских лесах и горько раскаивались впоследствии. Немцы в Арденнах тоже не восторгались, когда начался встречный бой... Муж умеет за себя постоять и другим поможет. Уж, по крайней мере, сопливые революционные пащенки не страшнее вымуштрованных, закаленных эсэсовцев, поверьте. Их я нисколько не страшусь.

Голос прозвучал задорным вызовом, и я понял: миссис Гендерсон отчаянно опасается, что коммунистические пащенки могут оказаться удачливее матерых нацистов...

Я кивнул:

- Шепните Джиму, что начнем орудовать при первой же, малейшей возможности.

- А вам-то самому не боязно? - брякнула Эмили.

- Нет, - улыбнулся я: - У меня отношение к делу простое, а психика бронированная. Всякий раз, когда кто-либо направляет на меня оружие и велит сделать то-то и то-то, я размышляю лишь об одном: как изничтожить сукина сына?

- Франческа, - негромко сказала Эмили, глядя, как тонкая фигурка, обтянутая белым купальником, плещется в cenote, часто уединяется с полковником Санчесом. Будьте начеку. На это, между прочим, начали обращать внимание.

- Она ведь руководительница группы, - ответил я невозмутимо. - И разве не хорошо, что хоть один из нас получил доступ в их главный штаб?

- Можно и так рассудить, - вздохнула миссис Гендерсон. - Продолжаете?

- Что именно?

- Грести ее, - невозмутимо произнесла Эмили. Я чуток опешил, потом расплылся в ухмылке:

- Сейчас уже нет, но, пожалуйста, никому ни полслова об этом. А у вас неприличный лексикон.

- И натура отнюдь не ханжеская, дружок. И мозги еще не скрипят, когда ворочаются...

Мы рассматривали друг друга битую минуту, и я понял: Эмили обо всем догадалась, понимает роль, сыгранную Франческой в наших общих бедах и, быть может, лишь об истинной причине пока не ведает. Но, возможно, и подозревает.

Часовой двинулся к нам: ребятки начинали нервничать, видя двоих (о троих и четверых уж не говорю) пленников спокойно и долго беседующими. Сопливый защитник мирового пролетариата вполне мог непроизвольно придавить гашетку и вывести двух капиталистических заговорщиков в расход. Посему я медленно и вежливо поклонился Эмили, еще медленнее повернулся и уж совсем по-улиточьи поднялся на ноги. Часовой успокоился.

Послышались проворные приближающиеся шаги. Франческа шла навстречу, приглаживала мокрые волосы, казалась освеженной и приободрившейся.

- О чем это вы секретничали с Эмили? - полюбопытствовала она по дороге в Богадельню.

- О Патнэмах и семейной их неурядице. Эмили предложила вразумить ребят, а я отсоветовал.

- Сэм, - неожиданно молвила доктор Диллман, - пожалуйста, не вздумай... То есть, хочу сказать, ватага безоружных и малосильных просто не сможет вырваться на волю. Вас перебьют, и тем закончится! Ведь не столь уж и плохо здесь, признай! Рамиро... Рамиро ненавидит тебя. И ждет малейшего повода, чтобы казнить примерной смертью, проучить остальных. Только и стережет, караулит, надеется, что сделаешь неверный шаг - извини за избитую фразу. Не дозволяй себя втягивать в безнадежную авантюру. Мы не спим вместе, но это еще не значит, будто я... Ты мне очень, очень понравился, и не хочу...

"Неужто, - подумал я, - она искренне допускает, что нас выпустят живыми и невредимыми, обретя вожделенный миллион долларов? Пожалуй, да; Франческе просто необходимо было цепляться за спасительную психологическую соломинку после всего сотворенного доныне. Чересчур много подлостей успела совершить ради супруга. Надо было хоть как-то накормить и убаюкать вопившую благим матом совесть".

Но слова ее недвусмысленно свидетельствовали: отыскалась дрянь, донесшая полковнику Санчесу о наших намерениях.

Со всевозможной убедительностью я возразил:

- Дорогая, мне прекрасно ведомо, каково спасаться в джунглях, не имея ни оружия, ни медикаментов, ни снаряжения. Однажды участвовал в милейшей операции на побережье, неподалеку отсюда. Мы имели все необходимое и продирались через окаянную сельву со скоростью пятьдесят ярдов в час. Отнюдь не собираюсь заниматься тем же, обладая лишь парой голых рук. Да и деньги, наверно, доставят уже скоро.

- Деньги, по слухам, прибыли, - сообщила Франческа, - но чикагский курьер возражает против указанного способа доставки и упрямится. Переговоры ведут, разумеется, в полной тайне, дабы власти ни о чем не пронюхали.

- Да, Раэль навряд ли запрыгал бы от восторга, узнав, что мятежники разбогатели на миллион. Ладно, пусть разбираются сами; только поскорее... Парня, кстати, звали Хорхе Сантосом, по прозвищу El Fuerte, и он числился эдаким Люпэ де Монтано прежних времен.

- Какого парня?

- Из-за которого учинили ту прибрежную операцию. Меня доставили на место, и я всадил в молодца крупнокалиберную пулю на расстоянии пятисот пятидесяти ярдов. Первым же выстрелом. Недурно получилось, извини за похвальбу. А потом началась обоюдная пальба, и сторонников новопреставленного El Fuerte убавилось раза в три...

- Зачем ты рассказываешь об этом?

- Напоминаю, голубушка, - ответил я с изрядной расстановкой, - где служу, кем служу, сколь давно и небезуспешно служу. Пытаюсь предотвратить вероятные ошибки некоей ученой дамы.

Покосившись на Франческу, я глубоко вздохнул:

- Ну-с, и как тебе нравится полковник?

- Уже начали судачить?

- Скажем, твои частые визиты в главный штаб не проходят незамеченными.

Франческа чуть побледнела.

- Неужто у людей не осталось иных дел? Только подглядывать за другими, да косточки втихомолку перемывать!.. Хочешь услыхать странную и неожиданную вещь?

- С удовольствием.

- Знаешь, со сколькими самцами совокуплялась на своем веку ненасытная развратница Франческа Диллман? Ровно с двумя. С собственным супругом. Арчи, да еще с весьма загадочным субъектом, которого наверняка зовут не Сэмом и не Фельтоном. Как тебя хоть нарекли родители?

- Мэттью, - ответил я. Дальнейшей нужды таиться теперь не отмечалось: дело близилось к развязке. - Мэтт Хелм, к вашим услугам. Раздался оклик по-испански:

- Сеньора Диллман! Полковник просит вас побыстрей прийти к нему, сеньора!

Вздрогнув, Франческа отозвалась:

- Digale al senor coronet que vengo enseguida![10]

- Si, senora. - Четко печатая шаг, солдат удалился.

- Диллман, - спросил я негромко, - ты хотя бы сама сознаешь, куда ломишься и что затеваешь?

После продолжительного безмолвия Франческа ответила усталым, бесцветным голосом:

- Сознаю. Теперь сознаю. Не гневайся, дорогой.

Минуту спустя я следил, как она удаляется: высокая, стройная, подтянутая; в ладно сидящих джинсах и кумачовой блузке...

А вечером задул долгожданный ветер.