Иноземцы в России XVI–XVII вв. Очерки исторической биографии и генеалогии

Глава 3 Род Иоганна Эйлофа в России XVI–XVII веков[554]

В документе 1650 г. о перекрещивании иностранцев обращает на себя внимание рассказ «старого выезда кормового иноземца» Александра Данилова сына Ильфова (крестильное имя — Иван). В его изложении история семьи в России начиналась со времен Ивана Грозного: «Прадед де (его. — Т.О.) Иван Илфов выехал ис Шпанские земли блаженные памяти при царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии на ево государево имя и был у нево, государя, дохтуром»[555]. При сопоставлении с другими источниками названный в тексте родоначальник клана Иван Ильфов отождествляется с Иоганном Эйлофом (Johann Eyloff, Egloff, Oyloff, Iloff, Giovanni Ailoff и, видимо, даже Jean Nilos), лейб-медиком Ивана Грозного с 1581 по 1584 г. Совпадают и другие детали: «Шпанская земля» рассказа является Испанскими Нидерландами. Иоганн Эйлоф был фламандцем. Сведений о царском враче сохранилось немного. Не существует данных об обучении Иоганна Эйлофа в европейских университетах. Согласно наблюдениям М. В. Унковской, его имя не встречается в списках выпускников-медиков Лейдена, Йены, Оксфорда и Кембриджа[556]. В настоящее время предположительно его можно считать лекарем (хирургом), рекомендованным царю нидерландскими купцами.

Известно, какую необычную роль играли в XVI в. при московском дворе врачи[557] (в России, в отличие от Западной Европы, не видели разницы между врачами и лекарями). Это были только иностранцы, и предназначались они лишь для царской семьи. Будучи личными врачевателями государей, доктора составляли элиту замкнутого сообщества иностранцев. Особый статус врачей, приближенных к главе государства, определял их разнообразные функции. Они выступали тайными советниками государя, составителями ядов, астрологами, алхимиками, прорицателями. В качестве врачей в России появлялись проповедники. Например, ярым поборником унии при дворе отца Ивана Грозного, Василия III, был врач и астролог Николай Булев[558].

Иоганн Эйлоф принадлежал к необычной для России конфессии. Папский легат Антонио Поссевино, пытавшийся в 1582 г. убедить Ивана Грозного в необходимости сближения церквей, называл придворного лекаря анабаптистом[559]. В устах католика «анабаптизм» имел характер обличения и относился ко всем без исключения радикальным направлениям протестантизма.

При этом записки посланца курии дают основания для противоречивой оценки воззрений Эйлофа. Ученый иезуит передает историю о благожелательной встрече придворного доктора с посольством римского первосвященника. Он сообщал, что Эйлоф был направлен государем к заболевшему монаху[560], с которым сумел установить контакты. Но на следующей встрече Антонио Поссевино и Эйлоф предстали противниками в спорах о вере. Царский медик оказался непосредственным участником диспута и единственным мирянином среди русского высшего духовенства. Иностранец наряду с церковными иерархами был привлечен государем к прениям, видимо, в качестве переводчика и знатока западного богословия. В изложении другого участника миссии, Эйлоф тайно передал своим оппонентам извинения: «Врач-анабаптист… может быть, под влиянием о забытой религии, тайно сообщил нам, чтобы мы не подумали о нем дурно, если из-за страха во время диспута скажет что-нибудь против католической религии»[561]. Таким образом, Поссевино и его сподвижник рисуют Эйлофа одновременно убежденным протестантом и скрытым католиком. Сейчас невозможно определить, когда Эйлоф действовал под угрозой наказания, когда — исходя из трезвого прагматизма, желая сохранить связи с могущественным орденом, когда руководствовался внутренней религиозностью. Не исключено, также, что иезуит выдавал желаемое за действительное. В таком случае Эйлоф, сторонник радикальной Реформации, протестант во владениях Габсбургов, в России искренне стремился опорочить католичество в глазах Ивана IV.

Безусловно, что Иоганн Эйлоф тайно поддерживал контакты с иезуитами и явно противодействовал проповеди Поссевино. Есть основания говорить, что он продолжил антикатолическую проповедь и по окончании прений. Иоганн Эйлоф, вероятно, оказал воздействие на составление полемического трактата своего царственного пациента. По мнению итальянского исследователя Чезаре де Микелиса[562], в антикатолическом произведении Ивана Грозного, созданном после диспута с Антонио Поссевино, прослеживается влияние памфлета швейцарского кальвиниста Дю Розье. Автор предполагает получение текста во время посольства Истомы Шеврыгина. А. А. Севастьянова видит посредничество британских коммерсантов, в том числе Джерома Горсея[563]. Исследовательница основывается на указании Поссевино: «…Еретики английские купцы… передали (Ивану Грозному. — Т.О.) книгу, в которой папу именуют антихристом»[564]. Однако не исключено и участие царского доктора в ознакомлении правителя с антипапскими сочинениями и идеями реформационной книжности. Поссевино замечал: «Некие англичане, целиком погрязшие в ереси, и голландский врач, анабаптист, наговорили государю много плохого о великом первосвященнике»[565].

Проповедь Эйлофа могла быть шире, чем передача теории о римском папе-антихристе. Трудно сказать, пытался ли Эйлоф изложить сущность собственного учения монарху, известному диспутами не только с католиками, но и с протестантами. Не существует свидетельств его пропаганды постулатов протестантизма, известна лишь контрпропаганда католичества. Но не исключено, что эсхатологизм голландских радикальных учений, представления о скором конце света при его участии усилили эсхатологические страхи Ивана Грозного[566] и тем самым оказали воздействие на мировоззрение монарха.

Все исследователи сходятся на том, что Иоганн Эйлоф оказывал значительное влияние на царя в последние годы его жизни. Фламандскому врачу доверяли такие ответственные поручения, как лечение смертельных болезней царевича Ивана Ивановича и царя Ивана IV. В 1581 г. Эйлоф ухаживал за раненым наследником. Сохранилась рецептура лекарств, приготовлявшихся в этот период Эйлофом под наблюдением фаворита Ивана Грозного племянника Малюты Скуратова, главы Аптекарского приказа — оружничего Богдана Бельского[567]. Как доказал Г. В. Жаринов[568], Иоганн Эйлоф не только находился до последних дней у постели царевича, но и проинформировал Антонио Поссевино об обстоятельствах кончины наследника престола. В записках иезуита дошли точные подробности трагедии.

Помимо занятий, непосредственно связанных с медициной, естественным для ученого врача того времени было обращение к магическим практикам, астрологическим расчетам и алхимическим штудиям[569]. Среди окружения Ивана Грозного пристрастием к оккультным знаниям более всего прославился Элизей (Елисей) Бомель[570]. Выпускник Кембриджского университета, активно практиковавший в Лондоне астрологию, по мнению русских книжников, он околдовал Ивана Грозного. В летописях Бомель устойчиво назывался «лютым волхвом». (Судьба предшественника Эйлофа закончилась печально. После начавшихся поражений русских войск в Ливонской войне он предпринял попытку выехать из страны, но был схвачен, подвергнут пыткам и казнен в 1579 г. по обвинению в шпионаже в пользу Стефана Батория.)

Иоганн Эйлоф, сменивший «волхва» Бомеля при царском дворе, должен был восприниматься русским обществом сходным образом. Не исключено, что Иоганн Эйлоф готовил для Ивана Грозного философский камень (о чем ниже). Бесспорно, он стал одним из главных участников мистических заклинаний Ивана IV Стареющий и преследуемый мыслью о заговорах, монарх пытался избежать отравлений и узнать будущее с помощью магии. Против колдовства возможных противников он направлял колдовство.

Английский купец и путешественник Джером Горсей создал картину деятельности царского лейб-медика. Горсей описывает таинственную церемонию, на которую он был приглашен правителем в подземную царскую сокровищницу Казенного двора. В его изложении Богдан Бельский собрал ко двору со всей страны ведунов. Однако главная роль в развернувшихся перед глазами иностранца ритуалах принадлежала не русским колдунам, а придворному доктору. По словам англичанина, именно Иоганн Эйлоф совершал магические манипуляции: готовил пауков и чертил таинственные знаки. Ученый фламандец прибегал к особым обрядам: Иван Грозный «приказал своему лекарю Иоанну Ейлофу (Iloff) обвести на столе круг. Пуская в круг пауков, он видел, как некоторые из них убегали, другие умирали». Государь усмотрел в бегстве страшных насекомых знак близящейся смерти: «Слишком поздно… [ничто] не убережет меня»[571]. Действительно, Джером Горсей описал последний день жизни Ивана IV. Согласно запискам, Эйлоф находился с монархом до самой кончины: «…В полдень… он (Иван Грозный. — Т.О.) приказал главному из своих аптекарей и врачей (Эйлофу, по мнению В. И. Корецкого[572].— Т.О.) приготовить все необходимое для его развлечения и бани»[573]. После омовения государю, согласно запискам англичанина, предстояла лишь последняя партия в шахматы[574].

Не удивительно, что молва связала кончину царя с Иоганном Эйлофом. (Следует помнить, что на руках врача умер и царевич Иван Иванович). По замечанию другого соотечественника Эйлофа, купца и дипломата голландца Исаака Массы, царский лекарь являлся косвенным виновником смерти государя. Исаак Масса излагает версию, согласно которой Богдан Бельский, непосредственный руководитель фламандского доктора, всыпал яд в подготовленное Эйлофом лекарство: «Богдан Бельский… подал ему (Ивану Грозному. — Т.О.) прописанное доктором Иоганном Эйлофом (Johann Eyloff) питье, бросив в него яд»[575]. Сходную трактовку насильственной смерти Ивана Грозного передает француз П. де Лавиль, оказавшийся в России в начале XVII в. Он говорил об участии «придворного медика Жана Нилоса (Jean Nilos)» в заговоре против государя[576]. Под Нилосом исследователи склонны видеть Эйлофа. Получалось, что использовавший Эйлофа из опасения отравлений Иван Грозный им был и отравлен.

Таким образом, Иоганна Эйлофа постигла репутация отравителя, как и многих врачей, застигших смерть монарха. Будучи, по слухам, причастным к смерти государя, царский доктор должен был попасть под следствие. Но его судьба оказалась не такой трагичной, как Бомеля. Разбирательств не последовало, и Эйлоф оказался за границей. Неясно, был ли он признан невиновным, выдворен, или же бежал[577]. В августе 1584 г. в Речи Посполитой Эйлоф делился с Виленским епископом кардиналом Е. Радзивиллом сведениями о внутриполитической ситуации в России[578]. Таким образом, Иоганн Эйлоф продолжил сотрудничество с иезуитами и информировал орден о политических разногласиях в российских верхах после смерти Ивана Грозного. В донесении в Ватикан из Люблина кардинала А. Болоньетти от 24 августа 1584 г. Иоганн Эйлоф (Giovanni Ailoff) назван «фламандским доктором, очень богатым человеком, который долго служил умершему князю и теперь, освобожденный от этой работы, оказался в Ливонии»[579]. Как долго находился Иоганн Эйлоф на территориях Ливонии, находившихся под управлением Речи Посполитой (Инфлянтах) — неизвестно. Однако, вероятно, он готовил свой переход в соседнее государство заранее. Эйлоф вступал в контакт с влиятельными лицами Речи Посполитой до смерти царя, еще не покинув Россию. В июле 1584 г. он передавал сведения находившемуся тогда в Москве польскому послу Льву Сапеге[580].

После бегства или же депортации у придворного лекаря, свидетеля царской кончины, остался в России сын Даниэль Эйлоф (Daniel Eyloff, Даниил Эйлоф, Данил Иванович, иногда — Демьян). Сейчас трудно восстановить последовательность событий. Быть может, Даниэль Эйлоф не смог бежать или оказался в роли своеобразного заложника[581]. Кроме того, в России находилась и замужняя дочь Иоганна Эйлофа. Документы говорят о зяте царского лекаря.

Даниэль Эйлоф продолжил купеческие занятия отца. Иоганн Эйлоф сочетал мистическую устремленность духовных поисков с практическим расчетом и занимался, помимо врачевания, торговыми операциями. В России ему удалось организовать семейную корпорацию, имевшую, судя по внушительным потерям в 1582 г., значительный оборот. Царский доктор умело использовал влияние на государя и сложившийся при дворе статус. В 1582 г. купец из Антверпена Ян де Валле[582] извещал в Холмогорах царских посланников: «Пришел корабль из Голландские земли к дохтуру к Ивану Илфу. И в тот корабль дохторовы Ивановы товары поклали»[583]. Очевидно, главой дела являлся Иоганн Эйлоф, не покидавший Москву из-за обязанности неотступно следить за здоровьем монарха и членов его семьи. Компаньонами царского доктора выступили сын Даниэль и зять, имя которого не сохранилось. Видимо, Даниэль и зять непосредственно проводили масштабные торговые операции и совершали рейды из Холмогор в Голландию и обратно. Кроме того, можно предположить, что в Голландии оставался еще один совладелец фирмы, возможно, родственник, принимавший и распределявший доставлявшиеся Даниэлем из России товары.

Однако в 1582 г. Эйлофов постигла неудача. Их семейное дело, как и многих других «торговых иноземцев», оказалось под угрозой из-за обострения русско-датских отношений.

Датские власти были обеспокоены развитием русско-европейской торговли, в особенности русско-английской. Король Фредерик II стремился воспрепятствовать продвижению России к морским путям, для чего использовал сложившуюся в последние годы Ливонской войны неблагоприятную для Московского государства международную ситуацию. Попытки России закрепиться на берегах Балтики провалились, русские войска вынуждены были покинуть Ливонию. Лишившись в 1581 г. Нарвы (Ругодива), занятой Швецией, Россия оказалась фактически отрезана от морских путей. Эта ситуация отразилась в таких частных ситуациях, как доставка правительственной корреспонденции. Джером Горсей, выступавший посредником между русским государем и королевой Елизаветой, с тревогой писал: «Трудность заключалась в том, как доставить его письма королеве. Ведь его владения были окружены и все проходы закрыты»[584].

Единственным выходом из изоляции стал новый морской путь. Северный морской путь явился неравноценной заменой Нарвского порта. Навигация была освоена в 1553 г. англичанами[585], которых на открытие новых маршрутов толкали как поиски пути в Китай и Индию через Северный Ледовитый океан, так и конфликты с датским королем Фредериком II. По замечанию все того же Джерома Горсея, «в это время Фридрих, король Дании, наложил запрет на корабли с товарами английских купцов в своем Зунде у Копенгагена за противозаконный ввоз в его таможню своих товаров; за это все товары были конфискованы его величеством»[586]. Таким образом, датский монарх перекрыл английским судам единственно возможный проход из Северного моря в Балтийское — пролив Зунд (Эресунн).

Выход был найден в альтернативном пути. Обогнув Скандинавский полуостров с севера, пройдя за Полярным кругом по Белому, Баренцеву морям, английские суда выходили в Норвежское, а затем и Северное моря. Навигация лишала датское правительство таможенных доходов. Не заходя в Балтийское море, корабли не платили пошлин в датской таможне Зунда. Кроме того, район Кольского полуострова, выходившего к Баренцеву морю, в равной мере рассматривали собственными территориальными водами, как Россия, так и Дания. Таким образом, освоение Северного торгового пути ущемляло интересы Дании.

Устранить эту несправедливость датский король Фредерик II решил военным путем. Несмотря на подписание мирного договора (1578 г.) и признание Россией полных прав Дании на остров Эзель, король организовал дальний рейд в спорные воды[587]. Правитель Дании прибег к помощи каперов. Он снарядил флотилию из пяти кораблей, в обязанности которой входил захват и конфискация имущества подобных нарушителей датских границ.

Информация о движении флотилии быстро достигла русских границ: «слух про датцкие разбойники»[588] распространился в Холмогорах. Ответные меры русских чиновников свелись к настоятельным рекомендациям иностранным купцам объединяться в крупные торговые караваны, «чтоб торговым кораблем от дацтких людей идти было безстрашно». Как известно, Россия не располагала собственным крупным флотом, оградить от нападений русских и европейских купцов возможно было при помощи иностранцев[589]. Обязанность защиты от корсаров легла на плечи самих «торговых иноземцев». Северный морской путь входил в сферу интересов англичан, и королева Елизавета выслала два военных корабля.

При таком ходе событий голландские, а тем более фламандские коммерсанты оказались в крайне щекотливой ситуации. Их корабли должны были идти под прикрытием флотилии Британской короны, несмотря на английско-голландское и английско-испанское противоборство. Иоганн Эйлоф отказался (или был вынужден отказаться) от помощи англичан. Капитан корабля, принадлежавшего царскому доктору, не выполнил предписаний русских чиновников. По замечанию соотечественника Эйлофа, Яна де Валле, «28 июля 1582 году (корабельщикам Иоганна Эйлофа. — Т.О.) государевым словом говорили, чтоб они дождались английских и (его. — Т.О.) кораблей и шли со всеми корабли вместе. И те корабельщики… не послушали и пошли за море»[590]. Таким образом, несмотря на предупреждение о риске подвергнуться нападению датских пиратов, груженный товарами корабль Иоганна Эйлофа вышел в море самостоятельно. Очевидно, уверенность его команды основывалась на возможности избежать столкновений с датскими корсарами. Действительно, судно только что прибыло из Голландии, достигнув устья Северной Двины без происшествий. Вероятно, «корабельщики», среди которых мог быть и Даниэль Эйлоф, полагались на благополучный исход обратного плавания.

Однако удача на этот раз сопутствовала датским каперам. В морском сражении судно Эйлофа потерпело поражение. Корабль был захвачен пиратами и ограблен. Имущество, которое Эйлофы оценили в громадную сумму в 25 тысяч рублей, было конфисковано. Экипаж корабля, в том числе Даниэль Эйлоф и зять также оказались добычей корсаров.

Жертвами пиратов стали и другие голландские корабли. Пострадали корабли Яна де Валле и фон Залена. Интересно отметить, что товар этих двух судов равнялся по сумме имуществу одного корабля Эйлофов (те же 25 тысяч рублей). Судя по всему, судну Яна де Валле пришлось, как и судну Эйлофов, выйти в море без английского прикрытия. Свидетельств о потерях подданных Британской короны не сохранилось. Очевидно, английские купцы (видимо, в том числе и те, что передали Ивану Грозному книгу о римском папе — антихристе), на пяти торговых судах в сопровождении двух боевых кораблей удачно прошли опасный отрезок пути.

Реакцией на действия датских пиратов стали гневные грамоты русского правителя. В том же июле 1582 г. Иван IV направил ноту протеста Фредерику II[591]. В ней, в частности, царь указывал на высокий сан Иоганна Эйлофа: «А отец его (Даниэля Эйлофа. — Т.О.), Иван Илф, дохтор при дверех[592] нашего царского величества, предстоит перед нашим лицем». Безусловно, государь заботился о сыне и зяте фаворита. Он потребовал вернуть ближайших родственников личного лекаря из плена, а товар, «сыскав, прислать». Надо полагать, что после дипломатических переговоров и, возможно, выплат за освобождение пиратам, голландские купцы были возвращены в Россию. Что касается имущества, то можно лишь гадать о его дальнейшей судьбе.

Даниэль Эйлоф вернулся, чтобы уже через год испытать новый, куда более тяжелый, чем захват датскими корсарами за полярным кругом, удар. Возможно, еще год он торговал по Северному морскому пути, но уже в августе 1584 г. последовало бегство отца. Даниэль Эйлоф остался в одиночестве, без надежного покровителя и, наиболее вероятно, в положении заложника. Результатом явилось обращение. Перекрещивание лишало его возможности когда-либо покинуть Россию. (Русские подданные, а таковыми являлись лишь православные, не имели прав выезда за границу и свободного перемещения по стране.) Не исключено, что он был вынужден принять православие.

Его присутствие в России в качестве полноправного подданного во всем подвластного государю, исключало любое давление из-за границы. Отец не мог более вмешиваться в судьбу сына и внуков. Напротив, пребывание Даниэля Эйлофа в России должно было гарантировать молчание[593] Иоганна Эйлофа, ставшего крайне нежелательной в России фигурой.

С принятием православия Даниэлю Эйлофу пришлось полностью изменить образ жизни. Новое вероисповедание коренным образом перестроило судьбу фламандского купца-протестанта (анабаптиста?). И это касалось не только ментальных, культурных и бытовых установок. Сменив веру, он многое потерял как купец и вынужден был значительно снизить масштаб и поменять сферу торговой деятельности. Кардинал А. Болоньетти называл его отца «очень богатым человеком». Неясно, что удалось вывезти с собой Иоганну Эйлофу. Безусловно, семейный капитал во многом сохранился у Даниэля Эйлофа. Но, видимо, его уже было недостаточно, чтобы действовать с тем же оборотом, что и раньше. Необходимо учитывать потери 1582 г. Но главное — новообращенного отторгло иноземческое землячество. Изменник веры выбывал из сообщества «торговых иноземцев» и лишался поддержки иностранцев, в том числе субсидий и кредитов.

Даниэль Эйлоф должен был приспосабливаться к условиям, в которых оказался, и искать новые виды деятельности. Он смог организовать теперь дело, доступное русским (он и стал «русским» после обращения). Способом интеграции был выбран переход из «корабельщиков» во владельцы солеварного промысла. Даниэль Эйлоф купил соляной источник. Добыча и продажа соли были выгодны, но несопоставимы с доходами от торговли с Западной Европой. Говорить о сумме в 25 тысяч Даниэль Эйлоф явно более уже не мог. (О зяте ничего не известно, неясно даже его имя.) Что делал русский солепромышленник Данил Ильф в годы правления Федора Иоанновича, Бориса Годунова, и, главное, Лжедмитрия I, столь не любившего новообращенных иностранцев, мы не знаем.

Следующие после 1582 г. упоминания о Даниэле Эйлофе относятся к 1608–1609 гг. Под этими годами Даниэля Эйлофа называют Конрад Буссов (тесть лютеранского пастора Мартина Бера) и использовавший Хронику Буссова швед Петр Петрей. С той разницей, что у Петрея повествование выдержано в более сдержанном духе.

К 1608 г. Даниэль Эйлоф предстает преуспевающим обладателем солеварни в Костроме. Соляной откупщик проявил себя в годы Смуты. Оба автора описывают события 1608–1609 гг., когда под власть Лжедмитрия II перешли ряд городов: Ярославль, Кострома, Галич, Углич, Вологда. Первым из них подчинился новой власти Ярославль[594]. Страх потерять имущество в сражениях толкнул богатых ярославских купцов к присяге Лжедмитрию II[595]. Новый правитель первоначально стремился опираться на иностранцев. Так, швед (из области Гельзингеланда) капитан Лоренц (Лауренс) Бьюгов (Бюгге, Буйк, Биугге), плененный Иваном IV во время Ливонской кампании[596], долгое время жил в Ярославле и прочно вошел в ярославское общество. Этому способствовало и то, что за 30 лет жизни в России он принял православие (крестильное имя — Тимофей). Буссов охарактеризовал новообращенного «перекрещенным мамелюком русской веры»[597].

Лжедмитрий II выбрал православного шведа на роль посланца к жителям города. Капитан легко справился с обязанностью и смог быстро убедить ярославцев принять присягу[598]. Как результат, наградой правителя стало назначение его на должность второго, после князя Ф. П. Борятинского, воеводы Ярославля[599]. (Очевидно, что при всем первоначальном расположении к иностранцам Лжедмитрий II жестко придерживался традиционного правила назначения на административные должности только членов русской церкви.) Однако в действительности реальная власть в городе принадлежала командиру гарнизона С. Бышевичу[600], сразу введшему огромные поборы и организовавшему «приставства». Вскоре в Ярославле были расквартированы и роты знаменитого Александра Лисовского[601]. Присягнув Лжедмитрию II, ярославцы оказались под мощнейшим налоговым бременем и столкнулись в первую очередь с иностранцами — поляками, западноевропейскими наемниками и украинскими казаками.

Власть тушинцев в Ярославле продержалась чуть более пяти месяцев[602]. Сборы в пользу Я. Сапеги превысили возможности жителей. Буссов замечает, что только купцы-иностранцы Ярославля (и среди них, быть может и Эйлоф) были вынуждены выплатить 30 тысяч рублей. Острое недовольство повлекло восстание. В апреле 1608 г. мятеж начался в Ярославле[603], за которым последовали другие города (Углич, Кострома, Галич). Объединенные отряды ярославцев, костромичей, галичан осуществляли нападение на роты Александра Лисовского. Горожане, давшие присягу Лжедмитрию II, освобождались от управления поляков и вновь отходили к Василию Шуйскому.

По свидетельству Буссова и Петрея, мятеж в Ярославле был спровоцирован Даниэлем Эйлофом[604], распространявшим известия о Лжедмитрии II как ложном царе. Тем самым он снимал с жителей верность присяге.

Буссов и Петрей сообщают также, что Даниэль Эйлоф не только вел пропаганду против Лжедмитрия II, но и в своих владениях и на свои деньги собрал 200 человек. Купец имел опыт боевых действий (полученный в морских сражениях), а кроме того, немалые средства для вооружения отряда с целью защиты собственных коммерческих интересов. Однако первая попытка земцев отбить Ярославль в декабре 1608 г. оказалась неудачной, участники восстания были разгромлены. «Лисовчики» огнем и мечом наказали «вероломный и клятвопреступный»[605] город.

Карательная экспедиция поляков уничтожила маленькое войско Эйлофа и пленила его предводителя, спрятавшегося с детьми в погребе солеварни. (Петрей называет детей без уточнений, Буссов говорит о трех взрослых дочерях.) Даниэль Эйлоф, переживший датский плен, оказывается теперь в плену у поляков. Победители налагают на мятежника штраф в 600 талеров, заложницами, в изложении Буссова, оказываются дочери. Спасительную поддержку Эйлофу, согласно Буссову, оказывают члены иноземческого землячества Ярославля. Немец Иоганн Шмидт, сын цирюльника, бежавший в Россию во время войны со Швецией и женившийся в Ярославле на русской[606], пришел на помощь. Вероятно, Иоаганн Шмидт стремился возвратить бывшего единомышленника в стан Лжедмитрия II: он ссудил Эйлофу деньги и спас девушек от бесчестья.

Через несколько месяцев начинается следующая волна восстания, и жители Ярославля выказывают непокорность вновь. В феврале 1609 г. горожане использовали для начала мятежа отсутствие рот Александра Лисовского. Русское предание повествует, что решиться на повторное, после поражения, выступление ярославцы смогли, лишь получив чудесные подтверждения небесного покровительства. Согласно Сказаниям о чудотворной иконе Казанской Божией матери, было дано знамение: 18 марта 1609 г. от иконы произошло явление Богородицы, обещавшей защитить город[607]. Можно отметить тот факт, что икону вернул в город один из захватчиков — поручик тушинских отрядов Яков Любский (православный по вероисповеданию)[608].

Воодушевленное видением, ополчение разгромило польский гарнизон Бышевича и освободило город от поляков. Вместе с польскими отрядами бежал из Ярославля Иоганн Шмидт. Узнав о разворачивающихся событиях, Лжедмитрий II направил для обуздания Ярославля Александра Лисовского, находящегося на тот момент в Суздале. Осада Ярославля отрядами Лисовского превратила город в центр противостояния.

Движение в Ярославле быстро переросло границы города. От Лжедмитрия II отходили все новые города Поволжья. Жители Ярославля предприняли попытку расширения военной базы, обратившись за помощью к ближайшим восставшим городам. В марте на помощь сопротивляющимся приходят отряды романовского воеводы Никиты Вышеславцева[609]. В апреле подходит подкрепление из Вологды и Великого Устюга, а чуть позже — из Сольвычегодска[610]. Безусловно, все это помогло городу выстоять.

В последних числах апреля, после нескольких месяцев безуспешной осады Александр Лисовский, осознав сложность осады[611], предпринял попытки разрешить конфликт с помощью переговоров. Посланником Лжедмитрия II в восставший город был избран Иоганн Шмидт. Согласно инструкции Я. Сапеги, немец-протестант должен был убедить горожан, среди которых он долго жил и которых хорошо знал, в необходимости прекращении мятежа и повторной присяги жителей тушинцам[612]. Иоганн Шмидт не скупился на обещания: он говорил о введении порядка и строгого преследования виновных в грабежах. Он уверял, что «всякому притеснению придет конец и в город воеводой поставят другого знатного вельможу, которого польские солдаты будут бояться», и что жалобы горожан детально рассматриваются при дворе Лжедмитрия II[613].

Однако, направившись на переговоры с восставшими, Иоганн Шмидт оказался в плену. Ярославцы жестко расправились с бывшим согражданином. Буссов подробно описывает трагедию: Иоганн Шмидт был сварен в котле, в котором готовилось угощение — мед. После экзекуции тело было выброшено на поругание собакам[614]. Виновником зверств Буссов видит Даниэля Эйлофа, побудившего к страшному поступку жителей. Глумление над Шмидтом в описании Буссова продолжилось и после смерти, когда скорбящей вдове (Буссов не акцентирует внимания на ее русском происхождении) не позволили собрать и похоронить останки, а детей обрекли на издевательства и насмешки. Травля родных также связывается Буссовом с Эйлофом. Отмщение в его рассказе приходит в лице Александра Лисовского, организовавшего яростный штурм города в ответ на расправу посла Лжедмитрия II.

Но сломить оборону города Лисовскому не удалось. Понимая бессмысленность дальнейшей борьбы, 22 мая 1609 г. полководец отвел войска от Ярославля. Он обрушил свой гнев на предместья, не защищенные крепостными стенами.

Через несколько недель после снятия осады в Ярославле торжественно было отмечено освобождение. 8 июня 1609 г. состоялся общегородской крестный ход в Казанский монастырь к иконе Казанской Богоматери, обещавшей спасти и спасшей Ярославль[615]. Можно лишь гадать, участвовал ли в поклонении святыне православный Даниэль Эйлоф, некогда радикальный протестант и ярый противник иконопочитания (семья которого очень скоро вернется в протестантизм).

События в Поволжье резко изменили отношение Лжедмитрия II к иностранцам. Первоначальное доверие правителя к иноземцам сменилось разочарованием. Часть иностранцев, поддержавших Лжедмитрия II, переметнулась к Шуйскому. Местью «царя» стал разгром Немецкой слободы и пленение ее жителей в 1610 г. Пастор Мартин Бер возглавил печальное шествие в ставку Лжедмитрия II, но вмешательство Марины Мнишек обеспечило спасение тем, кто высказал полную лояльность ее супругу. Перешедшая под покровительство Лжедмитрия II группа иностранцев была связана с Мартином Бером. Для пастора (покинувшего Россию в 1611 г.) и его тестя Конрада Буссова иностранцы — сторонники Шуйского несли опасность всей общине. Эйлоф для Буссова оказывался ярким нечестивым примером.

Но существовала еще одна очень весомая причина полного неприятия Буссовом любых действий Эйлофа: смена веры. Даниэль Эйлоф принадлежал к православной церкви и в повествовании Буссова выступает порочным, ужасным человеком, предавшим своего спасителя Шмидта. Причину его клятвопреступлений, нарушений правил чести иноземческого землячества, измену Буссов видит в вероотступничестве. Он не скупится на эпитеты: «вероломный перекрещенец», «клятвопреступник», «лукавый перекрещенец», «проклятый перекрещенец», «богоотступник»[616], — которые каждый раз сопровождают в тексте имя Эйлофа.

Мы не знаем обстоятельств перекрещивания Даниэля Эйлофа. Как отмечалось, возможно, оно было вынужденным и обусловлено серьезнейшими обвинениями по адресу отца. Но, приняв веру и став таким образом «русским», Даниэль Эйлоф оказывается и сторонником русской власти. Видимо, условия правления государя Василия Шуйского обеспечивали ему большую стабильность в сопоставлении с поборами Лжедмитрия II.

Василий Шуйский поощрил отход жителей Ярославля от Лжедмитрия II похвальной грамотой. В грамоте от 28 июня 1609 г. государь благодарил «собравшихся в Ярославле разных городов войска за благоуспешные действия с поляками и за храброе сопротивление при нападении злоумышленников». Царь высказывал уверенность в том, что ярославцы будут и «впредь поборать за веру и отечество общими силами, для искоренения неприятелей»[617]. Среди «ратателей» за «веру и отечество» находился и Даниэль Эйлоф.

Василий Шуйский одаривал сторонников. Судя по «скаске» внука, Александра Ильфова, Даниэль Эйлоф обладал «выслуженной вотчиной» в Костромском уезде. Очевидно, он «выслужил» пожалование сдачей Ярославля и убийством Шмидта.

На первый взгляд кажется странным, почему этот персонаж, герой Смуты, отличившийся борьбой с тушинцами и награжденный Василием Шуйским, к образу которого после окончания Смуты должны были бы постоянно обращаться его потомки[618], отсутствует в семейной хронике новообращенного Александра (в крещении Ивана) Ильфова. Как отмечалось, подробно описывая заслуги перед русскими государями предков, после прадеда он сразу говорил об отце, лишь вскользь замечая о вотчине, в которой рос после смерти отца до совершеннолетия: «А он де Иван после отца своиво жилъ у деда своиво в выслуженной вотчине в Костромском уезде». Более о деде информации нет. Возможно, умолчание вызвано не столько неблаговидными поступками Даниэля Эйлофа (они как раз не могли быть таковыми с русской точки зрения), сколько его принадлежностью к православию. Ведь в случае ссылок на подвиги Даниэля Эйлофа Александру Ильфову необходимо было объяснить причины возвращения всего клана в протестантизм. Дело в том, что последующие, после Даниэля Эйлофа, два поколения оказываются «некрещеными».

Очевидно, что семья «проклятого перекрещенца» имела много детей. Если Буссов не перепутал девочек и мальчиков, то к указанным им трем дочерям Даниэля Эйлофа следует прибавить шестерых сыновей, известных по различным документам.

Безусловно, сыном Даниэля Эйлофа являлся Алфер Данилов сын Ильфов, отправленный в 1627 г. своим отчимом, голландским купцом Григорием Григорьевым Фандергейденом (Герритом ван дер Хейденом) для обучения на три года на родину, в Нидерланды[619]. В челобитной, ратуя за пасынка, Геррит ван дер Хейден оговаривал его высокое происхождение: «дохтурова Иванова внука Илфова» и сына «Данила Илфова»[620]. Таким образом, значимость рода и высокий статус он выводил для русских властей (и, видимо, для иноземческого сообщества) из прямого родства с Иоганном и Даниэлем Эйлофами. Точная дата возвращения Алфера из Голландии (где он, судя по датам, действовал совместно с отчимом) неизвестна. Скорее всего, Алфер пробыл вне пределов России дольше, чем первоначально планировал. Безусловно, в 1635 г. он действовал в России (вступив в спор с родственницей[621]). В 1636 г., как раз в момент очередного приезда в Россию отчима, назвавшись его сыном, Алфер получал проезжую грамоту от Москвы до Новгорода[622]. Под именем сына ван дер Хейдена он направился в Колывань (Таллин) и обратно для ведения коммерческих операций и взыскания долгов. Видимо, торговлей ему удавалось заниматься в перерывах между военными походами на южных границах страны.

Неясно, какую специальность осваивал Алфер Ильфов за границей. Можно предположить, что он был отправлен отчимом для обучения профессии деда — врачебной. Но, видимо, получение образования не оказалось для Алфера Ильфова главной целью путешествия. На это косвенно указывает длительный период его пребывания за границей. Наводит на размышление и совпадение дат. Почти одновременно с Алфером за границей находился его отчим, купец Геррит ван дер Хейден (с 1629 по 1632 г.). Не исключено, что Алфер использовал пребывание в Нидерландах не столько для занятий в университетах, сколько для совместной с родственником торговой деятельности (быть может, именно поэтому отчим и принимал столь деятельное участие в его судьбе). По возвращении (не позднее 1635 г.) в Россию Алфер Ильфов, скорее всего, подвергся экзамену (как, например, сын Ивана Фомина). Судя по всему, он не прошел испытания (не исключено, что ко всему прочему добавился и сохранившийся у властей страх перед дедом-отравителем). Безусловно, Алфер Ильфов никогда не занимался в России медицинской практикой. Как и других братьев, его определили в военные. Следует отметить высокий уровень ратного дела Голландии и попытки заимствований его в России в середине XVII века. Однако сохранившиеся документы не позволяют говорить о каком-либо участии Алфера Ильфова в военной реформе. В 1638 г. «кормовой иноземец» Алферий Данилов сын Ильфов был объездным окольничим в полку Александра Кроуффорта[623]. В 1640–1641 гг. он находился в Туле в чине полкового окольничего у «немцев пеших полков» с поденным кормом 6 рублей на месяц[624]. Алфер сохранял эту должность до 1641/42 г., когда его незадолго до смерти повысили до звания поручика: «…ис кормовых околничих в поручики Олферия Ильфова»[625].

Интересно, что в 1638 г. в числе прочих «иноземцев» Алфер Ильфов давал поручную запись на русского человека, тесно контактировавшего с иностранцами. Им оказался Богдан Артемьев, нанимавшийся в услужение к ряду «иноземцев». (Возможно, и к Ильфову.) Последним хозяином Богдана Артемьева стал органный мастер голландец Мильхерт Лунев[626], которого работник вызвался сопроводить до границы. Формально власти должны были наказать православного Богдана Артемьева за сам факт найма к инославному (он явно подпадал под действие указа 1627 г). Однако в данном случае подозрения чиновников вызывали не возможные отступления от веры (вследствие работы на иностранца), а предполагаемая измена. Тесные связи с иностранцами, по мнению властей, могли перерасти в предательство. Чиновники усмотрели в действиях Богдана Артемьева попытку бегства за границу. Потребовалась поручная запись. Удивительно, но подтверждений лояльности русского человека востребовали от иностранцев. Алфер Ильфов мог быть знаком с Богданом Артемьевым, и, наиболее вероятно, своим соотечественником Луневым, скорее всего, еще по Нидерландам. Наряду с другими иностранцами он вызвался помочь его русскому слуге. В деле сохранился автограф Алфера Ильфова[627]. Несмотря на то что Алфер Ильфов относился к третьему поколению иностранцев, живших в России, подписался он на одном из диалектов немецкого языка. Недавно вернувшийся из Нидерландов Алфер Ильфов продолжал в России использовать немецкий язык. Безусловно, для общения внутри иноземческого сообщества ему было достаточно немецкого. При этом неясно, в какой мере был освоен Алфером Ильфовым русский язык. Хотя известна подлинная фамилия: он назвал себя Aloff Oyloff (см. фото).

Алфер Ильфов явно унаследовал от отца воинственный и неукротимый нрав и склонность к агрессивным поступкам. Если Даниэль Эйлоф воевал с датскими корсарами и «лисовчиками», то сын вступал в многочисленные конфликты с соседями (как с иностранцами, так и с русскими). В городах Большие и Малые Соли семья прочно обосновалась и имела несколько домов. Но мир иноземцев сотрясали конфликты. Очевидно, Ильфовы невзлюбили семью «московского торгового иноземца» Ивана Тимофеева[628] (Фантефалова), проживавшего поблизости в Костроме. (Возможно, конфликт явился отголоском событий Смуты, столкновений их отца с иноземческим сообществом Ярославля и Костромы, повлекших, быть может, гибель Даниэля Эйлофа.) Известно, что в 1637 г. Алфер Ильфов набросился на слугу Ивана Тимофеева, Василия Иванова. Когда же хозяин выступил с претензиями, то пострадал сам. В явочной челобитной Иван Тимофеев поведал, что был избит и обобран в доме Ильфова[629]. От рук Алфера Ильфова терпели побои и представители православного духовенства. Фламандец преследовал православного священника пригорода Костромы. В 1641 г. его жертвой стал священник Федор Ефтифеев, настоятель церкви Бориса и Глеба посада города Малые Соли. Иноземец грозился продолжить наказание и «запустошить» приход[630]. Видимо, Алфер за несколько лет пребывания в Нидерландах стал последовательным «иконоборцем».

Другие дети Даниэля Эйлофа числились рядовыми военными. В делопроизводственных материалах Разрядного приказа указаны четыре служилых «старого выезда кормовых иноземца» с фамилией Ильфов и отчеством Данилович[631]. Наиболее вероятно, их следует считать детьми Даниэля Эйлофа. К ним относились Иван Данилов сын Ильфов, Арист Данилов Ильфов, Исаак Данилов сын Ильфов, Петр Данилов сын Ильфов. Все они до 1625 г. были приписаны к роте Петра Хамильтона (были названы среди «Немцов старого выезду Петровы роты Гамолтова»), а затем перешли в роту Григория Врославского. Но прослеживается устойчивое постоянство. Они всегда относились к «роте старого выезду кормовых иноземцев».

Сведений об Исааке (упомянут в 1624[632], 1626[633] и 1628 гг.[634]) и Петре (упомянут в 1626[635] и 1628 гг.[636]) Ильфовых сохранилось не много. Они часто оказывались «нетчиками» и не являлись на смотры. Исаак уклонялся от службы в 1624 г; вместе с Петром он отсутствовал на Туле и в 1626 г. Поместный оклад Исаака с 1625 по 1629 г.[637] составлял 300 четей и 20 рублей; Петра — с 1626 по 1629 г.[638] — 250 четей и 18 рублей. Что стало с ними впоследствии, сказать сложно. Дальнейшая информация о них отсутствует. Вероятно, Исаака в 1628/29 г. уже не было в живых. Его фамилия зачеркнута в перечне наемников Иноземского приказа этого года[639].

Иван Данилов сын Ильфов оказался более заметной фигурой. Он упомянут в реестрах войск Иноземского приказа в 1624[640], 1626[641], 1629–1630 гг.[642]. Причем эти данные нередко лишь фиксировали его отсутствие на службе. Так, он с братьями не пришел на смотр в 1624 и 1626 гг.

Очевидно, Иван Данилов Ильфов являлся старшим по отношению к Петру, Исааку и Аристу. Он имел поместный и денежный оклады, превышавшие их жалованье. В 1625–1629 гг. Ивану было назначено 350 четей и 25 рублей[643]. Кроме того, именно Иван ведал управлением земельных владений Ильфовых. От имени своих братьев и сестер он контактировал с чиновниками Поместного приказа. Надел, связанный с кланом Ильфовых, в 1628 г. при межевании был записан именно на него.

С земельными владениями в семье Ильфова возникали серьезные проблемы, о которых также предусмотрительно умолчал во время перекрещивания Александр Ильфов. Как отмечалось, он говорил о наделении деда «выслуженной» вотчиной в Костромском уезде. Земля, очевидно, являлась наградой новообращенному Даниэлю Эйлофу за его подвиги в Ярославле в защите православия и царя Василия Шуйского. В таком случае пожалование, безусловно, было выделено из русского земельного фонда. С переходом Ильфовых в протестантизм, семья вновь приобрела статус иноземцев, и власти, очевидно, отобрали вотчину. К 1628 г. собственностью на эти земли Ильфовы не обладали. Вотчина перешла к дьяку Патрикею Насонову и его сыну Федору[644]. Не случайно, во всех документах 20-х гг. XVII в. Иноземского приказа Ильфовы обозначались «беспоместными кормовыми иноземцами». В качестве определенной компенсации семье позволили взять на оброк (не позднее 1628 г.) в Костромском уезде деревни Жабреево и Онисимово, а также пустоши Вышенинскую, Шеломово и Шубино (на 183 четверти). Там же находились их оброчные луга, принадлежавшие посаду Малые Соли и церкви[645]. Но в 1646 г. семью лишили права пользования землей, видимо в момент перехода вотчины к дьяку Ивану Дерябину[646].

Известно, что Иван Данилов Ильфов был женат, имя его супруги в русской версии звучало как «немка» Дарья Романова[647]. Вероятнее всего, ее следует отождествить с Доротеей Фаренсбах (Fahrensbeck — так в тексте, т. е. воспроизводит древнее звучание фамилии), с которой в 1620 г. венчался в лютеранской кирхе Ганс Эйлаф (Hans EylafT)[648]. В таком случае, Ганса Эйлафа и Ивана Ильфова возможно рассматривать как одно лицо. Необходимо отметить, что при вступлении в брак с Эйлофом Доротея Фаренсбах являлась вдовой Яна Кара. Под последним, очевидно, надо видеть Джана Кара, племянника шотландского ротмистра Якова Шава, прибывших в Россию в 1612 г.[649]

Первый муж Доротеи Фаренсбах погиб, видимо, до 1620 г., второй — Иван Данилов Ильфов — до 1636 г, когда она вновь названа вдовой. Следует отметить, что во время московской переписи 1638 г. в доме Дарьи Ильфовой не были указаны дети. Можно предположить, что оба брака Доротеи Фаренсбах или оказались бездетными, или принесли только дочерей, которые ко времени переписи уже покинули отчий дом. В таком случае Иван Ильфов не имел прямых наследников.

Вдова обладала домом в Москве. Не исключено, что владения перешли к Доротее Фаренсбах от первого брака. Интересно отметить, что усадьба Дарьи Ильфовой находилась в плотном окружении дворов других иностранцев, в Немецкой слободе, расположенной в центре Москвы. Ее дом располагался на земле, принадлежавшей церкви «Егорьи в Лушках». Следует подчеркнуть, что иноземческая колония вовсе не была изолирована от православных, как русских, так и новообращенных (что в середине века полностью пресекли власти). По соседству с домом Дарьи Ильфовой, например, стояли дома церковного священника, а также сына Прокопия Ляпунова — Льва, и кроме того, одного из ее новообращенных родственников — Дмитрия Андреевича Францбекова. Вдова владела домом и в посаде Большие Соли, вероятно доставшемся ей от второго мужа. В 1636 г. в этом доме она была ограблена бежавшим от нее слугой — бобылем Василием Нефедьевым[650]. Прихваченные семейные драгоценности были оценены ею в 115 рублей. Среди похищенных вещей значились два «девичьих» жемчужных венца «немецкой работы»[651]. Состоятельное семейство хранило вещи западноевропейских мастеров и предназначало, быть может, эти украшения дочерям Доротеи.

Еще одним сыном Даниэля Эйлофа являлся Арист Данилов Ильфов (упомянут в 1624[652], 1626[653], 1629/30[654], 1632[655], 1634 гг.[656]). Он был женат (супруга носила имя Анна), имел сына Данила (очевидно, названного в честь деда). Арист был приписан, как и братья, к роте Петра Хамильтона, а затем Григория Врославского. Вместе с Иваном и Исааком он не явился на службу в 1624 г., в 1626 г. с Иваном, Исааком и Петром — на Тулу. Первоначально, с 1625[657] по 1629 г., оклад Ариста Ильфова был равен окладу Исаака и составлял 300 четей и 20 рублей. В 1632 г. он был назначен «подпрапорщиком рейтарского полка»[658], затем привлечен к организации драгунского полка[659]. Перемещения по службе повлекли увеличение оклада. В 1632 г. его жалованье «старого выезда рядового кормового иноземца», относящегося к «первой статье», возросло до 25 рублей[660]. В начале следующего года он был переведен на следующую ступень воинских званий: документы назвали его «безпоместным» прапорщиком[661]. В сентябре 1633 г. Арист Ильфов получил новое назначение: был определен из прапорщиков в капитаны (заняв место Фамендина)[662]. Скончался Арист Ильфов в 1634/35 г. («умер в 142 г.»[663]), будучи приписан поручиком к роте Петра Гордона. Его супруга Анна находилась с ребенком под Костромой. В 1635 г. с ней начал судебный конфликт (вероятнее всего, финансовый) Алфер Ильфов, только что вернувшийся из Нидерландов. Видимо, он стремился лишить вдову ее части имущества рода. Скорее всего, он предпринял попытки оспорить права Анны на наследственные семейные владения в Костромском уезде. Наиболее вероятно, это было вызвано обстоятельством нового замужества Анны. После кончины мужа, не позднее 1635 г, Анна вступила в брак с Матвеем Вейресом (о чем ниже). Тогда же по челобитью Алфера Ильфова она была вызвана из Костромы в Москву для судебного разбирательства[664]. Наиболее вероятно, иск для Алфера оказался успешным. Во всяком случае, с 1637 по 1641 г. он (а не Анна) проживал в посаде Большие Соли (где бесконечно терроризировал соседей).

Старшим сыном в семье Даниэля Эйлофа был Данил Данилов сын Ильфов. Вероятнее всего, он родился еще в Испанских Нидерландах. К 1650 г. Данил продолжал значиться выходцем из «Шпанские земли». Скорее всего, как первенец Данил Данилов Ильфов носил имя отца. Он унаследовал и семейное дело Даниэля Эйлофа и первоначально занимался коммерческими операциями. Под 1620 г. упомянут московский торговый иноземец Данило Данилов Ильфов[665]; видимо, о нем же идет речь, но уже как о нидерландском купце Данило Данилове в 1621 г.[666] Возможно, он утерял льготы «московского торгового иноземца», был переведен в иностранные купцы, а вскоре и изменил занятия. Предпринимательская деятельность Данила Данилова Ильфова локализировалась в том же регионе, что и отца: в Ярославле, Костроме, Ростове. С определенного времени фламандский купец стал сочетать торговлю со службой русскому государю в качестве переводчика. Как отмечалось, язык хранился в семье, и его брат, Алфер Ильфов, предпочитал в России подписываться по-немецки. Известно, что Данил Данилов Ильфов во время строительства оборонительных укреплений в Ростове был приставлен к иностранным специалистам — инженерам и зачислен переводчиком в Пушкарский приказ. Очевидно, востребованными оказались его знания русского и, видимо, немецкого и голландского языков. Именно на этой стороне его служебной деятельности акцентировали внимание при перекрещивании его дети: Иван и Александр. Тогда, в 1648 и 1650 гг. был подробно выяснен оклад Данила Данилова Ильфова. Причем поместный оклад в 500 четей и денежный в 30 рублей является самым высоким среди детей Даниэля Эйлофа: «…отец иво Данило Илфов Шпанские земли служил с ыноземцы и был в Ростове у городового дела»; «отец ево Данило Илфов был во Пушкарском приказе у городовых дел у немецких людей переводчиком, а государево жалованья отцу ево поместной оклад был 500 чети, а денежной 30 рублев, да отцу иво давано ис Пушкарского приказу месячного корму по 5 рублев на месяц и послан был отец иво ис Пушкарского приказу на государеву службу в Ростов для государева дела и умер де отец иво в Ростове до Смоленские службы 141 году»; «поденного корму [давано] по пяти алтын на день».

Данил Данилов Ильфов умер в 1632 г, совсем незадолго до начала Смоленской кампании, оставив трех маленьких сыновей: Данила, Александра и Ивана[667]. Дети росли в костромской усадьбе, очевидно, вместе с сыном Ариста Данилова Ильфова, Данилом. В Костроме наследники переводчика проявляли в полной мере черты своего рода и быстро втянулись в семейный конфликт с «московским торговым иноземцем» Иваном Тимофеевым, начатый еще их дядей, Алфером Ильфовым. В 1637 г. Андрей (Александр?) Данилов Ильфов направил своего приказчика и крестьян на погром дома жены Ивана Тимофеева[668], Анны Михайловой; в 1639 г. Александр и Данил Ильфовы продолжили травлю Анны, уже вдовы (видимо, Ильфовы довели своего соперника до кончины). Ильфовы ворвались в дом «иноземки», избили служанку, оставив для хозяйки и ее дочери бесчестящие оскорбления. Чтобы добиться большего психологического воздействия над противницей, по ночам подростки появлялись под стенами дома с оружием, стреляя из пищалей в воздух и выкрикивая угрозы убийства[669]. Непослушных отроков взяла под опеку семья дяди по женской линии— «немчина» Андрея Захарьева сына Руфа[670]. Супруга Руфа, в девичестве Эйлоф, возможно, являлась бывшей заложницей поляков. В 1638 г. чета Руфов приняла в свой московский дом, находившийся по соседству с домом Дарьи Ильфовой на территории церкви «Егорья в Лушках», сыновей Данила Данилова Ильфова: Данила, Александра и Ивана. Видимо, к этому времени они остались сиротами. На лето «недоросли» возвращались в Кострому. Старший, Данил Данилов Ильфов, уже в 1639 г. занимался здесь ведением хозяйственных работ. Он направлял крестьян на строительство изб. Правда, склочный род вызывал нелюбовь и русских соседей-помещиков. Данил Данилов жаловался, что крестьяне дворян Батюшкова и Бурлова совершили рейд в его владения и уничтожили созданные постройки[671]. Можно отметить, что в 1634 г. воеводой Костромы являлся родственник Ильфовых: принявший православие Иван Андреевич Францбеков[672]. Быть может, в этот короткий период он смог проявить какое-то участие в разбирательстве многочисленных конфликтов, затеянных Ильфовыми.

В Костромской усадьбе, в располагавшейся на оброчных землях вотчине, в 30-х гг. XVII в. находились оставшиеся без отца внуки Даниэля Эйлофа: Данил Аристов Ильфов и Данил Данилов, Александр Данилов, Иван Данилов Ильфовы. Видимо, все внуки Даниэля Эйлофа, жившие детьми в Костроме, оказались наследниками и сохранили имущественные права.

Важно отметить, что переводчик Данил Данилов Ильфов, как и его супруга, не принадлежали к православной церкви. Их сын Александр признавался: «…отец де мои умер на Руси и с матерью моею в своей вере». Как отмечалось, в документах того времени, вышедших из среды «московских иноземцев», назван протестант Эйлаф: он указан в метрической книге лютеранской кирхи под 1620 г.[673] Несомненно, вероисповедание Ганса Эйлафа (Ивана Ильфова) было связано с западным христианством. Кроме того, часть детей «проклятого перекрещенца» носила имена, не соответствующие русским святцам, что еще раз свидетельствует об их принадлежности к инославию. Дочери Даниэля Эйлофа, вышедшие замуж за Андрея Захарьева Руфа и «бельского немца», шотландца Андрея Вуда (о чем ниже), наиболее вероятно, также являлись членами протестантской общины. Алфер Ильфов отличался резкой нетерпимостью к православию и являлся инициатором конфессиональных столкновений в городе Малые Соли. Таким образом, дети Даниэля Эйлофа отказались последовать примеру отца и изменили православию.

Вероятно, смерть Даниэля, последовавшая до 1620 г., когда говорится о протестанте Гансе Эйлофе, и, безусловно, до 1627 г., когда назван отчим его детей, дала супруге и детям возможность вернуться в «свою веру». Неизвестно, что стало с Даниэлем Эйлофом после окончания правления Василия Шуйского, в 1610–1613 гг., в период военного выступления польского короля Сигизмунда III и правления его сына Владислава. (Как отмечалось, Мартин Вер покинул Россию в 1611 г. и уже не смог описать дальнейшую жизнь столь нелюбимого им Даниэля Эйлофа.) Неясны действия по отношению к Эйлофу новых властей[674] и иноземческого сообщества. Нет даты и обстоятельств смерти. Но очевидно, что его кончина повлекла конфессиональные изменения в семье.

Толчком к перемене веры послужил новый брак супруги Даниэля Эйлофа, вероятно, как и он, происходившей из Нидерландов. (Как отмечалось, во Фландрии, видимо, родился их первый ребенок — Даниил (Даниэль). Вдова вышла замуж за соотечественника, и нс исключено компаньона мужа, Геррита ван дер Хейдена[675] (Григория Григорьева Фандергейдена).

Пребывание Геррита ван дер Хейдена в России длилось от начала XVII в. до по крайней мере 1648 г. Он пережил Смуту, возможно, находился в эти мятежные годы рядом с Даниэлем Эйлофом. Видимо, с начала века Геррит ван дер Хейден находился в северных регионах страны: Новгороде, Ладоге, Старой Русе, где активно включился в дипломатическую деятельность. В 1615 г. он выступил посредником между нидерландским посольством и русским правительством. Очевидно, что прибывшие в этом году представители Генеральных Штатов опасались передвигаться через охваченную казацкими мятежами территорию. Их миссию выполнил Геррит ван дер Хейден, доставивший из Старой Русы в столицу письма посланников. Гонцу были назначены прием в Посольском приказе и аудиенция у царя Михаила Федоровича[676]. Возможно, он использовал церемониал для получения доступа к торговле на внутренних рынках. Не исключено, что ему помогли и связи семьи Даниэля Эйлофа.

Геррит ван дер Хейден занимался в России хлебной торговлей и зачастую являлся поставщиком правительства. В начале века Геррит ван дер Хейден находил возможность закупать продовольствие в более благополучных районах страны (Ярославле?) и привозить пшеницу в регионы, полностью опустошенные войной, например Новгород. В 1617 г. Геррит ван дер Хейден доставил в город, только что освобожденный от войск Я. Делагарди и испытывавший острый недостаток продовольствия, 1500 четвертей хлеба. Причем нидерландский купец продал хлеб в казенные амбары по цене, значительно уступавшей рыночной (по 2,5 рубля, в то время как на рынках города хлеб стоил 3,5 рубля). Вскоре он осуществил еще одну крупную поставку хлеба: отправил более 3000 четвертей дешевого хлеба в государственные кладовые Новгорода и Ладоги. Вновь его цена была ниже средней: 1,5 рублей против 2 рублей русских торговцев[677].

За услуги правительству Геррит ван дер Хейден получил в 1619 г. жалованную грамоту, позволяющую свободно передвигаться от Новгорода и Пскова к Москве, а также иметь в перечисленных городах свободные от тягловых пошлин дома[678]. Он воспользовался льготами. Геррит ван дер Хейден значился обладателем двора в Новгороде[679], который иногда сдавал в аренду голландским купцам, не обладавшим лицензией. О недвижимости в других городах сведений не сохранилось.

В 1624 г. Геррит ван дер Хейден получил вторую жалованную грамоту, на этот раз за проведывание «вестей» — сбор политической информации. Его осведомленность в результате контактов с правительством Нидерландов и с членами голландских посольств привлекала московские власти. При получении таможенных привилегий в 1624 г. было отмечено: «…по царскому указу торгует в России много лет и на Руси и в немцех служил государю и вестей проведывал, и к Москве писал и сам на Москве рассказывал»[680]. За столь тесное сотрудничество он получал льготу в уплате налогов. Ему было даровано на два года право беспошлинной торговли, если сумма пошлин не превышала 100 рублей. Сверх этой суммы он должен был платить в казну[681]. Но нидерландскому купцу позволялось действовать лишь внутри России, его планы вывоза хлеба за рубеж в 1625 г. не осуществились[682]. Геррит ван дер Хейден попытался в этот год добиться права полной беспошлинной торговли, а кроме того, возможности хлебного экспорта. С этой целью он заручился рекомендательными грамотами правительства Генеральных Штатов[683]. Однако дипломатическое вмешательство не помогло, и нидерландскому купцу не удалось приравняться в привилегиях к английским коммерсантам. Расширять избранный круг купцов, торговавших беспошлинно, русское правительство было не намерено. Прошение Геррита ван дер Хейдена было отклонено. Отказ правительства не позволил Герриту ван дер Хейдену увеличить прибыль, но не лишил его выгод торговли в России. Хлебная торговля в голодной и разоренной России не могла не приносить доходов.

Геррит ван дер Хейден имел отношение к торговле различными «заповедными товарами». Так, он перепродавал голландским купцам казенную икру. В 30-е гг. купец переместился в Путивль, занимаясь закупками селитры для правительства[684].

Следует отметить, что в 1626 г. Геррит ван дер Хейден представил в Посольский приказ для царя Михаила Федоровича алхимический трактат. Сочинение содержало рецепт приготовления философского камня и особого напитка. Эликсир обещал царственному адресату вечную молодость. Можно осторожно предположить, что голландский купец не принадлежал к тайным обществам, но имел непосредственную возможность пользоваться семейным архивом Эйлофов. Вероятно, в личной библиотеке рода хранились записи врача Иоганна Эйлофа. В таком случае, состав «целительного» напитка (основным компонентом которого являлась ртуть), предлагавшийся Михаилу Федоровичу, первым на себе испробовал грозный дед царя — Иван IV[685].

Интересны частые перемещения Геррита ван дер Хейдена между различными категориями купечества. Возможно, в 1617 г, получив звание «московского торгового иноземца» после аудиенций у государя, Геррит ван дер Хейден закупил товар и выехал из России. Возвратившись, он, видимо, записался на этот раз нидерландским купцом. В 1627 г. (будучи женатым на вдове Даниэля Эйлофа) он вновь числился «московским торговым иноземцем». В 1629 г.[686] он покинул Россию, чтобы вернуться в 1632 г.[687] (Примерно в это время, с 1627 и приблизительно до 1635 г., в Нидерландах находился его пасынок Алфер Ильфов.) По возвращении Геррит ван дер Хейден был зафиксирован как иностранный купец. Но уже со следующего 1633 г. (не исключено, после смерти другого пасынка и, возможно, компаньона Данила Данилова Ильфова) и до 1648 г. Геррит ван дер Хейден принадлежал к корпорации «московских торговых иноземцев». Изменение позиции Геррита ван дер Хейдена сходно с Данилом Даниловым Ильфовым. Можно предположить, что он составил с пасынками торговую корпорацию и действовал совместно. Причем отчим[688] пережил Данила Данилова Ильфова (умершего в 1632 г.) более чем на десять лет, Алфера Ильфова — примерно на шесть лет.

Наиболее вероятно, Геррит ван дер Хейден принадлежал к одной из ветвей протестантизма (к кальвинизму?). Быть может, вступив в брак с вдовой Даниэля Эйлофа, он не только получил доступ к предприятиям покойного, но и спас (в понимании членов западноевропейской общины) души своих единоверцев в его многочисленной семье.

Удивительным является факт обращения семьи Ильфовых к западному христианству. Перекрещивание Даниэля Эйлофа поставило его родных перед обязанностью вступления в русскую церковь. Обычной церковной практикой было перекрещивание совместно с главой семьи супруги всех детей, включая взрослых. Смешанные браки запрещались русским церковным каноном, однако в условиях Смутного времени они существовали. Случаи женитьбы иностранцев на православных без изменения вероисповедания и, соответственно, без обращения к православному пастырю в Смутное время зафиксированы документами[689]. Чаще всего подобные союзы, скорее всего не всегда освященные таинством, образовывались при выборе иностранцем русской спутницы. Русская жена, например, была у жертвы козней Даниэля Эйлофа — Иоганна Шмидта. Совершенно очевидно, что Иоганн Шмидт не принимал православия при заключении союза. В противном случае его вероотступничество было бы отмечено Буссовым, в то время как он характеризует Шмидта как «доброго, благородного и честного человека»[690]. Безусловно, такими качествами не мог обладать для Буссова православный.

Восприятие Даниэлем Эйлофом таинства крещения вовлекло его в сферу пристального внимания духовных и светских властей, которые вряд ли оставили незамеченным инославие членов его семьи. Особенно если обращение происходило в ситуации стабильных государства и церкви (напомним, что Иоганн Эйлоф покинул страну в 1584 г., и именно тогда на его сына должна была пасть тень подозрения). Наиболее вероятно, даже взрослые дети Даниэля Эйлофа были принуждены последовать за отцом в выборе веры, и лишь его смерть и следующий брак матери помогли уйти от вероисповедания, судя по их поступкам, принятого под давлением обстоятельств. При этом не исключено, что супруга и дети оставались внутренне убежденными инославными даже тогда, когда Даниэль изменил веру. Видимо, при первой возможности семья вернулась к прежним воззрениям. Очевидно, что помимо религиозных убеждений отходу от православия способствовало острое неприятие поступка Даниэля Эйлофа большинством иностранцев (что ярко отразили записки Буссова) и факт утери поддержки землячества.

После возвращения в иноземческую общину члены семьи Даниэля Эйлофа заняли в ней значимое место, о чем свидетельствуют браки вдовы с ван дер Хейденом, дочерей — с Вудом и Руфом, сына — с Фаренсбах. Очевидно, Эйлофам вполне был прощен грех вероотступничества. Можно отметить, что Фаренсбах и Вуды являлись протестантами, наиболее вероятно, к ним относился и ван дер Хейден.

Однако неясно направление христианства, скрывающееся под фразой «своя вера». Какие именно воззрения хранили Ильфовы внутри своей семьи, определить невозможно. Как отмечалось, иезуиты называли Иоганна Эйлофа скрытым католиком, при этом бросая обвинения в открытом анабаптизме. Можно лишь гадать, продолжали ли Ильфовы исповедовать радикальные учения протестантизма (столь распространенные в Голландии). В России разрешено было лишь ортодоксальное протестантство. Ганс Эйлоф исполнял требы в лютеранской кирхе (единственном на тот момент инославном храме Москвы). Наиболее вероятно, с появлением реформатского храма Ильфовы перешли в новую общину. В таком случае, потомки Иоганна Эйлофа, будучи пасынками Геррита ван дер Хейдена, стали добропорядочными прихожанами лютеранской, а затем и кальвинистской кирх.

Но Эйлофы вернулись в протестантизм, чтобы вновь прийти в православие. Несмотря на то что третье поколение рода Эйлофов предстало истовыми протестантами, их потомкам не удалось избежать перекрещиваний. Следующее обращение к православию части представителей клана Эйлофов относится к четвертому поколению и приходится на 40-е гг. XVII в. С этим периодом связано обострение межконфессиональных отношений в России, вызванное планом русско-датского союза и возможным браком царевны Ирины Михайловны и графа Вальдемара. Глава церкви сделал все возможное для срыва переговоров и союза царственной православной с лютеранином. После провала проекта и окончания догматических споров в 1645 г. патриарх Иосиф последовательно проводил линию ужесточения политики по отношению к инославным. В годы его патриархата была разработана система мер, деятельно подталкивавших иностранцев к обращению. В этот период значительно усилилось скрытое (с использованием социальных мер) давление на иностранцев. Так, в 1648 г. думной дьяк Алмаз Иванов объявил о зачислении иностранцев незнатного происхождения («которые молодые люди и обычных отцов дети») в стрельцы[691], а более родовитых («которые получше») — в казаки[692]. Помимо угроз действовали и награды. К числу способов, побуждавших иностранцев к принятию православия, относились поощрения. С середины 40-х гг. XVII в. активно практиковалось наделение новообращенных новым чином в армии. Нормой становится переход ставшего православным рядового в офицеры, а офицера — в следующее звание. Восприятие таинства крещения способствовало скачку военной карьеры.

Все это повлекло многочисленные обращения. Очевидно, в кампанию массовых перекрещиваний, организованных патриархом Иосифом[693], оказались вовлечены члены рода Ильфовых. В годы патриархата Иосифа принимают православие по крайней мере четыре внука «проклятого перекрещенца» — Даниэля Эйлофа.

Одним из внуков по женской линии являлся Андрей Андреев сын Вуд. Он был сыном шотландца-дворянина Андрея Вуда, брата поручика Яна Вуда[694], и, надо полагать, дочери Даниэля Эйлофа, возможно еще одной заложницы поляков. Андрей Андреев сын Вуд стал православным в 1644 г. Его крещение контролировал Посольский приказ. Он получил имя Назар и был щедро одарен, что свидетельствует о сравнительно высоком статусе: «и по справке в Посольском приказе в 153 году ноября в 16 день крестился в православную християнскую веру ротмистра Ондреев сын Вода Ондреи, а во крещенье ему имя Назареи, и за крещение дано ему государева жалованья сорок соболей в 20 Рублев, камка добрая, сукно доброе аглинское в 6 рублев, денег 20 рублев, 2 рубашки, 2 порты полотняные, 2 пояса толковых»[695]. Крестным отцом был избран Тимофей Дмитриев Лодыгин: «…крестил его по государеву указу Тимофѣи Дмитриевъ сынъ Лодыгин»[696].

Двоюродные братья Андрея Вуда, носители фамилии Эйлоф, вступили в русскую церковь с небольшим временным разрывом. Последовательно в 1647, 1648 и 1650 гг. обратились в православие три прямых наследника Даниэля Эйлофа.

Сын Ариста Данилова Ильфова, Данил Аристов сын Ильфов, перешел в русскую церковь в 1647 г. Место оглашения определял приказ Большого Дворца, избравший Богоявленский монастырь: «16 мая 155 году отдан под начало в Богоявленский монастырь из приказа Большого Дворца»[697]. В момент перекрещивания он был назван пасынком переводчика Матвея Вейреса.

Вдова Ариста Ильфова вышла замуж за сослуживца мужа, занявшего на тот момент пост в Посольском приказе, Матвея Вейреса. Следует отметить, что выбор вдовы пал не на единоверца супруга (неясно вероисповедание самой жены Ариста Ильфова). Матвей Вейрес придерживался католичества, о чем в Посольском приказе помнили еще в 1682 г.[698] Не исключено, что сложился смешанный брак в его западном понимании: союз католика и протестантки (что не вызывало никакого противодействия русских властей). Безусловно, Данил Аристов Ильфов рос в семье отчима-католика.

Матвей Вейрес приехал в Россию в 1629/30 г. и был определен прапорщиком полка рейтарского строя. Не исключено, что за время двухлетней военной службы Матвей Вейрес познакомился с семьей своего подчиненного, подпрапорщика того же полка фламандца Ариста Ильфова. В 1632 г., еще до начала Смоленской войны, Матвей Вейрес смог перейти в Посольский приказ, где занимал должность переводчика с латинского, немецкого, датского и шведского языков[699]. В 1635 г. он венчался с Анной, вдовой Ариста Ильфова.

Сразу после бракосочетания Матвей Вейрес направился в Псков. Через город осуществлялся выход на границу, и знание датского и шведского языков было, безусловно, здесь востребовано. В приграничном Пскове располагался шведский торговый двор и неизменно находились скандинавские купцы. Это обстоятельство обусловило присутствие при Посольском столе Псковской приказной избы постоянной должности переводчика, которую и занял на десять лет Матвей Вейрес (с 1635 по 1645 г.). Вероятно, вся его семья, включая пасынков, должна была последовать за главой семьи на западную границу.

Матвей Вейрес активно контактировал с другими членами корпорации переводчиков. В частности, как явствует из посмертного следственного дела, он занимал деньги у своих сослуживцев из Архангельска. Жена Ивана Англера, состоявшего переводчиком с немецкого и голландского языков в Архангельске, Авдотья Англерова, заявила, что Матвей Вейрес брал у нее взаймы по кабальной записи 10 рублей. (Авдотья приходилась сестрой другому переводчику — Исааку Букольтову.) Не получив долга, Авдотья Англерова подала в суд, где «Матвей винился, а уплаты ничего не было»[700]. Отказ от выплаты долга свидетельствует о стесненном положении семьи. Другие документы позволяют предположить, что к 1645 г. Матвей Вейрес был тяжело болен[701]. В сентябре 1645 г. он подал челобитную с просьбой разрешить вернуться в Москву, для чего ему выдавались подводы. В 1646 г. его просьба была удовлетворена, и он был отозван в столицу. По возвращении Матвей Вейрес обратился к духовным властям с просьбой о вступлении в русскую церковь. Осенью в 1646 г. Матвей Вейрес принял православие (молитвенное имя — Артемий) и вскоре после этого (4 ноября) умер[702].

В. А. Беляков предполагает причину обращения Матвея Вейреса, вероятно больного и предвидевшего скорую кончину, в попытке будущего упрочения положения семьи. После его смерти вдова (Анна) получила годовой оклад мужа — 20 рублей (полный оклад составлял 21 руб.). Подобная сумма превосходила пожалования вдовам, которым обычно назначалась сумма оклада за время службы мужа в последнем году[703].

Трудно сказать, чем было вызвано обращение Матвея Вейреса: заботой о финансовом благополучии семьи или же стремлением найти упокоение в лоне православной церкви. Характер религиозной жизни Матвея Вейреса в России неизвестен, как и то, каким образом он совершал таинства (очевидно, что он венчался и крестил детей). Быть может, одним из мотивов обращения стало стремление получить последнее причастие из рук христианского (но не протестантского) пастыря, рукоположенного в церкви, сохранившей учения о преемстве благодати. Не исключено, что им двигало желание остаться на момент кончины христианином, т. е. членом Церкви, не отказавшейся от таинства священства.

Еще более запутанным оказывается вопрос о том, каким было в дальнейшем вероисповедание членов его семьи. Матвей Вейрес принял православие незадолго до смерти, и смешанный брак (в русском понимании — союз представителей восточного и западного христианства) если и состоялся, то на крайне ограниченный период. Поэтому супруга и дети могли остаться свободными в выборе веры. В семье было несколько детей. Во время посмертного судебного разбирательства было названо четыре ребенка: Борис, Елена, Варвара, Даниил[704]. По крайне мере один из них — Даниил — являлся пасынком. Остальные — неизвестно, как неясно и то, принимали ли они православие.

Переходила ли на детей и пасынков Матвея Вейреса обязанность вступления в русскую церковь, сказать трудно. Сведений о крещении детей Матвея Вейреса не сохранилось. Известно о толмаче Федоре Вейресе, находившемся в штате Посольского приказа в 1650–1652 гг.[705] Следует отметить, что, согласно указу 1646 г., толмачи могли быть лишь православными[706]. Поэтому имя Федор могло быть крестильным именем Бориса Вейреса. Не исключено, что наследник Вейреса обратился в православие. После этого он получил возможность получения должности толмача в Посольском приказе.

Безусловно, что один из членов семьи Матвея Вейреса, Данил Аристов Ильфов, принял православие. Причем восприятие таинства произошло через полгода после смерти отчима. Однако пасынка, возможно, подтолкнули к перекрещиванию не только требования русских духовных властей. После смерти Матвея Вейреса долг перед Авдотьей Англеровой перешел на его детей. На новом судебном разбирательстве Данил Аристов Ильфов доказывал отсутствие кровного родства с Матвеем Вейресом, отклоняя долг[707]. Не исключено, что одним из мотивов крещения стало стремление избежать выплат и уйти от наследственного долга.

Данил Аристов Ильфов, будучи членом семьи Матвея Вейреса, продолжал принадлежать к фамилии Эйлофов, и на него распространялись все права клана. Видимо, Алферу Ильфову удалось в 1635 г. потеснить из костромских владений его мать, Анну, но не Данила. Сын Ариста Ильфова в равной мере с двоюродными братьями удержал наследство. В 1645 г. Данил Аристов наряду с Данилом Даниловым, Александром Даниловым и Иваном Даниловым (и другими иностранцами — ротмистром Реденстропом, вдовой полковника Якова Вилимова — Сарой, а также русским человеком — стряпчим Хлебного дворца Федором Насоновым) принял участие в споре о пустоши Белевской Костромского уезда[708]. Очевидно, что наследство находилось в общем владении четырех внуков Даниэля Эйлофа и в разбирательстве 1645 г. были указаны все претенденты. Как отмечалось, правом собственности на землю Ильфовы не обладали, но, вероятно, они попытались отстоять возможность получения своей бывшей земли в качестве оброка. Однако долгая тяжба, которую они затеяли, была в конечном счете проиграна. Претензии оказались безрезультатными. Как отмечалось, в 1646 г. фамилию лишили права пользования наделом.

После неудачного земельного спора 1645–1646 гг. почти все участники тяжбы (неясно лишь о старшем — Даниле Данилове Ильфове) в короткий период перешли в православие. Не исключено также, что над «служилыми иноземцами» Ильфовыми нависла и угроза перевода в стрельцы или казаки.

Первым (в 1647 г.) пришел в русскую церковь Данил Аристов Ильфов. После обращения он остался в Иноземском приказе. В военном ведомстве с 1650 по 1653 г. Данил Ильфов имел оклад 300 четей и 10 рублей[709]. К 1650 г. он был приписан к полку фон Буковена[710], а в 1653 г. значился ротмистром в рейтарском полку[711].

Двоюродные братья Данила Аристова сына Ильфова, его совладельцы наследства деда, почти одновременно с ним изменили вероисповедание. На следующий год после Данила Аристова Ильфова, в 1648 г, перекрестился двоюродный брат, младший сын Данила Данилова Ильфова, Иван Данилов Ильфов. Как и прочие непоседливые дети переводчика, он родился «на Москве», после смерти отца в 1632 г. находился на попечении семьи Руфов, действуя и в Костромской усадьбе. Повзрослев, Иван Данилов сын Ильфов из дома Руфов вступил в службу. Иностранцу предназначался Иноземский приказ. Через несколько лет после зачисления в службу, он принял решение о вступлении в русскую церковь. Его «жалованье за крещение» составило «15 рублев, камку кармазин, сукно аглинское доброе»[712]. Изменение вероисповедания не повлекло немедленных служебных перемещений. Иван Данилов Ильфов в 1650 г. продолжил службу в Иноземском приказе, в роте «немцев старого выезда» с окладом 5 рублей и кормовых денег 12 рублей. Важно, что расписывался за их получение он самостоятельно (см. фото)[713].

В 1651 г. Иван Ильфов составил прошение о переводе на Олонец с повышением чина. Просьба «новокрещена» Ивана Ильфова была удовлетворена, и он был назначен прапорщиком к капитану Ивану Воду (Вуду) (своему родственнику), в солдатский полк Мартина Кармихеля, расположенный в Заонежских погостах[714]. Вероятно, новое звание являлось наградой за восприятие таинства. Перед отправкой получая жалованье, Иван Ильфов расписался в окладной книге Иноземского приказа. Против его фамилии оставили запись: «15 июля сказали, что отпущен на Олонец»[715].

Через три года, в 1654 г., Иван Ильфов посчитал возможным заговорить о новом назначении: «Служу я, холоп твои, тебе государю у салдатцкого строю в Заонежских погостех в прапорщиках года с три и болши и тѣх твоих государевых за онежских крестьян полному салдатцкому строю научил. А кая, государь, моя братья в мою пору и моложе меня служили тебе государю в прапорщикаъ и те ис чину в чин пожалованы. А я, холоп твои, перед своею братьею оскорблен. Милосердый государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии, пожалуй меня, холопа своего, вели, государь мне быть в полку у Александра Гамолтона порутчиком на порозжеи место и свое государево жалованье кормъ давать против чину моиво, какъ тебе государю Бог известит и чем бы мне, холопу твоему твоя государева служба изполнить»[716]. Дьяки Алмаз Иванов и Иван Плакидин вынесли положительное решение: «Быти в Александрове полку Гамолтона у салдатцкого строю Ивану Илфу из прапорщиков в порутчиках»[717]. Перевод в полк к Александру Гамильтону поручика Ивана Ильфова был оформлен с соответствующими документами[718]. В 1656 г. Иван Ильфов (названный также Ильеровым) имел уже чин капитана полка Юрия Инглеса[719], сохраняя это звание и до следующего года[720].

После обращения Иван Ильфов сделал неплохую карьеру, пройдя путь от рядового к прапорщику, поручику, капитану. Можно лишь поставить вопрос, насколько стремительный рост его званий был обусловлен изменением веры, насколько — личными заслугами. Очевидно, что перекрещивание дало значительный толчок к возвышению в социальной иерархии: именно вероотступничество позволило перейти из рядового в офицеры. Иван Ильфов удачно воспользовался переводом и далее активно продвигался по службе.

Перемещение Ивана Ильфова на Русский Север совпало с серией мер правительства. Развернувшаяся подготовка к новой войне обусловила формирование на границах России крупных воинских подразделений, в которых под руководством иностранных офицеров русские солдаты обучались «пехотному строю». В частности, одним из мест военных учений стали Заонежские погосты и Сумерская волость, куда перебрасывались военные силы. В 1652 г. туда было направлено 108 иностранцев из Иноземского приказа[721].

Очень скоро на Олонце вспыхнули конфессиональные конфликты. Столкновения под религиозными лозунгами стали откликом на проводимую патриархом Никоном политику разделения инославных и православных. К числу правительственных мер относилось повторение указа 1627 г. о запрете православным находиться в услужении у инославных[722]. Его версией стал царский указ 1652 г. о невозможности службы православных денщиков у инославных офицеров[723]. Грамоты с изложением закона направлялись во все пункты дислокации крупных военных соединений. Известно о грамоте в Севск, очевидно, аналогичная грамота была послана на Олонец. Но здесь получение ее спровоцировало беспорядки. Форма трактовки указа воеводами, а тем более солдатами значительно расходилась с оригиналом. В понимании полковника Александра Хэмильтона (Гамильтона) указ звучал уже следующим образом: «А как в нынешнем во 161-м (1652) году пришла к нам на Олонец твоя государева грамота к околничему и воеводе Василью Александровичу Чоглокову, что русским людем у нас жить не велено и на дворы к нам ходить не велено ж, что вы де иноземцы неверные и не крещены»[724]. Таким образом, на Олонце указ был интерпретирован как полное прекращение контактов, в том числе служебных. Грамота послужила толчком к бунту. Ссылаясь на царский указ, не денщики, а солдаты выказали неповиновение офицерам: «…И, увидав то, солдаты нас, холопей твоих, не почитают и не слушают, и на ученья и с ученья ходят самоволно и нас называют неверными и некрещеными»[725]. В ситуации отказа солдат от службы полковник Александр Хэмильтон 21 декабря 1653 г. направил царю челобитную с просьбой прекратить «огурство» по конфессиональным мотивам. Он настаивал на присылке нового указа, закрепляющего обязательное послушание низших чинов высшим вне зависимости от вероисповедания[726]. Надо полагать, что подобные царские указы, направленные на урегулирование взаимоотношений «неверных (иноверных. — Т.О.) и некрещеных» офицеров и их «правоверных» подчиненных действительно последовали. Но возможно, правительство прибегало и к иным мерам. Не исключено, что одним из способов погашения конфликта стало направление в полк Александра Хэмильтона уже принявших православие иностранцев. К числу таковых и относился Иван Ильфов. Можно предположить, что посылка его, как и других православных офицеров, явилась неким ответом на бунт. Как отмечалось, при переводе Иван Ильфов был назначен поручиком. За время первых лет войны 1654–1667 гг. православный Иван Ильфов был переведен в капитаны.

Вскоре после младшего брата, в 1650 г., вступил в русскую церковь средний брат — Александр Данилов сын Ильфов (крестильное имя — Иван). Разрыв во времени между обращениями этих сыновей переводчика Данила Ильфова составил два года. В результате вероисповедальных изменений стали носить одно имя два родных брата Ивана Данилова Ильфова: один из них носил в русской версии имя Иван (очевидно, от Иоганн) до восприятия таинства, другой стал Иваном после перекрещивания. Но в документации Иноземского приказа новообращенные продолжали числиться под прежними именами.

При обращении Александра Данилова Ильфова подчеркивалось, что сын переводчика родился «на Москве», а также воссоздавалась история его судьбы: «а как де он Иван учел быть в возрасте и ему, Ивану, по ево челобитью велено служить в Ыноземском приказе с ыноземцы». Как отмечалось, в 1638 г.

Александр Ильфов значился недорослем в доме Руфа, но уже в 1642 г. указана его первая служба[727]. Основным занятием Александра Ильфова, как и большинства его родных, стало военное дело. Традиционно для «старых иноземец» (а он относился к иммигрантам четвертого поколения) Александр Ильфов начинал с рядового[728]. С 1643 по 1651 г. его оклад составлял 10 рублей, кормовые выплаты — 5 рублей[729]. При обращении чиновники перепроверили размер жалованья: «…а по справке в Ыноземском приказе иноземец Александр Данилов сын Ильфов служит государеву службу старого выезду с кормовыми иноземцы, государева жалованья поместный оклад ему 300 чети, денег 10 Рублев… денежного корму по 5 рублев на год». Безусловно, на момент обращения оклад «кормового иноземца» Александра Ильфова был невысоким. Свой послужной список Александр Ильфов представил после восприятия таинства крещения: «…а во 150 году был он на государеве службе на Туле, а в 152 году был на государеве службе на Самаре за калмыки[730], а в 154 году был он… в Белгороде з боярином и воиводою со князем Никитою Ивановичем Одоевским, а в 156 году был он на государеве службе въ Яблоневе со стольником и воиводою со князем Алексеем Буйносовым-Ростовским». Таким образом, в составе «полков нового строя» рядовой Ильфов перемещался на Белгородской засечной черте, охраняя южные границы страны: в 1642 г. — в Тулу (где находился его дядя — Алферий Ильфов), в 1644 г. — в Самару, в 1646 г. — в Белгород, в 1648 г. — в Яблонов.

Возможно, Александр Ильфов имел отношение к управлению семейными владениями и был втянут в имущественный конфликт в Костроме. В мае 1644 г. Александр Ильфов вступал в спор с подьячим (съезжей? таможенной? избы) в Соли Большой Павлом Давыдовым, вызывая его на суд в Москву[731].

Решившись вслед за двоюродными и родным братьями на изменение вероисповедания, Александр Данилов Ильфов был доставлен на Патриарший двор, где ему было выбрано место оглашения — Новоспасский монастырь («был под началом у Спаса на Новом»). По окончании обучения основам православия, 18 января 1650 г., совершилось таинство крещения. Восприемником был определен Лукьян Никифорович Москотинеев: «…а крестил Александра Илфова Лукьян Микифоров сын Москотинеев генваря в 18 день». Достаточно высокий статус крестного отца, московского дворянина[732], имевшего назначение на воеводство[733], говорит о стремлении иностранца найти покровителя, обладавшего положением в русском обществе. Нодары (назначенные 29 марта 1651 г.) рядовому «новокрещену» оказались невысокими, чуть превышающими традиционное «жалованье для крещенья»: «…по памяти из Розряду за приписью дьяка Ивана Съверова государева жалованья московскому кормовому иноземцу Александру Данилову сыну Ильфову, во крещенье Ивану, 8 аршинъ камки кармазину крущатои по 28 алтын по 2 деньги аршин городцких 151 году, 4 аршина сукна аглинсково тмосинего купли 157 году у Ульяна Ульянова. А пожаловал государь ево за подначальство и за крещенье»[734].

Как отмечалось, именно исповедь Александра Ильфова дала возможность проследить историю пребывания рода Эйлофов в России. Обращение вызвало появление интересного документа, но, как это ни парадоксально, не сыграло существенной роли в продвижении неофита по службе. Переход в православие не повлек кардинальных изменений в его карьере. В отличие от братьев Александр Ильфов не оказался успешным и не достиг высоких чинов. В 1653 г. он, в качестве рядового «кормового иноземца», «немца старого выезду», находился в Иноземском приказе в роте «конных немец» Владимира Фонвизина[735]. Безусловно лишь, что новообращенный заслужил верстание. Александру Ильфову был назначен поместный оклад в 300 четей, денежный — в 10 рублей (хотя в 1653 г. ему решено было выдать только 8 рублей)[736]. Кормовой оклад после перекрещивания остался прежним: он получал те же 5 рублей на месяц. Не исключено, что его служебные неудачи были вызваны и плохим знанием языка. Судя по тому, что расписывался за него брат — Данил Ильфов (см. фото)[737], русской письменностью Александр не владел.

Наибольших достижений среди детей переводчика добился старший сын — Данил, названный в честь отца. Сведений о перекрещивании Данила Данилова Ильфова не обнаружено, вопрос о том, стал ли он православным, остается открытым.

Навыки управления Данил Данилов Ильфов отрабатывал еще в юности. В 1639 г., как отмечалось, он ведал хозяйственными постройками в Костромском уезде. Зачисленный «недорослем» в Иноземский приказ, он долго оставался на низких позициях. В военном ведомстве на протяжении 1642–1653 гг. Данил Ильфов имел стабильный поместный оклад в 250 четей, денежный — 8 рублей; кормовое жалованье — 5 рублей на месяц[738]. В 1653 г. вместе с братом Александром он, «старого выезда кормовой иноземец», значился рядовым в роте «конных немец» Владимира Фонвизина[739]. Старший брат Данил, как и младший Иван, был грамотен и многократно расписывался за себя, а иногда и за среднего Александра или же других иноземцев[740] (например, за Ивана Николаева Мельдера) (см. фото).

Вероятно, владение русской письменностью привлекло внимание властей. В конце 1653 г. на Данила Ильфова возложили ответственное поручение, повлекшее повышение жалованья. Под его фамилией в записях Иноземского приказа было отмечено — «за морем»[741]. Причем его оклад уже значился в 300 четей и 10 рублей (но выдали ему, как и брату, лишь 8)[742]. На 1653 г. приходилось два посольства в Голландию. Целью поездок являлась закупка оружия и вербовка наемников. Одну из них возглавлял капитан Иноземского приказа Юст фон Киркговен, другую — Андрей Виниус. Можно предположить, что фламандец Данил Ильф был включен в состав одной из данных миссий. Очевидно, исполненные поручения послужили основой быстрого карьерного роста.

Готовившаяся война стала реальностью в 1654 г. В боевых действиях, развернувшихся на территории Речи Посполитой, принимали участие Иван и Данил Ильфовы. К 1657 г. Данил Данилов Ильфов, еще в 1653 г. являвшийся рядовым, стремительно дошел до чина майора[743]. В период с 1656 по 1658 г. братья находились в подчинении у князя Михаила Шаховского, назначенного после занятия Вильно русскими войсками воеводой города.

Безусловно, в войне братья Ильфовы деятельно проявили себя. Будучи офицерами, они реализовывали свои возможности не только на военном поприще. Ильфовы привлекались в качестве дипломатов, администраторов, политических агентов. Данил Данилов Ильфов управлял занятыми территориями, собирал необходимую для Москвы информацию. Ему многократно доверяли дипломатические поручения, он выступал посредником в контактах между русскими властями и жителями Речи Посполитой.

Можно предположить, что сын переводчика владел различными языками, которые пригодились ему в контактах в пограничной зоне. Эти качества выделяли его в глазах русских властей. Данил Ильфов умело вел переговоры: в 1656[744] И 1658 гг. ему были поручены миссии к П. Госевскому, в 1656 г. — к бывшему витебскому воеводе, польскому коронному гетману Павлу Сапеге.

В 1656 г. Данил Данилов Ильфов был вовлечен в выработку стратегии московского правительства. Ход войны, первоначально благоприятный для русских войск, изменился с вступлением на территорию Речи Посполитой шведской армии. Неудачи русских и победы шведских войск, начавшееся освободительное польское восстание повлеки крайне изменчивую позицию польской шляхты. Шляхтичи многократно изменяли присяге русскому царю: одни переходили в шведское подданство, другие присоединялись к движению за восстановление власти польского короля Яна Казимира. Удержать расположение польской шляхты за русским престолом стало делом первостепенной важности. От этого зависели перспективы как открытия нового фронта — со Швецией, — так и связанного с этим вопросом выбора царя Алексея Михайловича на польский престол[745].

3 марта 1656 г. к гетману Павлу Сапеге с миссией были отправлены майор Данил Данилов Ильфов и ротмистр Микулай Сухтицкий. Лишь формально их целью были переговоры с гетманом. В действительности, главной задачей посланников стало выяснение настроения польской шляхты. Необходимо было понять, насколько дворяне Речи Посполитой готовы были поддержать выступление русских войск против Швеции, а на выборах — кандидатуру царя Алексея Михайловича. Данил Данилов Ильфов и Микулай Сухтицкий изложили русские предложения офицерам войска Павла Сапеги. По их словам, шляхтичи из армии гетмана выразили согласие голосовать за русского государя и одобрили идею совместных действий против шведов на территории Великого княжества Литовского. Информация о реакции польской шляхты тут же была направлена в ставку и повлияла на формирование хода военной кампании. Сведения, собранные Ильфовым и Сухтицким, во многом определили решение о начале войны со Швецией[746].

Безусловно, что задача исследования общественных настроений перед началом войны логично сочеталась с необходимостью привлечения шляхты на русскую сторону. Данил Ильфов и Микулай Сухтицкий развернули активную пропаганду среди офицеров войска Павла Сапеги, в первую очередь — православного вероисповедания. Им следовало убедить шляхтичей переходить в русское подданство, для чего давались обещания о возвращении их имений, занятых русскими войсками[747].

Важно отметить, что дело, начатое майором Данилом Ильфовым, продолжил его брат — капитан Иван Данилов Ильфов. Через два месяца после возвращения Данила Ильфова и Микулая Сухтицкого (24 мая 1656 г.), 27 июля 1656 г, с целями увещевания шляхты, уже принявшей русское подданство, князь Михаил Шаховской отправил из Вильно к Святой реке Микулая Сухтицкого в сопровождении Ивана Ильфова.

В обстановке наступления шведских и польских войск пропаганда должна была стабилизировать положение русской армии и помочь обороне уже занятых территорий. Консолидация сил, расположенных к Москве, была необходима для противостояния объединенным силам войск неприятеля: «чтобы польские и шведские люди за Святую реку не переезжали». Иван Ильфов и Микулай Сухтицкий убеждали шляхтичей сохранять верность московской короне, а изменивших русской присяге уговаривали вернуться: «призывали под государеву высокую руку вновь». Им были даны обещания выплаты жалованья[748]. Кроме того, Иван Ильфов и Микулай Сухтицкий собирали сведения о меняющейся политической ситуации. Информаторами выступали полоцкие мещане.

В 1656 г. Данил Ильфов призван был разрешить вопрос возвращения святыни, утерянной сотенными головами войска Урусова[749]. В бою под Брестом в руках поляков оказался православный крест. Возвращением его из рук «неблагочестивых» были заняты многие деятели. 3 марта 1656 г. за реликвией к Павлу Сапеге были направлены Данил Ильфов и Микулай Сухтицкий[750]. По их словам, Павел Сапега высказал обещание вернуть православную святыню, чего, однако, не исполнил. В октябре переговоры возобновились. 9 октября 1656 г. Данил Ильфов вновь был отправлен к Бресту и сообщил о повторенном подтверждении гетмана передать реликвию[751]. 23 октября 1656 г. полномочные посланники Никита Одоевский и Иван Лобанов-Ростовский докладывали виленскому воеводе Михаилу Шаховскому о ведущихся с польскими комиссарами переговорах. В случае замедления выдачи креста они говорили о необходимости следующей миссии к гетману Павлу Сапеге Данила Ильфова[752]. В результате многократных переговоров майору удалось добиться успеха: крест был доставлен в русскую армию. Святыню поместили в Смоленской соборной церкви (документ сообщал о наличие на реликвии следов от ударов саблей)[753].

Ведение переговоров Данил Ильфов всегда искусно совмещал со сбором информации. В 1656–1658 гг. он являлся постоянным агентом Михаила Шаховского и регулярно пересылал ему «вестовые» письма. Как отмечалось, сведения Данилу Ильфову в основном поставляла православная шляхта. Русскому майору удалось установить тесные связи с дворянами православного вероисповедания. Можно предположить, что он располагал среди них сетью агентов. Свои постоянные контакты Данил Ильфов активно использовал для получения разведывательных данных о ситуации в войске Павла Сапеги, о передвижении польских войск, о боевых действиях между поляками и шведами. В апреле 1658 г. майор Данил Ильфов и капитан Данил Ботвинин извещали виленского воеводу о подготовке гетмана Павла Сапеги к комиссии в Дубне, куда должен приехать и казацкий гетман Иван Выговской. Данил Ильфов основывался на известиях православных шляхтичей из войска гетмана. Информация стала ему доступна благодаря шляхтичей «благочестивыя христианския веры» Александра Быковского. Брат последнего служил в войске Павла Сапеги и сообщал Александру Быковскому обо всех известных ему фактах. Подобного рода корреспонденция, видимо, была специально предназначена Данилу Ильфову. Письма оказывались в его распоряжении[754]. В августе 1658 г. Данил Ильфов доносил Виленскому воеводе о распространении «морового поветрия»[755].

Данилу Ильфову было поручено управление гарнизоном Новогродка, откуда он с 1657 г. продолжал перенаправлять полученную информацию Виленскому воеводе. В 1658 г. город оказался в окружении войск Павла Сапеги, столь хорошо знакомого Данилу Ильфову. В момент осады майор извещал Михаила Шаховского о голоде в городе, о невозможности получения провианта вследствие утери поместий: «маетности», которые были «заеханы на государя», оказались «заеханы» жолнерами Павла Сапеги[756]. Он описывал гибель солдат, отправившихся в имения за сбором налогов и провианта.

«Вести», передаваемые Данилом Ильфовым, отложились в различных документах. Но мы не знаем характера его подлинных отношений с представителями польской стороны. На протяжении двух лет Данил Ильфов выполнял обязанности постоянного нарочного к Павлу Сапеге. Близкое знакомство, возможно основанное на передаче известий и о русской ситуации, завершилось предательством. Данил Ильфов оказался тем человеком, который передал Новогродок в руки поляков. Павлом Сапегой были даны обещания сохранения жизни, предоставления льгот и повышения чина. Данил Ильфов последовал за изменчивой польской шляхтой и сменил подданство. Князь И. А. Хованский указывал: «…Изменник маеор Данилко Ульф… сдал Новогродок»[757]. По доходившим до русских властей слухам, Данил Ильфов получил в польской армии звание полковника. По версии польского посла Яна Корсака, государев изменник стремился отчасти сохранить верность предшествующей присяге. Он якобы просил направлять его лишь против шведских войск, избегая военных столкновений с русскими: «…Чтоб ево против царсково величества ратных людей не посылали для того, что он великому государю крест целовал»[758]. Но переход иностранца на сторону неприятеля не мог не вызвать гнева в Москве. В 1660 г. русские войска вновь ступили на эту территорию. На тот момент Данил Ильфов находился в Ляховичах. Осознавая очевидность возмездия за предательство, он всячески противился занятию города русскими войсками: «…Осадных сидельцов укреплял и наговаривал»[759]. Его пропаганда и убеждения не сдавать город имели успех. Защитники упорно сопротивлялись, а русская армия в битве под Ляховичами 18 июня 1660 г. понесла тяжелые потери[760]. Данил Ильфов остался в стане неприятеля. Сведений о его дальнейшей судьбе, как и потомках, не сохранилось.

Но известно, что в этот период в России проживали представители других линий клана Эйлофов. Так, существовал некий Гаврил Борисов сын Ильфов[761].

Часть Ильфовых хранила верность вере предков. О том, что существовали неправославные Эйлофы, говорит упоминание в России под 60–70-ми гг. XVII в. нидерландского купца, явно принадлежавщего к той же династии. В 1671–1672 гг. назван нидерландский купец Степан Григорьев Ильф (Илов)[762]; о нем же идет речь как о нидерландском купце Степане Григорьеве Эльве (Эйлеве, Элове, Илове, Эленте, Элуте)[763], действовавшем в 60–70-е гг. XVII в. Очевидно, имя купца в разных списках звучало по-разному. Он иногда использовал устоявшуюся, традиционную со времен Ивана Грозного транскрипцию фамилии — Ильф. В других случаях он произносил свою фамилию русским чиновникам в оригинальном звучании — Oyloff, отчего столь многообразны оказались русские варианты написания: Эйлев, Элов, Эльф, Элент, Элут. Можно предположить, что это один из потомков Иоганна Эйлофа, живший в России и придерживавшийся западного вероисповедания. Не исключено и то, что он принадлежал к ветви семьи, оставшейся в Нидерландах. В таком случае неясно, поддерживали ли голландские Эйлофы контакты с обрусевшими Ильфовыми; смогли ли они использовать при проникновении в Россию связи и знание русских реалий осевших в Московском государстве родных.

При этом Эйлофы в России продолжали покидать западное христианство. Перекрещивание членов семьи происходило, в частности, в 80-е гг. XVII в. Так, более чем через 30 лет после обращения в православие внуков Даниэля Эйлофа приходит в русскую церковь Петр Иванов Ильфов. Он упоминается в полках «салдатского строя» под 1671 г.[764], а в январе 1682 г. назван «прапорщиком ново крещеном», имеющим оклад 5 рублей 13 алтын 2 деньги на месяц (или 26 рублей 8 алтын 2 деньги на год), а также поденный корм в 13 рублей 4 алтына 1 деньгу[765]. Вероятно, за изменение веры он был назначен поручиком[766]. В 1686 г. поручик Петр Иванов Ильфов значился в Белгородском полку[767]. Неясна степень его родства с иными Ильфовыми; неизвестно, к какой линии Эйлофов он принадлежал. Трудно предположить, что он являлся сыном православного капитана Ивана Данилова Ильфова. Как отмечалось, дети не могли избежать перекрещивания после обращения отца. В данном случае разница между двумя обращениями составляет около тридцати лет. Видимо Петр Иванов — потомок другой ветви Эйлофов, проявивших твердость веры и устоявших в конфессиональном противостоянии до 80-х гг. XVII в.

Не исключено, что какая-то часть Эйлофов так и не пришла в русскую церковь. Род же православных Ильфовых или угас к концу столетия, или, памятуя об изменах его представителей, был отнесен к низкому уровню и не вошел в дворянское сословие. Упоминание о нем не было включено в так называемую Бархатную книгу. Фамилия семьи отсутствует в списке дворянских фамилий, представивших родословные росписи после отмены местничества[768].

В целом потомки царского врача в России составили разветвленный клан, в котором родовыми именами стали Иван (Иоганн) и Данил (Даниэль) — имена врача-отравителя и его сына, соляного откупщика. Вероятно, при всей неоднозначности этих фигур в памяти семьи они остались самыми яркими, самыми значимыми членами рода, их помнили и повторяли имена. Возможно, существовала семейная традиция, передававшая от поколения к поколению заслуги и подвиги Иоганна и Даниэля. Можно отметить, что с Даниэля Эйлофа имя Даниэль, видимо, давалось первенцу во многих семьях родового клана Эйлофов.

Семейная хроника рода Иоганна Эйлофа иллюстрирует перипетии судеб иностранцев России. История рода, даже не проясненная до конца, позволяет подойти к решению многих проблем взаимоотношений русского и иноземческого сообществ.

Одним из них является вопрос о профессиях иностранцев. Можно отметить, что представители семьи Эйлофов охватывали почти весь спектр деятельности иноземцев в России (за исключением лишь ювелиров, пушечных мастеров и инженеров). К числу их занятий относилась врачебная практика, торговля, переводческая и военная сфера, а также военная дипломатия.

При этом на примере семьи Ильфовых видно, как менялся социальный статус иностранцев, длительное время живших в России. Члены фамилии постепенно передвигаются по социальной лестнице вниз от престижной должности царского врача — к купцу, переводчику и рядовому наемнику. Род мельчает, и основным занятием становится военная служба, самый распространенный вид деятельности иностранцев в Московском государстве.

В обмельчании клана Эйлофов, наметившемся в первые десятилетия XVII в., очевидно, сыграло роль несколько факторов. Один из них был конфессиональным. Перекрещивание представителя второго поколения, Даниэля Эйлофа, видимо, явилось следствием бегства из России его отца Иоганна. Обращение в православие и удаление главы семейной корпорации повлекли финансовый крах. Даниэль Эйлоф вынужден был отказаться от морской торговли и занялся соляными промыслами. Размах операций значительно сократился, но все же обеспечил членам его многочисленной семьи гарантированный доход.

Однако и эта стабильность жизни иностранца, как и всего русского общества, была нарушена в эпоху Смутного времени. Перемены в политике властей по отношению к иностранцам и развернувшиеся военные действия нанесли сильнейший удар по предприятию Даниэля Эйлофа. Вероятно, с приходом Лжедмитрия I, а затем и Лжедмитрия II права православного фламандца ущемлялись. Оба самозванца активно привлекали иностранцев на службу, но при этом с большим подозрением относились к изменникам веры[769]. Если ранее привилегии для иностранцев распространялись в первую очередь на новообращенных, то с воцарением Лжедмитрия I — на западных христиан. Неприятие правителей толкало «крещеных иноземцев» в лагерь Василия Шуйского. Даниэль Эйлоф сумел организовать против Лжедмитрия II восстание, в подавлении которого принял участие Александр Лисовский. Не исключено, что во время захвата бунтовщика в Костроме «лисовчики» разгромили солеварню Эйлофов.

Конечно, рассматривать действия иностранцев в Смуту лишь как конфликт «крещеных» и «некрещеных» иностранцев невозможно. Существовали исключения. Так, православный швед Лоренц Бьюгге поддерживал Лжедмитрия II. Но общей тенденцией было предпочтение самозванцами инославных. Как результат, Даниэль оказался решительным сторонником православного царя Василия Шуйского. В борьбе за восстановление власти русского царя «крещеный» иностранец сварил «некрещеного».

Василий Шуйский наградил героя Смуты вотчиной. Однако после низвержения Василия Шуйского события стали развиваться не в пользу Даниэля Эйлофа. Чем закончилась для защитника русских интересов эпоха Смутного времени, как складывалась его судьба в период вступления в Россию войск короля Сигизмунда III и присяги Москвы Владиславу, казацкого набега на Кострому 1613 г., время и обстоятельства смерти неизвестны.

После кончины Даниэля Эйлофа его вдова вступила в следующий брак. Избранником оказался соотечественник и, возможно, компаньон мужа — нидерландский купец Геррит ван дер Хейден. Первые сведения о его присутствии в России относятся к 10-м годам XVII в. Безусловно, в нестабильное время особенно важной для иностранного купечества оказалась взаимная поддержка. Вероятно, недавно приехавший в Россию голландский купец, переняв дело Эйлофов, помог семье погибшего Даниэля выстоять и вернуться в иноземческое сообщество. Надо полагать, одновременно он спасал и души супруги и многочисленных пасынков. Семья «новокрещена» Даниэля Эйлофа возвратилась в протестантизм. Все дети защитника веры и отечества оказались инославными. В эпоху Смуты, в отсутствие церковного контроля, уход из московской церкви не был наказан властями. Но изменение веры стало причиной утери фамилией вотчины. В правление Михаила Федоровича неправославным Эйлофам не подтвердили дачу из русского земельного фонда.

Прочая собственность сохранилась за родом. Даниэль Эйлоф, очевидно, успел передать управление солеварней старшему сыну Данилу Данилову Ильфову (таким образом, существовало два купца с именем «Данил Ильфов»). Не исключено, что ему пришлось действовать совместно с отчимом, Герритом ван дер Хейденом. Судя по краткому упоминанию Данила Данилова Ильфова в 1620/21 г., его дело развивалось не столь успешно. Отчим остался в торговле до 1648 г., в то время как пасынок уходит из корпорации «московских торговых иноземцев» в переводчики Пушкарского приказа. Не исключено, что переводчик Пушкарского приказа Данил Ильфов и его родной брат, рядовой военный Алфер Ильфов, продолжали совмещать службу государю с коммерцией, однако торговля перестала быть их основным занятием.

Причины упадка семейного дела Ильфовых в 20-х гг. XVII в. можно усмотреть в нескольких факторах. Не исключено прекращение доходности солеварен из-за высыхания соляного источника или разрушений, нанесенных отрядом Александра Лисовского. Смута принесла разорение многим иностранным купцам. Однако ван дер Хейдену, занявшемуся хлебной торговлей в опустошенной Смутой стране, напротив, всеобщее разорение обеспечило коммерческий успех. Не исключено, основой роста оборота торговли ван дер Хейдена стали средства семейного предприятия Эйлофов, перешедшие в управление отчима.

Кроме того, разорение Эйлофов можно усмотреть в разрыве финансовой связи со страной, из которой они выехали. Длительное отсутствие непосредственных контактов с Западом для небогатых купцов оказывалось губительным, особенно в ситуации отторжения иноземческим сообществом. Прекращение притока капитала, кредитов западных компаний, вызванных обращением Даниэля, привело к свертыванию торговой деятельности. Возвращение в протестантизм не принесло успеха: вероятно, преимуществами пользовался уже ван дер Хейден.

Таким образом, купеческая династия Ильфовых не сложилась. Зафиксированы Даниэль Эйлоф, его сын Данил Ильфов и с большим промежутком — в 60–70-е гг. XVII в. — Степан Григорьев Эйлоф. Последний мог быть или потомком рода или новым купцом этой династии, прибывшим из Нидерландов.

Третье поколение Эйлофов выбывает из купечества: старший сын и основной наследник — постепенно; его младшие братья изначально меняют профессию отца. Вероятно, у младших братьев и не было финансовой возможности к продолжению купеческой деятельности. Анализируя имущественное положение членов рода Эйлофов можно предположить, что в России для иностранцев действовало право майората, совершенно не практиковавшееся русскими. Частной собственностью иностранцы распоряжались на основе норм западного права. Иностранцы стремились удержать владения в одних руках и не допустить дробления. В таком случае младшие братья оказывались лишенными средств к существованию. Не имея наследства и теряя право отъезда, в России они могли оказаться лишь в одной социальной страте — военных, — которая распространялась в России на всех иностранцев, лишенных профессии.

Изоляция от Запада пагубно сказывалась почти на всех профессиях иностранцев: не только купечества, лишенного притока зарубежных капиталов, но и врачей, военных и иных специалистов. Не имея возможности получения образования на Западе, иностранцы в России теряли квалификационной уровень и уже не представляли интереса для русского правительства в качестве знатоков в медицине или военной науке. Врач был не в состоянии передать свою профессию детям без отъезда за границу. Попыткой выбиться из низкого социального статуса могла быть поездка за границу для обучения. Важно отметить, что один из представителей клана Эйлофов — Алфер Ильфов (Aloff Öyloff) сумел добиться отъезда в Западную Европу, что было достаточно редко для иностранцев. Можно предположить, что он был отправлен отчимом для обучения профессии деда — врачебной, однако в силу неизвестных нам причин не был допущен в России до медицинской практики. Как и других, его определили в военные.

Таким образом, первостепенной являлась проблема обучения, точнее его отсутствие. При кирхах всегда существовала начальная школа, дающая основы языка и благочестия. Однако церковные школы не могли заменить университетов.

На третьем поколении семьи Эйлофов отчетливо проявились закономерности длительного пребывания в течение нескольких поколений иностранцев. Иноземцы, «родившиеся на Москве», по достижении совершеннолетия из «недорослей» определялись в Иноземский приказ. Они начинали свой путь с рядового. Подняться до офицерской должности было необыкновенно сложно. Особенно тяжелым положение было, безусловно, сирот. Самой высокой должностью для членов третьего поколения оказался чин подпрапорщика, которым был награжден Арист Ильфов. Как результат, третье поколение Эйлофов представлено переводчиком и военными, достигшими мелких постов. Все они не переступили временной границы 1634 г. Смоленская война резко ускорила смену поколений в роду Ильфовых. По окончании военных действий их имена исчезают со страниц документов.

Четвертое поколение источники фиксировали сиротами — «недорослями». Малолетние дети переводчика Данила Ильфова воспитывались в семье дяди по материнской линии — Андрея Захарьева Руфа, сын Ариста Ильфова — отчима-католика Матвея Вейреса. Повзрослев, правнуки Иоганна Эйлофа вступили в военную службу в Иноземском приказе. Они хранили веру до 40-х гг. XVII в. Несмотря на то что Эйлофы предстали в России убежденными протестантами, готовыми на сопротивление властям ради возвращения к первоначальному вероисповеданию, тем не менее на определенном этапе представители рода вернулись к отторгнутому третьим поколением православию.

Как отмечалось, принятие православия выбило род из элиты иноземческого сообщества на втором поколении, когда перекрещиванию подвергся купец. При этом обращение для представителей четвертого поколения стало уже спасительным условием подъема из низов иноземческой корпорации. Иван и Александр Ильфовы приняли решение о смене веры в середине XVII в. Но вступление в русскую церковь, как оказалось, не было сопряжено для Эйлофов с получением дворянства. Новообращенные иностранцы не попали в состав ни выборного провинциального дворянства (очевидно, из-за отсутствия поместных «дач», им просто не успели выделить землю), ни московского (очевидно, они не обладали знатным происхождением). Последовавшие измены представителей фамилии сняли вопрос о наделении членов семьи дворянским званием.

Но до этого момента можно говорить о быстром продвижении неофитов в иерархии армейских чинов. Для одного из новообращенных, Ивана Данилова Ильфова, изменение веры послужило толчком в военной карьере. За короткий срок он проделал путь от рядового до капитана. Другой неофит — его брат Александр Данилов Ильфов, — видимо, погиб в начале войны 1654–1667 гг. и не сумел воспользоваться преимуществами своего положения. Наиболее выделился старший брат Данил Данилов Ильфов (к сожалению, отсутствует информация о его конфессиональной принадлежности). Он проявил себя на полях сражений в войне с Речью Посполитой как офицер, дипломатический курьер, агент, администратор. Майор собирал данные (когда информаторами являлись шляхтичи православного вероисповедания), занимался пропагандой среди них в пользу царя Алексея Михайловича при выдвижении его кандидатуры на польский престол, возвращал православную святыню.

Можно отметить, что карьера майора Данила Ильфова, как и отца и дяди, позволяет говорить о лингвистическом аспекте интеграции иностранцев в русское общество. Отец, переводчик Пушкарского приказа Данил Данилов Ильфов, был носителем немецкого и голландского языков. Видимо, рожденный еще в Испанских Нидерландах и привезенный ребенком своим отцом — купцом Данилом (Даниэлем) Ильфовым, в Россию, он сохранял язык при всех конфессиональных метаниях рода. В Нидерланды удалось съездить его родному брату — Алферу Данилову Ильфову. Принадлежа к третьему поколению иностранцев, живших в Московском государстве, Алфер писал в России по-немецки. Его племянники, дети переводчика, сумели удержать язык. Сын Данила Данилова Ильфова — майор Данил Данилов Ильфов — принимал участие в миссии 1653 г. за границу, а затем, как отмечалось, в многочисленных переговорах русско-польской войны. Очевидно, в этом ему помогали знания немецкого и голландского языков. Но в отличие от дяди, Алфера Ильфова, майор владел и письменным русским языком. Он, а также его младший брат Иван Ильфов подписывались по-русски. Грамотность, хорошее усвоение языка свидетельствуют о вхождении в русское общество, готовности активно в нем действовать.

Подобные наблюдения подводят к проблеме подданства и оценки того государства, в котором довелось жить иностранцам. Стала ли для Эйлофов Россия, в которой они родились и прожили несколько поколений их рода, родиной — сказать определенно сложно. Невозможно точно ответить на вопрос, стремились ли Эйлофы к выезду, имели ли на то возможность. Безусловно, покинул Россию в период распространения неблагожелательных слухов Иоганн Эйлоф. Его наследник — Даниэль, — очевидно, был задержан властями и закреплен к системе государства перекрещиванием. Однако его дети все же остались в России даже в период открытых границ. Они не захотели или не смогли уехать во времена Смуты, когда ушли с польской армией очень многие иностранцы. Не исключено, что в данном случае сказался конфликт их отца, Даниэля, с польской властью. Но вернулся в Россию отпущенный на учебу Алфер Ильфов (хотя его мотивами могли быть опасения за семью в случае невозвращения). Майор же Данил Ильфов, оказавшись на границе в кольце польского окружения, сменил подданство. Его мотивы трудно восстановить: пытался ли он спасти жизнь, искал ли высоких чинов, гражданской свободы или свободы веры за границами России. Но прослеживается некая династическая преемственность. Глава рода — врач-отравитель, бежавший из Москвы в Речь Посполитую. Сын — купец, напротив, убежденный защитник русской православной власти, способный во имя высоких целей уничтожить бывшего единоверца. Внуки — переводчик и рядовые военные — изменники православия. Правнук — предатель отечества. Сложившаяся традиция измен не прервала связей фамилии Эйлоф с Россией. Представители фамилии приезжали вновь в 70-е годы XVII в., когда отмечен купец Степан Григорьев Эльф.