Интеллигенция в тумане

Говоря о кризисном характере Серебряного века, следует хотя бы кратко остановиться на месте софиологии в философском и - шире - культурном контрапункте этой эпохи. Владимир Соловьев, с легкой руки которого софиологическая тема стала едва ли не центральной в русской философии Серебряного века, в свою очередь почерпнул ее из немецкой религиозно-мистической традиции и из известных ему гностических текстов первых столетий нашей эры(9).

Гностический миф о Софии был творчески переосмыслен Владимиром Соловьевым в свете идеи положительного всеединства, однако не настолько, чтобы из него было удалено самое существенное: хилиастические импликации, оказавшиеся необычайно созвучными российской ситуации конца XIX века. Друг и исследователь творчества Соловьева Е.Н. Трубецкой справедливо отмечал: "Учение Соловьева зародилось в насыщенной утопиями духовной атмосфере второй половины прошлого (XIX-го - В.Р) столетия..."(10).

Будучи идейным камертоном, по которому настраивались философия и искусство Серебряного века, "софиология утверждала "идеальные первообразы" и "корни в Боге" за всем на свете, независимо ни от какого трезвения и усилия, - и не диво, что ее постоянные спутники в России были - иллюзии и прекраснодушие, маниловщина, принятие желаемого за действительное"(11).

Софиологическая мысль, развивавшаяся крупнейшими философами Серебряного века, в частности, П.А. Флоренским, С.Н. Булгаковым и - по-своему - Л.П. Карсавиным, оказалась в конечном итоге непродуктивной. Это было осознано в 30-е годы ХХ века - уже за пределами и Серебряного века, и России(12). Философско-религиозное сознание русской культурной диаспоры в лице отца Георгия Флоровского, отца Иоанна Мейендорфа, В.Н. Лосского, и других возвращается в итоге к тому, мимо чего прошел Серебряный век: к святоотеческой традиции, к культурным и историческим возможностям христианства.

Софиология вплеталась в более широкий религиозный контекст предреволюционного времени, который определялся хилиастическими, апокалиптическими, милленаристскими, мистико-теософскими, гностическими и сектантскими настроениями - всем тем, о чем упоминалось выше и что в совокупности составляло альтернативу православной религиозной "середине", традиционной богословской и литургической норме. Радикально-политическая и религиозная формы протеста следовали общей глубинной логике (при всем несходстве их "идейных программ") и отражались одна в другой. Любопытно, что на втором съезде РСДРП в 1903 году Ленин зачитывал доклад "Раскол исектантство в России", написанный Бонч-Бруевичем(13).

Религиозная ситуация начала века в России типологически весьма сходна с реформационными событиями в Западной Европе 20-30-х годов XVI века. Быть может, имеет смысл говорить о русской Реформации, условия для которой впервые сложились именно в это время. Подобно тому как в начале XVI века католическая церковь в глазах многих религиозно настроенных людей не отвечала требованиям времени, православная церковь в начале ХХ века явно не удовлетворяла религиозные запросы взыскующих веры: и ревнители "духовного христианства" (хлысты, скопцы, духоборы, молокане, сютаевцы, крайние старообрядческие толки), и искавшие Бога интеллигенты упрекали церковь в религиозном формализме, в отсутствии живого чувства веры - и зачастую справедливо. Мы вправе констатировать кризис религиозной жизни, предваряющий Реформацию и сопутствующий ей. Сюда следует добавить то, что пространство активного, индивидуализированного религиозного поиска в начале века заметно расширилось, в частности, за счет представителей образованной среды. Наконец, возросла напряженность этого поиска. Все это характеризует именно реформационную ситуацию.

Однако русская Реформация, если принять только что развитый концепт, не смогла или не успела выйти из "негативной фазы" и войти в берега Нормы, как это было в Европе. В ней возобладал религиозный радикализм и критицизм, вызывавший повышенный интерес у представителей культурной элиты(14) и даже, как известно, в высших придворных кругах и императорской семье. Успех Григория Распутина в этих кругах в данном случае более чем показателен: в "нормальных" обстоятельствах ни на что подобное "старец", разумеется, не мог бы рассчитывать.

Следует добавить, что русская Реформация начала века наложилась на русскую Революцию, питавшуюся теми же интуициями и руководствовавшуюся столь же крайними намерениями. Стоит ли удивляться, что накануне Революции корабль русской государственности (и русской культуры) все более напоминал хлыстовский "корабль".

В пользу того, что надлом российской культуры уже произошел, что чувство середины и меры было ею утрачено или утрачивалось все более, может свидетельствовать также общественная неудача "Вех": их поносили и справа, и слева; они остались "гласом вопиющего в пустыне".

Нечто подобное, опять же, происходило и в Западной Европе, где позитивистско-рационалистический вариант культуры был в целом исчерпан к концу XIX в. и далее следовало его закономерное усложнение, в ряде экстремальных случаев (каков, например, случай Ницше) переходящее в полное отрицание ценностей рациональности.

Однако эти проявления кризиса культуры остались на европейском Западе локальными: в целом Запад не уступил антирационалистическим и антилиберальным искушениям, потому что многовековая, начавшаяся по меньшей мере с эпохи Возрождения, прививка здравого смысла и философского рационализма оказалась действенным средством в борьбе с культурной энтропией.

Европейский Запад сумел не только ассимилировать dйcadence и радикализм ницшеанского толка, но и использовать их для дальнейшего развития культуры. Европейские гении спонтанности, например С.Дали или П. Пикассо, оказались частью культурной индустрии, своего рода изюминкой в пироге. Их неангажированность не грозила хаосом, напротив, будучи вполне безопасной, она добавляла культуре остроты и ощущения свободы.

Иначе обстояло дело в России, где в силу объективных обстоятельств отсутствовала развитая рационалистическая культура. В отличие от западноевропейской российская культура Серебряного века шла по "канату" рубежа веков без "страховки", без надежного социально-психологического обеспечения. В этих условиях рецепция Ницше, охватившая всю высокую русскую культуру - от эстетов и рафинированных интеллектуалов до социал-демократов и эсеров ("босяки" Горького, "инфернально-романтические" эсеровские боевики и т.д.) послужила спусковым крючком хаоса. Впрочем, конечно же, не единственным. В российских условиях антирационалистичес- кие эскапады культурной элиты резонировали с политическим радикализмом и с "русским бунтом", со стремительно вырывавшимся на поверхность российской истории анархическим инстинктом низов. В конечном счете два анархизма, "верхний" и "нижний", привели к торжеству стихии над какими бы то ни было установлениями, а затем к Революции и новому порядку, в котором для ценностей Серебряного века, таких как творческая свобода или художественная красота, закономерно не нашлось места.

Август 2005 г.

Примечания

1. Полный текст можно прочесть в журнале "Филолог" (2005. № 7), издающемся Пермским педагогическим университетом.

2. О "русском сомнении" в отношении "цивилизации" с ее "духом буржуазности" писал, в частности, Н.А. Бердяев: "Западные люди почти никогда не сомневаются в оправданности цивилизации, это чисто русское сомнение... Русские писатели, наиболее значительные, не верили в прочность цивилизации... Они полны жутких предчувствий надвигающейся катастрофы. Такой религиозной и социальной взволнованности не знает европейская литература, соответствующая цивилизации более установившейся и кристаллизованной, более оформленной, более самодовольной и спокойной, более дифференцированной и распределенной по категориям...". - Бердяев Н.А. Истоки и смысл русского коммунизма. М., 1990. С. 64.

3. Cм.: Эткинд А. Хлыст. Секты, литература и революция. М., 1998.

4. См. недавно изданную книгу американского историка Лоры Энгельштейн "Скопцы и Царство Небесное: скопческий путь к искуплению" (М., 2002), где собраны ужасающие нормальное сознание свидетельства религиозного радикализма нашего "народного христианства". К сожалению, как отмечали критики, работе недостает аналитичности и культурфилософских обобщений.

5. Бердяев Н.А. Указ. соч. С. 63.

6. См. его статью в "Вехах" - "Интеллигенция и революция".

7. Хоружий С.С. Серебряный век России как культурфилософский феномен // Культурология. Дайджест. ИНИОН. М., 2000. С. 58.

8. См.: Исупов К.Г. Катастрофический историзм Серебряного века // Социальный кризис и социальная катастрофа. Сборник материалов конференции. СПб., 2002 С. 226-29.

9. См.: Гайденко П.П. Владимир Соловьев и философия Серебряного века. М., 2001. Введение и раздел I.

10. Цит. по: Гайденко П.П. Указ. соч. С. 25.

11. Хоружий С.С. Перепутья русской софиологии // О старом и новом. СПб., 2000. С. 165.

12. См.: Там же. С. 167-168.

13. См.: Эткинд А. Указ. соч. // http://hrist-commun.narod.ru/kom-rel.html

14. В качестве одного из примеров назову книгу одного из критиков православия и православной церкви В.В. Розанова "Апокалиптические секты: хлысты и скопцы" (СПб., 1911).

http://liter.perm.ru/ess_rak5.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Пермский цикл / 1

* * *

Серое пламя напрасного дня.

Место на карте - в осеннем похмелье.

Впору полцарства отдать за коня,

Чтобы не слышать, как мелет емеля.

Чахлая Пермь над озябшей рекой

Косо свое нахлобучила имя.

Кто ей подаст на недолгий покой

И угостит по-приятельски "Примой"?

Кто перебросится с ней в дурака,

Град обреченный по-женски жалея?

Ходит по лицам слепая тоска

И наливаются известью шеи.

Общая чаша смертельных обид

В небе плывет тяжело и незримо.

Даже бессмертный здесь будет забыт,

Даже посыльные следуют мимо.

Что же ты, Пермь, человечья нора,

Так ненадолго тепла надышала?

Снова ты не просыхаешь с утра

И о своих не печешься нимало.

16.12.96.

* * *

В ползучей Мотовилихе замри.

Здесь водятся местами упыри,

Здесь время не заметит, как пройдет

На колких ножках задом наперед,

Все выйдя у пьянчужек и котят,

Что на Висиме гроздьями висят.

Да, скифы мы, да, азиаты мы.

Ползут над Мотовилихой дымы,

Ползет трамвай под номером четыре

И Кама расползается все шире.

Над пропастью Рабочего поселка

Ночами - старушонки на метелках.

Здесь твой мужчина беден, но горяч,

Здесь выпит воздух до Кислотных дач.

Но ты, моя родная, не горюй

И после водки на воду не дуй.

В ударе мы и не боимся спиться,

Раз заглянув за раздвижные лица.

Пусть этот город высосан до дна,

Пусть грош ему, позорному, цена,-

Я за одно твое живое тело

Его прощу у легкого предела.

24.12.96.

* * *

Мы были щенками, мы нянчили блох.

Отец отошел тридцати четырех.

Нетутошний лоб под ладонью июля

Вспотел от открытий. Он пил и мантулил,

А я, тот щенок, забывал, как умел,

Отцовские песни и как он их пел,

Пока не постигла премудрая кара -

И вздрогнул щенок от прямого удара.

Эгей, родовая ловушка Перми,

Прохлопай меня и обратно прими,

Мой остров сирен, мой сиреневый ад,

Где мне вспоминать всех родимых подряд,

Во всю тишину распуская морщины, -

Мы капли огня над твоей матерщиной.

28.12.96.

* * *

Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.

Кто выдумал, что им не страшно и не больно.

Над ними поднялись, запричитали птицы,

Переворачивая небо, как страницу.

Два ангела летят по улице Краснова,

Заглядывая в сны и находя полову.

Здесь праведника нет и дальше будет то же,

Кошмарный город Пермь выгуливает псов,

Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,

И дети отвечают за отцов.

День валится за днем, цепляя нас корнями.

Мы жили и умрем веселыми парнями.

Из бестиария замученной земли

Мы выберем сибирского котенка

И пыль уральской ядерной зимы

Переживем в заботливых потемках, -

Под тонкой шкуркой новеньких небес,

Где бандерлогам ничего не светит.

Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.

И тут как раз нас ангелы заметят.

19.02.97. http://liter.perm.ru/stihy_rak1.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Пермский цикл / 2

* * *

Пермь-Первая, Пермь-та-еще-подруга

Рождаешься и, как чибон, - по кругу,

По кругу первому, Итаке, ИТК.

Не успевает загореться спичка -

Проскакиваешь лимб на электричке

И начинаешь без черновика.

Вокруг тебя родные психопаты

Шагают патетически до хаты

И за столом решают, кто кого,

И вон душа с кишками вперемежку,

Вергилий шепчет, чтобы ты не мешкал,

А то одолевает естество.

Вот Пермь-Вторая подает вагоны,

Ты вытираешь потные ладони,

О Господи, какой же ты худой.

Спасительно врывается чужбина,

Земную жизнь пройдя до середины,

Ты выделил остаток запятой.

Скажи спасибо, как тебя учили,

Всем барышням, всем пиночетам Чили,

Всей бестолочи своего ума, -

Они тебе напели безвозмездно,

Что жизнь звенит, что плакать бесполезно

И ничего не надо понимать.

Ты вдруг перешибаешь обух плетью

И это называется Пермь-Третья,

Малиновая, окнами на сад,

Теперь вы с ней ни в чем не виноваты

И Одиссею нет назад возврата,

Когда он возвращается назад.

15.03.97.

* * *

Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.

Еще легко дышать и делать аты-баты.

Компрос прямей меня, но я его прямее,

Когда от газировки цепенею,

Найдя глазами кафедральный шпиль

И облака над алкагольной Камой,

Во мне гудит кармическая пыль

И у меня пока есть папа с мамой.

Стоит колониальная тоска.

Закрытый город может спать спокойно.

Молчание берется с потолка

И делается ношей колокольной

Не сразу, нет, не сразу. Три сестры

Давно в московском кружатся астрале,

На наш крыжовник точат топоры

И сладко повторяют: "Non c'e male",

И говорят: "Всяк человек есть ложь,

И ложь вдвойне, когда берется в паре".

Потом пошел безалкогольный дождь

Косым шажком. И на меня попало.

Июнь 1997.

Памяти Николая Зарубина

Озерные холсты, прохладное свеченье,

Тихонько подойти и покрошить печенья

Всем тем, кто здесь живет - от Камы до Алтая,

Переплывая смерть и музыку латая.

Под Пермью низкий звук и длинные пустоты,

Подземная пчела там заполняет соты,

Там время копится, к зиме загустевая,

И дремлет тело живописца Николая.

Успеть бы к осени добраться до постоя,

Где бирюзовый свет и облако густое,

И в том свету, подъятом, как акрополь,

Поесть окрошки, пахнущей укропом.

7.07.98.

* * *

В деревянном доме, как в скиту,

Вот тебе и место для скитаний,

Дерево не любит тесноту

Наравне с бродячими котами.

В деревянном доме, как в дыму,

Мимо мира в дохленькой мансарде,

В деревянном доме, как в Крыму,

В ситцевых трусах и при "Массандре".

В деревянном доме ночь нежна,

Даже если дом - как домовина.

Утром я восстану ото сна

И что дом, что поле - все едино.

30.08.98.

* * *

Бабушка резала хлеб на квас

И тут правую руку выбросило под нож:

Ноготь разошелся двумя черепашками

И струйка крови побежала между ними в смерть.

С тех пор я живу на двух берегах.

* * *

Пошел, как Бендер, е2 - е4

В местах, забывших о теплом сортире,

Дворняга окраинной восьмилетки,

Попавший во все тетрадные клетки.

И все бы ладно, да Бог не дремлет

И хочешь не хочешь, надо есть землю.

Ни кожи, ни рожи, ни баб карамельных,

Сошел в миттельшпиль сухих подземелий

И лет через десять, как из перехода,

Поднялся наверх и вкусил кислорода.

А дальше те игры, ты знаешь, Дженни,

Имели сильное продолженье -

Король обут, одет и обстиран

И есть надежда, что кончим миром.

Ты отвечаешь: совсем, блин, забыла -

Над нами солнце не заходило.

13.3.99.

* * *

В утильке у деда, напротив школы,

За елы-палы до "Кока-колы"

Листаю Жюльверна и лижет скулы

Зюйд-вест у побережья Анголы.

Жюльверн сдан в утиль из тюряги -

Подрезанный, чтоб не ушел в варяги,

Клейменный штампом, почти что голый,

С цикорием совершенных глаголов.

А там невесть на какой странице

Втихую меня переходят границы

И облик местного населенья

Рождает в печени недоуменье.

И ныне, совсем отходя от пирса,

Делая вид, будто просто пописать,

Я нарекаю себя "Пилигримом".

Не позволяй мне проплыть мимо.

31.08.2000.

* * *

Кажется нам по пути

Городок-с-ума-сойти

Думаем не головой

Ты да я да мы с тобой

Ты подрос и я подрос

Это даже не вопрос

Ты уж братец не серчай

Городок-прости-прощай

Я барбос и ты барбос

Городок-спаси-Христос

http://liter.perm.ru/stihy_rak2.htm

Из книги "Число π"

Вячеслав Раков

Стихотворения иного плана

Сонет начала

Ну кто мог подумать, что тень - только тень.

Рукой потянись и по локоть надень

Июльскую кожицу света.

Кто знал, что у страха глаза велики.

В последнем испуге лежат старики,

Да ты уж на них не посетуй.

И впрямь все легко, как Давидов псалом,

Шершавинка-жизнь не идет напролом, -

Откроет бутылку нарзана,

Как вдруг перед ней ариаднина нить,

Упорная участь по нормам не пить

Слепое вино наказанья.

Махали руками семь спущенных шкур,

И было начало, как лопнувший шнур.

* * *

Провинция провинция

Еловая кора

Глазенки как у Винсента

И ногти стричь пора

Да двести грамм на первое

Да за спиной ни зги

Кровинка ты неверная

Ухмылочка манерная

Я пыль твоя трехмерная

Без кочевой ноги

* * *

Свет шарит по лицу вслепую,

Поглаживает ветошь век,

Его не поминаю всуе

Лишь потому, что всем привет.

И он тогда стоит ночами

Над этим толоконным лбом,

И смотрит белыми очами

В глаза, как в тот дверной проем.

***

С уверенностью глядя в прошлое,

Где не кончается война,

Он подорвался на горошине

И запросто лишился дна.

Так и висит из чистой милости,

Змеиный проглотив язык,

Правей огня, а может, мнимости,

Исчерканней, чем черновик.

***

Сто граммов смерти натощак,

Луцилий, и живи спокойно.

Природа пишет на вещах,

Судьба - по морде протокольной.

Она играет тем верней,

Что протокол, считай, заверен,

Она слепая, ей видней,

Почем свобода для империй.

Но тут ты набираешь в рот

Как бы церковного кагору,

И сразу будет поворот

С вечнозеленым светофором.

И то ли кровь, то ли вино,

Пока не загорелся красный,

Перебегает полотно -

Хлюп-хлюп - а там уже не страшно.

***

Живи свою жизнь -

И умрешь своей смертью,

Неси свою тень,

Покамест не смерклось,

Женись по любви

На Инне и Яне -

И будут тебе

Голоса в окияне.

***

Они все из себя

Я весь в себе

Я вещь-в-Тебе

Постирай меня и пополощи

В своей нощи

Обожги в своей пещи

Осторожно не разбей

Ох язык мой злодей

***

Мы разного пола ягоды

В предчувствии гола я да ты

Не акаем и не окаем

Тихонько друг друга трогаем

А мячик по полю катится

Количество наше в качество

И будто стена отвесная

Уже без пяти по-местному

Не тикаем и не такаем

Не плачем а так только - плакаем

Подай же нам Боже вишенку

Да помяни раба тваво Мишеньку

***

Переходишь жизнь в установленном месте,

А тебе говорят: ну и где твои крести?

Ты с червями попал, а с бубями подавно,

Ты видал ли миндал? Не видал? Вот и славно.

На другой стороне постороннего лета

Губы в красном вине, ты еще не одета.

Я не помню, забыл, как я там назывался,

Не хватило чернил и я не расписался.

Крести были вверху, были осьмиконечны,

Только морда в пуху да тридцатка на свечи,

Говори, говори, избегай повторений,

Не суши сухари - все равно не пельмени.

Как заснешь-не проснешь, как пойдешь по этапу, -

Сдашь последнюю дрожь вертухаю на лапу.

Бьет крестовый король твои черви и бубны,

Ты забыл свою роль, пешеход носогубный.

Был ты путник ночной, шел в крестовом походе, -

На свету, как ни крой, ничего не выходит.

Говори-говори, положись на лопатки,

Не ори, не ори - говори.

Все в порядке.

***

Бабочка по имени Вот Те На

Мальчик-мальчик, ты отвязан

За мгновение до сна,

Ты одним дыханьем мазан

С бабочкою Вот Те На.

Ваша узкая удача

Разрешается в просвет,

Бог ты мой, не надо сдачи

И спасибо за билет.

http://liter.perm.ru/stihy_rak3.htm

О поэзии, трагедии, реальности и ни о чем

(антипоэтическое послесловие к книге "Число π")

Мне захотелось завершить книжку занудным умcmвованием, чем-то напрочь противопоказанным поэзии. Не знаю почему. То ли контраста ради, то ли затем, что, возможно, именно это нелепо-претенциозное послесловие покажется читателю единственным занятным местом книжки и, следовательно, ее единственным оправданием.

Я не профессиональный литератор. Я "хоббит". Хотя что такое литература, ставшая профессией, если не внутреннее противоречие, contradictio in adjecto? В еще большей степени это можно отнести к поэзии: она не профессия, она - проговаривание того, что не может быть проговорено, она - принципиально неточное, вербально-образное указание на Тайну. Поэзия (я говорю, конечно же, о Поэзии, на близости к которой сам я ни в коей мере не настаиваю) - один из немногих верных способов временного выхода из себя, трансцензуса, подкидная доска, швыряющая нас за наши естественные пределы. Она входит и говорит: "Айда за мной, за окнами темно, самое время". И ты перестаешь быть гражданином и отцом семейства, поэзия изымает тебя из мира (восхищает, как говорили прежде), даже если твоя муза диктует тебе тексты, сочащиеся гражданским негодованием. Короче, в своем существе поэзия мистична, она в родстве с религией. Она не молитва, но в ней порой может сверкнуть золотая крупица сакрального. Она не молитва, но, как и молитва, она никогда неперестанет, а если все же обе они умолкнут, тогда вместе с ними умолкнет и мир. Вот очевидная примета приближения конца.

Поэзия возвращает нам если не Бога, который потаенно дышит в самых глубоких глубинах каждого (Бог - наше самое близкое и самое далекое), то хотя бы нашего собственного человека, который также ждет, когда мы до него достигнем.Человек - существо, родина которого - там. Поэзия и религия возвращают нам родину (чаще всего ненадолго) и делают жизнь в неродном мире, куда мы заброшены, выносимой. В этом смысле поэзия и религия терапевтичны, мы надеваем их, как кислородную маску, когда дышать становится невмочь. При этом поэзия, скорее, трагедийна, а религия - мистериальна.

Трагедийность поэзии в том, что она имеет дело с человеком, который считает себя хоть и маленьким, да сувереном и потому не готов по-суфийски, без остатка, раствориться в высшем. Трагический человек не может перестать думать о том,что и, главное, как он делает. Перед ним -темнота незнаемого, где он иногдаездит, а сбоку от него - зеркало, в которое он то и дело скашивает взгляд. Трагический персонаж сценичен, озабочен собственным образом и обликом, и тут его слабость: ему нужны зрители или хотя бы зритель - он сам. Он не в состоянии обойти эстетическое и одновременно явственно видит физическую, а главное, метафизическую хрупкость своего бытия. Он видит, как оно тонкой красной струйкой выливается из сосуда его жизни в океан Безымянного, видит и в высших, трагических, состояниях принимает это как должное - как Эдип в Колоне, как Франклин Рузвельт в инвалидной коляске, как Сизиф у Камю. Он видит это, принимает и перестает жалеть себя. И в эти редкие моменты кончается жизнь и начинается трагедия. А в следующий миг он уже уступает искушению подсмотреть за собой и вновь Сизиф должен вкатывать камень в гору.

Религия более непосредственна и решительна. Святой умирает вместе с Христом, отдает себя и только потому получает себя обратно завершенным ("...ибо умерший освободился от греха" - Рим.6:7). Носитель веры - не суверен, не владелец собственного "я", он его держатель и временный распорядитель. Ему дали талант, и он должен его умножить. С него спросят. Ему уже не интересна собственная интересностъ, он перестает флиртовать с собой. На кресте не пофлиртуешь. Он не боится быть некрасивым. Эстетическое - не его категория. Мистерия - опыт смерти-воскресения; трагедия, а с ней и поэзия, не знают воскресения, в них конечное всего лишь возводится в степень героического конечного.

Выходит, что поэзия невозможна ни без человеческой силы, ни без человеческой слабости. Она черпает из той и другой, она - явленное противоречие.

Что до ее отношений с реальностью, то эти отношения условны. Смешно требовать от поэзии подражания жизни, если она - ее преображение. В отличие от публицистики, поэзия не обслуживает реальность. Она не может быть ни зарифмованным репортажем, ни даже зарифмованной философией (когда это происходит, перед нами - не поэзия, а мумия в саркофаге ангажированной мысли). При этом блаженная невнятица - лишь одна из инкарнаций поэзии. Она может воплотиться в любом виде, даже в виде трактата - при условии, что сердце ее бьется по ту сторону силлогизмов, которыми вымощен его, трактата, печатный тракт. Поэзия никому и ничего не должна. Она плевала. Должна она толькоформе. Для нее существует только как. Форма и есть ее содержание. Форма для поэта - врата в иное, в то не знаю что. Формальные обязательства постепенно растут, и поэзия становится аскезой дышащей формы.

Примерно так же складываются ее отношения с моралью. Поначалу они подозрительно темны. В известном смысле поэзия - вне морали. Она никого не учит жить, ее тошнит от назидательности. Она говорит "да", ничего не утверждая, и говорит "нет", ничего не отрицая. Ее задача (если у нее есть задача) - предельно естественно выговориться до степени неестественной, то бишь до искусства. Если это удается, если поэзия становится опытом оформления трансцендентного, опытом упакованной пустоты, полнее которой ничего не бывает, она тем самым оправдана, в том числе морально. Но это всегда - задним числом и всегда неожиданно. И потом это - иная мораль: как и религия, поэзия выходит по ту сторону человеческих представлений о добре и зле, хотя, надо признать, рискует она несравненно больше, чем вера, поскольку не в состоянии обойтись без лирического героя, без "я", без того, кто выпендривается, порой все же теряя себя в самозабвенном поэтическом рывке.

И напоследок несколько строк для тех, кто принимает поэзию за слова, наделенные точными значениями. Для тех, в частности, кто найдет в этой книжке слово "Пермь" и вдруг испытает чувство обиды. Для них автор делает официальное заявление: "Пермь" для него - просто одна из экзистенциальных метафор, подвернувшаяся под руку в середине 90-х гг. прошлого века. Или, если угодно, это кусок его, автора, прошлого, с которым ему нужно было разобраться. Это как в психоанализе: вспомнил-проговорил-пережил-отпустило. Говоря иначе, это личное, невзрослое, необъективное. Это эмоция, как говорил один из близких мне людей. Это всего лишь стишки, всего лишь провинциальная, ни на что не претендующая попытка стихотворения. Я ничего не хотел сказать и ни на что не намекал. Если в ком-то, тем не менее, возникнет эффект узнавания в смысле со-чувствия, в этом не будет ничего страшного, более того - мне это будет приятно: оказывается, я не один такой.

http://liter.perm.ru/ess_rak6.htm

Вячеслав Раков

Вячеслав Михайлович Раков — родился в 1953 г. в Перми. Поэт, историк, культуролог. Автор монографии “Европейское чудо” (1999). Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах “Несовременные записки”, “Уральская новь” и в “Антологии современной уральской поэзии” (1996). Автор сборника стихов “Золотая игра” (1996). Живет в Перми.

* * *

С уверенностью глядя в прошлое,

Где не кончается война,

Он подорвался на горошине

И начисто лишился дна.

Так и висит из чистой милости,

Змеиный проглотив язык,

Правей огня, левее мнимости,

Исчерканней, чем черновик.

* * *

Сто граммов смерти натощак,

Луцилий, и живи спокойно.

Природа пишет на вещах,

Судьба — по морде протокольной.

Она играет тем верней,

Что протокол, считай, заверен,

Она слепая, ей видней,

Почем свобода для империй.

Но тут ты набираешь в рот

Как бы церковного кагору,

И сразу будет поворот

С вечнозеленым светофором.

И то ли кровь, то ли вино,

Пока не загорелся красный,

Перебегает полотно —

Хлюп-хлюп, а там уже не страшно.

* * *

Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне.

Кто выдумал, что им не страшно и не больно.

Над ними поднялись, запричитали птицы,

Переворачивая небо, как страницу.

Два ангела летят по улице Краснова,

Заглядывая в сны и находя полову.

Здесь праведника нет, и дальше будет то же,

Кошмарный город Пермь выгуливает псов,

Его собачья жизнь пошла гусиной кожей,

И дети отвечают за отцов.

День валится за днем, цепляя нас корнями.

Мы жили и умрем веселыми парнями.

Из бестиария замученной земли

Мы выберем сибирского котенка

И пыль уральской ядерной зимы

Переживем в заботливых потемках, —

Под тонкой шкуркой новеньких небес,

Где бандерлогам ничего не светит.

Еще скрипишь, еще ты дышишь, лес.

И тут как раз нас ангелы заметят.

* * *

Полуденный Компрос. Конец пятидесятых.

Еще легко дышать и делать аты-баты.

Компрос прямей меня, но я его прямее,

Когда от газировки цепенею,

Найдя глазами кафедральный шпиль

И облака над алкогольной Камой,

Во мне гудит кармическая пыль,

И у меня пока есть папа с мамой.

Стоит колониальная тоска.

Закрытый город может спать спокойно.

Молчание берется с потолка

И делается ношей колокольной

Не сразу, нет, не сразу. Три сестры

Давно в московском кружатся астрале,

На наш крыжовник точат топоры

И сладко повторяют: “Non c’e male”,

И говорят: “Всяк человек есть ложь,

И ложь вдвойне, когда берется в паре”.

Потом пошел безалкогольный дождь

Косым шажком. И на меня попало.

* * *

Родился в чем был, почему-то молчком,

Запомнились бурые уши торчком

И то, как отец все кричал, что ему

Никто больше в морду не даст. Я не знаю,

Когда эту длинную память уйму,

Навылет привыкнув смотреть не мигая.

Вот я прибываю в четыре ноль пять,

И Богу не трудно меня отыскать

В роддоме за церковью. Вот я неловко

Влачусь, как пасомая божья коровка,

И следом тяну пуповину ничто,

А мать говорит: “Почему он не плачет?” —

Отшлепанный, я начинаю ишачить

На красное сердце, на голос щенячий,

На стыдный стишок.

Из местного времени слеплено тело,

Которое если чего и хотело,

То слишком известного. “Славка — дурак”, —

Написано мелом на драном заборе,

Мне холодно в континентальном зазоре,

Но это пустяк.

Бредет восвояси бухая лахудра,

Сквозь дождь нависает октябрьское утро,

Нирвана отложена в долгий комод,

Там ждет-дожидается розовый Будда

И розовый палец сосет.

* * *

Был ли мальчик на утреннем теплом крыльце,

На мгновенной полоске покоя?

Наплывает охота меняться в лице

И дышать кое-как, кое-кое.

Электрический мальчик коленкой задел,

Тут нашла моя бритва на камень,

И стою я, как окунь в холодной воде,

И едва шевелю плавниками.

* * *

Я запинаюсь о высокие слова,

Я поднимаю ноги выше,

А громким отвечаю: не орать,

Здесь дети спят,

Здесь кот идет по крыше.

* * *

Извини, я в осени по грудь,

Мой домишко не тобой продуло,

Напоследок с губ тебя слизнуть,

Чтобы ты назад не повернула.

Извини, я начинаю, ты ж

По определенью доначальна,

С кучерявой жизнью переспишь —

И нормально.

Эта осень замещает все —

Женщину, отечество, чужбину —

И японским голосом Басё

Трогает пустую сердцевину,

Полную присутствия. Эхма,

Как полны пустые огороды,

Снова ты сама-сама-сама,

Осень, невместимая в погоду,

Стриптизерша, нищенка, халва

Для пустопорожних ртов щербатых.

С кленов осыпаются слова,

И земля под ними конопата.

Или видеть, или говорить,

Разоряться, как орех в стакане.

Вот попса пожухлая горит,

Птицы превращаются в иврит,

Ну а я их пробегу глазами.

http://magazines.russ.ru/ural/2003/7/poez-pr.html

27 февраля 2012, 07:10

Вячеслав Раков: «Арабы — это одно. Россия — это другое»

В преддверии выборов президента России PRM.RU решил обратиться к культурологу и поэту, доценту кафедры гуманитарных дисциплин Высшей школы экономики Вячеславу Михайловичу Ракову с просьбой рассказать о своем видении такого дискуссионного вопроса, как власть и интеллигенция.

Вячеслав Раков: «Арабы — это одно. Россия — это другое». Фото предоставлено В.М. Раковым

Вячеслав Михайлович поделился своими мыслями об элитарной интеллигенции в России, арабских бунтах и о том, в каком туре победит Владимир Путин.

— Вячеслав Михайлович, в своей предвыборной программе Путин апеллирует к интеллигенции. В ней он ищет поддержку. Часть элитарной интеллигенции откликнулась на это и призывает голосовать за Путина. Как это часто бывает в России, интеллигенция разделилась. Как вы считаете, чем это обусловлено?

— Начну с того, как я представляю себе интеллигенцию в целом, безотносительно к российскому культурному контексту. Интеллигенция — это социальная формация, которая возникает где-то в XV–XVIII веках, на исходе средневековья, когда появляются люди, интеллектуалы в собственном смысле слова, которые мыслят вне связи с каким-то сословием. Они — поверх традиционных социальных барьеров. Интеллектуалы в XV–XVIII веках рекрутировались из самых разных слоев населения, в то время как в средние века это были в основном представители духовенства. Первыми интеллигентами в указанном смысле слова были гуманисты, в XVII веке это философы-новаторы, а в XVIII веке это просветители, они же идеологи. Так интеллигенция входит в XIX век. Европейских интеллигентов чаще называют интеллектуалами. На мой взгляд, между этими понятиями нет большой разницы: как и русские интеллигенты, европейские интеллектуалы не только собственно думали, но также отзывались на социальную и политическую злобу дня. То есть они претендовали на то, чтобы быть не только мыслящим классом, но и совестью нации, чем-то вроде альтернативной церкви. Сказанное вполне можно отнести и к русской интеллигенции: она и мыслила, и живо отзывалась на социальные проблемы.

— В чем заключалась функция интеллигента в российской истории, на ваш взгляд?

— Он, как я уже сказал — носитель морали, носитель общественной совести, он тот, кто не продается, это, пожалуй, первое. В отличие от европейских интеллектуалов, в российском интеллигенте резче выражено моральное миссионерство, плавно перетекающее в своего рода религиозно-идеологическое призвание. Русский интеллигент исповедует некую идеологическую веру. Он может пожертвовать за нее жизнью. В этом сказывался наш, российский, интеллигентский стиль. Русские интеллигенты часто хотели быть учителями жизни, как, например, Лев Толстой. Это первое. Во-вторых, русские интеллигенты, как, впрочем, и европейские интеллектуалы, создавали и продолжают создавать виртуальные модели, по которым настраивается общество. Они могут создавать подлинные социальные мифы, которые способны вдохновлять человеческие массы. В подобного рода мифотворчестве общество всегда заинтересовано, равно как и человек. Разумеется, можно и без мифов. Можно просто теоретически прояснять некую сложную социальную или политическую ситуацию и тем самым находить ее положительное разрешение.

— С другой стороны, они, российские интеллигенты, далеко не едины...

— Совершенно верно. Панорама российской интеллектуальной жизни традиционно более поляризована в сравнении с тем, что мы видим в Европе. Представители российской мыслящей элиты различно смотрят на нашу историю, на ее прошлое и во многом на ее будущее. Наша интеллигенция по-разному видит досоветское время, советский период, а сейчас еще и 90-е годы. Для кого-то это обвал, в результате которого страна была поставлена на грань гражданской войны; моральный упадок, имущественная и социальная деградация значительной части России. Для кого-то, напротив, это первый глоток свободы. Наконец-то мы создали частную собственность, вчерне набросали демократические институты, вошли в общемировое историческое русло. В итоге у нас отсутствует общий образ отечественной истории. Как и ценности, вокруг которых мы все вместе могли бы собраться и в отношении которых мы все могли бы сказать: «да».

— Как вы думаете, в чем причины этой поляризованности в интеллектуальной жизни России в отличие от Запада?

— Я могу объяснить это тем, что Россия — расколотая цивилизация, начиная, вероятно, с середины XVII века. Интеллигенция — это калька с общества, разумеется. Россия — страна с «запаздывающим» историческим сценарием, у нас «догоняющая» модернизация. Россия вступила в модернизацию поздно, когда в Европе она шла уже полным ходом — в конце XVII — в XVIII веке — и отсюда разрыв. Наша модернизационная, дворянская элита (раннемодернизационная элита) говорила на французском языке. В XVIII веке Россия в известном смысле перестала быть органичной страной. Мы поделились на европеизированную элиту и остальных. Интеллигенция — зеркало России — отразила это разрыв в себе.

— И в XIX веке это разделило интеллигенцию на две большие партии — славянофилов и западников...

— В XIX веке — веке рождения русской интеллигенции — российский социокультурный раскол был продублирован на уровне идеологии и философии истории. Славянофилы не без оснований считали, что Петр переломил Россию через колено и это вызвало своего рода шок, от которого Россия не оправится, если она не вернется к исконным, органичным для нее основаниям своего исторического бытия. Западники также не без оснований полагали, что если Россия не европеизируется, если она не усвоит, в частности, ценности «лица», то есть личности, то она отстанет от Европы навсегда. Только родившись, наша интеллигенция сразу раздвоилась. И эта поляризация актуальна и сейчас. Нынешние славянофилы и почвенники говорят, что Запад нам не указ, что Россия — это особая цивилизация, которая должна идти своим собственным путем. А западники и их нынешние отдаленные интеллектуальные потомки, либералы, говорят, что Россия — ненормальная страна, пока она не модернизировалась.

— То есть модернизация в России не завершилась?

— Она началась при Петре и так и не завершилась, в отличие, например, от японской модернизации. Японцы начали позднее, но сделали все быстрее. Уже в XIX веке у них был парламент, была написана конституция. А наш интеллигент не знал, чего ему хочется больше: конституции или севрюжины с хреном. Значительная часть страны противилась модернизации, воспринимала ее в штыки, и в этом причина 1917 года. Его не было бы , если бы у большевиков не было молчаливой поддержки этого антимодернизационного большинства, представленного прежде всего крестьянством. Отсюда эта катастрофа. Для меня 1917 год — это катастрофа. И у нас нет середины. Мы не умеем договариваться. Например, у нас были и есть правые радикалы. Таким я вижу Гайдара. Он пошел не средним путем, и это, на мой взгляд, было ошибкой. Нужно было идти каким-то более умеренным путем при сохранении сильного государства, но в то же время это сильное государство должно было ввести институт частной собственности и начать аккуратную демократизацию. Однако все это можно и нужно делать, используя противовес ответственной государственной силы, чтобы не было таких катастрофических потерь. Гайдар пошел по самому рискованному пути, и потому большинство россиян не может примириться с тем, что произошло в 90-х.

— Вы считаете, что этот спор идет до сих пор?

— Да , этот спор продолжается. Потому что мы не договорились о нашей истории, мы не собрали ее частных вариантов в общий. Мы не научились ее целостному видению — ни те, ни другие. Как выражался Николай Бердяев, у нас нет средней культуры. На Западе она возникла, там есть единство по принципиальным вопросам и там же идут споры об идеологической и политической артикуляции этого единства — жесткие и вместе с тем не разрывающие исторического тела, скажем, Франции или Англии надвое. На протяжении последних десятилетий там сложился так называемый либерально-консервативный консенсус. Он сложился на основе чувства единой исторической судьбы. Способны ли мы сейчас воспринимать Россию в формате общей исторической судьбы? Мы ведем себя так, как будто мы принадлежим к разным цивилизациям. А может, так оно и есть? Ну, тогда остается только сжать кулаки и зубы…

Мы делимся на тех, кто не принимает нынешний режим (а он вызывает не только моральное отвращение, но и принципиальное отторжение), и тех, кто считает, что ничего лучшего мы реально не имеем, что лучше синица в руках. Эти, вторые (а их большинство), в сущности, выдают режиму carte blanche на продолжение воровского беспредела. С этим можно мириться? Если я отвечаю: «нет» ( а я отвечаю именно так), то вот и я поймал себя в сети бинарного мышления. Впрочем, мне кажется, что наши споры можно вести не с разных сторон глубокой трещины, а на общей платформе континента Россия. Но это возможно лишь тогда, когда все мы поймем, что мы — граждане, а не мычащий скот, который можно грузить в автобусы и отправлять на Поклонную гору. То есть это возможно только на общей, демократической платформе, которая не то что терпит — требует внутреннего разнообразия и здоровой конкуренции. Реальность, однако, такова, что 85% населения России — это все еще антимодернизационное, замороженное большинство, которое ничего не хочет. Оно хочет получать свои крохи с нефтяного стола, которые остаются за вычетом украденных миллиардов, а там хоть трава не расти.

Так что спор продолжается. Но в то же время проясняется его существо. И это обнадеживает. Если и Навальный, и Кургинян говорят: «Воруют!», — то все не так уж безнадежно.

— На протяжении многих лет в России очень сложно решался вопрос об интеллигенции и народе. После революции 1905 года вышел сборник «Вехи», в котором либеральная интеллигенция выразила благодарность царскому правительству, что оно штыками оградило ее от народного гнева. Часть русской интеллигенции тогда ужаснулась, на что способен народ, доведенный властью до скотского состояния.

— Народ не всегда адекватно воспринимал и воспринимает интеллигенцию. В особенности это относится к началу XX века. Интеллигенция была от народа далека и хорошо это чувствовала. Но с тех пор утекло какое-то количество воды — не слишком большое, но все же. А именно: народ подтянулся к интеллигенции, хотя бы за счет всеобщего среднего образования. Культурный ландшафт более-менее выравнялся. Это первое. Второе: за последние двадцать лет и социальная, и культурная жизнь в России стала менее книжной. Появились места (реальные и виртуальные), где встречается огромное количество народу. Всякого. Умного и не очень. Все сейчас матерятся — и интеллигенты, и люди с нижнетагильского вагоноремонтного. Мы нашли общий язык, однако. Это, конечно, шутка. Я о том, что в постперестроечной России интеллигенция стала практически частью народа и того открытого перелома, с которого начинался прошлый век, больше нет. Перелом сейчас другого рода: между 15% граждан и 85% этих самых… Я оптимист: число граждан будет пополняться людьми с пассивной стороны. За счет распространения Интернета, за счет общественного телевидения, которое все одно появится и постепенно отвоюет у зомбоящика несколько десятков миллионов наших соотечественников. И потом, за последние 20 лет люди в целом становятся разумнее, рациональнее. Они более трезво смотрят на многие вещи. А это работает против тех, кто хочет и дальше держать нас в стабильно дебильном состоянии. Время работает против воров и жуликов. Пусть не сразу, но они свалят. Пусть не сразу, но они ответят за свои преступления.

— Деидеологизации происходит не только в России. Какие могут быть ее последствия?

— Она привела к универсальному для нашего времени пофигизму. Сейчас, увы, всем все пофиг, в том числе интеллигенции, которая в последние двадцать лет начала активно продаваться. Прежде у интеллигенции была честь, сейчас она ее потеряла. Она уже, к сожалению, не девушка. В то же время, как показали события последних месяцев, есть люди, которые способны вести себя порядочно, прилично, и даже героически. Хотя герои в наше время, как считают многие, уже кончились. Героев больше нет. Однако я бы сказал, героев пока нет. Пока не требует героя к священной жертве… Как только потребовались мужественные люди, они появились. Тот же Удальцов. Или Навальный. Или Акунин, если кому-то не нравятся первые два. Значит, наша власть не смогла превратить нас в идиотов, в конченый народ. Не дождетесь.

— Когда Чулпан Хаматова высказалась за поддержку Путина, то на нее сразу обрушился шквал обвинений со стороны некоторых оппозиционных и околооппозиционных групп. Примерно то же было в Екатеринбурге с театральным режиссером Николаем Колядой. Как вы восприняли эту ситуацию?

— Заявление Чулпан Хаматовой я воспринял спокойно и с пониманием. Я не требую от Хаматовой и Коляды героизма. Героизм — это личное решение каждого. Меня спросили недавно в Facebook, буду ли я участвовать в палаточном городке, который появится на эспланаде после выборов 4 марта, когда Путин будет избран президентом России. Я ответил, что, к сожалению, нет. Просто потому, что мне не хочется терять работу, это хоть какие-то деньги. Я могу читать и слушать в Интернете, а если у меня не будет работы, я не смогу это делать. Тогда сопьюсь, не ровен час. Я не смогу это сделать и по ряду физических причин, я уже не молод. Но я буду сочувствовать.

Не всем дано быть героями. Зачем требовать от красивой женщины, которая делает все, что она может для детей, большего? Это просто нетактично. И Николай Коляда делает то, что может. К тому же Чулпан Хаматова зависит от ВВП, он реально ей помог. Если бы не он, у нее не было бы дотаций. Это жизнь. Надо сместиться в середину, не надо призывов: «Кто не с нами, тот подлец». Зачем? Это радикализм. Другое дело, что на митинг-то я выйду. На митинги против этой власти я хожу и буду ходить. Это «героизм», на который я способен. Эта власть аморальна, и она должна смениться нормальными людьми, не запачканными коррупцией.

— Антипутинская оппозиция говорит о том, что надо добиваться второго тура президентских выборов. Все-таки в первом или во втором туре победит Путин, на ваш взгляд?

— Я думаю, что он победит в первом туре. Я в этом даже не сомневаюсь. Если не победит, то все равно напишут, что победил. Хотя он может позволить себе и второй тур. Вот если бы Явлинский участвовал, тогда другое дело. А так — Путин победит в первом туре.

— Сейчас очень активно развивается институт общественных наблюдателей. Насколько этот инструмент действенен?

— Я думаю, что можно обойти любые препятствия, которые, казалось бы, обойти нельзя. У нас ведь Чуров — волшебник, он все может. При очень большом желании, если они поймут, что Путин действительно не выигрывает (а они мониторят ситуацию все время), что не хватает каких-то жалких 100 тысяч, то они все переделают, все равно пойдут на нарушения. Если не посредством фальсификаций и вбросов, то посредством тотального давления на всех, кто от них зависит. По России катится вал агитационных собраний и незаконного давления на избирателей. Они все равно будут вести себя нечестно и подло. И никакие общественные наблюдатели им не помешают. Это такая власть. Падшая власть.

— Перспективы, конечно, туманны, и очень сложно прогнозировать, что будет дальше, но все же...

— Если у нас и есть перспективы, то они связаны с теми людьми, которые составляют сейчас 15% населения. Если их число будет расти, тогда у нас появляется шанс перейти от традиционного для России авторитаризма в новое историческое состояние, которого мы никогда не переживали — гражданское состояние, состояние реальной демократии, отличное от сегодняшней имитационной, как небо отлично от земли.

— Насколько адекватно сегодня выдвижение лозунга парламентской республики в России?

— Мне это кажется неадекватным. У нас очень мало времени, оно сжимается, как шагреневая кожа. Если мы не успеем обновить Россию за ближайшие 10–15 лет, дальше уже будет поздно, у меня такое ощущение. А парламентарная республика, это, знаете, как с либерализмом. Где появляется либерализм? Там, где есть либеральный человек. Если его нет, либеральные процедуры в нелиберальном обществе чреваты еще одними 90-ми. Мы к этому не готовы. Из демократии в 90-х вышел бардак и вседозволенность. То же самое и здесь. Парламентарная республика — это, конечно, хорошо. Европа может себе это позволить, потому что там живут нормальные, рациональные, законопослушные и внутренне тренированные люди. Мы через этот тренинг, эту дисциплинарную революцию в свое время не прошли. У многих из нас плохо с внутренней дисциплиной. Мы пили и пить будем, мы лидеры по суициду. Поэтому парламентарная республика — это в обозримом будущем нечто нереальное.

— Что будет, на ваш взгляд, реальным требованием?

— Адекватным лозунгом будет президентская республика с измененной конституцией. Полномочия президента надо сократить до минимума, но до такого минимума, который позволял бы нашей власти быть сильной. Нынешняя Россия не может позволить себе роскошь иметь слабую власть. Европа может, а мы нет. Потому что там сами люди поддерживают власть, сам человек является источником стабильности. У них там стабильность внутри. Здесь я согласен с А. Кончаловским: мы все еще не готовы к чрезмерной свободе. Но дальше я с ним не согласен. В его взглядах сквозит откровенный фатализм. Такая, мол, у нас карма, ничего не поделаешь. По Сеньке и шапка. Я вижу, напротив, что мы реально меняемся. В особенности за последнее двадцатилетие. Я чувствую, что время сжимается, что оно работает на нас и против кармы. Я надеюсь, что Россия и дальше будет развиваться по тому же руслу, что мы не сорвемся в социальный психоз, как египтяне или сирийцы. Россия — это одно. Арабы — это другое.

— Если посмотреть на всю европейскую историю, то все демократические институты были завоеваны в многовековой борьбе. Малейший прогресс покупался очень дорогой ценой...

— Европа прошла через революции, свершавшиеся с XVI по середину XIX века. Только тогда там утвердились демократические институты. Начиная с этого времени цена перемен начинает резко снижаться. Что касается нас, то посмотрите, в 1917 году несколько миллионов из России уехало, несколько миллионов погибло. Следующая революция — революция 90-х — была почти бескровной. Мы все же чему-то учимся. Люди поездили по разным странам, поработали нянечками в Норвегии, студиозусы на каникулах работают в американских ресторанах официантами, приезжают оттуда с хорошим английским и другой головой. Мы меняемся вопреки исторической карме, потому что мы стали частью большого мира. Мы учимся уже не только на собственных ошибках, но и на чужих. Поэтому нам не нужно ждать, когда закончатся три столетия ученичества у Госпожи истории.

Беседовал Максим Артамонов

http://prm.ru/perm/75734/

Опубликовано в журнале:

«Уральская новь» 2003, №16

Вячеслав Раков

Раков Вячеслав Михайлович родился в 1953 в Перми. Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах "Несовременные записки", "Уральская новь". Автор сборника стихов "Золотая игра" (Фонд "Юрятин", Пермь, 1996). Автор монографии "Европейское чудо" (Издательство пермского университета, 1999). Участник "Антологии современной уральской поэзии" (Фонд "Галерея", Челябинск, 1996). Живет в Перми. * * * (2002) С уверенностью глядя в прошлое, Где не кончается война, Он подорвался на горошине И запросто лишился дна. Так и висит из чистой милости, Змеиный проглотив язык, Правей огня, а может, мнимости, Исчерканней, чем черновик. * * * (2003) Сто граммов смерти натощак, Луцилий, и живи спокойно. Природа пишет на вещах, Судьба - по морде протокольной. Она играет тем верней, Что протокол, считай, заверен, Она слепая, ей видней, Почём свобода для империй. Но тут ты набираешь в рот Как бы церковного кагору, И сразу будет поворот С вечнозелёным светофором. И то ли кровь, то ли вино, Пока не загорелся красный, Перебегает полотно - Хлюп-хлюп, а там уже не страшно. * * * (1997) Вокруг Перми леса мычат, как скот на бойне. Кто выдумал, что им не страшно и не больно. Над ними поднялись, запричитали птицы, Переворачивая небо, как страницу. Два ангела летят по улице Краснова, Заглядывая в сны и находя полову. Здесь праведника нет и дальше будет то же, Кошмарный город Пермь выгуливает псов, Его собачья жизнь пошла гусиной кожей, И дети отвечают за отцов. День валится за днём, цепляя нас корнями. Мы жили и умрём весёлыми парнями. Из бестиария замученной земли Мы выберем сибирского котёнка И пыль уральской ядерной зимы Переживем в заботливых потёмках, - Под тонкой шкуркой новеньких небес, Где бандерлогам ничего не светит. Ещё скрипишь, ещё ты дышишь, лес. И тут как раз нас ангелы заметят. * * * (1997) Полуденный Компрос. Конец пятидесятых. Ещё легко дышать и делать аты-баты. Компрос прямей меня, но я его прямее, Когда от газировки цепенею, Найдя глазами кафедральный шпиль И облака над алкогольной Камой, Во мне гудит кармическая пыль И у меня пока есть папа с мамой. Стоит колониальная тоска. Закрытый город может спать спокойно. Молчание берётся с потолка И делается ношей колокольной Не сразу, нет, не сразу. Три сестры Давно в московском кружатся астрале, На наш крыжовник точат топоры И сладко повторяют: "Non c'e male", И говорят: "Всяк человек есть ложь, И ложь вдвойне, когда берётся в паре". Потом пошёл безалкагольный дождь Косым шажком. И на меня попало. * * * (1998) Родился в чём был, почему-то молчком, Запомнились бурые уши торчком И то, как отец всё кричал, что ему Никто больше в морду не даст. Я не знаю, Когда эту длинную память уйму, Навылет привыкнув смотреть не мигая. Вот я прибываю в четыре ноль пять И Богу нетрудно меня отыскать В роддоме за церковью. Вот я неловко Влачусь, как пасомая божья коровка, И следом тяну пуповину ничто, А мать говорит: "Почему он не плачет?" - Отшлёпанный, я начинаю ишачить На красное сердце, на голос щенячий, На стыдный стишок. Из местного времени слеплено тело, Которое если чего и хотело, То слишком известного. "Славка - дурак" - Написано мелом на драном заборе, Мне холодно в континентальном зазоре, Но это пустяк. Бредёт восвояси, бухая, лахудра, Сквозь дождь нависает октябрьское утро, Нирвана отложена в долгий комод, Там ждёт-дожидается розовый Будда, И розовый палец сосёт. * * * (1998) Был ли мальчик на утреннем тёплом крыльце, На мгновенной полоске покоя? Наплывает охота меняться в лице И дышать кое-как, кое-кое. Электрический мальчик коленкой задел, Тут нашла моя бритва на камень, И стою я, как окунь в холодной воде, И едва шевелю плавниками. * * * (1998) Я запинаюсь о высокие слова, Я поднимаю ноги выше, А громким отвечаю: не орать, Здесь дети спят, Здесь кот идёт по крыше. * * * (1998) Извини, я в осени по грудь, Мой домишко не тобой продуло, Напоследок с губ тебя слизнуть, Чтобы ты назад не повернула. Извини, я начинаю, ты ж По определенью доначальна, С кучерявой жизнью переспишь, И нормально. Эта осень замещает всё - Женщину, отечество, чужбину, И японским голосом Басё Трогает пустую сердцевину, Полную присутствия. Эх-ма, Как полны пустые огороды, Снова ты сама-сама-сама, Осень, невместимая в погоду, Стриптизёрша, нищенка, халва Для пустопорожних ртов щербатых. С клёнов осыпаются слова И земля под ними конопата. Или видеть, или говорить, Разоряться, как орех в стакане. Вот попса пожухлая горит, Птицы превращаются в иврит, Ну, а я их пробегу глазами. * * * (1999) Бабушка резала хлеб на квас, И тут правую руку выбросило под нож: Ноготь разошёлся двумя черепашками И струйка крови побежала между ними в смерть. С тех пор я живу на двух берегах. * * * (1999) Меня хватает на короткий шаг, На серебро в проколотых ушах, На то, чтоб отвертеться от запоя, Когда пою наедине с собою, На вечер в декабре или в июле, На шарики, что пацаны надули, На дольку чеснока, на "как живёшь", На чёрный хлеб, ложащийся под нож, На снег да снег кругом - на всём Урале. На большее мне только намекали. Кузе, серому коту (1999) Коты не умирают, а уходят. Их ищут по углам и не находят. И ты нащупал верную педаль, Уткнулся головой, смертельным зреньем В косматое свое непромедленье, Вздохнул, и только я тебя видал. Мы прожили шесть лет сплошных реформ, Ты заявлялся на чердачный форум И делал этих сукиных котов, А я торчал внизу над Кастанедой, Простукивая время кастаньетой Костяшек и шептал: всегда готов. Как близко от тоналя до нагваля. - Какого тебе надо парагвая!? - Орал мой первый закадычный сон, Подталкивая под хороший пендель, Снаружи заливался старый Мендель- Сон. Мой серый кардинал, почти что сталкер, Ты щекотал, как русая русалка, Но пах не рыбой, разве что дерьмом, Твой фосфор озарял нездешний вечер, Со вспышками мой век увековечил, И он не показался мне тюрьмой. * * * (1999) На полпути в Дамаск ломаются деревья, Кипит подкожный жир и седина в висок, Ты медленно к себе втираешься в доверье, Твой деревянный дом не низок, не высок. Ты слышишь или нет? Всех окликать без толку. Ну проходи, не стой, здесь всё без дураков, Жеребчик беговой, косая сажень в холке, На поприще своё, где сорок сороков. А чтоб тебе, сынок, икнулось на пороге И вскинулось твоё слезливое дрянцо, Железная рука оборвала дороги, Оставив только путь с заказанным концом, Свернувшийся клубком в распадке пуповинном, Чтоб размотать тебя на полную кадриль, Дыши, сынок, дыши, всем девушкам невинным И винным матерям тебя не закадрить. А ветер о своём. А виноватых нету, Как говорил Паскаль. Внимательно дыши. Бог, не похожий на свои портреты, Так дышит в человеческой глуши. * * * (1999) Пять минут воробьиного вздора Да пригоршня слепого дождя, Оставляю себя без призора, На попутных окном выходя В этот раз, в этот лаз, в этот порох, А от страха бывают повторы И слова начинают грешить, Тело рвётся и нечем зашить, И поэтому вспять, но не быстро - Как волна, как опала министра. Их величество ох как горяч, Ты же холоден, скуден, незряч. Ты стоишь у окна, и спасибо, В тёплом воздухе плавают рыбы Кучевых, золотистых пород И сирень разливного пошиба Омывает запёкшийся рот. Ты уже натерпелся позору И считай, что тебе повезло. Не остави меня без призора. Посмотри на меня сквозь стекло. * * * (1999) Дыхание сужается до жалости. Вот деревянный колокольчик старости В руке кленовой, а в еловой лапе Зелёная прививка от привычки Умом пилить горение на спички. Глаз заресничен, Застеклён слезою. Чем уже жизнь, Тем ближе мы с тобою. * * * (1999) Изнанка этих суток Помечена мелком За то, что злой рассудок Споили молоком. Пусть это полумера, Но екэлэмэнэ - Меня берут на веру По всей моей длине, Молочными зубами Прихватывая дух, Солёными губами, Солёными на слух. На все шесть соток тела, Идущего на слом, Нашло такое дело, Но песня не о том, Как шестисотый ветер Развил мои глаза, И тут-то я заметил, Что за окном слеза. Не тот, не этот берег, А Ареопагит, И никаких истерик, И никаких обид, Лишь голый околоток У века на краю, Недвижный, как на фото. Там, сбоку, я стою. Бабочка по имени Вот Те На Мальчик-мальчик, ты отвязан За мгновение до сна, Ты одним дыханьем мазан С бабочкою Вот Те На. Ваша узкая удача Разрешается в просвет. Бог ты мой, не надо сдачи И спасибо за билет. * * * В пятницу без берегов, а сегодня четверг, И я ещё различаю, где хлябь, а где твердь, Пермь или Тверь - это просто игра в города, В тихую пятницу всё принимает вода. Так не забудь, не забудь же, - сегодня четверг, Самое время листок запечатать в конверт, Чистый, а лучше кленовый - в безадресный хруст, Не выпуская улыбки из устричных уст. Не говори ничего, всё равно не поймешь, Волосы темя давно покрывают не сплошь, День твой шагреневый, глянь, продолжает расти Кверху корнями в темнеющей этой горсти. - Как там, на дикой меже, однодневный мужик? Не отвечай ничего, не то ножичком вжик. Брешет секундная стрелка, как чёрный кобель, Глаз не отводит от жизни твоей, хоть убей. * * * Кто знает, отстоял ли я обедню, Но Ты мне люб, мой первый и последний. Вот я стекаю бисеринкой пота По Твоему лицу в Твою субботу, И брат-осёл кричит под крепкой дланью: Открой меня, во мне Твоё дыханье. Сонет начала Ну кто мог подумать, что тень - только тень. Рукой потянись и по локоть надень Июльскую кожицу света. Кто знал, что у страха глаза велики. В последнем испуге лежат старики, Да ты уж на них не посетуй. И впрямь всё легко, как давидов псалом, Шершавинка-жизнь не идёт напролом, - Откроет бутылку "нарзана", Как вдруг перед ней ариаднина нить, Упорная участь по норам не пить Слепое вино наказанья. Махали руками семь спущенных шкур И было начало, как лопнувший шнур. * * * Из остатков вчерашнего сна Можно сделать музей положений, Но как быть с бормотанием дна Нам, имевшим пятерку по пенью? Над потоком сидит человек И ему Гераклит, что Гекуба. Чёрный низ у него, белый верх И поющие губы. Нам его угадать не слабо, Мы одной нарисованы тушью, Плачет детское наше бо-бо, Распуская радарные уши, Да ещё ходит ветер в костях, Как в бамбуковой дудке, навылет, Потеряли нас... Экий пустяк, Лишь бы после найти не забыли. * * * Серое пламя напрасного дня. Место на карте - в осеннем похмелье. Впору полцарства отдать за коня, Чтобы не слышать, как мелет емеля. Чахлая Пермь над озябшей рекой Косо своё нахлобучила имя. Кто ей подаст на недолгий покой И угостит по-приятельски "Примой"? Кто перебросится с ней в дурака, Град обречённый по-женски жалея? Ходит по лицам слепая тоска И наливаются известью шеи. Общая чаша смертельных обид В небе плывёт тяжело и незримо. Даже бессмертный здесь будет забыт, Даже посыльные следуют мимо. Что же ты, Пермь, человечья нора, Так ненадолго тепла надышала? Снова ты не просыхаешь с утра И о своих не печёшься нимало. * * * (2000) В ползучей Мотовилихе замри. Здесь водятся местами упыри, Здесь время не заметит, как пройдёт На колких ножках задом наперёд, Всё выйдя у пьянчужек и котят, Что на Висиме гроздьями висят. Да, скифы мы, да, азиаты мы. Ползут над Мотовилихой дымы, Ползет трамвай под номером четыре И Кама расползается всё шире. Над пропастью Рабочего посёлка Ночами - старушонки на метёлках. Здесь твой мужчина беден, но горяч, Здесь выпит воздух до Кислотных дач. Но ты, моя родная, не горюй И после водки на воду не дуй. В ударе мы и не боимся спиться, Раз заглянув за раздвижные лица. Пусть этот город высосан до дна, Пусть грош ему, поганому, цена,- Я за одно твоё живое тело Его прощу у лёгкого предела. * * * (1997) Пермь-Первая, Пермь-та-ещё-подруга, Рождаешься и, как чибон, - по кругу, По кругу первому, Итаке, ИТК. Не успевает загореться спичка - Проскакиваешь лимб на электричке И начинаешь без черновика. Вокруг тебя родные психопаты Шагают патетически до хаты И за столом решают, кто кого, И вон душа с кишками вперемешку, Вергилий шепчет, чтобы ты не мешкал, А то одолевает естество. Вот Пермь-Вторая подаёт вагоны, Ты вытираешь потные ладони, О Господи, какой же ты худой. Спасительно врывается чужбина, Земную жизнь пройдя до середины, Ты выделил остаток запятой. Скажи спасибо, как тебя учили, Всем барышням, всем пиночетам Чили, Всей бестолочи твоего ума, - Они тебе напели безвозмездно, Что жизнь звенит, что плакать бесполезно И ничего не надо понимать. Ты вдруг перешибаешь обух плетью И это называется Пермь-Третья, Малиновая, окнами на сад, Теперь вы с ней ни в чём не виноваты И Одиссею нет назад возврата, Когда он возвращается назад. * * * (2003) Кажется нам по пути Городок-с-ума-сойти Думаем не головой Ты да я да мы с тобой Ты подрос и я подрос Это даже не вопрос Ты уж братец не серчай Городок-прости-прощай Я барбос и ты барбос Городок-спаси-Христос http://magazines.russ.ru/urnov/2003/16/rakov-pr.html

ВЯЧЕСЛАВ РАКОВ

Раков Вячеслав Михайлович родился в 1953 в Перми. Преподает в Пермском государственном университете. Публиковался в журналах "Несовременные записки".

* * * (1995)

Нелюбовь разлита вокруг,

Как аннушкино масло.

Над ней старческие губы

Фёдора Тютчева

Трудно исповедуют

Чудо совпадения,

А над теми губами -

Невозможное обыкновение любить.

* * * (1994)

Век снялся в полный рост, как Дон Кихот в Мадриде.

Его дурная кровь пошла под объектив.

Туземцы синема, вы только посмотрите,

Как в ваших городах играет аппетит.

От дробной беготни тихонько едут крыши,

А почерк здешних душ поймал ещё Лотрек,

И как тут не понять мимоидущей риши,

Что этот Дон Кихот - опасный человек.

Сэр Чарли, дорогой, не стоит время денег,

Как их не стоит твой горячий котелок.

Над веком, в небесах, прервали Agnus Dei,

И Божий гнев вот-вот проломит потолок.

Век, точно колобок, ушёл от папы с мамой,

Но кто я, чтоб зазря читать ему мораль?

Он докатился до маразма и до манны

И на любой исход бумаги намарал.

Он виден сам себе, он первый из ретивых,

Весь в пене для бритья, в тревогах и в дерьме.

Что ж, век, крути кино, кроши своё огниво,

А что потом - ни ты, ни я, ни бе, ни ме.

* * * (1995)

Нас сглотнул, как слюну, европейский восток,

И вольн же нам спать в этой дымной утробе,

Пропуская, как дети, последний урок,

И последнюю смерть, и ещё в этом роде.

Жить? Но это легко рассказать воробьям.

Мы прижаты к горам и, похоже, к канатам

И расслышим любви прободающий ямб,

только если слова не обложены матом,

Если льдинка в глазу, состоящая из

Узкогубых обид и благих пожеланий,

Вдруг свернётся в слезинку за всех бедных лиз,

Положивших себя в карамзинские длани.

Может быть, мы ионы нечистых кровей,

И подобный пустяк нам мешает родиться,

Или - братья по стуже уральских полей,

По оранжевой стуже, разыгранной в лицах?

Как бы ни было, - где же ты, где же ты дверь?

Мы проснуться хотим, но не в сон и не в чрево.

Мы страдали и что? Нам считаться теперь,

Начиная опять с ахиллесова гнева?

* * * (1994)

Век Медичи, холстов и свежих переплётов,

Как сахар-рафинад, твоя латынь чиста.

Над ней корпят без сна, её хватают с лёту,

Чтоб вместо «Отче наш» нашептывать с листа.

Твой Козимо рулит, и твой Фичино бродит

В платоновых садах счастливым горбунком,

Все пассии твои приверженны природе,

Оправленной в слова и тронутой медком.

Вам, кто глотал слюну при виде инкунабул,

Кто цвел в Аркадии и всё копил ума,

Уже не разобрать за вашей колоннадой,

Что шутки кончились и на дворе зима,

Что гонором своим вы провалили драму,

Что вас давно несёт пустая канитель.

И где вам замолчать - вы сроду не Палама,

Чем правильней мозги, тем неизбывней хмель.

Вы не повинны в том, что не читали Канта,

Но вы не мальчики и кинулись в поход,

Тот, головной, где вас пристукнет фолиантом

Лукавый древний дух. И суд его поймёт.

В дворцах Флоренции прогретой почвы комья.

О, бремя книжности, как нам тебя снести?

Прощайте, мальчики, я вас в упор не помню

и только землю захвачу в горсти.

* * * (1995)

По рунам руки, по свечению глаз

Судьба или крест, вы находите нас.

За край светотени, за кромку ума

Ведут три ступени, и первая - тьма.

Ты только не бойся, малышка-гаврош,

Ты умер уже и цена тебе грош.

Найдёшься ответить, коль спросят :«Ты чей?»,

Значения сходят, как тело с костей.

Ты сдался, хороший, ты взят на ура,

Не чувствует ноши твоя детвора.

Ты будешь последний в весеннем саду,

Ты будешь под бредни нести ерунду

И, взор соколиный вперяя в свой след,

Увидишь, что глина прозрачна на свет.

* * * (1986)

И всё-таки поверь, и всё-таки останься,

Поломанный Иов, приятель заводной,

Свободной боли бег и слуха нарастанье,

И сказано в ответ: «Ты с миром заодно».

Я десять слов скопил, чтоб не лежать в обносках,

Мне не сойти с ума, как не сойти на нет,

И вот один мой день перевирает Босха,

И вот другой - его качает древний бред.

Вновь утро пьяное врасплох берёт в постели,

Сегодня Пятница, сегодня Бог умрёт,

А у тебя, Иов, семь пятниц на неделе,

Сегодня головы никто не повернёт.

Я вскинут, как ружьё, я взят на изготовку,

Жизнь пахнет замыслом и только что со льда.

Сияет эта ночь, как детская обновка,

И млечный след её сведёт меня на да.

* * * (1994)

Всё начинается со спичек.

Их зажигают по одной.

Потёмки чёртовых куличек

Сулят нам вечный выходной.

Мы стали мясом римских цирков,

Мы ниоткуда не видны,

Но что-то заставляет чиркать

И слепо звать из глубины.

Задетым вертикальной тягой,

В день оный сложенным, как печь,

Нам суждена сия бодяга,

Чтоб мы смогли себя разжечь.

От света - свет, от боли - сила,

От из-умления - глаза;

Когда по сердцу пишет стило,

В церквах прозрачны образа.

Жди срока, отрасль Неффалима,

Жди срока, жди во весь опор,

Тянись, пока неопалимо

Горит в полуночи костёр.

* * * (1994)

Не спеши сочинять этот свет, эту тьму, этот ветер,

Эту женщину рядом, теплом обдающую ночь,

И поймёшь, что лепечут деревья и малые дети,

Если только ты жив и тебе ещё можно помочь.

Эй, послушай сюда, отвори потихоньку калитку,

И вдохни первый запах, ступая по первой траве.

Обновлённым губам чуть щекотно от первой молитвы,

И раздавшийся миг забирает тебя, как трофей.

Кто ты? Зрячая капля дождя на сосновой иголке?

Ненадёжный набросок любви? Предрассветный сверчок?

Для сдающего тело и кровь это всё кривотолки,

Он уже не готов рассчитаться на нечет и чёт.

Он пребудет един, он заботливо снял оцепленье,

Нищий Бог его нищему духу как будто родня,

И, склонившись над ним, повторяет: «Теплее, теплее,

Ещё пять спотыканий осталось до судного дня».

Так что, милый малыш, на незнании держится шарик,

Николая из Кузы ты волен, опять же, не знать.

А теперь - добрый знак - на тебя поглядят, как подарят,

Королевские лужи, фужеры и прочая знать.

Ты - по ведомству Тайны, а Та обступает, как воздух,

Ею можно дышать, правда, лёгким твоим нелегко,

Только снова и снова ей-ей наполняются ноздри,

И стекает по листьям густое Её молоко.

* * * (1993)

По осени снежок отпущено витает,

Приняв на посошок, не тает и не тает,

Его резной наркоз на всём пути холодном

Молчит в юдоли слёз, что плакаться бесплодно.

Мой ангел тишины, я намолчал так мало,

Не скрыться от войны и не уйти с вокзала,

Мне снова отбывать в известном направленьи

И всю царёву рать благодарить по фене.

Снежок идёт пустой, оставив все заботы,

Я пью его настой, нашёптывая что-то,

По мне проходит слух, как риска по панели,

И что уловит дух, то и на самом деле.

Сквозь фронтовой мираж вокзальных протобестий

мой высший пилотаж - идти со снегом вместе,

И челюсти не жмут, и чистая умора,

И воздуха батут, и пьяные майоры.

А сердце изменить ни йоты не желает

В нём всё, что может плыть, уже плывёт и тает,

Тем веселей крыло и легче перепонка,

О как мне повезло на этого ребёнка!

Играй, дитя, играй, ты дышишь, где захочешь,

Сойди, осенний рай, на постояльцев ночи.

Я пьян, меня зовут, как младшего, - Иосиф,

И воздуха батут в отечество выносит.

* * * (1994)

Брат-Солнце, тесней, чем в глухом янтаре,

С тобой нас ещё не сводило,

Я взял накануне твой след в янтаре,

И ты меня не упустило.

Светлейший Атум, ты восходишь во мне

Из скрытого нижнего моря,

Неспешно, как сок в корабельной сосне,

Как близость в ночном разговоре.

Когда же из сердца ты в горе вошло,

Я впал в метафизику света,

И столь несусветно сие ремесло,

Что время немного с приветом...

Мне сорок. С лихвой - я сказал бы вчера.

Сегодня мне сорок с приветом,

Я полон листвой, мой улыбчивый Ра,

Я праздную зимнее лето.

Я помню о смерти за левым плечом, -

В ней дикий простор превращений,

Но что наша смерть? Это жизнь ни о чём,

И мы у неё на коленях.

Мне гул справедливости кровь пронизал,

И я говорю, что согласен,

Ну как после этого верить глазам,

Сплетённым из байковых басен?..

И как уловить себя в новый навет,

что днесь нам приносит сорока,

Когда Ты легонько коснулся, мой свет,

Души запотевшего ока?

* * * (1994)

Распахнута осень до третьих глубин.

Распахано поле. Прохладно.

На этой земле я твой раб, Господин,

Ты держишь меня. Вот и ладно.

В твоём винограднике я не с утра,

Мне осень глаза промывает.

Меж мной и Тобой - золотая игра,

Какой без любви не бывает.

И слух мой гудит на манер проводов,

И свёрнуто ухом пространство,

И тихая дрожь набегающих слов

Меня возвращает из странствий.

Осенняя флейта. Внимательный Глюк.

Рябины Второго завета.

Твой образ во мне проступает не вдруг,

Глаза прикрывая от ветра.

Окликни по имени день мой и час.

Дороги сбегаются вместе.

В лесах зазеркалья огонь не погас,

И воздух подобен невесте.

* * * (1994)

Бытие пересказано греком Лукой.

Изумлённо спеша за бегущей строкой.

Повторяя слова, что рука выводила,

Он не видел: под нею не сохнут чернила.

Бытие же дышало, как спящий атлет,

И коробился буквицы кордебалет.

Как большая вода, волновалась страница,

Продолжая сама над собою трудиться.

Мы читаем по звёздам, но это пока.

Нашу лодку трясёт твоё море, Лука,

И я слышал, как до наступления света

Говорили Мария и Елизавета.

Ей, равв, ты у сердца, я открою на стук,

Мне родить и родиться - только крикнет петух,

Потому что живых не пускают на мыло,

Потому что ещё не просохли чернила.

* * * (1994)

На пороге весны спотыкается год,

Перекатная голь снова тянется к дому.

Если долго смотреть - открывается рот

На живой горизонт и сухую солому.

Вот опять под Юона работает снег.

Только вправду ли мир не устал повторяться?

Ведь кричат же вороны, что кончился век

И что дни его не умещаются в святцах.

Всё быстрей сновиденья и густо хлопот.

Перекатная голь сожалеет о прошлом,

Промоталась, сотрутся подошвы вот-вот,

Загораясь, как спички, о снежную крошку.

К дому, к югу, пора, становись на крыло!

Вот закончится век и Отец отвернётся -

Старый птичий инстинкт, как его замело,

Под снегами снегов он на донышке бьётся.

http://www.marginaly.ru/html/Antologia_1/021_rakov.html

Доцент кафедры истории древнего мира и средних веков ПГУ, доцент Пермского отделения Высшей школы экономики.

Автор монографии «Европейское чудо». Автор поэтических сборников: «Золотая игра», «Число ТТ». Публиковался в журналах «Уральская новь», «Урал», «Арион», «Провинция», участник «Антологии современной уральской поэзии».

Глоток свободы

Из распахнутых реальности дверей,

Из раскрытой пасти бытия,

Отбиваясь от внушения царей,

Вновь глоток свободы сделал я.

Позабыв об алгоритме на момент,

Скинул груз тоски и неудач -

Из-под ног ушел внезапно континент,

Песней сладкой обратился плач.

Словно утренний бутон рассудок мой

Встретил мир, расправив лепестки.

Позабыв о том, что в мире он чужой,

Жадно пил из бытия реки.

Окруженный стратосферы красотой,

Я парил подобно божеству…

Словно в детстве, когда смелость и покой,

А сказать «нет» будто пнуть листву.

Притяжение дало знать о себе –

Телефон пронзил меня звонком.

Точно жало в печени или в судьбе…

Мой пейзаж сей звук закрыл как том.

Облака послушно разбежались прочь.

Мнимый мир растаял предо мной.

И как камень, брошенный в слепую ночь,

От мечты оторван мой герой.

Вновь мне смыть с лица придется солнца блик,

Деловую маску натянуть,

Сделать шаг в мир, где талант давно поник,

И кому-то что-то да толкнуть.

http://slovonova.ru/vyacheslav-rakov/

Вячеслав Раков

Революция, которой не было

Vyacheslav Rakov

Revolution, which didn’t happen

The article contains the analysis of events and results of Perm cultural revolution.

…Это начиналось, если кто забыл, в 2008 году: летом министром культуры назначается Борис Мильграм, осенью в здании речного вокзала, вскоре ставшего Музеем современного искусства, открывается выставка «Русское бедное».

Через год – осенью 2009 года – на Пермском экономическом форуме Борис Мильграм выступает с концепцией-манифестом «Пермь – культурная столица Европы».

11 декабря того же года в Перми открывается театр «Сцена-Молот». Вспыхивает череда фестивалей. Начинаются эксперименты с городским пространством («красные человечки», надкушенное яблоко, расписанные ограждения, художественно-остановочные комплексы…).

Нескольким пермским улицам возвращают старые имена: Монастырская, Петропавловская, Пермская, Екатерининская…

«Пермская культурная революция» продолжалась до весны 2012 года – до ухода в отставку Олега Чиркунова, подпиравшего все начинание, как мифологический Атлант. Еще через год окончательно рассеялась его команда: Борис Мильграм вернулся в театр, Николай Новичков – в Москву. Последним тонущий «корабль революции» покинул Марат Гельман – не по своей, как известно, воле: 19 июня этого года он был уволен с должности директора музея современного искусства. Формально прежние культурные проекты продолжаются, но уже в тлеющем режиме. Из проекта ушла Идея и, следовательно, жизнь. Пермский культурный проект стал эпизодом нашего недавнего прошлого. Для пермского большинства этот эпизод был настолько мимолетным, что его просто не заметили.

Как к этому относиться?

Первый вариант: спокойно. А чего вы ждали? Что Пермь за четыре года станет другим городом? Не смешите мои тапочки. Пермь – консервативный город (не столько в смысле убеждений, сколько в смысле привычек) и если он и будет меняться, то постепенно, что, в общем-то, и происходит. Пермь меняется – но вместе со всеми. Пермь – не захолустье. Но и не столица. Это город второго провинциального ряда (в первый следует поставить Екатеринбург, Новосибирск, Казань, Нижний, возможно, Самару…). Пермь живет своими ритмами и не любит играть втемную. Основательность, предсказуемость, неторопливость – вот слова из пермского душевного лексикона. Даже более чем естественную для России инициативу сверху Пермь принимает не прежде, чем попробует ее на вкус. Если вкус не тот, Пермь, как правило, не бунтует, это не по-нашему. Она как бы подчиняется, но при этом вполголоса ворчит и тихо саботирует выполнение решений очередного пленума. С Пермским культурным проектом, принявшим форму волевой модернизации сверху, было несколько иначе: часть местного культурного сообщества открыто не приняла актуального искусства, ставшего сердцевиной (если не идеологией) обещанных перемен. И пусть этот протест не остановил новой культурной политики, он, тем не менее, стал индикатором глубинного недовольства: Пермь расценила происходившее как форсированное вторжение извне, а не только как обычную властную инициативу. Пермь – и это основное – не успела почувствовать себя полноправным участником проекта. Воспроизведу собственные слова четырехлетней давности: «Если Пермь не будет весомо, в качестве цели представлена в Пермском культурном проекте (если не Пермь будет целью, а, скажем, актуальное искусство), то он провалится».

Проект оказался слишком невероятен для того, чтобы быть реализованным. И слишком уязвим: с уходом Олега Чиркунова он потерял не только «крышу», но и в значительной мере «почву»: новая власть не будет тратить те же деньги на «культуру». Деньги должны расходоваться на более насущные нужды.

Второй вариант отклика: «Русский город Пермь не сдался и даже не продался, а объединился против прямой, хоть и art агрессии! Не приняла земля русская….! На том и стоять будем! Вот пример, как можно бороться всем миром без кровопролития и враг непременно сгинет»!

Это – с сайта «Ведического информационного агентства». Мне нечего к этому добавить.

Третий вариант: с долей сожаления. Проект не удался не только потому, что он был слишком экстравагантен и потому столкнулся с неприятием одних и невниманием других. И не только потому, что ушел Олег Чиркунов, а на дворе тем временем – экономический кризис. Возможно, основная причина его неудачи в том, что в условиях современной России не актуален любой крупный культурный проект. В том числе не имеющий отношения к актуальному искусству. В нашей стране культура перестала быть приоритетной сферой. Культурные и образовательные программы сворачиваются или съеживаются до копеечных размеров. Как говорится, не до жиру.

С одной – большой и видимой – стороны, это понятно. С другой – маленькой и темной – есть вопросы. Вот один из них: если мы перестанем вкладываться в культуру в целом, то не потеряем ли мы в недалеком будущем все остальное? Как и прежде, я думаю, что основным ресурсом обозримого будущего является именно культура, точнее, сознание и целенаправленная работа с ним. Те страны, те города, которые упускают «сознание», неизбежно отстают. И в этой связи о современном городе. Под ним я понимаю синтез своего (местного) и мирового (другого) – синтез, происходящий на местной почве. Современный город – то, что существует на границе себя и другого. В известном смысле это глобальный, вездесущий, открытый город. Открытый и своему месту, своему прошлому и – миру. Представим, что Пермь стала современным городом. В этом случае она, оставаясь собой, в то же время перерастает себя и становится действующей частью российской, европейской и мировой культуры, одним из узелков глобальной культурной ткани, и в этом смысле – одной из «культурных столиц». Культурная столица – там, где думают своей головой и говорят своим языком. Еще раз, простите, процитирую себя: «У закрытых, угрюмых, архаично-аутичных городов, имитирующих события, сейчас нет никаких шансов на полноценное будущее». Из таких городов бегут и будут бежать.

Помимо прочего Пермский культурный проект содержал в себе и философию подобного рода. Отсюда и доля сожаления. И вместо заключения: мы должны хотеть невозможного. Мы должны быть культуроцентричны. Только тогда в нас будут рождаться события.

http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_25_526

Sent on Mon, Jan 27th, 2014, via SendToReader