ПОНЯТЬ СЕБЯ КАК ПАРТИТУРУ Игорь ШЕВЕЛЁВ.Московский андеграунд.



Есть ли сегодня в России поэзия? Вот вопрос. Не поэты, поэтов — много и хороших, а поэзия? Мы помним поэтический бум конца 50-х — начала 60-х годов, когда именно слово русской поэзии принесло чувство новой свободы. Потом было обретение “великих четверых”: Ахматовой, Мандельштама, Пастернака, Цветаевой. Потом был “последний русский классик ХХ века” — Иосиф Бродский. Что сегодня? Первый международный поэтический фестиваль, прошедший недавно в Москве, подтвердил, несмотря на прекрасную организацию и внутреннее веселье, тезис от обратного — поэзия в России превратилась в глубоко частное дело самого поэта. В этом, наверное, его тяжесть и его выход — пройти насквозь не столько через внешнее непонимание, сколько через внутреннюю косность. Найти те последние слова, которые и станут твоим собственным Словом. В этом смысле поэзия Веры Павловой — показательна и образцова. Ее муж, сам поэт, Михаил Поздняев, рассказывает, что когда Вера принесла свои стихи в редакцию журнала, где он тогда работал, его, человека циничного и начитанного, поразило, что она пишет так, как будто до нее русских стихов вообще никто не писал. Только не в смысле дилетантского выборматывания азов версификации, а как вполне сложившейся формы собственного слова. Поэзия — это всегда свобода. Настоящая поэзия не может не шокировать своим выходом “по ту сторону добра и зла”. Той мистической глубиной, на которой человек судит себя и мир без оглядки на внешние приличия. Предельная свобода лаконичных и законченных, как выдох, стихов Веры Павловой была воспринята многими читателями и слушателями как эпатаж, как эротическое хулиганство, соединение, по бессмертному слову товарища Жданова, отнесенного к Анне Ахматовой, монахини и блудницы в одном лице. Между тем, это соединение противоположных тональностей, контрапункт, который и есть любой человек. А в эстетическом плане — то “нарушение приличий”, которое и есть искусство: умение увидеть мир и себя как в первый раз.

Вера ПАВЛОВА: "НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, ЧТО СНОВА ВЫЖИЛИ"

"Любились так, будто завтра на фронт

или вчера из бою,

будто бы, так вбирая рот в рот,

его унесешь с собою,

будто смогу, как хомяк, — за щекой —

твой, на прощанье, в щечку.

Будто бы счеты сведу с тоской,

как только поставлю точку. "

"Зачем считала, сколько мужиков

и сколько раз, и сколько раз кончала?

Неужто думала, что будет мало?

И — было мало. Список мужиков —

бессонница — прочтя до середины,

я очутилась в сумрачном лесу.

Мне страшно. Я иду к себе с повинной.

Себя, как наказание, несу. "

"Буду любить, даже если не будешь еть.

Буду любить, даже если не будешь бить,

если не будешь любить — буду любить.

Буду любить, даже если не будешь быть. "

"Одиночество — это болезнь,

передающаяся половым путем.

Я не лезу, и ты не лезь.

Лучше просто побудем вдвоем,

поболтаем о том, о сем,

не о том, не о сем помолчим

и обнимемся, и поймем:

одинокий неизлечим. "

"Мораль есть нравственность б/у,

весьма поношенное платье.

Я видела ее в гробу.

Она меня — в твоих объятьях".

— Вера, читая ваши стихи, поневоле задумываешься над "последними вопросами". Так что, сразу извините за глупость, но — что такое любовь?

— Это для начала? Ох. Есть целый ряд вопросов, которые задаешь себе поутру, перед тем как встать, и каждый раз на них заново отвечаешь. Что есть любовь — из этих вопросов. Так же как вопрос: что есть поэзия? Оказалось, что в разном возрасте ответы на эти вопросы совершенно не совпадают. Недавно только открылось, что есть "молочная" любовь, как есть молочные зубы, и любовь "коренная" — и между ними почти ничего общего. Надо было дожить до 33 лет, чтобы сделать это печальное открытие. И что та, "молочная", была только предисловием к настоящей. Обнаружилась дурная бесконечность: одна, другая, пятая, десятая. В "Хабанере со списком" из книжки "Второй язык" я попыталась написать свой "дон-жуанский" или, точнее, "карменский" список. Была такая бравая, озорная идея: вот я вам сейчас всем!. И вдруг оказалось, что это сделать невозможно, что в памяти ничего не осталось. Что опыт стерся практически бесследно и осталась одна глубокая печаль. Все кончилось плачем по утраченному времени, по тому, что близость оказалась приблизительной, и путь этот ни к чему не ведет. И я пыталась понять, зачем же все это было нужно, и поняла одну замечательную вещь. Что память не держит ничего лишнего. Все, что не идет к делу — сокращено, оно лишнее. А все случайное, нелепое — и зачем только я это помню? — ждет своего часа. Все замечательно.

"Я их не помню. Я не помню рук,

которые с меня срывали платья,

а платья — помню. Помню, скольких мук

мне стоили забытые объятья,

как не пускала мама, как дитя

трагически глядело из манежа,

как падала, набойками частя,

в объятья вечера, и был он свеже —

заваренным настоем из дождя

вчерашнего и липовых липучек,

которые пятнали, не щадя,

наряд парадный, сексапильный, лучший

и ту скамью, где, истово скребя

ошметки краски, мокрая, шальная,

я говорила: Я люблю тебя.

Кому — не помню. Для чего — не знаю. "

— Любовь, растаяв, проросла стихами?

— Путь к себе начался с эротических стихов. Прикладные стихи: я их писала на записочках и оставляла на подушке, уходя от любовников. Вроде того, как самурай, приходя со свидания, тут же писал возлюбленной записку со словами: "Как было классно!", привязывал к цветку, и слуга все это ей относил. Кое что даже вошло в книжку "Небесное животное", где самое древнее стихотворение: "Нежным по нежному писаны лучшие строки: / кончиком языка моего — по твоему небу, / по груди твоей, почерком бисерным, по животу. / Нет же, любимый мой, я написала о

тихом! / Можно губами сотру / твой восклицательный знак?" Оно из тех

записок. Характерно, что голос ставился именно на этом. Когда певцу "ставят

голос", первая задача — углубить дыхание как можно ниже. Опустить голос. Как

говорит моей старшей дочери педагог по пению: "Наташа, опирай на матку!" Как я

оперла на матку, так все и зазвучало.

— Любовная поэзия стала средством овладения собой как инструментом?

— В вокале что происходит. Есть связки, вот они, в горле. Ты должен как можно более увеличить это звучащее пространство вниз, и тогда голос на столько же уходит вверх. Ты присоединяешь к себе голосом свои собственные органы. И в человеке начинает резонировать, звучать практически всё. В идеале — от пяток до затылка и выше. Вот ты — целый. Ты абсолютно свободна, можешь петь тончайшие вещи. Возникает такой тонкий-тонкий голосовой флажолет, когда вообще непонятно, где звучит и что поет. Ты вся звучишь. У поэта — все то же самое, понимаемое как метафора.

"Не просто из тишины —

из недопустимости речи,

из чувства, что речи нужны

затем, чтобы чувства калечить,

из муки, что слово — не меч

разящий, но выстрел картечью,

из страха, что всякая речь —

симптом недержания речи, —

высовывается строка,

как яблоко из червяка. "

"Понять свою архитектуру,

на коже вычертить чертеж

и выяснить: губа не дура,

рука не дура, грудь не дура,

натура — та совсем не дура,

коль скоро в ногу с ней идешь.

Понять себя как партитуру

и выяснить: не хватит кож".

— Но каково это — быть звучанием?

— После того, как ты научился, ты уже не можешь не петь. Это уже твой образ жизни. Если ты два дня не писал стихи, ты болен физически. У тебя ничего не работает, ты умираешь, тебе отказывает организм. И все это происходит с такой неотвратимостью, что тошно. Когда ты поймешь, что ничего нет, кроме этой ямы, тогда только ты начинаешь из нее вылезать.

— Насколько этот внутренний голос совпадает с внешним?

— Ни насколько. Произнося стихи вслух перед людьми, я испытываю жуткие мучения, после этого у меня болит все тело, я чувствую, что этим я стихи< предаю. Как если бы, имея перед собой всю партитуру, что-то пищать из нее тонким голосом. Партитура — не горизонтальна, она аккорд, звучащий одновременно. У Софьи Губайдулиной есть отличный хор на стихотворение то ли Айги, то ли Цветаевой, не помню, где каждый из исполнителей поет по одному слову, а все стихотворение звучит сразу — аккордом. Одновременно. Стихотворение — восходящая лестница, идущая вниз. Оно должно быть — сразу.

"Муза вдохновляет, когда приходит.

Жена вдохновляет, когда уходит.

Любовница вдохновляет, когда не приходит.

Хочешь, я проделаю все это одновременно?"

— Может, поэтому, несмотря на ваши периодические выступления у читателя возникает сомнение: а существуете ли вы на самом деле?

— Да, в журнале "Октябрь" была статья, где было написано, что я не существую — за меня стихи пишет группа мужчин. Между прочим, когда художник Владимир Сулягин принес мои фотографии в "Плейбой", Артем Троицкий спросил: "Это сама поэтесса или — модель?" Будем считать, что я — модель поэтессы. Остановимся на этой версии.

— Но не может же реальная женщина быть настолько исповедальной!

— А у меня нет задачи исповедоваться. У меня задача — взять куски своей жизни и придать им гармоничную форму. Для меня это условие дальнейшего продвижения по жизни. Себя осваиваешь так же, как мир, только раньше мира. И все равно — любовный это опыт или какой-то другой, не суть важно. Нет задачи выговориться. Это не вопрос исповеди. С исповедью вообще странная вещь. Я однажды покаялась в своих стихах, сказав, что, возможно, то, что я пишу, вводит других в искушение. Кончилось тем, что я два месяца не писала. У меня все отнялось, я чуть с ума не сошла, это было страшно. Так что с исповедью шутки плохи. Ты четко формулируешь свой грех, чтобы отъять его от себя. А я, наоборот, четко формулирую прожитое, чтобы оставить себе. Это прямо противоположно исповеди.

"В неэвклидовом пространстве гениталий"

Любились так, будто завтра на фронт

или вчера из бою,

будто бы, так вбирая рот в рот,

его унесешь с собою,

будто смогу, как хомяк, — за щекой —

твой, на прощанье, в щечку.

Будто бы счеты сведу с тоской,

как только поставлю точку."

"Зачем считала, сколько мужиков и сколько раз, и сколько раз кончала? Неужто думала, что будет мало? И — было мало. Список мужиков — бессонница — прочтя до середины, я очутилась в сумрачном лесу. Мне страшно. Я иду к себе с повинной. Себя, как наказание, несу."

"Буду любить, даже если не будешь еть. Буду любить, даже если не будешь бить, если не будешь любить — буду любить. Буду любить, даже если не будешь быть. "

мы с тобою по-пластунски пролетали

над землею, состоящей из италий

и парижей, на гудящие педали

нажимали и парижи покидали,

тычась в незапатентованные дали,

где домашние драконы обитали

и от демонов девицы залетали.

В неэвклидовом пространстве гениталий

друг ко другу мы дорогу скоротали. "

— Иногда кажется, что вся ваша поэзия — отчаянная попытка прорваться через "неэвклидовое пространство гениталий" во что-то иное. Это так?

— Просто ищешь какие-то узлы, где жизнь максимально себя проявляет. То есть это те "черные дыры", через которые проваливаешься в совершенно иное. Откровенность — не самоцель, а условие проникновения в эти узлы. Мистика точного стиха в том, что возникает иллюизия последнего ответа. Известное определение, что поэзия — лучшие слова в лучшем порядке, это на самом деле определение прозы. А поэзия — единственные слова в единственном порядке. Они могут быть и худшими, не в этом дело. Они — единственные. Это мистификация. Последние ответы не человеческое дело. Но в поэзии возникает иллюзия, что и человеку это дано. Что это кочка на болоте, на которую ставишь ногу, и она не провалится. Или клюка в руках слепого. Дурная бесконечность метафор. И физическая любовь — метафора. Вообще вся физиология насквозь метафорична. Если ее изучить глубоко, в ней столько же ответов, сколько, допустим, в языке. Я себя так и называю — "метафизиолог". Метафизиолог и собака Павлова — в одном лице.

"Битва, перед которой брею лобок

бритвой, которой бреется младший брат.

Битва, а собираюсь, как на парад.

Бритый лобок покат, как тот колобок,

который мало от кого до сих пор ушел.

А от тебе и подавно не уйти.

Бритва новая, бреет хорошо.

Битва стара. Поражение впереди. "

— Люди обычно делают вид, что понимают, кто они такие. Как протекал ваш путь самопознания?

— Мою книжку "Небесное животное" прочитал профессиональный психоаналитик. Его диагноз был следующий: "Ярко выраженная интерсексуальность". Полезла в словарь, читаю: "Интерсексуал: организм с невыраженными признаками пола". Средний род. Небесное животное. "Зимой — животное / Весной — растение / Летом — насекомое / Осенью — птица / Все остальное время я женщина". Вопрос: что есть я? — это из тех самых, из утренних. Ответ на этот вопрос дан благодаря книжке "Небесное животное". Там я физически что ли себя объединила. Присоединила к себе все свои части, органы, освоила биологию. А в следующей книжке — "Второй язык" — освоила свою биографию, присоединила себя-девочку, себя-девушку. Присоединение и опора на мое время, на род, не на свою матку, а на мамину, бабушкину, которую ей недавно удалили, и так далее.

"Слово, слово, что там в начале?

Раскладушка, на которой меня зачали

по пьяни, по неопытности, по распределенью,

по любви, по кайфу, по моему хотенью. "

— В форме вашего стиха поражает отточенная минималистская афористичность и — соединение "матерного с метафизическим". Как это получается?

— У меня перед глазами, как морковка у осла, идущего за ней, некое идеальное стихотворение. В нем нет слов. По стройности своей это некая кристаллическая решетка, что-то среднее между таблицей Менделеева и таблицей умножения. Пытаешься заполнить изначальную гармонию словами так, чтобы ее не нарушить. Между прочим, матерные слова укрепить в этой идеальной структуре гораздо проще, чем такие, например, как "Бог" и "душа". Я написала новый цикл "Песнь песней", а потом решила его проанализировать и посчитать все упоминания частей тела. На 500 строк у меня оказалось свыше 70 наименований частей тела, из которых можно собрать практически весь организм. Там есть всё — от клетки до полного человека. Нет только "сердца" и "души". Будем надеяться, что это — все стихотворение. А то, что в стихотворении мало строк. Я не могу создать силовое поле, которое держало бы больше 16 строк. И даже не видела, если честно, убедительных образцов. Вообще, я считаю, идеальное стихотворение умещается в один выдох.

"Аvе тебе, матерок,

легкий, как ветерок,

как латынь прелата,

налитой и крылатый,

как mots парижских заплатки

на русском аристократки,

как чистой ночнушки хруст, —

матерок из девичьих уст. "

— Ваши стихи подобны интимному дневнику. Но вы, я знаю, ведете и настоящий дневник. Что он вам дает?

— Стихи создаются в голове. Еще одно преимущество минимализма: нет черновиков. Дневник пишется рукой, и много чего открывается в процессе самого писания. Вообще, я считаю, у цельного человека должны быть три поставленных вещи: голос, почерк и походка. Больше ничего не надо, чтобы сразу его узнать. Поэтому почерк для меня вещь мистическая. Я считаю, например, что письма надо писать красивым почерком. Это — ласка на расстоянии. Твоя рука, идущая по бумаге, прикасается к тому человеку, которому пишешь. Рука знает нечто большее, чем я. Поэтому дневник это как бы разговор с собой настоящей, ориентация на местности: "Где находимся подруга? Что видишь? Похоже, что мы дома".

— Дома — дочки. Что это для женщины и поэта? Испытание?

— Это их надо спрашивать, как они справляются с таким испытанием. Я справляюсь легче, а они — каждая по-своему. Младшая, относясь ко мне с большим юмором и глубиной. Как-то накануне 1996-го муж спросил, какой бы я хотела получить подарок на Новый год. Я сказала: "Письмо от Бродского". Это была как бы формула невозможного. К несчастью, доказанная судьбой. Через три недели Бродский умер. А "письмо от него" я нашла под подушкой. Лиза напечатала на машинке: "Я прочел твои стихи. Они мне очень понравились. Пиши еще. Иосиф БроЦкий". Я вклеила это письмо в дневник.

"Больно? Давай поглажу.

Щиплет? Давай подую.

Страшно? Встаю на стражу.

Бьет? Подставляю другую.

Мучает? Рада стараться,

рада кудахтать над ней.

Сквозь меня продираться

ей было больнее".

— Не означает ли для вас чтение чужих книг, стихов — чтение писем, написанных лично вам?

— Только это и означает. Я читаю, мысленно отвечаю на написанное, переворачиваю страницу и вдруг нахожу там ответ на мой вопрос. Так я читала Мамардашвили, Юнга. Недавно так прочитала сборник стихов Вениамина Блаженного. Жил в Минске 80-летний старец, и вдруг как бы находишь в ящике письмо от него. Мне принесли книжку стихов Игоря Чиннова — какая там цельность, какой путь, какая последовательность! А вообще в этом году я все время читаю Пушкина, потому что преподаю его детям в студии.

— И Пушкина читаете тоже как лично к вам обращенное?

— Мало того, что он мне пишет. Он — является. Еду в метро, входит пьяный старик, садится рядом, говорит: "Хочешь стихи почитаю?" — Я говорю: "Хочу". И он мне читает "Полтаву". Практически всю. Мы едем пять остановок. Читает классно, по-настоящему, как нужно. Красивый поставленный голос. Потом вдруг остановился. Я говорю: "Еще". Он говорит: "А иди ты на.! Ты, дура, все равно ничего не понимаешь, дерьмо цыплячье иерусалимское!" И заснул у меня на плече. И я поняла, что это — Пушкин. Он воплотился в этого мужика. Для того, чтобы сказать мне, что я ничего не понимаю. Так что с Пушкиным у нас все нормально. "

Из дневников.

Урок у детей: "Если тело — автомобиль, то душа —.?"

Дети отвечают: "шофер", "мотор", "бензин".

Лиза отвечает: "тормоза".

"Поэзия — не образ жизни, не стиль, не метод.

Стихотворение — система координат, но не оно в нее вписано, а она — в него".

"Если бы мне дали вторую жизнь, я была бы балериной. Третью — модницей. А четвертую — опять балериной".

Разговор с пятилетней Наташей. "Мам, за что ты меня любишь?" Говорю: "Просто так. Ни за что". Она мне: "Я бы на твоем месте сказала: за все".

Матвеич, мой папа, дернув меня за цепочку с крестиком: "А если твой следующий муж будет каким-нибудь футуристом, что ты будешь носить вместо крестика?"

В студии с детьми. "Кого вдохновляет муза трагедии?"

Ярослав: "Неудачников".

"Отныне что ни пенье — отпеванье,

что ни успенье, то неуспеванье

допеть дуэтом. Остается — хором,

рыданья подавляя соль-минором.

А ты молчишь. Твое молчанье сольно.

Тебе не больно. Курица довольна. "

МАРТ.

"Под черепаховой гребенкой

заката: надо же я — рыжая!

А, может быть, родить ребенка?

Не может быть, что снова выжили!

И эскалация помойки.

И сквозняками просифонило.

И не поймешь — еще настройка

или давно уже симфония?. "

3 °CЕНТЯБРЯ.

"День ангела. Нелетная погода.

День Мученицы, аки день танкиста,

любимый праздник нашего народа.

Как в танке, глухо в поднебесье мглистом,

а выше — тишина глухо-немая,

слепые звезды. Милостивый Боже,

Ты знаешь, я прекрасно понимаю

тех, кто в Тебя уверовать не может. "

"О чем? — О выживанье после смерти

за счет инстинкта самосохраненья,

о мягкости, о снисхожденьи тверди

небесной напиши стихотворенье.

SOSреализм — вот метод. Каждой твари

по паре крыльев — рифм — воздушных весел,

чтоб не пропали, чтобы подгребали,

чтоб им дежурный голубь ветку бросил

небесной яблони, сиречь, оливы,

цветущей, пахнущей, вечновесенней.

О том, что умирание счастливым

заметно облегчает воскресенье. "

Москва. Декабрь 1999 года.

Загрузка...