Иоанн III Великий. Ч.1 и Ч.2

Глава I НЕВЕСТЫ

Здоровый, полный сил и внешне вполне привлекательный тридцатилетний великий князь Владимирский, Московский, Новгородский и пр. и государь всея Руси Иоанн Васильевич вот уже два года вдовец: его жена Мария Борисовна Тверская умерла, оставив ему девятилетнего сына, тоже Ивана, прозванного для отличия от отца Молодым. И только начало было ближайшее окружение государя, оглядевшись после траура, подыскивать ему невесту, как прибыл в Москву посол из далёкого Рима от самых влиятельных там людей — папы Павла II и кардинала Виссариона. Грек Юрий Мануилович Траханиот привёз от них письмо, в котором предлагалась Иоанну в жёны царевна Софья, племянница последнего византийского императора Константина XI Палеолога, погибшего при обороне Константинополя от турок. Посол доверительно рассказал, что царевна — сирота, что земли её предков захвачены османами, а живёт она с двумя братьями на папскую пенсию. Однако, несмотря на все тяготы беженки, хранит верность православию и отказала уже двум знатным женихам лишь потому, что они католики. Привёз Грек и папские пропускные листы для проезда по Европе русских послов.

Предложение заинтересовало Иоанна. Ибо на Руси с давних времён сложилось особое отношение к Византии. Оттуда получила она крещение, оттуда столетиями поставлялись митрополиты на московский святейший престол. Хранительницей и продолжательницей традиций православия считала себя Русь после захвата Константинополя турками. Такая жена, как Софья, вполне могла поднять престиж великокняжеской власти в Москве, а Иоанн в этом нуждался теперь как никогда.

Но одно дело, что говорит приехавший посол из окружения самой Софьи, а совсем иное — что есть на самом деле. Ведь молодому государю жена нужна не только для представительства и укрепления авторитета, но и для жизни. А тут и всё остальное важно: и лик, и душа, и возраст, о котором Грек умолчал. На разведку снарядил Иоанн в дальний путь служившего в Москве итальянца Джьана Баттисту делла Вольпе, прозванного в Москве Ивашкой Фрязиным. Ради порядка приставил к нему ещё двух своих послов — опытного Фёдора Спенка и юного Фёдора Курицына для науки, ну и, конечно, казначея — Матвея Татищева для учёта расходов. Приказал всё разузнать подробнее: какова царевна, сколько лет, чему обучена, на каких языках говорит, не глупа ли, не больна ли, не хрома. Непременно надо было самим повидать её, побеседовать, о родне узнать подробнее. Ну и о приданом, разумеется. Тут Иоанн Васильевич на многое не рассчитывал — что взять с сироты бездомной! Тем не менее порядок есть порядок. 20 марта 1469 года посольство тронулось в путь, а уже через восемь месяцев, по первому снегу, воротилось обратно. Иоанну не терпелось узнать о результатах поездки. Оттого он не стал тянуть. Сведав вечером о прибытии Фрязина, уже на следующий день перед вечерней назначил ему приём в передней посольской палате. Пригласил и ближних бояр: их мнением он дорожил.

...Сотворив у входа в палату замысловатые движения, обозначающие приветствие и почтение, Ивашка сделал несколько шагов вперёд и уж после этого, как было положено по местному обычаю, поклонился сначала совсем низко самому великому князю, затем по сторонам, боярам.

— Ну то-то, — не сердито заметил Иоанн Фрязину, — а то я уж поначалу подумал, что ты там, в иноземщине, по-нашему-то и кланяться разучился.

Государь сидел на высоком, из жёлтого дерева кресле, с большими подлокотниками и резной спинкой, обрамляющей, как сияние, его плечи и голову. К креслу вели две ступеньки. На голове великого князя красовалась отделанная соболем шапка с узорчатой, усыпанной дорогими каменьями тульёй, слева от кресла стоял тяжёлый посох, украшенный сверху золотым крестом. Как и на всех посольских приёмах, рядом с государем стояли телохранители-рынды с золочёными узорчатыми топорами, в нарядных светлых кафтанах с красными стоячими воротниками, в красных шапках и в таких же красных сапогах с загнутыми кверху носами. Ещё несколько рынд замерли у входной двери.

Фрязин, отвешивая поклоны, краем глаза оглядывал палату, в которой оказался впервые. Высокие стрельчатые оконные проёмы были застеклены мозаичным узорочьем, и оттого, несмотря на предзимнюю неяркую погоду, комната выглядела светлой и радостной. Вдоль стен располагались широкие лавки, покрытые тяжёлыми, расшитыми дорожками-полавочниками, — для бояр. Особо, на почётном месте — ближе всех к государю, стояли стулья для его родных братьев. Место митрополита пустовало. С ним и с матушкой Иоанн хотел поговорить отдельно.

Правый угол палаты украшали несколько икон, среди которых выделялась сияющая золотой кружевной оправой икона Божией Матери, как утверждали русичи, — их защитницы и покровительницы. Неподалёку от государева места за небольшим столиком сидел дьяк с бумагами — для записи речей. Никаких излишеств в этой приёмной палате не было. Вся она даже по виду предназначалась только для работы, для совета.

Присутствовали лишь два брата из четырёх, Юрий и Андрей-младший Васильевичи, двое других находились в своих волостях. На стульях и лавках сидели около десятка бояр. Из них Фрязин хорошо знал лишь князей Ряполовского, Патрикеева да Палицкого.

— Приветствую тебя, господин мой, — ещё раз низко склонился посол, а за ним и Фёдор Спенок с Курицыным. — Ваше повеление я благодаря Господу Богу благополучно выполнил, — доложил Фрязин на хорошем русском языке, которым вполне овладел за пять лет службы в Московском княжестве. — Дважды принимал нас его высокопреосвященство папа Павел II, много раз встречались мы и беседовали с кардиналом Виссарионом. Все оказывали нам, как твоим подданным, величайшие почёт и уважение. Мы привезли тебе глубокую благодарность за дары и вот эту грамоту.

Фрязин обернулся и взял у Фёдора Спенка свёрнутую трубочкой плотную бумагу с красной подвесной печатью. Иоанн принял её, развернул, посмотрел и вернул Фрязину.

— На, переведи, я на их языке не разумею.

Посол принял бумагу и начал читать:

— «Любезнейший сын мой, государь Московии, Новгорода, Пскова и других земель...»

При этих словах по лицу великого князя скользнула довольная улыбка — ему нравилось столь почтительное обращение могущественного папы.

Поблагодарив за подарки, за внимание, папа писал далее, что надеется на скорейшее решение их общего деликатнейшего вопроса, и сообщал, что посылает государю Московскому специальные листы, которые позволят послам его беспрепятственно ходить по всем землям, присягающим папе, — до самого Рима.

— Листы вместе с дарами здесь, — сообщил Фрязин и, обернувшись, подал знак, — его помощники внесли в палату деревянный резной сундучок, отделанный металлом и запертый на замок.

— Вот ключ, — посол подал его в руки самому государю, сундук поставили у ног.

Он принял ключ и убрал в карман своего кафтана. Потом кивнул дьяку, и тот унёс дар в соседнюю дверь. Затем пригласил Фрязина присесть на подготовленную заранее скамью. Тот с удовольствием принял этот знак уважения, низким поклоном поблагодарив хозяина.

— Ну рассказывай, что видел, что слышал, беседовал ли с царевной, как она глянулась тебе?

— Беседовал, и не раз. Хороша невеста. Да я тебе, государь, портрет её привёз, на доске писанный, он там, в сундучке с дарами. Я за него фунт — по-вашему гривенку серебра заплатил, да три шкуры собольих. Хороший мастер писал тот портрет, сам кардинал его приглашал из Флоренции.

— Я отблагодарю тебя. А что, деньги-то и дары, что с собой брали, все потратили?

— Да, мой государь, почти все. Но в расчёты уложились.

— О том я ещё подробно казначея допрошу — он мне отчитается. А ты дальше рассказывай.

— Софья Фоминична живёт при дворе кардинала Виссариона. Она три языка знает, говорили мы по-гречески, со слугами она по-латински общается, по-итальянски. Русский, конечно, не разумеет, но посол кардинала Юрий Траханиот и брат его Дмитрий уже начали ей уроки русского языка давать, оба они хорошо говорят.

— Стало быть, сама она замуж хочет на Русь выйти?

— Да, государь, хочет. Несладко ей там живётся, сироте бедной. Каждый может куском хлеба попрекнуть, хоть по роду своему она выше всех их. Юрий Грек небось докладывал, да я повторю, может, кто не знает, — Фрязин обвёл глазами внимательно слушавших его бояр. — Софья Палеолог — племянница двух последних византийских императоров Константина IX и Иоанна VIII. Оба они были бездетными, так что претендентом на престол был их третий брат — отец царевны Морейский правитель Фома Палеолог. После того как Морею захватили турки, Фома Палеолог с семьёй бежал на остров Корфу, родину жены. Около пяти лет назад, после смерти обоих родителей, Софья переехала в Рим — её с братьями взял под своё покровительство кардинал Виссарион их земляк и тоже грек, бывший никейский митрополит.

Фрязин сыпал именами и фактами — было видно, что хорошо изучил биографию невесты и подготовился к беседе с государем. Он периодически поглядывал на бояр и, видя, что его внимательно слушают, охотно и быстро продолжал рассказывать.

— В Риме Софья Фоминична, — Фрязин назвал возможную невесту государя по местному обычаю по имени-отчеству и, заколебавшись, говорить или нет дальше, решительно продолжил: — Царевна была вынуждена принять католическую веру с именем Зоя.

Увидев мгновенно помрачневшее лицо Иоанна, он тут же поправился:

— Это вынужденная мера, и мне она сказала наедине, что очень хочет вернуться к вере предков. Хотя, конечно, там, в Риме, все уверены, что Русь согласна объединиться с католиками, признать унию...

— Ещё чего не хватало! — возмутился Иоанн, хлопнув ладонью по ручке кресла. — Я что им — Исидорка-предатель?!

Речь шла о событии, в своё время всколыхнувшем всю Русь. Желая объединить под своей властью две Церкви — католическую и православную, папа Евгений IV созвал в 1440 году от Рождества Христова восьмой вселенский собор в Италии, во Флоренции, куда отстаивать православную веру отправился от Руси её митрополит — грек Исидор. Византийцы, которым угрожали турки уже под самыми стенами города, были вынуждены пойти на компромисс и подписать Флорентийскую унию об объединении двух христианских Церквей. За это папа обещал им военную помощь. Согласился на такой компромисс и Исидор. На Руси это расценили как предательство, митрополита заключили в монастырь и избрали себе другого — Иону, — впервые своими архиепископами, без традиционного поставления и благословения Византии. Вот этого-то Исидора и помянул рассерженный государь. Но хитрый черноглазый посол-итальянец тут же его успокоил:

— Так мало ли что они думают! Пусть себе мечтают, что вы им на уступки пойдёте! Они потому и предлагают тебе в жёны свою воспитанницу, что надеются с её помощью Русь к католической вере склонить. Да только ты, государь, не тревожься, царевна сама не желает католичкой быть. Я тайно говорил с ней об этом, как и обещал. Есть и ещё одна причина папского интереса к Руси, — Фрязин выдержал паузу, желая вызвать побольше интереса слушателей к своим словам: — Турок боятся все они до смерти. Всю Европу наводнили греки и итальянцы из захваченной османами Византии, из Тавриды, с юго-востока Европы. Ужасы рассказывают о злобе и зверствах завоевателей. Да вы знаете, — он обвёл глазами окружающих, — у вас у самих много беглецов оттуда, насмотрелись. Вот и мечтают папа и кардинал организовать на турок крестовый поход и государя Московского к тому склонить. Считают они тебя могущественным и богатым правителем, знают, что войско на Руси есть доброе...

— Да уж, только этого нам не хватало, — и тут не выдержал, возмутился Иоанн. — У нас свои «турки», со всех сторон — только успеваем отбиваться. То татары казанские, то ордынские наступают, то крымские грозят. И Литва им не уступает — только и держи саблю наготове. Какие уж тут турки?!

Бояре единодушно поддержали своего государя, кивая и поддакивая вслед его речам. Но и тут хитрый итальянец нашёл, как успокоить собравшихся:

— Так это опять же их планы, нам до них какое дело?! Я там речи их слушал, поддакивал, а дело своё делал — договаривался да присматривался. Вызнал их планы и вам изложил всё как есть, им же наши знать совсем незачем.

— Ты мне лучше скажи, в каких годах невеста-то, что молчишь? Не собираетесь мне старуху подставить? Всё равно увижу, — тогда у меня получишь, коль соврёшь.

— Да к чему мне врать? Не очень-то молоденькая, не девочка, но и не стара — в самом соку невеста. Правда, телом она пышновата, — засмущался Фрязин, рассказывая о такой тонкости. — Да это её как будто не портит. Зато хороша, светлокожа, глаза большие — на портрете всё видно.

— Хорошо, хорошо, — помягчел Иоанн. — А теперь скажи, как добирались. Без приключений?

— Слава Богу, благополучно. Правда, на обратном пути в шторм попали, но обошлось, помучились только крепко. Герцог Флорентийский принимал нас, узнал, что есть такое княжество — Московское, послов хочет сюда прислать. Ехали и туда, и обратно с почётом: как видели проверяющие папские пропускные листы, тут же честь оказывали. А на обратном пути папа своих провожатых нам давал, так и вообще никаких забот не было. Уставали, конечно, от дорог бесконечных, особенно в дожди, но пути там объезженные, проторённые.

— Как себя Курицын проявил? Есть ли у него способности к языкам?

— Есть, государь. Пока до Рима добрались, он уж со мной по-латински объясняться начал. И с Софьей Фоминичной сумел договориться, русским языком она с ним охотно занималась.

— В самом деле? — спросил Иоанн, уже обращаясь к Курицыну.

Молодой человек тут же покраснел, смутился, но всё-таки охотно ответил:

— Царевна очень старательна и трудолюбива, к тому же способная весьма... И в обращении обходительна...

— Ну что ж, может, правда, из тебя толк выйдет. Продолжай языки учить и, главное, латынь с греческим — у нас теперь есть с кем заниматься, вон хоть с Фрязиным... Нам это пригодится. Своих русских послов толковых готовить надо, чтоб без толмачей обходились, грамотными были. Учись!

— Слушаюсь, мой государь. — Курицын склонился в низком поклоне, польщённый вниманием Иоанна.

— Что скажете, бояре? — обратился Иоанн к присутствующим. — Прежде чем посылать Ивашку в Рим, я уже советовался с вами, вы одобрили мой выбор. Теперь вы слышали подробный отчёт посла о невесте. Не появились ли какие вопросы, сомнения? Может, бросить мне, пока не поздно, эту затею с женитьбой? Ты как думаешь, Иван Иванович? — обратился Иоанн к князю Ряполовскому, старейшему своему советнику и родственнику.

Это, пожалуй, был самый влиятельный человек среди приближённых государя. Потомок великого князя Всеволода Большое Гнездо, глава представительного семейного клана, он помог когда-то отцу Иоанна вернуть утраченный московский престол и практически стоял у власти в годы его малолетства, когда слепой отец Василий Васильевич Тёмный сам был не в состоянии принимать важных решений. Полки под командованием Ряполовского не раз одерживали победы над литовцами и татарами. Во многом благодаря его мудрой политике и помощи Москве удалось возвыситься и усилиться в последние годы. Ныне казавшиеся когда-то мощными плечи Ряполовского словно поусохли, спина ссутулилась, волосы и лохматые брови его поблёкли. Он ходил с палкой, но всё ещё был похож на кряжистый дуб, который не так-то просто осилить. И хотя многие обязанности Ряполовского — воинские и дипломатические — чаще уже выполнял его сын Семён, на совет ближних бояр Иоанн приглашал всё-таки отца. Из уважения к его славному прошлому, к его светлому уму.

Князь не торопился с ответом. Не в первый раз думал он над этим сватовством, и хотя предыдущий раз скрепя сердце одобрил выбор Иоанна, всё же затею эту считал сомнительной. Нечасто прежде русские государи женились на иностранках. А если и женились, пользы это державе не приносило. На его памяти лишь дед нынешнего великого князя Василий, сын Дмитрия Донского, был женат на литовке Софье, дочери могущественного великого князя Литовского Витовта. Чем это завершилось? Василий Дмитриевич, уступая тестю, отдал ему многие русские земли, в том числе и древний русский город Смоленск. Еле сумел удержать в повиновении Псков и Новгород. А после смерти мужа Софья с малолетним сыном Василием и вовсе отдалась под покровительство властного отца. В ту пору на службу к Витовту перешли многие русские князья, среди которых были и независимые от Москвы великие князья Рязанский и Тверской. Сама же Московская Русь заметно ослабла, начался раздор меж её князьями, унёсший немало сил и крови. Конечно, не дочь Витовта явилась главной причиной междоусобиц и разорения, и всё же...

Конечно, Софья Палеолог — не литовка, но, как знать, с какой стороны тут беды ждать. В одном был убеждён князь Ряполовский: иностранные государыни лишь несчастье да раздор приносят на русскую землю. Да и то: русских, что ли, княгинь не хватает? В душе Ряполовский давно таил обиду на Иоанна. Только что пришлось отдать замуж младшую дочь. А чем она была бы не пара великому князю? Красавица, умница, да и рода знатного — не уступила бы и самому государю, ведь они, Ряполовские, тоже Рюриковичи.

Да разве можно говорить об этом Иоанну? Совсем, кажется, недавно ребёнком был, в рот глядел, прежде чем решение какое-то принять. Нынче совсем во вкус власти вошёл. Попробуй, возрази что! Так взором охолодит — не рад будешь. А с другой стороны, когда теперь у них, у Ряполовских, нет для государя невесты, даже лучше, если он на иноземке женится, не придётся ему женину родню к престолу приближать, выделять да одаривать. А царевнина родня русским боярам не помеха. Да и не поедут они сюда. Блеск имени её предков, её богатства — всё в прошлом...

Размышления Ряполовского прервал повторный вопрос Иоанна:

— О чём задумался, князь Иван, поделись с нами!

Обведя пристальным — из-под лохматых бровей — взглядом всех присутствующих, привыкший к тому, что его советы были всегда решающими, князь чётко и коротко ответил:

— Думаю, как и государь. Софья Палеолог — дочь великой царственной семьи. И мы, пригрев сироту, окажем честь её великим предкам, отдадим дань благодарности земле, освятившей нас верой православной. Я одобряю этот брак.

Рядом с Ряполовским, важно откинувшись к стене, в удобной позе сидел знатнейший боярин и дворецкий Иоанна князь Юрий Патрикеевич Литовский, потомок великого князя Литовского Гедимина. Имя его отца уже прижилось за его родом в качестве фамилии — Патрикеевы. Его породистое, холёное лицо с длинным с горбинкой носом, несмотря на преклонные годы, было всё ещё красивым и значительным. Когда-то тёмно-русые волосы его и борода теперь покрылись обильной сединой, но были аккуратно подстрижены и причёсаны. Старый князь следил за своей внешностью. Он прослужил великим князьям московским более тридцати лет и являлся не только ближайшим боярином и советником Иоанна, но и родственником — был женат на родной сестре его отца Анне Васильевне. Вместе с Юрием Патрикеевичем на совет был приглашён и его старший сын Иван Юрьевич. Облик этого двоюродного брата государя чем-то даже походил на великокняжеский — овалом лица, профилем большого, с горбинкой носа. Ему не было и сорока, но высокий род, ратные подвиги, хорошее образование делали его одним из авторитетнейших людей в княжестве. Если великому князю требовалось решить какое-то щекотливое дело в Литве, он посылал туда Ивана Юрьевича Патрикеева, которого, несмотря на молодость, там знали и чтили не только за высокое положение в Москве, но и за родство с великими князьями литовскими. Бывая в Москве, литовские и татарские послы считали за честь быть принятыми в хоромах Патрикеевых подле Боровицких ворот — пышных, богатых, не уступающих по красоте и самим государевым. Видя, что от них ждут ответа, отец с сыном переглянулись и сразу же поняли друг друга. Старший, Юрий Патрикеевич, не тратя попусту времени и не повторяя уже переговорённого прежде, высказался коротко и определённо:

— Мы одобряем твой выбор, государь!

С этим мнением согласились и родные великокняжеские братья Юрий с Андреем молодым.

— Хорошо, — сказал Иоанн и встал, давая знать таким образом, что приём посла закончен.

Поднялись и все остальные. Иоанн взял в руки посох и вышел в расположенную рядом с его креслом дверь, ведущую через среднюю трапезную палату в кабинет. Остальные двинулись в противоположную дверь — к выходу.

Кабинет Иоанна Васильевича представлял собой просторную светлую комнату с пятью высокими окнами, с цветными, как и в передней приёмной палате, узорчатыми стёклами, которые днём делали всё помещение нарядным и весёлым. Заметное место тут занимала русская печь с тяжёлой металлической заслонкой, на которой искусным мастером были отлиты фигуры животных. Бока печи, как и все стены палаты, были расписаны растительным узором и цветами, причём в общей гамме красок преобладал цвет золота, за что и вся палата получила у придворных прозвание золотой. В переднем углу, под образами в золочёных сияющих окладах, располагалось государево место — массивный стол с различными красивыми приспособлениями на нём: серебряным подсвечником, на котором возвышались три полусгоревших свечи, кожаная папка с бумагами, футляр для государевой печати, чернильница и подставка для перьев, серебряный колокольчик для призыва слуг, нож в чехле, какие-то коробочки, листы. У стены расположился резной деревянный сундук с коваными углами и запорами. На нём возвышался только что привезённый Фрязиным маленький сундучок. Рядом — поставец: стенной шкаф высотой в средний человеческий рост с двумя верхними открытыми полками, на которых красовались массивные книги в кожаных и металлических окладах, папки с бумагами. Свободные проёмы между окнами и у стен занимали деревянные стулья с невысокими резными спинками.

В кабинете было три двери. Одна из них вела в спальню великого князя, другая — в сени, где находилось рабочее место дежурного дьяка и постельничего и где имелся запасной выход в переходы и на улицу. Третья дверь, в которую и вошёл сам государь, вела также к выходу — через трапезную и приёмную палаты, где только что состоялся Совет.

Следом за великим князем в кабинет явился дьяк с бумагами.

— Достань-ка мне, Стефан, портрет царевны из сундучка и ступай, — распорядился хозяин и подал слуге ключ.

Невысокий немолодой уже мужчина с роскошной кудрявой бородой тёмно-рыжего цвета, прозванный за эту свою приметную деталь Стефаном Бородатым, чётко и быстро выполнил приказ и положил на стол Иоанну обитый синим бархатом футляр с небольшим замком. Стефан был не только дьяком, но и государевым летописцем. Его Иоанн выпросил для службы у матушки за хорошее знание летописей, за грамотность и умение складно писать. Стефан молча поклонился и, не получив нового приказа, вышел.

Иоанн сел за стол, придвинул к себе поданную дьяком довольно тяжёлую вещицу. Растворив футляр, Иоанн увидел поясной портрет женщины, написанный маслом на толстой плоской доске, на Руси так писали только иконы. Первое, что бросилось ему в глаза, — её оголённая шея и плечи. В сердцевидном вырезе платья виднелась прикрытая кружевной сеточкой пышная грудь. На Руси женщине так оголяться не было принято. «Хорошо, что не показал боярам», — подумал Иоанн. Женщина была в чёрном бархатном платье, зауженном к талии. На шее у неё красовались в три ряда белые жемчужные бусы. Чёрные волосы были стянуты проходящей по лбу блестящей белой нитью, украшенной в середине прозрачными белыми камнями. Из-под этой нити над ушами и ниже спадали круто завитые локоны, контрастирующие с гладко уложенным верхом и подчёркивавшие своей чернотой белизну и нежность кожи. Царевна была хороша собой. Миндалевидные тёмные, почти чёрные глаза её смотрели грустно и очень внимательно. Нос был, пожалуй, великоват, тем не менее казался вполне изысканным. Небольшой рот с яркими губами как бы застыл в застенчивой, таинственной улыбке. Чуть тяжеловатый подбородок уравновешивался высоким, безукоризненной формы красивым лбом с яркими чёрными бровями. Художник, писавший портрет, действительно был талантлив. Чувствовался характер этой женщины — очень противоречивый. Она казалась властной и одновременно нерешительной, серьёзной, резкой и тут же трогательной, горячей, но умеющей обуздывать, держать себя в руках. Изображение понравилось Иоанну, несмотря на непривычно открытые грудь, шею, плечи. Однако все эти прелести не вызвали у него никаких эмоций, как мужчину оставили холодным и равнодушным.

«Неужели то, что произошло у нас с Феодосией, столь важно для меня и столь занимает моё сердце, что оно закрыто для всего остального?» — подумал государь и представил тут же нежное юное лицо рязанской княжны Феодосии, матушкиной воспитанницы. Внешность Софьи была как бы прямой противоположностью облику княжны. У той были яркие синие глаза, светлые русые волосы, которые она по-девичьи заплетала в одну косу, стройная, изящная фигурка...

Он попытался отогнать от себя этот образ и приняться за дела, но мысль, завладевшая им, не отпускала: что же он будет делать с Феодосией, если всё-таки женится на гречанке? Теперь ведь уже поздно отступать. Перед тем как послать Фрязина подробнее узнать о невесте, он советовался с митрополитом, с боярами, с братьями и матушкой. Потратился на послов, на дары царевне, папе, кардиналам. Ославился со своими смотринами на весь свет. Нет, теперь нельзя отступать...

Его мысли перебило появление на пороге матушки, Марии Ярославны. Иоанн поспешно, как ребёнок, застуканный родителями за запретным занятием, захлопнул крышку футляра.

— Что прячешь-то, сынок? Неужто так страшна невеста, что и родительнице её негоже показать? Патрикеев зашёл ко мне да сказывал, что получил ты портрет царевны. Ну даже если уж другим никому нельзя поглядеть, мне-то всё равно можно...

Иоанн вновь распахнул створки и вынул доску с изображением царевны. Матушка приняла её и подошла поближе к окну, чтобы получше разглядеть портрет под лучами заходящего к горизонту тусклого вечернего солнца.

— Что ж Фрязин-то ей не подсказал, что к нам негоже оголённой рисоваться, не принято у нас, — осудила первым делом строгая родительница наряд будущей невестки. — Хотя, может быть, мода там у них такая, а тебе она товар лицом решила представить... Красивая царевна, ничего не скажешь, и телом богата. Что ж, решайся, сынок. Скоро уж два года, как Маша твоя померла, можно и сватов готовить. Пока доберутся сваты, пока невеста соберётся — уж и третий годок минёт. Сколько ж можно одному? Я стара, мне пора в монастырь собираться, к отцу поближе, а тебе молодая советчица нужна. Никого нет ближе человеку, чем жена хорошая да дети любимые. Ванечка у тебя, конечно, прекрасный мальчик, но один сын — это один палец на руке. Не дай Бог, случись что, — и никого у тебя не останется.

Великий князь смотрел на мать и думал: знает она или нет о его отношениях с Феодосией? А может, рассказать ей всё? Нет, нельзя. С каждым годом Мария Ярославна становилась всё аскетичнее и суровее. Правда, к себе в первую очередь. Семь лет уже, как отец помер. Насколько Иоанн знал, ни на одного мужчину она с тех пор с интересом не глянула. А ведь вдовой осталась в сорок пять лет, далеко ещё не старой. Да она и теперь ещё вполне привлекательная женщина — подтянутая, моложавая. Повезло ему с матушкой. Умница, с советами сама не напрашивается, властью своей не злоупотребляет, хоть и могла бы! По завещанию мужа, великого князя Василия Васильевича, она стала одним из крупнейших землевладельцев в государстве, отец наказал ему с братьями во всём ей покоряться. Она же пока в одном лишь своё влияние применяет — старается братцев его строптивых в послушании удерживать. Так что матушка может и не понять его чувств и его слабостей. Осудит. А то и хуже сделает — запретит Феодосии во дворце жить. А ему жаль было бы с ней сейчас расставаться. Конечно, если он надумает жениться, то придётся всё же что-то предпринимать. Да, о чём это матушка? О сыне, о Ванечке, о будущих детях, о женитьбе...

— Куда нам, родительница дорогая, торопиться? Сейчас, сама знаешь, поважнее дела есть. Опять вон из Новгорода вести тревожные. Доносят мне, что заговор там зреет, хотят его жители к Литве отложиться. Несколько семей боярских мутят народ, все власти им не хватает... А может, присвоить нескольким тамошним заводилам звание бояр московских? Например, Дмитрию Борецкому, старшему сыну покойного посадника? — высказал он давно зревшую у него мысль. — Может, это их самолюбие спесивое насытит — ведь это всё же высшая честь на Руси? Может, и себя ощутят участниками одного дела общего — единения да усиления государственного?

— Тебе виднее, сынок, как поступить, ты уже не маленький. Посоветуйся с боярами, с Патрикеевыми, они их дела пролитовские лучше знают, с Ряполовским. А я в делах новгородских плохо разбираюсь.

Мария Ярославна вернулась к столу, положила портрет перед Иоанном:

— Убери подальше, сынок, да больше, пожалуй, никому не показывай до поры. Негоже голыми плечами будущей своей жены, великой княгини, чужим людям светить. А что до Новгорода, я так думаю: худой мир всегда лучше доброй ссоры. Пошли туда послов, бояр доверенных, пусть поговорят с народом, с посадниками новгородскими, может, и уладится... Пока ведь ничего серьёзного — слухи одни да брожение народное. Это порой бывает, когда у людей другого дела нет важного. Сколько уж лет у них тишь да гладь — ни войн, ни голода, ни мора. Торгуют, дань с северян берут да жиреют — вот и заскучали...

Раздался негромкий стук в дверь, она отворилась, и на пороге явился митрополит Филипп. Это был невысокий старец с непокрытой головой, с седыми редкими волосами до плеч и такой же длины полупрозрачной белой бородой, в будничном монашеском одеянии — длиннополой чёрной ризе из шёлковой ткани с широкими просторными рукавами, подпоясанной чёрным же шёлковым шнурком, с высоким посохом в руке, с добрейшим, хоть и не лишённым суровости лицом. Наряд его украшал серебряный крест с распятием тонкой хорошей работы.

Лишь два человека, пожалуй, во всём государстве имели право заходить к великому князю без приглашения и доклада — матушка да митрополит. На сей раз они случайно сошлись вместе и, увидев это, новый гость спросил:

— Не помешал вашей беседе, дети мои?

— Нет, владыка, конечно, нет, — поднялся из-за стола государь за благословением. Но первой подошла Мария Ярославна, и лишь следом митрополит перекрестил Иоанна.

— Наслышан я о вашей новости, наслышан уже, у меня ведь здесь свои доносчики имеются, — шутил владыка, находясь, видимо, в добром расположении духа. — Да только я не за новостью к тебе пришёл, у меня своё дело, сокровенное, давно собираюсь обговорить его...

Иоанн Васильевич предложил гостям присесть рядом со столом, но матушка заспешила:

— Хватит уж мне время занимать.

— Да нет, ты присядь, княгинюшка, — попросил митрополит. — Может, и ты чем поможешь, что присоветуешь. А дело-то у меня такое, что каждым русичем, да каждым нашим гостем, как бельмо на глазу, примечается. Храм-то наш Успения Богородицы — совсем обветшал. Ну где это видано, главный кафедральный собор в центре обширного княжества чуть ли не брёвнами подпирать надо, чтобы не завалился? Или мы нищие совсем? Иль, может, нам снова митрополию во Владимир переносить, где хоть главного храма можно не стыдиться?

Владыка заговорил о том, что его в последнее время волновало беспрестанно. Потому он как-то быстро распалился, и его добрая улыбка сменилась горестной складкой между бровями, отчего всё лицо его настолько переменилось и погрустнело, что великому князю стало жаль его, как ребёнка.

— Кто же против? Ты, отец мой, присоветуй, как быть, чем помочь тебе, разве я откажу?

— Да ты бы сам должен давно за этот собор приняться! Ведь нынешний-то сколько стоит? Ещё Иван Калита его строил — полтора века назад. Ты же, судя по всему, хочешь сильным властителем сделаться, не в пример отцу твоему, обиженному судьбой и братьями. Храм престольный — это лицо государства и государя его. А коль лицо твоё всё перекошенное стоит, — ну какое может быть к тебе почтение?

— Усовестил, владыка, совсем усовестил. Только сам знаешь, весь год прошедший с казанскими басурманами окаянными дрались, то одна стычка, то другая. Лишь в нынешнем сентябре Казань сдалась на полную нашу волю. А надолго ли — не ведаю. У этих поганых известно, чего клятвы стоят. Сегодня Аллахом клянутся хранить мир вечный, а завтра грабить снова идут... До строительства ли было? Один Господь знает, сколько этот год война стоила... Перед тем Махмут-царь со всей ордой своей на нас двинулся, сколько переполоху наделал, месяц полки собирали! Хорошо, он с Ази-Гиреем Крымским по пути сшибся, нас Бог миловал. Ныне же молю Господа, чтобы удалось перезимовать благополучно, чтобы голод нас не коснулся, сам небось помнишь — снег в мае три дня лежал в Москве, а 2 июня, когда всё уже посажено было, мороз ударил. Всё это — затраты непредвиденные.

— А я тебе так скажу: на Божье дело станешь жалеть — больше потеряешь. Если бы наши предки перед началом каждого строительства рассуждали о нужде да о трудностях, до сих пор на Руси ни одного бы храма приличного не было. Ты начни только, всё Бог пошлёт — и удачу, и деньги. Вон матушку твою Марию Ярославну в пример тебе поставлю. Нигде не ходила, не кланялась, не просила. На свои деньги церковь Вознесения как перестроила?! Любо-дорого посмотреть — стоит, как невеста нарядная, сердце радует. И мастера завидного Ермолина отыскала, и каменщиков умелых...

— Отец мой, не хвали ты меня так уж, — молвила наконец и Мария Ярославна, — сыновья ведь тоже мне помогали, в государевых мастерских камни-то точили да кирпичи обжигали! Да и остальное всё — как бы я без них?

— Да знаю я, конечно, княгинюшка, знаю, что горячусь, но душа-то болит. Словом, наворчал я на вас, а теперь решение своё скажу. Хороший храм хороших средств стоит. Понимаю, что негоже всё на одного государя сваливать. Да и мне одному такое дело не потянуть. Решил я объявить сбор денег на возведение первого и главнейшего храма московского по церквам и соборам, по всем монастырям русским. Хочу не только о себе память оставить. Хочу, чтобы каждый русич, который поднесёт свою копеечку на храм, знал потом, что и его доля труда есть в том творении Божьем и человеческом. И чем красивее и величественнее получится собор, тем больше будет гордость народная, а значит, и любовь к земле своей. Вот так я решил! — Владыка с наивным пафосом стукнул посохом об пол и, опираясь на него, начал подниматься.

— Не спеши, отец мой, и у меня к тебе дело есть, — приостановил его Иоанн.

Увидев, что митрополит вновь опустился на стул, но всё ещё продолжает сидеть, торжественно насупившись, великий князь решил поднять ему настроение.

— Позволь мне, владыка, первый взнос сделать на строительство храма, выделю из казны пятьсот рублей — два с половиной пуда серебра. Потом, по возможности, ещё добавлю.

— Поглядим, поглядим, — помягчел владыка.

— А теперь скажи, отец мой, — перешёл великий князь на шутливый тон, — какие это у тебя тут доносчики в моих хоромах затаились? Кто тут мои тайны великие выдаёт?

— Так эту твою тайну пол-Москвы знает. Давно уж москвичи обсуждают, на ком их молодой красивый государь оженится. О греческой-то невесте давно слух прошёл — бояре ж не немые. Ты с ними здесь посоветовался, они дома с жёнами поделились — вот тебе и весь секрет! А увидевши пышный фрязинский караван с провожатыми, по городу важно проплывший, только спящий мог не догадаться, что посол с результатом прибыл. И пошла новость гулять... А ко мне она с князем Ряполовским пожаловала. Я с ним в храме о новом соборе говорил, он тоже пообещал пожертвование сделать. Сказывал, невеста Фрязину понравилась — приятная, обходительная, нашу православную веру чтит и преданность ей изъявляет. Похвально это, да только что-то сомнение меня тут гложет. Ведь воспитывалась и проживает она у самого кардинала Виссариона! А знаешь ты, кто этот самый кардинал?

— Ну в общем-то, конечно!

— Вот то-то, что в общем. Ты, конечно, слышал о восьмом вселенском соборе в Италии? Там, как ты знаешь, в основном один вопрос решался — об объединении католической и православной Церквей. Очень уж хотелось тогдашнему папе Евгению IV собрать всё стадо христиан под своим башмаком. Но прежде ему надо было убедить весь свет в превосходстве догматов латинской веры над греческой. С этой целью папа организовал прения, диспуты меж представителями этих Церквей. Так вот, от православных, кроме Исидора-изменника, выдвинули ещё двоих — преданного своей вере Марка Эфесского и вот этого самого, достаточно молодого ещё тогда, Виссариона, архиепископа Никейского. Говорят, спорили они долго, но благодаря именно Виссариону да нашему непутёвому Исидору православные уступили, во всём согласились с католиками, и состоялось мнимое объединение Церквей. За такую услугу папа наградил обоих изменников кардинальскими шапками.

Владыка вновь разволновался от воспоминаний, поднялся со стула, прошёлся по палате, но вскоре продолжил:

— Матушка твоя небось хорошо помнит эту историю!

— Как же не помнить, — тут же подтвердила Мария Ярославна. — И самого Исидора хорошо помню. Он за много лет наш язык-то так и не освоил, все слова русские с греческими путал.

— После этого собора, — вернулся к рассказу святитель, — папа римский назначил Исидорку митрополитом Киевским и всея Руси, а Виссариона Никейского тогда же оставил у себя кардиналом. Ну с нашим-то вы знаете, что приключилось. Скажу только, что тут твой отец, государь мой, твёрдость проявил. Поглядев, что Исидор явился на службу в храм Богоматери с латинским крестом, который несли перед ним, послушав, как он в литургии поминает вместо Вселенских патриархов папу Евгения, как читает грамоту Флорентийского Собора, противоречащую нашему древнему учению, великий князь осерчал и приказал изменника заточить в Чудов монастырь под стражу. Конечно, изумлены все были Исидоровой той службой, но родитель твой, государь, сразу понял зловредность его новшества. Ведь именно такие резкие перемены в законе сеют вообще недоверие к нему в народе. Через пару месяцев этот грек бежал к папе, и где он теперь — не знаю. А Виссарион, вишь, теперь процветает, исповедует латинство. Потому очень уж я сомневаюсь, чтобы его воспитанница сохранила верность православию...

— Так посол утверждает!

— А он такой же хитрый, как и сам Виссарион. Он тебе что хочешь скажет. Да придёт время, во всём сами убедимся. Ну а если всё же Софья католичкой себя объявит, я сразу предупреждаю — венчать тебя с ней не стану. Придётся тебе искать другого пастыря. Государыня на Руси православной быть должна, дабы народ её понимал и распрей религиозных на земле нашей не возникло. Мы и так со всех сторон иноверцами стеснены, одна у нас сила — в крепости веры и твёрдости соблюдения её законов. Помни, что с Византией произошло после того как из Рима её пастыри с латинством воротились. Народ от этих пастырей отвернулся, раздоры да смуты начались, оттого турки и поглотили их с такой лёгкостью.

Митрополит распрямился, повернулся в сторону входной двери:

— Пора мне, вечерня начинается. Хочу сам поприсутствовать. Что касается брака с деспиной Софьей, — я уже благословение своё дал. Надеюсь, на славу Руси такой союз послужит.

— Спасибо, владыка. Я сегодня у себя помолюсь...

— Да и мне пора, — засобиралась матушка. — Пойду на службе постою, а потом гляну, чем внучек занимается.

За окном действительно быстро темнело — короткий предзимний день пролетал молниеносно. Оставшись один, Иоанн подошёл к окну. Снег в начинающихся сумерках казался голубоватым. В стороне виднелись купола того самого Успенского собора, о котором только что убивался владыка. И он был прав. Крепость вся требовала перестройки, обновления. А стало быть, огромных средств. И они понемногу прибывали, накапливались. Расширялась территория Руси, стало быть, росли доходы от налогов; после нескольких неудачных попыток добиться получения дани или хотя бы богатых даров совсем почти отстала Большая Орда. Несколько лет уж дальше рязанских окраин татарские шайки не прорывались — их отбивали пограничные рязанские же казаки из наёмных сторожевых отрядов или специально посланные государевы дружины. Правда, появился новый опасный противник.

Около тридцати лет назад на развалинах разгромленной сначала русичами, а затем ордынцами Волжской Булгарии обосновался изгнанный братом Киримом из Золотой Орды хан Улу-Махмет со своими сторонниками. Собрал вокруг себя разного рода беглецов, остатки местных жителей и провозгласил себя Казанским царём. С того времени не стало русскому княжеству покоя от постоянных татарских набегов и с востока. Но, слава Богу, минувшим летом, собравшись многими силами, русские войска разгромили казанцев. Сейчас главной занозой становились отношения с Великим Новгородом.

Иоанн быстро подошёл к столу и позвонил колокольчиком. Тут же в комнату вошёл молодой человек, безбородый и безусый, широкие плечи его были затянуты тёмно-синим кафтаном, расшитым цветными нитями, из-за его распахнутых бортов красовалась светлая, ярко расшитая красными и золотистыми нитями рубаха, подпоясанная широким ремнём. На ногах даже в сумерках светились красные яркие сапоги. В них были заправлены тонкие тёмные порты. Это был Владимир Гусев, которого недавно великий князь сам лично взял к себе на службу. Во время осенней охоты под Александровом один ловчий Иоанна подвернул ногу, второй слёг с жаром. И тогда брат Андрей Меньшой предложил ему в помощники сына своего боярина Гусева Елизара — Владимира. Юноша понимал все желания государя с одного взгляда, был умён и расторопен, соколы его слушались, как ручные попугаи. Да и видом своим был приятен: гладкие аккуратные волосы, стриженные «под горшок», чистый, опрятный. Особенно нравилось Иоанну лицо парня — честное, открытое. После охоты он пригласил Владимира к себе на службу, и тот с радостью согласился. Правда, матушка выразила неудовольствие, мол, не по чину. Но Иоанн Васильевич возразил, что берёт молодца не в думу боярскую, а в дьяки, на побегушки. К тому же род Гусевых не из захудалых — из Добрынских, а его дядя Василий Образец — знатный воевода. Пока что Иоанн в новом дьяке не разочаровался.

— Владимир, не воротился ещё посол из Новгорода?

— Так ведь только пять суток прошло, как отбыл, а туда три дня пути, да обратно, так что ещё пару дней подождать придётся.

— Да-да, я заторопился. Надобно в Коломну отъехать. Там сейчас пушки для обороны немецкие мастера отливают, да порох испытывают. Хочу сам видеть всё это. Впрочем, так решим: распорядись, чтоб все готовили к завтрашнему утру для отъезда в Коломну. Если никаких срочных вестей из Новгорода не будет — пусть посол здесь ждёт. Я отъеду лишь дней на пять. Если спешка какая, пусть тоже в Коломну прибудет. А теперь прикажи печи подтопить — прохладно. И в мыльне вели воду подогреть. Больше сегодня никого не приму, дел никаких не назначаю.

Владимир, внимательно выслушав великого князя, поклонился и вышел в дверь, ведущую в сени — там дьяки по очереди и ночевали. Иоанн же, вспомнив про дары, привезённые Фрязиным, подошёл к сундучку, открыл его. Там лежала книга в красивом кожаном переплёте, большой серебряный латинский крест на серебряной же толстой цепи, два бронзовых хорошей работы подсвечника и серебряная чаша с изогнутой наподобие капризной змеи ручкой и литыми фигурками по основанию, которые в наступивших сумерках было трудно разглядеть.

Иоанн снова позвал Владимира и приказал отнести всё в Казённый приказ. Каменные подвалы для хранения его казны располагались под храмом Рождества Богородицы, имелись хранилища и в Казённом приказе. В самих жилых помещениях как государевых, так и матушкиных, да и у большинства других бояр, ценные вещи, как правило, не сберегались. Все почти строения в городе были деревянными, и частые пожары могли в любой момент обратить их в пепел. Правда, появились уже и каменные дома. Например, хоромы из кирпича построил себе возле крепостной стены богатый купец Никита Таракан, из кирпича же поставил около двадцати лет назад палаты на своём дворе предшественник митрополита Филиппа Иона. Специально для такого непривычного на Руси строительства он приглашал немецких мастеров.

Кто же спорит — каменные хоромы и прочнее, и против пожаров устойчивее. Да ведь не случайно считается на Руси, что деревянные дома для человеческого здоровья гораздо целительнее. Что и говорить, мог бы Иоанн найти достаточно средств для каменного строительства и для приглашения любых иноземцев, только нужды в этом пока не видел. Вот подвалы — это да, они должны быть каменные, чтоб добро не горело, чтоб фундамент надёжным был. А палаты любые на готовый фундамент русские мастера ставили за несколько дней. Да что жильё — церковь-красавицу из дерева, высокую да просторную, могли в три дня возвести, если требовалось!..

— Отдай дары казначею! — приказал Иоанн Гусеву. — Ужин принеси и оставь в столовой, я позже один поем.

Проводив слугу взглядом, Иоанн уже почти в темноте достал гребень, причесал волосы и направился в свою опочивальню с протопленной печью и огромной кроватью в центре комнаты под балдахином. Как и в кабинете, в этой палате также имелись три двери. Одна — из кабинета. Вторая выходила в маленькую личную молельню государя. Третью он отпер своим ключом, она вела в пустующий терем его покойной жены. Через него он прошёл в матушкины хоромы, но вовсе не к ней. Мало того, он надеялся, что как раз сейчас, в самый разгар вечерней службы, Мария Ярославна находится в храме, а позже, как обычно, направится к внуку. Тем не менее он выбрал дорогу хоть и подлиннее, но безлюдную. Впрочем, Иоанн никого не боялся, но и лишних разговоров не хотел. Он направлялся к Феодосии.

Глава II ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ

Большинство дворцовых зданий — терема самого великого князя, его покойной супруги, матушки и даже митрополичий двор были соединены между собой сложной системой различных переходов, лесенок, галерей таким образом, что можно было в любую погоду, не одеваясь и не выходя на улицу, свободно пройти из одних палат в другие. Мастера украшали их оконцами с цветными стёклами, витражами, изразцами, деревянной резьбой, и всё таким образом, чтобы было достаточно светло, красиво, чтобы не задувал ни малейший ветерок. Посторонние здесь почти не ходили, ибо во все служебные и приёмные палаты вели другие двери — прямо с улицы, внутренние же переходы предназначались в основном для семьи государя.

На улице уже стемнело, но благодаря луне и сияющему от её лучей снегу путь был хорошо виден. Впрочем, Иоанн мог бы пройти его и в кромешной тьме, и с закрытыми глазами. Ведь вёл он к любви. К любви, которую великий князь узнал впервые в жизни лишь к тридцати годам.

...Его обручили ещё ребёнком, когда ему едва исполнилось девять лет. Брак этот был, как говорится, «нужным», точнее, вынужденным. Детская память не очень-то хорошо хранила все подробности событий, которые подтолкнули его отца, великого князя Василия Васильевича, к такой сделке. Но более поздние рассказы и воспоминания, конечно же, до мельчайших деталей восстановили все подробности тех непростых времён.

Толчок к новой великой смуте и великокняжеской междоусобице на Руси положила смерть сына знаменитого русского полководца Дмитрия Донского, великого князя Московского Василия Дмитриевича, деда Иоанна. Это произошло в 6933 году по местному летосчислению, которое велось, как считалось, от сотворения мира, или в 1425 году от Рождества Христова. По складывающейся к тому времени в Северо-Восточной Руси традиции престолонаследия — от отца к сыну, — преемником покойного стал его десятилетний сын Василий, будущий отец Иоанна.

Однако брат покойного, Юрий Дмитриевич Звенигородский, извлёк завещание их отца Дмитрия Донского, в котором тот писал, что в случае кончины его преемника, старшего сына Василия, удел наследует следующий за ним сын. В подобном пожелании не было ничего удивительного: именно так — от старшего брата к младшему передавалась власть на Руси в старые времена. Что и говорить, подобный порядок престолонаследия рождал много споров меж претендентами, а порой и междоусобных войн. Первым, кто нарушил эту традицию и ради мира на Руси признал верховенство над собой племянника, Василия Дмитриевича, был двоюродный брат Дмитрия Донского, герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Старицкий. Но время шло, обстоятельства переменились, и вот уже нынешний дядя вовсе не собирался уступать свои права на великое княжение племяннику.

Московские бояре пытались урезонить, что, мол, когда Дмитрий Донской писал завещание, у его старшего сына, малолетнего Василия, ещё не было детей, и писал так Дмитрий лишь для того, чтобы не достался его удел кому-то из его собственных братьев, а перешёл прямым потомкам. Но ни доводы, ни уговоры не помогли.

В то время Северо-Восточная Русь состояла из нескольких удельных и вполне самостоятельных княжеств: Тверского, Рязанского, Ростовского, Верейского, Смоленского и нескольких других. И хотя крупнейшим и старшим из них к тому времени уже считалось Московское, тем не менее и другие удельные князья оставались достаточно независимыми. Мало того, кроме Московского, ещё два князя — Рязанский и Тверской — называли себя «великими», претендуя также на главнейшую роль среди прочих. В такой вот ситуации и завязался спор между дядей и племянником за великое княжение Московское.

Вместо того чтобы по традиции принести присягу новому великому князю, его дядя Юрий Дмитриевич начал собирать у себя в Звенигороде войска. И в конце концов захватил московский престол.

Москва в то время представляла собой крепость, обнесённую стеной, построенной из белого камня-известняка сто лет назад, в 1367 году, великим князем Дмитрием Донским. На её территории располагались многочисленные храмы и монастыри, дворы и терема великого князя, его братьев и родственников, знатных бояр и даже купцов. Мало того, тут же находились служебные помещения, приказы, хозяйственный двор, каретные и прочие государевы мастерские, подворья некоторых епархиальных владык и самых богатых загородных монастырей, а также многое другое. Вот эта-то тесно заселённая территория за крепкими каменными стенами и называлась городом, детинцем, или крепостью. Некоторые греки также именовали её на свой манер и кремлём, но до поры, до конца XV века, это слово в народе не прижилось.

Все ближайшие постройки за кирпичными стенами Московской крепости именовались посадом, который в свою очередь делился на жилые массивы, носившие каждый своё прозвище. Зарядье — отсюда в Москву приходило солнышко; Ваганьково — тут рядом с крепостью, перед Арбатом, стоял Потешный двор со скоморохами, музыкантами и прочими слугами, которые тешили, то есть ваганили государя и его семейство. В Кадашах делали кадушки, в Барашевской слободе жили государевы слуги из шатёрной службы, бараши; в Садовниках располагались государевы сады. За рекой Москвой в Замоскворечье лежало несколько сёл — Киевец, Семчинское и другие. На севере, за Неглинкой, также располагались десятки сёл и слобод — каждое со своим именем и своей историей.

Сам город располагался на возвышенности, Боровицком холме, и представлял собой по форме неправильный треугольник в двадцать восемь гектаров, который с двух сторон омывали реки — широкая полноводная Москва и маленькая Неглинка. С третьей стороны вдоль стены был прорыт ров, заполненный водой. Сразу же за ним начиналась Троицкая площадь, получившая своё прозвание по расположенному на ней Троицкому храму. Нередко именовали её и Торговой, ибо вся она была застроена торговыми рядами и лавками. Крепость закрывалась на несколько прочных железных ворот, расположенных в башнях Никольской, Фроловской, Тимофеевской, Боровицкой и Троицкой. Город был хорошо укреплён, и взять его можно было лишь хитростью или изменой. Именно этим способом захватили Москву татары при Дмитрии Донском.

Московские бояре колебались, поддерживая то одну, то другую сторону, ибо всегда есть люди, недовольные существующей властью. Однако в результате они всё же дружно встали за Василия Дмитриевича — сына своего покойного государя. Ибо вступив в их город, дядя привёл за собой близких ему звенигородских удельных бояр, оттеснив местных. Да и жаден был сверх всякой меры, хапал вместе со своей роднёй и приближёнными всё, что под руку попадёт. Это вызывало недовольство и перемену настроения местных жителей. Побросав свои дома и хозяйство, они толпами повалили в Коломну, куда был сослан их законный государь. Юрий был вынужден оставить Москву. Но вражда претендентов на московский престол на этом не завершилась, междоусобица затянулась более чем на двадцать лет.

После смерти князя Юрия Звенигородского оппозицию возглавил его сын Дмитрий по прозвищу Шемяка. В 1446 году великий князь Московский Василий по обычаю предков поехал с сыновьями на богомолье в Троице-Сергиеву обитель. Изменники сообщили о том Шемяке и его стороннику — другому двоюродному брату Василия князю Ивану Андреевичу Можайскому.

Поводом к этой очередной схватке послужило пленение великого князя московского Василия Васильевича в бою с казанскими татарами, которые отпустили его за обещание большого выкупа. Называли цифру в двести тысяч рублей, что равнялось тысяче пудов серебра. Враги распустили слух, что смещение Василия облегчит выкуп, поможет уменьшить это непосильное для страны бремя.

Ночью 12 февраля подкупленные Шемякой изменники-москвичи тайно открыли ворота крепости, и звенигородские князья со своим полком тихо вошли внутрь; вломились в великокняжеский дворец, взяли в плен мать Василия Васильевича Софью Витовтовну и жену Марию Ярославну, арестовали верных ему бояр, захватили казну великокняжескую. Тут же Иван Можайский с войском отправился к Троице-Сергиеву монастырю, в который вошёл без препятствия, ибо ворота его были открыты для богомольцев к вечерней службе. Разобравшись в чём дело, охрана и верные Василию бояре, сопровождавшие его в путешествии, вступили в неравную борьбу. Поднялся шум, кричал перепуганный люд. Бывшему здесь же в монастыре митрополиту Ионе не сразу удалось остановить кровопролитие. Великий князь заперся в Троицком храме.

Пока шли переговоры, пока малодушный Василий Васильевич клялся из-за церковных дверей в том, что никогда не выйдет из монастыря, пострижётся здесь, только бы не лишали его живота, упрекал в измене тех, кто давал ему клятву верности, митрополит успел перемолвиться с настоятелем, тот что-то шепнул неприметному монаху. Последний подошёл к боярину Ивану Ивановичу Ряполовскому, и они вдвоём, незаметно отделившись от толпы, прошли в митрополичьи палаты, где в тот момент находились дети великого князя — семилетний наследник Иван и его младший брат Юрий. Их моментально переодели в простые неброские одежды и повели столь же сложной системой переходов, как и в московских дворах, в одну из башен мощной оборонной стены монастыря.

И теперь ещё Иоанн помнил, как спускались они вниз по тесной лестнице в какой-то подвал и потом шли вслед за монахом с зажжёнными свечами по уложенному камнем переходу. Его, Ивана, крепко держал за руку сам князь Иван Иванович Ряполовский — крепкий, здоровый и молодой ещё тогда мужчина, брата вёл, а порой и нёс на руках его слуга. Они остановились наконец перед небольшой, неприметной дверью. Монах, что-то сдвинув, открыл её, и они вошли в небольшой храм. С внутренней стороны дверь была прикрыта большой иконой, так что человек несведущий не мог бы и заподозрить за ней ничего необычного.

Они оказались в скромном монастырском подворье с несколькими деревянными кельями и хозяйственными постройками, с маленькой конюшней, из которой доносилось пофыркивание лошадей. Бывший в часовне инок и глазом не моргнул — поклонился нежданным гостям. Князь тихим голосом отдал несколько распоряжений, и уже через несколько минут дети с Ряполовским сели в запряжённый возок, которым правил всё тот же сопровождавший их монах. Слуга скакал за ними верхом.

Детей отвезли в село Боярово, принадлежавшее князю, а затем в Муром — город хорошо укреплённый и верный великому князю Московскому Василию Васильевичу. Вскоре сюда явились братья Ряполовского Семён и Дмитрий, многие другие верные сторонники свергнутого великого князя. В это время Шемяка учинил над пленником расправу: 16 февраля 1446 года он ослепил Василия Васильевича и отправил его в ссылку в Углич. Отныне отец Иоанна Васильевича получил в народе прозвище «Тёмный».

Граждане Московского княжества пришли в ужас от совершенного злодеяния, многие бояре московские бежали в Литву на службу к великому князю Литовскому Казимиру, другие — в древний Муром, где собирались сторонники опального Василия Тёмного. Некоторые же из бояр сразу поехали в Углич, чтобы находиться рядом со своим несчастным слепым господином.

Естественно, Шемяка затребовал детей, ставших знаменем его противников, в Москву, но братья Ряполовские и не думали выдавать самозванцу своё сокровище. Лишь после того как в дело вмешался митрополит Иона, и Шемяка поклялся не причинить детям зла, а также освободить их отца, они были отправлены к родителям в «западню», в Углич. Шемяка нарушил клятву и не освободил ни их, ни отца.

За время недолгого правления своей злобой, жадностью и несправедливостью новый властитель вызвал всеобщую нелюбовь народную. Не случайно выражение «Шемякин суд», как суд неправедный, стало тогда на Руси нарицательным.

А Ряполовские продолжали собирать сторонников, чтобы свергнуть Дмитрия. К ним присоединялись всё новые и новые московские бояре. Шемяка стал уже бояться и собственной тени во дворце. Всё настойчивее требовали от него окружающие освободить пленника, особенно настойчив был митрополит, который упрекал Дмитрия в клятвопреступлении. Наконец Шемяка решился. Приехав со всем своим двором в Углич, он торжественно взял со слепца клятву, что тот никогда не будет его врагом, устроил щедрый пир в честь примирения со своим растроганным слепым братцем и дал ему в удел удалённый от центра на север город Вологду. Туда и отправился отставной великий князь со всем своим семейством, искренне настроенный по своей свершившейся убогости и малодушию сдержать слово.

Но совершенно по-иному оказались настроенными московские князья и бояре, простые люди, не желавшие служить жадному удельному князю. Многие из них, побросав свои дома и уделы, потянулись на север, служить верой и правдой истинному своему государю.

Почти сразу же по прибытии в ссылку набожный Василий отправился со всем своим окружением в ближайший Белозерский Кириллов монастырь на богомолье. Оказалось, что и монахам, удалённым от мирской жизни, далеко не безразлично, кто правит государством, какие нравы царят в миру. Зная уже все детали происшедшего, игумен Кирилловский Трифон полностью рассеял сомнения слепца в отношении того, имеет ли он право нарушить клятву и бороться за возвращение Московского княжения. Игумен объявил, что клятва, данная Василием в Угличе в неволе и под действием страха, не может считаться законной. «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии! — заявил он. — Иди с Богом и правдою на свою отчину, а мы за тебя, государя, молим Бога».

Получив благословение игумена Трифона и успокоив свою совесть, Василий с семейством и с большим количеством бояр и народа из разных городов прямо из Кириллова монастыря двинулся к Твери. Вот тут-то и произошло обручение девятилетнего Ивана с дочкой Тверского великого князя Бориса Александровича, ибо тот согласился помогать Василию Тёмному в борьбе против Шемяки лишь на таком условии. Союз этот казался ему надёжной гарантией будущего мира с Москвой.

Естественно, никто ни о какой любви у него, десятилетнего ребёнка, не спрашивал. Ровесницу-невесту ему и не показывали. Однако с этого момента именно Тверь стала оплотом для сторонников свергнутого Василия Тёмного. Сюда начали съезжаться все недовольные правлением Шемяки. А их число стремительно возрастало. Государственная казна, доставшаяся новому правителю с его бедным, но жадным до денег и развлечений семейством, быстро таяла. Стремительно возрастали поборы и налоги, расцветало взяточничество. Начали выпускать серебряные монеты пониженного веса, но и это не помогло — страна на глазах нищала, пустели деревни. Не прошло и месяца со времени освобождения Василия, как Шемяка с остатками казны бежал в Новгород. Спустя ещё год его отравили...

В десятилетнем возрасте Иван, во избежание повторения смуты, был официально назван великим князем и соправителем отца Василия Тёмного, а взрослея, всё активнее принимал участие в государственных делах.

В тринадцать лет его обвенчали в церкви Спаса-на-Бору. Таким венчанием — не в главном соборном храме, а, вопреки правилам, в маленькой старинной церквушке на задворках великокняжеских теремов, в присутствии лишь самых близких людей, — как бы подчёркивалась вынужденность такого брака, его незначительность. Да Маша и не претендовала на какую-то важную роль в жизни мужа, в его княжестве. Была тихой, неприметной, болезненной. Часто плакала и, кажется, скучала по дому. Порой досаждала ему своей холодностью и равнодушием. Изредка, движимый природой, он посещал её опочивальню и даже оставался ночевать. Она покорно сжималась вся и давала делать с собой всё, что ему требовалось, не доставляя ему никакой душевной радости. «Тебе бы в монашки отправиться!» — говорил он ей несколько раз в сердцах, чувствуя, зная, что всё тут должно быть по-иному, более радостно и счастливо. Иоанн понимал, что в их нерадостной близости есть и его вина, но не мог ничего изменить. Не привлекало его ни Машино постное лицо, ни её жёсткие, вечно полусжатые губы. Лишь родив в восемнадцать лет сына Ванечку, она немного оживилась, пополнела, расцвела, и было, было несколько минут в их жизни, которые делали его счастливым. Это были лишь короткие вспышки взаимного влечения, но они быстро, слишком быстро заканчивались...

Может, так бы это и тянулось, если бы не появилась в их теремах юная Феодосия. Собственно, появилась она во дворце совсем маленькой, шестилетней девочкой. Перед смертью её отец, великий князь Рязанский, завещал передать своих малолетних детей — сына и дочь — на воспитание великому князю Московскому. Трудно сказать, почему он решил поступить именно так. То ли побоялся, что сирот могут уморить нерадивые слуги, то ли полагал, что великий князь Московский рано или поздно всё равно присоединит его удел к своему владению, а скорее всего, боялся, что без него никто, кроме Москвы, не сможет оборонить Рязанскую землю от татар и литовцев. Словом, решился он на шаг отчаянный — отдаться на полную волю сильному князю и таким образом устроить судьбу детей и своего отечества. И он, в общем-то, не просчитался. Василий Тёмный послал в Рязань своих наместников, которые сохранили и приумножили местную казну, сын и дочка его в любви и заботе воспитывались вместе с младшими великокняжескими детьми.

Иоанн очень хорошо помнил, как появилась она во дворце. Ему шёл восемнадцатый год, ещё был жив отец, и Иоанн тогда ещё размещался в общем тереме со своей женой Марией Борисовной. Пришёл посыльный и сказал, что великая княгиня Мария Ярославна приглашает их познакомиться с великим князем Рязанским и его сестрой, которых привезли к ним на воспитание. Иоанн не стал звать Марию с собой, пошёл один.

В просторной светлой палате, где матушка с сестрой Анной и служанками занималась рукоделием, находились и эти двое детей. Серьёзный восьмилетний Василий молча встал со стула и поклонился в ответ на приветствие Иоанна. Шестилетняя Феодосия сидела на руках у Марии Ярославны, которая гладила её длинные, заплетённые в косичку льняные волосы. Увидев молодого великого князя, который подошёл познакомиться, она засмущалась и спрятала своё розовое личико на груди у великой княгини. Но любопытство пересилило её стеснительность, и она лукаво взглянула на него снизу вверх своими огромными синими глазами. Такими чистыми, светлыми и ясными, что этот взгляд навсегда запал в его душу.

— Ты посмотри, сынок, какая девочка чудесная, — развернула Мария Ярославна малышку лицом к Ивану, но та увернулась и снова спрятала лицо в её платье.

— А ты не бойся, дочка, — сказала ей на ушко великая княгиня. — Будешь любить да слушаться великого князя — он никому тебя в обиду не даст. Он будет тебе как брат, как твой Васенька.

Девочка снова глянула на него своим удивительным взором, от которого становилось хорошо на душе, хотелось быть добрым и великодушным.

— Как зовут тебя, княжна? — спросил Иоанн, погладив её трогательную ручонку.

— Феодосия, — тихо, но чётко ответила она.

— А откуда ты к нам прибыла, такая хорошенькая?

— Из Рязани. — И, уже расхрабрившись, добавила: — А я не одна, я с няней, с кормилицей, с братиком и с другими...

Феодосию поселили на втором этаже матушкиных хором вместе с его сестрой Анной. Так и росли девочки вместе — дружили, делились секретами, учились у одних учителей грамоте, математике, рукоделию, смеясь, читали Домострой, плакали над Житиями святых. Княжна взрослела на глазах у Иоанна, ставшего со временем государем, и каждый раз робела при его появлении. А он при виде её постоянно испытывал необъяснимую радость. Поначалу, немного привыкнув к нему, она позволяла брать себя на руки, гладить по голове и тоже вся светилась счастьем при его прикосновениях. Ни он, ни она поначалу не подозревали в своих отношениях чего-либо запретного. Он — потому что видел в ней лишь милую сестру, она — потому что была ребёнком и, любя его всей душой, считала это отношение к нему естественным, ведь любить его приказала сама Мария Ярославна.

Впервые он понял, что всё не так просто, когда ей шёл уже пятнадцатый год. Ему было двадцать пять, и два из них после смерти отца, Василия Тёмного, он был единственным и почти всевластным правителем в обширном Московском княжестве. Последние годы слепой отец совсем не вмешивался в государственные дела, и Иоанн Васильевич многие серьёзные решения привык принимать самостоятельно. Ближние бояре дивились его зрелому уму, взвешенности его выводов и поступков. У него рос шестилетний сын, тоже Иоанн, для отличия от отца прозванный Иваном Молодым. И была жена Маша. Но он страдал от одиночества. Избыток сил и молодой энергии гнал его порой к жене и вынуждал исполнять супружеский долг, но это происходило всё реже и реже. И тогда стремился он истратить неизбывную свою силу то на соколиной охоте, то в военных походах, в поездках с сыном на молебны, в Коломну — южный форпост Москвы, где ковалось оружие, делался порох и готовились полки в походы, а потому нужны были хорошие дома, кухни, склады, мастерские. Он с головой окунулся в государственные дела, сам принимал важные решения, судил, следил за сбором налогов, за переселением людей на новые земли и многим другим. Он уже ощущал себя полновластным государем, почти всесильным человеком, когда...

...Когда как-то при встрече с Феодосией в длинном дворцовом переходе, он по давней привычке взрослого опекуна над ребёнком взял её за руки и, встретившись взглядом, ощутил, как будто молнией пронзило всё его тело и кровь вскипела, да так, что потемнело в глазах. Он не мог сказать, что почувствовала в этот момент Феодосия, но она отняла свои руки и, смутившись, опустила ясные глаза. Конечно, юная девушка уже осознавала, что чувство её к великому князю есть не что иное, как любовь. Ведь в то же самое время её наперсница, княжна Анна, была влюблена в брата Феодосии великого князя Рязанского и изливала ей день и ночь свои тайные чувства. Они оказались ответными — Василий тоже увлёкся московской княжной, они открылись друг другу и решали, что делать дальше. Но у них всё складывалось просто и ясно, они могли мечтать о будущем. То же, что ощущала Феодосия к женатому государю, было мучительной тайной, которую она не могла открыть даже свой подруге. И вот — эта встреча...

Они стояли друг подле друга, не в силах совладать с собой, не решаясь вымолвить словечка. Он, взрослый, сильный и всемогущий, ощутил себя беспомощным мальчишкой, пойманным за какой-то проступок старшими... Но она подняла свои ясные синие глаза, и он, увидев их, вновь, как прежде, ощутил радость. Иоанн снова взял её руку, она не отнимала, и он принялся целовать её ладошку, испытывая головокружительное блаженство и желание. Но она, собравшись с силами, прошептала: «Это же грех, Господи, грех-то какой», — и, отняв свою руку, развернулась и быстро пошла, почти побежала по переходу назад — во внутренний двор, к храму Спаса-на-Бору, к саду. Он двинулся было следом, но потом, передумав, вернулся к себе в кабинет и, сев в кресло, глубоко задумался, обхватив голову руками.

А потом... Потом он искал случайных и неслучайных встреч, она же, желая их всей душой, мечтая о каждом его прикосновении, о каждом взгляде, вспоминая каждую деталь их общения, живя этой памятью, — всё-таки избегала его, пряталась, предчувствуя в их отношениях возможность чего-то запретного, постыдного и прекрасного одновременно. Она понимала, чего боится и в то же время хочет сильнее всего на свете. Она хотела каждую минуту быть рядом с государем, мечтала о его ласках и поцелуях, о его глазах, от взгляда которых её пронизывало блаженство. Но её постоянно терзала и останавливала мысль о последствиях её греховного влечения.

Между всеми этими сладостными страданиями жизнь продолжалась, и вскоре княжна Анна открылась матери в своём чувстве к рязанскому Василию. Та поговорила с Иоанном Васильевичем, и молодых вскоре обручили. Этот брак был весьма кстати, он позволил великому князю Московскому исполнить свой долг, вернуть Василию Рязанскому его отчину, не теряя над ней контроля. А для жениха с невестой настал период бесконечного счастья. Теперь они могли открыто появляться рядом, ездили вместе с матушкой на молебен в Троице-Сергиев монастырь. Вскоре великий князь Московский отозвал из Рязани своего наместника, и новый шестнадцатилетний властитель отправился в свою отчину на великое княжение. А спустя пару месяцев в Москве, а затем и в Рязани отпраздновали его свадьбу с юной московской княжной. Василий увёз Анну к себе в Рязань, и Феодосия осталась одна в своей светёлке. Вернуться к себе в Рязань вместе с братом и золовкой она не захотела, сославшись на любовь к Марии Ярославне, заменившей ей мать, и на привыкание к Москве.

Тем временем, выдав замуж дочь, Мария Ярославна начала беспокоиться и о судьбе воспитанницы. Намекнула сыну-государю, что, мол, пора ей жениха присмотреть. Иоанн воспринял её инициативу неожиданно холодно, а сама рязанская княжна быстро и без колебаний ответила, что замуж пока не хочет и не собирается. После этого Мария Ярославна свои хлопоты отложила. Тем более что девушка была ещё совсем молода и расставаться с ней вдовая великая княгиня не торопилась. С удовольствием брала она воспитанницу с собой в поездки в свою отчину, доставшуюся ей по завещанию мужа, — в Ростов Великий. Во время таких отлучек дворец для великого князя превращался в пустыню, и он старался найти себе тысячу дел вне его стен, также выезжая то в одну, то в другую сторону.

Так прошли два года после замужества сестры Анны. Феодосии исполнилось шестнадцать, и матушка решила устроить в связи с этим небольшое торжество у себя в хоромах. Иоанн Васильевич тоже пришёл поздравить княжну, подарил ей жемчужные бусы и на этот раз, как никогда, был поражён её красотой.

Матушка впервые нарядила девушку столь богато. На ней было светлое, расшитое золотыми и серебряными нитями платье, тоненькая талия была затянута широким золочёным поясом, светлая головка украшена изящным волосником из золотистой сеточки с небольшой диадемой впереди, на которой горели яркие сапфиры, обрамленные речным жемчугом. На плечи её был накинут широкий голубой опашень, также расшитый по краям яркими сверкающими нитями и каменьями. Глаза княжны сияли, я вся она была такой хрупкой и прекрасной, что неудержимо хотелось взять её на руки, прижать к себе, завладеть ею единолично. Но кругом были люди, и он, пересилив себя, сумел быть строгим и сдержанным, поздравил и удалился. А потом весь вечер не находил себе места, потому что все его мысли и желания были сосредоточены на одном: он хотел видеть Феодосию, хотел быть с нею...

Наконец, после ужина, когда уже начинало темнеть, и слуги, закрыв все наружные двери, разошлись по своим домам и комнатам, он не выдержал и, словно подгоняемый кем-то, направился по галерее в сторону матушкиных хором. Он хотел пройти прямо в комнаты Феодосии. Конечно, он опасался встретить кого-то из слуг или саму Марию Ярославну и придумывал, как он тогда будет оправдываться. Ведь девушка может оказаться не одна у себя в комнате, к примеру, заниматься при свечах каким-то рукоделием с приближёнными... И если кто-то увидит его там — это будет нехорошим знаком, поводом для пересудов. Но он надеялся что-то придумать, оправдаться. Подчинившись неосознанному влечению, Иоанн вышел из кабинета и решительно двинулся к цели. Но тут же вновь засомневался, замедлил шаги и почти остановился у открытой двери, которая вела из перехода в маленький внутренний двор с садом и беседкой.

Стояла золотистая осень, в сумраке щебетала какая-то птичка, было слышно, как шелестят листья на деревьях. Он сделал несколько шагов на улицу, в сторону беседки, увитой живыми цветами и зелёными ветками. И вдруг почувствовал, догадался, что там кто-то есть. Услышал, как застучало собственное сердце. Оно предсказывало блаженство. Иоанн сделал шаг туда, внутрь. Она тоже сделала шаг ему навстречу, и они оказались в объятиях друг друга. Это было первое их свидание, это были первые настоящие поцелуи. Сначала они не могли говорить, они насыщались прикосновениями и ласками, по которым истосковались, которых давно ждали.

Наконец, оторвавшись от её губ, он спросил: «Ты давно здесь?» — «Да, — прошептала она. — Как гости разошлись, я сказала Марии Ярославне, что устала, пойду к себе отдохнуть, но я не могла ничем заняться, я даже молиться не могла, потому что смотрела на Господа, а думала о тебе... И я пошла сюда... Одела это платье с пуговицами...» — «Да-да, пуговицы...» Он нащупал у неё под горлышком пуговицу и расстегнул её: «Так удобнее целовать тебя». Она не сопротивлялась, подставляя под его губы свою тёплую, нежную кожу. Он расстегнул ещё одну и ещё, и в его руке оказалась маленькая нежная грудь, под которой часто-часто билось сердце. Он поцеловал припухший сосочек и чуть не задохнулся от нахлынувшего желания, мелкая дрожь пробежала по его телу.

Она испытывала что-то подобное, не мешая ему, не останавливая, возможно, потому, что видела: он не позволяет себе ничего резкого и грубого, боится обидеть её, относится к ней всё ещё как к ребёнку. И это было так, Иоанн обуздал свои желания и наслаждался лишь хмелем прикосновений, не испытанной прежде нежностью и целомудренной страстью.

Они не замечали, как летело время, и он очнулся лишь, когда она прошептала: «Мне надо идти, меня могут хватиться». С трудом оторвались они друг от друга и, ни о чём не договариваясь, разошлись в разные стороны.

Великий князь уже почти дошёл до своего кабинета, но понял, что не сможет уснуть, от пережитого только что волнения начинала болеть голова, разбуженная страсть продолжала волновать его. И тут он вспомнил о жене. После смерти отца Иоанн переселился в его терем, Маша заняла хоромы великой княгини. По сложившейся традиции супруга не должна была сама являться в хоромы государя. А его редко влекло в её опочивальню. Вот и теперь он уже почти целый месяц не был у Маши. Они виделись у сына, в церкви, несколько раз она приходила к нему по домашним делам и даже упрекнула, что он совсем забыл о ней. Но он глядел на свою добрейшую, но преждевременно увядшую, уставшую неведомо от чего жену и у него не просыпалось ни малейшего желания прикоснуться к ней. А теперь... Теперь ему нужна была женщина.

Машины хоромы находились рядом с его палатами, лишь короткий переход отделял его опочивальню от её. Иоанн прошёл через кабинет, заглянул в комнату слуги — тот, кажется, спал: слышалось его протяжное сопение. В своей спальной он вымыл из стоящего наготове серебряного кувшина лицо и руки, снял сапоги, порты, кафтан и прямо на рубаху надел длинный восточный халат. Вставив ноги в домашние туфли, двинулся по проторённой за много лет дорожке к своей благоверной. Кровь всё ещё бурлила в его жилах, и он спешил. Отворил дверь, которую в последнее время запирал на ключ, чтобы ни Маша, ни её слуги не тревожили его без надобности, и через короткий переход прямиком попал в её хоромы.

Маша, одетая в ночную сорочку, стояла перед иконой. Она удивилась и обрадовалась ему одновременно. Не говоря ни слова, Иоанн задул свечи, взял её за руку и подвёл к ложу. Прямо на пол сбросил свой халат, потом на старой привычной постели испытал удовлетворение, которого не знал ни прежде, ещё мальчишкой, ни позже, зрелым мужем, ни с теми девицами, которых пользовал несколько раз на охоте и живя подолгу в своём дворце в Коломне.

В темноте ему мерещилось лицо Феодосии, её кожа, губы, нежный голосок, и он, дойдя до апогея, до вершины страсти, издал стон, которого сам от себя не ожидал, не предполагал, не слышал... Он пришёл в себя от того, что Маша своим тусклым, однотонным голосом выговаривала ему, что он сам себя доводит до одичания, что ему чаще надо бывать с ней, что она скучает одна. Он вскочил, нашёл на полу свой халат, напялил его, как попало, и двинулся к себе, теперь уже не стесняясь и не скрываясь, перебудил слуг, заставил подогреть воду в мыльне, залез в огромный чан и с удовольствием поплескался в нём. Потом приказал принести медовухи, съел два пирога с лебедиными потрохами и наконец, помолившись в своей личной молельне, благополучно заснул. И лишь в середине следующего дня узнал, что матушка отбыла с Феодосией к себе в Ростов. Только тут он вспомнил, что Мария Ярославна давно готовилась к этому путешествию, и Феодосия, зная об этом, приходила проститься с ним...

Невыносимо тосковал великий князь те два месяца, что не было её, но дела заставляли забывать душевные томления. Этот год выдался на удивление несчастливым. В середине мая, когда крестьяне уже высадили зерновые и овощи, вдруг ударили холода, выпал снег и лежал два дня. Только растаял, только нагрелась земля и начали было снова сеять — снег повторился...

В довершение сих крестьянских бед в августе снова ударил мороз, разбив все надежды на хоть какой-то урожай. А потом то ли от голодухи, то ли от какой завезённой заразы — железной язвы, а скорее и от того, и от другого вместе — начался мор, сначала в Новгороде, потом и до Московского княжества добрался. Люди падали прямо на дорогах, на улицах, умирали на ходу. Порой и хоронить было некому. Цены на хлеб подскочили до невиданных высот. Пришлось открывать резервные амбары, продавать запасы, закупать хлеб в тех южных областях, которые мор и неурожай обошли стороной. Хлеб везли с южной Рязани, из Смоленского княжества и даже из Литовской окраины, или, как сами они называли, украины — с южнорусских земель. Саму крепость, правда, этот мор лишь едва затронул, — из семейства государя, из приближённых бояр никто не пострадал. Может, оттого, что были приняты меры — карантины да проверки, использовали ставшее тогда модным окуривание помещений смолой и травой какой-то вонючей.

Ко всем этим напастям прибавилась и ещё одна: начали приходить вести о набегах и грабежах казанских татар то в Ельце, то в Муроме, то по другим городам и сёлам. Посылал он отбивать их служившего ему в Городце на Оке царевича Касима с сыном Даньяром и татарами, да воеводу Стригу-Оболенского. Но с малыми результатами — налётчики лихо скрывались с награбленным добром и захваченными русскими пленниками за казанскими стенами. Требовалась серьёзная подготовка для большого сражения. Пока что Иоанн копил для такого похода силы, деньги и злобу народную, которая должна для настоящего успеха созреть как следует.

Наконец Феодосия вернулась, и у них состоялось ещё одно свидание в той же беседке, но радости оно им не принесло, ибо княжна, отстранившись от него, сказала, что на исповеди она покаялась владыке Ростовскому Вассиану о своей любви к женатому человеку, и владыка, назвав это большим грехом, наложил на неё епитимью и думать запретил о такой греховной любви. «Но что же мне делать, что? — шептала она в его объятиях: — Я не могу быть с тобой, и я не могу жить без тебя...» «Не согрешишь — не покаешься», — отговорился он известной фразой, но это, конечно, не утешило её. «И потом — мы же не грешим, — попробовал он уговорить девушку. — Ведь нежность — это не грех...» Но Феодосия после того разговора начала избегать его. Напрасно он несколько вечеров прождал её в беседке, напугав однажды до смерти слугу, который отправился искать его.

Как-то в сердцах он пожаловался своему дьяку Алексею Полуектову, что опостылела ему жена, и уж лучше бы ему овдоветь, чем влачить столь жалкую жизнь. На что дьяк ему многозначительно заметил, что такому горю можно легко помочь. Не задумываясь глубоко над этими словами, Иоанн покивал в ответ да и забыл о разговоре. А вскоре ему сообщили, что Маша занемогла. Он для приличия навестил её и уехал по делам в Коломну. А через пару дней пришла весть: Маша скончалась. Владыка и матушка прислали к нему гонца, спрашивали, приедет ли он на похороны, ждать ли его?

Несколько мучительных часов провёл Иоанн в раздумье, прежде чем ответить им. Гонец сообщил о странной смерти жены: тело её распухло до небывалых размеров, одеяла еле хватало, чтобы прикрыть его. Сомнения одолевали великого князя — не приложил ли руку к кончине его супруги покорный и исполнительный Полуектов, и не виноват ли таким образом и сам он в этой беде? Да, он не любил Машу и в глубине души хотел освободиться от неё, но не такой ценой...

Ехать на похороны — значит изображать при всех горе, притворяться, выдавливать из себя слёзы. А их не было в душе. Да и повод остаться в стороне был веский.

Приехать срочно в Коломну, бросив больную супругу, его побудило не только желание бежать подальше от слёз и стонов, но и известие, с которым прибыли гонцы от казачьих сторожевых отрядов с Рязанской украины: они сообщили, что на Дон, на Русскую землю движется огромное воинство хана Ахмата с полным снаряжением: с обозами и юртами, запасными конями и прочими припасами. Давно грозились ордынцы наказать Русь за то, что она перестала платить им дань, за самоволие, да не могли с силами собраться — все меж собой грызлись. И вот...

Надо было срочно созывать дружины и организовывать отпор. Он уже сделал распоряжения, передовые полки были уже в полной готовности, как прибыла новая весть: ордынцы схлестнулись в пути со своим заклятым врагом — крымским ханом Ази-Гиреем, с его войском. Дальше надо было ждать — чья возьмёт. Могло обернуться по-всякому. Но, кажется, на этот раз Бог избавил Русскую землю от разорения.

Конечно, события теперь складывались таким образом, что он мог бы приехать проститься с покойницей-женой, на хороших лошадях от Коломны до Москвы — день пути. Да смалодушничал. Похоронили Марию Борисовну Тверскую без него — тёплым апрельским утром в церкви Вознесения, где лежали с давних пор все покойные великие княгини.

Когда Иоанн вернулся, ему доложили, что ходят слухи, будто жену его отравили, и подозревается в злодействе жена Полуектова Наталья, служившая великой княгине. Она-де посылала пояс Марии к какой-то ворожее. Он, конечно, провёл расследование. Та и не отпиралась, да и ворожея подтвердила, что пояс ей присылали, но обе в один голос говорили, что совсем по другому поводу: Мария Борисовна хотела ворожбой вернуть любовь мужа, то есть его. Отпустив обеих и отдав их на суд владыки митрополита Филиппа и Божий, он пригласил к себе Полуектова, говорил с ним наедине. Тот запирался в своей вине, но столь неуверенно и неубедительно, что никаких сомнений великого князя не рассеял и совести его не очистил. Кончилось тем, что он прогнал Полуектова и его жену с глаз долой из дворца и из крепости, но не лишил ни данных ему земель с сёлами и деревнями, ни должности. А спустя лишь год и вообще вернул его обратно к себе на службу.

Жизнь тем временем продолжалась. Весной 1468 года в Москву, поближе к родным стенам и к матери, приехала рожать своего первенца сестра Иоанна, великая княгиня Рязанская Анна. Помаявшись, как и положено, 14 апреля она родила в Москве своему супругу, великому князю Рязанскому, наследника — Ивана. А когда собралась назад, Феодосия объявила, что поедет с ней. Объяснила это своей привязанностью к маленькому племяннику. На самом же деле княжна решила бежать подальше от соблазна, надеялась, что великий князь если в самом деле любит её, то после окончания траура по умершей жене пришлёт за ней сватов. Он же, обидевшись на Феодосию за её бегство, почувствовал себя совершенно одиноким на свете. Но боль и тоска по несбывшейся, неудовлетворённой любви потихоньку заглушались большими делами, которые обрушивались каждый день как снег на голову, требовали от него полной отдачи.

Летом 1468 года казанские татары напали на крепость Кичменгу и сожгли её. Пришлось послать туда воеводу Ивана Руно с дружиной мстить им. На подмогу ему приказал отправиться Василию Губе из Галича, Ивану Звенцу из Устюга, другим своим воеводам. Татары в нескольких боях потерпели поражение, ибо, умея грабить чужие земли, не научились защищать свои. Русские войска захватили на Каме множество татарских купеческих судов, двигавшихся к Казани с товарами, и возвратились домой. А воевода нижегородский Фёдор Хрипун-Ряполовский встретил на Волге знатного татарского князя Хозюма Бердея с отрядом телохранителей, разбил их наголову, а самого князя пленил и привёз в Москву. Но идти на хорошо укреплённую Казань московские войска тогда ещё не решились, отложив это дело на будущую весну.

Побольше времени старался государь уделять своему десятилетнему сыну-наследнику Ивану. После смерти жены поселил он мальчика в своём тереме, отведя ему палаты на втором этаже. Чтоб на глазах был, под постоянным присмотром. Хотел воспитать из него достойного преемника. Объявил его своим соправителем и великим князем. Начал приучать к делам государственным, сажал рядом с собой на торжественных приёмах, на заседаниях думы боярской. Сын вместе с отцом наблюдал за подготовкой к военным действиям, за сбором войск, учился военному искусству. Брал великий князь сына с собой на молебны в Троице-Сергиев монастырь и другие почитаемые на Руси обители, в поездки по делам государственным, на охоту.

Хороший рос у него сын — умный, здоровый, не капризный, не болтливый. И лицом пригож — на самого отца походил, только чертами нежнее, да глаза помягче, позадумчивее.

Нередко, особенно перед сном, в тишине и покое, вспоминал Иоанн юную Феодосию, вздыхал, сожалея, что уехала она, что бросила его. И, несмотря на обилие дел, тоска и одиночество начинали тяготить великого князя.

Вот в таком-то состоянии и застали его послы из Италии от кардинала Виссариона во главе с Юрием Греком, которые предложили ему взять в жёны греческую царевну Софью из династии императоров Палеологов, более двухсот лет правивших Византией. Заманчивым показался ему этот брак. И всё сошлось к тому, чтобы отправить в Рим своё посольство, заявить о себе в самом центре Европы, к царевне Софье присмотреться.

А отправив посольство, начал Иоанн подготовку к походу на Казань, которая давно уже, с самого своего возникновения, не давала русичам покоя своими набегами и грабежами, захватами в плен людей. Однако весенний поход 1469 года завершился безрезультатно. Объединённые русские войска пришли под самую Казань, пожгли и пограбили посады, но, узнав, что на них с большим войском идёт казанский царь Ибрагим, заранее предупреждённый о нападении русичей, отступили. Несколько боёв выдержали на Волге, с тем и вернулись восвояси.

Но сам Иоанн и не думал отказаться от своих замыслов, чувствовал, что хватит русичам теперь сил, чтобы одолеть врага. Не прошло и месяца — направил он на Казань новые полки во главе со своими братьями — талантливым полководцем князем Юрием Дмитровским и князем Андреем Большим Угличским. Приняли участие в этом походе все крупнейшие воеводы русские, в том числе и знаменитые полководцы князья Иван Юрьевич Патрикеев и Даниил Холмский. Шла на восток рать пешая и конная, по Волге плыла рать на судах. Обступили Казань со всех сторон, осадили её, разбили татар, пытавшихся дать отпор на вылазке, перекрыли воду, поступавшую в город, и царь казанский Ибрагим вынужден был запросить мира у великого князя Московского.

1 сентября 6978 года от сотворения мира, или 1469-го от Рождества Христова, был заключён важный мир с Казанью; побеждённые выполнили все требования государя Московского, возвратили всех русских пленников, захваченных ими в течение десятков лет. Однако, оберегая старину и традиции, Иоанн не расправился с Казанью так, как поступали нередко великие князья с провинившимися удельными, прогоняя их со своих земель и сажая своих наместников, таким образом утверждая своё полное господство на покорённой земле. Он оставил царя Ибрагима на своём царстве, довольствуясь его покорностью и клятвой не нападать более на русские земли.

Сам Иоанн в поход не ходил, предоставив возможность отличиться своим полководцам. Памятуя о судьбе отца, попавшего в плен, он не хотел лишний раз без особой нужды рисковать своей жизнью и свободой. К тому же в его жизни произошло событие — для истории ничтожное, а для него, Иоанна, наиважнейшее. В конце лета в гости в Москву приехала сестра Анна из Рязани повидаться с матушкой, похвалиться своим полуторагодовалым сыном Иваном. А с ней вместе явилась и Феодосия. Увидел её Иоанн Васильевич, и утихшая было любовь вспыхнула с новой силой.

Поселил он сестру с золовкой в хоромах своей покойной жены Марии, и оказалась Феодосия одна на целом втором этаже, в палатах, где в детстве проживал его сын. И вёл к ней так же, как и в хоромы покойной жены, прямой короткий переход от его великокняжеских хором. Надо было лишь подняться из него по лестнице наверх. И упали они с Феодосией в объятия друг к другу, как переспевшие яблоки на матушку-землю. Одинокие, истосковавшиеся, любящие и свободные, они, без мыслей о грехе, без оглядки на возможные слухи, насыщались своей любовью, предаваясь ей длинными осенними ночами, полными ласки и страсти. Он упивался ею, как измученный жаждой человек — сначала жадно, взахлёб, не разбирая вкуса и запаха, и лишь потом со смаком, с удовольствием, не спеша, наслаждаясь всеми оттенками, всеми достоинствами долгожданного напитка. Повзрослевшая Феодосия больше уже не исповедовалась в своём грехе владыке Московскому, дома, в Рязани, у неё появился свой духовник, и своё покаяние берегла она для него. А пока замаливала грехи перед иконами, оправдываясь тем, что её возлюбленный теперь был вдовцом, и она надеялась...

И вот теперь он вновь шёл к ней — по желанию, по привычке, которая появилась за последнюю пару месяцев, по любви. Шёл, хотя и помнил о том портрете на деревянной доске, лежащем на его столе...

Глава III РЯЗАНСКАЯ КНЯЖНА

В то время, когда Иоанн направлялся на встречу с возлюбленной, та стояла перед иконой Божией Матери и слёзы потоком лились из её глаз. Только что она вернулась от Анны, где беззаботно забавлялась с племянником, до тех пор пока не пришла его проведать сама Мария Ярославна. Дочь её уже несколько недель собиралась возвращаться в Рязань, но её всё что-то удерживало: то матушка не отпускала, то малыш приболел, то Феодосия уговаривала погостить ещё, да и великий князь был рад гостям.

Наконец назначили точную дату отъезда, и вдовая великая княгиня старалась навещать Анну почаще, чтобы насмотреться на неё и на внука перед очередным долгим расставанием. Вот и в этот раз, играя с Иванушкой, который только начал уверенно ходить и всё норовил вырваться из рук, чтобы убежать, схватить что-нибудь, великая княгиня рассказывала об очередных дворцовых событиях и, конечно, не преминула сообщить, что вернулись послы из Италии, привезли хорошие вести, портрет будущей невесты, византийской царевны, и что государь, судя по всему, доволен и посольством, и невестой, и переговорами. Можно, не мешкая, посылать сватов.

— Новая жена появится — тесно тут станет, — рассуждала вдова. — Тогда, коли вновь в гости пожалуете, придётся моим теремом довольствоваться либо в гостевом стоять. Хотя, как знать, может, государь пожелает для неё новые хоромы поставить!

Она говорила, не замечая, как меняется в лице Феодосия, какими неловкими и заторможенными становятся её движения. Благо, дело происходило в декабре, когда дни неимоверно коротки и заканчиваются, едва успеешь оглянуться. Конечно, в комнате горели свечи, но не столь яркие, чтобы страдание человека, написанное на его лице, сразу бросалось в глаза посторонним, тем более что вдовая великая княгиня была занята внуком.

Феодосия изо всех сил старалась сдержать себя, чтобы не разрыдаться здесь же, в комнате. Да, ещё в Рязани она слышала о том, что почти год назад в Москву приезжали из Рима послы, которые будто бы предлагали Иоанну знатную невесту. Она спрашивала об этом возлюбленного, но тот шутил, что невест кругом очень много, впору смотрины объявлять, а ему-то и смотреть ни на кого, кроме неё, Феодосии, не хочется. «Мало ли какие послы с какими предложениями приезжают!» — уходил он от разговора и старался не возвращаться к нему. Но она не могла забыть о возможной сопернице и совсем недавно вновь пытала его: правда ли, что он не собирается сватов посылать за царевной? Иоанн, чуть осерчав, ответил ей, что пока он ничего не знает про гречанку, а стало быть, и речи вести не о чем!

Княжне хотелось тогда же спросить государя, почему же он не желает сделать её своей невестой, но она сдержалась, чтобы совсем не рассердить своего любимого. Тем более что в последнее время, ссылаясь на занятость, он появлялся у неё всё реже.

Всё это время Феодосия не раз думала о том, что, если бы были живы её родители, они, наверное, позаботились бы о её судьбе. А самой... впрочем, находились и для неё женихи. Братец не раз интересовался, не собирается ли она подумать о замужестве, ведь пора уже, но она и представить себе не могла в роли мужа или возлюбленного никого другого, кроме великого князя Иоанна Васильевича. Убедилась в этом, пожив вдали от него — в Рязани. Это была не жизнь, а какое-то нереальное существование, которое тянулось неимоверно долго и непонятно зачем, и заполнить его смыслом не мог даже племянник, которого она, естественно, любила и который стал для неё единственной отрадой во всём её рязанском существовании. Княжна же подтолкнула Анну к мысли поехать погостить к матери, потому что была уже не в силах выносить разлуки, а ехать одной без видимой причины, без приглашения было неловко.

За год одиночества и тоски по возлюбленному Феодосия была уже душевно подготовлена к тому, чтобы без всяких условий и притворства кинуться к нему на шею. Конечно, всё время разлуки она надеялась на то, что свободный теперь от брачных уз государь пожелает жениться на ней. Первый год она оправдывала его молчание трауром по умершей жене. Но когда пошёл второй год, а сватов всё не было, её начали мучить сомнения: а что если забыл, если разлюбил, если не нужна стала? Тогда-то и созрела решимость вернуть любовь любым путём, а если даже и нет, отдать ему всё самое дорогое, невинность свою, чистоту, жизнь, а там — будь что будет. Хоть толику счастья испить — останется потом о чём вспоминать, чем жить, и то хорошо. Потом — хоть в монастырь, хоть замуж за нелюбимого, можно и нянькой остаться при племяннике.

Словом, за время разлуки всякого напередумывала. А приехала в Москву, почувствовала любовь ответную — вновь самые радужные мечты возродились. Ну чем она ему жена плохая? Молодая, не урод, происхождение — трудно на Руси княжну более высокого рода сыскать, а великие князья Московские исстари на русских девушках женились, лишь изредка — на литовских. Первая-то жена Иоанна Васильевича — кто была? Дочь князя Тверского. А сама Мария Ярославна? Дочь князя Боровско-Серпуховского. Чем же дочь Рязанского великого князя хуже их по роду своему?

Эти мысли то и дело приходили ей на ум, лишали покоя. Феодосия собиралась поговорить об этом с возлюбленным, но он приходил — и она, не решаясь, вновь откладывала это на следующий раз. Княжна всё ждала, что он сам предложит ей стать великой княгиней, государыней Московской. Она даже согласилась объявить о дате отъезда, надеясь этим поторопить своего друга к решительному разговору, как вдруг объявилась эта заморская невеста. Не какая-то там мифическая, нереальная, почти невозможная, а самая настоящая, с именем, с титулом, с портретом и переговорами о сватовстве.

От этой мысли у Феодосии перехватывало дыхание и рыдания подступали к горлу. И хотя Мария Ярославна давно уже переключилась на иную тему разговора, а потом и вовсе засобиралась к себе — Ванечку пора было укладывать на ночь, — Феодосия так и не могла вымолвить ни звука, ибо лишь сомкнутые губы сдерживали её рвущееся наружу рыдание. И проститься она не смогла как подобает: словно деревянная, присогнулась в талии, боясь склониться ниже, чтобы не захлебнуться слезами и болью. А потом молча поцеловала на ночь племянника и Анну, которая, кажется, поняла, что с золовкой творится неладное, и кинулась в свою комнату. Здесь она бросилась на кровать и, уткнувшись в подушку, чтобы не было слышно, дала волю своему бесконечному горю.

Рушился мир вокруг, рушились планы, мечты, которые в последнее время становились в её воображении всё реальнее, всё правдоподобнее, казалось — ещё момент, ещё слово, жест — и всё прояснится, всё станет на свои места, она сделается счастливой на всю жизнь. Она будет появляться на людях рядом с Иоанном — своим мужем, она родит ему сыночка — такого, как Иванушка, да и не одного, они будут постоянно вместе, рядом, будут любить друг друга, как эти месяцы после её приезда из Рязани...

Она любила его с тех самых пор, как осознала своё существование на этом свете. Феодосия давно забыла и мать, и отца, в памяти её сохранился лишь смутный рассказ няни о том, куда они едут: в богатую и прекрасную Москву, к добрым людям, к великому государю и его наследнику — молодому и красивому. И уже в пути в её детском воображении он представлялся каким-то сказочным принцем, которого она увидит и который будет ей покровительствовать. При встрече он не разочаровал её, покорив раз и навсегда.

Её любовь росла и зрела вместе с ней, и когда он впервые поцеловал её по-взрослому, как женщину, там, в беседке, она уже готова была принадлежать ему. Но духовник предупредил её о грехе любить женатого человека, это заставило Феодосию задуматься о будущем, уже не по-детски, а по-взрослому. Оказалось, что они не могут быть вместе. Тем не менее, когда Иоанн овдовел, когда появилась реальная надежда на их брак, она бежала от него в Рязань. Но бежала как раз именно потому, что надеялась и даже была почти уверена, что после траура великий князь пришлёт за ней сватов, позовёт её. Однако...

Когда заглушаемые изо всех сил рыдания истощили её силы, княжна обратилась к Божией Матери. Сначала она жаловалась ей, плакалась о своём горе, а потом начала спрашивать, отчего же Она, Дева Святая, не вступится за неё, сироту, почему не поможет ей жизнь устроить? Но лик Богоматери грустно, словно сочувствуя, смотрел на неё и молчал. Тогда Феодосия вновь принималась плакать, — в этом состоянии и застал её долгожданный гость.

Княжна отучила слуг прислуживать ей по вечерам, и потому, как правило, в позднее время на втором этаже терема, где она жила, было пустынно, посторонние сюда не поднимались. Хотя государь давно уже никого и ничего не боялся, он всё-таки не желал лишних разговоров о себе и своей возлюбленной. Они знали, что об их отношениях догадывается сестра Анна, возможно, что-то знает и Мария Ярославна, но пока всё это не мешало им и было неважным, незначительным, хотя и рождало иногда определённую тревогу.

Он, как обычно, стукнул пару раз в тяжёлую дубовую, изукрашенную резьбой дверь и, не дожидаясь ответа, отворил её. Феодосия не заторопилась, как обычно, ему навстречу, передняя палата была тёмной и пустой. Заперев по обыкновению за собой дверь и неслышно ступая мягкими домашними башмаками, Иоанн направился в слабоосвещённую опочивальню и уже по пути услышал подозрительные всхлипывания. Горела лишь одна свеча в высоком серебряном подсвечнике, и от лёгкого колебания её пламени в дальних углах комнаты вздрагивали, будто живые, тени.

Едва увидев лежащую вниз лицом перед иконами княжну, понял: она всё знает о его предполагаемом браке. Об этом говорила вся её отчаянная поза, плач, зажатое руками лицо. Услышав шаги, она медленно приподнялась, повернула голову, посмотрела на него. Потом так же неспешно встала, сделала шаг в его сторону и припала к его груди. Она не плакала больше, не жаловалась, только хрупкое тело её и плечи продолжали вздрагивать. Он был готов к упрёкам, к слезам, к чему угодно другому, но она всем видом своим просто просила пожалеть её и совсем обезоруживала этим. И, действительно, ему стало отчаянно жаль её. Иоанн гладил русую, аккуратно причёсанную головку с одной, заплетённой по-девичьи полураспущенной косой, потом оторвал от себя её лицо, пытаясь заглянуть в глаза. Потрогал её мокрые щёки, попросил:

— Ну посмотри на меня!

Она с трудом разомкнула свои чуть припухшие веки, и рядом с его лицом засветились два ярких, показавшихся ему на мгновение в полутьме чужими, глаза.

— Мне теперь в монастырь? — едва шевеля губами, спросила она.

— О чём ты говоришь, девочка моя? Разве тебя ничего больше не волнует? Ты же знаешь, ты всегда вольна была в выборе. Ты можешь и здесь у матушки остаться, и в Рязань вернуться к брату. Я ведь для него и для твоей земли всё сделал, что мог. Можешь даже и замуж выйти, если пожелаешь — мне трудно это представить, но ради тебя я сам сватом буду, — попытался пошутить он. — А коли захочешь, ступай в монастырь. Нигде без моей поддержки не окажешься, никому тебя в обиду не дам.

— А куда мне пойти, если жить без тебя не хочется? А? — спросила она, в упор глядя на него, и на этот раз в её глазах блеснуло что-то живое.

— Ты с ума сошла? Зачем о глупостях говорить?

— Что же мне делать, если ни о чём другом не могу думать? — прошептала она и снова прильнула к его широкой груди.

Он, утешая её, обнял обеими руками, погладил по голове: — Не горюй понапрасну. С чего ты взяла, что дело о моей женитьбе уже решено? Разве я сватов посылал? Да нет же! И не собираюсь пока! Куда мне спешить — наследник есть. Конечно, матушка говорит, что одному плохо, но мне вовсе даже не плохо, — отстранившись, он с улыбкой поглядел на её заплаканное лицо, и глаза его сверкнули.

Он вновь притянул её к себе и начал целовать, наполняясь привычным желанием. Видя, что она понемногу успокаивается, что её губы начинают оживать и отвечать ему взаимностью, он принялся не спеша расстёгивать легко поддающиеся пуговицы её платья.

Было совсем темно, когда они, утолив первый порыв страсти, смогли продолжить разговор, и, конечно, Феодосия сразу же решилась говорить о том, что больше всего волновало её в последнее время.

— Мы же любим друг друга. Почему я не могу стать твоей женой? — прошептала она, обвивая его шею руками. Она хоть и рисковала оттолкнуть его от себя, рассердить, но не могла не спросить того, что мучило и обижало её, не давало покоя. — Я ведь, как и сам ты, великокняжеского рода. И мать твоя — такого же рода, и первая жена — тоже тверская княжна. Никогда моя Рязань не была ниже Твери. Чем я плоха для тебя? Иль твоя гречанка очень уж хороша, и ты потому хочешь непременно обладать ею? — продолжала шептать Феодосия, разглаживая нежными пальцами лёгкие морщинки на его лбу и всё ещё надеясь получить от него долгожданное предложение.

— Так себе, если портрету верить, — помолчав и будто не поняв главный вопрос княжны, отозвался Иоанн о внешности гречанки. — Да на что мне её красота? Для меня нет никого милее тебя. Не за красоту думал её в жёны брать, не о себе хлопочу — о земле своей. Если б только о себе! Я б никогда от тебя не отказался. Да и так не оставлю! Всегда ты будешь находиться под моей защитой. И брат твой пусть знает: только благодаря тебе он великое княжение рязанское получил и сестру мою родную в жёны. Ты не обижайся на меня. Конечно, хотел бы я тебя своей женой видеть. Да не принадлежу я теперь себе полностью. — Иоанн заговорил о том, что давно хотел сказать ей.

Она слушала внимательно, молча, и потому рассуждал он легко, быстро, словами, которые от многих раздумий уже давно улеглись в чёткие формы:

— Государь я, понимаешь? Стало быть, в первую очередь о земле своей заботиться должен и лишь потом — о себе. А у нас — враги со всех сторон, каждый кусок урвать норовит. С запада — Литва, с северо-запада — немцы ливонские, с востока — казанские татары, с юга — Большая Орда... А знаешь, какой у нас меж тем главный враг? Да сами же мы. Гордыня наша! Каждый из братьев моих, родных и двоюродных, место моё занять мечтает, себя равным мне считает. А оттого старается независимость свою показать, своевольничает. Хочет в поход на врага — отправится, не хочет — глухим прикинется. Вон, дядя мой, князь Верейский, захотел — изменил отцу, к Шемяке переметнулся, как это забыть? Тверской князь себя великим величает, тоже поклона ждёт, когда помощь его требуется. А по кускам-то, что мы такое? Слабые, разрозненные княжества, которые любой враг проглотит! Смоленск прихватили литовцы — спасибо не сказали, поди теперь отними! Киев давно в литовскую окраину превратился, митрополитами-предателями, ставленниками из Рима окормляется. Небось и язык-то свой родной скоро забудет. А всё из-за междоусобиц князей русских удельных, из-за гордыни и самомнения!

Иоанн увлёкся и заговорил о наболевшем, да княжна, умевшая обычно слушать, на этот раз, истерзанная обидой и сомнениями, перебила его:

— Да я-то тут при чём, голубь мой? И мать твоя, и жена первая — все дочерьми обычных удельных князей были, так чем всё же я тебе не пара?

— Так потому и равняются со мной князья удельные и братья, потому и считают, что ничем великий князь Московский от Тверского или Верейского не отличается! Брак с царевной византийской мог бы возвысить роль государя Московского. Да и другие выгоды от такого брака для земли нашей появятся немалые. Вон уж папа обещает нашим послам и купцам пропускные грамоты по всей Европе выдать, в других землях лучше нас узнают, торговля оживится.

Увидев, что Феодосия вновь залилась слезами, он привёл ещё один, не менее веский довод:

— Ко всему прочему, мы ведь с тобой и повенчаться-то не можем по православным обычаям. Наши родственники ближайшие — твой родной брат и моя сестра в браке состоят. Стало быть, нам по церковному закону нельзя жениться.

— Можно разрешение у митрополита получить, я знаю. Вспомни! Твоя матушка Мария Ярославна и её родная сестра вышли ведь за родных братьев!

— На то причины веские были, да и давно уж это случилось...

Услышав, что она опять всхлипнула и приготовилась плакать, Иоанн вновь попытался утешить княжну:

— Да не плачь ты, я же ещё не женился и пока не собираюсь.

Но она продолжала своё:

— А я-то как, мне-то, что теперь делать? Зачем мне жить без тебя?

— Не глупи, Феодосия. Везде человек себе дело может найти. Даже у куриной жизни смысл есть, а уж человеческая-то всегда сгодится. Не родным, не близким — так больным, старым, бедным. Да это всё так, к слову. А пока делай, что делала, живи, меня люби, радуйся, что мы вместе...

Он принялся вновь целовать Феодосию, сочувствуя её горю и видя себя в том виновником, и оттого в его ощущениях появились какие-то новые, незнакомые до того оттенки, он был властелином над этой растерзанной горем молодой женщиной. А она вновь покорно отдавалась ему, вытирая украдкой слёзы. Когда они натешились, она спросила:

— Скоро сестра твоя уезжает в Рязань, я должна с ней отправляться. Неужели мы снова расстанемся?

Он не сразу ответил на её вопрос. Только что испытанные сильные ощущения расслабили его. «А может, в такой разлуке тоже есть своя прелесть, — подумал он. — Чтобы чувства не приедались, чтобы не одолела окончательно скука, которая способна убить любое увлечение. Да и как ей теперь остаться здесь? Сразу пойдут догадки и предположения, почему не уехала, люди судачить станут. Разве что матушку уговорить взять её к себе? Она же любит Феодосию. Ростов близко, даже если они туда уедут, навещать можно... Впрочем, пока нужды в этом нет, надо осмотреться».

— Я бы посоветовал тебе ехать с сестрой — подальше от лишних разговоров. А заскучаем, я что-нибудь придумаю...

— Может, ты ещё посоветуешь мне замуж выйти? — в отчаянии от предстоящей нежеланной разлуки дерзко спросила княжна.

Вопрос не рассердил государя.

— А ты хочешь замуж? Ты можешь полюбить другого?

— Я не знаю пока, но ведь ты-то собираешься жениться на другой?

— Какой-то у нас сегодня странный разговор получается, — довольно холодно молвил Иоанн, раздражённый и утомлённый неприятным разговором. — Пойду я, пожалуй.

Он поднялся с постели, молча оделся, поцеловал Феодосию во вновь ставшее мокрым личико и так же молча удалился. На другой день отбыл в Коломну. Она же вместе с великой княгиней Рязанской Анной и с племянником несколько дней спустя отбыла в Рязань в сопровождении многочисленной прислуги, охраны и обоза подарков. Государь не приехал проститься с ними. И потому княжна возвращалась домой ещё более опустошённой и душевно измученной, чем выехала оттуда. Она упрекала себя за несдержанность, за ссору, доставалось в мыслях и её возлюбленному, но, Господи, как же она хотела видеть его!

Глава IV НОВГОРОД ВЕЛИКИЙ

К началу 70-х годов XV века господин Великий Новгород, как уважительно именовали свой город его жители, вступил в пору своего позднего расцвета. Принадлежащие Новгородской республике обширные земли от границ Московского княжества до Белого моря и Северного Зауралья, включая Карелию, Заволочье, Пермь, Печору, Югру и прочие, приносили её казне огромные доходы. Пополняли их многочисленные соляные варницы, а также активная торговля с европейскими странами и соседними княжествами. Новгород входил в знаменитый европейский Ганзейский союз купцов, имел у себя торговые представительства Готское и Немецкое, Шведское, Псковское и Тверское. Татары не досаждали новгородцам, укрывшимся от них за болотами и соседними русскими княжествами, на западе также наступило длительное затишье, лишь Псков периодически отбивался от ливонских немцев, но и тут новгородцы оставались в стороне, не спеша на помощь своему соседу.

Сам Новгород по численности населения и добротных каменных храмов не уступал Москве, а пожалуй, и превосходил её. Каменное строительство началось здесь ещё в X веке. Летописи доносят, что уже в 989 году от Р. X. тут, в детинце, была построена каменная церковь праведных Иоакима и Анны, а в 1050 году город был обнесён новой каменной стеной.

Жители Новгорода гордились своей историей и древностью, считая свой город старейшим на всей русской земле, а в доказательство приводили летописные свидетельства, где говорилось, что именно они, новгородцы, пригласили когда-то Рюрика на княжение и тем породили на Руси знаменитую княжескую династию. Вынужденные силой традиций и обстоятельств подчиняться Москве и платить ей дань, тяготились сим фактом истории и мечтали избавиться от него.

Эта древняя столица пока ещё относительно вольной республики располагалась по обе стороны полноводной реки Волхов в шести километрах от озера Ильмень. На левом берегу Волхова возвышалась прекрасная крепость — детинец, центром которого являлся древний собор Софии Премудрости Божией со звонницей, с золочёными куполами и крышей, покрытой свинцом. Этот храм, построенный ещё в середине XI века, и дал наименование всей стороне — Софийская. К середине XV столетия детинец, большую часть которого занимал двор и резиденция Новгородского архиепископа, был обнесён не раз обновлённой каменной, толщиной около четырёх с половиной метров, стеной с башнями, из которых в разные стороны вели пять ворот. Практически весь детинец был издавна застроен лишь каменными зданиями, иные из них славились не только своими размерами, но и красотой. К примеру, в 1433 году владыка Евфимий возвёл на своём дворе замечательные трёхэтажные хоромы с тридцатью дверями и прекрасной Грановитой палатой с расписными сводами на нервюрах, опирающихся на столб в центре зала. Он же часы устроил каменные в саду близ стены городской, прозванные «Евфимьевская часозвоня», церковь каменную же Святого Иоанна Богослова с тёплой трапезою, со многими погребами и хлебней. Здесь же, в крепости, на владычном дворе располагался двухэтажный архиепископский дворец, имелись митрополичьи покои, различные служебные постройки, здания приказов, присутственных мест, ещё несколько церквей.

Вместе с архиепископом, имевшим собственные обширные владения, свою казну и даже войско, Новгородской республикой управлял Совет господ — бояр, тысяцких и посадников, а также представителей всего города. Они же избирали степенных посадника, тысяцкого и самого архиепископа, решали, кого из князей пригласить по договору к себе воеводой-военачальником. Заседали в Грановитой палате, в ней же принимали послов, знатных гостей.

Самые важные дела решались на вече — собрании представителей от всех слоёв новгородского общества. Вече могло быть малым или большим. Малое собиралось в детинце, куда из-за ограниченности пространства не могло вместиться много народа.

Всё, что возвышалось за стенами крепости, как и в других русских городах, называлось посадом. Он подразделялся на пять концов, три из которых располагались на Софийской стороне.

Прямо из детинца Епископская улица сквозь Спасские ворота вела к южному Людину, или Гончарному, концу, в котором располагались усадьбы богатейших новгородских семей Овиных, Тучи, Борецких-Исаковых, давших Родине защитников-воевод, посадников, бояр, тысяцких. Как и иные концы, Людин имел свои святыни — старинную церковь Рождества Богородицы, храмы Уверения Фомы, Петра и Павла. Тут имелись своё озеро Мячино с Воскресенским монастырём, урочище Синичья Горка, кладбище и древняя церковь Благовещения у деревни Аркажи. В этом же конце располагались ещё четыре монастыря и не менее десятка храмов.

На севере Людин конец граничил с Загородским. Здесь также издавна проживала знать новгородская, чем богаче — тем ближе к надёжным крепостным стенам. Тут же возвышались знаменитые храмы Двенадцати апостолов, Николая Чудотворца, Флора и Лавра. В последнем, на Людогощей улице, хранилась одна из новгородских святынь — чудотворный Людогощенский крест.

Загородский конец в свою очередь соседствовал с Кожевницким, или, по-иному, Неревским концом, гордившимся церковью Фёдора Стратилата на Ширковой улице, древним — XI века Звериным монастырём с чудным храмом Петра и Павла, который был виден с противоположного берега Волхова. В этой части города-посада, вблизи от детинца, располагались дворы богатых бояр: братьев Василия, Казимира и Якова Коробов, трёх братьев Селезневых: старого посадника Матвея, а также других лучших людей.

По правому берегу реки Волхова раскинулась вторая, не менее значительная половина Новгорода — его Торговая сторона. Её центром являлись Ярославово дворище с великокняжеским дворцом — официальной резиденцией Московского государя и древний, 1113 года, пятиглавый храм Николая Чудотворца, иначе именуемый Николо-Дворищенским собором. Значительную часть центра этой стороны занимали Гостиный двор и новгородский Торг, собиравший купцов со всех концов земли. Его ряды тянулись до самого Волхова. Тут же стояла и вечевая башня с колоколом, созывавшим по необходимости на большое вече всю местную законодательную и исполнительную власть — вечников.

Рядом с Торгом удобно расположились иностранные торговые дворы. К югу от Ярославова дворища на берегу Волхова — Готский с собственным храмом Олафа, основанный шведскими купцами с острова Готланд ещё на рубеже XI—XII веков. Немецкий, или, по-иному, Ганзейский, двор занимал территорию меж улиц Ильинка и Славная и красовался как раз напротив Никольского собора, подпирая церковь Иоанна Крестителя, что очень не нравилось иным местным жителям, ибо иноверцы, глядя на их православные церкви, усердно молились своему Богу в собственном каменном храме Петра. Немецкий двор тоже стоял в Новгороде с незапамятных времён, по сведениям летописей и знатоков старины был известен с начала XII века. Не уступали иностранным купцам и иногородние русичи, имевшие в Новгороде собственные торговые представительства. Возле Готского двора раскинулся Псковский, а неподалёку от церкви Ивана на Опоках — Тверской. Каждый из дворов имел просторные склады для товаров, погреба, хоромы для гостей, мыльни. И, конечно, прочную ограду — частокол.

На Торговой же стороне разместились другие два конца города из пяти — Славенский и Плотницкий. Тут тоже возвышались прекрасные храмы, богатые дворы посадников и тысяцких Грузов, Афанасьевых, Ананьиных и других. Торговую сторону, как и посад Софийской, опоясывал земляной вал, укреплённый стеной. Обе стороны — Софийскую и Торговую связывал меж собой Великий мост. Особняком, как бы в стороне от Новгорода, располагалось Городище, или Город, — с великокняжеской резиденцией, с дворцом. Тут постоянно проживали московские послы и прочие чиновники.

На подступах Новгород, как и Москву, охраняли хорошо укреплённые сторожа-монастыри Юрьев, Троицы на Паозерье, Благовещения, Аркадьевский, Святого Пантелеймона, Николы на Мостищах, Богоявления на Сукове... Крепостные стены города периодически подновляли, оснащали пушками. Избыток средств позволял новгородцам строить новые храмы, копить богатства. Сытость и довольство населения, спокойствие на границах вели к утрате воинского мужества, давали повод к самодовольству и самоуверенности. Тем не менее новгородцы верили в свои силы и с гордостью именовали себя «мужами вольницы».

...Посол Иван Фёдорович Товарков, прибывший из Новгорода, дождался возвращения великого князя из Коломны, и был незамедлительно принят им. Иоанн любил этого посла за его аккуратность, добросовестность, трезвость во всех вопросах. Товарков не блистал знатным происхождением — сын удельного боярина, — но был грамотен, начитан, знал литовский язык, понимал по-немецки, чётко излагал свои мысли, имел хорошую память.

За три дня, проведённых в Новгороде, он встретился с наместниками московскими, жившими себе преспокойно на Городище, потолкался на Торгу среди купцов, которые всегда всё знают, толковал со знатным народом на малом вече. Виделся он и с новгородским архиепископом Ионой, которому передал послание Иоанна. В нём великий князь напоминал Ионе, что тот при поставлении на архиепископию давал обет хранить верность православию, митрополиту Московскому и всея Руси и его преемникам, обещал не слушать призывов Григория-отступника, киевского митрополита, поставленного из Рима, и пастве своей, детям своим внушать, чтобы не признавали его, изменника, не верили его посланиям, речей его не слушали и даров и писем от него не брали.

Иоанн слушал посла в своём кабинете, и тот, стоя и кланяясь, но сохраняя степенный вид и достоинство, докладывал:

— Владыка прочёл послание твоё, государь, и обещал, что всё сделает по слову твоему, от веры православной не отступится, Григория-митрополита знать не хочет. Да только не всё там Иона решает, не все хотят жить по старине. Марфа Борецкая, богатая вдова посадничья, там воду мутит со своими сыновьями, которые во всём ей покоряются. Деньгами сорит во все стороны, себе единомышленников подкупает. Хотят к Литве отложиться, под власть Казимира, он, мол, не будет так строг и требователен, так ты, государь. Людей баламутят со своими подставниками. Недавно после веча целая толпа явилась на Городище, на великокняжеский двор: шумели, кричали, посадников твоих бесчестили, грозились прогнать всех, делали другие обиды москвитянам.

— Да знаю я уж о многом, — Иоанн постучал задумчиво пальцами по столу. — Пока мы тут с Казанью воевали, они захватили многие доходы наши, перестали платить пошлины с земель, которые ещё дед мой у них взял, а тут и вообще обнаглели: на волости московские порубежные напали, пограбили, как враги истинные...

— И гордятся этим. На вече кричали: «Мы — вольный город Новгород, никому не хотим подчиняться!»

— Отчего ж тогда литовцам надумали кланяться? Никогда, от веку такого позора не было, чтоб от Руси древний Новгород добровольно к Литве откололся!

— Они считают, государь, что если заключат союз с Казимиром Литовским, то он защитит их и от тебя. К тому же все знают, что Казимир многого с них не затребует, возьмёт, сколько дадут. Что и говорить, тогда они и в самом деле будут чувствовать себя вольготнее. Особенно те, кто побогаче, в первую очередь Марфа Борецкая, у неё земель и доходов — не считано.

— И много у неё сторонников?

— Трудно сказать: сыновья, их товарищи, некоторые из бояр. Да деньги своё дело делают. А заговорщики не экономят — щедро раздают серебро тем, кто их поддерживает, кто за них на вече кричать будет. Простой люд не хочет старину нарушать, к латинянам в подчинение переходить, видит в этом измену вере предков. Но Марфа и тут уговор отыскала. Вон, мол, перед вами пример Киева — под Литвой народ живёт, а веру предков своих сберёг, не предал. Да как не предал, если им митрополита Рим назначает?! Вот и спорят новгородцы до хрипоты. Люди, однако, там напуганы, все про знамения страшные рассказывают. Была не так давно у них буря жестокая, сломала крест у Великой Софии, а ещё, говорят, будто на двух гробах кровь явилась. У Святого Спаса на Хотыне сами по себе колокола звонили, а в женском монастыре Святой Евфимии по иконе Богоматери слёзы потекли... Молвят, не к добру это, быть беде большой. Да баламуты-то не слушают народ простой.

— Ну что ж, будем решать с боярами, как быть, что предпринимать. Наверное, о походе надо думать, если слово доброе не поможет. Иди, отдыхай. Сегодня за тобой следом новгородский степенный посадник Василий Ананьин по своим земским делам прибыл — с ним ещё потолкую. Может, придётся тебе снова туда с посольством ехать, готовься...

Товарков, который всё время разговора стоял перед государевым столом, низко поклонился и вышел.

В кабинете остались дьяк Владимир Гусев и рыжебородый летописец Стефан, застывший с пером в руке. Иоанн встретился с ним взглядом, вспомнил о своих планах относительно него.

— Кстати, давно не давал ты мне свою летопись посмотреть — что ты там для потомков строчишь? Что о Казанском походе написал?

— Когда прикажешь, государь, я готов хоть сейчас принести.

— Ступай, а мы с Гусевым письмо будем сочинять к псковичам. — Иоанн, конечно, же не сказал летописцу, что в первую очередь его интересовала запись о послах из Рима и о его возможной женитьбе на византийской царевне.

Проводив глазами Стефана, обратился к дьяку:

— Бери листы, пиши грамоту для Пскова: «Наместнику моему, князю Фёдору Юрьевичу...»

Продиктовав, Иоанн приостановился, призадумался. Хоть и стар уже князь Шуйский, и псковичи не любят его за самоуправство, да воевода он неплохой, в последнюю войну спас псковичей от разорения немецкого, защитил их со своею дружиной. А главное — человек надёжный, послушный. Надо приказать князю, чтобы подготовил Псков к походу на Новгород.

Закончив диктовать, он распорядился:

— Перепиши набело и снова мне принеси. Да пригласи сюда боярина Селивана — его я в Псков с этим посланием отправлю.

Гусев, поклонившись, отправился исполнять приказание. А в кабинет вернулся Стефан с объёмной рукописью, уже сшитой и оправленной в переплёт. В неё, на оставленные чистые листы, он переписывал с черновиков сделанные им же записи. Летопись хранилась вместе с другими важными грамотами и прочими документами в подвале приказа в железном сундуке — чтоб при пожаре не сгорела, сбереглась для потомков. Иоанн положил рукопись перед собой на стол и начал не спеша перелистывать страницу за страницей, делать замечания:

— Ты вот тут про знамения на солнце пишешь: три дуги, три солнца, — а не враньё всё это? Я никакого знамения не видел, хотя тоже слышал о нём. А ты сам-то наблюдал его?

— Нет, по правде сказать. Но дело верное, люди надёжные видели, не болтуны!

— Ладно, дело не самое важное. Слушай, что это за новый титул ты мне в летопись вписываешь: «Князь великий Иоанн Васильевич всея Русии»? Что это за государство такое — Русия?

— Так это ж не я придумал! Так сейчас многие говорят. Ещё батюшку вашего папа римский в своих грамотах великим царём всея Русии величал — то в нашей же Патриаршей летописи отмечено. Владыка Ростовский Вассиан в своих грамотах иначе как Русией, нашу землю не именует. И правильно делает, по моему разумению. Это прежде мы Русь именовались — как нация, на разных землях и в разных княжествах раскиданная: Киевская Русь, Московская Русь, Рязанская, прочая. А ныне, когда мы вместе объединились, и именоваться мы должны по-иному, как единое государство, то есть Русия!

Стефан замолк, думая, как бы понятнее изложить великому князю свои соображения.

— Так ведь и звучит значительнее, сразу видно — не одно какое-то княжество, не Московия, а все русские люди вместе, одним словом. Русия... Мне нравится!

Иоанн лишь усмехнулся. Ему нравились доводы Стефана. К сожалению, ещё не совсем единой была Русь, как хотелось бы ему, но по сути всё верно излагал летописец — знаток географии и истории.

— Ну и мудрец ты, Стефан! — покачал он головой, не сердясь. — А не спешишь ли ты? Какая ж мы страна единая, коль до сих пор у нас уделы сохранились, коль каждый удельный князь свой норов показать стремится? Сейчас вон, если поход на Новгород собирать, — опять тверскому князю кланяться придётся, чтобы участие принял, и Пскову, и братьям — разве ж это единое государство?

— Зато как все вас с одного слова послушались, на Казань поднялись? Любо-дорого было посмотреть. И все увидели, как это здорово — вместе. Тогда поглядел я на это дружное воинство и убедился, что мы всё-таки уже страна, а не разноголосая Русь, островками раскиданная на великом пространстве.

— А сколько русов под Литвой живут! Киев, Смоленск, иные... Ты, Стефан, лучше не трогай место больное! Все предки мои о единстве мечтали, да никак поладить меж собой не могли, каждый о себе хлопотал. Впрочем, слышу я, подобное во всей Европе происходит. Делятся властители, объединяются, дерутся. Вон и в Литве то же, и в Орде. Хотя, думаю, будет у нас ещё истинная Русия, надеюсь, доживём.

Великий князь ещё недолго полистал книгу, нашёл, что хотел. Никакой крамолы в записях не было, автор сдержанно излагал события, связанные с приездом и отъездом послов, уважительно называл титул отца невесты и тех, кто сватался к ней прежде. Одобрив мысленно записи, он закрыл летопись и отдал её Стефану, приказав отнести на место и вернуться к приёму новгородского посланника. Слово Русия вымарывать не наказал. «Стало быть, по душе ему пришлось», — подумал летописец и решил снова где-нибудь вставить столь полюбившееся ему название родного государства. Ибо хоть и был Стефан наполовину литовцем, его отец приехал сюда когда-то на службу по приглашению боярина Юрия Патрикеева Литовского, но долго жил в Москве, и, как многие инородцы, прижившись на чужой земле, полюбив её, особенно трепетно воспринимал её, как свою родину, и любовь эту передал сыну.

Стефан, несмотря на свой солидный возраст, чуть ли не танцуя от радости после приятного общения с великим князем, быстро долетел до своего приказа, сдал на хранение книгу и вернулся.

У государя в кабинете уже сидели новгородский посадник Василий Ананьин — пожилой человек с солидным брюшком, хитрым лицом и лысой головой, да два ближних боярина Иоанна — князья Иван Иванович Ряполовский и Юрий Патрикеевич, тот самый литовский князь, который когда-то пригласил отца летописца в Московию. Тут же находился на своём скромном месте и дьяк Владимир Гусев с бумагами.

Стефан низко поклонился всем и примостился с листом бумаги в уголке кабинета. Посадник докладывал и, какие пошлины были выплачены великому князю Новгородом за минувший год, сколько соли с варниц продано, какие доходы приносит торговля. Жаловался на московского наместника. Иоанн молча слушал его, лишь постукивание пальца по столу выдавало его волнение. Неожиданно он прервал гостя:

— Мне это не столь важно, на те дела у меня приказы есть. Вот ты мне, Василий Максимович, скажи, что у вас в Новгороде происходит? Вы почему слуг моих обижаете? Почему земли московские грабите, налоги утаиваете? Может, тяжела вам власть Московского государя? Думаете — сразу благодать на вас снизойдёт, как своей волей жить начнёте? Так ведь, освободившись, первым же делом между собой за власть передерётесь! Или не бывало подобного? Помните: издавна предки мои Новгородом повелевали — я это право унаследовал и отказываться от него не собираюсь!

Патрикеев и Ряполовский кивали в такт восклицаниям Иоанна и тоже припоминали обиды, нанесённые новгородцами московским землям.

— Может, ответишь, что собирается дальше Новгород делать? — обратился к нему старый князь Юрий Патрикеевич Литовский, чей отец Патрикей был в 20-х годах в Новгороде наместником московским.

Глаза Ананьина блуждали где-то в стороне от лиц собеседников, он явно избегал этого разговора:

— Я не знаю. Великий Новгород не дал мне о том никаких повелений!

— Заговоры устраивать они умеют, а как отвечать время приходит — они ничего не знают! — разгневался Иоанн, и рука его правая, сжавшись в кулак, несколько раз стукнула по подлокотнику кресла. — Ну так что, бояре, решать будем?

— Думаю, надо предупредить Великий Новгород, чтоб не забывал порядка, для них же лучше дело миром решить, — молвил многозначительно Патрикеев.

— Вспомните, чем кончались для вас все походы великих князей на Новгород! — поддержал Патрикеева князь Ряполовский. — Вновь на коленях о милости просить станете да откупаться. Вам же дороже обойдётся.

— Так и передай, посадник, новгородцам, чтобы вину свою признали, чтобы смутьянов сами наказали, в земли и воды мои не вступали, имя моё держали честно и грозно, по старине, исполняли обет крестный — если хотят от меня правительства и милости. Напомни, что терпению бывает конец, — пригрозил Иоанн.

Однако закончить встречу с новгородским посадником великий князь решил всё-таки по-мирному и потому уже спокойнее добавил:

— Мы тут с боярами посоветовались и решили пожаловать Дмитрию Борецкому, сыну Марфы, вдовы посадника, звание боярина московского. В дар от меня он получит ризы боярские и меч с золочёной рукоятью. Ну и содержание, как положено.

Государь не стал высказывать надежду, что сей щедрый жест утолит властные аппетиты Борецких, отвратит их от пролитовских настроений.

Когда Ананьин, низко поклонившись, вышел, Патрикеев заметил:

— До меня дошли слухи, что Ананьин сам дружбу водит с теми, кто хочет от Москвы отложиться. Потому он и молчит.

— Поглядим, — сощурив свои сверкающие, как лезвие меча, серо-голубые глаза, сказал Иоанн Васильевич.

Спустя несколько дней в Москву пришло печальное известие: 8 ноября 1470 года умер верный хранитель православной веры и мира с Москвой, любимый новгородцами архиепископ Иона. Далее события развивались по заведённому обычаю. Похоронили его новгородцы со многими слезами и молитвами, как было завещано, в Отенском Покровском монастыре. Через десять дней избрали на малом вече у Святой Софии трёх новых кандидатов: духовника Варсонофия, ключника покойного владыки Пимена и ризничего архиепископа Феофила. Положили три жребия на престол, вынули — Феофила. По старине ввели его честно во владычий двор. Вскоре предстояло новому кандидату отправиться в Москву, чтобы пройти традиционный обряд посвящения в архиепископы у гроба чудотворца Петра.

К великому князю Московскому послали боярина Никиту Ларионова — доложить о случившемся и просить опасные, то есть охранные, грамоты для проезда владыки. Получив грамоты, Феофил отправился на поставление.

В самом Новгороде тем временем происходили дела удивительные. В одном из самых богатых и красивых дворов города, в теремах Марфы Борецкой, кипела и бурлила общественная жизнь. То и дело тут собирались молодые и не очень молодые люди в добротных одеждах: спорили, обсуждали, клялись хранить тайну, быть верными дружбе и делу, вербовали сторонников. Центром всей суеты была сама Марфа — крепкая подвижная женщина, немногим более пятидесяти лет. Ближайшим её сообщником оказался ключник Пимен, метивший на архиепископский престол, но обойдённый жребием. То ли обидевшись на судьбу, то ли поняв, что власти можно достичь иным путём, сей Пимен вместе с богатейшей архиепископской казной, накопленной многими поколениями бережливых владык и их помощников, явился к Марфе на помощь. Его план был проще некуда: освободиться от власти московской, перейти к Казимиру. И если принципиальный Феофил откажется поставляться у литовцев — заменить его.

— Сколь раз великий князь Литовский призывал нас под своё покровительство? — вопрошала Марфа на званом обеде, где собрались её активные сторонники.

То ли от выпитого кубка горячительного медового напитка, то ли от радостного волнения, что находится в самом центре внимания, она выглядела помолодевшей. Полные гладкие щёки её пылали, прядь тёмных волос с редкой сединой выбилась из повоя — искусно повязанного на голове длинного куска тонкого ипского сукна. Полное её тело укрывал просторный летник из синей камки, унизанный жемчугом и расшитый золотыми нитями. В ушах красовались золотые серьги с драгоценными каменьями. Выпав по вдовьему несчастью, а может, и счастью, из-под властной мужниной опеки, Марфа полюбила властвовать сама и теперь не отказывала себе в этом удовольствии.

— Мы посулим ему лишь малую толику тех доходов, что даём князю Московскому — а уж в защите он нам не откажет! — утверждала она. — Да и кого нам бояться? Тверь теперь тише травы сидит, от немцев пусть псковичи сами отбиваются, в крайности — поможем, шведов пока не слышно. Один Иоанн и остаётся главный супостат — неужто, ежели что, с помощью Казимира не оборонимся?

— Ты, Марфа, не думай, что Москва так просто от нас отступится, — заметил недавно вернувшийся оттуда Ананьин.

Он действительно находился среди сторонников Марфы и восседал в почётной передней стороне стола неподалёку от хозяйки. Рядом с ней молчал и спокойно наблюдал за происходящим пожилой, седой князь Михайло Александрович, по-литовски Олелькович, брат киевского князя — наместника Семёна. Борецкие и их сторонники выпросили его у Казимира себе в воеводы. Случалось новгородцам и прежде для обороны своих земель от шведов и немцев приглашать воевод из Литвы, не прогоняя московских наместников. Но сей случай был особый: Олельковича пригласили специально для устрашения Москвы и для того чтобы скорее склонить народ к союзу с Казимиром. Князь прибыл на службу со множеством панов и витязей из Литвы.

Тут же за столом находился и старший Марфин сын Дмитрий, тот самый, коего только что возвысили в московские бояре. Ему недавно исполнилось тридцать лет. Это был крепкий, широкоплечий круглолицый человек, чем-то внешне напоминающий свою матушку. Он молодился: стриг коротко бороду, носил небольшие загнутые книзу усы и бакенбарды. Его недлинные вьющиеся волосы были сзади зажаты жгутом в небольшой пучок.

— А что нам Москва? Что, у великого князя сейчас, кроме нас, дел нету? — продолжала свою агитацию Марфа. — Да он только что на Казань все силы положил, а теперь, сказывают, Казимир Орду на него подбивает! Да он сам с нами заигрывает — боится! Случайно, что ли, сыну вон моему звание боярина преподнёс? Теперь мы имеем честь за одним столом с иноземным боярином сиживать! — повернувшись к сыну с ироническим полупоклоном, произнесла она.

— Да ладно шутить, матушка, — сердито пошевелил усом Дмитрий.

Он, если бы ему самому дали решать и выбирать, был бы не прочь оставить всё, как есть, и не связываться ни с какой Литвой. Да и пожалование великого князя льстило ему. Но он был послушным сыном. К тому же отец, завещав большую часть наследства матушке вплоть до её кончины, наказывал оставшимся двум сыновьям во всём её послушаться. Так что особого выбора у Дмитрия не было.

— Впрочем, и вправду, хватит шутить, — продолжила Марфа. — Завтра на Ярославовом дворе собирается вече, где будем решать, как дальше жить Великому Новгороду, кого иметь у себя союзником и покровителем — Иоанна Московского или Казимира Литовского. А если быть точнее, кем мы хотим быть — вольным ли Новгородом, или вотчиной государя Московского?

Присутствующие за столом громкими, подогретыми вином голосами подтвердили:

— Вольным, конечно, вольным!

— И многие в городе так думают. Нам нужен лишь покровитель, коим может стать король Казимир, а не властный хозяин, каким стремится быть Иоанн Васильевич!

На столь длинные и пламенные речи в пользу Казимира вдову в этот раз вдохновил только что состоявшийся перед обедом разговор с Михаилом Олельковичем. Князь многозначительно и игриво посмотрел на неё и ещё раз подтвердил прежнее обещание посланника литовского о том, что после подписания договора с Казимиром тот пришлёт сюда солидного вдового наместника, который охотно возьмёт Марфу себе в жёны, и она, таким образом, будет полной хозяйкой в Новгороде. Оттого посадница была сегодня особенно нарядной и возбуждённой.

— А нынче он ещё и пугать нас задумал, — продолжала Марфа. — Пусть вон посадник расскажет, какой приём ему оказал наш нынешний покровитель!

— Да что, я уж говорил, — негромко пробурчал Ананьин. — Ничем особенным Иоанн не грозил, сказал лишь, что терпению бывает конец. Хотя теперь у меня есть новые вести. Вчера вечером гонец прискакал из Пскова. Сообщают, что Иоанн Васильевич прислал им приказ к войне против Новгорода готовиться за неисправление наше. Псковичи предлагают своё посредничество в примирении с Москвой.

— А то мы без своей бывшей вотчины Пскова не разберёмся, что нам делать и с кем мириться! — воскликнул ещё один участник обеда Василий Селезнёв, который сидел рядом с родными братьями Матвеем и Яковом. — Ты лучше скажи, неужто псковичи собираются выступить против нас по приказу Иоанна?

— Они об этом не известили, но, думаю, воле великого князя подчинятся. А куда им деваться? — постарался быть объективным Ананьин. — Кто их последние годы от немцев-то обороняет постоянно? Воеводы московские — тут уж ничего не скажешь.

— Ладно панику разводить, псковичей, что ли, мы испугаемся! — заметил до сих пор молчавший Олелькович. — Я вот только в толк не возьму: если вы к Казимиру отходить собрались, почто владыку-то на поставление в Москву отправили?

— Так он упёрся, мол, ни за что не поедет в Киев к тамошнему митрополиту, как он говорит, изменнику-латинянину, на поставление, — пояснил недовольным тоном ключник Пимен. — А по мне — так и не надо было посылать его никуда. Не хочет — пусть в монастырь отправляется. Меня бы выбрали архиепископом, я бы с радостью хоть к самому папе в Рим на поставление отправился.

«Бодливой корове бог рогов не даёт, — подумал Дмитрий Борецкий, глядя на помятое с прищуренными подозрительными глазами лицо ключника. — Противная рожа. За владычий пост ты на всё готов. А ещё святой отец! Нашла мать с кем связываться. Хотя он — мешок с деньгами...»

— Завтра, аккурат к началу веча, Феофил должен уж воротиться, гонца с пути прислал. А если поспешит — так и сегодня прибудет, — уточнил ключник.

— Ты, главное, поясни, — обратилась к нему Марфа, — казну-то он у тебя ещё не отнял?

— Да с чего бы это? — ухмыльнулся Пимен. — Пока всё богатство при мне.

— Тогда ты прямо после обеда отправляйся отсюда к своей казне, да не пожалей-ка для наших ребят деньжат. Пусть они сегодня пройдутся по худым вечникам да раздадут им, чтоб завтра на вече за короля Казимира кричали.

— Это будет сделано, на нужное дело разве можно жалеть!

Для Пимена это дело действительно было нужное, он ещё не потерял надежду стать владыкой Новгородским, если земля их отойдёт к королю, стало быть, и поставлять владыку придётся в Киеве, вот и откроются ему, Пимену, все пути!

— За наш успех! — предложил тост Михайло Олелькович.

— За успех! — прогудели голоса со всех сторон стола, и кубки начали быстро опустошаться.

— А ты что же, отец святой, не пригубишь? — спросила хозяйка широкого в плечах, но худющего, в монашеском одеянии старца, сидящего также на почётном месте неподалёку от неё. Его голова была обрамлена ореолом совершенно седых, но обильных волос. Это был игумен Соловецкого монастыря Зосима, прибывший к Марфе просить покровительства и защиты от её приказчиков и от жителей Двинской земли, немалой частью которой она владела. Её люди заезжали на монастырский остров ловить рыбу, нарушали покой монахов. Благодаря хлопотам своих многочисленных почитателей, Зосима получил от Новгорода грамоту на владение Соловецким островом, а позже и приглашение на обед от самой Марфы, которая поначалу было не приняла его.

— Видится мне, не к добру эта ваша затея, дочь моя, — сказал, грустно склонив голову, Божий угодник. — Не моё дело судить вас и давать советы — завтра отправляюсь в свой угол дальше Богу служить, только видится мне, что накличете вы опустошение и страдание на землю вашу...

— Да что ты сочиняешь, отец святой, — изумился Пимен, но Марфа перебила ключника:

— А ты, Зосима, помолись за нас, глядишь, всё и обойдётся. — Она по-прежнему была в прекрасном расположении духа. — А чтобы охотнее молились за наши успехи, я пожалую тебе и твоему монастырю землю и несколько сёл с деревнями. Документы днями же оформлю, и мои приказчики тебе их представят прямо в обитель.

— Благодарю, дочь моя, — сказал, привстав и склонившись, величавый старец.

— Ну что, пора за дела! — подняла как бы в напутствие Марфа свою пухлую руку, и гости начали расходиться.

Начало следующего дня ознаменовалось необычной суетой и бурлением Новгорода. Люди сновали из дома в дом, группами и толпами гужевались на улицах, у храмов, спорили, обсуждали новости одну важнее другой.

С утра стало известно, что ключник Пимен расхитил святительскую казну и много денег роздал на подкуп худых вечников. Прихожане и сторонники Феофила собрались возле кельи Пимена, расположенной в детинце на дворе архиепископском, вытащили его оттуда и крепко «поучили» — таскали в одной лишь чёрной рясе с непокрытой головой по снегу, секли кнутом, тыкали носом в сугробы, наметённые после расчистки дорожек, припоминали ему и жадность, и самоуправство, и измену старине. Приехавший как раз вовремя на Пименово счастье архиепископ Феофил, утверждённый и посвящённый на владычий престол в Москве, насилу отбил ключника у толпы, но, разобравшись в чём дело, передал его на законный суд правительству города.

Не менее важной новостью стало и само появление владыки — в полном здравии и довольствии, хорошо принятого и обласканного великим князем Московским и митрополитом Филиппом. С Феофилом и тот, и другой передали послания новгородцам с требованием жить по старине, не отступать от православия и государя Московского.

Но сильнее всего будоражил умы спор о новгородской вольнице: как жить дальше, кому подчиняться, кем управляться? Марфины сторонники потрудились минувшие вечер и ночь на совесть — то там, то тут шустрые мужички что есть силы орали: «Не хотим называться отчиною великого князя, мы люди вольные!», «Не хотим терпеть обиды от Москвы, хватит, натерпелись!», «Хотим за короля Казимира!», «Иоанн нас к миру призывает, а сам псковичей на нас поднимает!» С такими криками и шли они к Ярославову двору, куда призывал их на вече громкий колокольный звон.

Здесь споры разгорелись с новой страстью. Ибо сюда же собрались и люди, не замешанные в Марфины планы, привыкшие жить по правилам старины и по традициям. Они, конечно, отстаивали своё мнение: «Хотим оставаться с Москвой!», «Не хотим изменять вере своей. Господь того не простит! Быть беде!» Дошли до того, что начали кидаться друг на друга с кулаками. Бранились весь день, да так ничего и не решили.

На следующее утро после службы в Святой Софии и других храмах вече продолжилось. Тут Марфе пришлось не пожалеть и собственных денег. Снова спорили, снова ругались. В конце концов «перекричала» сторона литовская. Свершилось то, к чему так давно, столетиями стремились литовские завоеватели: без огня и дыма, без особых усилий Новгород добровольно решил им отдаться. Земля, которая всегда составляла часть Северо-Восточной Руси и подчинялась уже два века московским государям, задумала изменить свой статус.

Марфа и её сторонники сочинили послание, и многолюдное пышное посольство с богатыми дарами и предложением, чтобы король Польский и великий князь Литовский и Русский Казимир стал главой Новгородской державы, отправилось в Литву. Грамоту с предложением о сотрудничестве подписали новгородские посадники, тысяцкие, представители бояр, житьих людей, то есть простых жителей, и купцов. Уговорили поставить подпись и Феофила. Тут весьма постаралась сама Марфа, использовав всё своё обаяние и красноречие. Новому архиепископу пообещали, что его участие в заговоре останется тайной. О его подписи будут знать лишь несколько человек. Во главе делегации отправились посадники Афанасий Евстафьевич да Марфин сын Дмитрий Исакович Борецкий.

Как и ожидалось, довольный Казимир согласился на все условия новгородцев. Подписали своеобразный договор. Новгородцы обязались платить королю дань, принять его тиунов — чиновников для контроля за налогами, и судей, выделить десять соляных варниц в Русе. Казимир обещал им за то дать скорую ратную помощь, если государь Московский пойдёт войной на Великий Новгород, посадника назначать только православной греческой веры, не покупать в новгородских землях ни сел, ни рабов, не строить римских церквей, не трогать Немецкий двор. Феофил согласился поставить свою подпись лишь при условии, что король не станет касаться новгородской православной веры — владыка будет поставляться там, где горожане захотят сами, — в Москве либо в Киеве. Разумеется, король согласился и на это. Много раз повторилось в грамоте выражение «вольные люди», коим прежде в договорах с Москвой новгородцы себя не чествовали.

Марфа и литовская сторона торжествовали. Правда, московских посадников с Городища не прогнали, бесчестья им не творили, и те продолжали жить, как прежде, передавая сообщения о всём происходящем своему государю. Это, казалось, успокаивало граждан, давало надежду, что великий князь Московский оставит всё как есть. Осторожные люди, однако, не уставали напоминать, что не так глуп Иоанн, чтобы отказаться от богатых новгородских доходов в пользу враждебной Литвы. И оказались правы.

Вскоре владыка Феофил и правительство города получили очередные грамоты из Москвы. Иоанново послание привёз хорошо знакомый новгородцам посол Товарков. Степенный посадник Василий Максимович Ананьин читал его на Совете правителей в своём посадском приказе в детинце. Послание было небольшим, слушали его молчаливо, без обычных прежде залихватских комментариев не только потому, что понимали серьёзность предупреждения, но и потому, что собрались на совет люди в основном солидные: посадники, тысяцкие, бояре и лишь несколько представителей от всех пяти концов города. Моложе посадника — Марфиного Дмитрия, пожалуй, никого не было.

— «Люди новгородские! — читал хитроглазый Ананьин. — Рюрик, Святой Владимир и Великий Всеволод Юрьевич, мои предки, повелевали вами; я унаследовал сие право: жалую вас, храню, но могу и казнить за дерзкое ослушание. Когда вы были подданными Литвы? Ныне же раболепствуете иноверным, преступая священные обеты. Я ничем не отяготил вас и требовал единственно древней законной дани. Вы изменили мне: казнь Божия над вами! Но ещё медлю, не любя кровопролития, и готов миловать, если с раскаянием возвратитесь под сень Отечества».

Больше всего настораживала краткость обычно многословного и велеречивого Иоанна — ещё и потому новгородцы не сразу отреагировали на закончившееся чтение, словно ожидая продолжения.

— Что делать будем? — обратился степенный посадник к коллегам.

— Чего теперь говорить, дело сделано, — заметил Афанасий Евстафьевич, ездивший к Казимиру подписывать договор. — Заново решённое решить — лишь людей насмешить!

— Не думали, что дело так обернётся, — рассудил осторожный боярин Никита Ларионов, бывший недавно послом в Москве и довольный приёмом Иоанна. — Оно понятно: мы все рассчитывали, что Иоанн не дерзнёт Русь на Новгород поднимать — всё ж таки один народ, одна кровь. У нас ведь по большому счёту после Шемяки, почитай, больше двадцати лет не было кровопролития меж князей русских.

— Так мы ж теперь в литовцы подались! — сострил Дмитрий Борецкий. — Чего теперь за родство кровей прятаться. И не впервой нам тумаки от Москвы получать — прежде думать надо было!

— Да подожди ты панику тут разводить! — зашумели на Дмитрия со всех сторон. — В точности-то ещё ничего не известно, может, и не решится великий князь на нас с войском двинуться! Да не такие уж мы слабосильные, неужто совсем за себя постоять не сможем? Опять же Казимир обещал помочь!

— Может, на вече городском это послание обсудить, оно ведь всем новгородцам адресовано? — спросил у собравшихся Никита Ларионов.

— Ещё не хватало, — прищурился степенный посадник. — Мало нам свар и споров за последнее время? Не достаёт ещё, чтобы весь город передрался! Сначала самим надо решить — как быть, что дальше делать. — Он обернулся в сторону архиепископа: — Товарков сказал, что и тебе, владыка, Иоанн послание от митрополита Филиппа привёз, может, заодно прочтёшь? — обратился Ананьин к сидящему тут же на почётном месте, одетому в белую мантию, с белым клобуком на голове архиепископу Феофилу.

— Говорил я вам, — молвил опечаленным голосом встревоженный владыка, — предупреждал: не надо спешить, не надо измену ладить — нет, не послушали, и меня, грешного, уговорили, сделали пастырем отступников. Один мне теперь путь — в монастырь, откуда вы меня на позорище выставили.

— Что ты говоришь, владыка? — аж приподнялся со своего главенствующего места Василий Максимович, его обычно блуждающие глаза уставились на огорчённого архиепископа. — Как ты можешь в столь трудный для твоих духовных детей момент об отставке говорить, о монастыре? Сейчас самое время в полную силу людей успокаивать, дух города поддерживать. И не думай о монастыре. Ответь лучше — получил ли послание от митрополита? Что он пишет?

— А что хорошего может он нам, отступникам, написать? — архиепископ вздохнул и достал откуда-то из боковой складки своей просторной мантии свёрнутый в трубочку листок, не спеша развязал накрученную на него ленточку, положил её на колени и, столь же медленно расправив бумагу, начал читать её необычно глухим, полным грусти голосом:

— «Слышу о мятеже и расколе вашем. Горе, если и один человек уклонится от пути праведного, ещё ужаснее, если целый народ. Трепещите, и пусть страшный серп Божий, виденный пророком Захариею, не снизойдёт на головы сынов непослушных. Вспомните сказанное в Писании: “Беги от греха, как от ратника, беги от прелести, как от лица змеиного”. Сия прелесть есть латинская: она улавливает вас. Разве пример Константинополя не доказал её гибельного действия? Греки царствовали, греки славились своим благочестием. Соединились с Римом и служат ныне туркам. До сих пор вы были целы под рукой Иоанна; не уклоняйтеся от святой, великой старины, не забывайте слов апостола: “Бога бойтесь, а князя чтите”. Смиритесь и Бог мира да будет с вами!»

Закончив чтение, Феофил при всеобщем молчании свернул свиток, поднял с колен ленточку, завязал и убрал его на прежнее место — в глубину своей просторной белой мантии.

— Ну и из-за чего же тут так сильно убиваться? — прервал, наконец, опасное молчание боярин Иван Афанасьев, тоже один из активных сторонников Литвы. — Верно говорит Афанасий Евстафьевич — дело сделано и нечего людей смешить. К тому же весна на дворе. В эту пору враг к нам не лезет — кругом реки да болота непролазные. А к осени подготовимся к войне как следует.

— Отвечать-то будем что Иоанну и митрополиту? — спросил у совета Ананьин. И сам же ответил: — Владыка Феофил, пожалуй, сам разберётся со своим посланием, а нам пока нечего отвечать. Пусть всё остаётся, как есть. Кто-нибудь не согласен?

Таких не оказалось. Люди расходились молча, многие ощущали нависшую над всеми опасность.

Глава V ПОХОД НА НОВГОРОД

Обычно спокойный и выдержанный посол Иван Фёдорович Товарков на сей раз явился из Новгорода в Москву взволнованным и категоричным: «Ни слова, ни грамоты, — доложил он государю, — но один только меч может смирить новгородцев».

Тут же назначил Иоанн заседание Государственной думы, призвав в столицу своих братьев, святителей, бояр, воевод. Обычных мест в его приёмной посольской палате не хватило, и потому были установлены дополнительные лавки. Народу набилось столько, что меньшим людям из дальнего конца комнаты приходилось привставать, чтобы видеть происходящее впереди.

Иоанн явился в парадном одеянии — парчовой, унизанной дорогими каменьями и подбитой по низу соболями распахнутой ферезее с откидными рукавами. Из-под неё виднелся длинный охабень с огромным количеством пуговиц, поверх которого красовалось ожерелье — пристяжной стоячий воротник-козырь, изукрашенный вышивкой и сверкающими каменьями. Стройность его фигуры подчёркивал драгоценный золотой пояс.

Рядом с великим князем сидел столь же нарядный наследник — тринадцатилетний сын Иван Молодой, на первых местах — митрополит Филипп и четыре брата Иоанна: его погодок Юрий, два Андрея — Большой и Меньшой, и Борис Васильевичи. Чуть поодаль разместились московский голова Иван Владимирович Ховрин и его брат-казначей Дмитрий, далее — знатнейшие бояре и воеводы: князья Фёдор Давыдович Палицкий, Иван Иванович Ряполовский с сыном Семёном, Юрий Патрикеевич Литовский с сыном Иваном, дядя Иоанна Михаил Андреевич Белозерский с сыном Василием Верейским, Оболенский-Стрига, достаточно молодой ещё и красивый Данила Холмский и много других славнейших русских воевод. Прибыли на думу и служившие Москве татары — царевичи Даньяр и Муртаза. Из женщин присутствовала одна только вдовая великая княгиня Мария Ярославна в своём обычном тёмном одеянии. Рядом с государем и возле всех дверей, замерев, стояли телохранители — рынды.

Иоанн сам открыл Государственную думу, сообщил собравшимся о том, как обстоят дела со строптивым Великим Новгородом. Он перечислил обиды, которые причинили новгородцы Московскому княжеству — оскорбление послов и посадников, отказ платить дань, порубежные грабежи. И, конечно, остановился на самом главном.

— Думают, видно, граждане Новгорода Великого, что слабосильное у нас государство, что не можем мы за свои интересы постоять, что нет у нас мочи призвать их к порядку?! Нарушили они все уставы старинные, все правила и традиции, заключили договор с королём Казимиром, по которому признали его своим господином и покровителем, обязались дань платить ему всем народом, наместника и судей от него принимать, доходы княжества Литовского приумножать. Пятьсот лет и четыре года со дня крещения были новгородцы за великими князьями русскими, православными. Ныне же, за двадцать лет до скончания седьмого тысячелетия, восхотели отступиться за латинского короля. Не иначе как дьявол их попутал! Пытался образумить я изменников — грамоты посылал, уговаривал, увещевал, предупреждал. Всё тщетно! Пренебрегли они и моими убеждениями, и митрополита Филиппа, изменили старине, закону, вере нашей православной. Вот и собрал я вас, чтобы предложить на ваш суд измену новгородскую. Решите, братья и други мои, что делать будем!

Государь закончил речь, откинул назад голову и несильно хлопнул ладонью по ручке своего кресла. Серо-голубые глаза его сверкали, как поверхность отполированного кинжала.

Отовсюду послышались твёрдые решительные голоса:

— В поход! В поход на Новгород! Да будет война! К оружию!

Выслушав эти голоса, Иоанн властно поднял правую руку, и все замолкли.

— Но вспомним — на дворе весна, сейчас для новгородцев начинается самое благоприятное время, земля их окружена реками и озёрами, болотами непроходимыми. Если же ещё и лето выдастся дождливым, мы просто завязнем в новгородской сырости вместе с войсками и обозами, никого это не пугает? Может, до осени поход отложим?

— Нет, нельзя откладывать! — послышались опять же единодушные возгласы со всех сторон.

— Не будем здесь новгородского веча устраивать. Я хочу ваши личные мнения услышать. Что ты скажешь, Данила Дмитриевич, тебе идти с передовыми полками, не побоитесь утопнуть в болотах новгородских? — обратился государь к князю Холмскому — своему ровеснику и двоюродному брату, молодому ещё, но уже прославившемуся во многих походах против татар и литовцев талантливому полководцу.

Холмский встал со своего места, близкого к государеву. На плечи его была наброшена роскошная, отделанная горностаем приволока — длинный боевой плащ, сколотый на груди жемчужной застёжкой, под ним виднелся нарядный камзол, затянутый на талии золотым поясом. Данила был столь красив, что женщины на улице заглядывались на него. Высокий, безупречной формы лоб его обрамлялся лёгкими русыми кудрями, прямой с лёгкой горбинкой нос, большие спокойные светло-карие глаза, мужественный подбородок с небольшой, аккуратно подстриженной бородой — всё в нём прекрасно и совершенно, словно природу в момент его создания осенило вдохновение и она вложила в своё творение не только талант, но и душу. Внешность Данилы соответствовала и его храбрости, и таланту полководческому. Он был находчив, сообразителен, в бою смел и решителен. Воины любили его и готовы были следовать за ним куда угодно.

Данила Холмский был прямым потомком великих князей и тверских и московских. Его матерью являлась родная сестра великого князя Василия Тёмного, то есть родная тётка Иоанна, а отцом — внук великого князя Тверского Михаила. Всё это прибавляло ему уверенности и достоинства, которые проявлялись во всех его жестах и поступках. Кто видел Данилу в бою, тот знал — там он быстр, резок, твёрд. Здесь, в думе, это был совсем другой человек — неспешный, рассудительный, в чём-то безмятежный. Спокойно обведя своим приветливым взглядом присутствующих, да так, что каждому казалось, что Данила именно его обласкал, он заметил:

— Считаю, что откладывать поход нельзя. Во-первых, зло подобное новгородскому, должно пресекаться сразу. Во-вторых, нас не ждут так быстро — это даёт великое преимущество. И Казимир Литовский, даже если захочет, не успеет помочь. Ну а болота как-нибудь преодолеем. Господь в нашем правом деле поможет нам.

Холмский слегка поклонился сначала Иоанну, потом остальным в палате и сел на место.

— Что ты думаешь, Фёдор Давыдович? — обратился Иоанн ещё к одному своему полководцу, князю по прозвищу Пёстрый из рода Палицких, потомку великого князя Московского Всеволода Большое Гнездо.

Фёдора Давыдовича Иоанн помнил с детства. Это был один из немногих бояр, служивших ещё его отцу. Здесь же находились и двое других старейшин — князья Иван Иванович Ряполовский и Юрий Патрикеевич Литовский, но Иоанн спросил именно Пёстрого, так как хотел подчеркнуть его ценность как первого своего полководца.

Поднялся невысокий худощавый пожилой человек с залысинами на большом лбу, с удивлённо приподнятыми бровями, глубокими морщинами возле глаз, губ, какие оставляет частая улыбка. Живые тёмно-синие глаза его выглядели гораздо моложе и говорили о неиссякаемой энергии.

— Я за немедленный поход, — заявил он твёрдо. — Новгород — слабая держава, и вольность ей только во вред. Постоянно там бунты и междоусобицы, каждый себе господин, потому нет никакого порядка. А заводилами, как правило, — крикуны. Кто громче кричит — тот и прав. Вот и вся их свобода. Мы с твоим батюшкой дважды на Новгород в походы ходили. И чем кончалось? Чуть силу завидят — хвост поджимают и бегут мириться, откупы предлагают, в ногах валяются. Батюшка твой, добрая душа, сразу и замирялся с ними. Они на все условия соглашались, землями да серебром откупались. А сейчас, видно, доброту твою и терпимость за слабодушие приняли — надо им место их указать. Новгород — был, есть и должен остаться владением великокняжеским!

— А ты что скажешь, Иван Иванович? — обратился Иоанн, наконец, и к старому боярину, князю Ряполовскому, тому, что в детстве спас его из Троицкой лавры и укрыл в своём имении. Он, как и Фёдор Давыдович, происходили от Всеволода Большое Гнездо, а стало быть, также приходился родичем государю.

Встал, как и предыдущие воеводы, немолодой уже, почти седой, но всё ещё крепкий в плечах человек с усталым бледным лицом, с припухшими от нездоровья, но всё ещё проницательными, умными глазами.

— Я уж своё, кажется, отвоевал, мой государь, — поклонился он Иоанну. — А если б силы были, тоже пошёл бы с вами. Думаю, сын мой Семён не подведёт меня, верно послужит тебе в походе. Тоже считаю, что откладывать дело не стоит, момент сейчас подходящий, на границах пока спокойно, казанцы как будто надолго притихли, ордынцы между собой дерутся, слабодушный король Казимир — плохой вояка, вряд ли он сразу решится на поход против Москвы. Ведь на каждый свой шаг он должен у сейма разрешение да деньги выпрашивать, согласовывать да кланяться. К тому же он сейчас, после смерти чешского короля Юрия, никак престол его не разделит, хочет там сына своего посадить Владислава, а ради того должен с Матвеем Венгерским воевать, там силы нужны. Не до Новгорода ему... думаю, более удобного времени, для того чтобы всеми силами двинуть на Новгород, у нас ещё не было. А отложимся до зимы — трудно сказать, как дело к тому времени повернётся... С Богом!

Один за другим вставали бояре и воеводы, и все были единодушны: изменники государства и отступники от Бога должны немедленно поплатиться за предательство. В думе царило небывалое единодушие и вдохновение. Князья, ещё недавно кичившиеся своей независимостью и самостоятельностью, считавшие каждый себя в душе равным Иоанну, здесь внезапно ощутили своё единство и силу, они оказались под одной властной и праведной рукой, и это не обижало, напротив, вселяло ощущение какого-то общего государственного величия, мощи и рождало гордость от причастия к этому величию, к этой неодолимой мощи.

Сразу же после думы Иоанн собрал дьяков и продиктовал письма для тех князей и воевод, кто не был приглашён или не смог прибыть на заседание думы. Советовался с опытными полководцами, как лучше сформировать полки, кто их возглавит, по каким дорогам кому двигаться. Старым воеводам пути на Новгород были хорошо известны, они стали прекрасными советчиками — и Ряполовский, и Патрикеев, и, конечно, Фёдор Давыдович Палицкий.

Уже на следующий день, 23 мая 1472 года, новгородцам были отправлены размётные грамоты. В Псков с приказом также послать Новгороду объявление о войне поскакал Якушка Шатобальцев. Псковское войско должен был возглавить сам великокняжеский наместник, воевода Фёдор Юрьевич Шуйский. Дважды туда и обратно летали в эти дни гонцы в Тверь: Иоанн убеждал союзника Михаила Тверского действовать с ним заодно и получил твёрдое его обещание помочь. 31 мая, в пятницу, к Вятке с небольшим отрядом отправился воевода Борис Слепец Тютчев, он должен был там организовать рать и идти с ней на Двинскую землю. Гонцы мчались также в Устюг к тамошнему князю Василию Фёдоровичу Образцу с наказом отправляться с войсками на Двину, на соединение с князем Борисом Волоцким и вятчанами. Остальные князья и наместники уехали в свои вотчины собирать там полки и дружины.

Естественно, вовсю бурлила Москва. День и ночь съезжались сюда из ближних и дальних владений князья и служилые люди с полным обмундированием, орудием и войском. Их размещали по московским дворам и монастырям, по чинам и званиям — кого и у бояр в самом городе, кого — у простых людей. Основные полки по традиции размещались в пригороде, разбивали шатры. Братья Иоанна имели в крепости собственные дворы — они со своими воеводами и слугами стояли у себя.

На Троицыной неделе, в четверг, 6 июня на рассвете из Москвы к Русе двинулось передовое войско во главе с красавцем-воеводой Данилой Дмитриевичем Холмским и опытным Фёдором Давыдовичем Пёстрым. Всё шло по своему отлаженному порядку. Уходило одно войско — в Москве начинало собираться другое на освободившиеся квартиры, корма. Великий князь сам смотрел, как одеты воины, чем вооружены, не обижены ли кем. Из Городца-Касимова прибыла татарская конница с царевичами Даньяром и Айдаром — сыновьями умершего два года назад Касима из казанских царей. Ещё отец Иоанна Василий Тёмный взял этого Касима к себе на службу — защищать восточные рубежи своих владений от татарских набегов и дал ему в кормление Городец на Оке, куда охотно посъезжались жить соплеменники царевича. С их лёгкой руки к этому поселению вскоре накрепко прилепили новое название — Касимов. Теперь там наместником стал сын покойного царевич Даньяр, и Иоанн был весьма доволен его службой.

Великий князь вместе с Даньяром в сопровождении рынд, но уже без парадных посольских топориков, а с обычными саблями и ножами на поясах, выехал смотреть прибывшее татарское воинство, расположившееся в специально для них построенных дворах на Ордынке. Здесь останавливались и огромные татарские посольства, и приезжие из Орды купцы с конями на продажу, другие торговцы. Для более знатных татар, для того же Даньяра, был особый двор в самом городе. Оттуда и ехали великий князь с царевичем на смотрины. Гость неплохо говорил по-русски, и хотя сам Иоанн понимал татарский, они предпочитали общаться на московском наречии. Кони у Даньяровых воинов были справными, непоседливые, горячие всадники-касимовцы выглядели весёлыми, сытыми и довольными, оружие — кривые татарские сабли и колчаны со стрелами, копья и бердыши — всего было в достаточном количестве, всё готово к походу.

— Ну как, бойцы, хорошо кормят и принимают вас тут? — спросил Иоанн, не слезая с коня, группу татар, что-то оживлённо обсуждавших на своём наречии за столами во дворе под ярким июньским солнышком. Они угощались некрепким мёдом, который, однако, приводил этот и без того живой народ в ещё более оживлённое состояние.

— Ай, спасиба, спасиба, — узнав прибывших, заговорили они наперебой по-русски, вскакивая из-за столов и кланяясь, снимая по местному обычаю свои головные уборы — тюбетаи, расшитые круглые шапочки, которые надевали под шлемы и шапки, не снимая даже в жару. — Вся харошая, харошая, — добавил один из них.

— Готовы в поход? Всё есть для победы?

В ответ посыпались дружные односложные ответы, что всё в порядке.

— Что ж, молодцы. Будете хорошо воевать, награду получите — серебро, деньги! А теперь отдыхайте с дороги — скоро снова в путь.

— Поехали, Даньяр, в Кузнецкую слободу, я покажу тебе, как наши мастера военное снаряжение готовят, небось интересно?

— Да, да, поехали, — согласился его узкоглазый, низенького росточка напарник с широким скуластым лицом, с чёрной короткой бородой и чёрными же косами, торчащими из-под заломленной сверху татарской шапки.

Они выехали из татарского двора и на хорошей скорости направились по просторным цветущим московским улицам, где из-за каждого забора выглядывали ветки яблонь и вишен, прикрывающих своей зеленью одно- и двухэтажные деревянные избы и хоромы с многочисленными дворовыми постройками. Из-под ног выпрыгивали, кудахтая, куры и, стараясь не терять достоинства, отбегали важные гуси. Встречный народ, издали рассмотрев ярко одетых рынд, снимал шапки и низко кланялся своему государю. То там, то тут, на всех холмах и пригорках возвышались над деревьями и над всем остальным позолоченные купола многочисленных храмов и колоколен.

Переехали новый деревянный мост через Москву-реку, потом совсем небольшой, но столь же надёжный и прочный через Неглинку и вскоре выбрались на улицу без мостовых и настилов с растущей кое-где травой на дороге, с пылью и чумазыми ребятишками у заборов. Тут зелени было поменьше, а дома стояли плотнее, поближе друг к другу. Всё чаще встречался трудовой народ, мастеровые. Послышались удары по наковальне, появились лавчонки с военным товаром. Возле прочного забора, из-за которого виднелась лишь красная крыша, Иоанн остановился, спрыгнул с коня, отдал поводья рынде. Даньяр поспешил сделать то же самое; но их уже увидели, ворота быстро отворились, и какой-то мужичок, кланяясь, приглашал войти. Они прибыли в великокняжеские мастерские.

В просторной избе, в центре стояли на отдалённом расстоянии друг от друга две наковальни с печами, вдоль стен — рабочие столы и широкие полки, на них и на полу был навален металл и готовые разнообразные детали.

У одной из наковален шла напряжённая работа. Мастер с подвязанным впереди кожаным фартуком левой рукой держал клещами небольшую раскалённую плоскую деталь, второй бил по ней молотом, сплющивая в тонкую пластинку. В стороны отлетали живые искорки. Охладив деталь в чане с водой, мастер кидал её в большую коробку и тут же из рук подмастерья брал новую, уже разогретую на огне. Этот процесс снова и снова повторялся, завораживая и примагничивая к себе взгляды зрителей. Труженики не замечали высоких гостей, увлечённые своей работой. Посетители здесь были явлением привычным.

У второй наковальни также стоял кузнец средних лет и тихонько постукивал молотком по маленьким разогретым колечкам. За столами у стен, рядом с окнами, ещё несколько мужиков, кто стоя, кто сидя на лавках, что-то кропотливо монтировали, клепали. Увидев государя с гостем, мастера кланялись, старший тут же приблизился, всем своим видом давая понять, что готов услужить своему господину.

— Показывай, хозяин, как заказ мой выполняешь, чем похвастать можешь перед гостем!

— Пойдёмте, мой господин, — снова поклонился хозяин мастерской и повёл посетителей через боковую дверь в соседнюю палату, отгороженную от первой капитальной кирпичной стеной.

Даньяр сразу же обратил внимание на то, что это было одно из немногих в Москве зданий, сделанное полностью из кирпича. Словно прочитав его мысли, Иоанн похлопал рукой по перегородке:

— Недавно тут пожар был, погорела старая мастерская, так мы решили новую из камня соорудить. Вот уж второй год стоит — удобно, искры не боится. Тут немало ценностей хранится. — В подтверждение его слов они увидели много наложенных на полках у стен и готовых к использованию доспехов. Несколько из них были закреплены на высоких деревянных болванах, напоминавших фигуры воинов.

— Я своих воевод тут в поход обряжаю, — похвастал Иоанн. — Он подвёл царевича к одному из манекенов. — Вот простая кольчуга — доспех кольчатый, байдана называется. Видишь, кольца какие крепкие! Каждое на шип закреплено, оттого прочность его особенно высока. Тяжёл весьма, зато просто так саблей не разрубишь. Правда, из-за большого размера колец можно попасть копьём внутрь, но не так просто это. К тому же на такой доспех сверху можно ещё бляху или зерцало вот такое надеть. — Государь, разглядев нужную ему вещь на полке, достал её. — Такие пластины крепятся ремнями спереди и сзади, тогда уж и копьём никто не пробьёт. А этот доспех колонтарь называется.

Иоанн подошёл к следующему болвану, на нём был надет металлический наряд, состоящий из двух половин — передней и задней — без рукавов и иных каких деталей. Прочные металлические пластины, расположенные поперёк на груди, скреплялись между собой металлическими же кольцами, от пояса и примерно до колен располагались одни только кольца. Сбоку и на плечах он застёгивался железными пряжками.

— Думаю, из этого колонтаря парадный доспех себе изготовить, отдам ювелирам, они украсят его золотой насечкой, серебром, гравировкой, цены ему не будет! Впрочем, если хочешь, я тебе и готовый показать могу. Но это перед походом, он в крепости хранится. Такие кольчуги наши ратники уже два века, пожалуй, носят. — Иоанн подвёл гостя к ещё одному болвану, на котором был надет целый костюм с длинными рукавами и столь же длинным подолом, состоящий из одних железных колец разной величины. Наиболее крупные кольца сцеплялись, образуя на спине и груди воина прочные прямоугольники, способные защитить наиболее важные органы от мощного удара. Рукава и грудь костюма составлялись из более мелких и тонких деталей.

— На такую кольчугу уходит более сорока сороков колец, — сообщил хозяин. — К нему ещё есть специальное кольчатое ожерелье — бармица. Она прикрепляется к шлему и крепче обороняет верхнюю часть груди и шею, есть и кольчужные чулки — нагавицы.

— Я твоему отцу посылал несколько таких доспехов в подарок: ты видел, наверное? — спросил Иоанн Даньяра.

— Да, видел, они есть у нас, — ответил Даньяр, внимательно разглядывая кольца и способы их креплений. — Много раз видел доспехи, и у меня есть несколько, — рассуждал Даньяр. — А как можно быстро так много колец сделать — понять не могу. У нас так мастера не делают, у нас для бойцов чаще простой тегиляй готовят — из толстой материи, и пластины внутрь вшивают металлические.

— У нас рядовые ратники тоже тегиляй носят, а как кольца делают, мы тебе сейчас покажем, сам люблю этот процесс наблюдать.

Они закрыли дверь склада и подошли к одному из мастеров, который медленно накручивал на специальное приспособление — круглый штифт — металлическую проволоку. Увидев, что государь с гостем пришли посмотреть его работу, он приостановился, снял с укрепления штифт с накрученной на него проволокой и, положив его на наковальню-опору, начал топориком разрубать проволоку вдоль штифта. Получились разомкнутые колечки одинакового диаметра.

— Каждое из этих разрезанных колец мы свариваем — так образуются целые, — мастер подхватил из коробки горсть уже готовых к работе изделий и высыпал их со звоном обратно. — Потом берём четыре готовых кольца и соединяем одним, разомкнутым, которое скрепляем крошечной заклёпкой. Получается сразу пять вместе. Подобным образом и собираем целую кольчугу.

Было видно, что мастер любит своё дело, гордится им. Иоанн похлопал его по плечу.

— Молодец, Степан, вечером пришлю людей из оружейного приказа за готовыми доспехами. Сейчас их много потребуется. Знаете, что к походу готовимся?

Услышав утвердительный ответ, довольно молвил:

— То-то, спешите! А мы поедем дальше, на оружие поглядим.

Ещё несколько минут пути — и они оказались на другом большом дворе, где располагалось сразу несколько мастерских. Великого князя везде знали в лицо, встречали без особого страха, но с уважением. Тут тоже раздавались звонкие удары молотов по наковальням, перекликались меж собой кузнецы.

— Покажи-ка, Митяй, нам готовое оружие, — окликнул Иоанн мастера. — Как дела спорятся? Мне теперь много оружия потребуется!

— Знаем, государь, что поход на Новгород готовится. Мы с самой зари и до заката трудимся, всем миром, без передыху. Тут и оружейники, и плотники, и по пороховым делам мастера... Всё будете глядеть?

— Нет, ты нас на склад веди, покажи гостю готовое снаряжение, что для простого воина и что для воевод мастерите, что для моих дворцовых ювелиров...

— Пожалуй, мой господин, сюда.

Иоанн и сам знал, куда идти, — чувствовалось, что он тут не в первый раз. При виде боевого оружия у Даньяра засверкали его раскосые чёрные глаза. Он с огромным интересом разглядывал сложенные на полках многочисленные копья, топоры, алебарды, с уважением подержал в руках мощный шестопёр — недлинный жезл с ребристым увесистым набалдашником, потрогал остриё бердыша. Особый восторг вызвал у него тяжёлый самострел-арбалет, уже украшенный позолоченной инкрустацией по всему деревянному ложу и прикладу.

— Такой арбалет с лёгкостью пробивает с двухсот сажен кольчугу, — видя интерес гостя к оружию, пояснил Иоанн. — Сваливает и коня, и всадника. Хочешь, подарю?

Ответ он прочёл на моментально просветлевшем радостью лице Даньяра и протянул ему оружие:

— Бери, твоё. А хочешь луки со стрелами поглядеть — ваше любимое оружие? Пошли! Хозяин, покажи-ка свои лучшие сагадаки!

Подошли к полке, где аккуратно друг на друга были сложены несколько комплектов луков, упакованных в чехлы-налучья из кожи и сафьяна. Иоанн осторожно взял верхний в руки, достал из чехла. Длинные упругие изогнутые плечи лука достигали размера распахнутых Даньяровых рук. Для усиления упругости плоские его стороны были оклеены костяными пластинами, в сочленениях деталей лук стягивался сухожилиями, промазанными прочным рыбьим клеем. Весь он был блестящим, новеньким, звонким.

— А вот и стрелы. У нас они делаются из тростника, камыша, берёзы, можно из яблони или кипариса. Это вон — из тростника, — Иоанн примерил к своему правому боку красивый кожаный колчан. — Хорош! Нравится?

И снова Даньяр безмолвно кивал, лишь сверкая своими повлажневшими от волнения раскосыми глазами.

— Дарю! Для того и привёз тебя, чтоб сам себе воинское снаряжение выбрал. Ты того заслуживаешь. Пойдём, хочу предоставить тебе на выбор ещё и саблю с ножом. Можно было бы прямо в оружейном приказе из хранилища взять — да тут интереснее!

Иоанна развлекал сам процесс отбора, осмотра, и потому он повёл Даньяра в ещё одно складское помещение. Тут они увидели богатый выбор ножей, мечей и сабель с кожаными и костяными рукоятками, с чехлами, малых и больших размеров.

— Бери, что понравится, отдадим сегодня же в золотую мастерскую, там за день-два украсят, будет достойная вещица!

Глаза Даньяра, как говорится, разбежались. К тяжёлым большим мечам он, правда, особого интереса не проявил, а вот с десяток сабель и ножей перетрогал, перепробовал на вес и ощущения.

— Вот такой короткий нож с двумя лезвиями, — говорил государь, доставая небольшой, но тяжёлый нож из обитых внутри бархатом железных ножен, — носят у нас на поясе, зацепляют там крюком и называют «поясным». Этот — более длинный и широкий с одним лезвием привешивается в поясу слева, называют «подсайдашным». А такой — с длинным кривым клинком — носят за сапогом.

— Знаю, знаю, — закивал головой Даньяр, — у нас тоже так носят, и сами делаем...

Пересмотрев все ножи, Даньяр выбрал сразу два — поясной и засапожный. Оба с прекрасно отточенными стальными лезвиями, костяными рукоятками. К дворцу возвращались довольные друг другом и проведённым с пользой временем.

Через неделю после первого полка в поход, в сторону Волочка, к берегам реки Меты отправился второй передовой полк во главе с московским же воеводой Василием Ивановичем Оболенским-Стригой, а с ним и многочисленная татарская конница с Даньяровым братом царевичем Айдаром. Сам Даньяр с небольшим отрядом остался рядом с великим князем. А в Москву продолжали съезжаться другие дружины, которые готовились выступить уже с самим Иоанном.

Тяжёлая махина войны была запущена. Со всех концов Русской земли разными дорогами в сторону Новгорода двигались готовые к бою полки. И теперь Иоанн мог передохнуть и сделать то самое важное, без чего не начиналось ни одно серьёзное государственное дело в стране: помолиться и раздать милостыню.

Зазвонили колокола в церквах и монастырях, богатые дары преподносили храмам и обителям и сам Иоанн, и его полководцы, их родители, жёны, близкие воинов, просили Господа о содействии, о помощи в сражении с вероотступниками. Молились со страстью, со слезами, с исступлением. Получили милостыню и монахи, и нищие, и просто бедные люди.

А ещё в эти последние перед походом дни Иоанн хотел почаще видеться с Феодосией. Княжна приехала неделю назад вместе со своим братом, с Анной и племянником. Великий князь Рязанский Василий, прибыв на зов соседа и родича, привёз их с собой, чтобы не оставлять без надёжной защиты одних в Рязани. Конечно, великий князь Московский не настаивал, чтобы рязанцы непременно участвовали в походе на Новгород. Ведь в случае нападения Большой Орды они были первыми на пути татар к Москве, к Руси и первыми вступали в бой. Доставалось рязанцам и от Литвы. За полтора минувших столетия много раз Рязань истреблялась врагом полностью, превращаясь в пепел да камни. И каким-то необъяснимым чудом снова появлялись и размножались там люди, возрождая свой город, сады, вознося к небу ещё более прекрасные храмы. Были периоды в истории, когда великие князья рязанские враждовали с Москвой, предавали её, спасая свои земли и свой народ, склонялись на сторону татар или Литвы. Теперь, с укреплением Москвы, Рязань полностью отдалась на волю великого князя Московского. И хоть ещё величали по старой традиции Рязанского князя великим, он уже не смел ослушаться Иоанна. Ибо видел в нём не только грозу, но и защитника.

Василий Рязанский прибыл лишь с небольшим полком, ибо боялся оставить город без защиты и готовился выступить вместе с самим московским государем.

Сестра Анна, как и в предыдущее посещение, остановилась по приглашению Иоанна в тереме покойной великой княгини. Правда, на этот раз на втором этаже в комнате рядом с Феодосией расположился её подросший племянник с няней, но влюблённым это не мешало. Феодосия, терзаемая тоской, ревностью и грустными предчувствиями, рассказала Анне о своей беде. К тому же она вынуждена была наконец-то объяснить ей, почему отказывается от замужества: пригожая Феодосия, несмотря на достаточно зрелый для девицы возраст — двадцать лет, оставалась завидной невестой, и к её брату не раз обращались свахи с лестными предложениями. Но княжна и слышать ни о ком не хотела. То по-прежнему утверждала, что собирается в монастырь, то говорила, что без любви замуж не хочет, то твердила, что ей и с семьёй брата живётся неплохо. Наконец всё объяснила своей подруге-родственнице, открылась в любви к её брату. И без того уже догадавшаяся о романе золовки с братом, Анна не осудила подругу, а искренне посочувствовала ей, пожалела. С тех пор молодые женщины стали ещё более близкими душевно. У Феодосии появилась возможность изливать своё горе понимающему человеку, и жизнь её сделалась чуть-чуть отрадней.

Догадывалась об их любви и матушка. Мария Ярославна долго не выдавала ничем своих подозрений, связанных с этим грехом, и лишь однажды упрекнула сына. «Понимаю, — сказала она ему, — что тебе, молодому и сильному, трудно жить одному, но почему ты приглядел себе именно Феодосию? Сироту, которую я воспитывала и почитала за дочь, за которую перед Богом отвечаю?»

Что оставалось делать Иоанну? Покаялся, сказал, что любит. Ни о возможной женитьбе на ней, ни о заморской и пока что отставленной невесте, верная своему принципу не поучать, матушка говорить не стала. Советы взрослым детям надо давать лишь тогда, когда их просят, — справедливо полагала она и ждала, когда придёт её время. Она чувствовала, что сын и сам не знает, как ему поступить. Иначе давно послал бы сватов в далёкую Италию. Иван же всё медлил.

Феодосия с распущенными светло-русыми волосами не в первый раз разглядывала себя в большое заморское зеркало, купленное совсем недавно государем у немецких купцов специально для опочивальни великой княгини. Зеркало было чуть темноватым, но она видела в нём всю себя до малейшего пятнышка-родинки на левой щеке. Она чувствовала, что всё ещё любима великим князем, и продолжала надеяться, что в один прекрасный момент он всё-таки решится и оставит её навсегда рядом с собой. Умом она осознавала, что если бы он хотел, то давно бы посватался к ней, но продолжала надеяться на чудо. Хотя надежда эта, случалось, истаивала до тончайшей ниточки, тем не менее только она давала ей стимул к жизни, к радости. После их размолвки, связанной с приездом из Рима послов и разговорами о заморской невесте, они долго не виделись, и у неё было достаточно времени, чтобы обдумать свою прошлую и будущую жизнь. В прошлой было хоть и сытное, но сиротское детство без искренней материнской и тем более отцовской ласки. Мария Ярославна была сдержанна и со своими-то родными детьми... Редкие поездки на молебны в монастыри, в загородный великокняжеский дворец да выходы в Успенский собор на праздничные службы — вот и все основные развлечения, которые позволяла своим дочерям строгая великая княгиня. Естественно, ничем не мог их порадовать и поразвлечь и слепой её муж — великий князь Василий Тёмный. Долгие вечера сидели они в тереме своём, шили-вышивали, читали либо заглядывали в окошки материнских хором, из которых были видны лишь дворы с редкими снующими мимо слугами. Конечно, учились писать, считать, вести хозяйство, изучали «Домострой», Жития святых, молитвы. Из всей той жизни единственной настоящей радостью был он — её Иоанн. И там, в её новой рязанской жизни тоже был он один, потому что и там для неё оставалась лишь комната с рукоделием и чтением да занятия с племянником, которому и без неё хватало мамок и нянек.

Словом, и там все её мысли были сосредоточены на одном — на Иоанне, на тех мгновениях, которые были для неё самым большим счастьем в жизни, самой большой её радостью и единственным светом. Она корила себя за то, что начала тогда с ним разговор об их браке, что рассердила его. Как же она боялась, что он не захочет повидать её больше! Что женится. С ужасом и трепетом встречала каждого гонца или посыльного из Москвы, ожидая, что Анна получит от своего брата известие о его свадьбе, о приезде невесты или, пуще того, приглашение на свадьбу.

И приглашение действительно пришло — весной, но на свадьбу брата великокняжеского — Андрея Большого. И они снова встретились, увидели друг друга впервые после долгой разлуки прямо на свадьбе. Господи, как же он был для неё красив! Как хотелось, чтобы он подошёл, обнял, прижал к себе. И она видела — он тоже не остался равнодушным. Он старался отвлечься, говорил, делал распоряжения, поздравлял, но его глаза... Она чувствовала, видела — они то и дело обращались в её сторону, он был взволнован, он весь светился радостью. Конечно, за общей суматохой, весельем и похмельем это можно было принять за естественное состояние человека, чей брат женится, но она-то знала, в чём тут причина. Тогда же она заметила, что ещё одна женщина поняла это — та, кто знала его лучше многих других, — его мать. Мария Ярославна почувствовала неестественное состояние сына, проследила за его взглядами и стала догадываться, что с ним происходит.

Конечно, в тот день Феодосия постаралась быть красивой. Ещё дома, думая об их будущей встрече, она заказала для себя дорогое, нарядное платье и сама расшила его искусным узором и лучшими, оставшимися ещё от матушки, каменьями. Она перетянула свою тонкую талию широким поясом, серьги её — длинные и сверкающие — подчёркивали красоту шеи. На голову надела диадему — одного комплекта с серьгами — княжна могла ещё позволить себе не закрывать волосы. Ну и, конечно, постаралась искусно подкраситься, хотя волнение украшало её, конечно же, больше всяких красок. Щёки пылали, глаза светились радостью. Она видела, что мужчины поглядывают на неё, но это лишь мешало и смущало, ей хотелось остаться наедине с ним.

С трудом дождалась Феодосия той минуты. Поздно вечером, когда гости угомонились, он пришёл к ней. Она впитывала его ласки, которые возмещали всё её полугодовалое одиночество и тоску беспросветную, снова думала, что они скоро расстанутся, но боялась и слово молвить о том, чтобы вновь не осердить его и не лишить себя и того, что есть, хоть и редкого, но единственного счастья. Лишь несколько вечеров были они тогда вместе, и она вновь вернулась с братом в Рязань. Государь ни слова не сказал ей об их будущем, ничего не обещал, не удерживал. А потом княжна рассказала всё Анне, та слушала её, жалела. И посоветовала выйти замуж за кого-нибудь, родить детей. «Вот увидишь, — говорила она вполне искренне, — ты забудешь брата, будешь счастлива в новой семье, перестанешь терзать себе душу. И у него эта блажь пройдёт. Ну а позор твой как-нибудь прикроем, не волнуйся!» Но Феодосия не могла представить себя рядом с кем-то чужим, не хотела.

И вот новая встреча. Они уже неделю были в Москве, но Иоанн лишь дважды смог прийти к ней. Накануне она ждала его почти всю ночь, не задувая свечи, но он так и не появился. Видимо, так уставал, что было не до неё. А может, уж не любил, как прежде? Да нет же, она видела, чувствовала, что ещё любима, что он дорожит ею, но сомнения нет-нет да и разрывали её душу.

Как обычно, перед сном Феодосия распустила по плечам свои густые светло-русые волосы, расчесала их и, чтобы не падали на лоб, по привычке надела на голову обруч, проходящий по лбу. Она уже помолилась и готовилась раздеться, но задержалась на минуту, чтобы оглядеть своё отражение в зеркале. Поверх сорочки на ней была одета просторная опашница из голубого шёлка, украшенная двумя рядами серебряных пуговиц.

Приближалась одна из самых коротких московских ночей. Несмотря на позднее время, на улице было ещё светло, но сумрачная белизна разливалась уже по комнате, предвещая наступление темноты. Однако пока ещё и без свечей она прекрасно видела своё отражение в зеркале. Осталась довольна им. Хоть и называют порой люди девушек её возраста старыми девами, она пока что не видела на своём лице признаков старения. Напротив, ей порой казалось, что никогда не была она столь красива, как именно теперь. Лицо её окончательно сформировалось, исчезла детская округлость щёк, кожа стала идеально гладкой и нежной, глаза строгими и выразительными. В ней не было теперь юношеской неуверенности, стыдливости, жесты стали более плавными, отточенными. Всё это, к сожалению, не помогало ей стать незаменимой...

Феодосия вздохнула. Видно, снова господин её не придёт, надо раздеваться, ложиться спать. От таких мыслей слёзы уже навернулись на глаза, но тут раздался шум открывающейся двери, и он в своём домашнем просторном халате появился на пороге. Она, хоть и ждала его третий день, — с того самого момента, как он предыдущий раз ушёл от неё, — всё-таки вздрогнула от неожиданности и тут же протянула ему навстречу свои руки. Он подхватил её, прижал к себе, да так, что ноги её почти не касались пола, поцеловал. Это был долгий, очень долгий поцелуй — за все три пропущенных дня и за многие предыдущие месяцы. Он снял с неё обруч и поспешил стащить верхнее платье, затем сорочку, она помогала ему...

Потом они лежали в широкой постели, старательно задвинув полог, чтобы не мешали надоедливые комары, и он не спеша разбирал её волосы, снимая с лица и груди на подушки. Сумрак всё более сгущался, но ещё можно было разглядеть лица и глаза, — и они любовались друг другом, боясь потерять каждое мгновение.

— Ты не серчай, что не смог прийти вчера, пришлось выезжать за город: там собрались основные полки — большой и сторожевой — на тверской дороге. Надо было поглядеть, много ли людей, подвезли ли пушки из Коломны. Поздно ночью уж вернулся, не хотел тебя будить, на сегодня радость нашу отложил. Нынче опять дела да дела... Завтра на рассвете до жары надо в путь трогаться.

— И всё? И опять долго не увидимся? — жалобно простонала она, прижавшись лицом к его щеке.

— Так жизнь ещё не кончается — увидимся, не волнуйся.

Она опять хотела спросить о том, что волновало больше всего на свете, — почему бы ей не остаться навсегда с ним, не попросить разрешения на брак у митрополита, не передумал ли он сватов в Рим посылать, — но пересилила себя, чтобы не испортить их последний перед большой разлукой вечер, удержать ещё рядом, и спросила совсем не то, что хотелось.

— Всем ли доволен, мой господин, всё ли готово как следует к походу?

Оказалось, она спросила именно то, чем он жил все последние дни. Он удивился её проницательности и вниманию и с удовольствием начал делиться тем, отчего распирало его от гордости:

— Да уж так доволен, что и не ожидал. Прошлый-то, казанский поход — и собрались не все, и в походе не об общем успехе думали, а о том, кто главнее и кто кого слушаться должен, вредили друг другу, ссорились. Князя Константина, которого я во главе войска поставил, — не слушали, родством друг перед другом кичились. Пришлось наказать многих по возвращении, кого кнутом на Торгу по чести повеличать, кого и в тюрьме подержали. Урок пошёл впрок. Нынче все дружно явились, никто от похода не отказался, не хвалился независимостью. И воевод я теперь сам назначаю не по роду, а по таланту, и никто уж не спорит со мной, не поминает о местничестве. Поглядим ещё, как в походе дело сложится. Если дальше так пойдёт, нам никакой враг не сможет противиться...

Она слушала и радовалась, что он разговорился, что делится с ней своими проблемами, такого раньше не случалось. Хотя это было, наверное, естественно, — с кем ещё он мог так поделиться, погордиться собой! Не с князьями же, которых он хотел считать и считал своими слугами и послушанием которых так теперь гордился! И друзей близких у него не было — положение не позволяло этого. Вот и получалось, что оставался он, по сути, совсем одиноким.

Потом они снова наслаждались друг другом, а насытившись, ненадолго заснули. Пробудились оттого, что за окном засвиристели на все лады птицы, и рассветная голубизна влилась в комнату вместе со струями свежего воздуха. Почти вместе открыли глаза и сразу же потянулись друг к другу, и волны желания вновь соединили их в одно целое. А ещё через полчаса он начал одеваться. Пора было готовиться к походу.

Снова он ничего не сказал ей об их будущем. Он понимал, что надо бы что-то ей объяснить, что-то решить. Но он не знал — как. Его всё устраивало. Он видел, что долгое общение наскучивает ему, а такие вот редкие встречи дарят ни с чем не сравнимую радость. К тому же он пока вообще боялся жениться, боялся, что всё станет, как было у него с прежней женой, — скучно, монотонно и однообразно. Хотя, конечно, Феодосия была другой, и он любил её, но он боялся однообразия. Главнее, важнее всего этого были для него интересы государства, которые он напрямую связывал с крепостью своей власти. Брак с Феодосией ничего не прибавлял здесь. Брак же с византийской царевной ещё более выделил бы его среди равных, ставил грань между ним и ими всеми, позволял поднять власть на ещё большую высоту. Он хотел этого. Вот и сражались в нём который уже месяц чувства и расчёт. И он вновь уходил, не ответив на её главный молчаливый вопрос.

Солнце только поднялось над горизонтом, а уж воеводы со своими ближайшими сподвижниками собрались на главных площадях крепости — Соборной и Ивановской. Казалось, вся русская знать со всех краёв достаточно великой уже земли, Русии, облачилась в военные доспехи. Тут были и конные, и пешие, иные явились в шлемах и дорогих металлических облачениях, сверкающих на ярком утреннем солнце, другие в обычной верховой одежде, ибо боя пока не предвиделось и доспехи до поры могли покоиться в обозах. Тут же развевались русские стяги, среди которых выделялось чёрное великокняжеское знамя с золотым образом Спасителя на нём.

Сам Иоанн был одет по походному русскому обычаю, естественно, больше для провожающей публики, чем для сражения, которое неизвестно ещё когда можно было ожидать. Теперь сам он, после его знаменитой победы над татарами на берегах Оки, в сражениях больше не участвовал. Он справедливо полагал, что для непосредственных боевых действий у него достаточно полководцев. На нём был кожух из греческого оловира, обшитый золотыми плоскими кружевами, золотом же шитые сапоги из зелёного сафьяна, на драгоценном поясе была прикреплена редкой красоты сабля. Иоанн по традиции держал под уздцы коня — свою любимую белую Голубку с седлом, покрытым жжённым золотом. К седлу был прикреплён колчан со стрелами, украшенными тем же драгоценным металлом.

Не менее дорого и красиво разоделись его полководцы. Особым нарядом отличались татарские воины — в ярких шапках с отворотами, в кафтанах, из-под которых виднелись тонкие шаровары, заправленные в короткие сапоги. На поясах у татар висели кривые сабли и ножи, стрелы в их колчанах казались более короткими и многочисленными, чем у русских. Тут же неподалёку стояли государевы охранники — рынды и стрельцы в походных кафтанах до колен, со щитами, шлемами, боевыми топориками и пищалями — новым огнестрельным оружием.

В парадной ризе в самом центре площади стоял митрополит Филипп в окружении прочих святителей. Иоанн, оставив коня слугам, приблизился к владыке, и тот торжественно благословил государя на ратный подвиг. Приняв благословение, великий князь распрямился, поднял вверх руку — и всё зашевелилось, затопало, загремело, где-то в толпе заголосили бабы, добавив серьёзности и ответственности моменту. Поход начался.

Слёзы выступили и на глаза Феодосии, которая смотрела на торжество вместе с Анной и её матерью с золотого дворцового крыльца. Нет, она не боялась, что её государя убьют, она была уверена, что этого не случится, но она чувствовала, что они вновь расстаются надолго, если не навсегда, и это терзало её больше всего. Но она постаралась пересилить себя, не выдавая волнение, хотя и женщины, стоявшие рядом с ней, тоже не оставались равнодушными к происходящему.

Своего ещё маленького сына Иоанн оставил в Москве под защитой младшего и самого надёжного брата Андрея Вологодского с татарским царевичем Муртазой.

В те же дни из своих уделов с дружинами выступили и другие князья — три родные брата Иоанновы: Юрий, Андрей Большой и Борис Васильевичи, дядя, Михаил Андреевич Верейский с сыном Василием. Воеводы тверские Юрий Дорогобужский и Иван Жито присоединились к Иоанну в Торжке. Сюда же, в Торжок, явились и послы псковские с сообщением, что Псков, выполняя повеление великого князя, послал в Новгород размётные грамоты и готовится тоже выступить на изменников.

Двигаясь по новгородской земле, соединённые русские войска, исполняя приказ государя не щадить клятвопреступников, творили страшное опустошение: истребляли всё огнём и мечом, не жалели никого. Отовсюду слышались вопли, стоны, пламя пожирало и бедные лачуги крестьян, и богатые дома их хозяев. Тех, кто успевал выскочить из домов, рубили, кололи, топтали конями, наступающие видели в изменниках вере врагов хуже татар.

Данила Холмский вёл свой передовой полк без длинных стоянок, давая людям лишь хороший ночной отдых, и уже 23 июня добрался до Русы. В тот же день его бравые воины захватили и подожгли этот город, попытавшийся оказать сопротивление. Это был, конечно же, не первый поход Данилы, не первое сражение. Видел он и прежде, как горят мирные жилища в пригородах Казани, в оставленных татарами русских сёлах и городах. Но тут, в Русе, услышав в одном из дворов вопли женщины: «За что?!» и увидев, как воин, заколов её детей, зверски начал кромсать кинжалом и её, вдруг содрогнулся, подумав, что это ведь русские люди убивают своих же, русичей! Не они ведь задумали эту дурацкую измену, не они заключали договоры с латинянами, все ведь не они... Так действительно — за что?

Он замахнулся было своей саблей на воина-убийцу — обычного рыжего мужика, но, увидев, как тот удивлённо и испуганно отпрянул от него, резко развернул коня и ускакал прочь, чтобы не прослыть жалостливым по отношению к врагам. И потом целый день видел перед глазами эту растерзанную семью и думал — за что? Справедливо или нет убивать людей, которые не причастны к развязыванию войны? Да, они рожают и растят воинов, воспитывают их — в этом есть вина матерей и отцов. Да, они и потом питают их хлебом и духом. Конечно, разгром городов и убийство его жителей — акт устрашения, который остаётся в памяти народной и отвращает людей от следующей измены. Но ведь новые и новые войны не они начинают, а те, кто сидят за крепкими стенами, в красивых хоромах и откупятся потом от наказания. А эти страдают...

Красивые ласковые глаза Данилы погрустнели, он был не в духе и скорее увёл свои полки подальше от разгромленной Русы к берегу озера Ильмень. Здесь он приказал разбить лагерь для ночного отдыха, дождался, пока поставили его шатёр, приказал выставить надёжные дозоры и пошёл к себе. Князь Фёдор Давыдович звал его вместе отужинать и мёду попить, но Холмский отказался, не желая никого ни видеть, ни слышать. В ушах его всё стоял предсмертный вопль молодой окровавленной женщины: «За что?!»

Под утро Данила увидел сон. Изящная юная девушка в струящейся одежде зашла в его палату с подносом, на котором дымилась горячая еда — жареный лебедь, пироги с зайчатиной, стакан горячего бульона. «Откуда ты, такая красивая?» — спросил он. «А я узнала, что ты не ел вечером, вот и принесла», — заговорила она нежным ласковым голосом. «Вот хорошо-то, — обрадовался Данила, — я действительно голоден». Он сел на своём тюфяке и предложил: «Садись рядом, вместе поедим!» Едва протянул руки за куском, как раздался страшный грохот, поднос упал, еда рассыпалась, а юная девушка превратилась в ту женщину во дворе и начала кричать: «За что?! За что? Враги, подъём! Измена! К бою!» — голос её вдруг превратился в мужской, затем в тревожный перелив трубы, и Данила, наконец, понял, что это кричит не она, а ещё кто-то с улицы.

Он открыл с усилием глаза, никакой девушки и никакой еды рядом, естественно, не было, а за стеной шатра вопили разными голосами воины, громко призывала к бою труба. Данила вскочил на ноги — он был почти одет, натянул на себя панцирь и сапоги, вставил голову в лежащий наготове золочёный с семейным гербом шлем, схватил в руки пояс с саблей и выскочил из палатки. К нему уже бежал одетый оруженосец, уже стоял с осёдланным конём слуга без сапог — босой, лохматый и заспанный, но наготове. Данила, пристёгивая пояс с саблей справа и нож слева, слушал подбежавшего сторожа, который докладывал срывающимся, захлебывающимся с перепугу голосом:

— Мы их на земле караулили, а они в судах по туману неслышно подплыли, теперь сюда идут... Там уже наши некоторые с ними схлестнулись...

Данила схватил под уздцы коня, кинулся к соседней палатке князя Палицкого. Тот тоже был уже одет, они вскочили на коней, и тут же к ним со всех сторон стали съезжаться и сходиться ратники. У иных на сонных ещё лицах отражался неописуемый страх, кто-то крикнул: «Бежать надо, оплошали!»

— Я тебе побегу, сукин сын! — что есть мочи закричал окончательно проснувшийся, молодой, здоровый и вполне бодрый Холмский. — Стройся-я-я! К бою готовьсь! Пешие — вперёд!

Над ухом Данилы просвистела первая стрела, но он даже не пригнулся, лишь взмахом руки дал знак пехоте двигаться навстречу бегущим от берега новгородцам, растянувшимся на многие десятки метров. Оценив обстановку, он скомандовал коннице разделить врага и окружать его с правого и левого флангов.

Началась жестокая сеча. Сначала Данила с небольшим отрядом охраны лишь наблюдал, как идёт сражение, но группа новгородцев прорвалась в центр, к месту его стоянки, и ему самому пришлось вступить в бой вместе с охраной, слугами и даже конюхом, который всё-таки успел надеть сапоги и доспехи. Стрелы свистели рядом с Данилой, но Бог миловал его, он рубил пеших новгородцев, которым, конечно, трудно было тягаться с конными ратниками. Тут уж Данила не знал жалости. Он видел, как слетела от его удара с плеч врага голова и, брызгая кровью, брякнулась на землю, а тело всё ещё по инерции стояло с поднятой рукой, в которой была зажата огромная палаша, предназначенная для удара. И уже без головы это большое тело рухнуло на землю. А Холмский продолжал отбиваться от следующего храбреца, хорошо защищённого доспехами, и наконец отсёк ему руку с боевым топором и ногой оттолкнул в сторону.

Рядом сражались товарищи, и вскоре смелая атака нападающих захлебнулась. Холмский смог дальше наблюдать за боем, который продолжался ещё два часа. Новгородцы были полностью разбиты. На глазах у пленников топили их доспехи и оружие, говоря, что великокняжеским дружинникам и своего добра хватает, потом под жуткие вопли резали пленным носы, губы, кому и уши и отправляли домой, в Новгород, рассказать о том, как сражаются настоящие воины.

На эти процедуры Холмский уже не смотрел, он вместе с Фёдором Давыдовичем отправился, наконец-то, позавтракать. По пути не преминул сделать выговор командиру дозорного отряда, который чуть не прозевал врага. Тот виновато молчал, и Холмский смягчился:

— Понимаю, что с реки не ожидали нападения, хорошо, что всё-таки успели предупредить. Наказывать не стану — поход ещё предстоит долгий, но впредь смотри мне. Из-за лени и ротозейства все можем погибнуть. Посылай подальше разведку и гляди в оба. Мы не у мамки в гостях — на вражеской земле!

Пожурив воеводу, Данила вернулся в свой шатёр, где уже был накрыт стол и его ждал князь Палицкий. Конечно, еда была не столь приятной, какой представлялась она ему в утреннем сне, но оставшаяся с вечера реальная холодная курица, сало, копчёное мясо и чаша крепкого мёда показались ему неплохой компенсацией за несбывшийся сонный пир. Он ел с чувством человека, вполне заслужившего свою трапезу. Настроение у князей было прекрасным, а после бокала медовухи они начали охотно обмениваться впечатлениями. Худощавый, со своими по-детски наивными молодыми глазами и удивлённо вскинутыми бровями седой и чуть полысевший Фёдор Давыдович походил на счастливого непоседливого ребёнка, который победил в игре своего приятеля.

После сражения, где он не только успел хорошо поработать, но и пострадал — получил удар по руке топором, который, к счастью, лишь задел его и пришёлся своей основной силой на коня, Палицкий уже пришёл в себя и счастливый от сознания, что мог погибнуть, как его конь, но остался жив, шутил, не переставая, и его вскинутые брови то и дело приподнимались ещё выше.

— Конь-то мой, как присел от удара и начал заваливаться, я решил: конец мне сейчас — придавит, тут новгородцы меня и добьют. Мысленно уже с жизнью прощаюсь, а тело-то моё жилистое никак того не желает, ноги из стремени сами собой повылетали! А конёк мой, спасибо, так осторожно падал, что я как Ванька-встанька на ноги вскочил да того новгородца саблей-то, как пенёк, и разделал. А тут и воины мои рядом оказались. Тогда только почувствовал, что рука болит, кровь увидел, да уж это мелочью показалось по сравнению с тем, что могло быть!

— Сейчас-то ноет? — спросил заботливо Холмский.

— Терпимо, левая пострадала — это не помеха для воина, даже на лечение не спрошусь, — продолжал шутить, как мальчишка, пожилой воевода.

За кожаными стенами шатра вдалеке слышались возбуждённые голоса, вопли страдавших от истязаний пленников, потом всё стало затихать, бойцы тоже приступили к сильно задержавшемуся завтраку. А князья сидели на тюфяках, по-татарски подогнув ноги, перед деревянным раскладным столиком и понемногу потягивали из бокалов ароматный весёлый медовый напиток. Слуга добавлял им еду, принёс и ещё кувшин мёда. Но Холмский приказал убрать.

— Передохнули, пора дальше в путь собираться. А погулять ещё успеем — вот только с делами управимся. Согласен, князь?

— Да, друг мой, верно. Всё не перепьёшь, не переешь. Всему своё время.

Князья завершили трапезу, встали, распрямили затёкшие ноги, вышли из палатки на солнце. Оно уже палило нещадно. Стояли самые длинные дни в году, на небе вот уже который день не было ни единого облачка.

— Ну и жара, — заметил Холмский. — Может, переждём до вечера, пусть народ соснёт малость — заслужили, а жара спадёт — двинем дальше, к Шелони, ты не против, Фёдор Давыдович? — спросил своего коллегу Холмский.

— Думаю, что ты хорошо придумал, — покаламбурил по-прежнему счастливый тем, что остался в живых, воевода.

— Передай трубачу, пусть даст сигнал на отдых, — приказал князь Данила дежурившему рядом вестовому.

Он оборотился к Пёстрому и тихонько, чтобы не потревожить раненую руку, похлопал его по плечу:

— Пойдём по домам, Фёдор Давыдович!

Они уже начали было расходиться, как вдруг вместо спокойной мелодии «на отдых» оба услышали резкий, тревожный, разлившийся на всё побережье звук трубы, призывавшей к бою. Мигом князья оказались снова рядом, а возле них — опять то же, что и поутру, окружение, но на этот раз не заспанное, в полном боевом наряде. Издали бежал вестовой:

— Сторожевые сообщили: сюда идут пешие новгородцы — большое войско, большее, чем было поутру. Что прикажешь делать?

— Как что? — Холмский поглядел своими прекрасными спокойными глазами на Пёстрого. — Драться, так ведь, князь?

— Конечно, — не выходя ещё из счастливого состояния человека, недавно избежавшего смерти, охотно согласился Пёстрый и легонько потрогал свою руку. Она болела. Но князь знал — эта боль до поры, придёт нужда — он её пересилит и забудет. Тем сильнее и надёжнее поработает, коль понадобится, здоровая, правая. И князья поспешили вновь надевать доспехи.

Лишь позже от пленных москвитяне узнали, каким образом разворачивались события у врага.

Глава VI ШЕЛОНЬСКАЯ БИТВА

Узнав о наступлении великокняжеских войск, новгородцы пришли в неописуемый ужас. Они никак не ожидали, что Иоанн решится напасть на них летом, — обычно в это время их болота и реки становились непроходимыми. Спешно начали собирать ополчение — всех, кто более-менее умел держать оружие. Таковых было в Новгороде Великом немного. Люди здесь в последние годы предпочитали торговать, заниматься ремеслом, а не воевать. Немало мужей, умевших держать оружие, находились далеко от города в своих имениях либо на промысле, на охоте. Даже дети боярские, и те поотвыкли упражняться в воинском искусстве — предпочитали развлекаться. Но когда возник вопрос, что делать дальше, как быть, принять ли вызов Иоанна или бежать на поклон, — тон этому спору задала Марфа и её сторонники. Решили сражаться за свою свободу.

Послали гонца к Казимиру Литовскому за помощью, которую тот обещал, погнали человека и к магистру немецкого ордена просить поддержки против Москвы — ниоткуда пока не было не только помощи, но и ответа. А за великого князя, по их известиям, выступила вся Русь, включая и дружественное им Тверское княжество. Литовский «защитничек» князь Михайло Олелькович, сославшись на смерть брата, наместника Киевского, а скорее всего, недовольный не очень-то щедрым приёмом и испугавшийся нешуточных угроз со стороны Иоанна, сбежал со своим воинством ещё в марте, пограбив по пути Русу. Естественно, больше он в Новгороде не появлялся. Другого своего служилого, князя-воеводу Василия Шуйского-Гребёнку они отправили защищать Заволочье, боясь, что Иоанн захочет захватить этот принадлежащий им богатый край. И теперь остались один на один со своей бедой. Да ещё псковичи навалились на них всеми своими силами во главе с воеводами великокняжескими, осадили Вышгород и вынудили его сдаться, грабя все земли окрест на пятьдесят вёрст. Гонец из Вышгорода молил о помощи.

Переругавшись на очередном вече, новгородцы решили всё же обороняться. Начали собирать ополчение: против воевод великого князя и на изменников — псковичей.

Полк, приготовленный против москвитян, разделили на две части, одну рать отправили вдоль берега Ильменя, вторую — по воде, на судах. Рассчитывали, что они будут двигаться рядом, а, встретив противника, нападут вместе. Ещё ожидали, что одновременно им на подкрепление подойдёт конный отряд архиепископа. Но водная рать опередила. Обманув московскую охрану и разведав, что враг числом невелик, решила напасть одна и все лавры победителей забрать себе. И поплатилась за самоуверенность. Оставшиеся в живых вояки, изувеченные, окровавленные и перепуганные, поспешили домой и по пути столкнулись со второй, сухопутной, частью полка. Пока делились впечатлениями и выясняли отношения, сторожевые отряды Холмского засекли вновь прибывших, прикинули их число и доложили воеводам.

Теперь и те, и другие решали, как быть дальше. Московские воеводы прикидывали, стоит ли нападать первыми или подождать, пока враг приблизится, подготовиться получше к бою. Новгородцы же принялись спорить. Одни призывали подождать архиепископскую конницу, другие считали, что надо, пока не поздно, бежать. Сторонники новгородской вольницы требовали сражения, говоря, что московский полк малочислен и его победить нетрудно, что их теперь гораздо больше, чем в первом отряде, и гораздо больше, чем противников, и что враги устали в недавнем бою. В результате двинулись навстречу друг другу, и новая битва под жарким солнцем закипела с новой силой.

На этот раз Холмский наказал Фёдору Давыдовичу без крайней нужды в бой не лезть, побыть в стороне. Что касается усталости, новгородцы крепко просчитались: утренняя победа окрылила великокняжеских воинов, а несколько часов отдыха и хорошая еда полностью восстановили силы, так что они сражались как львы. Передовой полк Холмского к тому же был прекрасно обучен и оснащён, в отличие от новгородцев, половина из которых никогда не занималась военным ремеслом. Через пару часов боя остатки новгородцев, помнившие, что произошло с их предыдущими товарищами, что есть духу бежали с поля боя, унося свои ноги, носы и уши. Архиепископская конница так и не пришла — владыка не решился сражаться против великого князя.

Московские воеводы теперь в бой не вступали, лишь Холмский, скакавший верхом от одного места сражения к другому и направлявший в нужные места конницу, пару раз попал в небольшие стычки. Он не лез на рожон — кто знает, что ещё надумают эти предатели и вероотступники, может, через час новое войско пришлют. Силы могли ещё пригодиться.

Новгородцы с позором бежали. Москвитяне собирали с поля боя убитых, оказывали помощь раненым, потери были небольшими, несколько телег с пострадавшими отправили в Москву. А к великому князю к озеру Коломне, где остановились его полки, помчался гонец Тимофей Замытский с вестью о победе.

Сам Холмский со своим воинством двинулся дальше лишь на следующее утро, после хорошего и заслуженного отдыха, в сторону Демона-городка, новгородской крепости, которую надо было взять. В пути получили приказ от Иоанна: сменить маршрут, идти к югу от озера Ильмень на соединение с псковичами, за реку Шелонь. Иоанну сообщили, что новгородцы готовятся отомстить псковичам, своей бывшей вотчине, за её измену, за поддержку великого князя и за нападение на них, и главные свои силы хотят направить туда. А сами уже послали к Иоанну гонца просить мира. Таким образом, псковичам грозила беда. И князь Данила Холмский развернул своё воинство в сторону реки Шелони.

Новгородцы действительно собрали ополчение на Псков. Процесс этот шёл очень медленно, с великий трудом. Владеющих оружием в городе осталось совсем немного, и чтобы создать хоть какую-то видимость приличного войска, чтобы хоть припугнуть псковичей его размерами, стали загонять туда всех людей подряд, в том числе и ремесленников, даже купцов, которые отродясь оружия в руках не держали. Те, естественно, сопротивлялись, орали на вече, отказывались повиноваться. «Я же вас не заставляю обувь точать, — кричал в ответ на уговоры и приказы боярских детей один из новобранцев — сапожник с Людина конца, кудрявый молодец с огромными красными кистями, в одной из которых он держал вручённый ему боевой топорик. — Я ж разве этой штукой умею работать? — размахивал он в воздухе своим нехитрым орудием. — Это ваше служилое дело!»

Другие «новобранцы», подталкиваемые и насильно сгоняемые на сборный пункт боярскими детьми и воеводами — сторонниками Марфы Борецкой, поддержали его истеричными криками и шумом: «Правильно говорит, наше дело пахать да сеять, гончарить да торговать... Вы эту войну затеяли — сами и расхлёбывайте!» «Да мы ж не отказываемся, мы впереди вас двинемся», — оправдывались их конвойные.

Как бы там ни было, в третье ополчение, на псковичей, насобирали около четырнадцати тысяч человек, одели их в доспехи, посадили на коней. Убеждали, что даже одна победа может решить участь Новгорода. Доказывали, что псковская рать — слабая, победить её будет просто и бояться нечего. Мол, разбежится она от одного грозного вида новгородцев. Словом, на рассвете многочисленная рать во главе с посадником, молодым воеводой Дмитрием Борецким, окружённым другими знатными воинами, двинулась по берегу озера Ильмень в сторону реки Шелони навстречу ожидаемому с этой стороны противнику.

Не успели затихнуть разговоры о сборах и проводах, как вновь раздался тревожный гул вечевого колокола. Все, кто имел право представительствовать от своих сторон и сословий на большом вече, и те, кто не имел такого права, но хотел всё знать, побросав дела, поспешили в сторону Ярославова двора. И уже в пути услышали новости одну страшнее другой. Начали прибывать домой наголову разбитые московскими воеводами новгородцы, посланные в сражение первыми. Наконец-то, прибыл гонец, посланный к королю за подмогой. Он сообщил, что магистр Ливонский не пропустил его к Казимиру, продержав несколько дней в неволе. Магистру, конечно, не нравилось владычество московское над богатой соседней землёй, но ещё больше ему не нравилась возможность владычества литовского. Гонец добавил, что, судя по всему, ни немцы, ни ливонцы с помощью не спешат — пересылаются грамотами, совещаются, ополчения не собирают. Там же он узнал, что Казимир сейчас занят с войсками на западе — не до новгородцев... Стало также известно, что князь Верейский осадил их городок Демон, и тот едва откупился ста рублями.

Собравшихся на вече привёл в ужас вид явившихся сюда окровавленных, с обрезанными носами и губами людей. Такой жестокости от своих единоверцев, от москвичей, никто не ожидал.

На возвышении, неподалёку от колокола, стояли степенный посадник хитроглазый Ананьин, бояре Иван Афанасьев, Никита Ларионов, ездившие в Литву подписывать грамоты, посадники Афанасий Евстафьевич, Панфил Селифонтович, Кирилл Иванович и другие. Они тоже смотрели на окровавленных, ободранных, без доспехов и оружия воинов и не находили слов, чтобы успокоить разволновавшийся народ. До бояр доносились проклятия и упрёки:

— Где ваши хвалёные литовские защитники?

— Допрыгались, накликали беду на Новгород!

— Радетели за свободу! Будет вам свобода! Вот великий князь сюда явится — всех пожжёт!

Но было всё ещё много сторонников Литвы и воли, и они не оставались в долгу, защищая свою точку зрения:

— Ещё не всё потеряно, ополчение только вышло, мы можем ещё победить.

— Так то против псковичей, а со стороны москвитян к нам путь теперь открыт: приходи и бери нас голыми руками!

— Да ведь замириться ещё не поздно, — откликнулся, наконец, один из тех, кто принимал решения, боярин Никита Ларионов. Обернувшись к выборным, он громко объявил: — Мы посылали недавно гонца к великому князю за опасной грамотой для переговоров, он только что привёз её. Можно послов теперь отправлять. Решайте, на каких условиях будем мир заключать. Только сдаётся мне, условия окажутся для нас тяжёлыми!

Народ замолк, боясь пропустить хоть слово боярина. Но тут откуда ни возьмись на возвышение вскочила сама вдова посадская — полногрудая Марфа Борецкая, как всегда бодрая, свежая, богато одетая, в лёгком шёлковой летнике с широкими рукавами. Зычным, далеко слышным голосом она перебила Ларионова, боясь, что тот, занимая промосковскую позицию, уговорит народ согласиться на все условия.

— Братья-новгородцы! Неужели мы так просто покоримся супостату? Неужели нет у нас стен крепких, пушек боевых, людишек смелых? Неужели я, баба, буду вас мужеству учить? Что, совсем уже не осталось воинов в этом городе? Тогда мы, бабы, юбки на вас наденем да сами свой город защищать на стены полезем! Стыдно вам должно быть, новгородцы вольные! — сказав всё это, Марфа тут же куда-то исчезла.

Слова Марфины произвели впечатление. Народ зашумел, задвигался и снова разделился на два лагеря: одни вопили, что надо мириться с великим князем, другие кричали, что Новгород — город вольный, а за волю свою постоять надо. Степенный посадник Василий Максимович Ананьин пытался призвать сограждан к спокойствию, заставить слушать себя, чтобы обсудить хоть как-то вопрос и принять законным большинством решение, но народ так распалился, что, кажется, в тот день уже никакого решения принять было невозможно. В нескольких концах вспыхнули потасовки сторонников и противников переговоров, и, видя, что вопрос сам собой откладывается, а также зная, что время для решения ещё терпит, бояре удалились в великокняжеский дворец, где имелись хоромы и для вечников, чтобы обсудить вставшие проблемы в своём более спокойном кругу, предоставив народу новгородскому побурлить и подумать, что делать дальше. Марфины сторонники хорошо знали, что время и деньги обычно работают на них.

...После предыдущих двух битв пятитысячный полк Холмского потерял убитыми и ранеными около сотни человек. Новгородцев, только убитых, насчитали более пятисот. Передохнув остаток боевого дня и следующую ночь и получив от государя приказ следовать к реке Шелони на подмогу к псковичам, отряды развернулись и пошли в указанном направлении, на запад.

Двигались ещё несколько дней. Для сбережения сил самую жару пережидали в каком-либо лесочке, обедали, отдыхали. Естественно, вокруг выставляли добрую охрану, вперёд высылали сторожевые посты — урок первого боевого дня, чуть не закончившегося трагически, не пропал даром. 14 июля, после очередного небольшого отдыха, вновь двинулись вперёд. Вскоре сторожа подтвердили данные проводников, что Шелонь совсем рядом — в получасе пути. Народ, томившийся от жары и сухости, охотно двинулся к реке, предвкушая наслаждение от близости воды, от возможности освежиться ею.

Солнце перевалило за полдень и скатывалось к западу. Жара слегка умерила свой пыл, но слабый ветерок всё ещё оставался тёплым, пропитанным зноем. Князья Данила Холмский и Фёдор Палицкий шли пешком рядом, в лёгких боевых поволоках, под которыми виднелись короткие кафтаны из тонких тканей, перетянутые поясами, на них, как положено, висели ножи. Всё остальное оружие и доспехи лежали в обозах — не было нужды в такую жару тащить их на себе. То же разрешили сделать и другим бойцам, так как были уверены в сторожах и в охране, в том, что в случае надобности их предупредят, и будет достаточно времени, чтобы подготовиться к бою. Князья беседовали о породах лошадей — какие лучше и выносливее, о собаках, об охотничьих соколах и ястребах. Вокруг двигались люди, кони, поскрипывали телеги, слышались спокойные голоса и пофыркивание лошадей.

Неожиданно это спокойное монотонное шествие прервалось тревожным переливом трубы и пронзительным криком, который подхватили другие голоса:

— Вороги! Вороги! За рекой! Новгородцы!

Дорога впереди вела под гору, об этом можно было судить по уходящим вниз спинам и головам передовых отрядов. Холмский тут же оглянулся, отыскивая глазами своего коня, вскочил на него, собираясь поскакать вперёд, чтобы увидеть, что там творится, но этого не понадобилось: уже с коня был виден зелёный берег реки, её голубая, уходящая вдаль лента и за ней, на противоположной стороне, огромное количество конной и пешей рати. «Не псковичи ли это?» — подумал он, но тут же засомневался: те не должны были встретиться так рано, и потом передовые отряды, видимо, разглядели знамя новгородское, которое сам он пока ещё не мог различить.

Холмский немедля приказал трубить боевой сбор, и войско, заслышав переливчатые, пронзительные звуки, на ходу начало облачаться в доспехи, готовить к бою оружие. Сам Данила Дмитриевич снял с обоза и надел шлем, панцирь, латы, прикрепил свою драгоценную, ещё отцовскую саблю и вновь вскочил на коня. То же проделал и его старший товарищ Фёдор Давыдович, и всё остальное воинство. Обоз — телеги с запасом продуктов, оружия, с шатрами и прочим скарбом замедлили ход, оставаясь в тылу. Отряды по отработанной уже схеме выстраивались боевым порядком: правое и левое крыло с конной ратью, пеший центр. Стрельцы с готовыми к бою, наложенными на рожанцы стрелами выдвинулись вперёд, приблизились к самой воде.

Река по берегам метра на два-три, а в иных местах и более, от жары подсохла, затвердела и стала совсем неширокой. Были видны лица противников и, конечно, слышны голоса. Началась уже традиционная в таких случаях перебранка. С одной стороны неслось: «Предатели, вероотступники», «Нехристи!» С другой: «Злодеи! Узурпаторы! Грабители треклятые!» И с обеих желали друг другу скорее отправиться в Тартар, к нечистой силе, обещали обрезать носы и уши и оставить на пропитание волкам и воронам. Новгородцы бранили Иоанна, обзывая его вором и Бог ещё весть какими недостойными «титулами». Метали друг в друга стрелы, но те, долетев до противоположного берега, теряли силу и плавно брякались в подсохший песок под ноги вражьих коней.

Московское войско всё больше распалялось желанием броситься на врагов-вероотступников, а князья совещались в это время с командирами отрядов о том, что предпринять. Противник превосходил численностью раз в десять. Правда, князья видели уже, чего стоят те бойцы, — даже издали было заметно, как плохо держались многие из них в сёдлах, как неуклюже волокли оружие, как висели на хилых телах, словно помеха, доспехи. Конечно, были там и воины, выделявшиеся статью и выправкой, но их было немного. Не в характере храброго и горячего в бою князя Данилы Холмского было бояться противника и выжидать, но тут смущала не только его подавляющая численность, но и препятствие — река. Если она глубока — половину его бойцов можно будет уничтожить стрелами при переправе и добивать мокреньких и усталых на противоположном берегу. Такую атаку можно позволить себе лишь, как минимум, при равной численности войск. Проводник, правда, божился, что тут неглубоко, и именно здесь он готовился провести полк на другой берег. Но разведать глубину не успели — никто не ожидал столь быстрой встречи с противником.

— Сам я проверял месяц назад, в самом глубоком месте было — во! — Проводник показывал рукой чуть ниже пояса и даже умудрился пошутить: ну, чуть подмочимся — велика беда, на такой жаре — одно удовольствие! И дно крепкое — коней запросто выдерживает. Всё я проверил!

Можно было, конечно, постоять, выждать, может, новгородцы сами в воду полезут. Но те, судя по всему, и не собирались этого делать: дразнили и ругали противника лишь в полной уверенности, что он не решится напасть на них, чувствовали себя за водной преградой в полной безопасности.

Заметил Холмский и небольшое преимущество, которое даст ему немедленный бой: высокое, ещё яркое солнце, понемногу скатывающееся к горизонту, светило противнику прямо в глаза, ослепляя его, — при атаке это преимущество немалое. И Холмский решился:

— Други мои! — прогремел его зычный голос, обращённый к дружине.

Народ на обоих берегах мгновенно затих. Князь поднял вверх руку с мечом — весь полк, расположившийся на пологом берегу реки, прекрасно видел его статную, словно слившуюся с конём фигуру в сверкающих на солнце доспехах.

— Други мои, — ещё раз громко повторил князь Даниил. — Пришло время послужить государю и Отечеству! Не убоимся ни тьмы мятежников, ни препятствий! За нас правда и Господь Вседержитель!

Он развернул своего коня и первый направился к воде. За ним с криками и возгласами «ура!» бросились его воины с поднятыми вверх рожанцами для стрел, рогатинами, копьями, мечами.

И вдруг свершилось чудо — это почувствовал и сам князь Холмский. Вода в реке лишь замочила копыта коня и при дальнейшем движении стала лишь чуть глубже. Дно словно поднялось на поверхность, обратив реку в большую лужу, и воины великокняжеские шли по воде, как сам Христос Спаситель. В оторопевших от неожиданности при виде совершающегося на их глазах небывалого явления, замерших от ужаса и страха новгородцев полетели многочисленные стрелы. Передние кони, раненные их жалами, вздымались от боли вверх и сбрасывали неопытных седоков на землю. Малодушные в испуге ринулись назад, от берега, и начали давить густо стоящих за их спинами товарищей, ещё толком не понявших, что же произошло.

Ужас объял новобранцев. Их более опытные воеводы пытались как-то поправить положение, кричали, требовали повернуть коней назад, к бою, но люди, только что столь храбро и решительно извергавшие проклятия в адрес противника, уже превратились в обычных плотников, сапожников, гончаров и пахарей, заглянувших в лицо смерти и вовсе не желавших отдаться ей. Они бежали прочь от неё, побросав оружие, давя и затаптывая конями друг друга. Им везде мерещился безжалостно секущий саблей и колющий копьём противник. «Москва! Москва!» — раздавались душераздирающие вопли на огромной площади в двенадцать вёрст. Воины великокняжеские и действительно не терялись: секли, рубили почти не оказывающего сопротивление врага, преследуя его и разя без жалости, забирая в плен молящих о пощаде. Весь бой продолжался не более часа, после чего москвитяне начали собирать к берегу пленных и тех раненых, которые могли сами двигаться.

Дмитрий Борецкий очнулся от того, что кто-то сапогом пнул его в бок.

— Этот стонет тоже, — услышал он голос, — знатный, видать, богатый! Может, очухается! Хорош пленник! Гляди, какие доспехи — с золотом и серебром, а меч-то, меч...

Дмитрий почувствовал, что у него вытаскивают из-под руки его драгоценный меч и инстинктивно схватил его. Открыл глаза и увидел над собой двух пеших и одного конного воина. Тут же вспомнил, что во время боя, когда он попытался оказывать сопротивление, кто-то сзади ударил его по голове то ли палицей, то ли топориком — прочный шлем спас от гибели, но он, видимо, потерял сознание и свалился с коня. Страшно болела голова, хотелось пить.

— Вставай-ка, изменник и сын изменника, — добродушно обозвал его один из воинов, довольный, видимо, благополучно завершившимся боем и потому не имевший особой охоты браниться. — Пошли к нашему воеводе, познакомишься! Ты, видно, их круга птица. Вот уж получишь теперь и славы, и почестей по самую макушку, — продолжал балагурить он, помогая новгородскому воеводе подняться, и, видя, что тот шатается, поддержал его левой рукой за плечо. В правой он держал тоже, видно, трофейный дорогой меч; свой болтался у него на боку в ножнах. Второй москвитянин молча шёл рядом, поглядывая по сторонам и ища себе новую добычу. Увидев в стороне убитого, хорошо обряженного воина, он забрал у него нож и пояс — законную добычу. Шлемов и другого боевого наряда у победителей было явно достаточно, — они не трогали этот обычно тоже ценимый трофей.

Воины Холмского потихоньку стекались с пленными и с добычей к берегу, на котором немногим более часа назад начинался бой. Сюда уже переправили и обозы — так же просто и легко, как и само войско. Князь Данила с проводником ещё раз прошли реку туда и обратно, и даже проводник, исходивший здесь не одни сапоги, удивлялся.

— Надо же, как обмелела?! Отродясь такого не было! Тут обычно летом по грудки бывает. В самую жару — по пояс остаётся. Но чтоб вот так совсем усохло!.. Это уж, точно, Господь на новгородцев прогневался!

Лето действительно выдалось на редкость засушливое. Как ни молили новгородцы дождя-защитника, он так с самой весны ни разу и не закапал. В результате войска великокняжеские шли по обычным болотам, как посуху, переправлялись через реки, как по мосткам, не замечали мест, где в обычное лето озёра разливались, болота засасывали. Вот и Шелонь — одна из самых полноводных рек новгородских — подвела...

Громкий трубный глас возвестил над Шелонью и над усыпанным трупами полем победу, бойцы сошли с коней и, установив рядом со знамёнами образа Спасителя и Пресвятой Матери Его, прямо под открытым небом совершили молебен. Подсчитали трофеи. Оказалось, взяли около тысячи семисот пленников, в том числе знатнейших детей боярских и посадников Дмитрия Борецкого, Василия Казимира, Кузьму Григорьева, Матвея и Василия Селезневых и других. Взяли обоз с добром и продуктами. К государю помчался гонец Иван Замятия с радостной вестью, что передовой отряд Холмского фактически решил судьбу всего похода, разбил главное войско новгородское на Шелони, и путь к Новгороду открыт. Пленные и обозы были отправлены к государю в Русу, а Холмский со своим отрядом, не встречая уже никакого сопротивления, двинулся к Нарове, опустошая по пути новгородские сёла.

Известие о столь быстрой и лёгкой победе воодушевило Иоанна и его окружение. Как водится, отслужили молебен, отблагодарили Бога за помощь и, с удобствами расположившись в Русе, которая начала уже отстраиваться после пожара, стали ждать вестей из Новгорода, от других своих полков. И вскоре очередной гонец сообщил, что московские воеводы Василий Образец и Борис Слепой разбили на Двине новгородского воеводу Василия Шуйского-Гребёнку. Он же рассказал и о подробностях ожесточённого сражения, которое продолжалось целый день. Москвитяне убили трёх знаменосцев и захватили новгородскую хоругвь, а сам воевода новгородский, израненный, еле сумел спастись в лодке: бежал с товарищами в Колмогоры, а оттуда в сам Новгород. Таким образом, полки Иоанновы покорили всю двинскую землю, привели её жителей в подданство Москвы, значительно расширив территорию Руси.

Однако следующая весть привела Иоанна в неистовство. Новгородцы, напуганные жестокостью великокняжеских войск, переругавшись и перессорившись, решили обороняться, пожгли посады, приготовили пушки и ждали нападения. Разъярившись, Иоанн приказал казнить четверых знатнейших своих пленников, активнейших сторонников Литвы, в том числе Марфиного сына Дмитрия Борецкого. Шестерых приказал оковать в железа и отвезти в Коломну в заточение, других — в тюрьмы московские, некоторых простых людишек, насильно втянутых в войну, велел отпустить по домам.

Казнь совершили здесь же, в Русе, в присутствии её жителей и пленных новгородцев — «для науки». Палач по очереди подходил к стоящим на коленях, приготовленным к смерти жертвам и молниеносно опускал топор на их оголённые шеи.

«Эх матушка!» — подумал, склоняя голову к плахе Дмитрий. Последнее, что увидел этот молодой, сильный, влюблённый в жизнь человек, — зеленеющую на земле травинку, а затем яркую вспышку света...

Свершив казни, Иоанн со своим воинством вновь двинулся в путь — к Ильменю, ближе к Новгороду.

Глава VII ОТКУП

В Новгороде всё ещё пахло дымом, по воздуху то и дело парили, словно листья, вздымаемые ветром, кусочки пепла. Пролитовская сторона победила, и было решено держать оборону. Для этого в первую очередь пожгли посады — жилища, расположенные за крепостной стеной, которые при штурме неприятеля могли стать хорошей дымовой завесой для атакующих. Вече больше не собирали, но и в Посадском приказе, и в Марфином доме жизнь кипела: то собирался Совет господ — посадники и тысяцкие во главе с архиепископом обсуждали дальнейшие планы, то пересылались гонцами, то — жизнь есть жизнь — устраивали сытные обеды, не брезгуя и вином с крепким мёдом.

В шок привело людей известие о Шелоньской битве, но правители догадались направить энергию людей не на возмущение, а, запугав возможностью мести Иоанна всем подряд, на организацию обороны города: укрепляли стены, ставили патрули, чистили и ремонтировали застоявшиеся пушки. Но не обошлось без трагедий. Сторонники государя Московского тайно ночью заколотили железом пятьдесят пять пушек, установленных на стенах для обороны. Одного из изменников, Упадыша, застукали на месте преступления, приказали пытать его, чтобы выдал других, но он, выдержав все муки, ничего не сказал и был казнён принародно на Ярославовом дворе. Часть пушек смогли от того железа освободить, большинство же так и осталось непригодным для обороны.

По одному, по несколько человек возвращались побитые и удручённые вояки с Шелони. У страха глаза велики: рассказывали чудеса. И что-де войска князя великого по воде ходили, и что голос они с неба слышали угрожающий, и что бойцы у государя жестокосердные и бесстрашные, каждый силы исполинской, и оружие у них есть огнестрельное новое — издали бьёт. Выяснилось, что многие сотни новгородцев попали в плен. Новости передавали из дома в дом шёпотом, боялись сильных друзей Марфиных, говорили, Москву, мол, не осилить. А тут новая весть: Иоанн расположился в Русе, а это значит — жди осады. В крепость набежало полно народа с окрестных сел, напуганных зверствами захватчиков, сжигавших и убивавших не только тех, кто оказывал сопротивление, но и простых мирных людишек.

Город затворился, и буквально на следующий день вздорожал хлеб, вскоре пропала даже рожь — главная пища бедняков. Сторонники Москвы, напуганные было казнью Упадыша и вооружёнными патрулями, с голодухи осмелели, тем более что их полку постоянно прибывало, начали на всех углах попрекать литовских сторонников: «Где же ваш Казимир? А государь-то Московский — вот он, под стенами почти стоит! Допыжились, довольничали, а народ теперь отдувается за вас! Не думали о последствиях!» В городе зрело недовольство и возмущение, которое лидерам пока с трудом удавалось сдерживать.

Тем временем Марфа, ограждённая от народной стихии крепким забором да прочным теремом на высоких подклетях, маялась в ожидании вестей от дорогого сыночка. С часу на час ждала она его появления. Убитым его никто не видел, раненым — тоже. Она уж и лазутчика в Иоаннов стан послала, чтобы выяснить, нет ли Дмитрия среди пленных, но и оттуда пока вестей не было.

Она стояла в просторной светёлке второго этажа на коленях перед иконой Божьей Матери и упрашивала её сохранить сына, обещала сделать щедрые пожертвования на монастыри и соборы, если тот вернётся живым-здоровым.

«Ты же знаешь, Матерь Божия, — шептала она, — что я и так двоих старших потеряла, потонули мои сыночки в море холодном, за что же ещё одного отнимать?! Он и не женат ещё, жизни не видел настоящей...»

В этот момент издали, с улицы, послышались голоса и звон разбитого стекла в какой-то из соседних комнат. Марфа вскочила и подбежала к раскрытому окну. Там, внизу, за высоким забором толпился народ, потрясая кулаками, среди них ей показались и знакомые лица.

— Изменники, предатели народные! — кричали в сторону её терема люди. — С голоду нас уморить хотите! Вам власти не хватает, а мы сдохнуть из-за вас должны?

Из ворот выехали её слуги на конях и, размахивая саблями, разогнали смутьянов. Происшествие отбило у Марфы охоту молиться дальше, и она села за стол, подперев голову руками. Сомнения одолевали её. Теперь даже ей стало ясно, что Казимир помощи не пришлёт, хотя весть так или иначе о нападении Иоанна на Великий Новгород до него дошла. Город в осаде долго не выдержит, нет запаса продуктов. О столь быстром и решительном нападении противника не думали не гадали, и поражения столь стремительного никто предвидеть не мог. Прошлогодние запасы все истощились, нынешний урожай ещё не собирали, да и будет ли он при такой засухе — большой вопрос. Может, и без осады народу голодать придётся. На иную какую помощь надеяться не приходилось. И сыночка до сих пор нет и нет...

Слёзы выступили на её упругих щеках. Чувствовала она большую свою вину перед Дмитрием. Два раза просил её сын разрешения жениться, девушек себе из добрых семей приглядывал, да Марфа противилась. Все невесты ей казались недостойными. А честно признаться, хотела его при себе придержать. Очень уж хорош был её мальчик — добрый, покладистый, понимающий, весёлый. А красивый какой! Не было ни у кого такого хорошего сына, как её Дмитрий! Конечно, и её младшенький, Фёдор, неплох, да со старшим разве сравнишь?! Меньшой в отца пошёл — с ленцой, да и статью не выдался. Дмитрий же был весь в неё, в их породу — и красив, и умён, и пригож...

Она поймала себя на мысли, что всё время думает о сыне в прошедшем времени, и тут же повернулась к образам, начала креститься:

— Прости меня, Господи, грешницу, да что ж это я себе-то позволяю!

Раздался лёгкий стук в дверь, и вошла горничная Лизавета.

— Госпожа, к вам посадник, а с ним ещё народец!

— Проси, Лиза, в гостиную, я сейчас спущусь.

Она привела себя в порядок, закрыла голову дорогим убором и пошла вниз. Её уже ждали Василий Ананьин, Никита Ларионов, ещё несколько бояр, тут же присутствовал тихий теперь бывший ключник архиепископский Пимен. Присудив выплатить из своего кармана тысячу рублей в казну владыки, правительство новгородское выпустило его из темницы. Лишившись сана ключника, но не потеряв ещё рядом с Марфой надежды стать всё-таки владыкой Новгородским, он стал ей активно служить. Ходил по городу, собирал вести, подвизался по старой дружбе и в архиепископском дворе, и при посадском приказе — всё знал, обо всём был в курсе, и потому Марфа охотно его выслушивала. Кроме того, хоть Пимен и выплатил огромную сумму в казну, никто не сомневался, что и после того он оставался одним из богатейших людей в городе: хитрый и изворотливый бывший ключник, не боясь Божьего гнева, давно предпочитал свою казну владычьей.

Солидный народ не спеша расселся на лавках вдоль стен, лишь усталый и мрачный степенный посадник Василий Максимович Ананьин тяжело опустился на стул возле стола рядом с Марфой.

— Ну что, плохи наши дела, — констатировал он, тяжело вздохнув. — Видно, надо соглашаться на переговоры.

— Да хоть бы чуток оборону-то продержать, глядишь и мягче бы стал Иоанн, меньше бы с нас отходного затребовал, — не менее мрачно выговорила Марфа, всё ещё не желая так просто и легко сдаваться. — Неужто совсем надежды нет? Может, всё-таки Казимир соберётся нам помочь — обещал же!

— Это все мечты несбыточные, — жёстко отрезал боярин Никита Ларионов, занимавший обычно нейтральную, осторожную позицию. — Я вас и прежде предупреждал, что нам нечего от Литвы ждать помощи, не дождёмся.

— А я всё же считаю, что надо держать оборону, — вмешался ярый сторонник Литвы боярин Иван Афанасьев, полный, солидный человек с длинной нестриженной бородой. — Конечно, свобода усилий требует, сама по себе не приходит, за неё постоянно надо сражаться. Стены у крепости прочные, пушек много, народу полно сбежалось, неужто не выстоим?

— Что ты говоришь? — удивился осторожный боярин Никита. — Да в городе того гляди голод начнётся, а ты про оборону!

— Так ведь и Иоанну продукты с неба не падают. Они всё в округе пожгли, а войск — туча, и все тоже есть просят, они-то разве смогут тут долго простоять?

— Им-то есть откуда привезти, а нам откуда? — стоял на своём Никита. — Ещё один-два дня, и голодный народ все твои собственные амбары разнесёт — тогда посмотрим, как ты сам перед угрозой голода запоёшь! Лучше спастись смирением, чем погибнуть от упрямства.

— Так, может, пока не поздно, послать обозы на Север, закупать продукты, денег мы не пожалеем? — осторожненько вмешался в разговор Пимен, по-прежнему обряженный в чёрную рясу.

— Да ты уж, отец святой, сиди да помалкивай, пока тебя назад в темницу не отправили, — обрезал его раздражённый Афанасьев. — Хватит нам самим себе-то врать. Даже если мы и вышлем обозы, пока они вернутся, тут уж войска вокруг стоять будут московские. Сторожа сообщают: со всех сторон сила на нас движется. То-то они тебе спасибо за продукты скажут — поклон отвесят.

— Ну так есть потайные подземные ходы, можно по ним что-то доставлять...

— Через эти ходы много не натаскаешь, да и хватит уж о том! Надо решать: будем или не будем собирать посольство к великому князю, если будем, то когда и кого, на какие условия соглашаться — вот сейчас о чём думать надо, а не об обозе твоём, — накинулся на Пимена и Никита Ларионов.

— Может, за владыкой послать? Без него тут не обойдёшься!

Словно подслушав их, в дом Марфы явился и сам Феофил. Бояре встали дружно, все поклонились ему, хозяйка подошла за традиционным благословением.

Владыка, перекрестив её, отодвинул от стола свободный стул — так, чтобы было видно всех присутствующих, и осторожненько присел на него, держа перед собой тяжёлый, разукрашенный инкрустацией посох.

— Я посылал за тобой, — склонил он голову в сторону степенного посадника, — мне сказали, что ты сюда отправился, ну и я за тобой. Дело срочное. Народ волнуется, требует замирения с Иоанном Васильевичем. Я, признаться, склоняюсь к тому же. Никого ведь Иоанн не пощадит, коль не покаемся.

— Может, на вече вопрос обсудить ещё раз? — всё ещё на что-то надеясь, предложила Марфа.

— На вече?! Сейчас только не хватает собрать вместе этот обозлённый народ, они тебе весь Ярославов двор разгромят и нас заодно, — заметил до того молчавший посадник Фома Андреевич Курятник — умный, грамотный боярин, сохранявший всё это неспокойное время нейтралитет и молчание.

В этот момент раздался тихий стук в дверь, и на пороге появилась взволнованная, со слезами на глазах, служанка Лизавета.

— Госпожа моя, прибыл ваш посыльный из Русы с вестями.

Марфа тут же поняла, о чём она говорит, но вовсе не хотела верить мысли, которая пронзила её: с сыном — беда!

— Что, что случилось? — взволнованно и громко спросила она, но Лиза давилась от слёз и молчала. И тогда Марфа почти крикнула не своим голосом:

— Давай сюда посыльного, немедленно!

Лизавета отошла в сторону, и на пороге появился молодой невысокий парень с неприметным лицом, которого она уж несколько дней назад отправила на разведку. Избегая смотреть на хозяйку и теребя свою шапчонку в руках, он промолвил:

— Несчастье, госпожа, стряслось... — И тоже замолчал.

— Да не терзай ты мне душу, говори, что? Ранен мой Дмитрий? В плен попал? — она всё ещё надеялась, что он жив, хотя сердце уже подсказывало: хуже, всё ещё хуже!

— Нет, госпожа, нет больше нашего Дмитрия!

— Неправда, неправда, — шептала Марфа, вставая из-за стола, — неправда, ты ведь мог ошибиться, тебя могли обмануть, ты же сам не видел?!

— Видел, госпожа, в том и дело, Иоанн, узнав, что Новгород не хочет на мировую идти, приказал ему и ещё троим нашим воеводам головы отрубить. Я к тому времени как раз до Русы добрался, у родных остановился, всех согнали на казнь смотреть. На моих глазах и отсекли ему голову.

Марфа стояла словно каменная, лишь по лицу её текли живые обильные слёзы.

— Уйди, — прошептала она слуге, но едва тот повернулся, чтобы исполнить её приказ, она остановила его: — Стой! А говорил ли что-то мой Дмитрий перед смертью, как вёл себя?

— Ничего не говорил. Молча перекрестился и положил голову на плаху, ему даже руки не связывали. И всё.

— Иди, — снова прошептала Марфа и медленно, истекая слезами, села на стул.

— Оставьте меня, бояре, — проговорила она, наконец, обратившись к застывшим вокруг гостям. — Поступайте, как знаете. Мне теперь всё равно...

На следующее утро, погрузившись на суда, двинулось в сторону великокняжеской ставки многочисленное новгородское посольство во главе с архиепископом Феофилом, наделённое всеми правами для переговоров и принятия решений. Всем городом собирали серебро и дары для подношения победителям. Несколько больших судов-учанов заполнили добром чуть не до краёв. Немало пришлось раскошелиться и Марфе, как одной из главных зачинщиков смуты. Долго добираться им не пришлось, великий князь со своим воинством был уже у Коростыня, в устье Шелони. Посадники, тысяцкие, представители от жителей всех пяти концов Новгорода плыли молча и сосредоточенно. После известия о казни четырёх их посадников они могли ожидать от Иоанна любых неприятностей. Втайне многие из них побаивались и за самое дорогое, что было у каждого из них, — за свою жизнь. Конечно, новгородцы подстраховались: они позаботились о том, чтобы среди послов оказались лишь те, кто держал сторону Москвы и не был замечен в измене.

Пожалуй, ничего не боялся лишь сам Феофил. Он был уверен, что Иоанн никогда не узнает о его подписи на письме к Казимиру, на копиях её не было, а в остальном совесть его была чиста, долг он свой не нарушил, перед Богом был прав. К тому же Иоанн ничего не мог с ним сделать без церковного суда.

Войско великокняжеское и сам он расположились в устье Шелони. Всё пространство, сколько видел глаз, было заполнено шатрами, палатками, обозами, конями и военным снаряжением, в том числе и многочисленными пушками, которые московитяне везли с собой для штурма новгородских крепостных стен.

Доложив сторожам о цели своего прибытия, новгородцы разбили собственный шатёрный лагерь, а затем отправились большими группами с дарами и серебром к братьям великокняжеским — просить их заступничества и ходатайства перед Иоанном.

Несколько дней с трепетом ждали они решения своей судьбы, все эти дни великий князь не принимал их, являя таким образом своё недовольство. Хотя, конечно, на самом деле он обрадовался такому повороту дел. Ибо хоть и был Новгород укреплён не лучшим образом, однако взять его было бы не так-то просто. При штурме, даже при самом удачном, предстояло потерять немалую часть войска. Осада — тоже не лучший способ для победы. В любое время могли пойти дожди, а это — упадок духа, грязь, плохие дороги, проблемы с питанием, болезни и снова людские потери. Иоанн дорожил своими воинами, ибо считал их главной силой и опорой в осуществлении всех своих честолюбивых планов. Так что покаяние новгородцев и их добровольное покорение его воле было лучшим способом завершения этого похода, да и, собственно, главной его целью.

Время требовалось ещё и для того, чтобы Стефан Бородатый, вёзший с собой старые летописи и документы, отобрал из них всё, что показало бы новгородцам их неправоту, измены и предательство. Кроме того, Иоанн со своими дьяками готовил грамоты, которые лишь отчасти повторяли старые новгородские права. Он решал также, какие земли можно забрать себе в качестве компенсации за вину новгородскую и как ещё наказать изменников, не нарушая старины, сохраняя в глазах народа законы и правила.

Наконец, челобитчикам объявили, что великий князь примет их завтра после заутрени и завтрака. С раннего утра готовились и волновались, как юнцы, почти все эти пожилые солидные люди. Заранее явились к просторному шатру, дождались приглашения, вошли внутрь. На высоком, специально приготовленном стуле перед ними восседал сам Иоанн с грозным, суровым лицом.

Вокруг него стояли многочисленным сонмом в дорогих походных нарядах, но без доспехов, братья его, князья-воеводы, бояре, дьяки и другие сановники. Первым сам Феофил, а за ним и все другие послы-делегаты пали на колени перед великим князем, стали молить пощады Великому Новгороду и его народу.

— Господин князь великий, — сказал Феофил, и на глазах его выступили искренние слёзы покаяния. — Утоли гнев свой, утиши ярость, пощади нас, преступников, не потому, что мы молим о том, а ради своего милосердия. Угаси огонь, палящий страну новгородскую, удержи меч, льющий кровь её жителей!

Иоанн помолчал, глядя на распростёртых у его ног новгородцев, униженно молящих со слезами на глазах о пощаде, и молвил наконец:

— Встань, владыка, и все тоже встаньте.

Пожилые новгородцы, иные и с трудом, поднялись с колен, по-прежнему не смея взглянуть на пронзительные, яркие глаза Иоанна. Он протянул руку, и Стефан поднёс ему большой исписанный лист бумаги.

— Здесь исчислены все ваши преступления, все законы, которые Новгород, отчина моя и моих предков, нарушил, все измены, которые вы творили, — произнёс он медленно и значительно. — Будете ли вы оправдываться передо мной, доказывать правоту свою?

— Нет, господин князь великий, — молвил, вновь склонившись, старый, седой Феофил с непокрытой головой. — Мы согласны со всеми твоими упрёками и обвинениями, мы кругом виноваты и не хотим умалять своей вины, хотим платить по всей полноте, требуем лишь твоего милосердия к земле нашей и народу нашему.

Послы вновь склонили головы и молча ждали дальнейшего решения. И тут вступились братья государевы: следующий за ним по возрасту и похожий на него самого замечательный полководец Юрий Дмитровский, потом Андрей Большой Угличский, Борис Волоцкий, другие бояре. Все они за минувшие три дня получили щедрые дары от новгородцев и охотно демонстрировали и перед ними, и перед старшим братом своё милосердие.

Государь дал всем наговориться и напроситься всласть, долго молчал, думал, потом вновь протянул руку, на этот раз в сторону своего дьяка Владимира Гусева. Тот немедленно принёс ему бумажный свиток, тоже испещрённый записями и цифрами.

— Тут я перечислил всё, что с вас причитается за вину вашу. Я пока не буду занимать время и читать всё это здесь, отдаю вам эти документы для изучения и обсуждения, завтра в такое же время жду вас в своём шатре. Будем принимать решения, подписывать договора.

Феофил, взяв свиток, вновь низко склонился перед Иоанном. Аудиенция закончилась. Новгородцы удалились. Сразу же от Иоанна они направились с бумагой в шатёр Феофила и, рассевшись на мягких подстилках перед небольшим столом, по-татарски подогнув ноги, начали знакомиться с требованиями великого князя. Они подразделялись на шесть частей. Чем дальше читали их новгородцы, тем печальнее становились их и без того грустные лица.

Иоанн отчасти повторял в проекте нового договора те условия, что были уже когда-то утверждены и подписаны Великим Новгородом с его батюшкой и более давними предками. Иоанн обязался установить мир с Великим Новгородом и целовать ему крест, они за то должны были, как прежде, держать княжение его честно и грозно без обиды. Никакой хитростью не отдаваться за короля и великого князя Литовского, не отступать от великого князя Московского ни к кому. Не принимать в свой город ни ставленников из Литвы, ни врагов московских. Владыку ставить только в Москве, у гроба Святого Петра Чудотворца, у великого князя Московского и у митрополита, кто там ни будет. Пошлины великому князю и митрополиту платить по старине — лишнего не прибавлять. Псковским послам в Москву ездить по земле новгородской, как и прежде, — без помех, без задержек.

Однако было в договоре и такое, против чего восставала душа вольных людей. Иоанн требовал запретить издавать вечевые грамоты, пользоваться только печатью великокняжеской, признавать лишь верховную власть государя Московского в случае несогласия его наместников с новгородскими сановниками. Это было серьёзное ущемление их свобод. Иоанн хотел навсегда забрать себе только что завоёванные им Торжок, Двинские земли, территорию в Вологде, в Перчи, берега Пинеги, Мезены, Немьюги, Выи, Суры Поганой, Пильи горы и другие — все они должны были снять с себя крестное целование Новгороду и отдаться Москве. Это была огромная, слишком огромная плата за проступок.

Но, пожалуй, больше всего озадачила новгородцев сумма денег, которую требовал с них великий князь, — двадцать тысяч рублей, то есть сто пудов серебра!

— Мы же не сможем заплатить столько денег! — услышав цифры, воскликнул один из посадников, ведавший городской казной, Иван Лукинич. — Где же мы возьмём столько?!

— Будем просить Иоанна смилостивиться, уменьшить требования, — грустно сказал Феофил, — будем платить по частям, собирать по всей земле. Церковь я думал в нынешнем году новую поставить, придётся отложить, пока не расплатимся. Что же делать? Сами виноваты — воли захотелось! Вот вам и воля!

— Если б нам захотелось! Заставить бы платить тех, кто всё это затеял, Марфу первую!

— Она уж заплатила — не приведи Господь! — такого сына потеряла, — покачал головой Феофил. — Хотя и денег ей придётся выложить немалых — земель у неё много, на всех налог распределим. Да уж, надолго нам запомнится тот поход на волю.

Помолчали. Посмотрели ещё Иоанновы листки. Долго обсуждали, в чём в первую очередь просить уступок у победителя. Жалко было всех владений — древней вотчины новгородской, освоенной или завоёванной ими за многие столетия. Но расставаться с Двиной, с её соляными варницами, с обихоженной землёй, приносившей большой доход, казалось и вообще невозможно. Решили попытаться отбить, отстоять хотя бы это.

Переговоры затянулись аж на три дня. Новгородские послы не требовали, не торговались — они молили, плакали, вставали на колени. Они убеждали Иоанна, что растерзанная, сожжённая, обезлюдевшая после московского похода новгородская земля не в состоянии заплатить такого выкупа.

— Ныне, господин мой, — говорил со слезами на глазах Иоанну измученный владыка Феофил, — сам видишь, какая жара всё лето стоит, все хлеба погорели, неурожай. Если мы с народа, с каждого наличного человека соберём столько денег — нам не на что будет купить хлеб, мы все перемрём с голоду, какая тебе польза с этого будет? Да и гораздо меньшего мы не в состоянии сразу-то дать. А города наши и сёла сожжённые восстанавливать кто будет? Что возьмёшь с погорельца, с нагого человека-то?

Смилостивился Иоанн, снизил откуп со ста пудов серебра до восьмидесяти, позволил не сразу деньги отдать, а по частям, по мере их накопления. Установили точные сроки. Так в договоре и записали: «За новгородский проступок выплатить пятнадцать с половиной тысяч рублей деньгами по счёту или серебром в отвес, а дать нам то серебро, своим господам великим князьям на Рождество Святой Богородицы две с половиной тысячи рублей, а на Крещение Господне — три тысячи рублей, а на Велик день — пять тысяч рублей, а на Успение в тот же год — пять тысяч рублей. Дать на то серебро в указанные сроки по крестному целованию». Договор подписали 9 августа.

Во всех грамотах великий князь рядом со своим именем писал и имя своего подрастающего сына Ивана. Он уже несколько лет назад провозгласил его своим наследником, преемником и соправителем и теперь стремился к тому, чтобы народ привык видеть юношу своим будущим государем во избежание всевозможных смут и заговоров со стороны братьев. Трагедия отца стала для Иоанна Васильевича хорошим уроком.

Ещё новгородские посланники, опять же со слезами и молениями, с трудом отбили у Иоанна Торжок и Двину. И тут решил победитель быть умеренным и милосердным в глазах народов. Он всегда помнил, что весь порядок государственный держится на старине и традициях, на законах. Резкая их перемена рождает смуту в умах народных, а тут уж добра не жди. Нарушая закон всенародно, государь как бы благословляет и народ на то же.

Кланялись и слёзно благодарили новгородцы Иоанна за его уступку, хотя прекрасно понимали: условия он им поставил неимоверно тяжёлые, но мир и спокойствие Новгорода сейчас были важнее всего. К тому же они имели перед глазами образец того, что могло произойти и с Новгородом: после осады и захвата Русы от неё остался лишь прах и пепел — чисто Батыево нашествие!

В общем, шаг за шагом, слово за словом подписали все нужные грамоты. Последнюю — 11 августа. А уже 13 августа Иоанн, не приближаясь даже к Новгороду, со всем своим воинством выступил в обратный путь — домой. Среди причин его спешки было желание поскорее увидеть Феодосию. Перед отъездом великий князь устроил пир знатный, на котором угостил Феофила и других послов, проводил их, а следом послал своего доверенного боярина Фёдора Давыдовича Палицкого — взять присягу с новгородцев на их вече. Довольный и договором и откупом, Иоанн не стал затевать расследование в Новгороде против изменников, требовать их наказания. Он не хотел терять время. К тому же пленных и без того хватало — все тюрьмы в Москве, Коломне, Муроме и других крепостях были заполнены новгородцами. Наказание клятвопреступники и без того понесли заслуженное — по их вине. Его же великокняжеское войско имело потери минимальные, несоизмеримые с уроном противника. Конечно, знал он всё и про Марфу Борецкую, и про её сторонников, — наместники его и послы докладывали об их происках подробно. Да уж какое может быть большее наказание для матери, чем потеря любимого сына! По его мнению, это был урок достаточный.

В самый последний день лета, 31 августа, с радостью и ликованием, как истинного победителя, встретил народ во главе с митрополитом своего государя аж за двадцать вёрст от Москвы.

Глава VIII БРАТЬЯ

Торжество победы Иоанну омрачило лишь поведение его родных братьев, бывших вместе с ним в походе.

Всего их, братьев, было у великого князя четверо. Следующим за ним по старшинству шёл его погодок Юрий Васильевич, или, по-иному, Георгий, удельный князь Дмитровский — по главному наследственному владению, полученному от отца. Юрий походил внешне на старшего брата, был, однако, мягче, добрее, великодушнее. Мало того, Иоанн и вообще считал его бесхозяйственным. Ему постоянно не хватало средств, хотя по количеству владений и доходов Юрий, пожалуй, уступал лишь самому великому князю. Он получил от отца, кроме старинного и обильного Дмитрова, ещё и треть Москвы, которую должен был делить, то есть взимать доходы, по очереди со следующим братом Андреем Горяем. Плюс к этому отец оставил ему в удел ещё несколько больших городов: Можайск, Серпухов, Медынь, Хотунь, Юлку, Серебож, Бускутово, Рождественое. Но и это не всё.

Юрий был любимцем своей богатой бабки-литовки Софьи Витовтовны, имевшей страсть к приобретению земель и владений и успевшей прикупить при своей жизни чуть не полсотни сёл в самых разных волостях и уделах. Имея право распоряжаться своей куплей по собственной воле, великая княгиня Софья Витовтовна почти все сёла передала в завещании своему любимцу. И вот, имея этакие богатства, Юрий порой оказывался без средств. Он не заботился о расширении земель и пополнении доходов, не завидовал ничьим богатствам, жил одним днём. Просили — отдавал, была нужда — занимал, закладывал отцовское наследство — серебро, сёла. При первом же зове старшего брата собирал на свои средства полки и всегда готов был во главе их отразить любого врага. Лишь двое из братьев — Иоанн и Юрий помнили все междоусобицы отца с Шемякой, помнили свои скитания по чужим вотчинам, страх и лишения. Вероятно, боязнь того, что это может повториться, и заставила Юрия подчиниться старшему брату. Он хорошо помнил слова, сказанные Иоанном ещё в юности: «Негоже земли наши и богатства дробить — от этого сила русская убывает». Взвесив не раз на весах разума, что важнее — забота о себе или об общем деле, он, при всей важности первого, всё-таки отдавал предпочтение второму.

Свою роль тут, возможно, сыграло и то, что Юрий не был обременён семейными проблемами, не имел детей и вообще не был женат, несмотря на все уговоры и хлопоты матери Марии Ярославны. Злые языки утверждали, что сохнет Юрий по какой-то красавице, которая будто бы пренебрегла его рукой и сердцем. Иоанн не мог поверить в эти слухи, он не мог даже представить себе, что существует такая девица и такая семья во всей Руси, да и за её ближними пределами, которая не мечтала бы породниться с великокняжеским семейством и отвергла бы столь завидного жениха. Говорили также, что с горя у себя в уделе в Дмитрове Юрий держит наложниц из дворовых, но жениться желает лишь на своей избраннице. Иоанн не раз пытался предложить брату свою помощь в этом щекотливом деле, но тот уклонялся от разговоров о сватовстве.

Юрий Дмитровский, несомненно, признавал Иоанна своим государем и явно никогда не претендовал на исключительную роль в государственных делах, наедине и при людях изъявляя ему свою верность. Тем не менее великий князь нередко с подозрением относился к своему брату-погодку, ведь при определённом стечении обстоятельств, например в случае тяжёлой болезни или смерти Иоанна, именно он первый мог претендовать на великое княжение, ибо бояре и народ ещё помнили старый порядок престолонаследования на Руси: от брата к следующему брату, старшему в роду. Тем более что Иоанн знал: следующий их брат, Андрей Большой Угличский, не устаёт напоминать Юрию об этом. Мало того, ему донесли, что Юрий поддержал Андрея, когда тот возмущался официальным назначением юного Ивана великим князем и соправителем отца. Потому-то государь держал с ними обоими ухо востро, хотя, в общем-то, особых проблем у него с Юрием не было.

Не доставлял ему забот и младший брат, Андрей Меньшой, получивший от отца в удел города Вологду, Кубену, Заозерье и ещё с десяток сел. Он был младше великого князя на тринадцать лет и, оставшись сиротой совсем ещё ребёнком, воспринимал его вместо отца. Этому содействовало и то, что он воспитывался вместе с наследником Иваном Молодым, дружил с ним. Андрей жил чаще в Москве, где у него, как и у остальных братьев, был свой двор, собственные хоромы. Он был холост и пока не собирался жениться. Его уделом до совершеннолетия управлял государь, в его отчине, Вологде, по давней традиции, за мощными стенами крепости, в тайниках, хранилась немалая часть великокняжеской казны на случай непредвиденных ситуаций, там же, при монастыре, имелась надёжная тюрьма, куда ссылались и заточались преступники.

Несмотря на юность, Андрей, как и второй его холостой брат Юрий, проявил себя храбрым воином, хорошо владел оружием, крепко сидел на коне.

Совсем по-иному складывались отношения Иоанна с двумя другими братьями.

Андрей Васильевич Большой Угличский, третий сын Василия Тёмного, прозванный за свою вспыльчивость Горяем, родился как раз в Угличе, в 1446 году, куда его родители были сосланы Шемякой после лишения отца великого княжения и ослепления его. Отставной великий князь Василий, именно тогда получивший своё прозвание Тёмный, и супруга его Мария Ярославна переживали в то время самые тяжёлые испытания в своей жизни. Вдобавок ко всем прочим бедам они были ещё и разлучены со своими детьми Иваном и Юрием. И маленький Андрей появился у них в тот момент как единственное утешение в жизни. И эту роль никому уже больше не уступал в душе матушки своей Марии Ярославны. Может, потому был с детства горд и честолюбив, ревностно относился к старшему брату, к его преимуществам в наследовании, к великокняжеской власти и не скрывал, что завидует ему.

Андрей получил в наследство от отца, кроме Углича, ещё города Бежецкий Верх, Звенигород, доход от трети Москвы по очереди с братом Юрием, Устюжану, Рожалово, Кистму, село Сущевское у Москвы, двор покойного Шемяки в самой крепости. Женитьба на Елене, дочери могущественного князя Романа Мезецкого, ещё прибавила ему богатства, но и того было Андрею Васильевичу недостаточно, ибо он беспрестанно вольно и невольно равнял себя со старшим братом. Оттого становился недовольным собой. Тем, что родился не первым. Он злился на брата, ему казалось, что тот постоянно подчёркивает своё превосходство, командует им и этим унижает его. Все эти чувства толкали Андрея к тому, что он всё реже оставался жить в Москве, в своих хоромах, отъезжая в Углич, где у него была собственная крепость, свой дворец, свои бояре. Была уже у него и дочь, а вскоре Андрей ожидал сына-наследника.

Андрей Горяй с детства дружил со следующим братом — Борисом Волоцким, четвёртым сыном Василия Тёмного.

Так уж сложилось в великокняжеском семействе, что все сыновья там были как бы поделены между его старшими членами, являлись чьими-то любимчиками. Старший, Иоанн, первенец, был обласкан отцом, ибо тот сразу признал в нём наследника, сосредоточив на Иоанне все свои родительские чувства и помыслы. Второй, Юрий, запал в душу отцовской матери Софье Витовтовне. Старая великая княгиня считала, что он походил на её отца, великого князя Литовского Витовта, героя многих битв, выдающегося полководца. Она поощряла внучка к боевым занятиям, верховой езде, мечтала видеть в нём храброго воина, полководца и, в общем-то, не ошиблась. Будучи ещё десятилетним мальчиком, он участвовал в обороне Москвы от Ногайской орды. В то время как великий князь Василий и его жена Мария Ярославна, узнав о наступлении врага, бежали с остальными детьми из города, Юрий категорически отказался ехать с ними и остался с бабушкой Софьей в осаде, естественно, рискуя жизнью. Татары пожгли посады, постояли несколько дней и после ночной вылазки москвичей и небольшого сражения бежали. После этой истории Юрий окончательно завладел сердцем великой княгини Софьи Витовтовны, восхищенной его недетским мужеством. Потому-то она и оставила после своей смерти Юрию большую часть своих ценностей и владений.

Андрей Большой, как известно, был любимцем матери Марии Ярославны. Однако это пока что не принесло ему никакой выгоды, а, напротив, лишь задевало самолюбие да доставляло обиду, ибо матушка была пока что жива-здорова и не хотела ничего передать ему во владение, сама успешно управлялась со всем своим обширным хозяйством. Ко всему, вполне могло выйти так, что она и вообще ему оставит лишь какую-то мелочь, передав всё Иоанну. От этой мысли у Андрея порой начинали болеть зубы.

Имелась своя покровительница и у следующего, четвёртого сына покойного великого князя Василия Тёмного, у Бориса, — ею оказалась его бабка по матери княгиня Мария Фёдоровна Голтяева, дочь богатого боярина Фёдора Фёдоровича Голтяя-Кошкина. Причиной этой любви был, возможно, лёгкий и податливый характер Бориса. У этой бабушки не было сыновей, и она выбрала внучка своим главным наследником. Тут Борису крупно повезло: Мария Фёдоровна получила всё богатство не только от отца, но и от своих бездетных братьев. В результате Борис стал владельцем её бесчисленных сёл и деревень у Коломны, во Владимире, на Костроме, в Вологде, возле Москвы, получил от неё же дворец внутри самого города Москвы, несколько дворов с хоромами на Посаде. От отца Борису достались города Волок Ламский, Ржев, Руза, часть доходов от Москвы. Хорошее приданое добавила к его имени и жена Ульяна, дочь знатнейшего тверского боярина, брата великого князя Тверского Михаила Холмского. Короче, Борис в средствах стеснён не был. К тому же он не страдал честолюбием и никогда не претендовал на права старшего брата. Но, как говорится, с кем поведёшься, от того и наберёшься. Он легко поддавался чужому влиянию и неудивительно, что во всём слушался волевого и твёрдого Андрея Большого и старался во всём ему подражать.

Борис тоже предпочитал жить в своём уделе — подальше от великокняжеской воли. Братья-товарищи часто ездили в гости друг к другу. Оба имели свои дворы с теремами в Москве, своих бояр, многочисленных слуг, конюшни, охотничьи угодья. Оба признавали себя меньшими братьями Иоанна, но никак не хотели считать его своим государем, подчиниться ему полностью и безоговорочно, как он того требовал.

Источник столь щекотливого положения был, в общем-то, всем ясен. В русских умах и душах ещё не забылся порядок вещей, когда каждый удельный князь был сам себе господин. Как не устоялся в государстве порядок престолонаследования, так же не сложились, не утвердились ещё окончательно новые взаимоотношения удельных князей и великого. Теоретически, по старому порядку вещей, они были почти равны ему, жили независимо, имели право приглашать к себе на службу любых бояр от других удельных князей и даже от великого, будь на то воля самих бояр. Они обязаны были лишь платить часть своих доходов великому князю на выплаты разным ордам и на содержание приглашённых служить на Русь татар. Во всём остальном они могли поступать по собственному желанию, могли собирать войска по приказу великого, могли и воздержаться, приехать в Москву по его зову или не пожелать... Но это теоретически. Практически же давно, с тех самых времён, как Иоанн круто наказал нескольких упрямцев, не смели удельные ослушаться его, не смели пригласить к себе на службу бояр от великого, не смели не подчиниться, если он звал в поход или на совет к себе, и многое что ещё не смели...

В этот тлеющий междоусобный костёр подбросил дров и предыдущий великий князь Василий Тёмный, побоявшийся нарушить традицию, вновь оделив каждого из пятерых сыновей независимыми уделами и как бы воссоздав прежнее удельное землевладение, которое столь сильно подпортило жизнь и ему самому, и всему русскому народу, немало пострадавшему в междоусобицах. Правда, он наказал младшим во всём послушаться старшего брата и держать его вместо отца, но что значит на самом деле подобный словесный и даже бумажный указ, если на деле каждый из них вместе с отдельным уделом получил и право быть там полным хозяином?

В общем, Андрей Большой Угличский, а за ним следом и Борис Волоцкий ощущали себя равными Иоанну и не упускали случая подчеркнуть это, выказать своё высокое, равное с ним положение. Так было и на этот раз в Новгороде. Они охотно принимали щедрые подношения от новгородских послов и потом громко и настойчиво заступались за изменников, будто он, государь, сам не знал, как ему поступить и что делать. Принялся подражать им и обычно покорный государю Юрий. А по возвращении из похода в Москву братья потребовали, чтобы он поделился с ними завоёванными землями, дарами и серебром. Дело дошло до угроз, что они не будут участвовать больше в затеянных великим князем походах, не будут помогать против татар, Литвы, Казани, Новгорода и других недругов Москвы.

С трудом, с помощью матушки, удалось потушить конфликт, братья разъехались по своим уделам раздражённые и недовольные, в таком же состоянии остался и сам Иоанн Васильевич. Он вовсе не собирался ни с кем делиться завоеваниями — братья и воеводы получили свою долю в виде даров и трофеев из захваченных городов. А раздавать земли и далее дробить государство великий князь не собирался. Тем более что именно он понёс главные затраты на поход. Горечь осталась и от того, что он не мог теперь доверять братьям. Поэтому поторопился ещё раз официально подтвердить, что назначает своим соправителем и великим князем, а стало быть, и наследником, сына своего Ивана Ивановича. Чтобы постепенно привыкал народ, не кто-нибудь, а сын его станет в будущем государем всей земли Русской, владельцем всех великокняжеских земель и богатств. А сам он, Иоанн, не повторит отцовской ошибки, не разобьёт государство на уделы, будь у него десяток сыновей. Хозяин в государстве должен быть лишь один.

Огорчило Иоанна и то, что он не застал в Москве Феодосию, — она со всем семейством брата, великого князя Василия Рязанского, отбыла к себе домой. Иоанн, хоть и старался не думать о ней в походе, скучал и особенно остро почувствовал это по возвращении, когда не застал её. Он затосковал и, пожалуй, впервые за всё время их любви начал придумывать способ, как призвать её к себе в Москву. Снова и снова приходила мысль о самом честном и надёжном способе — послать сватов в Рязань. Но по-прежнему сдерживала другая: любовь проходит, страсть со временем гаснет, а жена — не рукавичка, с руки не сбросишь. Конфликт же с братьями ещё раз демонстрировал: брак с обычной удельной княжной лишь больше уравняет его с ними.

Иное дело — жениться на царевне византийской. Он нет-нет да и доставал её портрет, смотрел на большие чёрные глаза, на соблазнительную грудь. И тоже сомневался. Кто знает, какой она окажется. Будет нелюба, как Маша, — тоже радости мало, в постели никакой её титул не согреет.

В общем, обычно быстрый и решительный в важных государственных делах, тут он совсем растерялся. Два года пролетели, как Фрязин с портретом вернулся из Рима, а Иоанн всё не слал сватов, всё раздумывал. Вестей из Рима не было, византийская царевна могла выйти замуж за другого. Чтобы развеять все сомнения и принять окончательное решение, он ещё зимой, до новгородского мятежа, послал в Рим племянника Ивана Фрязина Антона. Кроме главной задачи — найти специалистов по изготовлению хороших огневых самострелов и пригласить их на работу в Москву, дал и ещё одну, деликатную и даже секретную: проведать, не вышла ли замуж его предполагаемая невеста, не изменились ли её намерения. Однако накрепко запретил давать какие-либо обещания и гарантии его женитьбы.

Ждать пришлось недолго. Уже 10 сентября Антон Фрязин вернулся в Москву, исполнив все его наказы, доставив нужных мастеров. С ним прибыл также посол от самого папы и от кардинала Виссариона — князёк венецианский, который привёз с собой и вручил Иоанну новые листы подорожные для его послов и слуг, в коих говорилось, что все они могут вольно ходить до Рима по всей земле Латинской, и Немецкой, и Фрязской, и по всем тем землям, которые под его папежество присягают, даже и до скончания века. Прислали и грамоту, в которой после велеречивых и лестных для государя русского приветствий прямо говорилось, что пора бы за царевной Софьей, Морейского царя Фомы дочерью, сватов прислать...

Но и эти грамоты сомнений Иоанновых не развеяли, лишь мучений добавили. Теперь ему было жаль и от Феодосии отказываться, и неловко было сватов не слать — как-никак третий год его царевна заморская ждала: самим папой римским просватанная.

Меж всеми этими личными, глубоко затаёнными сомнениями продолжались своей чередой государственные дела. Начали завозить в крепость камень для строительства храма Пресвятой Богородицы. Принимали новгородских послов и владыку Феофила с первой партией дани — платы за измену. Слёзно молили новгородцы отпустить их знатных пленников, обещали вечную верность и преданность, и Иоанн сделал великодушный жест: отпустил с ними из заключения двадцати трёх новгородских бояр. Осенью съездил на любимую соколиную охоту и на молебен в Троице-Сергиев монастырь. И всё думал, каким образом судьбу свою дальнейшую устроить, какую из невест выбрать. Сомнений подбавляла тоска по Феодосии. Он начал было выдумывать причину, чтобы вызвать её в Москву, поглядеть на неё, да уж и принять окончательное решение. Однако дело уладилось само собой. В начале зимы заболела матушка, и сестра с княжной как раз по первому снегу на санях прикатили в Москву.

Феодосия приехала на этот раз совсем в ином настроении, чем прежде. Напряжение всех сил её душевных достигло предела. Она больше не могла и не хотела терпеть неизвестности. Годы шли, ей минул уже двадцать первый, и окружающие начали смотреть на неё, как на больную или на старую деву, которая неизвестно почему шарахается от женихов, словно заяц от волка. Всё сильнее накапливалась обида на себя, на судьбу, на любимого, на всех окружающих. Да, любовь — это хорошо, конечно, встречи с дорогим человеком — это прекрасно, но всё настойчивее одолевало желание иметь свой собственный дом, своего мужа, родить маленького сыночка, который вцепился бы по-хозяйски в её грудь, насыщаясь материнским молоком. Всё это было у неё перед глазами — Анна, жена брата, родила уже второго сына. И, как всегда бывает в минуты горести и подведения итогов, она искала какой-то выход, думала о том, как могла бы в случае удачи сложиться её жизнь по-другому, и она всё чаще вспоминала другие, не Иоанновы, но тоже с детства знакомые мужские глаза, которые при встречах напряжённо и настойчиво следили за ней.

Да, она всегда была влюблена в великого князя и долго не замечала никого другого. Но те заинтересованные наблюдательные глаза нельзя было в конце концов не заметить, и однажды она обратила на них внимание. Его взгляды начали смущать её, она терялась и торопилась ускользнуть из поля его зрения. Тем более что это было несложно, — виделись они редко. Он, князь Юрий Васильевич, родной брат государя, был наблюдателен и чуток и, пожалуй, первый из всех в семье догадался, что она неравнодушна к Иоанну. Он не походил на многих других мужчин — почти всегда был молчалив, скрытен. Однажды, когда она ещё жила в матушкином тереме и была совсем молодой и чистой, они столкнулись в одном из переходов и он, неожиданно схватив её за плечи и перепугав, спросил:

— Ты пойдёшь за меня замуж, поговорить с матушкой?

Как раз накануне, в беседке, её впервые поцеловал Иоанн, и его поцелуи разожгли такой костёр в девичьем сердце и казались столь серьёзным шагом, что она и представить не могла себя рядом с кем-то другим. Испуганно отвернувшись от него, она резко, не раздумывая, сказала «нет» и ещё несколько раз повторила это «нет», глядя, как бессильно застыли его крепкие руки. Возможно, так он пытался удержать её тогда от рокового шага к женатому в ту пору Иоанну. Не смог. Потом они ещё несколько раз встречались на службах в домовом великокняжеском храме, на обедах и приёмах у великой княгини Марии Ярославны, и князь Юрий по-прежнему смотрел на неё с любовью и нежностью, будто бы говоря: «Я всё ещё люблю тебя, ты не передумала стать моей?» Но она старалась не видеть этого, не глядеть в его сторону, избегать, не думать, не помнить. И это ей удавалось. Она любила и ждала своего Иоанна.

Теперь же, когда надежда на брак и на семью стала оставлять её, она вспомнила того единственного, кто предлагал ей свою руку и был так похож на её возлюбленного. Но разве имела она право позволить себе думать об этом серьёзно? Она, запятнавшая себя близостью с другим мужчиной, покрытая позором греха непростительного! Да и возможно ли такое — любить одного, а жить с другим? Конечно, говорят, стерпится — слюбится. Но это, может быть, тогда, когда не знаешь, что такое настоящая любовь? И потом... Вот не слюбилось же у Иоанна с его первой женой?

Все эти греховные мысли одолевали её, когда она с Анной ехала в Москву. Она решилась всё-таки поговорить с любимым об их, о своём будущем. Она не хотела больше жить в неизвестности, от встречи до встречи, и потихоньку стареть, смеша людей. Лучше смерть. Конечно, думать об этом — грех великий, но ведь есть смерть и безгрешная, смерть для мира, для близких, например уход в монастырь. Она понимала, что не создана для монашеской жизни, но это был бы хоть какой-то угол, где она могла найти успокоение. Она устала ждать, она не хотела больше никого ждать, не могла.

...Первые две ночи с Иоанном, который страшно истосковался не столько по ней, сколько вообще по женщине, ибо он вёл в походах, да и у себя дома, почти аскетический образ жизни, им было не до разговоров. Они любовались друг другом, и он никак не мог насытиться её губами, её телом, её нежностью. И, конечно, она не хотела говорить с ним в такой момент о том, что могло бы нарушить это хрупкое счастье. На третью ночь он не пришёл к ней, и она занервничала, спустившись с небес на землю и вспомнив разом все свои обиды и тревоги. Всплакнула, утром в горестном настроении спустилась она к Анне и вместе с ней отправилась проведать великую княгиню Марию Ярославну. Тут и узнала о причине отсутствия государя. Сведав о болезни матери и приезде сестры из Рязани, в Москву прибыл из своего удела Дмитрова князь Юрий, и братья засиделись допоздна.

Матушке в последние дни полегчало, она даже принялась за вышивание пелены — тонкой, сложной работы. Анна и Феодосия сели рядом с ней на стулья. Поговорили о приезде Юрия, что привело почему-то Феодосию в волнение, потом Анна начала читать вслух недавно переписанную по заказу Марии Ярославны новую «Повесть о Петре и Февронии». Феодосия слушала, думая о своём.

В это время сюда же, к великой княгине, явился и князь Юрий Васильевич, и хозяйка, отложив шитьё, пригласила всех за стол, приказала подать завтрак. Таким образом, впервые за долгое время князь Юрий Васильевич оказался так надолго рядом с Феодосией. Он поднял на неё свои серые, похожие на братовы глаза, и она вспыхнула, поняв, что он всё ещё помнит её, помнит когда-то сделанное им предложение. Это было приятно. Он будто гладил глазами её светло-русые волосы, заплетённые по-девичьи в одну косу и непокрытые, её лицо и шею, не стыдясь ни матушки, ни сестры.

— Хороша невеста у нас выросла? — спросила Мария Ярославна, заметив, как он смотрит на Феодосию.

— Весьма хороша, — охотно и радостно откликнулся он, и за столом сразу стало просто и весело.

— Что читаете? — поинтересовался Юрий.

— Узнала я, что появилась новая повесть о муромских святых, об их любви и верности, попросила для себя переписать.

— Как мои племянники поживают? — начал расспрашивать Юрий, всё поглядывая на Феодосию. — Что с собой их не привезла? — обратился он к сестре.

— Холодно и ветрено было перед отъездом, муж не отпустил их. Да и ненадолго мы — на матушку лишь поглядеть, — ответила Анна.

— Отчего спешка такая?

— Что делать! Там муж, все ждут. Хотя ты знаешь, я люблю Москву, до сих пор её своим домом считаю. Всё время меня сюда тянет, муж даже обижается. Да сердцу не прикажешь. А ты всё ещё не подобрал себе невесту? — переключилась она на брата, лукаво поглядывая на него и на Феодосию.

— Вот-вот, — вполне серьёзно подхватила тему разговора Мария Ярославна. — И ты его спроси как сестра, сколько же можно в бобылях ходить? Давно пора деток растить. Тебе ведь уже тридцать, сыночек, — обратилась она вновь к сыну с искренней тревогой в голосе. — И нашему выбору не доверяешь, и сам себе девушки достойной не приглядел.

— Может быть, я могу помочь тебе, братец? — по-прежнему лукаво продолжила Анна. — Пригласим дочерей боярских со всех городов, осмотрим, отберём лучших...

— Не надо, сестра, — неожиданно посерьёзнев, грустно ответил Юрий. — Не до шуток мне. Есть у меня одна на примете, да не желает стать моей. А другая мне не нужна.

— Да неужели есть поблизости такая девица, которая бы замуж за тебя не захотела? — изумлённо всплеснула руками великая княгиня. — Да добрее, красивее тебя я и мужчины-то не встречала, не потому хвалю, что ты мой сын, вас у меня пятеро, мне ни к чему преувеличивать. Может, один лишь есть у нас молодец интереснее тебя — Данила Холмский, — да тот женат уже и, стало быть, тебе не соперник.

— Преувеличиваешь ты, дорогая моя, от великой любви материнской, — ласково возразил ей Юрий.

— Вот беда-то, — засокрушалась великая княгиня.

Много раз говорила она с сыном о необходимости жениться, да никогда не отвечал он столь серьёзно, всё более отшучивался. А тут вдруг словно прорвало его. С чего бы это? И вдруг, проследив за взглядами сына и увидев прекрасное взволнованное лицо Феодосии, она начала догадываться о его тайне и решила проверить эту свою догадку.

— А что, если мы тебе посватаем Феодосию? — вдова внимательно проследила за реакцией сына и воспитанницы на её слова. Но так ничего и не поняла, ибо Юрий лишь сдержанно улыбнулся, а Феодосия удивлённо и даже встревоженно окинула собравшихся взглядом.

Мария Ярославна догадывалась о её сложных отношениях с Иоанном, но она также знала, что почти решён вопрос о его браке с гречанкой, и потому мысль выдать Феодосию за Юрия показалась ей неплохим выходом для всех.

— Одно есть серьёзное препятствие этому браку — вы ведь теперь родственники, — продолжила она свою речь и наблюдение над молодыми людьми, — но, надеюсь, его можно будет уладить с митрополитом.

— Просватай, матушка, от Феодосии я, пожалуй, не откажусь, — выдержав паузу, заулыбался весёлый по природе своей Юрий Васильевич. Ему тоже стало интересно, как среагирует на это предложение Феодосия. Сердце замерло: а вдруг?

Княжна растерялась. Она посмотрела на Анну, которая, хорошо зная все мысли и переживания золовки, помалкивала, потом перевела взгляд на великую княгиню и, наконец, решилась посмотреть на Юрия. Их взгляды встретились, и в этот самый момент оба подумали, что могли бы быть счастливы вместе. Но она вспомнила о своей любви и о своём грехе и лишь печально покачала головой, давая понять, что подобное невозможно.

— Вот видишь, матушка, не хочет она меня в мужья, — по-прежнему улыбаясь, но уже погрустнев и через силу стараясь сохранить беззаботный вид, подытожил князь Дмитровский.

— Нет-нет, мы не имеем права нарушать обычай, ведь грех нам вступать в брак, мы и без того родня близкая, — оправдывала свой отказ девушка.

— Да ты не огорчайся, — смягчил ситуацию чуткий князь Юрий, — это всё лишь наши шутки.

Чувствуя неловкость создавшейся ситуации, он хотел было удалиться, но не мог так легко отойти от той, которая вот уже много лет занимала его воображение. Анна же, понимая, что надо заговорить о чём-то другом, попросила Юрия рассказать о новгородском походе, и он с удовольствием начал вспоминать о самом интересном, потом о своём любимом городе Дмитрове, о соборе, который он там собирался строить со своим местным владыкой, о новом красивом, уже поставленном тереме. Снова расспрашивал о племянниках, и так проговорили почти до конца трапезы.

Они ещё не встали из-за стола, как дверь отворилась и в комнате появился сам великий князь Иоанн Васильевич. Увидев вместе столь дорогих ему людей, он обрадовался случаю побыть с ними. Мария Ярославна и его пригласила к столу, и он с удовольствием сел рядом с братом — тоже напротив Феодосии. И тут же обратил внимание, что она смущена чем-то. Поначалу объяснил это своим неожиданным появлением, её стеснительностью.

— О чём говорили? — спросил он и, не дожидаясь ответа, принялся листать лежащую рядом с ним на краю стола книгу: — Что-то новенькое. Интересно?

— Да, очень, — ответила Анна. — Про верную любовь князя Муромского Петра к простой крестьянской девушке Февронии, которая стала его женой.

— Ну да, для вас, молоденьких девушек, это самая важная тема, — с иронией произнёс Иоанн и внимательно взглянул на рязанскую княжну, думая, что эта повесть вполне могла её растревожить. Но Феодосия сидела, будто окаменев.

— А ещё мы говорили, — вернулась Мария Ярославна к прежней теме, — о твоём братце, вот о нём, — она кивнула в сторону Юрия. — Феодосию ему в невесты предложили, давно ведь жениться пора...

Она специально заговорила об этом при Иоанне, ибо давно хотела укорить его за то, что он ведёт себя неосторожно по отношению к княжне, давая повод для пересудов. И теперь намекала, что эта девушка заслуживает более серьёзного отношения. Она внимательно смотрела на сына, ожидая, как он воспримет её слова.

Иоанн, взрослый муж и государь, от взгляда которого боязливые люди робели, а женщины чуть не падали в обморок, вдруг растерялся, и лицо его начала заливать краска. Это заметила лишь мать, ибо за окном стоял сумрачный декабрьский день и оттого в комнате её тоже было не очень-то светло. Он постарался взять себя в руки и после небольшой паузы сказал первое, что пришло ему на ум:

— И кто это у нас тут сватовством занимается?

— Да матушка стала попрекать Юрия за его безбрачие, — ответила за всех не очень-то весело Анна, ибо хорошо понимала всё, что тут происходит. — Ну и договорились до того, что можно было бы и на Феодосии его женить.

— И он как будто не против, — вновь подлила масла в огонь Мария Ярославна. — Может, сватом будешь брату?

— Да уж, мне только сватом быть, — то ли про себя, то ли вслух тихо пробурчал Иоанн и встал.

— Пора мне. На днях посылаю я Фёдора Пёстрого с дружинами в Пермь воевать, за их неисправление. Там купцов наших обидели. Сейчас его к себе жду с другими воеводами, потолковать надо. Не скучайте. Приходи, братец, ко мне ужинать.

Иоанн легко склонил голову в знак прощания и вышел.

Великой княгине не понравилось столь непочтительное поведение старшего сына, но она тут же упрекнула в первую очередь себя: не надо было такие разговоры затевать, не в своё дело встревать. С другой стороны, всё, что её детей касается, не может быть делом посторонним. Даже если они и совсем взрослые...

Юрий, который лишь смутно догадывался об особых отношениях Феодосии и Иоанна и не хотел верить в них, так ничего и не понял из ответа Иоанна, из его поспешного ухода. И тоже, посидев ещё несколько минут, откланялся.

Государь быстро шёл в свои хоромы, взволнованный и раздражённый. Ему некуда было спешить, встречу с воеводами и князьями он назначил на завтра на утро, сегодня оставалось лишь посмотреть и подписать подготовленные для Фёдора Пёстрого грамоты. Он вполне мог бы посидеть и пообщаться с семьёй, что он, собственно, и собирался сделать, когда направлялся в терем матери. Но это её неожиданное сватовство выбило его из равновесия. Был ли к этому какой-то повод со стороны Юрия или Феодосии? Неужели княжна, уверяя его в любви и преданности, в то же время постаралась увлечь и Юрия? Когда и где могли они видеться? Хотя дворец небольшой, всегда можно, и не договариваясь, столкнуться в переходах, у матушки, в храмах, на улице — мест и для случайных, и для преднамеренных встреч более чем достаточно. А обменяться взглядами, обмолвиться фразой, посеять надежду — это ж недолго, момента достаточно.

Неужели он ревнует? Неужели Феодосия так дорога ему, что даже мысль о её неверности, о её симпатии к другому так ему тяжела и неприятна? Однако сам-то он думает не только о Феодосии... Да, но это он, государь. И думает он не потому, что хотел бы изменить ей, — его побуждает на то государственная необходимость.

Увидев у входа в свои хоромы слугу, Иоанн приказал подавать обед — он не успел за столом у матери даже чаю выпить. Когда не было гостей, он трапезничал один в своей средней горнице.

Перед обедом он, как водится, отправился помолиться. Для этого через кабинет прошёл в опочивальню и уже через неё — в собственную маленькую молельню. Перед небольшим алтарём он прочёл несколько стихов из Псалтыря, попросил Господа успокоить его, облегчить душу.

В столовой перед его привычным обеденным местом уже стояли закуски, шёл зимний Рождественский пост, и потому на его столе красовались лишь рыбные блюда — запечённый осётр, икра да ещё пироги с капустой и грибами, Иоанн в еде был не очень-то разборчив и мог довольствоваться скромной пищей. Поев, он вновь помолился и отправился отдохнуть. Во дворце вставали рано, зато после обеда было принято спать. Естественно, Иоанн не нарушал столь полезной традиции без важной причины. Мысли о Феодосии и Юрии не покидали его, однако неожиданно перетекли в иное русло.

То ли Господь надоумил его, то ли еда сделала добрее, но он вдруг глянул на случившееся у великой княгини иными глазами. Ведь если бы он не увлёк княжну, не морочил ей голову, как знать, может, она вышла бы замуж за другого, за какого-нибудь хорошего человека, возможно, и за Юрия, родила бы детей, была бы счастлива. Он же, немолодой уже, потрёпанный жизнью, со скверным характером, завлекает её, держит при себе, отнимает самые прекрасные молодые её годы, да ещё и собирается жениться на другой! При этом даже мысли не допускает, что она тоже могла понравиться кому-то другому! Между тем он должен был бы сам устроить её судьбу, прежде чем думать о собственной женитьбе. Но за брата никак нельзя. Ну как они потом, если всё откроется, за одним столом сядут? Да и сам он — не пожалеет ли о свершённом? Не будет ли страдать при встречах с Феодосией? Не потянет ли не старое?

Интересно, знает ли мать о его отношениях с Феодосией? — не в первый уже раз подумал он. Видимо, нет, коли заводит разговор о сватовстве. Или испытывает? Может, отступиться ему скорее от Феодосии?

Пожалуй, впервые он подумал о возможности расстаться с ней почти спокойно. Ну и хорош! За два дня насытился и готов уже на всё. Видно, крепко заворожили его чёрные глаза с заморского портрета! Однако опять он со сватами тянет, а месяцы летят, впору снова узнавать, не опередил ли его кто! Так можно и состариться в сомнениях. Уже почти три года разговор о его женитьбе на гречанке ведётся, а воз и ныне тут.

Неожиданно он решил: пора посылать в Рим сватов. А Феодосия пусть выходит за Юрия или за кого ещё хочет. Если же муж станет обижать её, он, Иоанн, найдёт возможность защитить её, не даст в обиду.

Он представил Феодосию в объятиях другого, и тут же тупая боль потянула где-то под сердцем: заныла душа. Видно, непросто ему будет пережить всё это, привыкнуть. Но он больше не позволит себе распускать нюни, он возьмёт себя в руки. Не юнец же он наивный, а зрелый государственный муж, пора уже ему научиться жить умом, а не сердцем. Только... Только сегодня вечером он всё-таки пойдёт к своей милой княжне. Нельзя же так сразу отказаться от всего! Возможно, сегодня же и поговорит с ней, подскажет, что пора и о будущем подумать, не связывать все свои чаяния лишь с ним.

Передохнув, Иоанн отправился в старый великокняжеский домовой храм Богоявления на вечерню, терпеливо отстоял её, моля Бога о прощении за грехи, просил подсказать верное решение. Вечером, уже при свечах, подписал у себя в кабинете приготовленные на завтра бумаги и приказал запереть двери, никого больше не принимать. Сходил в мыльню, где всегда по вечерам для него готова была тёплая вода, вернулся в опочивальню и вскоре уже спешил через маленькую заветную дверь в сторону терема великой княгини.

Дверь в комнаты Феодосии оказалась отворенной, но там никого не было. Наверное, княжна ещё не вернулась от сестры или матушки. Иоанн решил, не зажигая свеч, подождать. Прошёл в её опочивальню и, не раздеваясь, прилёг под полог на устланную меховым одеялом кровать. Мысли текли одна за другой, и он не отгонял их, перебирая их по очереди, намечая возможные решения.

Наконец раздались лёгкие шаги, скрипнула доска на полу. Видимо, вернулась Феодосия. Не заходя в опочивальню, она зажгла в передней горнице свечи. Иоанн уже хотел встать ей навстречу, но неожиданно раздался стук в дверь, и Феодосия заспешила отворить её.

— Ах это ты... — услышал Иоанн её скорее смущённый, чем радостный голос. — Как это ты, зачем?

— Мне Анна позволила подняться к тебе на минутку. — Иоанн узнал голос брата Юрия, и сердце его почему-то учащённо забилось, он даже испугался его громкого стука. Несмотря на только что принятое им решение расстаться с Феодосией, выдать её замуж, ему сделалось не по себе. Ревность, эгоизм, самолюбие — все эти неприятные чувства разом овладели им. Примешивалось и смущение: что если Феодосия приведёт Юрия прямо сюда, в опочивальню? Хороши они будут все вместе!

— Не надо, не надо, — видимо, отстраняясь от гостя, попытавшегося прикоснуться к ней, проговорила княжна.

— Феодосия, — нежным грудным голосом, которого прежде никогда не слышал Иоанн от брата, произнёс тот. — Феодосия, выходи за меня замуж!

— Нет-нет! Нет! — горячо запротестовала она. — Не могу я, нельзя мне теперь за тебя замуж. Оставь меня, пожалуйста, уходи! — Она, видимо, ждала Иоанна и боялась, что они столкнутся здесь, прямо у неё в комнате.

— Ну почему? — спросил ласково Юрий, и Иоанн вновь подивился его голосу. — Ты совсем не любишь меня? Но я постараюсь сделать всё, чтобы ты меня полюбила. Ты у меня станешь самой счастливой женой среди княгинь, я обещаю тебе это!

— Нет-нет, Юрий. Я люблю тебя, но как брата, и теперь я не могу тебе сказать ничего более. Пойдём, я отведу тебя назад к сестре, нам неловко больше тут находиться вдвоём. Что про меня родные подумают? И перед слугами неловко — вдруг кто увидит!

Иоанн слышал, как она отворила дверь и почти насильно вывела Юрия из передней в переход, словно чувствуя, что их кто-то слышит.

— Но могу ли я хотя бы надеяться? — услышал Иоанн уже приглушённый расстоянием голос брата.

Что ответила рязанская княжна, он уже не расслышал — дверь закрылась, и они удалились вниз, в палаты, где остановилась сестра.

Он встал с кровати, вытер почему-то повлажневший лоб и, оглянувшись в передний угол, перекрестился на икону Божией Матери.

— Прости, если нагрешил, нехорошо как-то получилось.

Теперь он был почти уверен, что Феодосия перед ним ни в чём не виновата. Но Юрий — тем более. Наверняка он ничего не знает об отношениях его избранницы с ним, старшим братом. А если знает и не считается с этим? Нет, не может быть!

Иоанн вновь с ревностью вспомнил, как говорила княжна с Юрием, как отвечала на его вопрос. Не категорично, не строго, а как-то слишком мягко, уклончиво, не лишая надежды. Значит, всё-таки сомневается, а может, и надеется на брак с ним? И прогнала его лишь из осторожности, боясь, что он застанет их.

Что-то долго её нет, может, она уже милуется где-нибудь на лестнице с Юрием?

В этот момент дверь отворилась, и на пороге вновь появилась Феодосия. Лицо её было умиротворённым и даже счастливым. Глаза сияли нежностью, взгляд сосредоточен на чём-то своём, внутреннем, она будто бы продолжала находиться где-то в ином измерении, в мечте, и настолько отошла от реальности, что испуганно вздрогнула, заметив Иоанна.

— Ты давно ждёшь меня? — спросила она его.

— Нет, — успокоил он, — только что вошёл. — Он заметил, как лёгкий вздох облегчения протиснулся сквозь её горло и потревожил небольшую, затянутую тёмным платьем грудь.

Видя, что он ведёт себя необычно, медлит и молча, внимательно смотрит на неё, Феодосия ощутила неловкость, заволновалась, начала оправдываться:

— Ты, наверное, днём у великой княгини в тереме осерчал на нас — так быстро удалился... Но я ни в чём перед тобой не виновата, это сама Мария Ярославна пригласила к себе Юрия, сама затеяла разговор о его женитьбе, мы с князем ей никакого повода не давали.

— А если совсем честно, как на исповеди, ты ведь знала прежде, что нравишься Юрию? — молвил, наконец, Иоанн. — Иначе бы он не стал матушке ни о чём говорить.

— Да он и не говорил — она всё сама решила!

— Значит, великая княгиня что-то заметила, не стала бы она вас на пустом месте сватать! Небось поглядывала ты на брата со значением. Да и брат без надежды не распалился бы настолько, чтобы свататься! В его возрасте такие шаги легкомысленно не делаются.

— Да ты откуда знаешь, что он сватал меня? Разве он говорил тебе о том? Зачем ты меня зря терзаешь? Ты для того пришёл, чтобы ещё помучить меня? Ты же хотел, чтобы никто не знал о нас, о нашей связи? А теперь бранишь за то, что кто-то подходил ко мне, глядел на меня? Но я же не урод какой-то, не истукан, я живая, и я не хочу заживо хорониться. Не хочу в Рязани взаперти сидеть и ждать редких минут, когда ты изволишь мне руку протянуть, когда, когда... — Она запнулась от избытка чувств, и вся обида, что копилась в ней несколько лет, начала изливаться из неё ручьями слёз.

Он хотел было уйти, но жалость пересилила первый порыв устраниться от конфликта, от выяснения отношений, от принятия окончательного решения. Он приблизился к Феодосии, обнял её, начал утешать.

— Да, мне стыдно, — продолжала она сквозь слёзы выговаривать ему, — мне стыдно признаться, но я замуж хочу, деток своих хочу родить, женой твоей хочу быть...

— Но я не могу, не могу... теперь... — честно признавался он, не договаривая всего до конца, вновь избегая окончательного объяснения.

Но она уже вцепилась в это его «не могу».

— Но почему не можешь? Ты больше не любишь меня?

— Я же тебе говорил, что должен жениться на гречанке по сватовству папы римского.

— Так это давно было, они уже забыли о своём сватовстве, и ты забудь!

— Нет, не забыли, недавно их посол с напоминанием прибыл, поторопиться просят.

Он не собирался говорить теперь об этом Феодосии, но коль по её же вине случился такой разговор, он не захотел хитрить и откладывать момент решительного объяснения.

Она отстранилась от него и перестала плакать. Глаза её, влажные от слёз, при свете дрожащих свечей казались огромными и тёмными, отчаянными.

— Стало быть, ты бросишь меня? А я-то что делать теперь стану? Ты подумал, как я жить буду без тебя, без надежды быть с тобой?

Она подошла к нему, сжала его виски своими ладошками.

— Я же умру без тебя, я руки на себя наложу, я всё это время надеялась, я каждую минуту, проведённую нами вместе, помню...

Он обнял её, и она отчаянно прильнула к нему, всё ещё надеясь на что-то, не веря, что, любя и оставаясь нежным и страстным, человек может вот так запросто отречься...

А Иоанн почувствовал неожиданно огромное облегчение от того, что объявил ей своё решение. Будто сбросил тяжесть, которая давила его все последние их свидания. И теперь все его мысли обратились к тому, зачем он, собственно, и приходил. Он приподнял её над полом и понёс в опочивальню. Она, естественно, не сопротивлялась, сама же помогала ему снимать ожерелье, расстёгивать многочисленные непослушные пуговицы, перемеживая это второстепенное дело с главным — поцелуями и ласками. Страсть его передалась и ей, она трепетала от его прикосновений, мозг её метался меж двумя совершенно противоположными задачами — забвением в страсти и размышлением о возможности их совместного счастья, о его намерениях жениться на другой, о том, что можно предпринять, чтобы предотвратить это, остановить, изменить. Она чувствовала, что уже бессильна сделать это, но как тяжелобольной до конца надеется на выздоровление, так и она ждала чуда, верила, что вот сейчас, после восторга от испытанного блаженства, он скажет, что пошутил. Но он упал рядом с ней и замер в молчании. Он тоже боялся разрушить хрупкий мир и то состояние полноты чувств и радости, в котором он пребывал. Это продолжалось достаточно долго, до тех пор, пока он сам не прервал молчания:

— А может, тебе и в самом деле выйти замуж за Юрия? — спросил он и тут же почувствовал, как коварная ревность вновь завладевает им, сдавив грудь. «Почему сейчас не дохристианские времена, — подумал он, — можно было бы иметь двух жён, и Феодосия осталась бы рядом».

— Но я же тебя люблю, а не Юрия, я же с тобой грешу, как я после этого могу с ним быть?

— Если любит — он простит тебя.

— А ты сам бы простил?

— Так я и не уверен, что моя будущая жена — дева непорочная. Какую уж привезут, такую и приму, не отсылать же её обратно?

— Как ты просто говоришь об этом! И тебе будет безразлично, где я и с кем?

— Нет, конечно, не всё равно, но я думаю и о твоём счастье.

— Ты знаешь, что его не будет без тебя.

— Давай теперь забудем об этом, давай радоваться тому, что имеем, что вместе...

Он прильнул к ней, и она почувствовала себя его частью, его рабой, которая не смеет спорить и противоречить, а должна лишь повиноваться, исполняя прихоти своего господина. Она закрыла глаза и вновь отдалась волнам желаний и чувств. Но тут в её сознании всплыли глаза Юрия — столь же умные и красивые, как у Иоанна, но более нежные и покорные, молящие. Она попыталась отогнать от себя этот образ, но он снова всплывал и отвлекал её от возлюбленного. Иоанн почувствовал возникший меж ними холодок. Прощаясь, он сдержанно сказал ей:

— Завтра я должен выехать в Коломну. Там орудие новое огненное испытывают. Я давно собирался, да матушкина болезнь задержала. Видно, больше мы в этот твой приезд не встретимся. Но знай, что я всегда рад видеть тебя. Если я пошлю в Рим за невестой, она приедет сюда не раньше чем через год. Но ты уже теперь сама вправе решать свою судьбу. Можешь выходить замуж. Я тебе ни в чём мешать не стану, а случись нужда, и помогу.

Великий князь пошёл было к выходу, но вернулся.

— Чуть не забыл. Я тебе золотой перстенёк в подарок приготовил. — Он полез в карман своего домашнего кафтана и извлёк оттуда перстень со сверкающим даже в полутьме крупным алмазом. Сам надел молчащей Феодосии на палец. Поцеловал её и вышел.

Она не промолвила ни звука, оглушённая крушением всех своих надежд, таким быстрым и неожиданным завершением своей первой и единственной любви.

Глава IX АЛЕКСИН

Зимой Москва проводила в поход на Пермь многочисленное воинство во главе с князем Фёдором Пёстрым, сыном знаменитого воеводы великокняжеского Фёдора Давыдовича Палицкого. Для отличия от отца и двоюродного брата, тоже Фёдора, молодого храброго воеводу именовали все по прозвищу отца — Пеструха. Перед походом на Пермь поклялся он Иоанну исполнить великокняжескую волю и покорить ему дальнюю северную страну, богатую драгоценными мехами и серебром закамским.

Пермь уже с XI века платила дань русичам, в гражданском отношении подчиняясь Новгороду, в духовном, церковном — московскому митрополиту. Ещё с середины XIV столетия потянулись в те края русские миссионеры с проповедью среди местного населения веры христовой, православной. Принимали их по-разному, бывало, и гнали, и даже убивали. Но тихий юный инок Стефан, сын устюжанского церковника, пришедший на эту землю не как завоеватель, а как просветитель, покорил сердца пермяков. Эта земля не знала письменности. Стефан выучил местный язык и придумал для его написания алфавит из двадцати четырёх букв. Сам же перевёл на пермский язык главные церковные книги, основал на их земле первые храмы и школы при них для местных ребятишек. Неудивительно, что он полюбился, в общем-то, доброму и доверчивому северному народу, видевшему от пришельца лишь добро и служение ему. Со временем начали пермяки добровольно креститься, сокрушая своих идолов. В 1389 году от Рождества Христова создал Стефан на Пермской земле епископство и стал здесь первый епископом, после чего все местные владыки поставлялись в Москве.

Однако не нравилось Иоанну, что столь богатый край находится в подчинении Новгорода. Во время недавнего похода и покорения сей строптивой вольницы хотел было великий князь забрать Пермь под свою власть, да рассудил, что даже если на это согласятся новгородцы, сами пермяки могут не принять такое решение и не покориться ему. Тут требовалось что-то иное. Вскоре повод для похода на Пермь нашёлся.

Повздорили там местные купцы с московскими, да в запале одного русского и убили. Вот этого и оказалось довольно для отправки войска на пермские земли. Иоанн, хоть и считал этот поход важным, решил не посылать туда основных военных сил — они могли потребоваться в более серьёзных делах. Позволил возглавить рать молодому князю. Будет результат — хорошо. Не будет — не зазорно. Что взять с молодого, неопытного воеводы! А судьба пермяков — дело так или иначе решённое: быть им с Русью. Не теперь, так позже.

Более серьёзным делом считал Иоанн напряжённые отношения с Большой Ордой. Докладывали ему послы, ездившие туда для мирных переговоров, что подговаривает ордынцев их союзник Казимир Литовский двинуться на Русь, обещает всяческую помощь. Уж более полугода сидит в Сарае у хана Саид-Ахмата посланник Казимиров — хитрый Мисюрь, раздаёт на все стороны щедрые дары литовские и разводит интриги, задевая самые больные струны ханские. Мол, совсем зазнался князь Московский, признавать тебя не хочет, дань не платит, даров не шлёт — неужто так это дело и оставишь?

Ясно, что у Казимира свой интерес. Боится он силы московской, хочет ханскими руками костёр подпалить да ослабить соперника. А коли дело выгорит, ещё и новых русских земель прихватить, как это предыдущие князья литовские делали. И как будто готов хан Ахмат на Русь двинуться, да раздоры с собственными родичами его задерживают, не позволяют всеми силами собраться.

Давно уж междоусобицы в Орде начались, более века назад. Брат убивал брата, сын отца. Невосполнимый урон нанёс тогда ещё Золотой Орде Тамерлан, разгромивший её до самого основания. Распалась Орда на части, но оставалась всё ещё крепка и народом, и воинскими традициями. Оттого не спускал Иоанн глаз с противника, постоянно держал там то послов, то шпионов из татар же. При случае, для пользы государственной, переманивал на свою сторону и воинов-татар.

Прослышал, к примеру, что родич хана Ахмата царевич Муртаза, Мустафин сын, поссорившись с родственниками, кочует в Диком поле, простиравшемся к югу за рязанскими землями, и, естественно, не один, а со своими воинами-единомышленниками. Снарядил туда посла своего Никиту Беклемишева и велел найти царевича, пригласить на великокняжескую службу. Говорили, что Муртаза столь же храбр, как и его отец Мустафа, о котором слышал Иоанн немало.

Был он ребёнком, когда этот царевич ордынский, тогда ещё молодой и крепкий, напал на рязанские земли и хорошо пограбил их. И уже направился с добычей домой, да неожиданно ударили жестокие морозы со снегопадом и вьюгами. Не имея тёплой одежды, теряя в Диком поле дорогу, коней и своих товарищей и не имея уже надежды добраться до дому, развернулся Мустафа со своим воинством в обратном направлении, двинулся к ближайшему русскому городу, которым оказался Переславль. Предстал пред его стенами, но уже не как грабитель, стал просить убежища, надеялся переждать непогоду. Перепуганные горожане, не надеясь на свои силы и стены, пустили незваного гостя. Узнав о такой дерзости врага, отец Иоанна великий князь Василий Васильевич послал к Переславлю войско во главе с князем Оболенским с приказом выгнать Мустафу из русских пределов. Извещённые о приближении подмоги, переславцы осмелели и потребовали, чтобы Мустафа вышел из города. Тот повиновался и, покинув стены крепости, начал готовиться к встрече с неприятелем.

На него наступали с двух сторон: московские воеводы с конницей и пехотою и рязанские наёмные сторожевые отряды — казаки на лыжах. Мустафа не мог бежать без коней и тёплой одежды, но он мог сдаться — воеводы московские предложили ему это. Гордый царевич предпочёл смерть. С небольшим своим войском смело бросился он, коченеющий от холода, в рукопашную. Его воины, воодушевлённые примером царевича, столь же бесстрашно кидались на копья, дрались до конца. В плен москвитянам достались лишь тяжело раненные, и победители восхищались мужеством побеждённых. Об этом Иоанн не только слышал от участников похода, но и не раз читал в летописи, где автор открыто называл Мустафу героем.

Уважение великого князя к этому татарскому царевичу распространилось и на его сына, потому, узнав, что Муртаза не у дел, позвал его к себе. Многолетний опыт убеждал Иоанна: если татары соглашаются служить, они делают это честно, храбро, не изменяют. Муртаза согласился, и теперь, кроме пограничного татарского войска, возглавляемого сыном казанского царевича Касима Даньяром, он располагал ещё одной татарской дружиной. Это было недёшево, но себя окупало.

Меж заботами о делах государственных не забывал Иоанн и о личном. Поостыв от последней встречи с Феодосией, спокойным разумом обдумав и взвесив все плюсы и минусы брака с гречанкой, ещё раз потолковав с матушкой и митрополитом, решился он наконец послать в Рим сватов. Судьба Феодосии отступила для него на второй план.

16 января 1472 года через Троицкие ворота из Москвы на запад тронулся длинный обоз из десятка с лишком гружёных саней, колымаг, крытых возков — каптаков. В них восседали послы и дьяки, слуги и шатёрники-бараши, хорошая охрана, часть которой должна была от Пскова вернуться назад. Был и свой казначей — как без него, коли с собой везли горы мехов и иных подарков, да золота с серебром на все случаи жизни. А во главе всего этого посольства великий князь поставил — если не считать казначея! — Ивашку Фрязина, того, который неплохо справился с его предыдущим посольством во Флоренцию и Рим, привёз хороших мастеров, иконописный портрет царевны, дары, а особенно — уважительные письма от главных иерархов Европы.

Кроме даров, само собой, получили послы также грамоты, письма и наказы. Главным по-прежнему оставалось требование, чтобы невеста подтвердила своё желание и впредь хранить верность вере православной, покоряться русским традициям.

Посольство отбыло, а московская жизнь продолжала течь своим чередом. Весной, ясным апрельским днём в самом центре крепости состоялось долгожданное событие: торжественная закладка престольного храма Пресвятой Владычицы Богородицы. Митрополит Филипп всё-таки дождался начала осуществления своей мечты.

Чтобы собрать для строительства нужное количество серебра, он обложил тяжёлой данью все подчинённые ему на Руси храмы и монастыри, и потекли денежки народные в копилку соборную. Стонали иноки и священники, скорбели, но отдавали на храм порой последнюю копейку. Не пожалел митрополит и собственной казны: всё, что мог, туда же ухнул.

Руководителем всего строительства назначили человека в этом деле опытного — Ивана Головню Владимирова, сына московского головы Владимира Ховрина. А вот с архитектором заминка вышла. Казалось бы, дело простое — великий князь с митрополитом пожелали, чтобы московский собор походил на владимирский Успения Богородицы, возведённый триста лет назад внуком Мономаха, князем Андреем Боголюбским. Чтобы был он столь же высок, красив, так же расположен, только был бы крупнее оригинала, значительнее, в соответствии с новым статусом Москвы. А значит, и голову не ломать — поехать во Владимир, обмерить всё, чуток увеличить, и готов проект.

Пригласили для этого дела в помощь Ивану Головне прославленного зодчего Василия Дмитриевича Ермолина. Его стараниями только что была завершена в Сергиевом монастыре у Троицы прекрасная просторная трапезная с церковью, с палатой для обедов и иными служебными помещениями. В том же Владимире, с которого рекомендовалось брать пример, им были возведены два замечательных храма. Казалось бы, есть мастер опытный, есть образец — гляди и строй. Да не поладили Головня с Ермолиным.

Первый по просьбе митрополита и по иным образцам пожелал сделать северную стену нового храма полой, чтобы там установить лестницу наверх, на хоры. Кроме того, требовал, чтобы новый храм стал точной копией владимирского, только покрупнее. Ермолин же, облазивший за годы работы во Владимире сей храм Богородицы сверху донизу, потрогавший чуть не каждый его камень, считал, что не стоит возводить новую его копию, что за минувшие со времени его основания три столетия много воды утекло, новый опыт появился, и теперь надо строить лучше, интереснее, красивее. Не нравилась Ермолину и идея о полой стене с внутренней лестницей. «Да не выдержит она тогда тяжести сводов, рухнет», — убеждал он и митрополита, и Головню. Но те стояли на своём. И тогда Ермолин отказался участвовать в сей великой стройке.

Подумав, посовещавшись, заказчики пригласили других московских мастеров — Кривцова и Мышкина. Те согласились на все условия.

До начала строительства нового собора аккуратно разобрали алтарь старого, затем приалтарную северную стену и на этом месте, над ракой Святого Петра и бывшим алтарём, возвели временную деревянную церковь, чтобы службы в кафедральном соборе не прекращались. Туда же перенесли все храмовые святыни и служебные принадлежности. Затем укрепили старый фундамент и заложили новый.

После чего 30 апреля 1472 года совершена была торжественная закладка нового храма Успения Богородицы. К этому дню в Москву прибыли многие русские святители, на соборную площадь явилось огромное количество народа. Повсюду радостно пели колокола. Люди радовались, поздравляли друг друга. Только здесь Иоанн в полной мере оценил важность происходящего и дал себе слово, что это только начало в огромном, величайшем деле возведения новой Москвы: величественной, каменной, прекрасной, достойной большого и сильного государства.

И закипела работа в самом сердце города, всей земли Русской.

А ещё через пару месяцев пришла новая радостная весть: Фёдор Пеструха взял Пермь. Посланцы воеводы вместе с новостью привезли из этой северной земли воистину царские дары: сорок сороков чёрных соболей — два полных гружёных воза с драгоценными мехами и не менее дорогую шубу соболью, тридцать поставов сукна немецкого, три крепких новых панциря, шлем и две сабли булатные. Вместе с возами доставили и пленников: воеводу разбитой пермской рати Качаима и князя тамошнего христианской веры именем Михаил. Гонцы красочно рассказывали о своих победах, о том, что по приказу Фёдора Пеструхи поставили русские люди на берегу реки Почки новую деревянную крепость.

Иоанн был доволен. Теперь подвластная ему земля простиралась до самых Уральских гор. Подумав, посовещавшись с митрополитом и братьями, верный старине и традициям, послал он в пермскую землю своим наместником того самого взятого его воинством в плен христианского князя Михаила и прежде правившего этой землёй. Кто же лучше него самого с этим делом справится? Князь Михаил присягнул Иоанну в верности, обещал соблюдать его интересы, а всю дань, которую прежде пермяки посылали Новгороду, отправлять в Москву. Иоанн охотно доверился своему новому подданному. Легко быть доверчивым, когда ничем не рискуешь!

Но не только радостные события происходили в тот насыщенный ими 1472 год. В самый разгар лета свершилось наконец-то, чего так опасался и старался избегнуть великий князь Иоанн Васильевич. С южных земель от сторожевых казачьих дружин прибыл гонец с известием: хан Большой Орды Ахмат собрался-таки в поход на Русскую землю, идёт в сторону Алексина. Почему именно на Алексин? Ведь он находился от Большой Орды далее многих русских городов? Одна из причин — он не был защищён от врага рекой, она отсекала его от Руси с севера и, естественно, затрудняла переправу русских войск для защиты города.

Иоанн спешно, по отработанной уж годами схеме, приказал собирать войска. Первыми подошли московские и подмосковные дружины. Они незамедлительно выступили в дорогу во главе с героями Шелоньской битвы князьями Холмским и Палицким. Вместе с ними пошёл и полк под командованием опытного воеводы боярина Ивана Стриги-Оболенского. Братья великокняжеские готовили ополчения в своих уделах — им тоже было приказано подойти к Алексину. Сам Иоанн готовил оборону Москвы, рассылая с приказами гонцов, следил за сбором войск, ждал новых известий от разведчиков и сторожей: велико ли войско Ахмата, каковы его намерения, как далеко он собрался продвинуться. Подготовив всё необходимое, вышел с частью войска в хорошо укреплённую Коломну, откуда было удобнее руководить сражением и в то же время оставаться под надёжной защитой.

Москва в страхе и трепете готовилась к обороне. Узнав о движении вражеских полчищ, великая княгиня Мария Ярославна с малолетним наследником Иваном, не медля, 30 июля выехала подалее от опасности на север, в свою отчину Ростов Великий.

Тем временем старинный русский городок Алексин, не раз испытавший татарское разорение, в страшном волнении ожидал приближения басурман. Сторожевые казаки сообщили, что в их направлении движется несметная конная и пешая рать с обозами и вооружением, во главе с самим ханом Ахматом. Стало очевидно, что это не обычный грабительский набег: хан подготовился к большой войне.

Естественно, первым делом алексинцы кинулись к своему защитнику — великокняжескому наместнику и воеводе Семёну Васильевичу Беклемишеву. Тот вместе с роднёй и дворней уже укладывал вещи и готовился к побегу, считая алексинскую крепость недостаточно защищённой для обороны. Небольшой вооружённый отряд его стоял тут же во дворе рядом с осёдланными лошадьми и запряжёнными возами. На вопросы алексинцев, почему он не хочет исполнить свой долг, защитить их, почему бросает город в опасности, Семён Васильевич отвечал, что они надоели ему своей скаредностью, что плохо содержат его, мало платят за службу. Придумал и ещё причины, на что местные бояре обещали заплатить ему сколько потребуется. Воевода начал торговаться, запросил с горожан пять рублей. Подумали люди, повздыхали, но, делать нечего, — согласились дать ему пять рублей — по их доходам превеликую сумму. Тогда он затребовал шестого рубля — для своей жены. Алексинцы возмутились: и без того ободрал их как липку!

— Дай ему теперь для жены рубль, он для каждого воина своего затребует, а там и за коня, — возмущался громче всех богатый купец Митяй. — Уж коли решил драпать — ничем его не удержишь, всё одно мы сами виноваты окажемся. Хитёр, пройдоха! Беги, спасай свою шкуру, защитничек!

— Хоть бы дружину свою оставил, — попытался кто-то устыдить наместника, да напрасно.

Под тихие, но презрительные и возмущённые возгласы алексинцев выехал воевода из города со всей своей челядью. Он всё ещё не хотел терять лицо и сам пытался обвинить горожан в собственной трусости. Прячась на всякий случай за спины своих вооружённых охранников, воевода кричал:

— Сами виноваты! Кто это даром за вас жизнью рисковать будет! Пожадничали, вот сами и обороняйтесь!

Без зазрения совести погрузился Беклемишев с домочадцами и дружиной на подготовленные заранее лодки и плоты, переправился на другой берег.

Проводив своего «защитничка» и поплевав ему вслед, алексинцы начали делать то, что делает всякий брошенный своим начальством в беде народ: он начинает спасаться самостоятельно. Город принялся готовиться к обороне. Надо сказать, что татары не раз уже превращали его в пепел, грабя и убивая население, уводя самых здоровых и работоспособных в плен. Но Алексин не исчез, не переселился на новое, более удобное И защищённое место, не вымер. Ведь возник он в ту пору, когда татарских нашествий ещё и в помине не было. А люди так уж устроены: привыкают к родным местам и, пережив очередной погром, возвращаются на пепелище, хоронят убитых и продолжают жить. К тому же приходил опыт: алексинцы возвели крепкие стены, наделали тайников, так что надежды выстоять до подхода великокняжеских дружин они не теряли. Одна печаль: не так давно великий князь обещал доставить алексинцам новое огнестрельное оружие — пушки, пищали, да вот не успел.

Как бы там ни было, работа закипела. Укрепили как следует крепостные ворота, приготовили дрова для костров, чтобы метать на врага головешки и разогретый кипяток, натаскали камней. Мужики деловито покрикивали на баб, начинавших причитать от страха, подавляли панику. Не успели как следует подготовиться — на горизонте появились первые конные отряды врага. Они приближались, множились и, наконец, окружили город со всех сторон, как голодная саранча нетронутое хлебное поле.

Стоя на безопасном для полёта стрелы расстоянии, косоглазые наездники на ломаном русском языке кричали:

— Русь, сдавайся, открывай ворота! — и бранились, выкрикивая угрозы, но уже на своём родном языке.

Они скакали вокруг крепости, изучали подступы к ней, присматривались. Видно, поджидали основные силы.

А на противоположном берегу полноводной реки стоял в безопасности воевода Беклемишев со своим воинством. Он собрался было уже бежать к Москве, да увидел, что к реке движется небольшой отряд, — это оказались посланцы великого князя Московского, они привезли приказ воеводе держаться, не отступать, ждать помощи. Беклемишеву ничего другого не оставалось, как отправить на север, к Москве, лишь жену с детьми и слугами, а самому стоять на месте и ждать развязки.

Со стен крепости люди видели, что прибыл вооружённый отряд, что их защитник не уходит, и это вселяло надежду.

Татары готовились к штурму, ожидая прибытия основных сил, устанавливали тараны и огнемёты, а между делом скакали вдоль реки и грозили малочисленному русскому воинству:

— Сейчас город пожжём и до вас доберёмся! — Они размахивали в воздухе кривыми саблями и метали через реку стрелы. Русские не оставались в долгу, не испытывая особого страха, ибо река в этой месте была хоть и неширока, но достаточно глубока и быстроходна, без лодок и без подготовки одолеть её было непросто. А в случае возможной переправы времени было достаточно, чтобы спастись бегством. К тому же вот-вот ждали подкрепления.

Тем временем к Алексину подошло основное войско татар во главе с самим ханом Ахматом. Всё видимое пространство за рекой заполнилось басурманами. Однако атаку начинать они не стали: было уже поздно, на землю опустилась короткая летняя ночь. Ордынцы, выставив караулы, расположились на отдых. То же сделали и русские воины за Окой. Одни лишь алексинцы провели эту последнюю для них ночь перед боем в тревоге и полудрёме. Многие молились.

Едва рассвело, неприятель приступил к штурму. Ночью, видимо, подошли новые отряды, и утром алексинцы со стен крепости увидели, что окружены врагом, словно щепка, попавшая в центр муравейника. Враги облепили все подступы к стенам своими подвижными телами, быстро подтащили тараны и огнемёты, приготовили лестницы. Осаждённые, как могли, мешали им, пускали во врагов стрелы, метали копья, бросали камни, горящие головни. Атакующие падали, но на их место тут же являлись новые. И вот уже татары метали в город подожжённые смоляные фитили, в нескольких наиболее уязвимых местах ломали стены. Вскоре город заполыхал ярким пламенем, под ударами тарана не устояла одна из стен, и в проломанную брешь потекло вражеское войско. Город горел вместе с жителями на глазах у его наместника Беклемишева и подошедшего на помощь молодого воеводы, князя Василия Михайловича Верейского, по прозванию Удалой. Они смотрели на огонь, слышали вопли людей, но ничем не могли помочь им. По молодому лицу князя Василия потекли слёзы бессилия. Он спешил как мог, он пришёл со своими дружинами первым, но одними его малыми силами переправляться через реку и атаковать было бессмысленно — верная погибель. Почти сплошь деревянный город полыхал, татары хватали бегущих из огня жителей, вязали, сгоняли в кучу, оставляли под охраной всадников. На глазах русских воинов и даже дразня их, пленных секли плетьми, издевались над ними, иных, чаще старых, казнили.

Через несколько часов, когда пожар стал утихать, татары вошли в город и начали грабить в нём всё, что осталось в целости, в основном в каменных палатах и храмах. Загрузив телеги и отослав их вглубь войска, басурманы огромной массой высыпали на берег и начали грозить малочисленным дружинам русских воинов уничтожить их. Отдельные татарские храбрецы уже направлялись к воде, и москвитяне по приказу князя Удалого приготовились к отражению атаки, начали метать стрелы из тяжёлых арбалетов, пробивавших вблизи металлические доспехи. Мощные короткие стрелы легко достигали противоположный берег, и несколько татар, вошедших в воду, сражённые, попадали в неё. Это ненадолго озадачило наступавших — они пока ещё не знали подобного оружия.

Но желающих идти в атаку и рисковать жизнью становилось всё больше, их военачальники что-то покрикивали, давая распоряжения, и вот к воде уже направились целые толпы легко одетых, вооружённых лишь кривыми саблями да луками со стрелами быстрых, подвижных бойцов. Стало ясно, что татары решили переправляться и продолжать наступление.

В этот момент издали послышались громкие звуки русской трубы, следом раздались радостные крики:

— Подмога пришла! Ура-а-а-а!

К берегу приближался многочисленный конный отряд, шёл он на хорошей скорости, и вскоре Василий Удалой разглядел впереди своего друга и двоюродного брата, храбрейшего воеводу, князя Юрия Васильевича Дмитровского. Приблизившись к берегу, тот тут же оценил обстановку.

— Други мои! — раздался его мощный голос. — Готовь пищали и арбалеты, бей врага!

Татары, услышав звуки трубы, остановились для выяснения обстановки, а поняв, в чём дело, попятились назад, выскакивая, словно ошпаренные, из воды. Вскоре они увидели, как весь ближайший берег покрылся многочисленной ратью, сверкающей на солнце шеломами и богатыми доспехами, с отличным оружием.

— Юрий! Юрий! — послышалось среди татар, и их гонец помчался к хану докладывать о прибытии сильного подкрепления.

Ордынцы хорошо знали храброго государева брата Юрия Васильевича. Семь лет назад он успешно отбил их наступление, громил он не раз и казанских татар.

Узнав о прибытии большого, хорошо оснащённого войска во главе с князем Юрием Дмитровским, хан Ахмат тут же отменил приказ о наступлении. Атаковать сильного противника через глубокую реку было слишком опасно. Быстро собравшись, сложив свои юрты, шатры, затянув возы и повязав цепью пленных, татары двинулись прочь от крепости.

Русские воеводы тем временем решали, как поступить дальше: переправляться через реку, чтобы преследовать врага и отбить пленных, или ждать подкрепления, которое должно было скоро подойти. Решили пока готовить плоты для переправы, разослали воинов за лесом.

Неожиданно отходящие татары заволновались, немалая часть их развернулась и вновь приблизилась к догорающему городу. Русские воеводы никак не могли понять, что же у них произошло.

А произошло следующее. Хан Ахмат, не впервые нападавший на русские города, никак не мог понять, почему ему и его войску досталось так мало добра и пленных, особенно состоятельных. Да, город горел, да, наверное, много его жителей погибло, сгорело. Но всё же не меньше должно остаться и в живых! Ну не дураки же люди все дружно лезть в огонь, если есть надежда хоть в плену, но жить? И потом, где дети? Отчего почти нет детей? И совсем мало молодых красивых женщин? Так ведь вообще не бывает!

Ахмат приказал остановиться и привести к нему нескольких пленных.

Привели четверых перевязанных вместе за руки мужиков и поставили прямо в поле перед ханом. Не спускаясь с коня, тот приказал им на плохом, но вполне понятном русском языке:

— Кто скажет мне, куда девались жители Алексина, того, клянусь Аллахом, отпущу на свободу. Остальных троих тут же прикажу казнить.

Мужики переглянулись, и один из них мрачно ответил: — Мы не знаем.

Хан размахнулся и ударил его хлыстом прямо по лицу. Кровь широкой полосой выступила на лопнувшей коже пленного. Ещё несколько ударов просвистели по остальным головам.

— Будете говорить?

Русичи молчали. Тогда хан повернулся к своим охранникам и что-то сказал им по-своему, показывая на мрачного мужика, который только что хмуро ответил, что не знает, где алексинцы. Татары отвязали его от остальных, заложили назад руки, опустили на колени. Пинком в спину распластали по земле. В воздухе мелькнул топор, и мужицкая голова с лохматой русой бородой, брызнув кровью, медленно откатилась в сторону.

— Ты будешь говорить? — обратился хан к следующему.

Маленький тщедушный мужичонка почти закричал петушиным голосом, падая на колени и потянув за собой привязанного к нему другого пленного:

— Я, правда, не знаю, Христом клянусь, что не знаю, слышал, что где-то есть тайник, а где, не знаю, они ночью прятались!

По приказу хана этого мужичка тоже отвязали от остальных и также заломили за спину руки, приготовив к казни. И тогда третий, молодой и крепкий, стоявший только что с ним рядом, жестом остановил татар:

— Погодите, я покажу тайник, я знаю, где он.

— Иуда! — закричал последний из них, четвёртый, и тут же получил удар плетью.

Предателю развязали руки, и огромная толпа вооружённых татар двинулась за ним в дымящийся ещё город. Вскоре над Алексиным раздался новый людской вопль. Женщин и детей, стариков с их скарбом — узлами, тюками и мешками сгоняли в одну кучу неподалёку от крепости. Отнимали вещи, бросали в обозы, некоторых стариков тут же убивали саблями и ножами — они были лишними едоками, ненужным грузом, а оставлять в городе живых людей татары не собирались.

За берегом лишь гадали, что произошло. Гневом и яростью переполнялись души русских воинов, на глазах у многих стояли слёзы. Но помочь они не могли. Плоты были ещё не готовы, да и дружинников ещё мало было для незамедлительной атаки.

Наконец подошли полки Данилы Холмского, затем царевича Даньяра. Увидев столь громадное воинство и появившиеся на воде плоты, татары заспешили и, погоняя пленных, помчались прочь от места своего злодейства. Вскоре перед Алексиным остались одни трупы, к которым начало слетаться вороньё.

Посередине этого разбоя неподвижно возвышался один-единственный молодой русич. Татары исполнили своё обещание, даровали предателю не только жизнь, но и свободу. И вот теперь он стоял с этой своей свободой, словно помешанный от пережитого ужаса, от осознания цены, заплаченной за его жизнь. Он не знал, что делать, куда податься. Сначала он направился к реке, но, увидев, что там уже переправляются войска, испугался их мести, бросился прочь от города. Но вновь передумал, поняв, что от себя не убежишь. Остановился, медленно развернулся и пошёл в обгоревшие ворота крепости, в дымящийся город. Через полчаса вошедшие в Алексин русские воины увидели его тело, висящее на собственном поясе на каменной колокольне, рядом с почерневшей церковью.

Перешедшие реку кинулись в погоню за врагом. Тот бежал с такой скоростью, что догнать его не было никакой возможности. Утешало лишь одно: в страхе и спешке ордынцы побросали награбленное и пленных. Таким образом, большинство алексинцев смогли вернуться живыми и невредимыми домой. Досталась москвитянам и часть вражеских обозов с шатрами и продовольствием и прочим татарским скарбом, с их же ранеными. На них и отыгрались, многих посекли без жалости.

Убедившись, что хан Ахмат не скоро теперь отважится снова вторгнуться в пределы Руси, Иоанн вернулся из Коломны домой. Москва вздохнула с облегчением. На этот раз русское воинство спасло её от беды, разогнало грозную вражью тучу.

Глава X КНЯЗЬ ЮРИЙ ВАСИЛЬЕВИЧ

Отправляя в начале года посольство в Рим за невестой, Иоанн прикинул, что вернётся оно не ранее чем к следующей зиме. Ибо по отчётам бывавших там людей знал, что пути до Рима — около четырёх месяцев, — это если не тратить попусту время. Царевна, ясно, торопиться не станет, двинется с передышками, с гостеваниями, с молебнами. Стало быть, накинь ещё месяц. Ну и не менее месяца на сборы, на приготовление приданого, на подготовку и проведение свадебного церемониала, который должен был сначала состояться в Риме — с подставным женихом в виде посла Ивашки Фрязина. И лишь по прибытии её в Москву — с настоящим. Итого — десять с лишним месяцев. Стало быть, времени для подготовки к свадьбе, если она всё же состоится, более чем достаточно. Как прискачут гонцы с известием, что невеста выехала, так можно будет и приступать.

Лишь об одном позаботился Иоанн загодя: приказал приготовить для встречи невесты возок. Не обыкновенный, а такой, чтобы за версту было видно, что царский, государев. Чтобы резьба деревянная золотом сияла, чтобы на оконцах занавески кружевные, чтобы не только сиденья мехом были отделаны, но и весь возок доверху, и под ногами медвежьи шкуры бы ласкались. И всё в нём должно быть в наилучшем виде.

Конечно, думал и о нарядах для царевны. Перед глазами стоял её образ с портрета в платье с открытой пышной грудью по тамошней заморской моде. Не приведи Бог ей так на Руси заявиться — сраму не оберёшься. А потому навстречу ей, прямо к псковской границе, надо будет послать не только возок, но и сундук с русским платьем. Иоанн сам не поленился спуститься в подвал, в хранилище своей покойной жены Марии Борисовны, где стояли сундуки с женскими нарядами, шитыми как специально для неё, так и наследственными, доставшимися от московских и тверских великих княгинь. Среди них были и платья бабки-литовки Софьи Витовтовны, большой модницы, и ныне здравствующей великой княгини Марии Ярославны, которая после смерти мужа перестала носить парадные одежды, облачаясь всегда лишь в траурные, чёрные. Иные из нарядов были совсем новёхоньки, ненадёваны, ибо покойница Мария Борисовна вела полузатворный образ жизни и прихорашивалась лишь к праздничным церковным службам да на свадьбы к родственникам.

Иоанн перебрал драгоценные, шитые золотом и каменьями платья: кортели, опашени, подволоки, летники; в отдельном сундуке лежали вошвы — особо ценные, тщательно расшитые драгоценным узорочьем и дорогими каменьями полоски ткани, которые прикреплялись на готовые изделия, — их великий князь тоже не поленился перебрать. Не забыл оглядеть и шейные ожерелья — необходимое обрамление дли любого женского платья. Остался доволен лишь шубами, их имелось множество из самых разных мехов и тканей, в том числе и совсем новых.

Иные особо ценные украшения и изделия хранились отдельно, часть — в тайнике под великокняжеским домовым храмом Рождества Иоанна Предтечи, часть — у казначея в подвалах приказа. Большинство нарядов и драгоценностей видел он впервые за много лет, они напоминали ему славные минувшие дни, мелькнули тени покойницы-жены, обеих бабушек, повеяло древностью. Однако всё содержалось в полном порядке, находилось в целости и сохранности, проветривалось и просушивалось, Иоанн остался доволен работой слуг и заботами матушки Марии Ярославны, которая сама следила за женской великокняжеской казной.

Иоанн отобрал несколько вещей, по его мнению, пригодных для пользования его будущей женой-царевной, но пришёл к выводу, что нужно всё-таки заранее заказать для неё новое золотое царское платье и красивое дорогое ожерелье. А случись, что свадьба по какой-либо причине не состоится — добро пригодится следующей государыне, — свято место пусто не останется.

После татарского нашествия на Алексин, по пути из Коломны домой, Иоанн вспомнил о своих заказах, ему захотелось побыстрее поглядеть, как они выполняются, особенно заботил его возок, проект которого он разрабатывал лично. Перед началом похода к Алексину мастера только ещё начинали монтировать отдельные части его, ждали, когда специалисты по металлу завершат узорчатые рамы, накладки, уголки и прочую мишуру. Не помешала ли тревога работам?

23 августа великий князь со своей свитой, с воеводами и боярами въехал в Москву. Рядом с ним верхом на коне красовался и его брат, князь Юрий Дмитровский, два других брата, участники похода, вернулись со своими дружинами сразу же к себе в уделы. Особых торжеств не было, тем не менее народ прекрасно понимал, что прояви русские воины меньше мужества и отваги, задержись со сборами на несколько дней, — всё могло бы обернуться иначе. Неизвестно, чем кончилось бы дело, успей татары переправиться через защитницу-Оку...

Особо приветствовал народ князя Юрия Васильевича Дмитровского. Слухи средь людей распространяются порой со скоростью ветра, а молва приписывала именно ему главную заслугу в остановке и обращении в бегство Ахмат-хана. Как кричали у реки Оки татары, завидев брата великокняжеского, так и теперь, встречая воевод-спасителей, народ кричал: «Юрий! Юрий! Да здравствует князь Юрий!

Все знали, что сам великий князь и не приближался к врагу, потому он не получил даже и своей, по праву причитающейся ему за организацию отпора, доли внимания народного. Это задело самолюбие Иоанна. Мало того, он почувствовал реальную опасность, исходящую от брата, чей авторитет стремительно рос среди русичей, особенно после двух подряд походов на татар — казанского и нынешнего, к Алексину, удача которых приписывалась одному лишь князю Юрию Дмитровскому. И, напротив, всё зло, вся жестокость, проявленная по отношению к единоверцам-новгородцам, относилась на счёт великого князя.

Словом, Иоанн впервые наглядно увидел, как народ отдаёт своё предпочтение и свои симпатии его брату Юрию, приветствуя его повсюду, провожая восхищенными взглядами даже тогда, когда он находился рядом с самим государем. И это становилось опасным, это подвергало угрозе не только возможность передачи власти великокняжеской сыну, но и его собственную власть. Иоанн искренне любил Юрия и видел, что пока ему не в чем упрекнуть брата, он ничего не замышляет противозаконного. Хотя тут же вспомнилось, что Юрий поддержал Андрея Горяя и Бориса, недовольных дележом новгородских трофеев, он же вполне может поддержать их и в любом другом заговоре. И даже если князь Дмитровский сам не захочет восстать против старшего, младшие смогут убедить его, переманить на свою сторону, и тогда, учитывая его авторитет в народе, над Русью вновь нависнет опасность междоусобицы. Тогда прощайте все Иоанновы планы укрепления могущества государственного. И ещё... ещё Юрий покушался на любовь Феодосии, и кто знает, чем это может кончиться!

Иоанн нет-нет да поглядывал на Юрия, напряжённо думая, как ему быть дальше, что делать. Брат же, довольный завершённым походом, был беззаботен и рад всеобщему вниманию, он даже начал подумывать о том, что, возможно, частичка этой всеобщей симпатии к нему передастся и Феодосии, он знал, что она должна быть здесь, в Москве, и вновь надеялся поговорить с ней, склонить к согласию на брак с ним. Добрые предчувствия не покидали его.

Помолившись в храмах и поблагодарив за победу Господа и его Мать, народ, укрывавшийся в Москве от опасности, начал разъезжаться по родным местам.

Действительно, и великая княгиня Рязанская Анна, её дети и Феодосия — все находились в Москве. Их прислал сюда великий князь Рязанский Василий. Напуганный приближением ордынцев, он отправил свою семью подальше от опасности. Из Москвы Анна собиралась двигаться дальше на север, следом за матушкой, да пришло известие, что татары отбиты и бежали восвояси. И Анна засобиралась домой, ждали лишь возвращения из Ростова Марии Ярославны.

Встретило Иоанна и ещё одно известие, о котором уже судачил весь двор. Гонец, прибывший из самого Рима, доносил, что ожидаемое событие свершилось, предварительный брак заключён, и его невеста-жена, византийская царевна Софья Фоминична, уже выехала из Рима в Москву. Бракосочетание состоялось в кафедральном храме Святого Петра, за жениха, как и предполагалось, стоял Иоаннов посол Джьан Баттиста делла Вольпе, короче, Ивашка Фрязин. Венчал новобрачных сам кардинал Виссарион.

Отстояв литургию в честь удачного завершения похода против Ахмат-хана и назначив на другой день торжественный пир в честь победы, Иоанн первым делом призвал к себе гонца от фрязина. Тот подробно доложил о том, что знал и что ему было поручено рассказать.

Московское посольство благополучно добралось до Рима и 2 мая было принято тайным папским советом, на котором и вручило папе Сиксту IV великокняжескую грамоту с золотой печатью и дар — шестьдесят соболей. На торжественном приёме присутствовали послы неаполитанский, венецианский, медиоланский, флорентийский и феррарский. Гонец не знал подробностей переговоров, ибо не присутствовал на приёме, но, поколебавшись, доложил, что речи там шли не только о браке, но и об объединении католической и православной Церквей, о совместном походе на турок. Потом, пока собиралась невеста, состоялись ещё одни длительные переговоры русской делегации с кардиналом Виссарионом. И речь будто бы шла о том же. Иоанн подивился сообщению, но подробностей расспрашивать не стал — дождётся самих участников, от них и узнает.

Ещё гонец сообщил, что невеста его собиралась очень быстро: 1 июня состоялось обручение, а уже 24 июня царевна в сопровождении родного брата Андрея, своих приближённых, слуг и длинного поезда, насчитывающего более ста возов, телег и кибиток, выехала из Рима и направилась в сторону Любека. Папа приказал по всему пути охранять её и принимать с почётом. О дальнейшем продвижении Софьи гонец не знал, ибо поспешил в Москву.

— Вот уж воистину, без меня меня женили, — пошутил Иоанн и отпустил гонца.

Следующего вестника Фрязин должен был отправить из Колывани-Ревеля после того, как вся свита благополучно переправится через море. По подсчётам великого князя, там она должна появиться не ранее сентября. Что ж, времени было достаточно для того, чтобы приготовиться к встрече и к свадьбе.

Завершив дела и оставшись в кабинете без посторонних, Иоанн достал царевнин портрет и положил перед собой. «Вот и свершилось, — сказал он ей, — теперь ты моя. Чем-то ты мне удружишь? Сможем ли поладить?»

Он потрогал пальцем её груди, торчащие из выреза платья, и воображение мигом пробудило в нём вполне определённые желания. Ему захотелось получше разглядеть Софьины глаза, но тут он заметил, что на улице уже темнеет и пора зажигать светильники. Хотел вызвать дьяка, но передумал, встал и сам запалил свечу от горящей возле иконы лампадки. Поставил рядом с портретом и вновь уселся рассматривать его. Глаза Софьины ожили, отблески свечи дрожали в них, и само изображение царевны, казалось, вот-вот задышит.

Он получал явное удовольствие от созерцания портрета, воображение разогревало его, любопытство и желание всё сильнее бродили в крови. «Хороша, ничего не скажешь», — говорил он ей мысленно.

Но царевна пока где-то далеко, а славная, нежная, родная Феодосия здесь, рядом, и наверняка ждёт его. Захотелось повидать её, но он усилием воли попытался прервать разгулявшиеся было желания. Зачем морочить девушке голову? Дело решённое. Да и перед будущей своей женой надо быть чистым, он ведь теперь в каком-то смысле женатый человек! Надо готовить себя к встрече с ней, коли хочешь полюбить, быть с ней счастливым. К тому же Иоанн чувствовал огромную усталость. С рассвета — большой переход верхом на коне, потом — встреча, торжества, молебен, приём гонцов, разговоры, бумаги. Завтра — большой пир в честь удачного завершения похода. А потому теперь же — спать! И никаких мыслей, никакого греха. Он должен ждать свою жену, готовить душу к иным чувствам, коли хочет быть счастлив.

Торжественный пир, на который были приглашены все участвовавшие в походе воеводы, затянулся до позднего вечера. В опочивальню свою Иоанн, вопреки обычаю, явился изрядно захмелевшим. Он редко бывал пьян — считал это состояние для мужчины слабостью, ибо видел, сколь смешны и глупы становятся утратившие трезвость люди. Оттого предпочитал видеть опьяневшими некоторых своих подданных, для чего поддерживал старый обычай, обязывавший любого гостя выпить посланный ему великим князем в дар огромный кубок с креплёным мёдом или вином. Сам же он чаще лишь делал вид, что пьёт, приучив чашника наливать в его собственный серебряный кубок вина совсем понемногу. Однако нынешний пир затянулся, настроение у Иоанна и гостей было замечательное, он много шутил, подпоил нескольких князей — пришлось пожертвовать дорогими кубками, зато повеселились на славу.

Однако несколько лишних тостов и несколько лишних же глотков вина сделали своё дело: голова его кружилась, тело казалось лёгким и плывущим в собственной постели, хотелось продлить это хмельное состояние, хотелось радости и... того, что он долго уже не мог себе позволить в походе да и дома.

Он одёрнул было себя, сказав, что пора уже остепениться, что он теперь снова женатый человек, и с Феодосией всё у него кончено, что он сам выбрал себе судьбу и дорогу. Но там, слева, в углу комнаты при свете маленькой лампады и луны вырисовывалась давно уже не отворявшаяся дверь в терем покойной княгини, где — он точно знал — спала теперь Феодосия. Да, конечно, возврата к прошлому нет, скоро там будет жить новая его жена со своим двором, и он очень хочет, чтобы они были счастливы. Сегодня он уже видел приготовленные для неё возок и наряды, новые украшения... Да, сегодня он много ходил по дворцу, в храмы, приказы, на хозяйственный двор и в мастерские. Но отчего он нигде не встретил Феодосии?

Мысли его путались, только теперь он отчётливо осознал, что весь день хотел повидать её, но так и не встретил. А что если она больше не захочет принадлежать ему? Что если дверь её комнаты заперта, и она не пустит его к себе? Эта мысль озадачила Иоанна. Конечно, у него есть ещё несколько дней, чтобы обдумать всё, чтобы решиться, матушка в Ростове задерживалась из-за недомогания, и сестра осталась ждать её прибытия. Но что думать о будущем, когда он именно теперь, немедленно, хочет видеть свою Феодосию? Бог с ней, с гречанкой, до её приезда ещё уйма времени, он успеет подготовиться и замолить свой грех перед Господом, а теперь ему невмоготу более терпеть, теперь-то он, крепкий, здоровый мужик, один, а он не хочет быть один...

«А что если она снова будет плакать и жаловаться? — пытался он ещё удержать себя, — и я вынужден буду оправдываться, обещать что-то, сеять надежду. Хотя какая уж теперь надежда?! Она же знает, наверняка знает, что я женат. И, возможно, уже решила, как быть ей дальше. А я и не знаю этого! Может, она и замуж уже собралась? А вдруг за Юрия?» — Эта мысль более всего озадачила охмелевшего Иоанна. Да-да, она оттого и не появляется ему нигде на глаза, что не желает видеть его! Ревность колыхнулась в нём с небывалой силой.

Этот довод оказался решающим, и великий князь, подгоняемый выпитым за вечер хмельным, накинув лишь домашний кафтан, двинулся в терем великой княгини.

Дверь в комнаты, где жила Феодосия, была не заперта изнутри, и он, не стучась, открыл её. Ночь стояла светлой и тёплой, какими бывают порой ночи на исходе лета, когда хорошо прогретая земля дышит ароматами трав, когда в приоткрытые окна вливается запах спелых яблок, и в них же заглядывают яркие звёзды.

Он прекрасно ориентировался в знакомых с юности стенах, где была известна каждая доска, каждый скрип. К тому же глаза быстро привыкли к полутьме, он хорошо видел всё вокруг. Медленно прошёл в опочивальню, тихо приблизился к её кровати. Промелькнула ревнивая мысль: «Вдруг она не одна?» Но он тут же отверг её, как нечто невозможное.

Она спала под тонким прозрачным пологом, закрывавшим кровать от мух и комаров. Сквозь него при свете луны в открытые окна было хорошо видно всё её лицо, контуры тела под лёгким покрывалом. Коса её была распущена, волосы светлыми волнами раскинулись на подушке. Она показалась ему по-прежнему юной, светлой и чистой. Иоанн впервые видел её спящей и чужой, дыхание её было ровным, спокойным, она выглядела такой хрупкой и беззащитной, что у него вновь защемило сердце. Неужели он видит её в последний раз? Неужели они должны расстаться? Но почему? Ведь в конце концов можно будет и потом встретиться! И после женитьбы! Эта мысль понравилась ему. Действительно, почему бы ей не остаться его любовницей? Впрочем, зачем загадывать, дальше видно будет.

Он с трудом сдерживал себя, чтобы не кинуться к ней, не прижаться к её хрупкому телу. Два чувства — нежности и страсти соперничали меж собой. Сдерживало и сомнение: что если она прогонит его? Вот ведь не ждала, не чувствовала его появления, спит!

Он тихо забрался под полог, опустился на колени перед кроватью, приблизился к её лицу. Почувствовав его присутствие, Феодосия открыла глаза. Она протянула руки, и он погрузился в блаженство...

— Я всю прошлую ночь ждала тебя, — зашептала она, после того как он освободил её губы. — Я знаю, что ты ждёшь свою гречанку, новую жену, но я не собираюсь ни в чём упрекать тебя. Я была счастлива с тобой, я знаю, что такое любовь, мне было хорошо, мне не за что винить судьбу, я сама во всём виновата, — повторяла она словно в бреду, помогая ему раздеваться и прижимаясь к его телу, словно желая слиться с ним. — Я и эту ночь ждала тебя, умоляя Господа, чтобы прислал тебя хотя бы в последний раз, и Он смилостивился! Спасибо тебе, Господи! Я ведь совсем недавно, только что задремала, я так боялась больше не встретиться с тобой — вот так близко, рядом...

Он слушал её лёгкий возбуждающий шёпот и радовался, что пришёл, что они снова рядом. Тело его спешило получить своё, и он не мешал ему, прочувствовав всё, о чём мечтал в этот вечер. Но и испытав огромное блаженство, он не насытился, продолжая парить в волнах хмеля и страсти.

В этот момент она приподнялась и приблизила к нему свои глаза:

— Ты знаешь, я решила, я уйду в монастырь!

— Что ты говоришь? — изумился он, нехотя возвращаясь к действительности. — Что тебе там делать? Ты же не создана для отшельнической жизни!

— А для чего же я создана? Скажи мне! Замуж — моё время уже уходит, можно сказать — ушло. Да и не могу я, грешница, за другого теперь выйти, и не хочу, я же тебя люблю!

— И я тебя люблю — но я же женюсь!

— Ты, наверное, по-другому устроен, вам, мужчинам, не совестно разных женщин любить, а я не смогу. А если я и выйду — меня же всю жизнь попрекать муж будет, что нечестная, да если и не скажет ничего, думать об этом будет. Как я в глаза глядеть ему стану? Нет, нет. Я уж в монастырь. Господь милосерден, я отмолю у него свой грех, он простит меня. Я и за тебя стану молиться... Всё-всё, я больше не стану огорчать тебя, я буду лишь целовать...

И он снова прижимал её к себе, испытывая то страсть, то успокоение. А сознание того, что она уйдёт в монастырь, что не будет принадлежать никому другому, даже наполняло его душу удовлетворением. Это самый лучший выход для всех. Пусть в монастырь. Он, если захочет, и оттуда её достанет. Это гораздо лучше, чем отдать её за другого, он знал, что ему будет мучительно представлять, что она с кем-то другим вот так же, как с ним...

Лишь начало светлеть небо, он поднялся — пора было уходить. Иоанн собирался с утра пораньше лично проводить посольство с небольшим обозом навстречу будущей жене. Он простился с княжной у порога гостиной, где жила она, не зная, увидятся ли они ещё, не спрашивая и не обещая ничего.

Днём, позавтракав, Феодосия зашла к Анне в гостиную. Та сидела одна и вышивала пелену, её старший сын с няньками гулял в дворцовом саду. Феодосия сообщила о своём окончательном решении уйти в монастырь. Анна была против, она любила золовку как родную сестру.

— Зачем тебе это? Зачем? — в который раз восклицала она. — Не хочешь замуж — никто тебя не гонит, живи с нами, разве тебе плохо?

— Плохо, Анна. Тебе меня не понять. У тебя муж, дети, а у меня никого теперь нет. И надежды нет. Да, конечно, есть вы, спасибо вам. Но этого, Анна, недостаточно, чтобы быть счастливой. А там, в монастыре, я буду жить с равными мне, с нами будет Господь, я буду молиться ему, общаться с ним — мне будет легче.

— Да кто ж тебе дома молиться не даёт? У тебя же в Рязани своя молельня есть? Хочешь, специально для тебя храм небольшой на дворе поставим, я думаю, великий князь согласится!

— Ах Анна, всё равно там я останусь одна. А в монастыре мне будет легче вместе с сёстрами и с Богом. Я завтра же уйду, я не могу больше тут оставаться. Соберусь, покаюсь перед духовником и отправлюсь.

— Да куда же? В какой монастырь?

— Я ещё не решила. Да я, пожалуй, и не скажу никому в какой. Могу умереть для всех, для всего мирского. Потом, когда отойду, успокоюсь, очерствею — явлюсь к вам. А пока — я так хочу.

— Ты не в себе, Феодосия. Ты бы успокоилась прежде, а потом решение принимала.

— Я давно пытаюсь это сделать, да только хуже становится. А нынче и совсем положение моё отчаянное. Да ты ведь и сама понимаешь!

В этот самый момент дверь отворилась, и в гостиную, где беседовали Анна с Феодосией, вошёл князь Юрий Васильевич.

Второй день ходил он вокруг да около хором, где жила Феодосия, возле дворцовых соборов и домовых церквей, мечтая увидеть её. Конечно, он догадывался, он знал, что она неравнодушна к старшему брату. И потому прежде, когда Иоанн был свободен и мог жениться на ней, Юрий хоть и страдал безнадёжно и глубоко, но старательно прятал свои чувства, боясь помешать либо быть отвергнутым, осмеянным. Он, храбрый и решительный, а в бою и жестокий, здесь, на любовном фронте, становился боязливым и ранимым. Когда случилось то нечаянное матушкино сватовство перед походом, и княжна отвергла его, он не отчаялся, ибо сделала она это столь мягко и тактично, так ласково, что он не только не потерял надежду, а, напротив, воспрянул духом. Теперь же, когда брат был снова женат, когда ждал свою новую супругу, и Феодосия становилась полностью свободной, Юрий вовсе не видел преград к их союзу. Да, его посещала злая, колючая мысль, что у брата и княжны могли быть какие-то более серьёзные отношения, чем влюблённость, симпатия, но он гнал её подальше, подавляя свою ревность, и в конце концов говорил себе, что это не самое главное, ведь женятся люди на вдовах. Да и сам он давно не мальчик и не так чист, чтобы винить кого-то другого в грехе.

Юрий был уверен: они с Феодосией созданы друг для друга, и она после свадьбы поймёт это. Он хотел объясниться с княжной без свидетелей, но не решался послать ей со слугой записку и пригласить на свидание, боялся, что она не придёт. Не сумев встретить её, он решил: незачем полагаться на случай, нечего стыдиться. За счастье надо биться в открытую. Пусть все знают: он любит, разве есть в этом позор? И Юрий решительно направился в хоромы, где расположились сестра с Феодосией.

Его встретили, как всегда, радостно. Подруги сидели у окна, Анна продолжала вышивать, Феодосия сидела рядом с книгой. Юрий пристроился на стуле напротив, внимательно оглядел тут же смутившуюся княжну. Анна, не привыкшая ничего скрывать от брата и не видя никакого секрета в только что состоявшемся разговоре с золовкой, тут же поделилась с ним своими переживаниями:

— Вот, погляди, княжна собралась в монастырь!

Юрий похолодел. Он посмотрел на Феодосию, потом на сестру и понял, что они не шутят.

— Но почему?

— Это уж пусть она сама скажет!

— Я как раз и хотел поговорить с ней. Можно, сестра?

— Да что же ты спрашиваешь? — Анна сразу догадалась, чего хочет от неё брат. — Я пойду прикажу подавать обед, да детей проведаю. А ты попытайся, уговори её, мне не по душе то, что она задумала. — Анна отложила шитьё и вышла из гостиной.

Они остались наедине, он открыто любовался княжной, она же избегала его взгляда, её смущал предстоящий разговор и то, что они остались наедине.

— Ты так и не ответила мне, почему не хочешь стать моей женой, — начал он. — Я по-прежнему жду ответа. Неужто в монастырь лучше, чем за меня?

Она молчала, всё не решаясь поднять глаза от своих рук, которые, сцепив, держала на раскрытой книге, он же, не дождавшись ответа, продолжил:

— Я мог бы уже послать сватов в Рязань, к твоему брату. Только, сама понимаешь, без твоего согласия это невозможно. Но если ты не против...

— Нет-нет, — повторила сказанное уже ему прежде Феодосия и подняла на него свои яркие небесные глаза. Словно само счастье заглянуло ему в душу — полное, истинное, бесконечное.

«Боже мой, — подумал он, — какой было бы радостью видеть её каждый день, жить под ласковым светом этих глаз, отогреваться от злобы людской...»

— Ну почему, ответь мне, объясни! Впервые слышу от тебя о монастыре. Почему ты прежде ничего не говорила о своих намерениях? Что толкает тебя к такому шагу?

— Нет ничего постоянного в нашей жизни. Хотя о монастыре я давно думаю.

— Не верю, не может быть. Открой мне настоящую причину, иначе я не смогу жить спокойно. Почему ты отвергаешь меня?

Феодосия вновь глянула на него своими чистыми небесными глазами и тихо ответила:

— Я люблю человека, который не может быть более со мной.

— Брата?

Она настороженно глянула на него и лишь слегка кивнула утвердительно головой.

Но он не верил, что всё потеряно. Ему казалось, что можно ещё что-то изменить, остановить, что она может передумать, полюбить его. Истинная любовь великодушна и оптимистична.

— Да это же у тебя детское увлечение, это всё пройдёт, изменится. Мы будем вместе, и я уверен — ты забудешь всё, ты полюбишь меня, я правду сказал, я всё для этого сделаю!

— Не могу я, — почти простонала она, измученная прошедшей ночью и своими страданиями. — Грешна я перед Богом, перед тобой, перед всеми. Оттого место моё в обители, лишь там смогу я грехи свои замолить. Не смогу я, пойми, всё снова начинать... Да и сам ты не простишь меня, когда всё поймёшь...

Новая непривычная боль сжала его горло, грудь. Он не знал, что ответить на такой честный, откровенный довод. Он не мог сказать, что ему безразлично её предыдущее состояние, то, что она принадлежала другому, его брату. Он не мог поручиться, что и впредь не станет думать о том.

— Но я верю, что мы могли бы быть счастливы! — повторял князь, убеждая уже не только её, но и себя. Удар, нанесённый ему только что, был чувствительным.

— Наверное, может быть, — подтвердила она. — Но если бы раньше! Если бы раньше! Может, всё было бы по-иному... Теперь поздно. Теперь мне одна дорога... не сердись на меня, — подняла она свои ласковые глаза на Юрия. — Я люблю тебя как брата, и буду любить. Но теперь я хочу быстрее уйти от мира. Я сегодня же к владыке пойду, скажу ему всё, я уже решила, что сказать ему. Я, наверное, даже в Рязань не поеду, тут же в Москве и останусь в послушницах. Там у меня будет достаточно времени подумать, как быть дальше.

Он поднялся, нерешительно приблизился к ней, поднял за плечи со стула — она не сопротивлялась, покорно замерев перед ним. Он погладил её волосы, словно прикасаясь к священному сосуду. Впервые оказались они столь близко. Она подняла к нему головку:

— Прости меня, Юрий, если нечаянно огорчила тебя. Нет в том моей вины. Я готова жизнь за тебя отдать, но не могу я женой твоей сделаться. Ну как потом мы великому князю в глаза глядеть будем?

Лёгок на помине, в этот момент на пороге, в проёме приоткрытой в гостиную двери появился сам Иоанн. Издали увидев Феодосию с братом, стоящих рядом в позе влюблённых, он замер в растерянности, не зная, как поступить дальше: войти к ним и показать, что видел их вместе, или ретироваться. Но сердце его заколотилось, и все вчерашние злые мысли по отношению к Юрию, и ревность — всё разом заговорило в нём. Но ни княжна, ни Юрий не замечали его появления, занятые лишь друг другом.

— Мы можем не приезжать более сюда, в Москву, никто нас не принудит, — грустно и уже не веря сам своим словам, планировал он.

— Не сможешь ты всегда в своём Дмитрове сидеть, да и ненормально это, чтобы родных избегать, — отвечала тихо она, кротко глядя ему в глаза. — Вот видишь, всё, всё против того, чтобы быть нам вместе...

Он ещё раз осторожно погладил её волосы, а потом, решившись, схватил её голову руками, притянул к себе и поцеловал в губы. Этот поцелуй походил на прощальный, и она, понимая это, не отталкивала его, тоже прощаясь со всем мирским, со страстями, с грехом. Но он, видя, что она не протестует, что ей не противно, поцеловал её вновь и на этот раз крепко, страстно, упиваясь наслаждением. Волна страсти захлестнула их обоих, и она отпрянула от него, задыхаясь от испуга и волнения:

— Да грех же это, грех-то какой!

— Но ты видишь теперь, как хорошо, как нам может быть хорошо вместе! Ты подумай, не спеши, ты переболеешь своими обидами, а я подожду.

Иоанн, видевший всё это, не мог больше выносить переполнивших его недобрых чувств, он круто развернулся и поспешил прочь, к себе, в свои палаты, соображая по пути, как отомстить им за причинённую ему боль, что сделать, чтобы никогда, никогда больше не испытывать такой боли, ревности и унижения. Неужели он будет чувствовать то же самое, если она выйдет замуж? Не приведи Бог! Неожиданно он подумал, составлял ли Юрий завещание? Ведь в случае его внезапной смерти, если завещание не составлено, всеми его обширными землями мог бы распорядиться великий князь... Он, Иоанн, смог бы тогда присоединить и Дмитров, и Ростов, и прочие Юрьевы города к единому целому, не делясь с другими братьями...

Оставшиеся в гостиной не заметили и не почувствовали появления великого князя. Они были заняты лишь собой.

— Нет-нет, — опять повторила она с отчаянием, отстраняясь от него, от дьявольского соблазна, который охватил её рядом с ним. Затем круто развернулась и почти побежала от него к себе, наверх, в бывшую детскую наследника.

— Я буду ждать, я не теряю надежды, ты подумай, — отчаянно крикнул он ей вслед и, взволнованный, растерянный, постояв ещё какое-то мгновение, почти шатаясь, вышел в противоположном направлении.

Вернувшись в своё жилище, Феодосия остановилась перед иконами, но молиться не стала, обдумывая, что же произошло и что теперь ей делать. Твёрдо она знала лишь одно: после этих поцелуев она не имеет права больше встречаться с великим князем, обманывать себя, его, всех. Она закрыла лицо руками и, стоя, плакала бесслёзно, беззвучно, лишь изредка постанывая. Потом, обессилев, опустилась на пол, на шкуру, лежащую перед иконами, упала перед ними и продолжала так же беззвучно страдать, слегка покачивая головой.

Так пролежала она до тех пор, пока в комнату не постучали. Она вскочила, вытерла руками сухое лицо, словно снимая с него боль и напряжение, отозвалась.

Вошла служанка.

— Великая княгиня Анна приглашает к обеду.

— Скажи, сейчас буду.

Феодосия поправила наряд, пригладила волосы. Она продолжала сосредоточенно думать, как ей быть дальше. Ехать теперь же в Рязань без Анны она не могла, так как пришлось бы просить у Иоанна сопровождение, охрану, надо было всё равно ждать и, возможно, встречаться с ним. Оставаться здесь, запереться и не пускать великого князя, если он придёт к ней, она не сможет, это будет выше её сил, да и непонятно для него. Он мог поднять шум, стучать, разыскивать её, думая, что случилось несчастье. Оставалось одно. Не откладывая, отправиться прямо теперь в один из женских монастырей. Там её никто не посмеет беспокоить. Поживёт гостьей или послушницей, осмотрится, потом выберет ту обитель, которая примет её навсегда. Собственно, выбирать-то не из чего, рядом, в самом городе лишь один женский монастырь — великокняжеский, Вознесенский, который лишь недавно был перестроен на средства великой княгини Марии Ярославны. Конечно, это рядом с дворцом, её будут посещать близкие, но это не страшно, она сможет видеть всех, кого захочет, и оставаться уже независимой от них. Это как раз то, что ей сейчас необходимо.

Уже вечером, побеседовав с настоятельницей Вознесенской обители, она получила там кров и скромный наряд послушницы с монастырского склада.

Иоанн тем временем приказал своему доверенному дьяку Фёдору Курицыну отправиться домой к слуге князя Юрия Дмитровского Ивану Васильевичу Ощере и передать ему приказ после вечерни зайти на беседу к великому князю в Брусяную избу, где кроме огромной палаты для больших званых пиров и обедов было и ещё несколько маленьких комнат с отдельными входами, где Иоанн, как бы и невзначай, мог встретиться и побеседовать с любым из нужных ему людей. Сюда, в избу, прямо из великокняжеских теремов вёл закрытый переход, и сам он мог незаметно приходить туда в любое время.

Почему ему понадобился именно Ощера? Потому что этот небогатый удельный князёк был в первую очередь слуга его, Иоаннов. При каждом из братьев он тайно держал своих людей, чтобы быть в курсе всего происходящего в их уделах, чтобы вовремя знать о возможных заговорах и настроениях братьев. Естественно, был у него такой слуга и при Юрии. Иоанн подкупил этого Ощеру, когда тот был ещё простым дьяком при брате, правда, пользовался его услугами совсем редко, ибо не испытывал в том чужды, но периодически посылал Ощере серебро, при встречах отмечал его особым доверительным взглядом, случалось, если на охоте или в походе они оказывались наедине, выслушивал его доклады о настроении брата, о его делах. Ощера старательно отчитывался о происходящем, о доходах и долгах Юрия, о его беседах с другими братьями, о его здоровье, сомнениях и даже личной жизни. В последнее время князь Дмитровский приблизил к себе Ощеру, сделал постельничим, правда, в бояре так и не произвёл, чем весьма того обижал.

— Ну, как дела, тёзка? — добродушно обернулся Иоанн к полноватому, с приметным брюшком и большой пышной бородой гостю, который стеснительно протиснулся в небольшую боковую дверь и нерешительно остановился при входе.

— Да нормально дела, — ответил тот, низко поклонившись государю и продолжая стоять у двери.

— Не шибко зазнался твой господин после нынешнего похода? Много ли похваляется о своих подвигах?

— Есть малость, да все мы не без греха, как не погордиться, коли есть чем. Но место он пока своё не забыл, грех не возьму на себя, наговаривать не стану. — Ощера низко поклонился, вновь являя свою преданность. — Однако братья ваши младшие и другие князья много похвал ему последнее время рассыпают, набаловать могут. Он слушает, доволен сверх меры.

Иоанн хмыкнул, подошёл к окну. Это было как раз в точку, Ощера задел самое больное место. За полупрозрачным цветным стеклом виднелась Соборная площадь, с которой уже разошёлся после службы народ, и она становилась почти безлюдной. Вечерняя тень от соборов и теремов почти закрывала её от солнца.

— Ты ничего не слышал о предполагаемой женитьбе брата? — спросил неожиданно Иоанн Ощеру.

— Нет, — в свою очередь удивился тот, — а что, князь жениться задумал?

— Я так спросил, на всякий случай. Ты мне ответь, доволен ли своей службой, не хочешь ли изменить чего?

— В общем-то, доволен, не считая того, что никак князь не даёт мне звания боярского, ни окольничего. Столько лет служу ему, стараюсь, как могу, а все на побегушках, как мальчишка. Малость обидно. Вроде бы не глуп, не пустобрёх...

— Может, Юрий догадывается, что ты и мне служишь? — поинтересовался Иоанн.

— Этого не может быть, во-первых, он вовсе не подозрителен, шпионов возле себя не ищет. А во-вторых, мы ведь с тобой, мой государь, и не встречались почти, кто же меня заподозрить мог? К тому же я ведь ему никакого вреда не причинил!

— Стало быть, от меня что-то скрывал?

— Упаси Господь! — перекрестился Ощера. — Вот те крест! Я тебе тоже верой и правдой служу... Я обоим... — совсем запутался Иван Васильевич, не зная, как выйти из такого щекотливого положения.

— Хорошо, ладно, — выручил его великий князь. — Я, возможно, возьму тебя к себе на службу, сделаю своим окольничим.

Ощера изумлённо распахнул свои небольшие светло-карие глаза и, пытаясь понять сказанное, похлопал ими.

— Да я жизни своей для тебя не пожалею, мой государь, всё что прикажешь сделаю! — Его глаза засветились от предполагаемого счастья, он готов был свалиться на колени перед своим господином.

Иоанн оглядел его внимательно, усмехнулся.

— Но я не могу тебя взять к себе до тех пор, пока жив Юрий, я не хочу ссориться с братом из-за тебя. Мало того, видя твоё усердие, я смог бы взять тебя даже боярином своим...

Глаза Ощеры загорелись:

— Если я правильно понял...

— Это твоё дело, — перебил его Иоанн, — ты можешь понимать, как знаешь. Я тебе сказал всё, что хотел. Только имей в виду, если кто узнает о нашем разговоре, — я за твою жизнь гроша ломаного не дам.

— Клянусь, клянусь, — бормотал растерянный Ощера, пытаясь понять, осмыслить всё сказанное.

Этот вечер Иоанн провёл в большой тревоге и терзаниях. Он думал о Юрии, которого, несмотря ни на что, любил и жалел, о Феодосии — он вновь хотел видеть её, ревность и мучения лишь прибавили в нём жажды обладать ею. Он вновь и вновь вспоминал увиденную им днём сцену объятий и поцелуев, но, облегчая свои муки, справедливо признавал, что княжна была в тот момент совсем пассивна и даже как бы отстранялась от Юрия, может, она вовсе и не виновата в происшедшем, может, она и не давала повода для его страсти. В конце концов он удержался от соблазна немедленно встретиться с нею и объясниться. Он теперь и сам не знал, чего он хочет от неё, от брата, как избавиться от своих страстей и сомнений. Вновь, даже не желая того, думал о том, что в случае неожиданной смерти Юрия мог бы получить все его земли и избавиться от многих проблем сразу. С трудом, уже глубокой ночью, он заснул. А на следующий день узнал, что Феодосия отправилась жить в монастырь.

Поутру прибыл гонец из Ростова Великого от матушки Марии Ярославны с сообщением, что она нездорова и пока вернуться не может. Он сам зашёл к Анне, чтобы сообщить ей об этом, надеясь повидать и Феодосию. Известие о её переселении в обитель потрясло его. Он даже возмутился и стал при слугах укорять сестру за то, что не сообщила ему заранее, не посоветовалась.

— Но Феодосия утверждала, будто ты одобрил её решение, — спокойно возразила она, не скрывая, что знает об их отношениях.

— Я же не думал, что это столь серьёзно! Кто её гнал? — возмущался Иоанн.

Он рассчитывал ещё повидаться с княжной, узнать о её отношениях с Юрием, а возможно, и договориться об их будущем. Впрочем, он и сам не знал, чего хотел.

— И где она теперь, можно ли её повидать? — поинтересовался он у сестры.

— Пока в Вознесенском монастыре. Сказала, что если заскучает, то сама придёт, а пока хочет побыть одна.

— Боже мой, — огорчённо проговорил Иоанн. — Как всё наивно, по-детски! Но почему ты её не отговорила, не убедила ещё подумать? — вновь попрекнул он сестру.

— Я пробовала, но это, по-моему, серьёзное и взвешенное решение. И потом, она уже не девочка, она совершеннолетняя, и по завещанию отца вправе распоряжаться своей судьбой и своим имуществом.

— Глупо, как всё глупо, — уже по пути к двери повторил великий князь.

Был ли он на самом деле слишком опечален? Он и сам себе не мог точно ответить на этот вопрос. Пожалуй, он был скорее удивлён и уязвлён её спешным бегством от него, это задевало его самолюбие. И только. Ведь при зрелом размышлении она сделала лучшее из всего, что могла. Ибо теперь он уже знал, что не смог бы спокойно отнестись к её возможному замужеству. Этот довод привёл Иоанна в относительное равновесие, хотя он и не исключал того, что в обитель она отправилась лишь временно, чтобы затем всё-таки стать женой брата.

Сообщение сестры об уходе Феодосии в монастырь Юрий Васильевич воспринял внешне почти спокойно. Ничто не дрогнуло в его лице, он не сказал Анне ни слова. Но как раз это внешнее спокойствие и даже равнодушие более всего насторожило её. Анна замечала, как последнее время смотрел он на её золовку, хорошо помнила его полушутливое-полусерьёзное предложение, сделанное им в тереме у матушки, его просьбу поговорить с Феодосией наедине. Она пыталась выяснить у княжны, о нём говорил с ней Юрий, но та, всегда открытая и откровенная, на этот раз уклонилась от разговора, лишь ответила, что жалко ей князя.

Юрий взял на руки старшего сына Анны, погладил его ласково по головке, поцеловал.

— Когда своих-то заведёшь? — поинтересовалась сестра, желая заговорить с братом, вызвать его на откровенность.

— Не знаю, может, и никогда, — равнодушно ответил он, но в его глазах она разглядела глубокую печаль.

— Ольга, поди, принеси Ванечке молока, — отослала Анна няню, чтобы остаться с Юрием наедине. Когда та вышла, приблизилась к нему: — Что с тобой, братец? — В её глазах было столько искренней заботы и тревоги, что он не мог просто так отмахнуться от такого участия.

— Больно, сестра. Я ведь и впрямь думал, что Феодосия станет моей женой. Я давно мечтал об этом. И даже не представлял, как тяжко мне теперь от мечты своей отказаться. Будто вся жизнь смысл потеряла.

— Да что ты, братец, какие глупости говоришь! Жил же ты без неё, что теперь-то поменялось? Так и будешь жить, как прежде.

— Да вот поменялось. Раньше мечта была. А теперь пустота. Тоска одна, вот в чём разница. Зачем так жить?

— Это, брат, пройдёт, это как болезнь — перетерпеть надо. А потом боль утихнет и новая мечта появится. Вот увидишь!

— Хорошо бы!

Они долго ещё говорили всё о том же, пока не вернулась нянька. Анне казалось, что брат уходил успокоенный, умиротворённый. Но вскоре ей стало известно, что Юрий вызвал к себе своего духовника Спиридона, игумена Троице-Сергиева монастыря, своих бояр Ивана Никитича да Василия Фёдоровича Вельяминова, да в свидетели пригласил Ивана Васильевича Ощеру и в их присутствии написал завещание.

Это ещё больше встревожило великую княгиню Рязанскую Анну Васильевну. Она решила непременно до отъезда ещё раз повидать брата, но сначала отправилась к великому князю посоветоваться, как ей быть дальше. Ждать матушку она больше не могла, пора было отправляться домой, в Рязань, все сроки её возвращения уже истекли, муж дважды присылал за ней гонцов. Ехать без особой нужды в Ростов Великий к матери, да ещё с детьми, она не хотела.

Великий князь не отговаривал сестру от поездки домой, в Рязань. Он сказал, что сам едет в Ростов навестить родительницу, а заодно заберёт у неё сына и часть казны, отправленной с ними из Москвы. Если же появится опасность для жизни матери, он пришлёт за сестрой гонцов прямо в Рязань, тогда она и приедет, но уже без детей, чтобы не мучить их длинной дорогой. На том и порешили. Анна начала сборы, закрутилась череда неотложных дел.

Но она всё-таки выбрала перед отправлением домой время и сходила проведать Юрия. К матери брат тоже не поехал, ему самому нездоровилось, настроение у него было подавленным, он то и дело дотрагивался до своей груди, объяснив сестре:

— Последнее время давит что-то сильно, дышать тяжело.

— И давно болит? — встревожилась Анна.

— Да случалось и прежде, знаешь, будто воздуха не хватает, а вздохнуть не могу, кажется, сердце разорвётся.

— Может, лекаря вызвать, травки какие выпьешь?

— Смотрел он меня недавно, слушал, вон они, настойки, мне уж их достаточно натаскали. Иногда даже помогают...

— Так ты из-за болезни решил завещание написать? Неужели думаешь, что это так серьёзно?

— Да нет, конечно, не волнуйся, сестра, — заулыбался, наконец, Юрий. — Просто долгов перед походом наделал, хотел сразу тогда же написать, да не успел, духовника в Москве не было. Мало ли что... Дела должны в порядке быть. Вот рассчитаюсь с долгами, снова всё переделаю. Да и хватит об этом. Ты мне лучше, сестра, скажи, ты пойдёшь проститься с Феодосией?

— Надо обязательно повидаться, взять от неё для мужа весточку, узнать, как она хочет наследством своим распорядиться.

— Скажи княжне, что хочу повидаться с ней в последний раз, что, мол, уезжаю в свою отчину, в Дмитров, долго теперь не буду ей надоедать, пусть примет меня.

Анна, конечно же, пошла в Вознесенский, и с благословения матушки-настоятельницы её проводили в келью к Феодосии. Княжна только что вернулась со своего послушания, её отрядили ухаживать за старыми, немощными монахинями, и готовилась к вечерней службе.

Прошло лишь несколько дней, как она ушла в монастырь, но Анна с трудом узнавала её — в длинном чёрном одеянии, повязанная чёрным же платком, со строгим, неулыбчивым лицом... Анне даже показалось, что Феодосия не рада ей. Её комната-келья в деревянном бревенчатом доме была очень скромной: кровать да крошечный стол с несколькими книгами. В углу у двери стоял её маленький дорожный сундук, который она привезла с собой ещё из Рязани. В переднем углу — иконы с горящей лампадкой.

— Как поживаешь? — спросила Анна, когда они присели рядом на лавку.

— Хорошо, — безразлично ответила княжна. — Грустить и даже скучать некогда. То служба в храме, то работа — здесь такие старушки есть немощные и больные, что их более жалко, чем себя. Я кормлю их, мою, молюсь с ними. И сюда, в келью мне работу дали — ризы вышивать...

— Как же я твоему брату объясню, великому князю Рязанскому, твоё неожиданное решение? Он же упрекать меня станет, почему не удержала, не привезла с ним посоветоваться?

— Он простит меня, не на пляски же я отправилась! А приедет в Москву — вот и повидаемся.

— Что с приданым твоим делать — с нарядами, землями, сёлами? С казной, тебе родителями завещанной?

— Не спешите с этим. Вот решу окончательно, где мне навсегда остаться, где постригусь, — туда часть заберу, часть вам передам. Только сейчас я об этом не хочу думать. Пусть пока всё в руках брата находится. А коли со мной что случится, он знает, как всем распорядиться — всё детям вашим достанется.

— Ты разве не насовсем сюда? Чем же тебе в крепости-то плохо? Ты же тут выросла! И надёжно здесь, и покой, достаток! Близкие рядом.

— Ничего я пока не знаю, Анна. Не тревожь меня понапрасну. Пусть всё будет так, как Господь мне подскажет, пока я всем довольна, так и брату Василию скажи.

— Феодосия, я должна ещё одну просьбу выполнить. — Анна помедлила, но решительно продолжила. — Юрий Васильевич хочет повидать тебя на прощание, в свой удел уезжает он надолго. Может быть, ты позволишь ему на минутку зайти?

— Сюда, в кельи, нельзя мужчинам... А государь где? Он обо мне не спрашивал?

— Нет, он уехал в Ростов, сына с казной забрать да матушку проведать, болеет она сильно.

— А он ничего не просил мне передать? — в голосе Феодосии промелькнула искорка заинтересованности и надежды.

— Нет, ничего. А вот Юрий... Он грустен очень и нездоров, позволь ему...

— Да, конечно. Пусть он после вечерни подойдёт к монастырским воротам, я пойду туда.

Трогательно простились две молодые женщины.

— Спасибо тебе, Анна, — ласково проговорила княжна, провожая её по монастырскому двору к воротам. — Ты всегда была добра ко мне. Сколько лет мы вместе пробыли! Почти всю жизнь. Я по тебе, наверное, больше всех скучать стану.

— Ой ли! — засмущалась та. — Есть у тебя зазноба и поважнее!

— То совсем другое! — сразу поняла княжна, на кого намекает Анна. — Ты мне как сестра, как подруга, ближе и роднее нет никого. Ты да брат Василий! Я думаю, мы ещё не раз свидимся. А пока — прощай!

— Хорошо, родная, но я всё же надеюсь, что ты вернёшься к нам.

Во время службы в храме Феодосия думала о предстоящем свидании с Юрием, игуменья разрешила ей встретиться с ним на монастырском дворе. Вспоминала их единственный поцелуй, который до сих пор приводил её в смущение. Однако его объяснение в любви и тот поцелуй казались ей теперь бальзамом для её изболевшейся души. Было приятно сознавать, что есть на земле достойный, прекрасный человек, которому она по-настоящему нужна, который мог бы жениться на ней. И эта мысль грела её душу, как маленький огонёк свечи во тьме.

Вечером Феодосия пошла к воротам. Они были ещё отперты, и князь Юрий Васильевич уже стоял рядом с ними на территории монастырского двора. На город медленно опускался вечер. Небо ещё было голубым, но тут, в тени высокой прочной деревянной стены, к которой он прислонился, уже царил сероватый сумрак. Феодосия, почти не глядя на него, дала знак идти следом за ней, и они медленно двинулись вдоль стены в сторону монастырского сада. Остановились возле невысокого забора, за которым росли яблони. Встретившаяся им пожилая монахиня с любопытством взглянула на знаменитого великокняжеского брата в красивом ярком облачении, но тут же удалилась по своим делам. Они остались одни. Не говоря ничего, поглядели друг на друга, узнавая и нет. Ей казалось, что лицо его осунулось и потемнело, улыбка, которая вспыхивала прежде по каждому подходящему случаю, теперь с трудом выдавливалась. Он тоже видел её впервые в чёрном одеянии и не мог понять, подходит это ей или нет. Показалось, что она стала другой — строже, серьёзнее, печальней. Они жалели друг друга, но это не приносило облегчения ни одному из них.

— Феодосия, — молвил он, наконец, совсем тихо. — Я решил ещё раз поговорить с тобой, спросить, твёрдо ли твоё решение, есть ли у меня хоть какая-то надежда! Ждать мне тебя?

Но какая же женщина так легко и просто отступает от своих слов и уже принятых решений? Теперь, точнее, пока Феодосия не хотела ни о чём думать, а потому быстро и решительно ответила:

— Нет, Юрий, это невозможно, — и низко склонила свою головку.

Он взял её равнодушную руку в свои, задумчиво погладил пальцы, она хотела вырвать её, но в его жестах было столько почтительности и торжественности, что она не решилась сделать этого. Он тем временем поднёс её руку в своим губам, поцеловал в ладошку и, повернувшись, молча пошёл прочь. Но не выдержал, обернулся. Она стояла и печально глядела ему вслед. И тогда он вернулся к ней, вновь взял за руку. На этот раз она была более живой и податливой, и когда он опять сжал её и поднёс к губам, вновь меж ними пробежала искра, говорящая о возможности любви и страсти...

— Ты видишь, ты видишь, — шепнул он, — не всё ещё потеряно, я надеюсь, я подожду...

— Не знаю, может быть, — в этот раз совсем неуверенно произнесла она, и радость коснулась его души.

Но она уже отняла свою руку и поспешила сама удалиться от него, подальше от греха.

— До свидания, Феодосия, — почти радостно крикнул он ей вслед.

— До свидания, — обернулась она и даже легонько помахала ему рукой.

Надежда заполнила сердце Юрия, давно он не чувствовал себя столь довольным. Поднялось настроение и у Феодосии. Как знать, может быть, в её жизни действительно ещё не всё потеряно?

А на следующий день, 2 сентября 1472 года, перед обедней Феодосия узнала ужасное известие, о котором тут же загудел весь город: Юрий Васильевич, князь Дмитровский, скончался. Никто не мог объяснить причину его смерти. Накануне его видели вполне здоровым. Правда, он жаловался на боль в груди, ему принесли свежие настойки трав для лечения, митрополит Филипп посоветовал попоститься и причаститься, Юрий ответил, что успеется. Вечером он раньше обычного отпустил своих бояр, не захотел никого видеть и отправился спать. Утром дьяк княжеский нашёл возле его кровати какой-то подозрительный пустой флакончик и, показав его сбежавшимся боярам и митрополиту, посомневался: не яд ли выпил Юрий Васильевич, на что митрополит очень осерчал, обозвав слугу болтуном и сказав, что князь не мог позволить себе столь непростительный грех перед Богом. А появившийся вскоре постельничий княжеский Ощера сказал, что в этом флаконе Юрию Васильевичу были приготовлены успокоительные травы от болей в сердце, которые надо было употреблять по нескольку капель с водой, и они, даже в большой дозе, не могли быть смертельными.

Тело князя Юрия Васильевича после отпевания выставили в каменном гробу в центре собора Архангела Михаила, где хоронили всех членов великокняжеской семьи мужского пола. Здесь оно, против обыкновения, простояло четыре дня. Митрополит не решился хоронить покойного без государя и послал в Ростов гонца с печальным известием и вопросом, как быть дальше, ждать ли его. За два дня, с той же скоростью, с которой двигался и гонец, преодолел Иоанн путь, на который обычно тратилась чуть ли не неделя. Прибыл и духовник Юрия Васильевича, владыка Троицкого монастыря Спиридон, который лишь недавно отбыл из Москвы вместе с государем в свою обитель. Не было, пожалуй, человека, который не пожалел бы молодого, красивого князя, которому было всего лишь тридцать лет и который был талантливым, мужественным воеводой и авторитетом своим соперничал с самим великим князем.

Четыре дня плакал у гроба Юрия народ, плакали бояре, рыдали женщины. Проливал слёзы и Иоанн, которому искренне было жаль брата. Он не ожидал, что эта беда может случиться так быстро, у него даже была мысль после возвращения вызвать к себе Ощеру и приказать ему не трогать Юрия. Он ещё надеялся, что беда с братом случилась сама по себе, и постельничий его тут ни при чём. Очень уж не хотелось ему признавать свою вину в смерти брата даже перед собой...

В первый же день смерти Юрия побывала у его тела и Феодосия. Она, как и другие, не могла сдержать слёз, глядя на молодое и прекрасное, несмотря на смерть, лицо. Поцеловав его, она попросила прощения. За что? За то, что могло быть между ними и не сбылось. Но вместе с чувством вины рождался в её сердце и упрёк: почему так поспешил, зачем лишил её последней надежды, затушил тот единственный огонёк, который ещё грел её, привязывая к миру?

Государь провёл расследование, говорил с боярами Юрия, но, конечно, ничего не нашёл. Ощера божился перед Иоанном, что не виновен в смерти Юрия, однако лукавые глаза его избегали смотреть в пронизывающие очи великого князя. Как бы там ни было, обещание своё государь исполнил и вскоре взял постельничего покойного брата Ивана Васильевича Ощеру к себе на службу, а спустя некоторое время ещё и приблизил его к своей персоне, сделав окольничим. Это породило много вопросов, но задавали их люди лишь себе да самым надёжным близким, и то шёпотом, без свидетелей. А уж про ответ и вообще не заикались...

Сразу же после похорон затребовал Иоанн завещание Юрия Васильевича, написанное им незадолго до своей кончины. Безусловно, он отчасти знал его содержание от присутствовавшего при его составлении Ощеры, и всё же, лишь прочтя его, облегчённо вздохнул. Главного своего богатства — своих городов — Юрий не завещал никому, возможно, оттого, что не думал всерьёз о смерти. Стало быть, Иоанн, как старший брат, мог ими распорядиться по собственному усмотрению. Конечно же, великий князь оставил их за собой.

Много сёл и земель передавал Юрий монастырям, уступив крестьянам недоимку. Из своих близких родичей упомянул покойный лишь сестру, великую княгиню Рязанскую Анну Васильевну, завещав ей драгоценное монисто, оставленное ему бабкой-литовкой Софьей Витовтовной, предоставив всем остальным право самостоятельно поделить его имущество меж собой. Правда, немалая часть его несметных богатств оказалась заложенной у ростовщиков, среди которых числился и уехавший в Рим великокняжеский сват Ивашка Фрязин. Юрий, не имея жены и наследников, жертвовал много средств монастырям и храмам, строил соборы, много серебра потратил на три последних похода — на Казань, Новгород и на Алексин, снаряжая на свои средства полки. В залоге оказались золотая цепь в четыре с лишком гривенки весом, три золотых пояса общим весом более чем в двенадцать гривенок, золотые же чара и два ковша на три с лишком гривенки, ну и много серебряных изделий — ковшей и кубков, весом более чем в двадцать две гривенки. Не меньше этого осталось и в казне покойного.

Великий князь выкупил все заложенные ценности, каждая из которых так или иначе касалась истории его семьи, его родителей и более давних предков. Все эти богатства отправились в его собственную казну.

Естественно, нежелание Иоанна делиться с братьями вызвало их очередное недовольство, они требовали своей доли наследства, обращались с обидой к матери. Чтобы хоть как-то успокоить своего любимца Андрея Большого Угличского, Мария Ярославна отдала ему доходное местечко Романов. Других братьев частично умиротворил Иоанн, передав Борису Волоцкому Вышгород, а Андрею Меньшому Вологодскому город Тарусу. Конечно, это было гораздо меньше того, на что рассчитывали и чего хотели бы получить братья. Каждый из них, за исключением, пожалуй, младшего, затаил немалую обиду на старшего брата. И обиды эти продолжали копиться.

Помянув Юрия на девятый и сороковой день, Иоанн Васильевич начал готовиться к встрече с невестой-женой. Гонцы теперь прибывали один за другим с сообщениями о каждом её передвижении. 21 сентября прибыла она по морю в Ревель-Колывань, 1 октября выехала оттуда с почестями в Юрьев, несколько дней отгостила там и благополучно выехала к Пскову. Здесь, в первом русском городе на её пути, всё уже было готово к встрече царевны.

Все эти события отмели на второй план переживания Иоанна, связанные с Феодосией. Тоска о ней уже почти не давала себя знать. Государь внутренне готовился к новой волнующей встрече, к новым чувствам и даже к новой жизни.