Ипатия

Глава IX ПИРАМИДА ХЕОПСА

В порыве первого гнева наместник решил противопоставить архиепископу законы и мощь государства. Он созвал свой совет, но результатом многочисленного совещания было решение не применять к предводителю церкви никаких открытых мер строгости, а добиваться победы дипломатическим путем.

Орест прекрасно сознавал, что беззастенчивый Кирилл всегда победит его на этом пути. Он надеялся только на перемену в настроениях правительства, или даже на перемену его самого. Сто лет императоры и императрицы кокетничали с христианством. Это, однако, не мешало тому, что христиан то ласкали, то казнили, а церкви то воздвигались, то сравнивались с землей. Конечно, на Востоке, по крайней мере, последнего чаще не делали. Но разве из этого следовало заключать, что это любопытное движение сможет изменить судьбы государства? Безумие! Рим и римские дамы не были педантичны. Они постоянно изменяли всем своим двенадцати богам, хотя среди них находился весьма изобретательный на превращения Юпитер и многоопытный Геракл. Уже и тогда римские дамы охотно молились какому-нибудь таинственному восточному Божеству. Одно время там был в моде быкоголовый Серапис, потом азиатский Бог солнца, затем божья матерь – Кибела. А теперь мода была на крест, и на другую божью матерь. Но и это не останется, и это пройдет.

Наместник должен был тем временем как можно меньше обращать внимания на законы. Приходилось учиться у Кирилла и вести борьбу всеми средствами; кто знает, может быть, ему удастся столкнуть Кирилла в его собственную яму! Не он, так следующий наместник, наверное, сделает это со следующим епископом.

Тем временем спор о погроме развивался все живее и не оставалось сомнения, что правительство со дня на день сдает свои позиции. Наместник вывесил объявление, в котором говорилось, что иудеи находятся под охраной оружия, а архиепископ в особом послании к епископу Рима высказал свое неудовольствие убийствами и грабежами. Но ни то ни другое не удержало зажиточных иудеев от поспешного бегства из города Александра Великого в поисках новой родины. Очевидно, охрана государства и письма архиепископа не удовлетворили их. Наместник занял иудейский квартал войсками и приказал продолжать торговлю и ремесла по-прежнему. Но последние не желали этого. Обладатели разгромленных лавок как можно скорее обращали все, что могли, в деньги и убегали. На уцелевших улицах ежедневно происходили распродажи, и ежедневно отправлялись караваны на восток и корабли на север с купцами и наиболее ценными товарами. Военные отряды должны были особенно следить за ночной безопасностью квартала, но каждую ночь там совершались грабежи, убийства и насилия. Причастность архиепископа к последнему доказать было невозможно. Орудовала чернь, которая считала иудейский квартал свободным и пользовалась этой свободой, как умела. Если напившаяся компания матросов не была в состоянии заплатить по счету, она отправлялась в иудейский квартал и располагалась в каком-нибудь пустом доме, а иногда и выкидывала обитателей из населенного. Потом из ближайших лавок вытаскивали мебель, еду и питье. А так как в это время хозяев в лавках обычно не оказывалось, то никто не заботился об уплате.

Конечно, патрули непрерывно проходили по улицам. Но характерно, никогда не находили они следов беспорядка, ни разу не пришлось им прибегать к оружию. И отчаявшись, иудеи рассказывали, что солдаты насмехались над погромами, сами ловили женщин, брали из громившихся лавок то, что им было больше всего по вкусу. По ночам иудеи не отваживались выходить на улицу, боясь одинаково и грабителей, и сторожей.

Орест хотел собрать доказательства против архиепископа и его подчиненных, но, как выяснилось, ничего нельзя было найти. После той ночи, когда мастеровые союзов и монахи предводительствовали чернью, эти благочестивые люди сделались «защитниками» порядка. Они много времени проводили в иудейском квартале, помогая его жителям ликвидировать их имущество. От этого паника только увеличивалась, так как они неустанно напоминали своим жертвам, что ввиду приближения масленицы, а потом и пасхи, им следует торопиться. К праздникам из Фиваиды и диких гор в город соберутся монахи и отшельники, – непримиримые враги Израиля, рядом с которыми ни один иудей не сможет быть спокоен за свою жизнь. Эти слухи не были лишены основания. Во всяком случае, чернь прониклась ими вполне, с удовольствием предвкушала предстоящий, решительный и последний погром, и прилагала все усилия к тому, чтобы на долю диких отшельников пришлось как можно меньше работы. Но монахи и мастеровые были неуловимы, так как их предостережения были хорошо замаскированы и не лишены основания.

Таким образом, наместник понял, что несмотря на его высокую защиту, иудейский квартал быстро уничтожается и скоро превратится в пустыню. Он сменил батальоны, а по том и полки, которым вверялась охрана улиц. Ничто не помогало. Офицеры пожимали плечами; солдаты разделяли чувства благочестивых граждан. Так же бессилен был наместник против хлебных спекулянтов, которые после исчезновения с биржи всех иудеев вздули цену на пшеницу, прекратив в то же время всякий вывоз. Если со старыми, хорошо известными фирмами наместник мог бы договориться, то с людьми, которые теперь вели игру, нельзя было ни увидеться, ни поговорить. Орест знал, что эта спекуляция была подготовлена Кириллом, чтобы создать затруднения для Рима и его епископа. Он чувствовал, что в этом деле Кирилл был заодно с Константинополем и двором. Но эти большие политические выпады тревожили его меньше, чем последствия, которыми это подорожание грозило самой Александрии. Появились предсказания близкой голодной смерти. Нил не увлажнит страны в этом году, ужасные события, ужасные времена наступят скоро!

Итак, народ и правительство оказались накануне старого египетского карнавала, сопровождавшегося обычно довольно заурядными беспорядками.

Непосредственно перед праздниками, в довершение несчастий, появилось пастырское послание архиепископа. Оно не только было вывешено у всех церковных дверей Александрии (что само по себе не могло произвести большого эффекта), но и прочитано со всех амвонов. Послание прежде всего обрушивалось на еретиков, которые не соглашались признать соборных постановлений до последней точки над «i». В буквальном смысле слова! Проклятые остатки арианцев, которые, по мнению Кирилла, все еще не были уничтожены и сохранялись под именем назареев повсюду, и даже в его провинции, сравнивались с дикими зверями, и их уничтожение ожидалось уже не от людей, а от отрядов пламенных ангельских воинов. Затем в послании говорилось об угрожавшем стране голоде, как об уже установленном факте. Пророчество подкреплялось выдержками из Библии и ссылками на сны благочестивых людей. Не называя имен, архиепископ прозрачно намекнул, что продавшие Христа, враги Бога, – стали теперь врагами всего человечества. Наконец, он требовал от всех добрых христиан не только молитвами, но и земным оружием уничтожить бич римского государства. Выражения были достаточно неопределенны. В Константинополе и в Риме можно было понять их так, что архиепископ Александрийский проповедует поход против еретических и варварских германцев, заполнивших Италию и угрожавших нанести удар мировому господству цезарей. Патриотическое пастырское послание! Но александрийская чернь не думала о Риме и германцах и все поняла по-своему. Бичом всех провинций, а особенно Египта, были иудеи и последние греческие софисты, и тот, кто поражал их мечом, получал благословение церкви в настоящем и хорошее место на небе в будущем.

Не только иудеи дрожали в ожидании карнавала, но и изысканное греческое общество старого города старалось исчезнуть с арены грядущих беспорядков. У кого была вилла в Зефирионе или в каком-нибудь еще более отдаленном месте побережья, те уезжали туда. Многие чиновники взяли отпуск, а Академия объявила перерыв в занятиях.

Александр Иосифсон, семья которого бежала в Италию, первый посоветовал удалить Ипатию на время карнавала из опасного места. Синезий предложил Кирены или какой-нибудь маленький городок своего Пентаполиса. Он даже послал в гавань свою весельную барку и предложил ее для бегства. Но Ипатия наотрез отказалась отправиться в путешествие. Поездка может затянуться, а она хочет продолжать свои лекции немедленно после каникул.

Тогда, вечером, накануне праздника, Троил выступил с предложением осуществить давно задуманную поездку к пирамидам. Ипатия согласилась, когда Вольф сказал, что никогда не видел знаменитых пирамид и с удовольствием посмотрит их в таком обществе. Решили отправиться на следующее утро как можно раньше. Кроме матросов на судне должны были собраться четыре друга, Ипатия со своей феллашкой и молодая служанка. После долгих просьб получил разрешение ехать вместе со всеми маленький темнокожий погонщик ослов, который только недавно вступил в свою должность и причислял себя к составу Академии с тех пор, как Ипатия воспользовалась однажды его ослом.

Так как судно и без того было подготовлено для знатных пассажиров, то одной ночи было вполне довольно, чтобы сделать последние приготовления для поездки по Нилу со всем комфортом, который Троил считал необходимым для Ипатии и для себя. С восходом солнца барка должна была встать у начала Нильского канала.

Был, однако, уже девятый час, когда вся компания завершила упаковку необходимых вещей и на двух повозках направилась к пристани. Путешествие началось весело, как настоящий студенческий пикник. Если Ипатия уже на александрийских улицах смотрела так оживленно, как же засверкают ее удивительные глаза на нильских волнах перед колоссальными памятниками!

Однако, когда повозки пересекали площадь, они должны были остановиться, так как посредине проходили две процессии масок, направлявшихся к месту встречи.

Первая группа представляла римское государство. Впереди на белом верблюде ехал монах, изображавший церковь. Он вел на привязи ослика, на котором задом наперед сидела смешная фигура, изображавшая цезаря, – карлик, вооруженный с ног до головы, но в ночном колпаке. Левая рука держала розгу и была привязана за спину. В правой руке была рукоять меча, а сам клинок монах на верблюде держал у себя на коленях. Затем следовали карикатуры на отдельные виды оружия и полки римской армии. Кроме фигуры цезаря, наибольшее удовольствие доставила зрителям сатира на северные германские полки, изображавшая двух солдат в медвежьих шкурах, которые вместо пения издавали нечленораздельный рев. Это было центральное место процессии.

Повозка могла бы проехать, но Ипатия сама захотела посмотреть вторую группу. Уже издали была видна стоявшая на фантастически разукрашенной повозке высокая белая фигура, и Троил, хорошо знакомый с местными обычаями, догадался, что это было изображение Нильской невесты. Ежегодно из пакли и тряпок изготавливали колоссальную куклу, одетую в женское платье, возили с насмешками и издевательствами по улицам и вечером сбрасывали в Нильский канал. Старые легенды говорили, что однажды Нил отказался оплодотворять страну, если ежегодно ему не будут приносить в жертву живую, прекрасную девушку. Как бы там ни было, теперь река удовлетворялась куклой и непристойными словами. Но ежегодно в эту ночь чернью овладевало что-то вроде дикого воспоминания о древнем кровавом жертвоприношении, и осторожные родители остерегались в это время показывать народу своих молодых дочерей.

Повозка проехала в сопровождении сотни танцовщиц, одетых нимфами. На телеге рядом с куклой стояла дюжина мужчин с масками на лицах в одежде старых египетских жрецов. Они поднимали сверкающие ножи и время от времени вонзали их в фигуру. Чернь торжествовала.

Александр первым догадался, что задумали устроители праздника. Это было достойно монаха! Нильская невеста представляла собой карикатуру на Ипатию. Белое платье, гладкое до пояса и ниспадавшее многочислеными складками от талии до пят, было сделано отлично. Еще яснее была прическа, так как только одна Ипатия во всей Александрии укладывала так свои черные волосы. Маска на лице была сделана плохо, но зато художник изыскал возможность подчеркнуть недостающее сходство. В левой руке кукла держала большой лист, на котором стояло: «Император Юлиан», а в правой – большой тростниковый прут, употреблявшийся в низших классах школы.

Выдумка имела успех. Намек на Ипатию возбудил общую веселость. Повозка медленно проехала мимо.

Когда Троил понял значение Нильской невесты этого года, он пробормотал проклятье. Ипатия спросила, в чем дело, но Вольф оценил ситуацию и вмешался с каким-то замечанием. Ипатия не должна была знать, чем ей угрожают. Однако Синезий, успевший на другой повозке объяснить служанкам смысл происшедшего, жестом дал понять Ипатии, какой «чести» она удостоилась. Вольф хотел отвлечь ее внимание, но она сказала смеясь:

– Пускай они меня топят, раз это будет в моем отсутствии! Оставьте шутам их шутки.

– Каким шутам? – спросил Троил грубо. Александр предупредил ее ответ, воскликнул с восторгом:

– Если бы все могли это слышать! Это Сократесса!!!

– И чтобы сходство было полнее, она нашла себе Ксантиппа, – заметил Троил.

Ипатия не слышала перебранки. Дорога была свободна, и возница торопился въехать в тихие улицы. Только теперь чернь узнала Ипатию. Со всех сторон полетели насмешливые и циничные замечания. Все равно ее найдут сегодня ночью! Но это говорилось без злобы, и никто не остановил повозок. Все же приключение было не из приятных, и Ипатия благодарила своих спутников за совет уехать на время из Александрии.

Судно давно стояло в полной готовности и через несколько минут, после прибытия путешественников, медленно поплыло по каналу.

Скоро Александрия осталась позади, и Ипатия начала посвящать Вольфа в тайны фараоновской архитектуры, как внезапно появился новый спутник. Сверху раздался пронзительный крик, крик ребенка, которому не позволили ехать со взрослыми, и быстрее ветра подлетел марабу. Все засмеялись. Крылатый философ спустился на палубу и встал, поджав одну ногу, на носу. Там он принялся царапать свою морщинистую шею, щелкнул клювом и, наконец, сердито втянул голову в плечи.

Поездка по каналу была однообразной и оживлялась только остроумной беседой собравшихся. У служанок Ипатии было достаточно работы с уборкой ее каюты и приведением в порядок судовой кухни. Матросы под командой черного капитана с невероятным криком старались избегать столкновения с многочисленными лодками.

Никто не прерывал беседы, касавшейся мировоззрения фараонов. Только Синезий, чувствовавший себя хозяином, вмешивался изредка с заботливыми вопросами или похвалами захваченным припасам. Все было хорошо продумано и доказывало особую заботу о земных удобствах, которыми остальная компания, как казалось, абсолютно не интересовалась. Однако, друзья нетерпеливо морщились, и Ипатия с трудом скрывала улыбку, как только Троил принимался дразнить Синезия именем Ксантиппа. Когда Синезий узнал, почему его так прозвали и нахмурил свое красивое лицо, не хуже спящего марабу, Троил воскликнул надменно:

– Ты заблуждаешься, благородный и гостеприимный хозяин: имя Ксантиппа в высшей степени почетно! Как храм не может возвышаться, не имея под собой почвы, как человеческие глаза не сверкали бы, не имей они перед собой вкусных кушаний, как птицы не могли бы летать без воздуха, необходимого для их крыльев, а судно плыть без воды… Хочешь ли ты еще сравнений? Как наездник свалился бы с верблюда – нет, нет, Синезий, ты не верблюд, ты только седло, – и так, как наездник без седла, как рыба без хребта (поистине у рыбы должны быть кости) – короче говоря, раз ты мне мешаешь продолжать мои сравнения до бесконечности: как Египет без нильского ила – таким был бы Сократ без Ксантиппы, а потому, само собой разумеется, и наша Сократесса должна была найти себе… ну, ты можешь выбрать любое из моих сравнений.

Синезий пытался протестовать. Но Троил и Александр безжалостно напали на него, доказывая, что он во всех отношениях похож на старую Ксантиппу, а особенно теперь, когда начинает ворчать и браниться.

Ипатия и Вольф сидели молча.

Внезапно прекрасный философ воскликнул:

– Оставьте глупые сравнения, я считаю вполне возможным, чтобы Сократ выбрал себе подругу мудрее Платона, – и она взглянула на Александра, – мудрее Аристида, – и она посмотрела на Троила, – и Алкивида! – Смеясь она посмотрела на марабу таким чарующим взглядом, что философская птица вышла из своего оцепенения и вскочила в центр беседующей группы.

Таким образом снова воцарилась веселость, и Синезий продолжил свои хозяйственные замечания.

К вечеру подъехали к шлюзам, и после получасового сражения с бесчисленными черными и коричневыми, полуголыми и совсем нагими лодочниками, лодка скользнула в коричневые воды вечной реки. Свежий северный ветер наполнил все паруса, и прекрасный кораблик гордо поплыл вверх по течению в глубину страны чудес.

Два дня и две ночи продолжалось путешествие. Ипатия расцвела, как молоденькая девушка. Днем она беззаботно веселилась с друзьями, вечером она еще долго болтала со служанками, а по утрам казалось, что в каюте проснулся ребенок. Маленькие события путешествия находили девушку все более любопытной и все более счастливой. Она приветствовала первого крокодила и первого гиппопотама, как будто они были хорошенькими птичками. В первый же день пути, перед закатом, они увидели на болотистом берегу массу фламинго, сверкавших пурпурным опереньем, а за ними тонконогих марабу, качавших голыми головами, и как бы не одобрявших яркой окраски своих розовых товарищей. Троил сравнил это зрелище с аудиториями Академии, а старый марабу при виде вольных собратьев с большим самообладанием юркнул вглубь каюты, кидая оттуда косые взгляды на своих необразованных родственников. Звонко и весело хохотали тогда путники, и Вольф в последний раз слышал смех Ипатии, звеневший, как серебряный колокольчик, и видел в ее удивительных черных глазах детскую радость.

Однако сам собой разговор постоянно возвращался к серьезным темам, хотя ими интересовались только Вольф и Ипатия. Невольно беседа касалась религиозных вопросов, а только двое последних с интересом относились к этим вещам.

Убеждения Синезия сводились к тому, что неизвестно почему, но религия должна существовать, исключительно для народа. Александру казалось, что он не знает, зачем должна существовать религия. А Троил полагал, что религия всегда была и всегда будет. Таким образом, все трое не могли понять стремления греков и назареев добиться ясности в этих вопросах и убедить других.

И Вольф и Ипатия чувствовали себя столь близкими друг другу в своем стремлении к потустороннему, что даже на узком пространстве маленького корабля умели отделяться от остальных. Особенно в ранние утренние часы, когда остальные под руководством Синезия предавались нескончаемому завтраку или развлекались рыбной ловлей в маленькой лодке, привязанной к судну длиннейшим канатом, Ипатия и Вольф вели беседу о богах, о тайне свободной воли и загадках потусторонней жизни.

В начале поездки оба полагали, что во всех этих вещах им придется быть противниками, и они начали свои религиозные беседы со святым пылом проповедников. Но после первых минут разговора учительница философии убедилась, что Вольф и образованнее и шире во взглядах, чем она считала. Она даже была недовольна тем, что гордые губы этого белокурого германца смеют с ней спорить. Вольф же, слышавший ее до сих пор только с кафедры, удивлялся, что прекрасный философ с таким изяществом может вести серьезные разговоры. Не было и следа старых систем, ученого высокомерия или формализма. Это было превосходно!

Эллинка и назарей одинаково верили в вечность и ценность законов природы и знали, что они сами, как и все люди, должны держать свои мысли и дела в железных рамках. Оба читали новые послания епископа Августина, удивлялись глубине, с которой этот выдающийся человек созерцал людские души, и иронизировали над наивным стремлением легко и быстро познать доброго Бога. Однако у Вольфа и Ипатии не было единого мнения в вопросе о потусторонней жизни. Как бы там ни было, Вольф не мог освободиться от представлений своих детских лет. Он признался своей ученой подруге, что небо его братьев по вере выглядит совсем не так, как его собственное. Он представлял себе небеса, населенными могучими веселыми героями, хорошо вооруженными сыновьями королей, в кругу которых он, вооруженный так же как и они, ожидает последней битвы и тысячелетнего царствия божия. И от того, что его собственные представления на этот счет резко отличались от воззрений его единоверцев, и те и другие казались ему прекрасным сном, и он не был склонен оспаривать веру Ипатии. Да она и сама сознавалась, что потусторонний мир не слишком ясно вырисовывается перед ее взором. Одно она знала наверняка, что стремление вверх – эта неутолимая жажда идеала – никогда не может быть потушена. В высь! В этом слове заключалась ее вера.

Ведь тогда исчезали все невзгоды! Мужчины и женщины забывали все, что могло омрачать их дружбу. Исчезала угроза старости, и вечно юные души, подобно бабочкам, вздымались над вечностью. Можно было сказать и так: все муки страсти и духа времени исчезли навеки, и души плавали в розоватом тумане, всезнающие, а потому не стремящиеся к отдельным знаниям, вселюбящие, а потому свободные от любви; только тогда, когда находили друг друга двое, которые были связаны на земле взаимной любовью или взаимной ненавистью, тогда их братские сердца парили, как пара голубков, блаженные, вечные, единые. Мечты! Мечты!

Ипатия и Вольф посмеивались поочередно над своими снами, а потом тот, фантазия которого была разрушена, опускал смущенно глаза, а собеседник наслаждался его смущением, пока не приходила его очередь сомкнуть веки под взором другого.

Мечты! Ипатия впервые сказала, как безумны люди, сражающиеся во имя фантазий своей веры, как дети, ссорящиеся из-за своих снов!

Но вот вопрос о богах был серьезнее. За своих богов она готова была бороться до бесконечности.

В вечерние часы, когда звездное войско, сияя, выступало на небе так ярко и близко, что Вольф постоянно сравнивал этот прекрасный свет со своим родным туманным северным небом, в вечерние часы, когда остальные друзья сидели за ужином или развлекали друг друга охотничьими небылицами, в эти вечерние часы Вольф и Ипатия погружались в беседы о бессмертии и свободе. И странно, что после этих глубокомысленных разговоров Ипатия, как ребенок, часами забавлялась со своими служанками и марабу, а Вольф полночи проводил на палубе, смотря на далекие созвездия, так как он не мог заснуть.

А в светлые, свежие радостные утренние часы Вольф и Ипатия сражались за своих богов. Обычно Вольф наступал, – он насмехался над человеческими, а подчас и гораздо худшими наклонностями олимпийских богов, и принуждал Ипатию сдавать позицию за позицией. Конечно, прелестные легенды о Зевсе и Афродите и о всей остальной компании не были для Ипатии непреложным предметом веры. Она не называла всю эту божественную сволочь так, как она этого заслуживала, но должна была признать, что с таким Олимпом теперь уже ничего нельзя было поделать. Она чувствовала себя немного уязвленной, когда Вольф насмехался над последними языческими жрецами, бессмысленно и тупо совершавшими старый культ там, где это не запрещалось императорскими чиновниками. Ипатия говорила, что можно было только благодарить христианских императоров за то, что они уничтожили внешние жертвоприношения и оставили эллинству только его духовную силу. Старых греческих богов надо рассматривать только как олицетворение неизвестных сил природы, а предчувствие, что повсюду за этими прекрасными богами находится нечто основное, нечто неизмеримо великое, – это предчувствие не было чуждо древним поэтам. В Афинах был воздвигнут жертвенник неведомому и безымянному великому Богу, Богу Теона и Ипатии, истинному Богу.

– А был ли этот Бог – Богом греков?

Ипатия немного рассердилась, кровь окрасила ее щеки, и она перешла в наступление. Что знает Вольф о своем Боге? Разве Бог, которому он молится, не такой же неведомый и безымянный? Разве сын плотника не является для него только лишь самым благородным и самым чистым созданием этого неведомого существа? Разве назареи приравнивают сына к отцу? Вольф отступил, и оба замолчали, и оба насупились, и оба радовались про себя, что, быть может, они взирают на одно и то же неведомое существо. Но они продолжали хмуриться, пока светило солнце. В лучах звездного света лицо каждого снова принимало дружелюбное выражение.

На третье утро путешествия на юго-западном горизонте показались две пирамиды. Больше не было речей о будущем. Прошедшая эпоха фараонов вновь завладела умами молодых людей. Матросы радовались возможности провести несколько спокойных дней в священном месте, а праздновавшие свои каникулы студенты радостно приветствовали цель своего путешествия. Ветер подул с востока, и через три часа барка пристала к месту своего назначения. В последнюю минуту чуть было но случилось несчастье: при выгрузке маленький погонщик упал в воду и, наверное, захлебнулся бы, если бы Ипатия не подняла на ноги весь экипаж для его спасения. Наконец беднягу вытащили, и спустя немного времени он уже стоял на голове в знак благодарности к своей спасительнице, так что маленький караван мог весело начать свое путешествие по пустыне.

Тут-то Синезий показал себя с наилучшей стороны. Осталось загадкой, каким образом сумел он обогнать своими лодками быстроходную барку. Он только посмеивался и отказывался давать какие-нибудь разъяснения. Достаточно того, что на берегу были во множестве приготовленные ослы, погонщики, носильщики и проводники, как будто предстояло встречать супругу влиятельного князя. Должно быть, хитрый Синезий сумел воспользоваться сигнализацией, обычно употреблявшейся только для передачи сведений об уровне Нила, так как скоро показались местные власти, приветствовавшие Ипатию, как княгиню. Позднее Синезию сильно досталось за эту хитрость, но чтобы не испортить шутки, Ипатия принимала все с ласковой важностью. Процедура встречи длилась недолго. Скоро тронулись в путь, мужчины на верблюдах, женщины на ослах, причем рядом с Ипатией бежал ее собственный погонщик. Он быстро справился с маленьким местным темнокожим, хотевшим занять его место возле Ипатии.

Однако заботы предусмотрительного Синезия на этом далеко еще не закончились. Программа была продумана до мельчайших подробностей и выполнялась, пожалуй, чересчур точно. В полдень, на том месте, где погонщики стали печь на костре свои маисовые лепешки, некая скатерть-самобранка приготовила пышную закуску, а вечером они «случайно» нашли огромную палатку с удобным помещением для женщин и гамаками для мужчин.

Приглашенные ученые и жрецы оказались весьма полезными. Синезий, прекрасно владевший местным наречием, был переводчиком, да и Ипатия могла участвовать в разговоре. Эти люди умели разбирать иероглифы и превосходно рассказывали легенды и истории.

К концу второго дня все общество достигло великой пирамиды Хеопса. По желанию Ипатии проводники остались внизу. Там, наверху, она не желала увеличивать своих знаний. В сопровождении четырех друзей с трудом поднялась она наверх. Одному Вольфу было разрешено ее поддерживать и изредка подсаживать на особенно высокий каменный уступ.

На вершине пирамиды среди своих друзей она долго стояла молча. Над пустыней спускалось краснеющее солнце, как будто оно намеревалось погрузиться в море. Синезий открыл рот, чтобы сообщить несколько данных о вышине и широте пирамиды. Однако он замолчал, когда Троил шепнул ему:

– Дурачься, пожалуй, но только не мешай нам!

Долго стояли они так. Потом Александр и Троил спустились с маленькой платформы и очень внимательно стали смотреть на Нильскую долину. Троил проворчал что-то, чего Александр не понял. Но он не стал расспрашивать. Синезий спустился на несколько ступеней вниз и начал делать своим людям какие-то сигналы.

Вольф и Ипатия стояли совсем рядом у северного края площадки. Неожиданно Ипатия задрожала и прислонилась к его плечу. Потом она опустилась на колени и долго плакала. Наконец, встала и, не глядя на христианина, протянула руки Александру и Троилу.

– Не правда ли, здесь наверху… здесь наверху это не глупо… Мой бедный отец!..

Она снова заплакала, а затем принялась смеяться. Было ли видно снизу, что она осушила глаза, или там неправильно поняли ее движение, когда она страстно протянула руки к северу, это трудно сказать. Достаточно того, что внезапно марабу, которому очень не нравился этот подъем на пирамиду, стал взбираться, как какой-то высокий неуклюжий человек на первые ступени пирамиды. Рядом с ним прыгал и карабкался маленький погонщик. Сверху едва можно было разглядеть их маленькие фигурки. Только Вольф заметил, что скоро марабу остановился, полный удивления, и, почесав правой ногой за ухом, внезапно вспомнил, что ведь он умеет летать. Но он не полетел прямо к вершине, а медленно кружился около карабкавшегося мальчугана. Все расхохотались, когда уже недалеко от вершины марабу стал помогать своему маленькому товарищу сердитыми ударами клюва в спину.

Обоих приняли очень радушно: птица получила несколько комплиментов, а маленькому погонщику Троил начал объяснять строение пирамиды, подражая голосу и манерам Синезия.

А последний успел тем временем приготовить очередной сюрприз. На западной стороне пирамиды, защищенной от вечернего ветра и открывавшей вид на спускавшееся над пустыней солнце, распорядитель путешествия приказал разложить ковры и подушки и приготовить небольшой запас напитков. Конечно, не следовало осквернять могилу великого фараона обычным ужином, но небольшая выпивка в честь предков умершего царя не могла бы оскорбить ни Бога, ни людей.

Медленно, со слегка ухудшенным настроением, стала спускаться Ипатия вниз, опираясь на руку Вольфа; спуск оказался еще труднее, чем подъем, и таким образом волей-неволей на полпути пришлось воспользоваться выдумкой Синезия. Друзья лежали, откинувшись на подушки. Двое – справа от Ипатии, двое – слева; вино подняло настроение, а закат солнца был великолепен.

– Теперь я опять в состоянии разговаривать, – сказала Ипатия, сделав несколько глотков. – О… это было слишком. Страшно созерцать вечность прямо перед собой. Приходится подумать об Августине, который отрицает реальность времени.

– Но это же бессмыслица, – заметил Синезий удивленно.

Александр, которому вино быстро ударило в голову, сказал живо:

– Ипатия, позвольте рассказать сказку, сочиненную одним из моих предков, которую часто рассказывала мне мать, когда я был ребенком. В ней говорится, как я думаю, о времени и вечности, а, может быть, только о глупой любви.

Не дожидаясь ответа, он сделал глоток вина и начал рассказ:

– Жил-был мальчик, который никогда не ходил в школу, так как он не желал учиться, предпочитая ловить бабочек и пускать стрелы в лесных животных: в больших для практики, в маленьких для охоты. И вот, однажды, на лугу увидел он птичку, такую прекрасную, какой никогда еще до сих пор не видел. Головка ее была, как черный бархат, тельце сверкало, как белый шелк, а шейка блестела подобно изумруду. «Я поймаю ее!», – сказал он себе. «Я поймаю ее!», – и он нагнулся за прекрасной птицей. Она не была боязлива и подпустила мальчика совсем близко к себе. Потом она вспорхнула и стала перелетать с места на место, не исчезая с глаз мальчугана, так что его решение становилось все тверже. Так бежал он целый день за белой птичкой с изумрудной шейкой и черной головкой. И вот оба достигли опушки леса, тянувшегося на сотни верст, так что нужно было сто лет, чтобы пройти его до конца. Мальчик бежал за птичкой от дерева к дереву, от куста к кусту, пока оба не оказались на другом конце леса. Там птичка взлетела на высокое дерево, уселась на сучок и стала кивать бархат ной головкой, и вертеть изумрудной шейкой, и сверкать серебряным тельцем. Мальчик хотел настоять на своем: он полез на дерево, сначала по нижним толстым сучьям, потом все дальше, пока ветки не стали совсем тоненькими. Но воля мальчика была непреодолима, сук сломался, он упал с вершины дерева и разбился насмерть. И его своевольный череп раскололся пополам. И вот через сто лет от мальчика не осталось ничего, кроме нескольких белоснежных костей, а немного в стороне лежал расколотый череп, когда-то хранивший его упрямый мозг, а теперь белый и блестящий, как кубок. Накануне шел дождь и в этом кубке оставалось немного воды. Быстро подлетела хорошенькая птичка, повертела изумрудной шейкой, кивнула бархатной головкой, осторожно и осмотрительно подскочила поближе, прыгнула вперед, прыгнула назад и, наконец, вскочила на край черепа, чтобы попить воды. Тогда сомкнулись расколотые половинки и поймали хорошенькую птичку, которая не могла уже больше улететь. Так, наконец, добился маленький мальчик того, чего хотел.

– Поздновато, – прошептал Троил.

Потом все вновь замолчали, словно ожидая реакции Ипатии. Но она смотрела вдаль, туда, где исчезало солнце и поднимались огненно-красные облака. Было тихо, так тихо, как еще никогда раньше. Не было слышно ни людей, ни животных, ни каравана, расположившегося у подножья пирамиды. Синезий откашлялся и сказал:

– Мужественный мальчик Александра познал на себе иронию времени, так как он хотел телесно того, что поднимается над пространством и временем. Если бы эту сказку придумывал не иудейский раввин, а греческий философ, она звучала бы несколько иначе. Мудрый ученик Платона легко удовлетворился бы духовным обладанием удивительной птичкой, и вместо того, чтобы протягивать к ней свои телесные руки, он сразу бы поймал ее головой, и с этого момента она принадлежала бы ему, как принадлежат друг другу духи.

Вольф расхохотался, и даже по губам Ипатии скользнула улыбка. Троил воскликнул:

– Однако, любезный хозяин! Ты, по крайней мере, оставляешь кое-что другим! А на охоте ты делаешь то же самое? Созерцаешь фазана и мысленно укладываешь его в свою духовную сумку, а фазан появляется потом на чужом столе!

– Все же здесь есть нечто, – сказал Александр, немного подумав, – чему можно поучиться. Быть может, он прав. Если череп слишком мал для птицы, он может предоставить ей только духовное помещение. И если Синезий стремится к слишком большой птице, то ему, конечно, ничего не остается, кроме Платона, и я полагаю, что наш благородный хозяин, действительно, мечтает о такой птице, которая ни как не подойдет к его прекрасно сформированному черепу. Он любит… марабу!

– Конечно, марабу! – закричали Вольф и Троил. Моментально птица дала о себе знать. До сих пор она с маленьким погонщиком оставалась наверху. Теперь аист медленно и тяжело полетел вниз, но сейчас же вернулся, как только заметил, что погонщик тоже начал свой спуск. Скача и подпрыгивая, спустился мальчик, потом, достигнув сравнительно гладкого места, полетел вниз, как стрела. А за ним, стуча клювом и хлопая крыльями, несся марабу, и так пронеслись оба, как школьник, спасающийся от разгневанного учителя.

Ипатии не хотелось слушать дальше пререкания своих друзей, и она сказала Троилу:

– Смеяться легко. Не знаете ли вы тоже какой-нибудь хорошенькой сказочки о времени и вечности?

– Я не знаю сказок.

– Ну, так придумайте!

– Сказок не придумывают, но я могу рассказать то, что я видел, и то, что я вижу – истинную историю этой пирамиды: когда Бог, который в те времена не имел еще никакого имени, создал мир, он дал каждому существу, человеку, животному и растению его долю радости, каждому одинаковую долю счастья и наслаждений. И он звал все создания к своему трону и стал думать: кто из них самый умный и кто самый глупый. Оказалось, что самым умным является человек, самым же глупым – пшеничное зернышко, так как оно вырастает, чтобы сделаться хлебом для людей. Когда это выяснилось, Господь, который не имел имени, спросил: сможет ли умное существо со своим запасом счастья прожить дольше глупого? И человек поспорил с зернышком пшеницы, что он сможет прожить дольше. Через биллионы лет соперники услышат приговор Бога. Человек был умен, он распределил свои радости на долгую жизнь, на несколько сот лет. И он смеялся над зерном, которое в течение одного лета рождалось и умирало. Но человек не знал, что наслаждения питаются жизнью, а жизнь питается временем. Вовсе не тело фараона, как вы думаете, покоится глубоко под нашими ногами. Там лежит пшеничное зерно и человеческий труп. Труп принадлежит молодой женщине, которая некогда спокойно скончалась семнадцати лет от роду, ибо она жадно пила назначенную ей долю наслаждений и скоро истратила свое время и свою жизнь. А пшеничное зерно не коснулось и капли воды, хотя оно мучалось жаждой, и оно уснуло рядом с девушкой таким же сном смерти. Но будет время… Пирамида будет стоять, она пережила уже три великие имени божия, и она будет стоять, пока вечный Бог не получит от человечества своего последнего имени. Тогда наступит последний день, и перед судом Бога выступят девушка и зерно пшеницы. И всем своим могуществом не сможет Бог пробудить к жизни семнадцатилетнюю девушку, а зернышко собственной своей силой сможет начать жить после тысячелетнего сна. И я, мои милые друзья, создан, к сожалению, человеком, а не зерном пшеницы, которое могло бы спать под ногами Ипатии.

– Нет!

Это сказала Ипатия и больше не произнесла ни слова. Но она посмотрела на Вольфа, и он начал свой рассказ.

– Под нами пирамида, а вы толкуете о жизни и смерти, как о чем-то важном. Слушайте! Жила-была фея, по имени Фата. И так как она пожелала иметь большую мудрость и холодное сердце, ей присудили обладать бесконечным знанием и железной душой. Она стала вечной феей смерти. Но заклятие должно было исчезнуть, чтобы она снова могла стать обыкновенной женщиной, если смелый юноша освободит ее от него. Но никто не знал, как это сделать. Фея смерти приблизилась со своим бесконечным знанием и железным сердцем к благороднейшему из греков – Ахиллесу. И она сказала ему: «Я приношу тебе вечную славу, но ты должен отдать мне за это жизнь. Ты умрешь молодым!» Но Ахиллес начал просить о пощаде, так как он хотел еще жить. Но она поцеловала его в смуглый лоб, и он умер. И через тысячу лет фея смерти со своим бесконечным знанием и железным сердцем предстала перед благороднейшим германцем – Зигфридом. Она сказала ему: «Я приношу тебе вечную славу, но ты должен отдать мне за это жизнь. Ты должен умереть». И Зигфрид засмеялся, так как он стремился к битвам и смерти. Но она поцеловала его смуглый лоб, и он умер. И еще через тысячелетие фея смерти пришла к юноше, который был и германцем, и греком. И она сказала ему свои слова. Но он обнял ее стройное тело и, поцеловав, сказал: «В твоих объятиях жизнь и смерть одно и то же. С тобой нет смерти». И фея смерти освободилась от заклятья и стала женщиной. И когда настал их час, они оба умерли.

Долго все молчали. Ипатия вздрогнула. Синезий напомнил о простуде и предложил продолжать спуск.

У подножия пирамиды они снова нашли прекрасную палатку, в которой проболтали до поздней ночи. Еще два дня, бродили они и осматривали все сказочное и загадочное, что сохранилось со времен фараонов. По аллее из сфинксов дошли они до какого-то храма и слышали там молитву жреца Зевса. В другом египетском храме они слушали проповедь христианского монаха. А на берегу Нила стояли смуглые феллахи, христиане и язычники и приносили совместную жертву за плодородный год.

Через четыре дня переполненное впечатлениями маленькое общество возвращалось к своей барке. В последний час путешествия по пустыне, когда белые верблюды уже вытягивали длинные шеи к священной воде, один из проводников приблизился к Ипатии, прося ее покровительства. Он просил разрешения доехать на их судне до Александрии, где хотел снова стать там христианином и заниматься предсказаниями. Синезий стал его расспрашивать, и они услышали удивительную историю.

Этот египтянин был сыном прорицателя и сам стал прорицателем, укротителем змей и заклинателем духов. Он много бродил по свету. Во времена Юлиана он сделался в Александрии жрецом Сераписа. Потом в Константинополе он крестился, перешел с солдатами через Альпы, помогал друидам при их жертвоприношениях, а в Риме снова стал язычником. Милости ужасного епископа Миланского снова вернули его христианству. Потом в свите Алариха он был арианцем и затем из страха преследований бежал сюда.

– Но эти египтяне – все нищие, они не в состоянии платить, как следует, своим предсказателям. Я хочу снова стать христианином.

Удивленная Ипатия спросила, разве можно заниматься его ремеслом одинаково во всех религиях.

– Конечно, госпожа, – сказал предсказатель. – Тебя я не буду обманывать. Я убедился, что это искусство нравится одинаково и язычникам, и христианам, и иудеям.

– Мошенник замечательно подходит к нашей философской лодке! – воскликнул Троил, смеясь. И просьба предсказателя была исполнена.

Погрузка продолжалась недолго. В последний момент на судно проскользнул какой-то египтянин с мешком. Друзья не обратили на него внимания. Но один матрос схватил мешок и поднял крик. Там было что-то живое. Сбежался весь экипаж, предсказатель упал на колени перед Ипатией и стал молить о пощаде. В мешке были ядовитые змеи, правда, лишенные своих зубов.

Предсказатель бросился объяснять зачем ему змеи.

– Госпожа! – воскликнул он смиренно. – Ни одному прорицателю не будут верить, если он не укрощает змей. Но обыкновенные змеи не думают о нас и не приходят на наш зов. Только эти милые твореньица вылезут на мой свист, потому что я пою их изредка молоком. Видите ли, госпожа, когда я собираюсь укрощать змей, я поначалу прячу поблизости своих собственных. Мой успех зависит от этого. Поверьте, госпожа, удается вызвать только тех змей, которых сам предварительно припрятал. Змеи – мое средство к существованию.

Прорицателю и его змеям разрешили ехать, его маленькие представления забавляли общество, пока барка спускалась вниз по священной реке. Счастливо и без приключений прошел обратный путь.

Снова путешественники должны были завоевать себе право перехода из Нила в канал. Они были еще далеко от гавани, когда из уст рулевого послышалось ругательство в адрес чего-то, неподвижно покоившегося на поверхности воды. Путешественники перегнулись через борт, чтобы рассмотреть грязную массу. Это была Нильская невеста, кукла, копия Ипатии, которую, по старому обычаю, бросили в воду.