Ипатия

Глава VII СРЕДИ СВЯТЫХ

Настроение обитателей архиепископского дворца в Александрии становилось все несноснее. Было тихое октябрьское воскресенье, но Кирилл встал с постели с легкой головной болью. Проклятое греческое вино, проклятый греческий наместник, проклятая Ипатия.

Бесчисленная челядь изящного дворца боязливо жалась к стенам и не могла дождаться минуты, когда владыка покинет свои палаты, чтобы совершить богослужение в соборе. Но возвратился он еще сумрачнее. Его личный секретарь Гиеракс уже в алтаре, а затем на обратном пути вкратце изложил новости, уязвившие в нем пастыря душ, и человека. Покушение на Ипатию не удалось. А в довершение всего было получено письмо из Константинополя, требовавшее от него безусловного подчинения голосу церковного большинства.

Кирилл едва успел скинуть облачение и теперь, сжав кулаки, шагал взад и вперед по комнате. Это было обширное расписанное светлыми красками и хорошо освещавшееся помещение. По стенам размещалась хорошая библиотека. Если бы с простенка не смотрело массивное серебряное распятие, невозможно было бы предположить, что находишься в рабочей комнате христианского пастыря.

Прежде всего Кирилл облегчил свой гнев бранью в адрес ученого константинопольского собрата. Владыка полагает, конечно, что епископы Азии и Африки могут третироваться, как простые попы. И все это только потому, что этот константинополец обладает ухом императора или, вернее, ухом его горничной! Ого! К счастью, именно в Африке и Азии церковь властвует над сердцами и кошельками, и к тому же все церковное знание принадлежит Азии и Александрии. Константинопольский владыка должен будет сократить свои властолюбивые поползновения, иначе Африка согласится скорее повиноваться епископу Древнего Рима, безвредному старому дураку, чем новоримскому интригану, предводителю церкви милостью женщин.

Так ворчал Кирилл больше для собственного успокоения, чем для того, чтобы посвятить Гиеракса в свои мысли. Наконец, он кинулся в кресло и подозвал своего чиновника.

– Этого не изменить за один день. Это самое большое зло, с которым мне не справиться за целую жизнь. Но маленькие неприятности, назревающие здесь, я уничтожу, клянусь жизнью. Итак, еще раз, каковы были слова этой Ипатии?

– Ваша милость простит, что я не отвечаю за точность каждого слова. Когда студенты заметили, что я записываю, они быстро удалили меня из зала.

– Осел! Почему вы не послали шпиона, которого там не знают?

– Ваша милость! Потому что другие действительно ослы.

Кирилл примирительно махнул рукой.

– Итак, смысл ее слов? Отдельные выражения можно восстановить с помощью пытки, как только начнется процесс. А ее критика христианства сломит ее прекрасную шею.

– Ипатия говорила приблизительно так: Иисус Христос был, конечно, благороднейшим из людей, но христианская церковь учит совсем не тому, чему учил ее основатель. Епископы сделались главарями новых партий, людьми без религии, а фанатичные монахи – невежественными и безумными глупцами – нечто вроде кудесников и заклинателей старых религий.

– Гм! С таким материалом ничего не начнешь. Но она отрицала божественность Христа. Она называла Иисуса человеком. Не правда ли, это так? Гм! Конечно, этим она нарушила закон, но боюсь, наместник захочет защитить ее, и даже в Константинополе посмотрят на это косо. Гм! Я считаюсь там услужливым дипломатом. На всякий случай изложите ваши показания письменно и собирайте дальнейшие выражения Ипатии. Купите какого-нибудь бедного студента. Теперь дальше. Вчерашняя потасовка, как вы говорите, не удалась: христиане бежали?

– Как я вам и говорил, ваша милость.

– При так называемом объективном расследовании выяснится, что наши христиане начали первые, – отрицать этого нельзя.

– Невозможно, ваша милость. Театр вчера, как всегда по субботам, был переполнен иудеями. Бедные христиане свободны только по воскресеньям. Таким образом, иудеев было большинство. И когда в конце представления снаружи раздался крик: «долой жидов!» и началась потасовка, наши христиане были, в конце концов, вышвырнуты наружу. Полиция как будто ничего не видела и не слышала.

– Как обычно, отметьте в вашем донесении, что иудеи занимали все хорошие места и своим нахальным поведением должны были оскорблять каждого скромного человека, а, следовательно, начали все иудеи.

– Но наместник…

– Я знаю. Это не предназначается для его судов. Мы собираем материалы. Еще одно. Успех этой старой ведьмы Ипатии велик по-прежнему?

Гиеракс с благоговением посмотрел на распятие и сказал официальным тоном:

– Громадного зала никогда не бывает достаточно. Сегодня больше пятидесяти человек стояло снаружи. Во время богослужения! И это были юноши наших лучших семейств!

Кирилл ударил кулаком по столу.

– И быть бессильным против этого! Постоянно обращаться к этим царским холопам, всегда поддерживающих моих врагов. Неужели у меня в Александрии совсем нет друзей, с помощью которых я мог бы быстро покончить и с этой греческой ведьмой, и с иудеями?

– Могу я, ваша милость, сделать одно замечание? Такие дела безнаказанно может делать только чернь. В настоящее время наша христианская чернь ничего не имеет против Ипатии. Народу обещаны высшие блага на земле и небесное царство в потустороннем мире. Этого и ждет наш добрый народ. Он ждет терпеливо. Двинется он только тогда, когда поверит, что Ипатия или евреи стоят между ним и небесным царством.

Кирилл встал и, скрестив руки, начал расхаживать взад и вперед.

– Гиеракс, – сказал он через минуту, – за эту мысль вы станете епископом. Но сначала вы должны помочь осуществить вашу мысль. Вы думаете, у нас нет фанатичной, христианской черни? У нас есть монахи. Вы должны пустить их в ход.

Гиеракс поцеловал рукав архиепископа.

– Что я должен сделать?

Архиепископ подошел к окну и долго стоял, скрестив руки. Наконец, он сказал:

– Вы думаете, вам удастся подговорить этих людей? Это – простой, необразованный люд.

– Всемогущий Бог научит языку своего нижайшего раба, защитит его толпами ангелов от опасностей пустыни и внушит, что нужно для уничтожения суетного великолепия этого мира, и для завоевания небесного царства!

Кирилл, улыбаясь, кивнул.

– Я могу дать только общие указания, так как я вам полностью доверяю, а наградой вам будет место епископа. Этого довольно. Я знаю, что вы сделаете это во имя добра, но и место епископа неплохая вещь. Итак, слушайте. Запишите то, что я вам скажу. Зашифруйте, пожалуйста.

Кирилл большими шагами ходил по комнате из угла в угол. Гиеракс скромно сел за маленький столик, вытащил свои дощечки и приготовился внимательно слушать.

– Вы отправитесь, как только сделаете самые нужные приготовления. Конечно, вы пойдете к Питрийским горам.

Медленно поднимаясь из долины в горы, вы найдете три типа монахов. Внизу, в тесных хижинах и в палатках, живут благочестивые садовники – люди, ушедшие из мира во имя Христа, чтобы вести спокойную жизнь добровольного отречения и мирно встретить смерть и вступление в царство божие. С этими людьми делать нечего. Это, может быть, отличные христиане в смысле Иисуса Христа и апостолов, но для церкви они бесполезны. Самые обыкновенные людишки. Выше, на первых уступах гор, стоят монастыри. Они населены собственно монахами и их настоятелями. Монахам вы можете внушить, что архиепископ римский добивается власти над греческой церковью, и хочет закрыть некоторые монастыри. Архиепископ Римский…

– Антихрист!

– Превосходно! Я вижу, вы меня понимаете. Главное, однако, предложить что-нибудь настоятелям. Они хотят иметь несколько новых святых. Собственно говоря, я не люблю этого. Мертвые святые заслоняют живых епископов. И хотя, смею надеяться, после смерти я буду также объявлен святым, знайте, Гиеракс, я не верю, что черви повернут тогда обратно. О, черви – неисправимые язычники! Одним словом, я дарю монастырям святого Кириакса и святого Пафнутия. Оба, правда, провели молодость довольно бурно, но затем стали действительно святыми людьми и, кроме того, прожили необычайно долго. Этого можно и не записывать. Кроме того, я обязуюсь разрешить сжечь книги Оригена. Того, что требовал этот человек, монахи не желают признавать, несмотря на свой двойной обет. Затем надо уверить этих игуменов, что я буду поддерживать их с беспощадной строгостью во всех случаях, когда им придется силой водворять порядок в своих монастырях. Но этого не надо говорить простым монахам.

– Ярмо трех обетов, пожалуй, тяжело.

– Вы ошибаетесь, милый Гиеракс. Обет бедности дает мне ежегодный доход в пятьдесят тысяч золотом. Обет целомудрия обеспечивает мне холостой образ жизни и позволяет некоторым уважаемым дамам делать мне маленькие признания сердечного свойства. А обет послушания привел к тому, что меня будет слушаться императорский наместник Египта, а народ целует подол моего платья, когда я прохожу по улицам. Этого тоже не следует записывать.

– А что, ваша милость, должны обещать монахи?

– Ничего. Они должны прийти в большом количестве в Александрию, сделать здесь свои маленькие покупки. Если они увидят нехристианский элемент и захотят расправиться с ним своими жесткими кулаками, их едва ли будут преследовать даже до пустыни. Этого, однако, я не обещаю.

– А третья группа пустынников?

– Это отшельники, ютящиеся наверху, на бесплодных горах, или в маленьких боковых долинах, в пещерах и гробницах. Если эти дикари не встанут во главе, монахи не принесут существенной помощи. Мы должны овладеть анахоретами и пустынниками. А они наши, если нашим станет благочестивый Исидор.

– Исидор?

– Возможно, милый Гиеракс, что этот святой человек встретит вас камнями или кнутом. А, может быть, они пошлют кого-нибудь вперед, чтобы предупредить его. У него такой обычай. Но он ученейший среди отшельников, а за свои странности пользуется двойным почетом. О чем говорить с ним и ему подобным – я должен предоставить всецело вашему усмотрению. Расскажите о проделках иудеев, убивших в прошлую пасху христианского ребенка. Расскажите об императорских чиновниках, называющих себя, христианами, но в своих домах имеющих прекрасные статуи нагих языческих богинь. Как можно живее опишите их наготу и бесстыдство. Отшельники слушают это очень охотно в своем гневе. Опишите обеды этих язычников. Устрицы, фазаны с трюфелями, зайцы, козы. Перечислите самые лакомые мясные блюда. Овощи не произведут впечатления. Опишите кровати и ковры. Не забудьте беззаботную жизнь сыновей этих богоотступников, их забавы с танцовщицами Александрии. Вы хорошо сделаете, устроив такую пирушку перед отъездом, чтобы описания выходили как можно нагляднее.

– В этом нет надобности, ваша милость.

– Главное расскажите, как эта греческая дьяволица по воскресеньям отвлекает от церквей сладострастных юношей и как поносит она Господа нашего Иисуса Христа, называя его человеком. Используйте связь между Ипатией и наместником. Вспомните о страже знаменитой мыслительницы. Конечно, любовники – язычники. Быть может, отшельники скажут вам, что и христианские епископы не ведут безупречной жизни. Оспаривайте это, как можете, и будьте тому сами хорошим примером.

Архиепископ дал своему послу еще несколько указаний о настоятелях отдельных монастырей и дружески распростился с ним.

Гиеракс выехал через четыре дня. Сидя высоко на спине верблюда, в сопровождении только двух египтян, ехавших с его багажом на ослах, покинул он город на восходе солнца. Три дня и две ночи продолжался его путь по пескам пустыни. Оба египтянина, не знавших ни слова по-гречески, оживленно болтали друг с другом, когда солнце жгло не слишком сильно, о всякой всячине и не могли надивиться на могучего христианина, с таким безучастием относившегося к восходу и заходу солнца, к шуму ветра и сиянию звезд, как будто он был слеп и глух.

Когда ночью они остановились посреди пустыни и расположились для ужина на раскинутых коврах, египтяне поблагодарили своих богов за пищу и питье, а христианин проглотил все совсем равнодушно. Когда они произнесли благочестивые заклинания, чтобы защититься от диких зверей, христианин приказал положить вокруг стоянки сухой хворост и зажечь его для устрашения гиен, как будто огонь был действительнее помощи богов. Было ясно, что этот христианин ни во что не верит.

К вечеру третьего дня маленький караван подошел к лощине, прорезавшей направо невысокую цепь гор. Насколько хватало зрения, повсюду расстилалась необозримая, серо-желтая пустыня. Однако, когда они вступили в лощину, Гиеракс подумал, что видит перед собой мираж. На расстоянии часа пути были рассыпаны маленькие хижины и над каждой из них возвышались четко вырисовывавшиеся на фоне темно-синего неба бесчисленные пальмы, простиравшие свои величественные верхушки над маленькими крышами и узкими стенами.

Каждое строение состояло из низенькой глинобитной хижины, похожей на большой улей й окруженной маленькими огородами. Повсюду Гиеракс видел за работой жителей деревушки. Большая часть по двое, или по четыре человека вращали громадные колеса, с помощью которых они доставали воду из колодцев и водоемов для себя и для садов. В другом месте старик срезал спелые овощи, а еще в другом мальчик молотил сжатую пшеницу. Там и здесь кто-нибудь из более молодых лез на вершину пальмы, рвал тяжелые плоды и с удивлением смотрел на проезжающих.

На первый взгляд этот маленький поселок отличался от других египетских деревень лишь особенной чистотой и почти воскресной тишиной, – не было слышно ни криков мучимых животных, ни гама ребятишек, ни ругани женщин. Только тихий скрип колодезных колес провожал путников от жилища к жилищу и спокойное: «Благословенно имя Иисуса Христа», – звучало дружески от всех встречных… То здесь, то там раздавались псалмы.

Около получаса нес верблюд своего седока медленными широкими шагами вдоль деревни. Гиеракс не знал – заночевать ли ему здесь или продолжать путь вплоть до первого монастыря. Никто еще не заговорил с ним, никто не предложил ему приюта. Только когда Гиеракс проезжал мимо последних хижин, измеряя взглядом расстояние до монастырей, известковые стены которых в лучах заходящего солнца казались красными кристаллами на сером фоне скал, из последней хижины вышел, улыбаясь, старик, остановил коротким восклицанием трех животных и сказал Гиераксу:

– Благословенно имя Иисуса Христа, господин. Не продолжайте пути сегодня. Чистый воздух пустыни обманывает ваше зрение. До монастырей добрых три часа езды, а ночь наступает. Луны нет. Если вы не спешите помочь больному, соблаговолите разделить со мной мою хижину.

Гиеракс принял приглашение и лично наблюдал, как оба погонщика расседлали и накормили животных и устроили перед дверью свои постели. В это время старый садовник приготовил свою хижину к приему гостя и позвал его и погонщиков к ужину. Гиеракс выразил свое удивление, что такой хороший христианин, каким кажется его хозяин, собирается есть вместе с египетскими рабами. Но этого садовник не понял: все люди – дети одного Бога. Однако, погонщики сами не привыкли к такой чести, Они взяли свою долю каши и бобов,, налили себе горшок молока и расположились около своих ослов,

В спокойных разговорах об уходе за овошами и истинной вере прошел вечер. Потом Гиеракс расположился на мягкой постели, устроенной для него его хозяином, За ночь превосходно выспался, а утром, позавтракав хлебом и молоком, отправился дальше, Благодарности садовник не принял, а над предложением денег только посмеялся. Деньги в пустыне! Детская игрушка!

Гиеракс поехал со своими двумя спутниками дальше, обещая себе направить власть архиепископа на этих простых людей, ничего не знавших о благословении церкви и смеявшихся над мощью архиепископа. Теперь он медленно поднимался в горы. Над негостеприимными желто-коричневыми скалами вилась зигзагами пешеходная тропинка. Был почти полдень, когда Гиеракс подъехал к воротам первого монастыря. Они были крепко заперты и охранялись, как ворота крепости. Посланец архиепископа должен был долго ждать. Наконец, какой-то грубый парень провел его н вместе с погонщиками и животными в большой зал, где собралось около двадцати паломников из нильской долины, намеревавшихся за вечерней литургией получить благословение настоятеля на могиле святого Пахомия. Ни верующие, ни монахи не ожидали разрешения церкви, чтобы выпрашивать у святого чудесных исцелений болезней, уродств, бесплодия и безумия.

Когда через полчаса два гиганта-монаха внесли большой горшок с чечевицей, Гиеракс объявил им, что он послан архиепископом и желает немедленно видеть настоятеля. Испуганные монахи начали отговариваться и, чтобы выиграть время, предложили ему пройти в монастырский сад, где его примет настоятель. Но Гиеракс не отпустил их от себя и вместе с ними вошел в громадную трапезную.

Там, за невероятным столом, сидело, скорчившись или развалясь, до двухсот монахов, евших, болтавших, певших и бранившихся. На главном месте сидел настоятель с большим кувшином вина. Стол был уставлен всевозможными вкусными кушаньями, и монахи, и старые, и молодые, не забывали их.

Два проводника Гиеракса прошли вдоль всего стола, направляясь к настоятелю, и в большом зале воцарилась мертвая тишина. Священник хотел подняться, но зашатался и тяжело опустился обратно в кресло; несколько сидевших забормотали псалом. Гиеракс, улыбаясь, сделал несколько шагов и сказал:

– Будь благословенно имя Иисуса Христа, господа. Я пришел не мешать и, если меня пригласят, я докажу, что ты благословил мой аппетит не меньше вашего. А кружка монастырского вина придется весьма по вкусу моей просохшей глотке.

Началось ликование. Настоятель поднялся с достоинством и не успокоился, пока Гиеракс, торжественно вручивший ему свои грамоты, не занял почетного места. Все монахи вскочили и с поклонами и льстивыми речами бросились к архиепископскому послу. Около двадцати старейших были представлены ему лично. Затем он запретил всякие церемонии, и обед продолжался еще веселей и шумливее, чем начался. Конечно, настоятель пытался время от временя оправдать разгул: сегодня воскресенье, и не следует же пренебрегать божьими дарами, приносимыми паломниками с таким трудом. Но Гиеракс только отмахивался, ел, пил, болтал, лишь изредка вставляя какое-нибудь замечание, что этому дивному порядку вещей угрожает опасность. После обеда отправились в сады, где Гиеракс вскоре остался один с наиболее молодыми монахами; эти сейчас же начали жаловаться на настоятеля и стариков. Его милость не должна обманываться внешностью. Конечно, жить можно, но далеко не всегда идет так, как по воскресеньям. Ведь существуют и другие человеческие потребности. Настоятель и старые монахи, конечно, чистые бездельники, молодым же приходится в течение недели работать – и крестьянами и ремесленниками. Ухаживания за садом, особенно доставка воды, являются тяжелой работой в этой пустыне. А заботы о паломниках, приготовление пищи, выращивание овощей – все это далеко не просто. Надо прибавить, что молодежь должна все свободное время заниматься на монастырской фабрике, изготовляя священные рогожки. Деньги за это идут обычно в карман настоятеля. И если он и не так строг, как некоторые другие священники этой местности, то все-таки он охотно разыгрывает тирана и подвергает бичеванию за маленькую ложь или незначительное непослушание. Гиеракс ответил, что он явился для того, чтобы расследовать все эти дела, и братья могут положиться на справедливость архиепископа.

– Однако, – продолжал он, опускаясь на подушки, монахи окружили его еще теснее, – однако, я не могу уверить братьев, что жизнь в монастырях вообще протянется еще долго. Эге, господа, дело-то еще не так скверно, если вы пугаетесь одного предположения! Да, да! Вы же знаете, что архиепископ Рима намерен считать своими рабами всех других архиепископов – даже константинопольского, александрийского и антиохийского. Если это ему удастся, у вас будет больше оснований для жалоб, ведь через монастырский порог тогда не пройдет ни капли вина, ни кусочка мяса. Всем придется вести жизнь святых отшельников. Да, да, господа, это все оттого, что вы не поддерживали архиепископа в его борьбе с Римом. Архиепископ почти решился предоставить власть епископу Рима!

– Этого не должно быть! Никогда! Все, что угодно, только не жизнь отшельников! Лучше смерть!

Все кричали хором. Они забыли положение гостя, а потому бранились и спорили, некоторые кричали, что надо немедленно идти, в Александрию и просить или принудить доброго архиепископа к борьбе.

Гиеракс снова взял слово и дал себе волю. Что знают эти невежественные монахи о мире? Им можно говорить что угодно! Итак, он сказал, что римские епископы только внешне православные, а на самом деле придерживаются ереси назарейских еретиков, которые везде захватывают власть при помощи проклятой назарейской секты. А в Александрии есть много тайных назареев, которые, конечно, исказили мнение своего основателя о существе божием, называют себя первыми христианами и хотят ввести раннее христианство. Какая бессмыслица! Между мирянами и духовенством, между богомольцами и монахами не должно быть разницы! Бедность и всеобщую любовь должно создать это христианство. Епископы, настоятели и простые рабы – все должны стать одинаково нищими. Никто не должен иметь собственности. Эти простые почитатели священных рогожек должны сами пить свое вино, а вам предоставить воду. Эти «первые христиане», постоянно ссылающиеся на Евангелие, завладеют всем миром, если вы и честные иноки не поддержите их в борьбе с лжесвидетелями. Поверьте мне, эти назарейские еретики, и епископ Рима, и государственные чиновники – все одного поля ягоды.

Опять все монахи заговорили наперебой.

– Да поразит их гром небесный! Почему архиепископ не пресечет это безобразие!

– Он не может, у него связаны руки, так как на его шее сидит наместник, а добрые христиане Александрии – безропотные и запуганные люди. Надо, чтобы из пустыни пришло в город несколько сот сильных монахов и отшельников – они быстро бы расправились с назареями. Непродолжительный визит в город был бы хорошим делом. Но я не должен говорить так, братья. Мне незачем вам приказывать. Я знаю только одно, что этим вы доставили бы владыке истинное удовольствие. И поистине не было бы преступлением оттаскать при этом проклятых языческих философов за их высокомерные уши, а у ненавистных христопродавцев-жидов отобрать немного золота и серебра. О, вы не сможете представить себе, братья, как выглядит обеденный стол богатого александрийского иудея! Они едят на золотых блюдах, а вино наливают из серебряных кувшинов в хрустальные кубки! От одного воспоминания об этом можно прикусить язык!

Эта беседа еще продолжалась, когда настоятель со своей свитой возвратился совершенно измученный раздачей благословений.

Гиеракс оставался в этом районе около недели. На ночь он останавливался каждый раз в новом монастыре, а днем ездил по окрестностям. Когда в последний день созвал он собрание всех настоятелей, цель его путешествия наполовину была уже достигнута. Все признавали благотворное влияние архиепископского посланца на монашескую дисциплину, а когда Гиеракс объявил о согласии архиепископа признать новых святых, среди представителей монастырей не осталось ни одного, который не был бы готов всем своим имуществом и людьми поддержать каждый шаг архиепископа.

Гиеракс пришел в такое хорошее расположение духа, что обещал им трех новых святых, прибавив к разрешенным архиепископом Кириаксу и Пафнутию еще святого Пахомия, чудеса которого он видел собственными глазами в день своего приезда.

Еще одну ночь провел Гиеракс в одном из монастырей, а затем отправился в горы к святейшим среди святых, к анахоретам. Посол архиепископа присоединился к каравану, высылавшему каждые три месяца для раздачи отшельникам очередного хлебного запаса. Двадцать сильных верблюдов, управляемых арабами, составляли караван, предводительство которым было возложено на веселого монаха, бывшего ранее булочником в Александрии и сбежавшего в монастырь от гнева на своих хозяев. Звали его Павлиний, и своим знанием людей и страны он мог быть очень полезен послу архиепископа. Кроме того, Павлинию приходилось частенько исполнять обязанности врача. Правда, он ровным счетом ничего не понимал в этом деле, но больные отшельники требовали его помощи.

Вначале Гиеракс оберегал свое достоинство и не хотел расспрашивать о чем-либо этого юношу. Таким образом в течение первого дня они ехали рядом, разговаривая о лучших способах седлать верблюдов, об охоте на куропаток и монастырской жизни. Павлиний был вполне доволен своей судьбой. Его духовная деятельность была строго ограничена: он должен был заботиться о закупке семян, наблюдать за мельницей и пекарней и четыре раза в год развозить хлеб отшельникам.

– Мой настоятель – не строгий человек, хотя временами, когда дует северо-восточный ветер, на него находит какая-то дурь, – это мы все знаем.

– Все ли настоятели так мягкосердечны?

– Нет, многие довольно жестоки. Одного перевели к нам из Сирии, так его монахи представляют настоящую штрафную команду. Некоторые из них должны ежедневно часами поливать старую скалу и смотреть, не вырастет ли на ней каким-нибудь чудом пальма. Другим приходится на собственной спине переносить по нескольку пудов песка с одного места на другое. Последние, якобы, должны убеждать их в бесплодности всякой земной работы. Безумие! Но по сравнению с отшельниками, к которым мы едем, даже эти несчастные живут, как господа на Крите!

– Разве жизнь этих отшельников действительно так тяжела?

– Истинная правда, господин! Я уверен, что большинство из них сумасшедшие или, по крайней мере, слегка тронутые, я полагаю, что сохранивших рассудок обуревают тщеславие или гордость, или что-нибудь в этом роде, но живут они все, как собаки. Видите ли, господин, Александрийская церковь постановила, чтобы мы пекли хлеб для раздачи отшельникам. Хорошенькое постановление! Мы обслуживаем несколько сотен. Попробуйте, каков этот хлеб сейчас, когда он совсем свежий. Но каким он будет через три месяца… И вот фунт такого хлеба с горстью воды и изредка сухой степной корешок, и это изо дня в день, из года в год! Отвратительно!

И Павлиний рассказал затем, как некоторые отшельники договаривались получать лишь половинную порцию, чтобы еще сильнее умертвить свою плоть, а другие бросали хлеб в грязь, чтобы выразить свое презрение к еде. Какие только безумства не вытворяют эти святые. Многие заболевают и умирают, но большинство достигает глубокой старости, одному на тысячу удается при жизни прославиться в качестве чудотворца или быть призванным обратно в мир, чтобы сделаться епископом.

Гиеракс спросил, много ли ученых среди отшельников.

– Этого я не знаю. Я сам неграмотен. А вот ругаются они, как носильщики в гавани. Но ведь это сумеют и ученые господа из Академии. Книг в горах мало. Псалмы и Библия. Скажите, господин, это, вероятно, замечательная книга – Библия? Каждый, кто ее читает, говорит о прочитанном по-разному, также, как по вечерам в пустыне один погонщик кричит: «Воды, там озеро!», другой: «Там город!», а третий: «Там верблюд!».

Во время обеденного привала Гиеракс мог по достоинству оценить «вкусный» хлеб, приготовленный для отшельников, на что он сочувственно покачал головой. Павлиний засмеялся и вновь принялся рассказывать о богоугодных делах монахов и безумиях отшельников.

Около четырех часов дня путники достигли местности, где жили анахореты. Гиеракс по совету Павлиния решил сначала молча объехать с караваном все жилища и, только изучив получше обитателей, попытаться заговорить с наиболее доступными.

Первые отшельники, встреченные им, обманули его ожидания, так как они жили почти одной общиной и не совершали ничего из рассказанного Павлинием. В утесах по правую сторону дороги были высечены гробницы, уходившие довольно глубоко под землю. В этих горных монастырях жило около пятидесяти отшельников, почти все довольно молодые, совершавшие здесь свои первые подвиги. Они носили рубахи из верблюжьего волоса, как своего рода отшельнический мундир. Большинство появлялось при приближении каравана у выходов и каждый молчаливо и сосредоточенно брал свою сотню хлебов. Получив пищу, большая часть скрывалась в темноте своих нор. Только однажды какой-то молодой отшельник с плачущей жадностью схватил хлеб и закричал, грызя его и бешеными глазами глядя на раздававшего.

– Пять дней! Пять дней! Ты опаздываешь, собака, в аду тебе будут протыкать глотку раскаленным прутом, собака! Пять дней!

Последний из отшельников торжествующе швырнул в караван несколько окаменевших хлебов, оставшихся от его последней порции; насмешливо визжа, он что-то выкрикивал, Гиеракс не мог, однако, понять ничего кроме беспрерывного: «поститься!».

Павлиний равнодушно продвигал караван. Через тысячу шагов стоял, прислонясь с распростертыми руками к кресту, отшельник, седые волосы которого составляли почти всю его одежду, и кричал, брызжа слюной:

– Убейте меня! Еретики, убейте! Все враги сговорились против меня не дать мне причаститься к мученичеству. Тридцать лет стою я под крестом и жду того, кто пронзит мои руки и ноги гвоздями, а грудь копьем! Сделайте доброе дело! Подлецы, подкидыши сынов фараоновых! Нечистые! Трусы! Плюю на вас!

Однако, когда Павлиний протянул ему мешок с хлебом, святой выпрямил свое тело, поспешно принес пустой мешок и исчез с новым запасом в яме, вход в которую был завален громадными камнями.

Еще через несколько сот шагов находилась хорошенькая хижина из необожженных кирпичей, обитатель которой, древний старик, еще издали махал пустым мешком.

– Ну, Макарий! – крикнул ему Павлиний. – Сколько дьяволов победил ты в последнюю четверть года?

– Говорил ли вам что-нибудь этот мошенник с крестом? – прошептал хрипло названный Макарием старик. – Жалкий шут и обманщик! Целыми днями он лежит на животе и спит, как крыса, а как только заслышит шаги ослов или верблюдов, становится к кресту и просит смерти. Так достаются ему часто лакомые кусочки от проезжающих. Даже вино, вино! Доставьте ему удовольствие! Попробуйте убить его и увидите, как побежит этот ложный святой!

Павлиний сам занес тяжелый мешок в хижину старика и сказал:

– – Подумай лучше, как покончить с собственными демонами.

– Этого мне никогда не удастся! – воскликнул старик печально. – Пять тысяч убил я вчера и вот, глядите, триста пятьдесят сидят снова на пороге. Знаете, я думаю замуровать свою хижину, оставив только дыру, чтобы вылезать и влезать. Может быть, черти не перенесут этого. О, мой небесный отец! Нет, – и старик опустился на колени, – нет, вот они тычут свои рыла в мою голову за то, что я гордился своей судьбой, Господь мой, Бог мой, помоги мне стать их господином во славу твою и для спасения моей души!

В то время, как караван тронулся дальше, старик с бешенством принялся ударять себя кулаком по лысой голове, радостно смеясь и считая убиваемых чертей; еще долго слышал Гиеракс его крики: «Сто двадцать шесть, сто двадцать семь, – вот толстяк! сто двадцать восемь!».

– Эти люди не опасны? – спросил Гиеракс боязливо.

– Нет, происшествия случаются редко! – отвечал Пав линий. – Если бы эти одержимые дикари догадались объединиться, они, пожалуй, перебили и съели всех нас с верблюдами, ослами и всем запасом хлеба. Но они этого не делают. Ну, а с одиночками мы быстро справимся, как бы бешены они ни были.

В течение следующих нескольких часов Гиеракс уже привычно наблюдал странности, повторявшиеся на каждом шагу.

Но одно новое хранилище поразило его. Совершенно нагой человек, около сорока лет, стоял возле столба, воткнув голову в предмет, напоминавший деревянный ящик. Павлиний подошел к нему, снял старый мешок, свешивавшийся с верхушки столба до самого лица отшельника, и таким же образом укрепил новый запас хлеба.

– Этот ведет дело серьезно, – сказал он, возвратившись. – Он устроился таким образом, чтобы никогда не ложиться спать. Пять лет он так стоит, каждый вечер после заката солнца достает зубами один кусок хлеба из мешка и выпивает горшок жидкой грязи, который приносит ему его сосед, – тот, с выколотыми глазами.

Вскоре местность стала оживленнее, и караван расположился на ночной отдых, пока Павлиний и Гиеракс с двумя нагруженными верблюдами отыскивали жилища отшельников. На этом месте жило много поющих монахов, между ними один, превратившийся в скелет молодой постник, давший обет не открывать рта ни для чего кроме пения 130-го псалма сто тридцать раз в день, за что, якобы, Бог обещал ему стотридцатилетнюю жизнь. Умирающим голосом шептал он слова псалма, кивая, однако, с довольным видом уезжавшим. Другой, красивый молодой человек около тридцати лет, могучего телосложения и изысканной осанки, с громовым басом, пересыпал оперные арии текстами священного Писания. Когда Гиеракс и Павлиний подошли ближе, он крикнул:

– И никто не слушает меня, кроме этого немузыкального сброда, тогда как я мог каждый вечер собирать самый большой театр в Александрии! О, я отлично знаю мирские песни! Дьявол учит меня им каждую ночь! Но я скорее откушу себе язык, чем сдамся и запою: «Я стою перед дверью твоею…» Горе мне! Погиб! Опять целый год напрасного покаяния!

Юноша кинулся на землю, схватил обеими руками ремень из бегемотовой кожи и с такой невероятной силой ударил себя по плечам, что кровь выступила при первом ударе.

– Берегитесь вшей! – раздавалось с другой стороны. – Это демоны! Пять тысяч убил я только что. Они бегают под ногами! Внимание! Особенно старые вши злы. Ради Бога, гоните их прочь, вот они!

И истребитель вшей схватил гладко отполированный камень и начал обрабатывать им свое правое колено, как кузнец наковальню.

Через глубокую расселину вел теперь Павлиний своего верблюда на вершину холма, покрытого редкой растительностью. Здесь пребывало около пятнадцати анахоретов, голых и без признака жилья, лежавших или ползавших на четвереньках. При виде верблюда с хлебом они разразились звериным воплем, прячась при этом в кусты. Когда же Павлиний снял с верблюда последний мешок с хлебом и бросил его на возвышавшийся камень, они разом вскочили на четвереньки и стали вытаскивать зубами хлеб из мешка.

– Неужели вам не стыдно? – закричал Павлиний и изо всех сил ткнул ближайшего из них ногой в бок. – Настоятель донес о вас архиепископу, и архиепископ ответил, что если вы не откажетесь от этой скотской жизни, вам не будет больше хлеба. Бог создал вас так же, как других людей. То, что вы делаете, не святая жизнь, как у остальных отшельников, а звериное идолопоклонство.

Голые люди, казалось, не слушали. Только один, не вставая, поднял вверх дико заросшую седую голову и, глядя волчьим взглядом на Павлиния, сказал зычным голосом:

– Тот, кто одевает лилии в долине… кто унизится… скорее верблюд пройдет в игольное ушко… Ты сам такой верблюд! Он верблюд! Гад! Гад!

И под оглушительный рев этих святых Павлиний и Гиеракс с пустыми верблюдами покинули холм питающихся травой анахоретов.

Через четверть часа они нашли место, выбранное для ночного привала. Это была небольшая глубокая лощинка, по стенам которой, как и при въезде в святую область, виднелись открытые гробницы. Погонщики с верблюдами расположились на земле в боевой готовности и с оружием в руках. Гиеракс и Павлиний ушли в одну из гробниц, обитатель которой незадолго до этого умер, как узнал Павлиний дорогой. Они нашли в пещере только полуразбитый горшок для воды, кучу сухих пальмовых листьев и в углу черный крест. Внизу лежало несколько изгрызанных клочков книги. Нельзя было догадаться, кто грыз эти страницы Библии – какое-нибудь животное или отшельник в своих предсмертных муках.

Павлиний был доволен, что Гиеракс принес с собой все возможные холодные кушанья и кувшин вина. Здесь ничего нельзя было сварить, чтобы святые не напали, как гиены. Но и с холодным кушаньем Павлиний осторожно ушел в третью пещеру, чтобы не выдать себя лакомым запахом. Гиеракс не мог есть, как следует. Анахореты отбили у него, по крайней мере на сегодня, всякий аппетит. Он выпил не сколько кружек вина, надеясь хорошо уснуть и забыть ужасы последних часов.

– Вы слишком чувствительный человек, – сказал Павлиний улыбаясь. – Стоит ли волноваться обо всем этом? Мой отец был сторожем зверинца в цирке, где зверей кормили живыми христианами, и все-таки сохранил отличный желудок до столетнего возраста. Я помню его. Он умел рассказывать забавные истории!

Вскоре после этого Павлиний кинулся на пальмовые листья и через несколько минут уже спал. Посланцу архиепископа он еще раньше приготовил из ковров и подушек удобную постель, но Гиеракс не мог заснуть. Он прислушивался к проснувшимся голосам пустыни, ежился, слыша далекий вой шакала, так как он не знал, был ли это дикий зверь или отшельник. Сквозь молчание и шум ночи в его ушах постоянно раздавались глухие удары, которыми старик разбивал демонов на своей голове. Он успокаивался, когда один из верблюдов кричал во сне.

Гиераксу не спалось. Было около полуночи. Пояс Ориона, стоявший при закате как раз напротив входа в пещеру, поднялся довольно высоко. Вдруг перед ним появилось освещенное луной страшное лицо. Высокий юноша, лет двадцати пяти, осторожно, как вор, поднял голову над порогом. Дикая черная борода и спутанные черные волосы не позволяли видеть лица, на котором сверкали впавшие большие глаза. Тихо и медленно карабкался незнакомец. На его шее висела длинная цепь из шипов, она болталась по телу, раня его при каждом движении. Его бедра были обмотаны козлиной шкурой, остальное тело было нагое. Когда незнакомец собирался войти в пещеру, Гиеракс сделал резкое движение. Тогда бородатый мужчина встал у входа на колени, сложил на груди руки и произнес умоляюще:

– Не бей меня! Помоги мне! Пойдем со мной в пещеру, святой человек, и научи меня, как справиться с дьяволом, который приходит ко мне с закатом солнца. Старик, живший здесь раньше, часто целыми ночами молился рядом со мной, и тогда демон не приходил. Пойдем, помолись со мной и не бей меня. Старик, с которым я молился раньше, часто очень сильно бил меня. По голове, это так больно! Бей меня по спине, если это нужно!

Гиеракс колебался, – не лучше ли разбудить Павлиния. Но его удивительный гость просил его так настойчиво и проникновенно, что Гиеракс, движимый любопытством, встал и позволил черноволосому человеку отвести его в соседнюю пещеру. Она выглядела так же неуютно, как и только что оставленная. Даже сухих листьев не было. Очевидно, отшельник лежал прямо на голых камнях.

– Ты, может быть, уже слышал о великом грешнике Гельбидии, святой брат, – сказал незнакомец боязливо. – Это я! Вот! – И он вытащил из угла длинную палку и покорно протянул ее своему гостю: – Бей меня!

И Гельбидий преклонил колени на том месте, где, по его рассказам, колени его предшественника уже выдолбили углубление. Он склонил голову и повторил:

– Бей меня!

Когда Гиеракс заколебался, Гельбидий крикнул с внезапной силой:

– Бей меня или я тебя задушу!

Тогда Гиеракс начал бить. Сначала тихо, потом, заметив радостный блеск в глазах отшельника, все сильнее и сильнее. Радостно прояснилось лицо кающегося; среди побоев он начал смеяться, и, наконец, воскликнул с двадцатым ударом.

– Благодарю тебя. Он ушел! Тебя он испугался. Видишь, святой брат, там, напротив кресла, лежал он в виде обнаженной белой прекрасной женщины. Так любит он приходить больше всего и искушает меня, несмотря на эти шипы, так, что я предпочел бы умереть, чем видеть его. Ее зовут Евстахия, она – монахиня, римлянка. Из ее рыжих волос вылезают два рога. Рога козы, прекрасные и мягкие. Поэтому узнаю я, что она черт. Ее ноги заканчиваются львиными лапами. Ими она разорвет меня, если я дотронусь до нее. Поэтому я прижимаюсь постоянно к этой стене. Но Евстахия смеется над этим, показывая свои белые мышиные зубы, и подбирается по воздуху все ближе и ближе ко мне, и откидывает голову, и подставляет грудь, грудь, грудь… Евстахия! Оставайся со мной!

Гельбидий кинулся на каменный пол, покрывая камни безумными поцелуями.

– Евстахия, приди ко мне! Обними меня! Так! Правой рукой за голову, не за шею! Шипы! Не уколись! А левой рукой… Шипы! Святой брат, бей меня! Спаси меня от дьявола! Спаси меня! Он хватает меня своими львиными лапами, он скалит свою пасть! Спаси меня! Бей меня!

Охваченный отвращением, Гиеракс изо всех сил принялся бить несчастного. Тогда Гельбидий посмотрел на него с благодарностью и сказал:

– Спасибо. Так, так и еще раз. Так, теперь он опять ушел.

Гельбидий уселся поудобнее, потер спину и продолжал рассказывать об искушениях дьявола.

Перед входом в пещеру он появлялся часто в виде льва, но никогда не входил в таком виде вовнутрь. Льва Гельбидий задушил. Часто приходил он в виде трехсот шакалов и семисот гиен и пастью тысячи зверей распевал мерзкие песни. Против этого помогало нарисовать крест на одном из хлебов и кинуть его в раскрытую пасть какой-нибудь гиены. Тогда искушение исчезало, но Гельбидию приходилось один день поститься. В другое время дьявол является в виде тысячи танцовщиц, которых Гельбидий пятнадцатилетним мальчиком видел в театре. Тогда дьявол впервые сделался ощутимым. Когда дьявол явился в образе тысячи танцовщиц, пещера так наполнилась ими, что Гельбидий едва мог спрятаться. Поэтому он и сделал цепь из шипов. Развратные девчонки боялись ее. Но с боков они прижимались к нему, и он должен был оставить свою пещеру и бежать, сломя голову; дьявол в образе тысячи танцовщиц бежал за ним и гнал его, пока он, израненный до крови терниями своей цепи и остриями камней, не упал на землю. Но он все-таки надеялся стать со временем господином дьявола. Когда черт выходит в образе Евстахии, его, как кажется, можно покорить. А если Гельбидию удастся подчинить Евстахию, а тем самым и дьявола в ней, Иисусу Христу он совершит чудо, более великое, чем совершили все святые пустыни и апостолы, и сам Господь Бог! Так как ведь сам Бог не смог покорить дьявола.

Гиеракс пробовал уйти из пещеры, но Гельбидий не отпускал его. Еще раз появлялся этой ночью демон в образе Евстахии, и Гиераксу пришлось бить. Он появлялся также под видом шакалов и гиен и был изгнан хлебом, который Гельбидий бросил по направлению какой-то тени. В образе тысячи танцовщиц он сегодня не приходил, и Гельбидий с довольным видом потирал спину и радовался, что ему не пришлось бегать. Да, да, святой брат был выдающимся человеком, и танцовщицам не нашлось места в пещере.

Когда Евстахия явилась в третий раз, Гельбидий уцепился за своего гостя и пустился в проповедь, пересыпанную льстивыми заверениями. Но в эту ночь обращение не удалось.

Гиеракс устал до смерти, когда настало утро. При первом свете дня Гельбидий рассмотрел своего гостя, его светлое платье и испустил ужасный крик:

– Это не святой! Это дьявол в образе предводителя Церкви, которого я принял ночью в своей пещере, за которым я ухаживал и которого кормил сладкой пищей. Господь, Укрепи меня в борьбе с этим демоном!

Прежде чем Гиеракс успел отступить, Гельбидий схватил его в охапку и выкинул из пещеры. Посол был рад удачному безопасному падению на один из хлебных тюков, лежавших между верблюдами.

Этот шум разбудил всех участников хлебного каравана. Павлиний сердечно рассмеялся, узнав о ночных приключениях своего высокопоставленного спутника. Последнему надо было бы позвать его, ведь Павлиний умел обращаться с анахоретами. Удары палок да выслушивания просьб – самый действенный способ.

Скоро все собрались и продолжили свой путь в том же самом порядке; погонщики, часто останавливаясь, медленно ехали по дороге вперед, Павлиний и Гиеракс посещали лежавшие справа и слева хижины и пещеры. Гиеракс был бесконечно измучен как ужасной ночью, так и впечатлениями прошедшего дня, и только основательный завтрак, который они с Павлинием отважились устроить в отдаленном месте, сделал его способным воспринимать новые впечатления. Со времени последней беседы с архиепископом он познакомился с отшельниками и чувствовал себя главным пастырем благочестивых мужей этих гор, но как приняться за это дело?

Первые отшельники, которых он узнал, показались ему совсем особенными. Чем дальше он проезжал, тем сильнее убеждался, что и здесь один был похож на другого, и часто на расстоянии дня пути царило одно пристрастие, казавшееся сверхземным вдохновением или обыкновенным безумием.

Первые посещенные сегодня анахореты, жившие друг от друга на расстоянии двухсот шагов в маленьких открытых глиняных хижинах, вели одинаковый образ жизни. Каждый отшельник сидел перед хижиной, по индийскому обычаю на согнутых ногах, как бы погрузившись в сон, и безучастно смотрел на кончик своего носа. Павлиний не получал ответа, когда, внося хлеб вовнутрь хижины, задавал тот или иной вопрос. Когда он тронул одного из отшельников, чтобы в честь александрийского посла добиться какого-нибудь ответа, святой свалился, как безжизненный чурбан; Павлинию пришлось снова вернуть его в исходное положение, чтобы отшельнику не пришлось в течение целого дня валяться на спине.

– Это хорошие люди, – сказал Павлиний, отправляясь дальше. – С восходом солнца начинают они созерцать кончик своего носа и таким образом исключают всякую мысль о мире. Они считают труд величайшим грехом, так как, по их мнению, любимцы Бога, растения, не работают. Даже думать о существе божьем кажется им грехом, так как ведь растения не размышляют. С закатом они приходят в себя и ложатся спать. Некоторые из них съедают свой хлеб после заката, другие – раз в два дня, или даже в три. Они не делают ничего злого.

Недалеко от этого места с выступающей вперед скалы открывался широкий вид на пустыню; острое зрение могло даже различить море и берег. На скале находилась загадочная маленькая постройка, из которой уже издали доносился легкий шум. Это был грубо сколоченный ящик, не более пяти футов в высоту и не шире здорового человека. Внутри стоял покрытый какими-то лохмотьями молодой отшельник, которому приходилось корчиться, чтобы умещаться в этом стоячем гробу. Слезы струились по его щекам, когда Павлиний подошел ближе.

– Зачем ты принес мне хлеб, ты, слуга сатаны? – пролепетал он. – Почему ты не даешь мне умереть с голоду, чтобы взойти на небо?

Но одновременно он протянул из своего отверстия тощую руку и жадно вытащил кусок хлеба из сумки.

Затем они проехали мимо нескольких добродушных отшельников, устроивших на маленьком орошаемом поле небольшой огород и не гнушавшихся овощами, как прибавкой к хлебу.

Скоро путники приблизились к известковой скале, за которой услышали какой-то шорох и тихое бормотание молитв. Завернув за угол, они подумали, что присутствуют при злодеянии. Посреди шести седых анахоретов, стоявших на коленях и бормотавших заунывные молитвы, лежал юноша, вдоль и поперек покрытый тяжелыми цепями. Глаза его были закрыты, и из правого глаза и лба капала кровь. Павлиний резко оттолкнул ближайшего старика и наклонился над раненым.

– Вы убили его! – воскликнул он после беглого осмотра.

– О нет, – отвечал с довольным смехом старейший из молившихся, – но дьявол мирской страсти ожил в нем. Он собирался вернуться в мир и даже взять в подруги дочь одного земледельца. Тогда мы заковали его. Когда прошлой ночью он хотел уйти вместе с цепями к своей гибели, мы возвратили его силой. Мы не хотели его смерти. И сейчас мы молимся за него. Оставьте наши мешки здесь, мы сами разнесем их по домам, когда он очистится.

Пожав плечами, Павлиний исполнил их просьбу и пошел дальше.

При выходе из долины они нашли полуобнаженного анахорета, с болезненными стонами сидевшего на муравейнике отдавая себя на укусы злостных насекомых.

– Ты с ума сошел, Иоанн! – закричал Павлиний. – Придется натереть тебя дорогой мазью, а потом вести в монастырский госпиталь!

– Оставь меня, господин, это мой долг. Некоторые из этих невинных созданий вползли в мою хижину, и когда один из них совсем тихо ущипнул себя за колено, мной овладел дьявол гнева, и я убил его. Теперь я искупаю свою вину за убийство и, клянусь Богом, искупаю тяжело. О, Господи, какая боль!

Угрозами Павлиний заставил несчастного Иоанна покинуть свое ужасное сиденье, пригрозив, что в случае непослушания не оставит ему мешок с хлебом. Отшельник хмуро повиновался, но, отъехав, они увидели, как он большими прыжками вновь бросился к муравейнику, намереваясь продолжить свое искупление. Не сговариваясь, оба путника расхохотались.

Терпеливо карабкались они по острым камням и достигли места, окруженного пятью десятками хижин. Здесь стояла мертвая тишина.

– – Будьте осторожны, господин. Это жилище одержимых, – сказал Павлиний.

– Сабиниан! – закричал он громко. – Сабиниан и Флагиан, выходите наружу. – Это самые понятливые и самые сильные среди них, без них я никогда не справился бы с одержимыми.

Павлиний быстро заставил своего верблюда стать на колени и искусно вскочил в седло за шеей животного. Оба анахорета вышли из своих хижин, но одновременно со всех сторон раздалось недовольное ворчание. Постепенно все обитатели выползли на свободное пространство. Ужасные фигуры с расцарапанными лицами, голые тела, ноги, покрытые ранами и гноем. Изо всех ртов раздавались стоны и проклятия. Одержимые бросились к верблюдам, хотя Сабиниан и Флагиан прилагали все усилия, чтобы оттеснить нападавших. Павлиний быстро начал раздачу хлеба, отвязывая тяжелые мешки и сбрасывая их со спины верблюда. Отвратительные проклятия в адрес монастырских язычников и глухой, постепенно усиливающийся рев были ему ответом. Внезапно один из мешков задел слишком близко подошедшего анахорета. Пустынник в судорогах свалился на землю. Последнее послужило знаком для начала нового вида богослужения. Пять, десять, двадцать других кинулись на землю, били себя кулаками, рвали ногтями и выли от бешенства, другие принялись кричать на верблюдов, беспокойно смотревших по сторонам и не желавших слушаться своих седоков. Беснующиеся анахореты лязгали зубами, и животные начали защищаться. Флагиан бросился с мешками на Гиеракса, и Сабиниан, который один только сохранял рассудок, закричал:

– К одному они привыкли, два – слишком много, слишком много, слишком много! Уезжайте! Уезжайте!

Флагиан уже плясал с другими, а внезапно и Сабиниан завопил, сделал огромный прыжок, как будто хотел сорвать Гиеракса с его верблюда; они били животных и друг друга, пока измученные не попадали на землю и не воцарилась мертвая тишина. Одержимые, очевидно, устали и не намеревались возобновлять нападения. Только испуганные животные не могли успокоиться. Быстро покинули чужеземцы эту область священных гор.

– Скоро смогу я поговорить с Исидором? – спросил Гиеракс хрипло.

– Мы недалеко от него, – ответил Павлиний, задыхаясь от гнева и волнения. – Сейчас он самый святой среди этих людей и занимает высшее место в горах. Мы скоро подъедем к его вершине.

Они продолжали путь по безжизненной и безлюдной долине к возвышенности, за которой поднималась скалистая гора.

На вершине горы, как уже отсюда мог разглядеть Гиеракс, возвышалась странная постройка, на которой какое-то живое существо равномерно двигало верхней частью туловища. Павлиний протянул руку и сказал:

– Это Исидор. Он работает. Через полчаса мы будем там.

Дорога извивалась вокруг горы, и по обе ее стороны жили самые старые и святые отшельники. Эти люди не истязали себя так строго, как более молодые. Между ними были девяностолетние и столетние. Они обитали в развалинах древних египетских храмов, а наиболее слабым прислуживало несколько молодых. На этой горе, как объяснил Пав линий, могли жить только такие отшельники, которые совершили чудо. Сюда же направлялись и богомольцы как со стороны оазисов пустыни, так и из долины и даже от Красного моря.

Перед каждой обитаемой развалиной благочестивые пилигримы стояли на коленях и молились святым. Гиеракс недоверчиво смотрел на этих чудотворцев, занимавшихся своим ремеслом без разрешения архиепископа. Он снисходительно говорил с пилигримами, среди которых, к его удивлению, находились как язычники, так и христиане; слушал их рассказы о том, как им пришлось сделать дар монастырю за разрешение посетить святую гору, а здешним святым они несли добровольно для поддержания их жизни или уточку, или курочку, или корзиночку печеных яиц, или козочку, или овечку. За это они ждали исцеления своих болезней. Воскрешения мертвых не удавались уже давно, но старики рассказывали друг другу, что раньше случалось и это.

Перед первыми хижинами этих гор стояли святые мужи, сами принимали дары, благословляли народ и приветствовали архиепископского посланника. Это были почтенные на вид старики, одетые в белое, с длинными, седыми, прекрасными бородами. Один запел тонким голосом псалом, когда Гиеракс захотел узнать от него его имя и жизнь. Перед одной постройкой был большой шум. Ее обитатели, по словам Павлиния, святой муж Даниил, отказывался показаться и даже бросал камни из окна, когда просьбы пилигримов стали слишком настойчивы. Павлиний объяснил, что благочестивый Даниил уже пятнадцать лет не выходит на свет из этих развалин, и что о нем не было бы ничего известно, если бы он не открывал своего присутствия пением псалмов или шумной битвой с дьяволом. Свои маленькие чудеса, особенно по части исцеления домашних животных, совершал он через запертую дверь.

– Для козлов его благословение превосходно! – воскликнул один из пилигримов, слушавших вместе с другими.

Они поехали дальше и на половине горы подошли к старой каменной часовне, на большое расстояние распространявшей отвратительный запах. Павлиний постарался объехать это здание. Там жил святой Зенон, деливший свое жилище с двенадцатью гиенами и прекрасно защищавшийся от нападений диких зверей.

– Знаете ли, господин, гиена, собственно говоря, трусливое животное, которая не подойдет даже к шакалу, не говоря уже о верблюде или человеке. Но все-таки это милость божия, что такие дикие создания повинуются приказаниям благочестивого человека! – сказал Павлиний.

Теперь они ехали прямо на гору. Здесь уже не надо было раздавать хлеб. Пилигримы из года в год выполняли свой обязанности, и чудотворцы могли бы делиться своими продуктами, если бы не предпочитали кормить ими гиен и шакалов.

По дороге Гиеракс спросил, чем обусловливается власть Исидора, творит ли он более заметные чудеса, или что другое?

– О, нет, господин, – сказал Павлиний. – Он питается одним-единственным чудом, которое удалось ему сделать после долгого, долгого самобичевания в Александрии. Вы, вероятно, слышали об этом. Там жил злой, но очень могучий языческий волшебник Теон. Когда настало время, и император и епископ повелели уничтожить языческий храм, Теон вместе со злыми духами заперся в Александрийском Серапеуме и произнес великое заклинание, так что никакой христианский топор не мог повредить здание, даже топор со знаком креста. Напрасно нападали на заколдованные строения императорские солдаты, напрасно старались даже святые пустынники. Тогда благочестивый Исидор просто протянул руку и произнес молитву, и стены разрушились, похоронив под своими развалинами волшебника Теона; затем упала золотая статуя Бога, золото превратилось в золу, а изнутри статуи выбежала душа волшебника Теона в виде большой черной крысы. Из всего его рода в Александрии живет лишь одна дочь Теона – вампир. И Исидор поклялся не покидать скалы своих мучений, пока ему не будет разрешено Небом убить дьявола, обитающего в этой женщине.

– Исидор скоро покинет свою гору, – сказал Гиеракс тихо и насмешливо. Павлиний испугался и с удивлением посмотрел на своего спутника.

Они достигли вершины горы; она представляла собой ровную поверхность около тысячи шагов в диаметре. Исидор не допускал паломников на свою вершину. Он не хотел совершать чудес, так как постом и молитвой готовился к подвигу, который ему предстояло осуществить. Поэтому, когда оба всадника появились на вершине, он прервал свои странные движения и, громко крича, стал приказывать им удалиться. Павлиний ответил, что они несут хлеб, и его спутник является послом архиепископа. Исидор продолжал кричать и жестикулировать все агрессивнее, но не мог воспрепятствовать им подойти к основанию своего своеобразного жилища.

Приблизительно в центре ровной площадки находились остатки стен древнего храма, и около них возвышалась, на двадцать футов превышая развалины стен, одинокая колонна. Она заканчивалась громадной капителью из птичьих голов, высеченных из красного гранита. На площадке капители, имевшей в поперечнике около семи футов, стояло открытое для непогоды, безногое, высокое и неуклюжее, одетое в лохмотья существо – святой муж Исидор.

Широкая стена случайно, или с помощью человеческих рук, так разрушилась с левого конца, что было возможно, правда, с некоторым трудом, взобраться по ней. Каким же образом взобрался святой со стены на колонну, казалось загадкой, и Павлиний объяснил, что ангелы перенесли святого столпника по воздуху.

При приближении путников святой Исидор несколько раз нагибался, как бы пытаясь отломить одну из каменных птичьих голов, каждая из которых была в десять раз больше его руки, чтобы запустить ею в своих посетителей. Потом он подошел, к ужасу Гиеракса, к самому краю своего жилища, как будто собирался кинуться вниз со злости или просто улететь вдаль. Но когда все это не заставило Павлиния отступить, святой муж успокоился и снова начал что-то распевать на своей колонне, чего внизу нельзя было понять, время от времени нагибаясь, чтобы ударить себя бичом по спине или плечам. Это и были те самые движения, которые издали казались усердными физическими упражнениями.

– Сегодня он возбужден чем-то, – заметил Павлиний, помогая своему спутнику слезть с верблюда. – Обычно он целыми неделями стоит молча и недвижимо, устремив взор к северо-востоку, на Александрию. Он еще совершит нечто великое. Столпничество – очень тяжелая вещь, но кто его перенесет, тот в старости всегда становится чудотворцем или даже епископом!

Теперь оба гостя стали карабкаться вверх по стене. Павлиний тащил при этом на спине тяжелый мешок с хлебом и, кроме того, должен был помогать осторожному горожанину. Когда на полдороге они остановились отдохнуть, Гиеракс сказал, вытирая пот:

– Да, да, удивительные пути ведут часто к месту епископа.

Затем они снова полезли дальше, иногда точно по широким ступеням, иногда по шатающимся уступам, подчас им приходилось упираться и руками, и ногами, чтобы залезть на следующий камень.

– Головокружением здесь страдать не полагается, – сказал Гиеракс в утешение, – а спускаться будет еще хуже!

Наконец, они взобрались на стену, которая на расстоянии двадцати шагов отстояла от самой колонны. Гиеракс должен был лечь, так как его колени дрожали. Павлиний смело подошел к самой колонне и стал возиться с канатом, свисавшим с капители и проходившим через железный блок.

Казалось, что Исидор перестал интересоваться своими гостями и полностью отдался своему занятию. Теперь Гиеракс мог разобрать, что говорил святой. Это было довольно однообразно.

– Господь, Спаситель мой, сжалься надо мной и прости мне мои прегрешения. Я был гностиком, кабиром, офитом, каинитом, ператом. То, что было в этих сектах истинного и в чем я познал тебя глубже своих братьев, это зачти мне милостиво после моей смерти. Но то, что я узнал лживого, когда был гностиком, кабиром, офитом, каинитом и ператом, то позволь мне перед лицом твоим искупить, искупить, искупить, искупить, искупить.

И пять раз святой ударил себя пятихвостной плеткой, два раза справа, два раза слева, а последний раз по голове. И пять раз поклонился он на север.

– Господь, Спаситель мой, сжалься надо мной и прости мне мои прегрешения. Я был валентинианом, манихейцем, монархианом, сиборнацианом и монтанистом, в качестве которого полагал, что ты установил второй брак, так как первый только союз с плотью и дьяволом. Это позволь мне перед лицом твоим искупить, искупить, искупить, искупить, искупить, искупить.

И снова пятикратное бичевание и поклоны.

– Господь, Спаситель мой, сжалься надо мной и прости мне мои прегрешения. Я был патринассионом и алогистом, то есть человеком, не имеющим рассудка, я был новицианом, сабельеном и каллистианом, то есть нигилистом. То, что было в этих сектах истинного, и в чем я узнал тебя глубже, чем мои братья, это зачти мне милостиво после моей смерти. Но что я узнал ложного, когда был…

– Подними себе кое-что на будущее время, святой человек! – воскликнул Павлиний, укрепивший тем временем мешок с хлебом на крючок и поднявший тяжелую ношу до самой капители. – Сними мой хлеб, спусти пустой мешок и выслушай благосклонно, что хочет сказать тебе посланник архиепископа Александрийского.

Серьезно и сосредоточенно отложил Исидор свой бич, втащил длинными руками свежий запас хлеба на свою платформу, бросил в воздух пустой мешок и сказал, не глядя на своих посетителей:

– Мне нет никакого дела до архиепископа Александрийского. Я не нуждаюсь ни в ком на земле, кроме Господа, Спасителя моего!

Гиеракс поднялся и отошел на такое расстояние, что мог ясно видеть святого мужа.

– Но архиепископ нуждается в тебе, святой человек! – воскликнул он. – Кто знает, сколько времени будет оставлять тебя церковь здесь, на твоем столбе? Кто знает, сколько времени церковь будет препятствовать себе сделать тебя пастырем одной из своих провинций? Поэтому сегодня церковь просит тебя проявить свою мудрость и могущество.

Было ясно видно, что Исидор прислушивался к льстивым словам Гиеракса. Но, не двигаясь и по-прежнему смотря в пустоту, он сказал:

– Я не мудр и бессилен. Я простой бедный человек, которому Господь разрешил искупить на этом месте свои прегрешения.

– Ты сможешь совершить добро и уничтожить зло, – ответил Гиеракс, – если ты выслушаешь меня и станешь подтверждать мои слова среди своих братьев. Александрийскую церковь жестоко угнетают служители государства. Сотни благочестивых монахов решили отправиться в столицу, дабы защитить архиепископа от его врагов. Я боюсь, что будет пролита кровь, кровь иудеев, жадные рабы которых думают похитить их серебро, кровь назареев, с которыми можно справиться только силой, и кровь бестии Ипатии…

– На колени! – завизжал Исидор и скрестил руки. – Взгляни на этот знак, посмотри на меня и сознайся, кто послал тебя – церковь или дьявол? И, если ты послан дьяволом и хочешь вызвать перед моей грешной душой, чтобы соблазнить ее, образ Евы со змеиными косами и адскими глазами, то этим знаком я свергну тебя со стены, свергну с горы, и погружу на десять тысяч футов под землю, туда, где горит вечное пламя и где обитают еретики. Но если ты послан истинной церковью и выдержишь вид этого знака, то ты – посол Неба, и я искренне приветствую тебя. И я позволю тебе говорить с этой стены моим братьям сегодня ночью, через три часа после заката, когда луна будет сиять на небе. Ибо день посвящен покаянию и благочестивым созерцаниям. Созови всех братьев священной горы и говори с ними, ибо Господь положил мед на твои уста и даровал тебе силу проникать в сердца. Посол архиепископа, ты можешь проповедовать у моей колонны… А теперь уходите и не мешайте моему покаянию, иначе мы все – и вы, и я – впадем в большой грех.

Исидор снова принялся пересчитывать еретические секты, к которым он принадлежал.

Гиеракс был в восторге от своего успеха. Он проводил своего спутника до того места, где расположились погонщики с верблюдами. По дороге он увидел группу черных анахоретов, обращенных арабов, которые получили свободу крещением и посвятили жизнь благочестивому отшельничеству. В воспоминание о своем спасении они носили на левой ноге тяжелые шары на цепях.

Затем Гиеракс встретил каменный лес, обитаемый тремя отшельниками, работа которых состояла в поливке окаменелых стволов водой из близлежащего соленого озера. Это была веселая работа, так как они высмеивали этим бесплодность мирского труда.

Здесь караван сделал привал, и Гиеракс после обильного обеда удалился в одну из хижин, украшенную плитами натрия, чтобы выспаться до времени ночного собрания. Он считал, что вполне заслужил отдых. Павлиний принялся созывать отшельников на сегодняшнюю ночь к колонне Исидора во время своего дальнейшего объезда, для которого он взял последнего нагруженного хлебом верблюда. Прошло уже два часа после захода солнца, когда Павлиний разбудил посла.

– Вы хорошо отдохнули, господин. Теперь пора.

Гиеракс быстро собрался, но перед уходом выпил для подкрепления большой кубок вина. Затем они отправились в путь пешком, в сопровождении опытного проводника.

Ночь была темная, несмотря на то, что над их головами во всем своем великолепии сияли звезды. Окрестности имели устрашающий вид. На озере от ночного ветра бежали маленькие черно-синие волны. Вокруг раздавался голодный вой шакалов и злобный лай гиен. По эту сторону гор не было отшельников, однако, ночь не была безмолвна. По крайней мере Гиераксу слышались голоса, как будто он находился посредине невидимого войска, готовящегося к битве.

Медленно и осторожно продвигались они вперед. Затем путь пошел через чащу кустарников, угрожающе шумевших Под ветром. Гиеракс вздрогнул, когда какая-то птица, потревоженная в своем сне, с криком взлетела из-под его ног.

Затем они опять стали пробиваться сквозь скалы, готовые обрушиться на их головы. Посол схватил руку проводника и приказал себя вести.

Неподвижно сверкало небо. По дорогам скользили тени хищных зверей, а, может быть, и святых братьев.

Поднявшись выше, они справа и слева заметили темные фигуры, торопившиеся к колонне.

Святая гора была уже близко, когда, наконец, за спиной путников ярко взошла луна. Сразу весь ландшафт погрузился в фиолетовый свет. Гиеракс перевел дыхание. Еще несколько тысяч шагов, и – он стоял на вершине, и в ярком лунном свете видел более тысячи человеческих фигур, беспорядочно окружавших колонну, на которой с распростертыми руками стоял Исидор. Гиеракс пожал руку Павлинию и молча пошел к стене, пробираясь среди группы безмолвных отшельников. Никто не обращал на него внимания; никто не посторонился перед ним.

Наконец, он добрался до развалин и пошел, не колеблясь, твердым шагом кверху, пока не достиг удобной, широкой ступени. Постепенно все отшельники собрались у стены и обступили колонну плотным кольцом. Они, не отрываясь, смотрели на Исидора, стоявшего с распростертыми руками и не подававшего никакого знака. Тогда Гиеракс решился начать свою речь; в первый момент он сам испугался собственного голоса, раздававшегося в ночной тишине на вершине священной горы.

– Святые братья, святой муж Исидор разрешил мне лично говорить с вами, мне, бедному, нуждающемуся в покаянии грешнику, который без его благословения был бы обречен на вечную гибель. И для этого я стою сейчас перед вами, как посланец церкви. Ибо церковь, благороднейшими членами которой являетесь вы, жаждет вас, как олень свежей воды. Святые братья, совершающие здесь на святой горе необыкновенные подвиги благочестия, я не намереваюсь отвратить вас от ваших мученических жилищ, которые в глазах небес сверкают ярче дворцов великих мира сего и даже ярче церквей городских. Но тех из вас, которые готовы покинуть на короткое время эти святые места, чтобы искупить затем перерыв своих подвигов еще более благочестивой жизнью, младших из вас в глазах мира, прошу я вы слушать меня. Борьба между Небом и адом, между церковью и римским государством приближается к концу; еще немного времени, и ад, и государство падут побежденные к вашим ногам. Скоро поднимутся благочестивые мужи монастырей и соединятся с нижайшими рабами Господа, чтобы потребовать отчета у чиновников государства во всех насилиях и искажениях нашей веры. Тогда поднимется земной бой, на улицах развратной Александрии совершатся кровавые злодеяния, и они участятся и будут ужасно караться Небом, если ваши молитвы не отвратят зла. Ибо вы уже на земле святые и вы хорошие ходатаи. Вижу, как мстящая церковь божия в земной страсти обрушивается на дома иудеев и проклятых назареев, выкидывает сладострастных женщин и детей из кроватей и свергает кумиров. Вижу, как поднимается стон безбожников, а изменники небесного воинства трепещут от воплей жертв.

Гиеракс должен был прекратить свою речь, так как постепенно смутное волнение охватывало слушателей. Некоторые повторяли призыв этой речи, другие кричали так, что нельзя было понять, торжествовали они или негодовали, угрожали оратору или соглашались с ним. Наконец, из одного угла раздался крик, понесшийся дальше и подхваченный наконец всей массой: «Аллилуйя!».

– Благодарю вас, святые братья! Если вы все или несколько сотен вас захочет принести великую жертву – в день борьбы остаться в стенах нашего города, то помолитесь за наше оружие; а ваши могучие руки, ваши цепи и дубинки, ваши камни будут сильным оружием против наших врагов.

Стоголосый единодушный крик был ответом.

– И вы увидите, святые братья, что в нашей грешной Александрии еще много надо сделать, прежде чем сможет настать тысячелетнее царство божие. Порок и грех выходят открыто на улицу и открыто живут в домах, где все еще приносят жертву языческим кумирам, где дьявольские девушки, прекрасные и молодые, обнимают несчастных, приносящих жертву вином языческим богам. Идите в эти дома, оторвите их друг от друга, поднимите с постелей, с теплых перин нагих женщин; покарайте порок и проповедуйте женщинам до тех пор, пока они не отбросят грех, как ядовитое животное, и скромными, кающимися последуют за вами. Покажите им на собственном примере, как умерщвляют плоть, чтобы, не смотря на все муки души и тела, сохранить свою чистоту до судного дня. Не бойтесь увидеть нагой грех, срывать платье с тел, мясо с костей. Не бойтесь, что взоры этих грешниц с дьявольской помощью соблазнят вас и приведут к падению, к возвращению в мир. Вы не закалили своего мужества, не испытали своей силы, если не были там, где на распутьи сидит грех.

– Мы идем! – завизжал один, и сотни голосов повторили:

– Мы идем!

– Особенно одну из грешниц надо считать лучшим творением сатаны, одной из дьявольских богинь древности, опасной, как никто в мире. Ее зовут Ипатия, она – вампир, она зачаровала сердце высшего чиновника императора, и церковь непрочна в Александрии, пока жива Ипатия; бесстыдными речами и плясками танцовщиц, заколдованными напитками и дьявольскими знаками выманивает она каждое воскресенье юношей из церкви в дом порока. Кто чувствует себя сильным, пусть испытает себя перед этой идолопоклонницей, ибо она прекрасна, как праматерь всех грехов. Прекрасна, как Ева в раю, как ночные видения, в которых сатана являлся святому Антонию, когда хотел поколебать святого мужа. Ипатия так прекрасна…

С колонны раздалось не то рыданье, не то смех. Сам Исидор закричал почти сверхчеловеческим голосом:

– Сатана показал ее мне. Сотни черных змей выползают из ее головы и невинными локонами вьются по щекам. Эти щеки принадлежат трупу, но каждую ночь пьет она кровь из живых людей; подобно розам, светится румянец сквозь щеки трупа и чарует до беспамятства. И, похожие на Мертвое море в темную ночь, лежат два бездонных глаза. Ее лоб бел, как мрамор языческого храма, и из ядовитых озер ее глаз исходит черно-синее сияние, как из глаз набожных детей, и соблазняет, соблазняет даже лучших, даже здесь на столбе, несмотря на голод, нужду и бичевание. Один раз дьявол показал мне еще больше – пару близнецов среди роз, нечто прекраснее всего остального божьего творения со всеми пальмами и людьми, и животными, нечто такое прекрасное, что один Бог не мог бы сотворить его. Дьявол! Я не хочу больше этого видеть, оно должно исчезнуть по воле Неба с лица земли, чтобы мы все могли снова дышать свободно и не должны были бы бичевать себя. Я, я сам покину эту колонну и пойду впереди вас в город, молясь о победе над язычниками. Аллилуйя!

Никто не видел, как это случилось. Внезапно Исидор исчез с колонны и появился на самом высоком обломке скалы и спрыгнул с развалин мимо Гиеракса; многие отшельники бросились на колени, прижав головы к самой земле.

Исидор затянул псалом:

Могучий напев все торжественнее и проникновеннее поднимался к звездному небу. В вечном покое сверкало небо, несколько звезд сияло, не мигая, еще ярче, чем луна, и внезапно, когда пение достигло такого подъема, как будто монахи созерцали самого Бога, повелителя звезд, – на северо-востоке, как раз со стороны Александрии, невысоко над горизонтом, загорелся зодиакальный свет, который рос, увеличивался и, наконец, принял форму необъятной, светло-розовой огненной пирамиды.