Искатели

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Окончив десятилетку, Нина Цветкова подала заявление в Технологический институт. Конкурс был большой, спрашивали по принципу: кончается билет — начинается экзамен. Преподаватели попались как на подбор — старики и придиры. При таких условиях трудно добиться справедливости, оправдывала себя Нина. И вообще экзамены не отражают подлинных знаний человека… Нина провалилась, но не горевала и решила годик-другой отдохнуть. Она поступила служить секретаршей. Это была милая и симпатичная работа, кругом солидные, вежливые люди, отношение самое внимательное.

До сих пора она была ученицей, не очень прилежной школьницей, и все, а тут вдруг она почувствовала, что главное в ней не то, что она плохо решает задачки, а то, что у нее яркие глаза и красивые волосы. Она просто впервые почувствовала силу своей молодости и красоты. Ей нравилось флиртовать сразу с несколькими, заставлять их ревновать, писать ей красивые письма, каждый вечер приглашать ее то на танцы, то в театр. Она не преследовала никаких целей, она просто чувствовала себя счастливой оттого, что ее любят, ухаживают за ней, добиваются ее.

Обижало одно обстоятельство. В Управлении сотрудники ухаживали за ней прежде всего как за секретаршей, на стороне же все серьезные, стоящие молодые люди, с которыми она знакомилась, почему-то первым делом спрашивали, кем она работает, и, узнав, что секретаршей, как-то менялись в обращении. Не то чтобы какие-нибудь вольности, этого она не допускала, но у них появлялось «воображение», отношения становились легкомысленными. Не было настоящего чувства.

Танцы, кино были для них всего-навсего отдыхом. Для нее же настоящая жизнь начиналась после работы.

«Лаборантка» звучало куда авторитетнее, чем «секретарша».

— Я работаю в электролаборатории. — Она научилась произносить эту фразу значительно, с утомленным вздохом.

Если разобраться, в этом вздохе была правда. Работа оказалась грязной, тяжелой и скучной. Заставляли разбирать образцы горелой изоляции, часами просиживать у стенда, записывая показания приборов. Она пробовала слушать пояснения Майи Константиновны.

— Понятно! — отвечала Нина и про себя думала: «Хоть бы я на четверть поняла».

Особенно ее смущал внимательный взгляд Лобанова. Проходя мимо, начальник лаборатории всякий раз задерживался и спрашивал, что она делает, зачем. Первое время она, приняв независимый вид, увиливала от прямых ответов. Работаю, ну и все тут… Но отшить его оказалось не просто. Всякий раз он допытывался, почему она включала то, а не это, и, когда он уходил, она чувствовала себя ничего не смыслящей девчонкой. У некоторых мужчин была такая манера ухаживать, но Лобанов не обращал внимания на ее внешность. И это тоже задевало ее.

Женщина со вкусом знает не только как нужно одеваться, но и как ей нельзя одеваться. Нина составила для себя новый идеал элегантной женщины. Она сменила шелковые платья на синий халатик, такой же, как у Майи Константиновны, стала так же гладко, на пробор, зачесывать волосы. Она закончила безнадежную борьбу за маникюр и, чуть не плача, остригла длинные, миндалевидные ногти. Она стала подражать Майе Константиновне во всем, вплоть до строгой, сдержанной улыбки. Недосягаемой оставалась спокойная уверенность каждого движения Майи Константиновны.

Доклад Лобанова на комсомольском собрании произвел на Нину неожиданно сильное впечатление. Собственная жизнь показалась ей постной, скучной, никому не нужной. На следующий же день она попросила отпустить ее учиться в институт. Она заявила об этом Лобанову со всей непреклонностью человека, принявшего решение час тому назад.

Лобанов сидел за письменным столом, сжав голову руками, и пустыми, отсутствующими глазами смотрел на Нину. Перед ним лежали лиловая папка и раскрытый журнал.

— Вздор, — рассеянно произнес он, продолжая одобрительно кивать Нине.

Она удивленно остановилась. Он посмотрел на нее умоляюще, как бы прося о молчании. «Чудак, — подумала она, — честное слово, чудак».

— Простите, пожалуйста, — Лобанов тряхнул головой и поспешно сказал: — Обязательно надо учиться. Вам работать тяжело?

— Нелегко, — призналась она, не успев сообразить, к чему этот вопрос.

— Боюсь, что вы бежите от этой самой работы, — уже спокойно, целиком входя в разговор, сказал Лобанов. — Я про себя знаю. Между нами, мне тоже порою до того скверно, бегом бы убежал в институт.

— Вы? — недоверчиво сказала Нина.

— Вы загорелись, но, боюсь, это вроде как на сырые дрова плеснули керосином. Не обижаетесь? В институте будут свои трудности, и опять придется куда-то бежать.

Он вышел из-за стола и встал перед нею, заполнив собой всю комнатку.

— Идите в институт тогда, когда без него станет совсем невмоготу, когда ваша специальность вам начнет сниться по ночам, когда вам без нее свет будет не мил. Вам что сегодня снилось?

Нина покраснела, и оба засмеялись.

— Поработаем еще вместе… Вот когда вам станет тесно у нас и узнавать больше нечего, тогда приходите — честное слово, отпущу.

Перед глазами Нины был его твердый подбородок, тонкая крепкая шея, на которой билась голубоватая жилка. По воротничку трикотажной рубашки тянулись неумело заглаженные складки. «Наверно, сам гладит», — подумала Нина.

Гидростанция, куда приехала бригада Рейнгольда, стояла посреди лесов, вдалеке от населенных пунктов. С высокой плотины, насколько хватал глаз, тянулась черно-зеленая кромка леса. У самого берега реки белели домики небольшого станционного поселка. Была середина мая. Прозрачной зеленью оделись березы. Цвела черемуха. Дни стояли сухие, теплые. Все свободное время Нина бродила по окрестностям. Ей хотелось побыть одной. От тишины, чистого неба ее тянуло на беспричинные слезы. Думалось о том, то она никого не любит, и пропадает молодость, и нет большого, настоящего чувства…

Ей вспомнилось детство, когда они с отцом — отец ее служил лесником — неделями пропадали в лесах.

Здесь, в доме приезжих, Нина вставала рано-рано. Она мылась из железного дребезжащего рукомойника. Вода была вкусная, холодная до ломоты и тоже напоминала детство. Босиком Нина спускалась по скрипучей лестнице, садилась на крыльцо и долго смотрела, как просыпалась река.

Иногда в лес за нею увязывался Саша Заславский, иногда с ними шел и Борисов. Нине нравилось уводить их далеко в лес. Здесь она была хозяйкой. Она заставляла их собирать голубые и белые пролески, и особенно — редкую желтую. У подножия старой ели она показывала густо раскиданную шелуху шишек — это «белкина столовка». Присев в кустах, они дождались, когда красноватая белка спрыгнула вниз и, ухватив передними лапками шишку, принялась быстро выскребывать семена.

— Ружьецо, ружьецо бы! — страдал Борисов.

В нескольких километрах от ГЭС лежало большое озеро. Саша раздобыл лодку, и они вдвоем с Ниной отправлялись кататься.

…Почему-то считается, если от дождя на воде пузыри, то будут затяжные дожди. Вот под такой дождь с пузырями и попали однажды посреди озера. Пристали к крохотному островку, сели под елку, а озеро все в пузырях, словно кто воду кипятит. Платьице на Нине промокло, но было не жаль платья и приятно оттого, что не жаль и можно сидеть на берегу, смотреть на воду и не заботиться о том, нравишься ли ты в таком виде или не нравишься. Впрочем, она знала, что нравится. Но хотя Саша был милый паренек и ей нравились его толстые губы, курчавые короткие волосы, но сейчас, — сейчас ей было все равно.

На отмелях валялись ракушки. Нина принялась растворять их и щекотать улиток. Саша, выхваляясь, кидал в воду плоские голыши, они подпрыгивали — два… три… четыре «блина»!

— Удивительное дело, — сказал Саша, — ты совсем другая стала, как сюда приехали.

— Куда — сюда, на озеро?

— Нет, на ГЭС… Ты серьезнее, чем в городе.

Нина отбросила ракушку и задумчиво спросила:

— Тебе нравится Майя Константиновна? Как человек?

— Мне нравятся блондинки, — с неумелой развязностью сказал Саша.

Нина надменно осмотрела его с ног до головы.

— Запомни: человек, лишенный непосредственности, становится посредственностью.

Эту фразу она слыхала от Майи Константиновны и не раз с успехом применяла ее.

— Майя Константиновна — толковый инженер, — сказал Саша, — но я предпочитаю Лобанова.

— А что в нем хорошего? — посмеивалась Нина и с удовольствием слушала, как Саша расписывал Лобанова. — Много ты понимаешь; по-моему, он бесчувственный человек, — заключила она и тут же перевела разговор на другое.

Саша ничего не замечал, он был счастлив оттого, что она разрешила ему накинуть ей на плечи пиджак и похвалила его за греблю.

Дождь перестал, прояснилось, они сели в лодку и поплыли по гладкому озеру-небу. Все небо было в озере. Они наезжали на облака, и Нина, перегибаясь через борт, видела свое лицо с мокрыми кудельками волос посреди серебряных гор. А ближе к берегу по воде протянулись четкие отражения деревьев. Опустив руку в воду, Нина трогала верхушки елей. Все было вверх ногами. Все было наоборот. Почему ты нравишься тому, кто тебе безразличен, а тот, кто тебе нужен, не обращает на тебя внимания?

На станции хозяином чувствовал себя Саша. Он показывал Нине станционные сооружения, они спускались в потерну — коридор, проложенный в теле плотины. Там пахло холодной сыростью, и было жутко представить, что над головой мчится вспененная масса воды. Интереснее всего было стоять на мостике, над плотиной. Бетонная гребенка плотины расчесывала реку на множество водопадов. Они свирепо грохотали где-то под ногами, мчались, крутились. Радужное облако водяной пыли висело над бетонными водоспусками, оседая холодными каплями на щеках.

— Какая силища пропадает! — кричал Саша.

Он возмущался, почему нельзя сделать плотину выше и сохранить эту буйную весеннюю воду.

— Ну их, гидротехников, — расстраивался Саша, — пошли на пульт, там я все знаю, что к чему.

Центральный пульт был действительно великолепен. Пульт всякой электростанции — это ее гордость. Ни в одно помещение не вкладывается такой заботы, как в помещение пульта. Чистота здесь доведена до предела. Любая хозяйка может лишь мечтать о подобном блеске. Начиная от мраморных панелей и до последнего, запрятанного под сеткой проводов болтика, все горело и сверкало. Даже старожилы, много лет изо дня в день принимая смену, не могли не любоваться светлой праздничностью пульта. Что ж тут говорить о новичках вроде Нины.

За стеклами перья самописцев («ябедники» — называли их дежурные) чутко вычерчивали кривые, вспыхивали разноцветные сигнальные лампочки, неслышно разговаривали на своем языке стрелки приборов. Одна стена пульта была стеклянной, сквозь нее виднелся машинный зал. Гигантские, похожие на черные зонты, генераторы мерно гудели.

А что творилось за панелями пульта! Вообразить только, что человек в состоянии разобраться в этом хитросплетении бесчисленных проводов, контактов, предохранителей.

Нина с уважением смотрела на Сашу.

— Я что, — самоотверженно признавался он, — вот Борисов…

Но и Борисов и Рейнгольд уступали, по мнению Саши, Лобанову.

— Подумаешь, — дразнила она, — Лобанов!

Однако здесь, на станции, Саша становился неуступчивым и, как говорил Борисом, «вымещал на Инне всю свою любовь».

— А мне Морозов знаешь, что сказал? — нараспев говорила Нина. — Что твой Лобанов — карьерист. Ему нужно лишь сделать нашими руками этот локатор.

— Морозов — сплетник! Мы ему хвост прищемили, вот он и шипит! Неужели ты веришь?.. Нина, ты, по-моему, попала под влияние отсталых…

Всякий раз, когда разговор касался Лобанова, Нина начинала поддразнивать Сашу и с удовольствием слушала, как он приписывает Лобанову самые невероятные достоинства. Она не стеснялась поддевать на этот же крючок Борисова и Рейнгольда, но те были сдержаннее. Впрочем, Рейнгольд за последнее время стал куда общительнее. Первый месяц после его прихода в лабораторию из него слова было не выдавить. А недавно, когда Саша хвастался пультом, Рейнгольд рассказал о больших станциях, которыми управляют на расстоянии. Высокие ворота станции закрыты, в пустом светлом зале спокойно работают генераторы. На станции ни души. Пульт стоит за сотни километров, где-нибудь в Москве или Ленинграде. Дежурный подходит к этому пульту, всматривается в приборы и видит все, что творится на станции.

Работа на станции была первая в жизни Нины интересная работа. Никогда не забудет она день, когда опробовали смонтированный автомат. Рейнгольд, бледный, неловко, мучительно улыбаясь, повернул выключатель. Рука его дрожала. Нина впилась глазами в приборы. Она уже знала, что они должны показывать. И все же не она первая уловила мгновение, когда генератор мягко подключился. Первым сказал Борисов: «Вот и все». Он вынул платок, вытер виски и пожал руку Рейнгольду.

Эти мужчины какие-то черствые. Столько волнений, ожиданий, а когда, наконец, свершилось, слова путного сказать не могут. И все же минута была удивительная, у Нины навертывались слезы от радости за Рейнгольда, за всех. Она никогда еще не испытывала такого счастья.

Явились сотрудники станции с поздравлениями. Принимали поздравления главным образом Саша и Нина, потому что Рейнгольд и Борисов были чем-то недовольны, шептались, заставляли Нину напаивать добавочные сопротивления, регулировать пружины…

Комиссию, приехавшую принимать автомат, возглавлял Потапенко. Заметив Нину, он издали приветливо помахал рукой:

— Ого, комбинезон, платочек… вас не узнаешь.

И все?.. Подойти постеснялся! А когда она работала секретаршей, явно ухаживал — на машине катал, духи дарил. Да… деловитый товарищ. Ну и плевать. Все мужчины обманщики… А все-таки Лобанов не такой. И, подумав о Лобанове, она почему-то опять пришла в хорошее настроение. Впрочем, Лобанов тут, разумеется, ни при чем, просто день был прекрасный. Теперь Рейнгольда поздравляли официально. Потапенко красиво говорил о содружестве науки и техники. Потом директор станции прочитал приказ с благодарностями всей бригаде. Нина услыхала свою фамилию. К ней оборачивались, смотрели; чтобы не покраснеть, она наклонилась к Саше и сердито попросила перестать жать ей локоть.

Продолговатый лакированный ящик автомата висел, надежно приболченный, на боковой панели.

Завтра они уедут, думала Нина, а автомат останется здесь работать. И когда бы ей ни пришлось попасть сюда, она всегда сможет с гордостью спросить у дежурного: «Ну, как поживает наш автомат? Довольны им?» — «Спасибо вам, — скажут ей. — Теперь красота: нажал кнопку, и никаких забот…» Жаль только, что Лобанов не приехал. Он услыхал бы приказ и тоже оглянулся бы на нее.

Ее отвлек Рейнгольд. Он сидел рядом с ней и весь подергивался. «Я не могу, — говорил он Борисову, — что ж это происходит, товарищи…»

Из их разговора Нина поняла, что работу над автоматом необходимо продолжать, а станция и комиссия постановили включить этот единственный образец в эксплуатацию.

— Я выступлю, — сказал Борисов.

Рейнгольд схватил его руку.

— Тогда выступайте сами, — рассердился Борисов.

Нина улыбнулась, — чтобы Рейнгольд да выступил! «Гиблое дело», — подумала она. Но в это время Рейнгольд с отчаянием махнул рукой, встал и заговорил. Он чем-то сейчас напоминал горящую головешку, которую хотят сунуть в воду, а она, отфыркиваясь, трещит и стреляет колючими, обжигающими искрами.

Жора Галстян, дежурный техник, сверкая глазами, прошипел Саше Заславскому:

— О себе заботитесь. Стыдно. Это вы его настроили.

— Автомат не вам одним нужен, — так же яростно отвечал Саша. — Его отработать надо, чтобы на всех станциях можно было установить…

— Ну и отрабатывайте. Нам и этот хорош.

Они уже ругались вслух, Рейнгольда было плохо слышно, он говорил, обращаясь только к Потапенко, подступал к нему вплотную и тыкал, тыкал маленьким костистым кулачком.

Саша призывал Нину в свидетели, она отмалчивалась. В душе она была на стороне Жоры Галстяна, ей было жаль прекрасного чувства удовлетворения завершенностью работы. Зачем Рейнгольд испортил такой чудесный день?

Потапенко поднялся, прерывая Рейнгольда, и, вкладывая жесткую силу власти в свои слова, подтвердил, что прибор пока остается на станции, вопрос о дальнейших работах решится особо.

— Найдем возможности, — сказал он, но все понимали, что это просто формула прекращения скандала.

Жора Галстян ликовал.

— Слыхал? — допытывался он у Саши. — Учись, как государственно решать вопросы.

Борисов отозвал Нину в сторону и приказал немедленно ехать в город разыскать Лобанова, пусть он телеграфирует, как быть. К ним подошел Рейнгольд, он вовсе не походил на побежденного. Нину поразила перемена, которая произошла с этим человеком. Движения его стали размашистыми, голос громким, кепка сдвинулась набок, глаза злющие и веселые, как будто он радовался чему-то. Начал он возбужденно, с половины фразы, словно продолжал разговор:

— …неужто я люблю станцию меньше их!

Один из станционных инженеров тронул его за плечо и встревоженно сказал:

— А знаете, Рейнгольд, Виктор-то Григорьевич остался недоволен вашим выступлением.

Рейнгольд передернул плечами.

— Да? Ну и пусть. — Он повернулся к Борисову. — А с благодарностями их — вот… — Он помахал перед носом Борисова выпиской из приказа и с мрачным наслаждением скомкал ее.

Борисов слабо поморщился:

— Зачем горшки бить!..

К городу Нина подъезжала воскресным утром. Перроны были запружены народом. Поминутно, с короткими гудками, отходили электропоезда. Мимо Нины спешили веселые компании с чемоданчиками, волейбольными мячами; светлые краски костюмов, крики мороженщиц — все это оглушило и ослепило Нину после лесной тишины.

— А ведь это Нинок! — услыхала она вдруг. Чья-то рука опустилась на ее плечо. То был Ленька Морозов и вся ее старая компания. Они стали уговаривать ее поехать на взморье, милостиво прощая ей непраздничный костюм. Какая может быть работа в воскресенье! Работай, но помни, что ты не лошадь! Она не сразу отказалась, успев оценить свою самоотверженность. Пробиваясь сквозь толпу, на всякий случай внимательно смотрела по сторонам. Высокий широкоплечий мужчина в белой безрукавке, под руку с женщиной, читал расписание поездов.

Что-то показалось знакомым Нине в наклоне его спины. Мог же поехать Андрей Николаевич за город в воскресенье? Она поспешила вперед, неприязненно косясь на женщину, со злорадством отмечая ее жилистые ноги, бесформенную талию.

Зайдя сбоку, она увидела близоруко сощуренное чужое лицо с мочальной бородкой. Собственная радость несколько смутила ее.

Прямо с вокзала она поехала к Лобанову. Стоя в трамвае, она как-то особенно остро осознала, что едет к нему домой. Ей стало не по себе. Нервничать, положим, нечего, держать себя она, слава богу, умеет. Туфли вот на низком каблуке. Надо было заскочить домой, переодеться. Костюм этот тоже ей не очень идет.

Она подошла к дверям его квартиры совсем расстроенная.

Лобанова дома не оказалось. Толстенькая румяная девочка, участливо посмотрев на обескураженное лицо Нины, крикнула в глубину квартиры:

— Мам, тут дядю Андрея просят! Вы к нам приехали? — спросила она, глядя на чемоданчик в руке Нины.

— Таня, ты что же гостей не приглашаешь? — спросила женщина в переднике, выходя в прихожую. Выслушав Нину, она попросила ее подождать и провела в комнату Андрея Николаевича. Скоро вернется отец, он знает, где Андрей.

Женщина извинилась и ушла в кухню, оставив Нину с девочкой.

Нина огляделась. Комната была небольшая, продолговатая, с окном во двор. Снаружи, во всю ширь окна, приделан ящик с цветами. Вдоль стены висели грубые некрашеные полки, плотно заставленные книгами. Вещи чувствовали себя здесь гостями, они жались по углам — несколько стульев, кушетка, тощий шкаф. По-хозяйски расположился один лишь письменный стол, деловито неряшливый, закапанный чернилами, заваленный бумагами. Поверх раскрытой книги лежала коробка с карамельками и велосипедный насос. Это почему-то успокоило Нину, она спросила девочку:

— Твоя мама — сестра дяди Андрея?

— Сестра, — сказала Таня и, считая знакомство завязанным, сообщила Нине наиболее важные события: — Дедушка вернется скоро, он ушел в контору домохозяйства, там сегодня открывают игрушечную библиотеку. Это дедушка придумал. Дядя Андрей говорит, что это хорошая… приятие, — запнулась Таня.

Нина, смеясь, поправила:

— Мероприятие.

Она подошла к столу. На стене висел портрет Маяковского с собачкой на руках. «Куплю сегодня книжку Маяковского», — подумала Нина.

Андрей с утра сидел в Публичной библиотеке, просматривая американские журналы.

Наморщив лоб, он пробегал глазами сообщения о водородной бомбе. С научным бесстрастием авторы вычисляли, какой мощностью должна обладать водородная бомба, чтобы радиус ее теплового действия был двадцать миль. Обсуждались различные проекты отравления рек радиоактивной водой. Всеобщий интерес вызывала проблема: достаточно ли взрыва кобальтовой бомбы, чтобы прекратить человеческую жизнь на земле. Компания «Белл-телефон» в рекламной статье сообщала, что ею возглавляется серийное производство ядерного оружия. Белл… вспоминал Андрей… Изобретатель телефона. Юношей Белл желал работать над слуховым аппаратом, мечтая помочь глухонемым. И вот через три четверти века его фирма работает над аппаратами, мечтая ими уничтожить миллионы людей. Да, думал он, эти личности давно бы пустили в ход свои бомбы, если бы у нас не было подобных бомб. И поэтому мы будем иметь то же, что имеют они, и даже больше, чтобы весь мир мог спокойно жить и работать.

В журналах Андрей искал сведений о докторе Раппе. Полгода назад Рапп опубликовал несколько интересных данных о прохождении коротких волн по проводам. Судя по всему, Рапп подходил к той же самой проблеме, над которой работал Андрей, подходи и оригинально и совсем с другой стороны. С тех пор больше никаких сообщений о работах Раппа не появлялось. Вот и сейчас, тщательно просмотрев последние номера журналов, Андрей опять ничего не нашел. Молчание Раппа его несколько удивляло и беспокоило. Раньше статьи Раппа печатались регулярно. В прошлом годовом обзоре ассоциация американских ученых рекомендовала доктора Раппа как одного из талантливых молодых физиков Штатов. Откровенно говоря, Андрея подстегивало наличие такого серьезного соперника. Иногда не мешает, чтобы тебе наступали на пятки. Может быть, его работы засекретили? Маловероятно. Пока что исследования носили чисто теоретический характер. Поймав себя на чтении некрологов, Андрей улыбнулся — мало ли что могло случиться с Раппом: заболел, поссорился с шефом, наконец, мог наткнуться на какое-то препятствие. На какое?

Заметив перед своим столом Нину, он механически поздоровался с ней, не удивляясь ее появлению, но, как только она начала рассказывать о том, что произошло, он вскочил.

— Эх, черт! — выдохнул он, мгновенно наливаясь гневом.

Пока он сдавал журналы, Нина оглядывала большой светлый зал, уставленный рядами письменных столиков, за которыми сидели старые и молодые люди. Тишину нарушал только шелест страниц, а за высокими окнами бушевал веселый солнечный день, и Нина старалась понять этих людей, жертвующих таким славным воскресным днем. Среди них были красивые, нарядно одетые девушки. Среди них был и Лобанов. Никто не заставлял их сидеть здесь, — это же не студенты, которым волей-неволей надо готовиться к экзаменам…

Лобанов потащил ее на улицу.

— Форменный грабеж, — ругался он на ходу. — Захватили автомат, как пираты. Зарабатывают себе дешевую популярность. А?

Нина не знала, что отвечать. Он круто повернулся к ней, так, что они чуть не столкнулись.

— Решать надо немедленно. А что решать?.. Опять все вверх тормашками! Опять локатор побоку, занимайся чужими делами… До каких пор мне так разрываться… К черту! — он размахивал своими кулачищами прямо перед ее лицом. И хотя она понимала — будь на ее месте другой, Лобанов обратился бы к нему с теми же словами, — она была рада тому, что он делится с ней своей досадой. Охваченная сочувствием, она шла с ним, робко заглядывая ему в лицо, еле поспевая за его крупным шагом.

— А Рейнгольд-то каков! — вдруг засмеялся Лобанов. — Нет, вы вдумайтесь. Рейнгольд-то! Выступил против Потапенко. Так и сказал, да?

Нина повторила рассказ о Рейнгольде.

— Что же нам делать? — успокаиваясь, спросил он, обращаясь к ней, именно к ней. По тону его голоса она поняла — он действительно ждал ее помощи. Она считала себя просто курьером, а он обращался к ней как к товарищу. Ей страстно захотелось придумать что-нибудь удивительно умное. Как назло, в голову лезла всякая чепуха, вроде того чтобы украсть автомат. И почему она такая глупая?

— Чего вздыхаете, устали? — спросил Лобанов. — Давайте чемоданчик, я свинья — не заметил.

— Да нет, ничего, — смешалась Нина. — Андрей Николаевич, а главный бухгалтер не мог бы нам помочь?

— При чем тут бухгалтер?

Когда она была секретарем, ее всегда поражала власть главного бухгалтера; перед ним склонялись самые строптивые начальники, его слово было законом для всех.

— Постойте, Нина, — закричал Лобанов, — вы гений! Эх, телефон бы его домашний.

Чего-чего, а это сколько угодно! Заученные номера телефонов всех начальников — это, пожалуй, единственное, что она вынесла из своего секретарства.

Они стояли рядом в тесной будке. Лобанов разъяснял главному бухгалтеру смысл случившегося:

— …Придется изготавливать автомат заново, это вчетверо удорожит исследования.

Потом он прикрыл микрофон и, сияя своими зелеными глазищами, шепнул Нине: «Ругается!»

Нина слышала, как главный бухгалтер кричал:

— …Не разрешу им принять на инвентарь!

— И не дадите нам ни копейки денег на новый автомат? — спросил Андрей. — Не ругаю, а обнимаю. Вы защитник науки. Вы… вы богиня Минерва!

Они выскочили из будки, Лобанов сиял.

— За Минерву он не обиделся? — тоже улыбаясь, побеспокоилась Нина.

— Старик гимназию кончал… Да и чего обидного? Вы тоже Минерва!

Она не совсем поняла, что он хотел этим сказать и кто такая Минерва, но, несомненно, это было что-то хорошее.

Они забежали на почту, послали ликующую телеграмму Борисову.

— Давайте отпразднуем нашу победу, — сказал Андрей. — Пойдемте в кино?

Она не видела, не слышала того, что творилось на экране. Рука ее лежала на подлокотнике, плечо слегка касалось плеча Андрея. Однажды он накрыл ее руку своей рукой, он сделал это так просто, что она поняла, насколько это несерьезно. С этого момента она сидела, боясь пошевельнуться, ожидая, когда он опять возьмет ее за руку. Его рука была где-то совсем рядом, она чувствовала тепло его кожи. Неверные голубые отсветы падали на его лицо. Он был целиком поглощен картиной, наклоняясь к Нине, приглашал ее посмеяться или посочувствовать. Нина уселась поудобнее и переместила руку. Теперь их плечи, их локти плотно прижимались друг к другу. Но вскоре Андрей отодвинулся, уступая ей место. И она потеряла то, что имела. Рука ее лежала такой одинокой…

Сколько молодых людей вот так же, в кино, пожимали, ласкали ее руки, ей было приятно, но она никогда не стремилась к этому, не ждала этого. Сейчас же самым главным в жизни казалось ей прикосновение его руки. Она была бы счастлива, возьми он ее пальцы в свою широкую ладонь. Ничего, ничего ей больше не надо.