Искатель, 2019 №6

Не знаю, почему и откуда это во мне взялось, но я совершенно не боялся смерти в тот момент, когда наша машина застряла ночью в безлюдной степи, в жестокий, пронизывающий до костного мозга мороз. Внутри меня было спокойствие, ледяное, как сама эта бескрайняя, промерзшая степь. Пока Эдик бегал вокруг машины, матерясь и заламывая руки, я сидел в салоне, скрючившись на пассажирском сиденье, пытаясь сохранить остатки тепла. Наблюдая неистовый танец метели в свете неумолимо гаснущих фар, я думал о том, что, в принципе, неплохо пожил, немало повидал и кое-что успел. Я прощался с жизнью спокойно и даже с достоинством. Я не видел никакого смысла в суете вокруг машины, поскольку ничего не понимаю в ее устройстве, и не видел никакого толка от истеричных заглядываний под капот и испуганного мата в черную, словно вакуумную пустоту ночи. Я решил тогда, что Эдик понимает в автомобилях много больше, и к тому же это его машина, вот пусть и бегает, а у меня были дела поважнее. Я готовился к смерти.

Удивительно, как быстро остывает заглохшая машина в мороз. Без своего пламенного сердца она просто кусок железа, который в считаные минуты теряет остатки тепла и напитывается прозрачной смертью.

Много лет спустя, вспоминая эту ночь, я пытался понять, что за отчаянная храбрость это была, что за бесстрашие, откуда оно во мне? Презрение к боли, к страху, к смерти, к истошным причитаниям товарища по несчастью. Сегодня я бы так не смог.

Возможно, это глупая уверенность молодости, которая ничуть не сомневается, просто не допускает самой возможности — умереть. Кто угодно, но я-то все равно выкручусь. Я-то выживу! Кто-нибудь все равно проедет, кто-нибудь нас подберет!

А может, такой фокус выкинула моя психика, чтобы я не сломался в стрессовой ситуации. Психологический барьер. Не знаю. Но факт остается фактом: в ночь, когда мы замерзали в степи от мороза, я был абсолютно спокоен, словно сам стал мерзлой пустотой, что смотрела на меня через лобовое стекло.

Мы свернули с трассы около часа назад, прежде чем поломаться где-то в глубинке, на проселочной дороге. Здесь и днем-то никто почти не ездил, а уж ночью наши шансы на встречу со случайной машиной и вовсе были ничтожны. Мобильных телефонов тогда не было: в середине 90-х мы их видели только в голливудских фильмах. Так что позвать помощь не могли. Идти пешком до ближайшего населенного пункта пришлось бы около двадцати километров, что в такую свирепую метель было сопоставимо с самоубийством.

«Да, надо было ехать на автобусе», — думал я, растирая ладонями лицо, которое уже начинало неметь. Это Эдик упросил меня вместе поехать домой на его «девятке». Он встретил меня у дверей института, когда я выходил с последнего экзамена и уже мысленно прикидывал, как быстрее попасть на автовокзал и умчать домой — отмечать успешно сданную сессию. Эдик предложил оплатить бензин пополам, и, хотя это практически равнялось цене автобусного билета, тогда мне показалось хорошей идеей. Все-таки автомобиль намного комфортней автобуса и быстрее. Особенно если он не ломается ночью в жуткий мороз посреди степи.

В какой-то момент сквозь порывы метели пробился лунный свет, и я увидел силуэт человека за окном, справа от себя. Это было настолько неожиданно: ночью, в метель, посреди степи стоит человек, совершенно не двигаясь на пронизывающем ветру, словно обледеневший, так что я поначалу даже не удивился, а просто принял это видение за галлюцинацию от переохлаждения. Присмотревшись, я понял, что это девушка, а вернее, даже девочка-подросток. Она стояла в одном платьице, босыми ногами на вершине небольшого сугроба прямо напротив моего окна. Шквальный ветер нещадно трепал ее белые волосы, широко открытые глаза смотрели не мигая, словно не чувствуя бьющей прямо по ним снежной крупы. И вот тогда мне стало страшно. Не просто страшно, а действительно жутко — до того, что я готов был завыть от нахлынувшего ужаса.

— Эдик! — во все горло завопил я. — Эдик, иди сюда!

Эдик не ответил, он стоял на дороге и всматривался в ночную вьюгу в надежде увидеть случайный автомобиль. Я вдруг понял, что кричу в закрытой машине и снаружи меня просто не слышно, тем более на фоне завываний ветра. Я перегнулся через водительское кресло, открыл дверь с левой стороны и опять позвал его, ветер уносил мой голос куда-то в сторону, но Эдик все же услышал меня. Он залез в машину и раздраженно бросил:

— Чего?

— Посмотри туда. Ты видишь?

По расширившимся глазам товарища я понял, что он видит.

— Что… Что это такое? — потрясенно прошептал Эдик.

Я повернулся в сторону девочки на сугробе, она по-прежнему стояла и смотрела на нас. Ледяной ветер рвал на ней легонькое платьице, но снег под ее босыми ногами не таял.

— Я не знаю… что это такое.

— Этого не может быть, она ведь не может вот так стоять там, на морозе.

Я кивнул: действительно, не может. Но она стоит, и, похоже, метель ее не беспокоит.

— Это не человек, — медленно произнес я, будто надеясь, что сейчас все это как-то объяснится и эти пугающие слова можно будет не договаривать. — Это не может быть живым.

Эдик неестественно тонко завыл и начал торопливо креститься.

— Нам конец, — запричитал он. — Нам не выбраться отсюда.

Я же просто оцепенел от ужаса и не мог оторвать взгляд от одинокой фигурки в ночи. А потом окончательно погасли фары. Они горели все тусклее и тусклее и в какой-то момент тихо погасли, оставив нас одних в этой промерзшей степи с темнотой, вьюгой и непонятным созданием за окном.

Какое-то время мы сидели в полной темноте, не в силах различить ничего за стеклом, сжавшись на своих креслах, как маленькие дети, спрятавшиеся в кладовке. Через несколько минут мои глаза привыкли к темноте, и я вновь стал различать ее силуэт. Она стояла на том же месте.

Во мраке ночи ее было плохо видно, но в какой-то момент мне показалось, что ее губы шевелятся. Мне чудилось, что она хочет обратиться ко мне, силится что-то донести своими побелевшими губами. Но я ничего не слышал и вообще не был уверен в том, что вижу, в том, что она действительно существует — там, снаружи нашей металлической капсулы, где разверзся ледяной ад. И я почувствовал, что, помимо страха, помимо сковывающего ужаса, в моей душе таится также любопытство. Будто я прикоснулся к чему-то неимоверно древнему, к мрачной тайне, одной из загадок бытия. Как в детстве, когда тебя что-то не только пугает, но и одновременно манит необъяснимой тайной, сокрытой в себе.

Однажды, совсем мальчишкой, я испытывал подобное; далеко в деревне умер дедушка Коля, и со всех концов страны потянулись на похороны его многочисленные родственники. Приехали и мы с мамой, возможно, и отец приехал с нами, но его я совершенно не помню там. Зато помню, что мы с сестрой (нам было по шести лет) оказались одни дома с покойником. Тогда хоронили не как нынче: покойника обязательно оставляли в доме на ночь, и ближайшие родственники сидели с ним до утра. Зачем это так делалось, я и сейчас не знаю, а тогда, ребятней, мы и подавно не вдавались во все эти тонкости.

Так получилось, что женщины что-то готовили в летней кухне для поминального стола, этого я не помню, а скорее предполагаю, а мужчины… да мало ли куда они делись, там кругом была суета. Это не важно, важно то, что мы остались с сестрой одни в доме, в одной из комнат которого на табуретках стоял обитый красным бархатом гроб, и в нем лежал деда Коля. Аня предложила пойти и посмотреть на него, мне было страшно, но я не мог этого показать девчонке, и мы пошли.

Открыв дверь, мы смотрели на него с порога и не решались войти в комнату. Мы любили деда Колю, он всегда нас баловал и угощал конфетами, но в тот день что-то изменилось в нашем отношении к нему.

Нам были видны бледный профиль его лица и скрещенные на груди руки. В его облике что-то поменялось, но что именно — мы не могли понять. Ничего не смыслившие в жизни и тем более в смерти, мы понимали все же, что произошло нечто очень значимое, и с благоговейным страхом взирали на деда, замерев в дверном проеме.

Вот мы, живые, стоим на пороге комнаты, а вот он — уже не принадлежащий нашему миру и оттого страшный, несмотря на то что обликом это все еще наш дед. И вся комната с задернутыми плотно шторами и занавешенным зеркалом, погруженная в торжественный полумрак, благодаря присутствию гроба и покойника тоже не принадлежит нашему миру. Мы остро чувствовали это и потому стояли на пороге и не решались войти, переступить эту границу.

Первой не выдержала Аня. Поежившись, она потянула меня за рукав: «Пойдем отсюда. Хватит».

Мне было страшно не меньше, чем ей, но я лишь презрительно скривил губы и бросил: «Иди, трусиха». Она отпустила мою руку и убежала; я слышал, как она выскочила на улицу и с облегчением выдохнула. А я все не уходил, смотрел на лицо деда, и мне казалось, что он вот-вот зашевелится, откроет глаза и протянет ко мне свои руки, и тогда мое сердце разорвется на куски и я даже не смогу спастись бегством, потому что от такого ужаса невозможно убежать, — просто умру на месте, вот и все. Я чувствовал страх и волнение от близости к готовой порваться в любой момент тонкой грани разумного привычного мира, но вместе с тем и любопытство.

Думаю, все дети испытывают любопытство к тому, что пугает. У большинства это любопытство не может пересилить страх, и они сбегают, как сбежала моя сестра. Со мной же с самого детства что-то было не так. Мне почему-то нужно было знать то, что сокрыто и что я даже не мог сформулировать четко. И потому я всегда шел напролом там, где другие отступали.

Так было и в тот раз: мне показалось мало того, что я остался один в доме с покойником, мало почувствовать грань между мирами, я должен был прикоснуться к ней и даже переступить черту. И я решил дотронуться до руки деда.

Я стал медленно приближаться к покойнику, не сводя с него глаз, готовый сорваться при малейших признаках движения. Это был самый долгий путь в моей жизни, четыре или пять шагов навстречу своему самому сильному страху. А потом я прикоснулся к руке мертвеца — шестилетний ребенок, не подозревающий, что в этот момент не только он заглядывает за грань, но и с той стороны тоже кто-то обращает на него внимание. Думаю, именно этот случай послужил предтечей зимней ночи в степи, заложил во мне необъяснимую тягу ко всему, что скрывается под покровом ночи.

Это все я понял потом, а тогда повернулся к деду спиной и побежал со всех ног, так как не сомневался, что за моей спиной, стоило только мне отвернуться, он тут же вывалился из гроба и медленно полетел за мной, скаля огромные клыки. И, убегая и задыхаясь от ужаса, я испытывал не только страх, но и смесь гордости и восторга, оттого что не отступил, смог прикоснуться к неизведанному, к таинственному!

Вот и в ту морозную ночь, глядя на неподвижное лицо странной девушки, стоя вшей в свирепую метель в одном легоньком платьишке возле нашей промерзающей машины, я осознал, что хочу ее услышать, хочу понять, кто она такая и почему стоит тут ночью в безжизненной заснеженной пустыне.

И я услышал ее! Тонкий, вплетающийся в порывы ветра звук звал меня! Это были не слова, нет! Ее чистый, как морозная свежесть, голос выводил мелодию, рождая образы в моей голове. Она пела о том, как красив закат в звенящий мороз и как привольно и весело летать по ночным просторам, обгоняя ветер и пугая волков, отчего те жалуются на нее Луне.

«Иди к нам, — пела она. — Луна любит всех, мы все ее дети: и ночные демоны, и волки, и даже порождения, которым нет названия в человеческом языке. Ведь это так просто, ты все равно умрешь сегодня в этой железной повозке. Ты больше не увидишь рассвет. Так зачем умирать, зачем пополнять собой мир теней, их и так много! Лучше присоединяйся ко мне, и нам будет так хорошо! Мы станем стремительнее ветра и сильнее всех медведей, что до весны забылись тревожным сном в своих берлогах. Мы сможем посетить места, красота которых затмит все, что ты видел до этого! Мы будем бесконечно играть и резвиться на бескрайних просторах всех миров, где есть зима, а злые вьюги будут послушными щенятами ласкаться у наших ног.

Пройдут столетия и целые эпохи, поколения за поколениями будут рождаться и исчезать в небытии, но только мы останемся вечно молоды и красивы, и ледяные просторы будут петь для нас свои песни».

Ее пение звучало у меня в голове, и его не могли заглушить завывания метели и панический скулеж моего товарища по несчастью.

«Кто ты? — обратился я мысленно к ней. — Откуда ты здесь?»

Но напрасно — она только смеялась в ответ, и смех ее разбивался хрустальными колокольчиками об обледеневшие сугробы.

«Тебе не обязательно умирать, ты можешь жить!» — пела она. И в моей груди отозвалось это заманчивое, такое теплое слово: «Жить!»

«Да, да! Я хочу жить!» — Я не знаю, как я ей отвечал, ибо мои замерзшие губы не шевелились, я просто припал к окну и кричал ей всей своей внутренней сутью, и она слышала меня!

«Это так просто, нужно только заплатить, и ты сможешь жить дальше обычной жизнью, с людьми, которые тебя любят, или со мной — бессмертным!»

«Но чем? Чем можно заплатить за жизнь?»

«Глупый, — рассмеялась она. — Только равноценным товаром! Другой жизнью!»

Я остолбенел, не в силах поверить тому, что услышал.

«Отдай жизнь своего друга, тем более что он тебе все равно не друг, он завистливый и жадный, я ведь знаю, он тебе не нравится. К тому же он все равно умрет сегодня ночью. Так зачем вам умирать вдвоем! Ну подумай, ведь ты можешь жить!»

И в этот раз слово «жить» уже не казалось мне теплым, от него веяло могильной стужей.

«Как… Что значит, отдать его жизнь?»

«Уже совсем скоро Мать Мара заберет ваши жизни, я смогу уговорить ее оставить только одну».

«Мара? Кто это?»

«Она повелевает и ночью, и стужей, и теми, кто живет в ночи и ходит под луной. Ее дыхание вы чувствуете иногда, когда посреди теплого лета потянет вдруг ледяной ветер и тревога заскребется в сердце. Ее зов слышите вы затухающим эхом каждый раз, когда вскакиваете среди ночи с колотящимся от ночного кошмара сердцем. Потому вы закрываете глаза своим усопшим, чтобы она не смотрела на вас их глазами. Потому вы жметесь друг к другу долгими зимними ночами и ждете солнца, чтобы оно прогнало ее. Но оно не поможет вам, каждый рано или поздно вступит под темный полог Мары».

«Но зачем ей наши жизни?»

«Не теряй время, смертный, на вопросы, ответов на которые ты все равно не поймешь. Прими решение или умри, медленно превращаясь в лед!»

«Но я не могу так поступить… Это подло… Я не могу спасаться за счет его жизни».

«Тогда Мара заберет вас обоих».

Что мне оставалось делать? У меня не было причин ей не верить; уже не вызывало сомнений, что мы действительно через несколько часов станем хладными трупами, а может, даже быстрее. Если есть шанс спасти жизнь хоть каким-то способом, разве не разумно воспользоваться этой возможностью? Я вспомнил маму и сестренку, что ждут меня дома, и что скоро Новый год…

В конце концов, если бы не Эдик, я бы вообще не попал в этот переплет, ехал бы себе в теплом автобусе. Да и человек он дрянь, так себе человечишка, есть в нем какая-то гадливая червоточинка. Я и не заметил, с какой готовностью стал думать плохо об Эдике и верить во все его отрицательные качества, преувеличивать и даже придумывать их. Я вспомнил, как он занял у меня деньги, еще на первом курсе, и потом очень долго не отдавал. Не очень большая сумма, но существенная для студента. Я вспомнил, как злился на него тогда. Вспомнил, как он иногда бывает заносчив и высокомерен. Будь он неладен со своей машиной.

Но, несмотря на распаляемый внутри меня огонь злости, я все никак не мог решиться на этот шаг. Что-то глубоко внутри удерживало меня, подсказывало: такой поступок будет страшнее всех ужасов ночи.

А снаружи дочь Мары терпеливо ждала моего решения.

Тогда я вновь обратился к ней: «Значит, мы все равно умрем?»

Она медленно кивнула.

«Ты погибнешь из-за него. Подумай об этом, ты ведь не хотел ехать с ним, но он уговорил тебя. Не потому, что он заботливый друг, а потому, что ему так удобней, дешевле. Ты ведь прекрасно знаешь, что ему плевать на тебя. И теперь ты умираешь здесь, в степи, из-за него».

Ее слова жгли меня, я не знал, что возразить, потому что действительно винил его во всей этой ситуации. И я хотел жить… Ведь не обязательно умирать двоим, правда?

«Что я должен делать?»

«Просто заставь его выйти из машины».

«Хорошо».

И уже вслух я добавил:

— Я просто хочу домой.

— Что? Что ты говоришь? — очнулся Эдик. Замерзший и напуганный, он, казалось, впал в ступор.

— Кажется, я слышу звук мотора, кто-то едет.

Мои слова мгновенно вывели его из апатии.

— Правда? Где?

— Не знаю, надо выйти посмотреть.

Эдик испуганно глянул на меня:

— Но там эта тварь!

Я старался, чтобы мой голос звучал спокойно и убедительно:

— Там нет никого, нам просто приглючилось от переохлаждения.

Эдик осторожно посмотрел в окно, но оно постоянно запотевало от нашего дыхания, и снаружи было черным-черно. Он не мог ничего разглядеть.

— Видишь, — сказал я, — никого там нет.

Но Эдик все еще сомневался, и тогда я сделал вид, что опять слышу звук приближающегося мотора.

— Слышишь? — Я поднял руку вверх, призывая его замолкнуть и прислушаться. — Где-то рядом оживленная трасса, там постоянно ездят машины.

Эдик прислушался, надежда загорелась в его глазах, и ему даже стало казаться, что он тоже слышит что-то сквозь завывания метели.

— Да, да, точно, кто-то едет. — Он повернулся ко мне спиной, негнущимися пальцами потянул за ручку и открыл дверь.

Я, затаив дыхание, следил за ним. Эдик сунулся было наружу, но вдруг обернулся ко мне через плечо. Сомнение и страшная догадка прозвучали в его голосе:

— А почему ты не идешь со мной?

Я подался вперед, резким толчком обеими руками в спину вытолкнул его наружу и тотчас захлопнул дверь. Он выкатился на снег кубарем, неловко поднялся и бросился к машине.

— Что ты делаешь? Пусти меня назад! Андрей! — истошно закричал он. — Андрей! Пусти меня, ну пожалуйста!

Он кричал, захлебываясь от охватившей его паники, он умолял, бил заиндевевшими руками в окна и плакал, а я молча смотрел на него и не открывал дверь. Внезапно налетел порыв ветра, со страшной силой ударил в корпус машины, так что она вся сотряслась, — как картонная коробка. Эдик пронзительно закричал. Прильнув к окну, я увидел, как он приподнялся над дорогой, будто невидимые исполинские руки схватили его за плечи. В этот момент луна выскочила из-за туч, гигантским равнодушным софитом осветив эту сцену. Я отчетливо увидел побелевшее лицо Эдика, его широко раскрытые глаза. Он вдруг обмяк, перестал кричать, словно принял неизбежное, и, глядя мне в глаза, сказал — я прочитал это по губам: «Будь ты проклят». Через мгновение нечеловеческая сила с огромной скоростью унесла его в непроглядную тьму. После этого наступила тишина, метель стихла как по команде. Девочка за окном тоже исчезла, я остался один.

Не знаю, сколько прошло времени после того, как Эдика не стало и меня нашли. Наверное, несколько часов. Я потерял счет времени. Помню только, что не страдал больше от холода. Я просто сидел оцепеневший, ничего не видя сквозь запотевшие стекла.

Спасателям, а чуть позже и следователю я говорил, что Эдик ушел искать помощь после того, как машина заглохла, как я его ни отговаривал. Я повторял эту версию столько раз, что и сам поверил в нее. Меня никто не подозревал, подобные случаи случаются не так уж редко. Если вы почитаете статистику, то сами убедитесь: зима регулярно собирает в степи свою дань.

Эдика искали несколько дней, а когда стало ясно, что надежды нет, спасательные работы прекратили. Помню, кто-то из спасателей сказал, что труп все равно найдется по весне. Но и с наступлением весны, когда растаяли все сугробы и грязными ручьями стекли по оврагам, Эдика не нашли.

С тех пор прошло уже много лет. Я давно живу в другом городе, далеко-далеко от безлюдных степей и от их беспощадных зим. В тех краях, куда я переехал, зимы короткие и теплые, иной раз мы не видим. снега до самого Нового года. Однако даже в такие бесснежные и мягкие зимы я чувствую нарастающее беспричинное беспокойство и стараюсь не покидать. пределов города. В зимние ночи я включаю свет по всей квартире, задергиваю плотно шторы и никогда не выглядываю в окна. Я боюсь того, что могу там увидеть, и никому не могу рассказать о своих страхах.

Ту злосчастную ночь я стараюсь никогда не вспоминать. Но иногда, например, когда алкоголь размывает все внутренние запреты и воскрешает остатки моей смелости, меня посещают тягостные сомнения. Я начинаю терзать себя вопросами. Ведь в ту ночь мы оба были у нее в руках, она могла отнять наши жизни в любой момент. Зачем же было толкать меня на этот мерзкий поступок? Или наша смерть от переохлаждения не была предопределена? Может, мы оба могли выжить? В чем смысл торговаться за жизни, когда они обе уже принадлежали ей? И наконец, чем же я заплатил, что явилось подлинной ценой за возможность жить дальше?

У таких бесед с самим собою есть горькая особенность: задающий вопрос уже практически знает ответ!