Исповедь

Глава 1

Хочу теперь припомнить прошлые мои грехопадения и растление души моей, не с тем, чтобы любоваться ими, но чтобы тем более возлюбить мне Тебя, Боже мой. Вспоминая о путях нечестия своего и с горьким чувством размышляя об этом времени жизни своей, я делаю это именно из желания тем крепче возлюбить Тебя, чтобы Ты сделался предметом любви моей, любви необманчивой, неисчерпаемой и неизменчивой, и чтобы Ты собрал меня, растерзанного и разбросанного по частям, воедино, после того, как я, удалившись от Тебя одного, исчезал в рассеянии. Было время в юности моей, когда я сгорал от снедающего меня адского пламени плотских похотей и погрязал в тине тайных любовных похождений; и лицо мое иссохло; и весь я мерзок стал перед Тобою, любуясь только собою и стараясь нравиться любившим меня.

Глава 2

Ив чем же находил я удовольствие, как не во взаимной любви – в том, чтобы любить и быть любиму? Но в этой любви не доставало между любящими душами той меры или сдержанности (modus), которую дает светлый взгляд и доброе направление дружелюбия; напротив того, в первые же годы юности моей – этого самого кипучего родника нечистых плотских вожделений – поднялась во мне буря страстей и омрачила ими сердце мое до того, что я не отличал светозарной чистоты любви от мрачной нечистоты похотения. То и другое волновалось и перемешивалось во мне в беспорядке, увлекая слабый возраст по стремнинам страстей и погружая его в бездну пороков. Гнев Твой тяготел на мне, Господи, но я не замечал и не понимал этого. Я как бы оглох от звука цепей бренности моей и не хотел прислушиваться к ним; это было уже наказание за гордость души моей; и я дальше и дальше удалялся от Тебя, а Ты не останавливал меня; даже постыдными делами своими, на которые был я слишком падок, не стыдился гордиться, как подвигами какими-нибудь, стараясь превзойти других позорным удальством, потому только, что им восхищались в кругу своевольного юношества, а Ты всё молчал. О глупый и пошлый восторг! О бессмысленное удовольствие! И Ты все это терпел тогда, как бы не обращая внимания, а я удалялся от Тебя все дальше и дальше, повсюду посевая для себя пагубные семена болезней и огорчений, гордясь самым отвержением и бессилием своим.

И в ком мне можно было найти тогда человека, который бы принял во мне участие и вывел меня из этого бедственного положения, обратил скоропреходящие удовольствия мои во благо мне и положил конец их обольстительной силе, направив бурные волны возраста моего к берегу супружеской жизни? Здесь нашли бы они себе безопасную пристань (если без того не могли успокоиться), удовлетворяясь целью чадорождения, как предписывает закон Твой, Господи, по которому Сам Ты через нас творишь и образуешь преходящие поколения смертных, силен будучи с кротостью и терпением очистить нас от всяких беспорядков, не имеющих места в вертограде Твоем? Ибо всемогущество Твое – недалеко от нас, хотя мы и удалились от Тебя. О если бы я по крайней мере внял глубже гласу грома Твоего небесного: но таковые (т. е. вступающие в брак) будут иметь скорби по плоти, а мне вас жаль, и хорошо человеку не касаться женщины, и неженатый заботится о Господнем, как угодить Господу; а женатый заботится о мирском, как угодить жене (1 Кор. 7, 1, 28, 32–34). О если бы я выслушал эти слова с большею внимательностью и заботливостью, и, сделавшись скопцом для Царства Небесного (Мф. 10, 19, 12), с большим счастьем ожидал бы объятий Твоих!

Но я, несчастный, сгорал огнем страстей в удалении от Тебя, попрал все Твои законы и не избежал за то праведных наказаний Твоих; и кто из смертных не испытывает этого? Ибо Ты всегда сопровождал меня и милосердием Своим, и строгостью Своею, и все законопреступные удовольствия мои растворял самыми горькими последствиями и какою-то неизъяснимою досадою, заставляя тем самым меня искать удовольствий безупречных; и где бы я мог найти такие удовольствия, нигде не находил их, кроме Тебя, Господи, кроме Тебя, Который созидаешь труд на повеление (Пс. 93, 20), поражаешь и исцеляешь, мертвишь и живишь (Втор. 32, 39; 1 Цар 2, 6), чтобы нам не умереть в отчуждении от Тебя. И где же я был и как долго скитался вдали от истинных утешений дома Твоего? В течение всего шестнадцатого года жизни моей сумасбродство и бешенство плотских похотей, извиняемых бесстыдством и беспутством человеческим, но воспрещаемых законом Твоим, обладало мною, и я совершенно предавался им. Домашние и ближние мои не заботились извлечь меня из этой бездны посредством супружства: они заботились только о том, чтобы я успевал как можно более в науке красноречия и сделался великим оратором.

Глава 3

Ив этом-то именно году прекратились школьные занятия мои. По возращении моем из Мадавра – соседнего города, где положено уже было начало моему путешествию для изучения словесных наук и красноречия, – делались в доме моем приготовления к дальнейшему путешествию из Карфагена, не столько по достаткам и средствам довольно бедного отца моего, гражданина города Тагаста, сколько по его сильному желанию и твердой воле. И кому я это рассказываю? Конечно, не Тебе, Боже мой, но перед Тобою говорю об этом роду моему, роду человеческому, рассказываю я о родительских издержках и заботах для моего образования. К чему и для чего рассказываю? К тому и для того, конечно, чтобы всем и каждому, кто бы ни прочел эти строки, лучше поразмыслить, о чем наиболее должны мы взывать к Тебе, Боже, и чего просить у Тебя, и Ты чему более внимаешь, как не душе, исповедующей Тебя и исповедующейся Тебе, и живущей по вере в Тебя? Кто не превозносил тогда похвалами отца моего за то, что он ничего не щадил для образования сына, несмотря на ограниченность состояния своего и отдаленность моего путешествия, тогда как многие из сограждан его, гораздо более достаточных, не заботились столько о детях своих? Между тем тот же отец мой нисколько не обращал внимания на мое нравственное состояние и чистоту моего поведения, не заботился о том, чтобы я преуспевал в духовной жизни для Тебя; он желал одного только, чтоб я был красноречив, хотя бы оставался без всякого понятия о Тебе, Боже, едином истинном и благом Владыке нивы твоей⁵ – души моей.

На шестнадцатом году, как уже было выше сказано, когда я находился в родительском доме и оставался по домашним обстоятельствам в совершенной праздности, оставив вовсе и школьные занятия, терния похотей покрыли главу мою и не было у меня руки, охраняющей от них. Даже сам отец мой, видя меня в публичных банях достигшим возмужалости, в поре к деторождению, и в тоже время замечая во мне пылкость юношескую, любовался этим и как бы заранее восхищался уже будущим потомством, о чем с восторгом говорил и матери моей; это было не что иное, как состояние опьянения, в котором мир сей, забыв Творца своего, вместо Тебя возлюбил тварь Твою, и, оставив духовное питие святых велений Твоих, погрузился в бездну плотских похотей греховной воли своей. Но Ты в сердце матери положил уже основание храму Своему и начало святому жилищу Твоему. Я был еще в числе оглашенных, и притом с недавнего времени. Поэтому мать моя объята была благоговейным страхом и трепетом; и так как я не был еще в числе верующих, то она боялась за меня, чтобы я не пошел по путям стропотным, по которым ходят отвращающиеся от лица Твоего.

Увы мне! И я дерзаю говорить, что Ты, Боже мой, безмолвствовал, когда я удалялся от Тебя более и более. Правда ли, будто Ты безмолвствовал в отношении ко мне? А чьи же это были слова, как не Твои, слова через посредство матери моей, верной рабы Твоей, этот голос, который доходил от Тебя до ушей моих? Но и этот голос не проникал в мое сердце, и я не внимал ему. Мать моя желала и с особенною заботливостью внушала мне наедине, как припоминаю себе, чтобы я не любодействовал; в особенности же – чтобы удалялся от прелюбодеяния с замужними женщинами. Но эти внушения и советы матери казались мне женскою слабостью и я стыдился следовать им. Между тем это был голос Твой, а я не замечал и не понимал этого; я думал, что эти слова не от Тебя исходят, что она говорит их от себя, тогда как они исходили ко мне через нее именно от Тебя, и в лице ее – сын ее, сын рабы Твоей, раб Твой – уничижал Тебя. Но я всего этого не понимал и стремглав бросался на всякое дурное дело с таким ослеплением, что среди сверстников, с хвастовством рассказывавших о своих дурных поступках, как о каких-нибудь подвигах, и тем более гордившихся ими, чем они были постыднее, мне становилось стыдно, если я отставал от них, так что в этом обществе приходилось краснеть не за пороки, а за добродетель, и потому я пускался на подобные дела не только по пристрастию к ним, но и по соревнованию к удальству и отличию. Что постыднее порока? А я, чтобы избежать стыда, делался порочнее; если же не представлялось мне случая перещеголять приятелей распутством, то я выдумывал то, чего вовсе не бывало со мною, чтобы не показаться в виду других тем презреннее, чем на деле был невиннее, и чтобы непорочности не сочли за пошлость.

Вот с какими спутниками ходил я по путям вавилонским и валялся в грязных нечистотах, как бы в душистых травах и благовонных мазях. А в самой середине этого омута, в котором погрязал я, попирал меня невидимый враг и увлекал меня, потому что я был уклонен в увлечение. И мать моя по плоти, убегавшая из среды Вавилона и только следившая по окраинам его, хотя и увещевала меня к целомудрию, но с другой стороны старалась устроить мою судьбу согласно с желаниями своего мужа, считала вредным и опасным для моей будущности узами супружеской любви смирить и обуздать порывы страстей моих, если уже нельзя было вовсе устранить их. Она боялась, чтобы надежды, подаваемые мною, не были разрушены ранним супружеством; не те надежды, которые возлагала она на Тебя в будущем веке, а надежды на мое в сем веке образование, какое видеть во мне чрезмерно желали и отец и мать: отец, который о Тебе почти ничего не думал, а обо мне ничего, кроме суетного; и мать, которая не только не считала светское образование препятствием к познанию Тебя, но даже полагала, что оно послужит немалому к тому пособием. Так сужу я, припоминая, сколько могу, образ мыслей моих родителей. Таким образом дозволялись мне разного рода удовольствия без всякой сдержанности, разнуздывались во мне различные страсти, и на всем этом ложился мрак, закрывавший от меня, Боже мой, свет истины Твоей; тогда беззаконие и нечестие мое выступало наружу, подобно маслу на поверхности воды.

Глава 4

Закон Твой, Господи, и закон, написанный в сердцах наших, голос которого не в силах заглушить и неправда, конечно, преследует и наказывает воровство. Ибо какой вор равнодушно терпит подобного себе вора? Даже богач не терпит вора, доведенного к тому нищетою.

А я воровал не от бедности, не от крайности, а из презрения к правде и по пристрастию к неправде. Я пускался в воровство таких вещей, каких у меня и гораздо лучших было слишком много. Я воровал не для того, чтобы пользоваться кражею, а находил удовольствие в самом воровстве и грехе. Так, в соседстве с нашим виноградником было дерево груша, вся покрытая плодами, но ни по виду своему, ни по вкусу плодов непривлекательная. И вот я с подобными себе негодными мальчиками отправился туда с тем, чтобы стряхнуть эту грушу и обобрать с нее плоды среди глубокой ночи, а до того времени мы по своему гибельному обычаю шлялись и тешились по улицам и площадям; из чужого сада мы притащили огромную ношу груш, но не воспользовались ими для собственного желудка, а большею частью выбросили их свиньям, хотя кое-что и сами поели; а между тем мы делали это с удовольствием; и чем более что воспрещалось нам, тем более к тому именно мы и стремились. Вот каково сердце мое, Боже, вот каково сердце мое, над которым Ты сжалился и умилосердился, когда оно было на краю пропасти. Пусть же теперь это самое сердце исповедается перед Тобою, чего оно искало в том, чтобы быть мне злым без всякого основания (gratis) и чтобы злобе моей не было иной причины, кроме самого зла, иначе сказать, чтобы быть злым для самого зла. Ужасно и отвратительно зло, и однако же я его возлюбил, я сам возлюбил свою погибель: я возлюбил свои недостатки, свои слабости, свое падение; не предмет своих увлечений, пристрастий, падений, говорю я, нет, а сами слабости свои, само падение, сам грех, во мне живущий, возлюбил я; нечиста же душа моя и греховна, ниспала она с тверди Твоей небесной в эту юдоль изгнания, если услаждается не столько греховными предметами, сколько самим грехом.

Глава 5

Есть своего рода прелесть в прекрасных телах, и в золоте, и в серебре, и во всем тому подобном; для осязания плотского всего приятнее гармония частей; есть и для других чувств соответственно приятные свойства тел. Есть привлекательность и во временных почестях и правах силы и власти, от чего и рождается властолюбие; но ради всего этого не должно удаляться от Тебя, Господи, ни уклоняться от закона Твоего. И жизнь наша, которою мы живем здесь, имеет своего рода заманчивую прелесть по своей собственной красоте и возможности наслаждаться всею земною красотою. Само дружество человеческое, как союз любви, дорого и мило по взаимному единодушию. Но ради всех этих прелестей земных допускается грех, когда при неумеренном стремлении к ним, – как будто бы лучше их ничего не было, – забываются высокие и лучшие блага, – Ты, Господи Боже наш, и истина Твоя и закон Твой. Конечно, и в земных предметах находятся свои удовольствия, но они не могут равняться с Тобою, Боже мой, сотворившим все; ибо в Тебе только одном услаждается праведник, и Ты один составляешь отраду правых сердцем.

Когда спрашивается, по какому побуждению совершено преступление, то предполагается, что оно возможно только или из желания достигнуть так называемых земных благ, или из страха потерять их. Конечно, и эти блага прекрасны и имеют свою цену, но не следует их предпочитать другим благам, высшим и благотворнейшим. Положим, кто нибудь совершил убийство. По каким побуждениям? Или по любви к подруге ближнего своего, или по желанию воспользоваться его богатством, или по нищете, вынуждавшей грабить, чтобы было чем жить, или из опасения от него каких-либо неприятностей, или из мщения за обиду. Неужели кто-нибудь совершил бы убийство без всякой причины, находя удовольствие в самом убийстве? Кто этому поверит? Даже и тот безумный и крайне жестокий человек, о котором говорят, что он был зол и жесток почти без всяких побудительных к тому причин (gratuito potius), сделался таким не без причины, как сказано о нем же: «чтобы от досуга не окостенела рука и не оцепенела душа»⁶. От чего же это? Почему так? Оттого и потому, чтобы путем злодеяния завладеть Римом, достигнуть высших почестей, захватить в свои руки власть, обеспечить свое состояние и таким образом избавиться от преследования законов и выйти из тех затруднительных обстоятельств, в которые он поставлен был и семейным положением своим, и сознанием преступлений своих против общественного порядка. Поэтому и сам Катилина все зло делал, конечно, не из любви к самому злу, а по другим побуждениям, которые заставляли его делать это.

Глава 6

Что же я, окаянный, полюбил в тебе, о постыдное воровство мое, о гнусный поступок мой, совершенный мною ночью на шестнадцатом году моей жизни? Как воровство, ты ничего не представляло собою привлекательного; не было ли в тебе какой-нибудь особенной тайной прелести, заслуживающей упоминания? Прекрасны были плоды, которые мы воровали, потому что они были творение Твое, Источник всякой красоты и Творец всего, Боже благой, Боже – высочайшее благо, истинное благо мое: прекрасны были эти плоды; но не они были привлекательны для окаянной души моей. У меня было много своих гораздо лучших плодов, а чужие рвал я только для того, чтобы нарвать и, нарвав, выбросил их, наслаждаясь затем одним беззаконием, которым досыта восхищался. Если же и отведал их, то само воровство служило им приправой и делало их для меня вкуснее. И теперь, Господи Боже мой, я доискиваюсь того, какое удовольствие я мог находить в этом воровстве; ищу и ничего не нахожу. Не говорю уже о том наслаждении, какое мы находим в мудрости и справедливости, тут не было ничего приятного ни для мысли, ни для воспоминания, ни для чувств, ни для физической жизни; не было тут ни привлекательности для взоров, какою очаровывает нас красота светил на тверди небесной или земля и море со всеми их взаимно сменяющими друг друга явлениями; не было тут и той обманчивой и приятной прелести, какая свойственна порокам.

Так и гордость стремится к высоте, подражая Тебе, Боже; ибо Ты один – над всем и превыше всего. И честолюбие чего домогается, как не почестей и славы, так как Ты один досточтимый перед всем и препрославленный во веки? И суровая строгость властей требует, чтобы их боялись; кого же более всего надлежит боятяся, как не одного Бога, из-под власти Коего никто и ничто не может быть изъято ни в каком случае? И ласки влюбленных ждут взаимности, но ничего нет и не может быть выше Твоей любви, и с другой стороны, ничего не может быть и нет спасительнее, как любить Твою истину, всякий ум превосходящую, и Твою благость, ни с чем несравнимую. И любопытство как будто сходно с любознательностью и жаждет все постигнуть, тогда как перед Твоим всеведением ничто от Тебя не сокрыто. Даже неведение и юродство являются в виде простоты и невинности; а что прямее и непритворнее Тебя, или что незлобивее и неповиннее Тебя, тогда как коварство и злоба, по суду Твоему, сами себе враждебны и сами в себе носят наказание? И праздность как бы покоя и мира ищет; какой же покой и какой мир вернее и надежнее, как не в Тебе, Господи? Роскошь любит окружать себя обилием во всем и ни в чем не видеть недостатка; а в Тебе совершенная полнота и совершенное довольство. Расточительность прикрывается щедростью; но Податель всех благ щедродаровитейший – Ты. Скупость желает всем завладеть; и Ты владеешь всем. Зависть соревнует превосходству; а что превосходнее Тебя? Гнев ищет мщения; чья же месть правосуднее Твоей? Страх тревожит нас при всякой неожиданности и внезапности ударов, направленных на то, что мы любим, заставляя нас остерегаться опасностей и заботиться о безопасности; у Тебя же какая неожиданность, какая внезапность? Или кто отнимает у Тебя то, что Ты любишь? Или где, если не у Тебя, самая верная безопасность? Печаль сокрушает нас при потере тех предметов, в которых мы привыкли находить удовольствие; не от того ли это, что и нам не хотелось бы испытывать никаких потерь, подобно тому, как и Ты их не испытываешь?

Так любодействует душа человеческая, отвращаясь от Тебя, ища вне Тебя того, что в совершенной чистоте может быть найдено только по возвращении к Тебе. Превратно подражают Тебе все уклонявшиеся от Тебя и возносящиеся перед Тобою. Но подражая Тебе и таким образом, они тем самым свидетельствуют, что Ты – Творец всякой твари, и потому ничто не может стать вне всякого отношения к Тебе. Итак, что же мне нравилось в воровстве? И в чем я подражал при этом Господу моему, хотя погрешительно и превратно? Быть может, мне хотелось нарушать закон по крайней мере хитростью, если нельзя было силою, быть может, подобно пленнику, я являл вид ложной свободы, безнаказанно совершая то, что не было позволено, – как бы с каким-то призрачным всемогуществом. Я был тот раб, который бежит от Господа своего и гоняется за тенью. О растление, о чудовищность и уродливость жизни, о глубина смерти! Возможно ли позволять себе то, что не дозволено, ради того только, что это не дозволено?

Глава 7

Что воздам я Господу за то, что душа моя не приходит в ужас и трепет при всех этих воспоминаниях? Возлюблю Тебя, Господи, и возблагодарю, и исповедаюсь имени Твоему за то, что Ты простил мне столько злых и беззаконных дел моих. По благодати Своей и милосердию Своему Ты разрешил меня от грехов моих, так что они не существуют уже для меня. По благодати Своей Ты сохранил меня и от многих других прегрешений, которым остался я непричастен; ибо чего я не мог бы сделать, полюбив зло, для одного зла, без всяких даже сторонних побуждений? И все это, говорю я, прощено мне, и то, что я согрешал по своей воле, и то, до чего Ты не допустил меня. И кто из нас смертных, проникнутый сознанием своих слабостей и своего безумия, осмелится приписывать своим силам свою чистоту, непорочность, свою праведность, с тем, чтобы через то иметь менее побуждения любить Тебя, как бы менее необходимым для нас становилось тогда милосердие Твое, в силу которого прощаешь Ты грехи обратившимся к Тебе и оправдываешь их перед Собою правдою Своею? Даже и тот, кто по зову Твоему, последовав Твоему гласу, избежал всего того, что прочтет обо мне в этой исповеди моей, даже и тот человек не может не признать, что Тот же врач, Который исцелил меня больного, предохранил и его от всякой болезни, или, вернее, от многих болезней, и потому самому столько же, да еще и более, возлюбит Тебя, видя, что Тот, Кто освободил меня от таких тяжестей греховных, Тот Самый не допустил и его до испытания таковых тяжестей.

Глава 8

И какую пользу принесли мне, достойному сожаления, те поступки, воспоминание о которых заставляет меня краснеть, в особенности то воровство, в котором я полюбил само воровство? Именно – воровство, и ничего более, так как и само оно в себе есть ничто, и потому самому достойнее сожаления. И однако же один я не совершил бы воровства; так по крайней мере уверяет меня мое воспоминание; да, один я никогда не сделал бы этого. Стало быть, мне приятно было в этом деле и сообщество участников в воровстве. Мне нравилось не столько само воровство, сколько нечто иное; именно – нечто иное, потому что воровство само в себе – ничто⁷. Что же в самом деле правильнее и вернее? И кто вразумит меня, если не Тот, Кто озаряет светом Своим сердце мое и разгоняет тьму его? И что навело меня на мысль – предаться размышлению об этом, задавать себе вопросы и искать решения их? Если бы я в то время любил плоды, которые воровал, и желал насладиться ими, то я мог бы и один совершить такое беззаконие, для достижения своего личного удовольствия, без участия и возбуждения сообщников. Но так как я не находил в этих плодах удовольствия для себя, то все удовольствие мое заключалось во взаимном сообществе и одобрении участников преступления.

Глава 9

Что это было за расположение души? Конечно, оно было в высшей степени достойно осуждения; и горе мне было, что я имел его. Но что же однако это было? Грехопадения свои кто разумеет? (см. Пс. 18, 13)? Мы смеялись и в душе радовались тому, что обманывали тех, которые не считали нас такими проказниками и вовсе не желали видеть в нас каких-либо пороков. От чего же впрочем находил я удовольствие в совершении воровства не одному, а в товариществе? Не от того ли, что одному не так удобно и не так охотно вдоволь посмеяться? Правда, что одному себе смеяться не приходится; бывают однако с нами случаи, что мы и наедине, когда вовсе никого с нами не бывает, иногда не можем удержаться от смеха, и это бывает с нами тогда, когда что-нибудь представляется или чувствам или душе чрезвычайно смешным. Но я все-таки не решился бы один на воровство и всеконечно не произвел бы его один. Свидетелем тому перед Тобою, Боже мой, служит живое воспоминание души моей. Один я не совершил бы этого воровства, в котором источник удовольствия был не предмет, а само действие воровства; не сделал бы, говорю, потому что во мне вовсе не было к тому желания, и я не сделал бы его один. О пагубное товарищество, о необъяснимое увлечение ума и непонятное обольщение сердца – желание вредить и причинять урон другому из-за одних шуток и забав, без всякой собственной пользы и без всякого побуждения к какой-либо мести, а просто-напросто, как говорится: пойдем, подебоширим; и стыдно становится не быть бесстыдным.

Глава 10

И кто распутает все эти узлы, все эти извилины, все эти запутанности путей неправды и беззакония, так трудных к разгадке? Отвратительны они; и я не хочу более углубляться в них, не хочу более останавливать на них взора своего. К Тебе стремлюсь и Тебя жажду, Правда и Святость Вечная, в благолепнейшей красоте чистейшей светлости и неисчерпаемого довольства. Покой у Тебя ничем не возмутим, и жизнь у Тебя безмятежна. Кто входит в дом Твой, тот входит в радость Господа своего (Мф. 22, 21, 23), и тогда нечего ему уже бояться, и благо ему будет у Благого. Уклонился я от путей Твоих и пошел по распутиям, Боже мой; отошел от Тебя в страну далече, подобно евангельскому юноше блудному, и блуждал там вдали от Тебя в юности моей; оставив дом отеческий, я скитался в стране отчуждения и лишения (см. Лк. 14, 11–32).