Исповедь

Схоронили сказку у прибрежья моря

В чистом, золотистом тающем песке…

Схоронили сказку у прибрежья моря

Вдалеке…

И могилу сказки скоро смоют волны

Поцелуем нежным, тихим, как во сне…

И могилу сказки скоро смоют волны

В глубине…

Больно, больно плакать над могилой сказки,

Потому что сердце умирает в ней…

Больно, больно плакать над могилой сказки,

Не своей…

Душа, как инфанты

Поблекший портрет…

В короне брильянты,

А счастья все нет!

Склоненные гранды,

Почтительный свет…

Огни и гирлянды,

А принца все нет!

Шлют сватов с Востока,

И нужен ответ…

А сердце далеко,

А принца все нет!..

Душа, как инфанта

Изысканных лет…

Есть капля таланта,

А счастья все нет!..

В нежданно рассказанной сказке

Вдруг вспыхнула розами даль.

Но сердце при первой же ласке

Разбилось, как хрупкий хрусталь.

И бедного сердца осколки

Такими колючими стали,

Как будто от острой иголки,

От каждой печали

Сочатся по капелькам кровью,

И все вспоминается вновь…

Зовут это люди любовью…

Какая смешная любовь!

«Когда выпадет снег!» — ты сказал и коснулся тревожно

моих губ, заглушив поцелуем слова.

Значит, счастье — не сон. Оно — здесь! Оно будет возможно,

когда выпадет снег.

Когда выпадет снег! А пока пусть во взоре томящем

затаится, замолкнет ненужный порыв!

Мой любимый! Все будет жемчужно блестящим,

когда выпадет снег.

Когда выпадет снег и как будто опустятся ниже

голубые края голубых облаков, —

и я стану тебе, может быть, и дороже и ближе,

когда выпадет снег.

Мое сердце — словно чаша

горького вина,

оттого, что встреча наша

не полна.

Я на всех путях сбирала

для тебя цветы,

но цветы мои так мало

видишь ты.

И венок, венок мой бедный

ты уж сам порви.

Посмотри, какой он бледный

без любви.

Надломилось, полно кровью

сердце, как стекло.

Все оно одной любовью

истекло.

Вы на полу. А я на стуле.

О, к Вам приблизится могу ли?

И если я и сяду ниже,

Скажите, буду ль я Вам ближе?

И если Вас я поцелую,

Скажите, что тем заслужу я?

И если Вас обнять посмею,

Скажите, будет ли мне в шею?

И если обниму Вас с лаской,

То не окончится ль все таской?

Вы на полу. Я все на стуле.

О, к Вам приблизится дерзну ли?

Вы не знали, не знали, куда Вы ходили,

Для чего Вы иззябли, измокли.

Вас не даром по улицам долго водили,

И не даром здесь пестрые стекла.

И не даром у матери черные очи,

И на плечи вуаль ниспадает,

И не даром так сумрачен дом до полночи,

А потом в нем огни зажигают.

Не случайно у дочери серое платье,

Ее шея гола не случайно,

И не даром в ее разметавшись кровати,

Непонятные видятся тайны.

У другой не случайно расчесаны косы

И надменна закрытая шея.

Белым днем пусть молчат огневые вопросы.

Ночью ты к ней приди пламенея.

Вы не знали, не знали, что может случиться,

Чистоты Вы не ждали потери.

Скоро, скоро зловещий огонь загорится

И закроют тяжелые двери.

Ты помнишь высокое небо из звезд?

Ты помнишь, ты знаешь, откуда, —

Ты помнишь, как мы прочитали средь звезд

Закон нашей встречи, как чудо?

И шли века… С другими рядом

Я шла в пыли слепых дорог,

Я не смотрела на Восток

И не искала в небе взглядом

Звезду, твою звезду.

И шли века… Ты был далеко, —

Глаза не видели от слез, —

Но в сердце вместе с болью рос

Завет любви, завет Востока.

Иду к тебе, иду!

Не бойся земли, утонувшей в снегу, —

То белый узор на невесте!

И белые звезды кружатся в снегу,

И звезды спустились. Мы вместе!

Ветви тонких берез так упруги и гибки

В ноябре, когда лес без одежд!..

Ты к нему приходи без весенней улыбки,

Без ненужных весенних надежд.

Много желтых и ярко-пурпуровых пятен

Создала, облетая, листва…

Шорох ветра в ветвях обнаженных не внятен,

И, желтея, угасла трава.

Но осенние яркие перья заката

Мне дороже, чем лес в серебре…

Почему мое сердце бывает крылато

Лишь в холодном и злом ноябре?

Ты помнишь старый сад, где ты сказал впервые

Мне про любовь свою в июльский светлый день,

И ветви нежных лип, и сосны молодые

Бросали на песок прерывистую тень.

То был лишь миг один, и скоро он промчался.

Ты руку взял мою, — мы шли с тобой вдвоем, —

И день, июльский день, нам нежно улыбался,

И были мы одни, — ты в сердце был моем.

Ты помнишь старый сад, теперь цветет он снова,

Как некогда он цвел для нас в блаженном сне, —

Но тех забытых слов, слов счастия былого

Ты не повторишь мне.

Уснул печальный день; там за окном — весна,

Шаги ее опять раздались в тишине;

Я слышу как она стучится у окна

И просится ко мне.

Последний нынче раз ко мне она пришла, —

Моя душа больна мучительной тоской,

А комнаты моей немая тишина

Повисла надо мной.

Она мне говорит, что я давно мертва,

Что мне не возвратить минувшие года,

И что в душе моей весенние слова

Безгласны навсегда.

И не уйдет печаль из потускневших глаз…

Тревожную рукой стучит ко мне весна, —

О, пусть она пришла уже в последний раз,

Мне не открыть окна.

Мне тоскливо и грустно от света весны,

И весь день мое сердце болит;

Хоть пушистые вербы тонки и нежны,

Мне тоскливо и грустно от света весны,

И слезами усталые очи полны,

И от муки мой голос дрожит, —

Мне тоскливо и грустно от света весны,

И весь день мое сердце болит.

Ароматной, прозрачной, душистой весной

Мое сердце сковала печаль;

Мое сердце подернулось дымкой густой, —

Ароматной, прозрачной, душистой весной,

И за этою серой прозрачной фатой

Не видна мне встающая даль…

Ароматной, прозрачной, душистой весной

Мое сердце сковала печаль.

И бледны и смешны мои стали мечты

При лучах золотистого дня, —

Для них дали весенние слишком чисты,

И бледны и смешны мои стали мечты,

И увяли они, как зимою цветы,

И замолкнули песни, звеня, —

И бледны и смешны мои стали мечты

При лучах золотистого дня.

Иерихонская роза цветет только раз,

Но не все ее видят цветенье:

Ее чудо открыто для набожных глаз,

Для сердец, перешедших сомненье.

Когда сделал Господь человека земли

Сопричастником жизни всемирной,

Эту розу Волхвы в Вифлеем принесли

Вместе с ладаном, златом и смирной.

С той поры в декабре, когда ночь зажжена

Немерцающим светом Христовым,

Распускается пламенным цветом она,

Но молитвенным цветом — лиловым…

И с утра неотступная радость во мне:

Если б чудо свершилось сегодня!

Если б сердце сгорело в нетленном огне

До конца, словно роза Господня!

Когда томилась я от жажды,

Ты воду претворил в вино, —

Но чудо, бывшее однажды,

Опять свершить нам не дано.

Твое вино не опьяняло,

Но горечь мук таилась в нем,

И цвет его был цвет опала —

Ты напоил меня огнем!

В очаге под грудой пепла

Пляшут огоньки…

Ты от горьких слез ослепла,

Дыма и тоски.

За окном холодной кухни

Плачет серый лес…

Пламя синее, не тухни!

Близок час чудес!

Старой феи, доброй крестной,

Вечна ворожба —

Разгадается несносной

Жизни злой судьба.

В замке снова блещут залы, —

Принц вернется вновь!

Губы — красные кораллы,

А в глазах — любовь.

Этой ночью — все надежды

Ты сожги дотла!

Утром — рваные одежды,

В очаге — зола…

Вместо белых коней — мыши,

Мокрый, серый лес…

Но сейчас — не надо, тише!

Близок час чудес!

Крест на белом перекрестке

Сказочных дорог…

Рассыпает иней блестки

У Христовых ног.

Смотрит ласково Распятый

На сугроб, где белый пан

Лижет, грустный и лохматый,

Язвы Божьих ран.

Тихо звезды горят. Все уснуло в снегу.

Спят деревья в одежде блестящей,

В этот вечер тебя я забыть не могу

И полна я тоскою щемящей.

Не осталося грез, мне создавших весну,

Они вместе с тобою далеко,

Ты ушла, меня в горе оставив одну,

Но в душе к тебе нету упрека.

Только сердце мне давит, как камень, печаль,

И давно я тоскою томима,

Мне весны устаревшей мучительно жаль,

Жаль мне счастья, прошедшего мимо.

И в окно заглянул бледный луч серебра,

Спят деревья в блестящем уборе…

Позови же меня, дорогая сестра,

Мне одной непосильное горе.

Она ступает без усилья,

Она неслышна, как гроза,

У ней серебряные крылья

И темно-серые глаза.

Ее любовь неотвратима,

В ее касаньях свежесть сна,

И, проходя с другими мимо,

Меня отметила она.

Не преступлю и не забуду.

Я буду неотступно ждать,

Чтоб смерти, радостному чуду,

Цветы сладчайшие отдать.

Дымом в сердце расстелется ладан,

и вручили мне обруча два.

Ах, пока я жива

будет ли запрет их мной разгадан.

Обручем одним из двух старинным

я сковала левой кисть руки.

Темные венки

суждены избранным, но безвинным.

Обруч мой серебряный, зловещий, —

мой второй, запретный — дам ему…

Скоро ли пойму,

был ли ему слышан голос вещий.

Близок ли тот день, когда мы снова

наши обручи звено в звено замкнем.

И когда огнем

напишу я радостное слово.

Увеличились у Лили шансы

В Академии поэтической.

Ах, ведь раньше мечтой экзотической

Наполнял Гумилев свои стансы.

Но мелодьей теперь эротичной

Зазвучали немецки романсы, —

Ах, нашел он ее симпатичной.

И она оценила Ганса.

Не боясь, он танцует на кратере,

Посылает он ей телеграммы!

«Уезжайте ко мне Вы от матери!»

А у матери в сердце драмы.

Напоив ее «белой сиренью»,

Он пророчит ей яркую славу.

Двадцать галстухов падают тенью.

«Уезжаю сегодня в Митаву».

Закрыли путь к некошенным лугам

Темничные, незыблемые стены;

Не видеть мне морских опалов пены,

Не мять полей моим больным ногам.

За окнами не слышать птичий гам,

Как мелкий дождь все дни без перемены,

Моя душа израненной гиены

Тоскует по нездешним вечерам.

По вечерам, когда поет Жар-птица

Сиянием весь воздух распаля,

Когда душа от счастия томится,

Когда во мгле сквозь темные поля,

Как дикая степная кобылица,

От радости вздыхает вся земля…

В глубоких бороздах ладони

Читаю жизни письмена:

В них путь к Мистической Короне

И плоти мертвой глубина.

В кольце зловещего Сатурна

С моей судьбой сплелась любовь…

Какой уронит жребий урна,

Какой стрелой зажжется кровь.

Падет ли алою росою,

Земным огнем спалив уста.

Иль ляжет белой полосою

Под знаком Розы и Креста.

Она задумалась. За парусом фелуки

Следят ее глаза сквозь завесы ресниц.

И подняты наверх сверкающие руки,

Как крылья легких птиц.

Она пришла из моря, где кораллы

Раскинулись на дне, как пламя от костра.

И губы у нее так влажно алы,

И пеною морской пропитана чадра.

И цвет ее одежд синее цвета моря,

В ее чертах сокрыт его глубин родник.

Она сейчас уйдет, волнам мечтою вторя,

Она пришла на миг.

Сияли облака оттенков роз и чая,

Спустилась мягко шаль с усталого плеча

На влажный шелк травы, склонившись у ключа,

Всю нить моей мечты до боли истончая.

Читала я одна, часов не замечая.

А солнце пламенем последнего луча

Огнисто-яркий сноп рубинов расточа,

Спускалось, заревом осенний день венчая.

И пела нежные и тонкие слова

Мне снова каждая поблекшая страница,

В тумане вечера воссоздавались лица

Тех, чьих венков уж нет, но чья любовь жива…

И для меня одной звучали в старом парке

Сонеты строгие Ронсара и Петрарки.

Парк исполнен лени,

уронили тени

белые сирени

в бреду.

На скамье из дерна

жду тебя покорно.

Пруд дробит узорно

звезду…

Долго ждать не ново,

ты не сдержишь слова…

Все же завтра снова

приду.

Ах, лик вернейшего из рыцарей Амура

Не создали мне ни певцы Прованса,

Ни Франции бароны,

И голос трубадура

Не рассказал в мелодии романса

Кто Бога стрел всех строже чтил законы,

Кто знал любви уклоны.

Ах, все почти грешили перед Богом,

Прося его о многом,

Ища наград своей любви за что-то…

Но был один — он, страстью пламенея,

Сам создал сновиденья,

Он никогда не ведал искушенья.

И лик любви — есть образ Дон Кихота,

И лик мечты — есть образ Дульцинеи.

Есть два креста, то два креста печали,

Из семигранных горных хрусталей.

Один из них и ярче и алей,

А на другом лучи алеть устали.

Один из них в оправе темной стали,

И в серебре другой. О, если можешь, слей

Два голоса в душе твоих смелей,

Пока еще они не отзвучали.

Пусть бледные лучи приимут страсть,

И алый блеск коснется белых лилий,

Пусть на пути твоем не будет вех.

Когда берем, как тяжкий подвиг, грех,

Мы от него отымем этим власть,

Мы два креста в один чудесно слили.

Оделся Ахен весь зелеными ветвями.

Для милой Франции окончена печаль;

Сегодня отдала ей голубые даль

Любимых сыновей, не сломленных врагами.

Суровые идут, закованные в сталь,

Бароны Франции блестящими рядами,

И помнят их сердца за медными щитами

И пьяный бред побед, и грустный Ронсеваль.

Средь радостной толпы у светлого дворца

Стоит красавица у мраморного входа,

То гордость Франции — задумчивая Ода.

Но алый сок гранат сбежал с ее лица,

Упала на песок зеленая гирлянда…

Меж перов Франции нет рыцаря Роланда.

«Кто ты Дева?» — Зверь и птица.

«Как зовут тебя?» — Узнай.

Ходит ночью Ледяница,

С нею белый горностай.

«Ты куда идешь?» — В туманы.

«Ты откуда?» — Я с земли.

И метелей караваны

Вьюгу к югу унесли.

«Ты зачем пришла?» — Хотела.

«Что несешь с собой?» — Любовь.

Гибко, радостно и смело

Поднялись метели вновь.

«Где страна твоя?» — На юге.

«Кто велел прийти?» — Сама.

И свистят, как змеи, вьюги.

В ноги стелется зима.

«Что ж ты хочешь?» — Снов и снега.

«Ты надолго ль?» — Навсегда.

Над снегами блещет Вега.

Льдисто белая звезда.

Он поклонился ей приветно,

Она ж не поклонилась, — нет,

Но знак испанский незаметный

Она дала — графиня Z.

(А рядом с нею был Фернандо,

Испанский юный атташе,

Кругом амуры и гирлянды,

И в них графиня — вся cache[50].

Она смотрела sin miedo[51],

И как всегда был дерзок он.

Недаром же в квартире деда

Звучал нередко телефон.

Ах, голос на нее похожий!

На Черубину Габриак.

И так в партер из темной ложи

Графиня Z, что с нею схожа,

Ему дала испанский знак.

Ты в зеркало смотри,

смотри, не отрываясь,

там не твои черты,

там в зеркале живая,

другая ты.

…Молчи, не говори…

Смотри, смотри, частицы зла и страха,

сверкающая ложь

твой образ создали из праха,

и ты живешь.

И ты живешь, не шевелись и слушай:

там в зеркале, на дне —

подводный сад, жемчужные цветы…

О, не гляди назад,

здесь дни твои пусты,

здесь все твое разрушат,

ты в зеркале живи.

Здесь только ложь, здесь только

призрак плоти,

на миг зажжет алмазы в водомете

случайный луч…

Любовь. — Здесь нет любви,

не мучь себя, не мучь,

смотри не отрываясь,

ты в зеркале — живая,

не здесь…

С моею царственной мечтой

Одна брожу по всей вселенной,

С моим презреньем к жизни тленной,

С моею горькой красотой.

Царицей призрачного трона

Меня поставила судьба…

Венчает гордый выгиб лба

Червонных кос моих корона.

Но спят в угаснувших веках

Все те, что были бы любимы,

Как я, печалию томимы,

Как я, одни в своих мечтах.

Но я умру в степях чужбины,

Не разомкну заклятый круг.

К чему так нежны кисти рук,

Так тонко имя Черубины?

Средь звездных рун, в их знаках и названьях

Хранят свой бред усталые века,

И шелестят о счастье и страданьях

Все лепестки небесного венка.

Но в них горят рубины алой крови;

В них грустная, в мерцающем покрове,

Моя любовь твоей мечте близка.

Моя любовь твоей мечте близка

Во всех путях, во всех ее касаньях,

Твоя печаль моей любви легка,

Твоя печать в моих воспоминаньях,

Моей любви печать в твоем лице,

Моя любовь в магическом кольце

Вписала нас в единых начертаньях.

Вписала нас в единых начертаньях

В узор судьбы единая тоска;

Но я одна, одна в моих исканьях,

И линия Сатурна глубока…

Но я сама избрала мрак агата,

Меня ведет по пламеням заката

В созвездье Сна вечерняя рука.

В созвездье Сна вечерняя рука

Вплела мечту о белом Иордане,

О белизне небесного цветка,

О брачном пире в Галилейской Кане…

Но есть провал в чертах моей судьбы…

Я вся дрожу, я вся ищу мольбы…

Но нет молитв о звездном океане.

Но нет молитв о звездном океане…

Пред сонмом солнц смолкают голоса…

Горит венец на слезном Эридане,

И Вероники веют волоса.

Я перешла чрез огненные грани,

И предо мной алмазная роса

И наших дум развернутые ткани.

И наших дум развернутые ткани,

И блеклых дней широкая река

Текут, как сон в опаловом тумане.

Пусть наша власть над миром велика,

Ведь нам чужды земные знаки власти;

Наш узкий путь, наш трудный подвиг страсти

Заткала мглой и заревом тоска.

Заткала мглой и заревом тоска

Мою любовь во всех ее сверканьях;

Как жизни нить мучительно тонка,

Какая грусть в далеких очертаньях!

Каким бы мы не предавались снам,

Да сбудется завещанное нам

Средь звездных рун, в их знаках и названьях.

Средь звездных рун, в их знаках и названьях

Моя любовь твоей мечте близка,

Вписала нас в единых начертаньях

В созвездье Сна вечерняя рука.

Но нет молитв о звездном океане.

И наших дум развернутые ткани

Заткала мглой и заревом тоска.

Червленый щит в моем гербе,

И знака нет на светлом поле.

Но вверен он моей судьбе,

Последний — в роде дерзких волей…

Есть необманный путь к тому,

Кто спит в стенах Иерусалима,

Кто верен роду моему,

Кем я звана, кем я любима;

И — путь безумья всех надежд,

Неотвратимый путь гордыни;

В нем — пламя огненных одежд

И скорбь отвергнутой пустыни…

Но что дано мне в щит вписать?

Датуры тьмы, иль Розы Храма?

Тубала медную печать

Или акацию Хирама?

Утром меркнет говор бальный…

Я — одна… Поет сверчок…

На ноге моей хрустальный

Башмачок.

Путь, завещанный мне с детства —

Жить одним минувшим сном.

Славы жалкое наследство…

За окном

Чуждых теней миллионы,

Серых зданий длинный ряд,

И лохмотья Сандрильоны —

Мой наряд.

Темно-лиловые фиалки

Мне каждый день приносишь ты;

О, как они наивно жалки,

Твоей влюбленности цветы.

Любви изысканной науки

Твой ум ослепший не поймет,

И у меня улыбкой скуки

Слегка кривится тонкий рот.

Моих духов старинным ядом

Так сладко опьянился ты,

Но я одним усталым взглядом

Гублю ненужные цветы.

Твои цветы… Цветы от друга,

Моей Испании цветы.

Я их замкну чертою крута

Моей безрадостной мечты.

Заворожу печальным взглядом

Двенадцать огненных гвоздик,

Чтоб предо мною с ними рядом

Из мрака образ твой возник.

И я скажу… Но нет, не надо —

Ведь я не знаю тихих слов.

И в этот миг я только рада

Молчанью ласковых цветов.

Я — в истомляющей ссылке

В этих проклятых стенах.

Синие, нежные жилки

Бьются на бледных руках.

Перебираю я четки;

Сердце — как горький миндаль.

За переплетом решетки

Дымчатый плачет хрусталь.

Даже Ронсара сонеты

Не разомкнули мне грусть.

Все, что сказали поэты,

Знаю давно наизусть.

Тьмы не отгонишь печальной

Знаком святого креста.

А у принцессы опальной

Отняли даже шута…

Твои глаза — святой Грааль,

В себя принявший скорби мира,

И облекла твою печаль

Марии белая порфира.

Ты, обагрявший кровью меч,

Склонил смиренно перья шлема

Перед сияньем тонких свеч

В дверях пещеры Вифлеема.

И ты — хранишь ее один,

Безумный вождь священных ратей,

Заступник грез, святой Игнатий,

Пречистой Девы паладин!

Ты для меня, средь дольних дымов,

Любимый младший брат Христа,

Цветок небесных серафимов

И Богоматери мечта.

Мечтою близка я гордыни,

Во мне есть соблазны греха,

Не ведаю чистой святыни…

Плоть Христова, освяти меня!

Как дева угасшей лампады,

Отвергшая зов Жениха,

Стою у небесной ограды…

Боль Христова, исцели меня!

И дерзкое будет раздумье

Для павших безгласная дверь:

Что, если за нею безумье?..

Страсть Христова, укрепи меня!

Объятая трепетной дрожью —

Понять не хочу я теперь,

Что мудрость считала я ложью…

Кровь Христова, опьяни меня!

Ищу защиты в преддверьи храма

Пред Богоматерью Всех Сокровищ,

Пусть орифламма

Твоя укроет от злых чудовищ.

Я прибежала из улиц шумных,

Где бьют во мраке святые крылья,

Где ждут безумных

Соблазны мира и вся Севилья.

Но я слагаю Тебе к подножью

Кинжал и веер, цветы, камеи —

Во славу Божью…

О Mater Dei, memento mei![54]

Эти руки со мной неприступно

Средь ночной тишины моих грез,

Как отрадно, как сладко-преступно

Обвивать их гирляндами роз.

Я целую божественных линий

На ладонях священный узор…

(Запевает далеких Эриний

В глубине угрожающий хор.)

Как люблю эти тонкие кисти

И ногтей удлиненных эмаль,

О, загар этих рук золотистей,

Чем Ливанских полудней печаль.

Эти руки, как гибкие грозди,

Все сияют в камнях дорогих.

Но оставили острые гвозди

Чуть заметные знаки на них.

Замкнули дверь в мою обитель

Навек утерянным ключом;

И Черный Ангел, мой хранитель,

Стоит с пылающим мечом.

Но блеск венца и пурпур трона

Не увидать моей тоске,

И на девической руке —

Ненужный перстень Соломона.

Но осветят мой темный мрак

Великой гордости рубины…

Я приняла наш древний знак —

Святое имя Черубины.

Моя любовь — трагический сонет.

В ней властный строй сонетных повторений,

Разлук и встреч и новых возвращений, —

Прибой судьбы из мрака прошлых лет.

Двух девушек незавершенный бред,

Порыв двух душ, мученье двух сомнений,

Двойной соблазн небесных искушений,

Но каждая — сказала твердо: «нет».

Вслед четных строк нечетные терцеты

Пришли ко мне возвратной чередой,

Сонетный свод сомкнулся надо мной.

Повторены вопросы и ответы:

«Приемлешь жизнь? Пойдешь за мной вослед?

Из рук моих причастье примешь?»

«Нет!»

Флейты и кимвалы

В блеске бальной залы

Сквозь тьму,

Пусть звенят бокалы,

Пусть глаза усталы —

Пойму…

Губ твоих кораллы

Так безумно алы…

К чему?

Я венки тебе часто плету

Из пахучей и ласковой мяты,

Из травинок, что ветром примяты,

И из каперсов в белом цвету.

Но сама я закрыла дороги,

На которых бы встретился ты…

И в руках моих, полных тревоги,

Умирают и пахнут цветы.

Кто-то отнял любимые лики

И безумьем сдавил мне виски.

Но никто не отнимет тоски

О могиле моей Вероники.

Серый сумрак бесприютней,

Сердце — горче. Я одна,

Я одна с испанской лютней

у окна.

Каплют капли, бьют куранты,

Вянут розы на столах.

Бледный лик больной инфанты

в зеркалах.

Отзвук песенки толедской

Мне поет из темноты.

Голос нежный, голос детский…

где же ты.

Книг ненужных фолианты,

Ветви парка на стекле…

Бледный лик больной инфанты

в серой мгле.

Лишь раз один, как папоротник, я

Цвету огнем весенней, пьяной ночью…

Приди за мной к лесному средоточью,

В заклятый круг, приди, сорви меня!

Люби меня! Я всем тебе близка.

О, уступи моей любовной порче,

Я, как миндаль, смертельна и горька,

Нежней, чем смерть, обманчивей и горче.

В слепые ночи новолунья

Глухой тревогою полна,

Завороженная колдунья,

Стою у темного окна.

Стеклом удвоенные свечи

И предо мною и за мной,

И облик комнаты иной

Грозит возможностями встречи.

В темно-зеленых зеркалах

Обледенелых ветхих окон

Не мой, а чей-то бледный локон

Чуть отражен, и смутный страх

Мне сердце алой нитью вяжет.

Что, если дальняя гроза

В стекле мне близкий лик покажет

И отразит ее глаза?

Что, если я сейчас увижу

Углы опущенные рта,

И предо мною встанет та,

Кого так сладко ненавижу?

Но окон темная вода

В своей безгласности застыла,

И с той, что душу истомила,

Не повстречаюсь никогда.

Горький и дикий запах земли:　

Темной гвоздикой поля проросли!　

В травы одежды скинув с плеча,　

В поле вечернем стою, как свеча.　

Вдаль убегая, влажны следы,　

Нежно нагая, цвету у воды.　

Белым кораллом в зарослях лоз,　

Алая в алом, от алых волос.　

Над полем грустным и победным

Простерт червленый щит зари.

По скатам гор, в тумане медном

Дымят и гаснут алтари.

На мир пролив огонь и беды,

По нивам вытоптав посев

Проходят скорбные Победы,

И темен глаз девичьих гнев.

За ними — дальние пожары,

И меч заката ал и строг;

Звучат безрадостно фанфары,

Гудит в полях призывный рог.

Кто-то мне сказал: твой милый

Будет в огненном плаще…

Камень, сжатый в чьей праще,

Загремел с безумной силой?..

Чья кремнистая стрела

У ключа в песок зарыта?

Чье летучее копыто

Отчеканила скала?..

Чье блестящее забрало

Промелькнуло там, средь чащ?

В небе вьется красный плащ…

Я лица не увидала.

Цветы живут в людских сердцах;

Читаю тайно в их страницах

О ненамеченных границах,

О нерасцветших лепестках.

Я знаю души, как лаванда,

Я знаю девушек мимоз,

Я знаю, как из чайных роз

В душе сплетается гирлянда.

В ветвях лаврового куста

Я вижу прорез черных крылий,

Я знаю чаши чистых лилий

И их греховные уста.

Люблю в наивных медуницах

Немую скорбь умерших фей,

И лик бесстыдных орхидей

Я ненавижу в светских лицах.

Акаций белые слова

Даны ушедшим и забытым,

А у меня, по старым плитам,

В душе растет разрыв-трава.

Есть на дне геральдических снов

Перерывы сверкающей ткани;

В глубине анфилад и дворцов

На последней, таинственной грани

Повторяется сон между снов.

В нем все смутно, но с жизнею схоже…

Вижу девушки бледной лицо,

Как мое, но иное и то же,

И мое на мизинце кольцо.

Это — я, и все так не похоже.

Никогда среди грязных дворов,

Среди улиц глухого квартала,

Переулков и пыльных садов —

Никогда я еще не бывала

В низких комнатах старых домов.

Но Она от томительных будней,

От слепых паутин вечеров —

Хочет только заснуть непробудней,

Чтоб уйти от неверных оков,

Горьких грез и томительных будней.

Я так знаю черты ее рук.

И, во время моих новолуний,

Обнимающий сердце испуг,

И походку крылатых вещуний,

И речей ее вкрадчивый звук.

И мое на устах ее имя,

Обо мне ее скорбь и мечты.

И с печальной каймою листы,

Что она называет своими,

Затаили мои же мечты.

И мой дух ее мукой волнуем…

Если б встретить ее наяву

И сказать ей: «Мы обе тоскуем

Как и ты, я вне жизни живу», —

И обжечь ей глаза поцелуем.

Давно, как маска восковая,

Мне на лицо легла печаль…

Среди живых я не живая,

И, мертвой, мира мне не жаль.

И мне не снять железной цепи,

В которой звенья изо лжи,

Навек одна я в темном склепе,

И свечи гаснут… О, скажи,

Скажи, что мне солгал Учитель,

Что на костре меня сожгли…

Пусть я пойму, придя в обитель,

Что воскресить меня могли

Не кубок пламенной Изольды,

Не кладбищ тонкая трава,

А жизни легкие герольды —

Твои певучие слова.

В овальном зеркале твой бледный вижу лик.

С висков опущены каштановые кудри,

Они как будто в золотистой пудре.

И на плече чернеет кровь гвоздик.

Искривлены уста усмешкой тонкой.

Как гибкий лук, изогнут алый рот;

Глаза опущены. К твоей красе идет

И голос медленный, таинственно незвонкий.

И набожность кощунственных речей.

И едкость дерзкая колючего упрека,

И все возможности соблазна и порока.

И все сияния мистических свечей.

Нет для других путей в твоем примере,

Нет для других ключа к твоей тоске,

Я семь шипов сочла в твоем венке,

Моя сестра в Христе и Люцифере!

В быстро сдернутых перчатках

Сохранился оттиск рук,

Черный креп в негибких складках

Очертил на плитах круг.

Я смотрю игру мерцаний

По чекану темных бронз

И не слышу увещаний,

Что мне шепчет старый ксендз.

Поправляя гребень в косах,

Я слежу мои мечты, —

Все грехи в его вопросах

Так наивны и просты.

Ад теряет обаянье,

Жизнь становится тиха, —

Но так сладостно сознанье

Первородного греха…

Когда медведица в зените

Над белым городом стоит,

Я тку серебряные нити,

И прялка вещая стучит.

Мой час настал, скрипят ступени,

Запела дверь… О, кто войдет?

Кто встанет рядом на колени,

Чтоб уколоться в свой черед?

Открылась дверь, и на пороге

Слепая девочка стоит;

Ей девять лет, ресницы строги,

И лоб фиалками увит.

Войди, случайная царевна,

Садись за прялку под окно;

Пусть под рукой твоей напевно

Поет мое веретено!

…Что ж так недолго? Ты устала?

На бледных пальцах алый след…

Ах, суждено, чтоб ты узнала

Любовь и смерть в тринадцать лет.

Давно ты дал в порыве суеверном

Мне зеркало в оправе из свинца,

И призрак твоего лица

Я удержала в зеркале неверном.

И с этих пор, когда мне сердце жжет

Тоска, как капли теплой алой крови,

Я вижу в зеркале изогнутые брови

И бледный ненавистный рот.

Мне сладко видеть наши лица вместе

И знать, что в этот мертвый час

Моя тоска твоих коснется глаз,

И вздрогнешь ты под острой лаской мести.

О, сколько раз в часы бессонниц,

Вставало ярче и живей

Сиянье радужных оконниц

Моих немыслимых церквей.

Горя безгрешными свечами,

Пылая славой золотой,

Там под узорными парчами

Стоял дубовой аналой.

И от свечей и от заката

Алела киноварь страниц,

И травной вязью было сжато

Сплетенье слов и райских птиц.

И, помню, книгу я открыла

И увидала в письменах

Безумный возглас Гавриила:

«Благословенна ты в женах!»

Его египетские губы

Замкнули древние мечты,

И повелительны и грубы

Лица жестокого черты.

И цвета синих виноградин

Огонь его тяжелых глаз;

Он в темноте глубоких впадин

Истлел, померк, но не погас.

В нем правый гнев рокочет глухо,

И жечь сердца ему дано:

На нем клеймо святого духа —

Тонзуры белое пятно…

Мне сладко, силой силу меря,

Заставить жить его уста,

И в беспощадном лике зверя

Провидеть грозный лик Христа.

Жалит лоб твой из острого терния

Как венец заплетенный венок,

И в глазах твоих темные тени.

Пред тобою склоняя колени,

Я стою, словно жертва вечерняя,

И на платье мое с твоих ног

Капли крови стекают гранатами…

Но никем до сих пор не угадано,

Почему так тревожен мой взгляд,

Почему от воскресной обедни

Я давно возвращаюсь последней,

Почему мои губы дрожат,

Когда стелится облако ладана

Кружевами едва синеватыми.

Пусть монахи бормочут проклятия,

Пусть костер соблазнившихся ждет, —

Я пред Пасхой, весной, в новолунье

У знакомой купила колдуньи

Горький камень любви — астарот.

И сегодня сойдешь ты с распятия

В час, горящий земными закатами.

Во мне живет мечта чужая,

Умершей девушки — мечта.

И лик Распятого с креста

Глядит, безумьем угрожая,

И гневны темные уста.

Он не забыл, что видел где-то

В чертах похожего лица

След страсти тяжелей свинца

И к отроку из Назарета

Порыв и ужас без конца.

И голос мой поет, как пламя,

Тая ее любви угар,

В моих глазах — ее пожар,

И жду принять безумья знамя —

Ее греха последний дар.

Из полнозвучной старой меди

Свое пророчество ты слил,

Ты говорил мне о победе,

О дерзновенье слабых сил.

Не на меня, а вдаль куда-то

Смотрел печальным взглядом ты,

Ты видел алый свет заката

За гранью жизненной черты.

И с этим грустным ясным взглядом

О, нет, ты не был вестник зла.

И если я не встану рядом

С тобой, чтоб нить найти узла,

То все ж святым воспоминаньем

В душе останется всегда —

Твой рот, подернутый страданьем,

И глаз глубокая вода.

Он пришел сюда с Востока,

Запыленным плащом одет,

Опираясь на жезл пророка,

А мне было тринадцать лет.

Он, как весть о моей победе,

Показал со скалистых круч

Город, отлитый весь из меди,

На пожарище рдяных туч.

Там — к железным дверям собора

Шел Один — красив и высок,

Его взгляд — торжество позора,

А лицо — золотой цветок.

На камнях под его ногами

Разгорался огненный след.

Поднимал он черное знамя…

А мне было тринадцать лет…

Он долго говорил, и вдруг умолк…

Мерцали нам со стен сияньем бледным

Инфант Веласкеса тяжелый шелк

И русый Тициан с отливом медным.

Во мраке тлел камин; огнем цвели

Тисненных кож и чернь и позолота;

Умолкшие слова в тиши росли,

И ждал развернутый том Дон-Кихота.

Душа, убитая тоской отрав,

Во власти рук его была, как скрипка,

И увидала я, глаза подняв,

Как на его губах зажглась улыбка.

Волей Ведущих призвана в мир

К делу великой страсти,

Ты ли, царица, бросишь наш пир,

Ты ль отойдешь от власти?

Ты ли нарушишь стройный чертеж

Миру сокрытых братий?

Ты ли, царица, вновь не сольешь

Силой своих заклятий —

С мрачною кровью падших богов

Светлую кровь героев!

Ты ли, царица, жаждешь оков,

Дух свой постом успокоив?

Ты ли святую тайну храня,

Ключ золотой Востока,

Ты ли, ребенок, бросишь меня,

Ты ли сильней пророка?

Ваш золотисто медный локон

Ласкают черные меха.

Вы — образ древнего греха

В шелку дымящихся волокон.

Ваш рот не скроет Вашу страсть

Под едкой горечью сарказма,

И сердца алчущего спазма

Сильней, чем Вашей воли власть.

Я в лабиринтах безысходных

Сумел Ваш гордый дух пленить,

Я знаю, где порвется нить,

И как, отвергнув путь свободных,

Смирив «святую» плоть постом,

Вы — исступленная химера —

Падете ниц перед Христом, —

Пред слабым братом Люцифера.

Милый рыцарь Дамы Черной,

Вы несли цветы учтиво,

Власти призрака покорный,

Вы склонялись молчаливо.

Храбрый рыцарь. Вы дерзнули

Приподнять вуаль мой шпагой…

Гордый мой венец согнули

Перед дерзкою отвагой.

Бедный рыцарь. Нет отгадки,

Ухожу незримой в дали…

Удержали вы в перчатке

Только край моей вуали.

О, если бы аккорды урагана,

Как старого органа,

Звучали бы не так безумно дико;

О, если бы закрылась в сердце рана

От ужаса обмана —

Моя душа не рвалась бы от крика.

Уйти в страну к шатрам чужого стана,

Где не было тумана,

Где от луны ни тени нет, ни блика;

В страну, где все — создание титана,

Как он — светло и пьяно,

Как он один — громадно и безлико.

У нас в стране тревожные отливы

Кладет в саду последний свет вечерний,

Как золото на черни,

И кроны лип печально боязливы…

Здесь все венки сплетают лишь из терний,

Здесь дни, как сон, тяжелый сон тоскливый,

Но будем мы счастливы, —

Чем больше мук, тем я люблю безмерней.

Только храброму сердцу откроется свет,

только смелому — воздух душистый, —

Для иных в высь нагорную доступа нет,

Нет молитвы безмолвной и чистой.

Отрекись от утех, — пусть ликуют они! —

Ты ж отвергни покоя лик бледный, —

В них неверная часть, — но найдешь ты во мне

Всю великую радость победной.

Отвори их! В руках твоих сила лежит, —

Моя сила, — и ждет лишь желанья.

И войдем в этот край, что зарею горит,

На холмы золотого сиянья.

Но запомни: в те страны не примут раба, —

Радость, горе, покой или беды

Не должны изменить очертания лба…

Моя сила растет от победы.

Я ризы белые несу

для мертвых,

и слезы, — дум моих росу —

для скорбных.

Опалы, павшие с куста, —

умершим,

кристаллы слез, чья соль чиста,

ушедшим.

Я речи снова берегу

для мертвых,

и свечи траурные жгу

для чистых.

Пусть пламя слов падет на грудь

умершим,

пусть знамя свеч укажет путь

воскресшим.

Христос сошел в твои долины,

где сладко пахнущий миндаль

на засиневшие стремнины

накинул белую вуаль,

где ярко-розовый орешник

цветет молитвенным огнем,

и где увидит каждый грешник

Христа, скорбящего о нем.

Но я ушла тропою горной

от розовеющих долин, —

о, если б мне дойти покорной

до белых снеговых вершин.

И там упавшей в прах, усталой,

узреть пред радостным концом

цветы иные — крови алой

на лбу, пораненном венцом.

Хрупкой прялки трепет,

Как отрадно прясть!

Робко-резвый лепет

Кроет ритма власть.

Рук незримых пряжа

Размеряет путь;

Разве радость та же,

Разве ноет грудь?

Разве двери рая

Не раскрылись вновь?

Разве не играя

Разгорелась кровь?

Розы крови, рея,

Дали красный нимб…

Ровный бег хорея

Подарил Олимп.

Верьте, что вестники чистые

К воплям живущих не глухи;

Сверху шлют вести лучистые

Вечно-пресветлые Духи.

Звезд перевитые линии

Вехи на тверди златой.

Веры созвездия синие

Светят над вашей душой.

Есть горняя сладость полета,

В нем плещуще легки шаги,

Как будто легла позолота

На бледную леность души.

И, словно от пламени пляски,

Все слезы сплавляются в смех…

Есть радостно-легкая ласка

В полете, желанном для всех.

Все пути земные пыльны,

все пути покрыты кровью,

в мире майи мы бессильны…

Но достигнем мы любовью

Грааль.

Круг небесный загражденья

начертим движеньем смелым,

из себя родим движенье.

И сияет в блеске белом

Грааль.

Знак креста и путь смиренья,

веры в Бога непритворной,

легкий вздох благоговенья…

И сияет чудотворный

Грааль.

Вверх поднимем взор покорный.

Там последние ступени,

розы, розы вместо терна…

Тише, тише, на колени…

Грааль.

Здесь будет все воспоминаньем

Начала правого Пути,

Здесь будет с каждым начертаньем

Душа к небесному расти.

Да не закрой тяжелым дымом,

Но Светом озари миры —

Не то Господь мечом незримым

Отвергнет Каина дары.

Бог, манну сеявший в пустыне,

Чтобы насытить свой народ,

Тебя в словах священных ныне

К духовной манне приведет.

И годы жизни терпеливой

Отдай сокрытому Пути,

Чтоб ветвью праздничной оливы

В руках Господних расцвести.

Опять весна. Опять апреля

Заголубевшая вода.

И вновь Пасхальная Неделя

Прошла для сердца без следа.

Моя лампада вновь без масла, —

Его ль куплю ценой греха?

И пламя робкое угасло

при первом зове Жениха.

Сияет небо над заливом

Предчувствьем северной весны,

А в сердце снова сиротливом

Нет ни весны, ни тишины.

И, не изведав воскресенья,

Пределов смерти не познав,

Ему ль понять весны томленья,

И ликованье первых трав?

Благочестивым пилигримом

идти в пыли земных дорог,

когда вся жизнь вождем незримым

тебе намеченный урок.

Иль в лес уйти, как инок в келью,

и там, среди кустов и трав

молиться под мохнатой елью,

лицом к сырой земле припав.

Но нет дорог открытых ныне

для тех, кто сердцем изнемог, —

в пути к небесной Палестине

ты будешь вечно одинок.

Войди же в храм и сердцем робким

зажги свечу у ног Христа

и верь, что вместе с воском топким

души растает немота.

В темном поле — только вереск жесткий,

да ковыль — серебряная пряжа;

я давно стою на перекрестке,

где никто дороги не укажет.

Но на небе звездный путь двоится,

чтобы снова течь одной рекою…

Научи, поведай, как молиться,

чтоб к твоей протянутой деснице

прикоснуться немощной рукою.

Братья — камни, сестры — травы.

Как найти для вас слова.

Человеческой отравы

я вкусила и мертва.

Принесла я вам, покорным,

бремя темного греха,

я склонюсь пред камнем черным,

перед веточкою мха.

Вы и все, что в мире живо,

что мертво для наших глаз, —

вы создали терпеливо

мир возможностей для нас.

И в своем молчанье — правы.

Святость жертвы вам дана.

Братья — камни. Сестры — травы.

Мать-земля у нас одна.

Едва я вышла из собора,

Как в ветре встретила врага,

И потому погасла скоро

Свеча Святого Четверга.

Огонь, двенадцать раз зажженный,

Не сберегла на этот раз…

Он, дуновеньем оскорбленный,

С свечи сорвался и погас.

Огонь души горит незримо.

Его ли пламень сохраню,

И пронесу неугасимо

сквозь тьму?

Последний дар небес не отвергай сурово.

Дар неуемных слез — душе надежный скит,

когда распять себя она уже готова.

Но о земных цветах, оборотясь, скорбит.

И слезы для нее — брильянтовые четки,

чтобы в ряду молитв не сбиться ей опять,

чтоб миг земных утех — мучительно короткий —

не смог преодолеть небесную печать.

И от последнего грядущего соблазна

меня оборонит лишь слезных четок нить,

когда все голоса, звучащие так разно,

в молчание одно в душе должна я слить.

Весь мир одной любовью дышит,

Но плоть моя — земная персть,

Душа глухая в ней не слышит

и глаз слепых ей не отверсть.

Мой легкий дух в одежде тины,

Ему, как цепи тяжела

Темница затвердевшей глины,

Земных болот седая мгла.

Но укрепят его страданья,

Но обожжет земная боль, —

Он вкусит горький хлеб изгнанья

И слез неудержимых соль.

И просветлясь рубином алым,

Да примет кровь Того, Кто был

Неисчерпаемым

фиалом

небесных сил.

Есть у ангелов белые крылья.

Разве ты не видал их во сне —

эти белые нежные крылья

в голубой вышине.

Разве ты, просыпаясь, не плакал,

не умея сказать почему.

Разве ночью ты горько не плакал,

глядя в душную тьму.

И потом, с какой грустью на небо

ты смотрел в этот солнечный день.

Для тебя было яркое небо —

только жалкая тень.

И душа быть хотела крылатой,

не на миг, не во сне, а всегда.

Говорят, — она будет крылатой,

но когда?

Тебе омыл Спаситель ноги,

Тебе ль идти путями зла?

Тебе ль остаться на пороге?

Твоя ль душа изнемогла?

Храни в себе Его примера

Плодоносящие следы,

И помни: всеми движет вера,

От камня до святой звезды.

Весь мир служил тебе дорогой,

Чтоб ты к Христу подняться мог.

Пади ж пред Ним душой убогой,

И помни омовенье ног.

В невыразимую пустыню,

где зноен день, где звездна ночь,

чтоб мукой гордость превозмочь,

послал Господь свою рабыню.

И жжет песок ее ступни,

и буря вихрем ранит плечи…

Здесь на земле мы все одни

и накануне вечной встречи.

Раскрыв незрячие глаза

на мир, где зло с любовью схоже,

как нам узнать: то Ангел Божий

иль только Божия гроза.

На земле нас было двое —

Я и мой цветок;

Я сплела из тонкой хвои

Для нее венок.

В белом платьице из шелка

Ей прохладно спать,

А тягучий запах смолки

Пусть напомнит мать.

Я просила у Пречистой

Долгие года:

Сохрани малютке чистой

Душу навсегда.

На груди ее иконка,

Старец Серафим, —

Поручила я ребенка

Только вам двоим.

Каждой женщине любовью

Божья Мать близка!

Наклонись же к изголовью

Моего цветка.

Колыбель напомнит ясли

Мальчика Христа…

Звезды на небе угасли,

Колыбель пуста.

Каждый год малютки милой

мне приводит тень

тихий ангел белокрылый

под Иванов день.

Если год Господний пышен

для сирот детей,

почему же смех не слышен

дочери моей?

Разве Ангелы ребенка

не должны учить,

чтобы он смеялся звонко?

Или трудно жить

в небесах грудным малюткам,

если мать одна

на земле в смятеньи жутком

мукою полна?

Голосок ее так звонок!

Буду я молчать —

Пусть смеется мой ребенок

и забудет мать.

Колосится спелою рожью

весь степной простор, —

это к Божьему подножью

золотой ковер.

Не бреди печальной нищей,

не ропщи на зной,

кто вкусил небесной пищи,

да бежит земной.

Если Бог надел вериги,

их снимать нельзя.

В голубой небесной книге

есть твоя стезя.

И на ней созрела жатва

стеблем золотым, —

пусть свершиться Божья клятва

именем твоим.

И я пришла. Великопостный

Еще свершается канон,

Еще струится ладан росный,

В гробу Христос, — он погребен.

В протяжном колокольном звоне —

Печали мира и мои;

Звучат напевно на амвоне

Слова великой ектеньи.

И в небо стаей голубиной

Летят молением живым…

Вся церковь скорбной Магдалиной

Склонилась к плитам гробовым.

Но ангелы стоят у гроба,

Два светлых вестника чудес,

И громко возвещают оба:

Не верьте миру! Он воскрес!

Дни идут, ползут устало…

Сердцу все равно!

Просто ты не понимала —

Распахни окно!

За зеленой скучной ставней

Сердце обретет

Для затворницы недавней

Радостный полет.

Вверх за стаей голубиной

Вьется легкий путь,

И себя на миг единый

В небе позабудь.

Не умеет только тело,

А душа б могла!..

Сердце! Сердце! Голубь белый!

Два больших крыла!..

В твоих словах, в твоих вопросах

к живому сердцу мы идем…

И вновь цветет дорожный посох

неувядающим цветком.

Но вновь перед открытой дверью

стоит, проникнуть не спеша,

поддавшись своему неверью,

неоткровенная душа.

А там, а там все небо в звездах,

глубокий, синий водоем.

И дышит ароматный воздух

едва пролившимся дождем…

А там, а там — нетленных лилий

благоуханные поля,

и роем лебединых крылий

покрыта вешняя земля.

Когда ж прочтет небесный свиток

неотвратимая мечта,

и сердца радостный избыто

к заставит говорить уста.

И все зовут, зовут глухие голоса…

О камни острые изранены колени,

еще не пройдены последние ступени

широкой лестницы, ведущей в небеса.

Широкой лестницы… Ее во сне Иаков

взыскующей душой восторженно прозрел…

Но как мне угадать положенный предел?

И отчего мой путь с твоим неодинаков?

Весь в золоте и пурпуре твой сад

лежит внизу, как драгоценный камень.

Деревьев осени — благословенный пламень

и Божьим солнцем полный виноград.

Блаженны кроткие. Они приемлют землю,

с полынью горькою вдыхая сладость роз,

они сбирают сок взращенных лоз…

Но я такой земли для сердца не приемлю.

И слаще для него небесный терпкий мед

душевной глубины в ее обличьях жадных…

Я не вкушу от гроздей виноградных

доколе Царство Божье не придет.

В огне душа и с духом слита плоть —

в безмерности — не хочет поцелуя…

И ангелы запели: «Аллилуйя».

«Любовь», — сказал Господь.

Год прошел, промелькнул торопливо…

Много были вдвоем.

Подожди, мы поймем,

отчего мы на миг стали рядом,

и зачем на пути сиротливом

быть надо

минутам коротким

задержаться,

и образом четким

лечь в стихах…

И когда нам придется расстаться,

вспоминая об этих часах,

будем радостно мы улыбаться.

Только ты не забудь, —

как и я уж теперь не забуду, —

прикоснулись мы к чуду,

увидали мы путь, —

не забудь! Не забудь!

И к вершине поднимешься скоро.

Помнишь белые своды собора?

На амвоне

Лик Пречистой на темной иконе,

и строго

к небу подняты тонкие руки,

а над Нею венком голубым

легкий дым?

Там зажгу я высокие свечи

в память светлых часов,

в память ласковых слов

и негаданной встречи

рука об руку здесь, у порога

разлуки.

Меч не опущен в руках Херувима,

сторожа райских ворот.

Божья обитель для грешных незрима,

сердце как лед.

Долгие ночи бессонного бденья…

Только никто не постиг

долгих ночей и тоски, и сомненья,

слезный, горячий родник…

Крепкой тоски нерушимы вериги…

В сердце — тяжелый обет.

Господи. В вечной незыблемой книге

сердце искало ответ…

Сердце ненужное, темное, злое,

знавшее боль от стыда.

Даже свеча пред святым аналоем

гасла всегда.

Что же случилось? Как белая стая,

в сердце раскрылись цветы…

Келья от света совсем золотая…

Господи, Господи — Ты.

Разве я снова Тобою любима?

Разве сомненья ушли?

Крылья Господни простерты незримо…

Меч огнецветный в руках Херувима

тихо коснулся земли.

И пришло оно в черном конверте,

на печати неровный сургуч…

Ты — Один, Ты велик, Ты могуч,

Ты сильнее обманчивой смерти.

Не давай ни открыть, ни прочесть.

Измени эти грустные строки,

Ты ведь знаешь, мы все одиноки, —

отврати эту скорбную весть.

Помнишь, помнишь ли дочь Иаира.

Вспомни чудо свое, улыбнись.

Ты сказал ей, коснувшись: «Проснись».

И она пробудилась для мира.

Ты не хочешь, не ведаешь зла.

Помоги нам не веровать смерти.

Распечатала. В черном конверте

только слово одно: «Умерла».

То было раньше, было прежде…

О, не зови души моей.

Она в разорванной одежде

стоит у запертых дверей.

Я знаю, знаю — двери рая,

они откроются живым…

Душа горела, не сгорая,

И вот теперь, полна до края

осенним холодом своим.

Мой милый друг! В тебе иное,

твоей души открылся взор;

она — как озеро лесное,

в ней небо, бледное от зноя

и звезд дробящийся узор.

Она — как первый сад Господний

благоухающий дождем…

Твоя душа моей свободней,

уже теперь, уже сегодня

она вернется в прежний дом.

А там она, внимая тайнам,

касаясь ризы Божества,

в своем молчанье неслучайно

и в трепете необычайном

услышит Божии слова.

Я буду ждать, я верить буду,

что там, где места смертным нет,

другие приобщатся чуду,

увидя негасимый свет.

Пускай душа в смятеньи снова…

Веленья духа ты твори…

Ведь до сих пор ты не готова,

Еще в тебе не стало слово

Преображенным изнутри,

Затем, чтоб радостно и молча

В нем светлом воссияла ночь.

Ты все в какой-то жажде волчей

Души не хочешь превозмочь.

Зачем она. Минуло пламя

Тревожны жадные уста,

А легкий дух, он вместе с нами

Глаголет вечными словами,

И глубина его чиста.

Кого зовешь? Врага ли, друга ль?

Стихии трепетной не тронь,

Пусть сам Господь раздует уголь,

Преображающий огонь.

Так величав и так спокоен

стоит в закате золотом

у Царских Врат небесный воин

с высоко поднятым щитом.

Под заунывные молитвы,

под легкий перезвон кадил

он грезит полем вечной битвы

и пораженьем темных сил.

В лице покой великой страсти…

Взлетя над бездной, замер конь…

А там внизу в звериной пасти

и тьма и пламенный огонь.

А там внизу мы оба рядом,

и это путь и твой и мой;

и мы следим тревожным взглядом

за огнедышащею тьмой.

А Он вверху, голубоглазый,

как солнце поднимает щит…

И от лучей небесных сразу

земная ненависть бежит…

Любовью в сладостном восторге

печальный путь преображен…

И на коне Святой Георгий,

и в сердце побежден дракон.

Два крыла на медном шлеме,

двусторонний меч.

А в груди такое бремя

несвершенных встреч.

Но земных свиданий сладость

потеряла власть, —

он избрал другую радость —

неземную страсть.

И закованный, железный

твердо он пошел

над кипящей черной бездной

всех страстей и зол.

Сам измерил все ступени,

не глядя назад,

он склонил свои колени

лишь у царских врат.

И венец небесных лилий

возложила та,

чьих едва касалась крылий

строгая мечта.

Но, склоняясь пред Мадонной,

вспомнил он на миг

в красной шапочке суконной

милый детский лик.

То — она еще ребенком.

Все сады в цвету.

Как она смеялась звонко,

встретясь на мосту.

Но в раю земных различий

стерты все черты.

Беатриче, Беатриче.

Как далеко ты.

И вечер стал. В овальной раме

застыла зеркала вода.

Она усталыми глазами

в нее взглянула, как всегда.

Волос спустившиеся пряди

хотела приподнять с виска.

Но вот глядит, и в жутком взгляде

и крик, и ужас, и тоска…

Тоска, тоска, а с нею вещий,

неиссякающий восторг,

как будто вид привычной вещи

в ней бездны темные исторг.

И видит в зеркале не пряди,

не лоб, не бледную ладонь,

а изнутри в зеркальной глади

растущий в пламени огонь.

Душа свободна. Нет предела,

и нет ей места на земле,

и вот она покинет тело,

не отраженное в стекле.

Священной, непонятной порчи

замкнется древнее звено,

и будет тело биться в корчах,

и будет душу рвать оно.

Но чрез него неудержимо

несется адских духов рой…

Пройди, пройди тихонько мимо,

платком лицо ее закрой.

Людским участием не мучай.

Как сладко пробуждаться ей

из темной глубины падучей

среди притихнувших людей.

В зеркале словно стекло замутилось,

что там в зеркальной воде?

Вот подошла и над ним наклонилась…

Господи, Боже мой, где,

где же лицо, где засохшие губы;

в зеркале пусто стекло.

Слышу я трубы, нездешние трубы.

Сразу зажгло

зеркало все ослепительным светом

пламя не нашей земли.

Это ли будет последним ответом?

Господи, Боже, внемли.

Душу ты вынешь, измучаешь тело,

страхом его исказя.

Я ведь и в церкви молиться не смела,

даже и в церкви нельзя.

Вынесут чашу с Святыми Дарами, —

Божьи сокрыты пути…

Вижу над чашей я черное пламя

и не могу подойти.

Стану я биться и рвать свое платье,

плакать, кричать и стонать.

Божье на мне тяготеет проклятье,

черной болезни печать…

Сердце не бьется. И жду я припадка,

вижу бесовскую тьму…

только зачем так мучительно-сладко

мне приближаться к нему?

Смотри: вот жемчуг разноцветный.

Одна жемчужина — тебе;

В ней, может быть, есть знак ответный

На все вопросы о судьбе.

И если взор твой смотрит смело,

Не отрываясь в небеса —

В твоих ладонях жемчуг белый, —

Господня чистая роса.

Но если сердцу сладко нужен

Земной любви зовущий свет —

В улыбке розовых жемчужин

Найдешь ты радостный ответ.

А если выбраны печали,

И путь намечен роковой —

Есть черный жемчуг цвета стали

Иль облака перед грозой.

Во всех цветах сокрыта тайна…

Запомни: каждый выбор свят,

И жемчуг, взятый не случайно,

Неси, как драгоценный клад.

Без колебаний, без уступок,

Глядя без злобы на других…

Во всех руках он так же хрупок

И так же нежен, как в твоих.

Божья матерь на иконе.

Не спокоен темный лик.

И зажатая в ладони

свечка гаснет каждый миг.

В сердце нет уж отголоска.

Все молитвы расточа,

сердце тает, как из воска,

воска желтого свеча.

Сердце тает, в сердце жалость,

может быть к себе самой.

И последняя усталость

опустилась надо мной.

Только слышу чей-то голос…

На иконе словно мгла:

«Колосится Божий колос…

Разве ты не поняла?

Я тебя послала жницей.

Только тот кто нерадив,

может плакать и томиться,

ничего не завершив.

Если ты боишься муки,

Я сама свершу свой путь».

И тогда, ломая руки,

я шепчу ей: «Позабудь…

Позабудь мой грех невольный,

отпусти мой тяжкий грех…

Сердцу стало слишком больно

за себя, за нас, за всех…

Я не буду малодушной,

только снова улыбнись…»

Пахнет воском воздух душный,

вечереет в окнах высь…

В мягких отблесках заката

умирают скорби дня…

Ангел грустный и крылатый

тихо смотрит на меня.

Где б нашей встречи не было начало,

Ее конец не здесь.

Ты от души моей берешь так мало,

Горишь еще не весь.

И я с тобой все тише, все безмолвней…

Ужель идем к истокам этой тьмы?

О, если мы не будем ярче молний,

То что с тобою мы?

И если мы два пламени, две чаши,

С какой тоской глядит на нас Творец…

Где б ни было начало встречи нашей,

Не здесь ее конец.

Душа жива — она другая,

И после долгих скорбных лет,

Земную меру отвергая,

Она земли приемлет свет.

Идя неторными путями,

Не зная трепета крови,

Душа нашла иное пламя

Испепеляющей любви.

Тревожа снежные высоты,

Земная близится гроза…

И надо мной склонился кто-то

И заглянул в мои глаза.

И в отраженьи вырастая,

Встает земли слепая власть…

Душа! Душа! Она святая!

И невозможно ей упасть.

Ветер и солнце. Палящее солнце…

Вьется по улице пыль…

Автомобиль

вырос, промчался и скрылся от взора.

Сколько цветов продают у собора!

Желтые розы — оттенки червонца…

Алые розы, как кровь…

Сколько цветов в запыленных корзинах!

Что же в них ищет она?

Ищет до дна

в белых левкоях, душистых жасминах

бледная девушка в белой косынке,

что она ищет в замшенной корзинке,

перебирая цветы?

Белые розы! Ах, нет, — желтоватых

вовсе не надо ей роз…

Кто же привез

только бы веточку белых, несмятых

роз ароматных, ей нужных до боли?!

Что там белеет? То ветка магнолий,

белых, холодных цветов.

Если бы можно о чуде молиться!

Белые розы пошли,

Боже, внемли!

О, наклонись! Здесь душистые розы,

белые, белые… Чьи это слезы

дали желанному чуду свершиться,

дали возникнуть цветам?

И поднялись, словно гибкая серна,

белые розы в руках…

В темных глазах

видно в улыбке звенящую душу…

Девушки странной ты имя послушай,

имя не русское, звонкое: Эрна!

Словно душистый цветок…

В храме шаткие ступени,

Черный с белым аналой…

Опустилась на колени…

«Со святыми упокой…»

Кто-то умер, кто-то близкий

У последней стал черты.

И на траурный, на низкий

Аналой кладет цветы.

Для умерших нет возврата,

Воды смерти глубоки…

Но зачем в лучах заката

Так краснеют лепестки?

Что опять случилось злое?

Побледнев, подходит вновь —

И лежат на аналое

Розы, красные как кровь.

Значит, Бог не хочет чуда,

Бог не хочет белых роз?!

Нет ответа ниоткуда…

На ресницах капли слез…

И с улыбкой безотрадной

Розы вновь берет она,

И прильнула к сердцу жадно

Роз алеющих волна…

Все умрут в порыве смелом,

Белых роз на свете нет!

Ах, не верьте розам белым!..

В сердце только алый цвет…

Вышла из храма, не хочет молиться,

красные розы в руках…

Мимо собора идет вереницей

девушек в белом трепещущий ряд.

Свечи высокие тихо горят

в поднятых к небу руках…

Нет, то не свечи, то веточки лилий,

белых небесных свечей,

нежных прообразов ангельских крылий.

Боже, куда же идет

крестный торжественный ход

благоуханных свечей?

Тихо спросила: «Куда вы? Куда Вы?»

И услыхала ответ:

«Только на кладбище горькие травы

сладки для нас…

Милая, с нами пойдешь ли сейчас?

Только на кладбище вечный ответ».

И, трепеща, им ответила Эрна:

«Розы, как алая кровь…

Небо не приняло жертвы вечерней…»

Но прозвучали слова:

«Жертва иная жива,

небо приемлет любовь…»

Тихо сошла и пошла в веренице,

не понимая вполне,

как ей на землю теперь возвратится,

не нарушая того, что ей снится

в радостном сне.

Не говори, — в ночной дремоте

К веленью вечного ты глух…

Поверь: в касаньях тленной плоти

Горит отображенья дух.

Идя во тьме, идя до края,

Сжимая бледную ладонь,

Ты вместе с плотью не сгорая,

Приемлешь творческий огонь…

И ты ль поймешь, какие грани

Переступать не нужно нам?

Кто может положить заране

Предел и сердцу и устам?

Не говори и не думай.

Послано это судьбой, —

даже когда на краю мы,

сердце с тобой.

Сердце израненной птицей

бьется в твоих же руках,

только оно не боится:

нужен ли страх.

В страхе теряется, плача,

сердца живая стезя…

Я не умею иначе.

Милый, иначе нельзя.

Все, в чем душа, вырастая,

хочет себя обнажить,

та же всё нить золотая,

та же небесная нить.

Предуготованный жребий,

Воли Господней следы.

Вижу в полуночном небе

блеск небывалой звезды.

Все принимаю, как пламя.

Ненарушима любовь…

Милость Господня над нами, —

не прекословь.

Уж много кто разглядывал,

смотрел мою ладонь…

В церквах не пахнет ладаном,

по всей земле — огонь…

Не ангельскими грозами

пылают алтари,

а в сердце — воздух розовый

невидимой зари…

А в сердце, что орешина,

глядится в высоту…

Была я неутешная,

а вот опять цвету…

И церкви все затворены,

пойдешь — проходишь зря…

Моя — нерукотворная,

закрыть ее нельзя…

Ходи по ней, как по саду,

один или вдвоем…

Из сердца прямо к Господу

возносится псалом.

Пускай и дым и полымя

по всем земным церквам…

Нашла я друга-голубя,

а прилетел-то сам…

К успенью Богородицы…

Не знала, не ждала…

Теперь и радость спорится,

два сердца, два крыла…

Чужим-то уж не верится,

гадать уж недосуг…

Цветет весною деревце,

а в сердце — милый друг…

Как горько понимать, что стали мы чужими,

Не перейти мучительной черты.

Зачем перед концом ты спрашиваешь имя

Того, кем не был ты?

Он был совсем другой и звал меня иначе, —

Так ласково меня никто уж не зовет.

Вот видишь, у тебя кривится больно рот,

Когда о нем я плачу.

Ты знаешь все давно, мой несчастливый друг.

Лишь повторенья мук ты ждешь в моем ответе.

А имя милого — оно умерший звук:

Его уж нет на свете.

И не уйдешь. И не пойдешь навстречу

своей судьбе…

Что я скажу, что я теперь отвечу

такому горькому и слабому — тебе.

Года прошли и сердце оскудело

в своей тщете.

О, не скорби. Я также не сумела

подняться ввысь к последней высоте.

Обоим нам испить от чаши страсти

не дал Господь…

В Его руках, в Его предвечной власти

нетленный дух и жаждущая плоть.

И я прошу — так близко к час разлуки —

прошу — не плачь.

Не отводи протянутые руки.

Не говори: «Я жертва, ты — палач».

Кто прав из нас. О нет, мы не ответим.

Ни ты, ни я…

Хотел Господь. Испуганные дети,

мы мучились. Он Сам за нас в ответе.

Он — судия.

Как-то странно во мне преломилась

Пустота неоплаканных дней.

Пусть Господня последняя милость

Над могилой пребудет твоей.

Все, что было холодного, злого,

Это не было ликом твоим,

Я держу тебе данное слово

И тебя вспоминаю иным.

Помню вечер в холодном Париже,

Новый мост, утонувший во мгле…

Двое русских, мы сделались ближе,

Вспоминая о Царском Селе.

В Петербург мы вернулись — на север.

Снова встреча. Торжественный зал.

Черепаховый бабушкин веер

Ты, стихи мне читая, сломал.

После в «Башне» привычные встречи,

Разговоры всегда о стихах,

Неуступчивость вкрадчивой речи

И змеиная цепкость в словах.

Строгих метров мы чтили законы,

И смеялись над вольным стихом,

Мы прилежно писали Канцоны,

И сонеты писали вдвоем.

Я ведь помню, как в первом сонете

Ты нашел разрешающий ключ…

Расходились мы лишь на рассвете,

Солнце вяло вставало средь туч.

Как любили мы город наш серый,

Как гордились мы русским стихом…

Так не будем обычною мерой

Измерять необычный излом.

Мне пустынная помнится дамба,

Сколько раз, проезжая по ней,

Восхищались мы гибкостью ямба

Или тем, как напевен хорей.

Накануне мучительной драмы…

Трудно вспомнить… Был вечер… И вскачь

Над канавкой из Пиковой Дамы

Пролетел петербургский лихач.

Было сказано слово неверно…

Помню ясно сияние звезд…

Под копытами гулко и мерно

Простучал Николаевский мост.

Разошлись… Не пришлось мне у гроба

Помолиться о светлом пути,

Но я верю — ни гордость, ни злоба

Не мешали тебе отойти.

В землю темные брошены зерна,

В белых розах они расцветут…

Наклонившись над пропастью черной,

Ты отвел человеческий суд.

И откроются очи для света.

В небесах он совсем голубой.

И звезда твоя — имя поэта

Неотступно и верно с тобой.

Бесповоротною грозою

Небес закрыта бирюза.

И черный образ за тобою,

И мне не уклонить глаза…

Безумья образ в бурном небе,

Как в бездне зыбкая звезда!

И в бездне жизни злобный жребий,

Воспламененный навсегда!

Ужель не пронесется мимо

Молниеносная стрела?..

Молись! Душа — неопалима

И, умиленная, светла.

Воздух такой ароматный, что даже

В сердце пролился елей…

Около церкви недремлющей стражей

Пять золотых тополей.

Небо высокое в розовой пряже…

И, улыбаясь, земля

Тихо уходит к ночному покою…

как пятисвечник, горят тополя.

Господи! Сделай мне душу такую,

Чтоб не роптала она!..

В небо глядят тополя пламенея,

В небе встает тишина.

Влагой вечерней святого елея

В мире омоется грех, —

Господи! — Пусть о себе не жалея,

Молится сердце за всех.

Я не забуду голос строгий.

Но ты пойми мою мечту

уйти по огненной дороге

в сияющую пустоту.

Уйти туда, где только пламя.

Где, в духе все преобразив,

живой овладевает нами

неиссякающий порыв.

Где власти нет земным потерям,

где смерти нет, где мудро вновь

восторгу творчества мы верим,

и отверзается любовь.

Где все в ее нетленной власти,

где дух и плоть всегда огонь,

где вся душа — дыханье страсти…

О, нет, мечты моей не тронь…

В осеннем холоде заката

слепые призраки пришли…

И нет конца моим утратам,

и я устала от земли…

В тени случайного порога

мне больно провожать зарю.

И лучше сердца ты не трогай.

Не все тебе я говорю.

Ты Господу служила тоже.

Еще девическую плоть

отдать на старческое ложе

благословил тебя Господь.

Познать любовь в объятьи строгом,

не поднимая даже глаз,

затем, чтоб род, избранный Богом,

в стране изгнанья не угас…

Но злую ревность — Божья кара, —

не в силах сердце превозмочь,

и вот завистливая Сара

рабыню гневно гонит прочь…

Она одна идет в пустыне,

жжет солнце — огненный янтарь.

Она душой одна отныне,

неутоленная Агарь.

Воды глоток последний выпит,

заснуть в пустыне навсегда.

И снится ей во сне Египет

и Нила синяя вода.

Но Бог всегда к избранным строже.

Его любовь — тяжелый гром.

Ей надо жить. И Ангел Божий

ее касается крылом.

«Ты будешь жить в любимом сыне.

Он возрастет, тебя храня»…

И голос прозвучал рабыни:

«Господь, Ты — видящий меня.

Я — лишь сосуд Господней клятвы,

кому, кому себя отдам?

Я только — колос Божьей жатвы,

да будет по твоим словам»…

Слова Господни — чаша гнева,

в рабыне робкой воли нет,

но вот придет другая Дева

свершить божественный завет…

И плоть отдаст небесной власти

не в унижении, как ты,

а вся в огне нетленной страсти —

своей последней высоты.

И ангелы в отверстом небе

ей путь укажут голубой…

Агарь. Агарь. Не твой ли жребий

здесь завершается судьбой?

Твоей сестре, тебе и каждой

открыт отныне вечный путь,

чтоб не томилась темной жаждой

твоя трепещущая грудь.

И ты любви нерукотворной

Воздвигнешь жертвенный алтарь…

Взойдет звезда в пустыне черной,

где древле плакала Агарь.

Ты свой не любишь сад. За каменной оградой

Хотел ты утаить сверкающий простор…

Но разве можно скрыть осенний пурпур сада

И многолетних роз пылающий ковер…

И грозди спелые, как красные кораллы,

И теплым золотом созревшие плоды…

О, полюби свой сад. Земной он весь и алый

И в нем твоих путей — горящие следы.

Твоих земных путей в нем тайный смысл угадан,

Тревога темная неповторимых слов…

И грустно в сумерки струится синий ладан

На яркую парчу алеющих листов…

И в вечере твоем все ярче дышит пламя,

И весь твой сад цветет в дыханье огневом.

И звезды крупные осенними ночами,

Как слезы, падают в твой полный водоем.

Осенний звездный дождь. Больней и безысходней

От падающих звезд горит земная плоть…

О, полюби свой сад. Он сад живой, Господний…

В него придет Господь.

Нет, не моя весна, нет, не мои желанья

Во мне теперь горят.

Расплавленный огонь воспоминанья

Меня зовет назад.

Назад меня зовет неизжитой разлуки

Забытая стезя!

И снова ждет душа, но даже прежней муки

Ей пережить нельзя.

Как в зеркале, в мучительном соблазне

Душа отражена…

И ждет, и снова ждет, и снова страшной казни

Не избежит она.

Неотвратимый час! Последняя расплата,

Последний час стыда.

Нет, не моя весна! Моя весна когда-то

Угасла навсегда.

Там ветер сквозной и колючий,

Там стынет в каналах вода,

Там темные сизые тучи

На небе, как траур всегда.

Там лица и хмуры и серы,

Там скупы чужие слова.

О, город, жестокий без меры,

С тобой и в тебе я жива.

Я вижу соборов колонны,

Я слышу дыханье реки,

И ветер твой, ветер соленый,

Касается влажной щеки.

Отходит обида глухая,

Смолкает застывшая кровь,

И плачет душа, отдыхая,

И хочется, хочется вновь

Туда, вместе с ветром осенним

Прижаться, припасть головой

К знакомым холодным ступеням,

К ступеням над темной Невой.

О, нет, я не могу в душе моей бескрылой

смириться, онемев…

Пусть в ней горит неудержимой силой

неотвратимый гнев…

В размеренных словах, в размеренных движеньях

зачем ее беречь.

Ей в гневе злом, в отравленных сомненьях

дана другая речь.

Как острая стрела, пути не уступая,

вся, как один порыв,

душа встает, правдивая, слепая,

себя до дна раскрыв…

А в сердце только боль… Ты слов моих не слушай,

безумной не зови.

Гнев опаляющий, он открывает душу, —

жестокий брат любви.

В глубоком озере под влагой голубою

Сокрыт от жадных глаз господний вечный храм.

И вот моя мечта: туда придем с тобою,

И вместе будем там.

Там теплятся для нас нетлеющие свечи,

В нетленном золоте — резной иконостас.

И только там придет обетованной встречи

Благословенный час.

Над нами в воздухе такой неторопливый,

Такой знакомый колокольный звон…

И ясно для тебя в душе моей счастливой

Твой образ отражен.

Над нами в куполе простерты Херувимы,

Над нами в куполе — горящая звезда…

Вдвоем у Царских Врат — любовь неугасима —

Ты рядом навсегда.

Тогда, тогда прильну к душе родной и милой,

Душой переступлю последнюю межу…

О, сколько я тебе еще не говорила,

О, сколько я скажу.

Они горят и пахнут медом свечи,

А наверху — блестящая звезда…

Сегодня год от нашей первой встречи,

И пусть ведет в грядущие года.

Но кто из нас язык высокой речи

Запечатлеть сумеет навсегда?

Кто пронесет сквозь мглу противоречий

Заветный дар и твердо скажет: «Да»?

Мы все идем. Наш путь суров и труден.

В дыму тоски, в пыли растущих буден

Грядущий год и холоден и нем…

Но знаем мы, как три волхва в пустыне

Шли за звездой в далекой Палестине,

Неся дары и в сердце Вифлеем.

Опять безжалостно и грозно

Заговорил со мной Господь, —

О, как нерадостно, как поздно

Она глаза открыла — плоть.

Она глаза свои открыла, —

И дух окован, дух мой — нем…

Какая творческая сила,

Неутоленная никем!

Блажен, кто благостно и смело

Берет тяжелую печать!

Господь, Господь! Я не умела,

Я не могла тебя понять.

Я не узнала голос Божий

И плоть гнала, не покорив, —

Зато теперь больней и строже

Ее мучительный порыв.

Сама в себе, не ждя ответа,

Она встает, дыша огнем…

Так раскаленная комета

Летит невидимым путем.

В невидимой господней книге

рукой карающей написаны слова…

На всех, на всех — тяжелые вериги,

у каждого душа — мертва…

Мы все идем, не помня и не зная,

знакомых не встречая глаз…

Тоска. Тоска. Она всегда иная

для каждого из нас.

Лишь иногда в любви или обиде

душа засветится огнем,

и вот тогда, любя иль ненавидя,

мы дышим и живем.

Живем и ждем, и молим, молим чуда,

глядя наверх, на миллионы звезд,

и кажется порой, что к нам на миг оттуда

спустился легкий мост.

Пускай душа горит неукротимей;

здесь на земле, все силы расточа,

в небесном горном Иерусалиме

за нас пред образом поставлена свеча.

Горус, светлый сын Изиды,

просветленная душа.

Ты пришел в поля Аменти, —

барка Ра плывет по небу, —

ты достигнул барки Ра.

Ра, плывущий в барке света,

многопламенный владыка,

обрати к нему свой светлый взор.

Как зерно, что Нил питает,

вырастает в тучный колос,

так душа, приявши Бога,

Богоматерью зовется,

из себя рождая Сына —

отпрыск Солнца и Земли.

Ра, плывущий в барке света,

многопламенный владыка,

Нас, земных, благослови.

Душа разве может быть грубой.

Никто не пришел помочь…

Как запекаются губы

В бессонную ночь.

Становятся слабыми руки,

Становишься вся бледна…

Ах, горче не будет муки,

Как ночь без сна.

Дневные стираются грани,

И в темноте не поймешь,

Где злая правда страданий,

Где только ложь…

В висках, до утра не смолкая,

Горячая кровь стучит.

Зачем я стала такая?

Зачем этот стыд?

Когда же исполнятся сроки,

И есть ли предел судьбе?

Как хочется быть жестокой

К самой себе.

Ты сделай так, чтоб мне сказать «Приемлю,

Как благостный предел, завещанный для всех,

Души, моей души не вспаханную землю

И дикою лозой на ней взошедший грех».

Чтоб не склоняться мне под игом наважденья,

А всей мне, всей гореть во сне и наяву,

На крыльях высоты и в пропасти паденья.

Ты сделай так, чтоб мне сказать: «Живу».

Книгу открывала и читала снова:

«Все на свете тленно. Суета сует…»

Господи. А к жертве я ведь не готова

И последней воли в моем сердце нет…

Много лет молилась по узорным четкам,

Глаз не поднимала, не спала ночей…

Только вот не стало мое сердце кротким.

Голос чей-то слышу, но не вспомню чей.

Пагубные речи слушать бы не надо,

Сам Господь сказал нам: «Суета сует…»

Тихий голос манит, шепчет: «Падай, падай,

Слаще этой муки не было и нет…»

Много лет молилась, душу сберегая

Вот на эту муку, вот на эти дни…

А теперь мне душно, я совсем другая…

Только не гони.

Погоди! Не касайся, не трогай!

Ты была на неправом пути,

У чужого стояла порога, —

И, вот видишь, пришлось отойти.

Все могло быть больнее и хуже, —

В сердце много и страсти, и зла, —

По дороге блестящие лужи

Застывали осколком стекла.

Где-то лай раздавался собачий,

На панелях — замерзшая грязь…

Не могло твое сердце иначе,

Не могло покориться, смирясь!

И по улицам грязным и темным

Ты всю ночь проходила тогда…

Мир казался пустым и огромным,

С крыш по каплям стекала вода.

Солнце высушит зимнюю слякоть,

Небо станет опять голубей, —

Только ты, чтобы больше не плакать,

Лучше сердце разбей!

Вы все, ушедшие, мне близки стали снова.

Еще один желанный легкий шаг,

О, кто-нибудь из вас подаст последний знак,

Протянется рука, и я идти готова…

Мне больно от живых! Я каждый вечер жду,

Что утро не придет с его земною жаждой,

И вы в моей тоске! Ее изведал каждый,

По вашим я следам, покорная, иду!

И только вы со мной! Живых, живых не надо,

Последнюю тоску не примут, не поймут.

И сердцу темному не вымалить пощады,

Нарушен легкий ход сосчитанных минут…

Останьтесь вы со мной! Высокого порога

Одна, бессильная, не смею преступить,

Самой не разорвать слабеющую нить,

Вы видите меня! Я так хотела много!

И не смогла, как вы! И есть один средь вас,

Далекий и чужой, теперь он там, любимый;

Я изберу, как он, неумолимый час,

Не пережив любви неотвратимой…

Я так же, как и он… И мне не стать иной.

И жребий свой сама я выбираю тоже,

Ушедшего зову: «Я на тебя похожа.

Ты сам приди за мной!»

Как в этом мире злых подобий　

Была душа искажена.　

В сомненьях, ревности и злобе　

Как долго мучилась она!　

И шли часы без перемены,

И мрак и бездна впереди!

Но вот раздвинул кто-то стены

И властно мне сказал: «Гляди!»

Мои глаза привыкли к мраку,

Какой непостижимый свет!

Но я гляжу, покорна знаку,

И прежней боли в сердце нет.

Иль боль моя, дойдя до крика,

Уже не чувствует себя?

Нет, это ангел светлоликий

Пришел, о грешнице скорбя.

Он говорит, что путь сомненья

И двоедушен и лукав,

Что мы познаем воскресенье,

Лишь смертью смерть в себе поправ.

И тает прежнее неверье

В восторге видящей души…

И блещут ангельские перья

И говорю я «Поспеши!

Ты осенил меня победой,

Но обо мне скорбит мой друг.

К нему спеши, ему поведай,

Что мой окончился недуг!»

Сон мой темней и короче…

Страшно не спать по ночам…

Ночью таинственный зодчий

строит невидимый храм.

Рушатся дикие скалы,

камни дробятся в песок…

Все мы — ничтожны и малы,

все мы не знаем дорог…

Страстью зажженная вера,

сладость целующих губ —

все только скудная мера,

каждый и жалок и скуп.

Жадностью сердце упорной

все пропирается вновь…

Пусть же в мучительном горне

плавится наша любовь…

Пламень желаний упрямый,

неутоленная грусть…

Пусть будет пылью во храме,

прахом поверженным… пусть.

Солнце поднимет до неба

столбик ничтожной пыли —

предуготованный жребий

нашей Земли.

Разорвать ненавистной неволи

Эту крепкую, цепкую нить, —

Оскорбить, до конца оскорбить,

Так, чтоб губы белели от боли,

Так, чтоб каменным стало лицо.

Чтобы крепче любовных объятий

Твою душу сжимало кольцо

Наконец обретенных проклятий.

Пусть бежит по плечам твоим дрожь

От их острого, горького жала…

Вот и я так от муки дрожала,

Только ты не поймешь.

Весенних чужих половодий

Разлился широкий поток,

И сердце опять на свободе,

И вечер опять одинок..

Плакучая черная ива

Меня за окном сторожит…

Тоскливо на сердце, тоскливо,

Тоскливо от новых обид…

О, если бы стала безбольней

Усталой души пустота!..

Как грустно звонят с колокольни

К вечерне в начале поста.

Пойти и из желтого воска

Зажечь пред иконой свечу…

Душа не нашла отголоска,

Но жду и покорно молчу.

А боль все сильней, все бесплодней, —

Еще не омыли крови

Великие воды Господни,

Глубокие воды любви.

Господь. Господь. Путей России

Открой неведомый конец…

Наш первый храм — был храм Софии,

Твоей Премудрости венец.

Но дух сошел в темницу плоти

И в ней доселе не потух.

В языческом водовороте

Блуждает оскорбленный дух.

И восхотела стать крылатой

Землею вскормленная плоть,

И младший брат восстал на брата,

Чтоб умереть и побороть.

И шли века единоборства,

И невозможно сосчитать

Земли тяжелое упорство

И роковую благодать.

В двойном кощунственном соблазне

Изнемогали времена.

И, вместе с духом — лютой казни

Была земля обречена.

И мы пошли «тропой Батыя»,

И нам не позабыть нигде,

Как все места для нас святые

Мы желтой продали орде…

Мы душу продали татарам

В незабываемый полон.

И был навек под Светлояром

Твой храм престольный погребен.

И мы — одни в огне и дыме

Неутоляющего зла,

И все больней, все нестерпимей

Звучат твои колокола.

Господь, Господь. Наш путь — неправый.

В глазах — любовь. В ладони — нож.

Но облик наш двойной, лукавый,

Весь до конца лишь ты поймешь.

Мы любим жадною любовью,

И, надругавшись до конца,

Мы припадаем к изголовью,

Целуя губы мертвеца…

Земной наш облик безобразен

И навсегда неотвратим…

Кто наш заступник — Стенька Разин?

Иль преподобный Серафим?

Никто из нас себе не верен,

За каждым следует двойник…

Господь, Ты сам в любви безмерен,

В нас исказился Твой же лик.

Ты нам послал стезю такую,

Где рядом с бездной — высота,

О вечной радости взыскуя,

Твердят хуления уста.

Перед крестом смятенный Гоголь

Творит кощунственный обет,

И жжет в огне во имя Бога

Любовь и подвиг многих лет.

Мы все у огненной купели,

Мы до конца себя сожжем.

Приди. Приди. Мы оскудели,

Скорбя об имени Твоем.

В Тебе, Тебе спасенье наше.

В последней битве — Ты оплот.

В Твоих руках — святая чаша,

Да каждый с миром отойдет.

Да освятится это место,

Где попирали дух и плоть…

Россия — скорбная невеста.

Ее возьмет один Господь.

Освободит от поруганий,

Целуя в грешные уста,

И браком в Галилейской Кане

Ее вернется чистота.

И станут светлыми глубины

Ее завороженных рек,

И ветви горькие рябины,

И на полях — весенний снег.

Преображенные, другие,

Пойдем за ней, не помня зла,

Когда к небесной литургии

Нас призовут колокола.

И Бога нет со мной. Он отошел, распятый,

и грешные молитвы осудил.

Молиться перед Ним и благостно и свято

я больше не могу. Я не имею сил.

А ночью перед Ним по прежнему лампада,

молитвенный немеркнущий цветок.

И только я молчу. Моих молитв не надо,

в них сердца моего непросветленный сок.

В них слабая душа, лишенная покрова,

земная, жадная, последняя любовь…

А Он — Он на кресте. На нем венец терновый,

и на руках запекшаяся кровь.

Он смотрит на меня и пристально и строго,

как прежде, — говорить не станет Он со мной,

но в тягостном пути как мне идти без Бога,

одной, совсем одной.

Тихо свет ложится лунный

в сумраке долин…

За решеткою чугунной

пленный сарацин…

Острый меч лежит у входа

и расколот щит…

Он томится там два года

и всегда молчит.

Черный шелк — его ресницы,

гордый взор поник…

Я в окно его темницы

брошу пять гвоздик…

И за ставнею узорной

вспыхнет в первый раз

пламень жгучий, пламень черный

непокорных глаз…

Говорят, — во всем Толедо

я прекрасней всех…

А над мавром злым победа

разве это грех?

Вот глаза мои снова закрыты,

И душа моя снова пуста, —

Все я слышу жестокие чьи-то

Слова.

Багряные тучи заката,

Как парус большой корабля.

Она уплывает куда-то,

Она уплывает — Земля.

И тучи — как парус кровавый,

И ветер касается щек…

За вечной, за утренней славой

Туда — на Восток!

Каштанов душистые свечи,

И белой сирени кусты…

Для вечной, для радостной встречи

Земля облачилась в цветы.

Счастливой невесты убранство —

Деревья в весеннем цвету.

А путь в голубые пространства,

Туда, в высоту!

Сверкающий парус заката —

И мчится, ликуя, Земля…

Ты видишь — Архангел крылатый

Стоит на корме корабля.

Под травой уснула мостовая,

Над Невой разрушенный гранит…

Я вернулась, я пришла живая,

Только поздно, — город мой убит.

Надругались, очи ослепили,

Чтоб не видел солнца и небес,

И лежит, замученный в могиле…

Я молилась, чтобы он воскрес.

Чтобы все убитые воскресли.

Бог, Господь, Отец бесплотных сил,

Ты караешь грешников, но если б

Ты мой город мертвый воскресил.

Он тобою удостоен славы

От убийц кончину воспринять,

Но ужель его врагов лукавых

Не осилит ангельская рать?

И тогда на зареве заката

Увидала я на краткий миг,

Как на мост взошел с мечом поднятым

Михаил Архистратиг.

Так много лет душа была крылата,

Но ты велел мне пасть,

Ты отнял все, что раньше было свято,

И дал взамен мне страсть.

Ты сам отвел слабеющие руки,

И нет путей нигде…

Моя любовь — она родилась в муке,

Сомненьях и стыде.

Ты погасил молитв горячий пламень

И заградил уста,

Ты вместо сердца дал тяжелый камень, —

И вот душа пуста.

Меня гроза Господня посетила

И возмутила кровь…

Но я боюсь — вдруг не достанет силы,

И обратится в ненависть любовь.

Сегодня в эту ночь никто не будет рядом, —

А как мне хочется прикосновенья рук,

Заботливого взгляда,

Чтоб мой утих испуг.

Сегодня, в эту ночь одна я понесу

Воспоминаний бремя.

Ведь оно почти-что стало

Сердце голубым…

Я и раньше это знала

По глазам твоим.

Был какой-то пламень тайный

В самой глубине.

Не прохожим, не случайным

Ты пришел ко мне.

Это было знойным летом —

И горит с тех пор

Негасимым легким светом

Голубой костер.

Прямо в сердце я целую,

Мы опять вдвоем…

Слышишь, милый, аллилуйя

В небе голубом?

Драгоценная жемчужина

Вот в руках моих опять.

Разве это мной заслужено,

Чтоб и это вновь отдать?

Сегодня пели громко, громко

Колокола.

И снова сердце было ёмко,

Душа открытою была.

Не здесь, не здесь на этом зыбком месте,

Легла твоя стезя,

Два города, которых вместе

Любить нельзя.

Нельзя уехать без благословенья

Того, кто так привык

Делить с тобой и темные сомненья

И радости неповторимый миг.

Я знаю, что надо,

Когда-нибудь надо уйти..

Пускай горит пред образом лампада

Пока ты в пути.

Божья Матерь всех скорбящих

Оградит тебя в пути…

Сердце бьется чаще, чаще —

Знаю — надо отойти.

Твои пути еще не правы,

И плоть твоя горит огнем,

Но я лучи нетленной славы

Провижу на челе твоем…

Опять, опять стою над бездной…

И больше не наступит день…

Ты говорил: «Броней железной

Земное сердце ты одень»…

Но и во тьме твоей темницы,

Поругано судьбой,

Оно все будет биться, биться,

Дышать и расцветать — тобой.

Его слепой и жадный голод

Я утолю стезей иной, —

Пусть сердце возвратится в холод

Вот этой бездны ледяной.

И станет звездочкой колючей

Земной огонь, застыв во льду.

Моей тоской себя не мучай —

Я перейду!

Парус разорван, поломаны весла,

Буря и море вокруг.

Вот какой жребий судьбою нам послан,

Бедный мой друг.

Нам не дана безмятежная старость,

Розовый солнца заход.

Сломаны весла, сорванный парус,

Огненный водоворот.

Это — судьбою нам посланный жребий.

Слышишь, какая гроза?

Видишь волны набегающий гребень?

Шире раскроем глаза.

Пламя ль сожрет нас? Волна ли накроет?

Бездна воды и огня.

Только не бойся! Не бойся: нас трое.

Видишь, кто встал у руля!

Еще в сердцах пылали грозы,

И вечер был, как утро, тих,

И вот одни и те же розы

Тогда цвели для нас двоих.

И те же губы. Те же руки

Касались наших губ и рук,

Когда в слезах, огне и муке

Пред нами разомкнулся круг…

Мой милый друг, мой друг любимый,

Я все стерплю, я все приму —

Пусть только крылья Серафима,

Тебя хранящие незримо,

Души твоей покроют тьму.

Когда душа оскорблена и стонет,

Тогда склоняется, как призрак, над столом

Чужая женщина в изорванном хитоне

С сурово сжатым ртом —

Лицо испуганной, замученной Сивиллы,

А пальцы ног в пыли…

Откуда ты? С какой чужой могилы —

Неведомой Земли?

Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю, —

Сорван парус и в трюме вода, —

Я неверного друга люблю

Навсегда, навсегда.

Пахли руки смоленым канатом,

В левом ухе блестела серьга,

Говорил, что он будет мне братом,

Подарил жемчуга…

Отчего, отчего я не знала,

Что любви наступает конец?

Зашиваю я парус линялый, —

Ночью в море уходит отец…

Ах, не плыть, ах, не плыть кораблю,

Если сломаны мачты и руль, —

Я неверного друга люблю,

Но верну ль?

И не надо мне белых жемчужин, —

Я их завтра Мадонне отдам,

Я скажу Ей, что милый мне нужен,

Не подарки, а только он сам.

Я повешу Мадонне на свечи

И серебряный якорь и крест…

Только сердце сломалось в тот вечер,

Когда он мне сказал про отъезд…

Ах, не плыть, ах не плыть кораблю,

Если нет капитана на нем…

Я неверного друга люблю,

Но не быть нам вдвоем.

И все нежней и все любовней

Прикосновение руки…

Ты помнишь — в маленькой часовне

Мы покупали образки?

И шли дорожкою кленовой,

Шуршали красные листы,

И вот, не говоря ни слова.

Простили мы: и я и ты…

Пусть это утро станет гранью

Ненарушимою для нас…

Навстречу новому страданью

Не поднимай печальных глаз.

Здесь, на Земле, всё так иначе!

Но неизменна и близка

В твоей руке, всегда горячей,

Моя холодная рука…

Я знаю: нет того, что было, —

Мы оба умерли тогда, —

И все ушедшие года

Лишь наша общая могила.

Есть только чудо воскресенья

И первой радостной любви —

Года пути, года паденья

Во имя нас благослови.

Пусть все тебе!

Моих путей не надо.

Душа огонь, в котором только ты.

Средь обступившей темноты

Один лишь ты — мучительная радость.

В моей судьбе.

Ты, только ты.

Твоих воспоминаний

Я приняла мучительный рассказ,

Он для меня сверкающий алмаз —

И всех цветов прекрасней и желанней

Твои цветы.

Не восходит месяц,

Нет на небе звезд,

Кто же мне осветит

Потемневший мост?

Кто по шатким бревнам

Так переведет,

Чтоб не хрустнул черный

Под ногою лед?

Храм давно уж заперт,

Спят колокола, —

Если бы на паперть

Я взойти могла!

Разве тебе так страшен

этот неправедный суд.

Сердце в пылающей чаше

пусть к небесам вознесут.

Прочь от земной темницы

в Божий чертог;

там, где нельзя разбиться,

там только Бог.

Встретил там Ангел Белый,

благословляя двух: бедное

жадное тело

и ослабевший дух.

Ты не жалей о многом,

здесь никого не зови,

там совершиться пред

Богом жертва любви.

Мечом двусторонним

пронзает Господь,

и все воспаленней

изнемогает плоть…

Она, как мертвец простерта

под огненным мечом…

И грубый пальцев знак не стертый

клеймит плечо…

На алчущих губах неутоленной дрожью

еще горит порыв…

Но, стоны заглуша,

ее бойся и смирись: к небесному подножью,

во тьме себя раскрыв,

омытая поднимется душа.

Это все оттого, что в России,

Оттого, что мы здесь рождены,

В этой темной стране,

Наши души такие иные,

Две несродных стихии они…

И в них — разные сны…

И в них — разные сны… Только грозы,

Только небо в закате — всегда.

И мои и твои…

И не спящие ночью березы,

И святая в озерах вода,

И томленье любви и стыда,

Только больше любви…

Только больше любви неумелой

И мучительной мне и тебе…

Две в одну перелитых стихии —

Они в нашей судьбе…

Пламенеющий холод и белый,

Белый пламень, сжигающий тело

Без конца,

Обжигающий кровью сердца

И твое, и мое, и России.

Все то, что я так много лет любила,

все то, что мне осталось от Земли:

мой город царственный и призрачный

и милый, и под окном большие корабли…

И под окном в тумане ночи белой

свинцовая и мертвая вода…

Пускай горит минутной жаждой тело,

горит от радости и стонет от стыда…

Все то, что на Земле мучительно и тленно,

я ночью белою не в силах побороть,

и хочется сказать: она благословенна,

измученная плоть…

Пусть жажда бытия всегда неутолима,

я принимаю все, не плача, не скорбя,

и город мой больной, и город мой любимый,

и в этом городе пришедшего тебя.

По старым иду мостовым…

Зеленая плесень

по ставням ползет неживым…

Он больше не тесен

мой город — он пуст,

он просторен,

и шаг мой повторен

унылыми вздохами плит…

Пускай не срывается с уст

твое неотступное имя,

чтоб звук его не был убит,

пленительный звук.

Пускай пред глазами твоими

цветущие лягут поля,

и острая радость проснется

грядущих неведомых встреч,

а здесь мне тебя не сберечь,

здесь сердце почти что не бьется,

здесь вся умирает земля,

и город, и я…

Около церкви березка,

точно свеча

белого воска,

неугасимо горит…

Около церкви я жду долгие годы,

жду средь могильных заброшенных плит:

Вечер настанет.

Ангел-Хранитель

темные воды

крылом осенит…

Божья обитель

восстанет,

Колокола зазвонят…

Гаснет закат

в липком тумане.

Милый, не все ли равно,

завтра, сегодня ли чудо,

только б свершилось оно,

только бы голос оттуда.

Богоматери скорбен темный лик,

а руки Ее — в покое…

Больше не надо тяжелых вериг,

пусть станет сердце такое,

как у Нее было в миг

Ангельской вести.

Хочешь, помолимся вместе

Вечной Невесте.

Пусть только руку поднимет Она,

и боль утолится скорбящих,

и в сердце войдет тишина,

и солнцем оденет весна

темные голые чащи…

В обретенную гавань придут корабли,

и время приблизится Встречи…

«Упование всех концов земли

и сущих в море далече»…

Она ведет к каким-то высям

твоя душа — мою любовь,

гляди, гляди, из этих писем

сочится пламенная кровь…

И розы расцветают, розы,

в пурпурных розах весь твой путь,

и вместе с кровью льются слезы,

прими, прими, но не забудь,

что капли слез — лишь капли счастья,

благословенный летний дождь, —

что в этой благодатной страсти

души сияющая мощь.

Каких неведомых преддверий

еще с тобой коснемся мы,

друг другу данные из тьмы,

чтоб вмести ждать, чтоб вместе верить,—

чтоб вместе обрести ковчег

неизреченной благостыни,

еще не явленной поныне,

но пребывающей вовек?!

И плоти душная темница

полна нетленной красоты,

когда со мною рядом ты,

и вместе хочется молиться.

Ты придешь, мой желанный Жених.

Слишком долго ждала…

Знаю блеск твоих лат золотых,

За плечами — два белых крыла.

Знаю горечь пустынных дорог

И затупленный битвами меч…

Ты души не берег,

И не мог ты беречь.

Расточал, расточал, расточал,

Оскуденья ни в чем не боясь.

Только нищий в деянии мал,

Ты — богатый, ты — князь…

И душа огневая росла,

Черный путь — это путь голубой.

И сияли два белых крыла

За тобой.

Я свечой на дорогах твоих

Свое сердце зажгла, не таясь…

И я жду, мой желанный Жених,

Заповедный мой князь.

Земля в плену. И мы скитальцы,

и жизни не закончен круг,

но вот мои коснулись пальцы

твоих прохладных рук…

Какие здесь свершились сроки,

и чей здесь преломился путь?

Мы все в плену, мы — одиноки…

Иди, иди, но не забудь,

что к сердцу подступили слезы,

что замолчали ты и я,

провидя пламенные розы

божественного бытия…

И вот опять придет суббота, —

день наших встреч, —

дрожа зажжется позолота

от тонких свеч…

И вот Архангел на иконе

поднимет меч,

и будет голос на амвоне

дрожать от слез…

И будет в сердце тихий отдых.

И Сам

Христос

по облакам

пойдет, прорезывая воздух,

навстречу нам.

Юдоль твоя — она не в нашей встрече…

Любви отравлена вода….

И вот угас, быть может, в первый вечер

Архангельский огонь, блеснувший нам тогда.

Не верь себе, как я себе не верю,

У нас с тобой другая есть стезя, —

Щадя любовь от муки лицемерий,

Уйдем с путей, где вместе нам нельзя.

Ценой души, в себе несущей пламя,

Куплю ли я обмана краткий час?

Отверзлась бездна — и она меж нами;

Мы смотрим лживыми и жадными глазами…

Умей понять связующее нас.

Вот и окна мои занавешены,

и горит огонек пред иконой.

Перейдешь мой порог

затомленным,

неутешенным.

Будешь плакать и звать себя коршуном

и молить об одном,

чтоб с тобой мое сердце осталось…

Все трудней, все больнее, все горше мне,

но превыше всего моя жалость.

Мое сердце — твой дом.

Для тебя мои окна украшены,

и по осени розан цветет…

Вижу, милый, душа заблудилась,

но пребудет Господняя милость.

Не рыдай, не терзай, не упрашивай;

все пройдет.

Всё тою же проходим мы дорогой,

Но лист опал, но темны глуби вод.

В осенней буре созревает плод.

В ночь зимнюю рождает Дева Бога.

Под снегом спит до времени трава,

И дышит и творит во тьме душа земная…

Благодарю тебя за все твои слова!

Как много дал ты, сам того не зная!

Поля любви покрыты медуницей,

а наверху сияет синева…

У нас с тобой замученные лица,

и сказаны все до конца слова.

Порывом налетевшей бури

разорван благостный покров,

твоим цветам недостает лазури,

в моей лазури нет твоих цветов.

И нам двоим здесь суждено томится,

земной любви нигде не утоля.

Под небом голубым покрыты

медуницей благоуханные поля.

Страна моя. В тебе единой

моей судьбы веретено…

В твоих лесах, в твоих равнинах

любовью сердце крещено.

И от тебя — звериный голод

и чуда жаждущая кровь…

Дай пронести сквозь мрак и холод

такую русскую любовь.

То не ветер в полях над ракитою

Снежной россыпью вьется вокруг,

То не сердце вздыхает убитое —

Обо мне запечалился друг…

Не поможешь словами волшебными,

Не утопишь в заморском вине,

Не замолишь в соборе молебнами,

Не забудешь во сне.

Плачет девица в тесовой горнице,

Плачет днем и ночами не спит, —

Так ко мне ли, убогой затворнице

Ты стучишься в покинутый скит.

Коли горем не тронулся девичьим,

Так моей ли слезой изойдешь,

Обернулся Иваном-Царевичем,

А взглянула, за поясом нож.

Не курила крещенским я ладаном,

Не кропила святою водой,

Предреченным пришел, да негаданным,

Ничего, что такой.

Где уж быть нам святыми и чистыми,

Как прикинемся, так и живем…

Мчимся в тройке с звонками да свистами,

Полыхая бесовским огнем…

Будто мороком сердце ужалено,

Только морок желанней, чем явь,

По морям, по лесам, по прогалинам,

Вскачь и вплавь.

В очи бесы нам машут рябинами,

Рассыпаются звоном в ушах…

Крылья, крылья блестят лебединые

В камышах…

Эх, не молодцу с тройкой управится,

Если руки от хмеля дрожат…

То не белая Лебедь-красавица…

Обернешься ли, милый, назад.

Мы с тобою не цепью прикованы,

Обручились единым крестом…

Эти губы не в церкви целованы —

Постучи под девичьим окном.

Оба, оба с тобой мы бездомные, —

Белой Лебеди в очи смотри,

А зеленые очи, аль темные

Все равно не видать до зари.

Разольется ночами бессонными

Неуемный разбойничий хмель…

Буду ночью стоять пред иконами,

Расплетая твою же кудель.

Неизбывную радость узнала я,

Только радость зовется тоской…

Нитка желтая, синяя, алая,

А узор-то мудреный какой.

Не порву, все по нитке распутаю,

Двух концов узелком не свяжу,

За твою ли за душу беспутную

Все молитвы, как песню, твержу.

Господи, помилуй нас.

Все мы крещеные,

да не тем крестом,

души у нас не прощенные,

распаленные

дьявольским огнем.

Молимся, не поднимая глаз…

Господи, помилуй нас.

Не проходит хмель…

Огненная купель

душу опалила…

Господи, помилуй.

С Твоих вершин

до наших глубин

опусти ангельские мечи…

Господи, растопчи…

Со святыми упокой…

А его-то душу сделай такой,

как слеза умильная…

Охрани ото зла…

Сердце мое — зола

кадильная,

тлен и прах…

Свет зажги Ты в его очах…

Грешного не отжени,

сохрани…

И зовет, зовет за окном метель,

и поет, поет под рукой кудель…

Нитка тянется,

свечка теплится…

А грехи твои все замолены

словом святых,

кровью мучеников…

Красное облако стелется низко,

душный и дымный огонь…

Сердце отпрянуло, сердце не близко,

душно и стыдно — не тронь.

Нам ли идти этой страшной дорогой,

красным туманом дыша.

Бьется и плачет, кричит у порога

наша душа…

Красное пламя ее ослепило

дьявольской бездны печать…

Только не надо, не надо, мой милый,

так тосковать.

Нашей любви неизменная ласка

выше соблазнов земли…

Видишь, за облаком красным, вдали,

башни Дамаска.

Он сказал: «Я Альфа и Омега».

Он замкнул нас всех в одном кругу,

За окном кружатся хлопья снега,

С этой ночи вся земля в снегу.

С этой ночи в моем сердце пламя

Тоже стало, как кусочек льда,

Ты ушел с печальными глазами,

Слезы в них, как синяя вода…

Если б знать, когда рука Господня

Снимет с душ последнюю печать.

Ты прости, что я пришла сегодня,

Ты прости, что я устала ждать.

Туман непроглядный и серый,

А в сердце — большая звезда,

Ты звал ее раньше Венерой,

Но ты без меня был тогда.

Тогда над путями твоими

Горели чужие огни —

Звезды лучезарное имя

В тебе исказили они…

Но пламя и снежные бури

Не властны над нашей судьбой,

Звезды нашей имя — Меркурий,

С тех пор, как мы вместе с тобой.

Вошла любовь — вечерний Херувим

От света крыл весь пламенем объятый,

И вспыхнули янтарные закаты

Молниеносным запевом за Ним…

Я здесь с тобой… Я увидала латы,

Небесный путь в святой Ерусалим,

Ах, кто не шел, надеждою томим,

Шел за рукой ведущей и крылатой.

Единственным и тягостным путем,

Изведав боль, быть может, слишком рано,

Мы в слепоте беспомощно бредем.

У нас в сердцах — зияющая рана,

Как жалкий дар правдивого обмана…

Идем… Куда? Ужели не вдвоем?

Скажи, в каких небесных картах

Для новых звезд указан путь?

Ночное небо, словно бархат, —

Ему открой навстречу грудь!

И только жди в молчаньи ночи,

Не забывая никогда,

Что там, где сердца средоточье,

Должна взойти твоя звезда.

Терпи и жди в полночном мраке, —

В твоей написано судьбе,

Когда все сердце станет факел

Звезды, сияющей в тебе.

И будет путь в нее же вкраплен,

Из сердца перекинут мост

Навстречу падающим каплям

Осенних звезд.

Крылатый отрок на иконе,

И строгий перст кустам прижат.

Сложи молитвенно ладони,

Свой взор не обращай назад.

Пусть, как любовь, неотвратимой,

Презрев бесовскую игру,

Отныне путь твой станет схимой,

Незримой для других в миру.

Крылатый Отрок — твой вожатый,

Благослови его приход.

Когда уста молчаньем сжаты,

То слово в сердце зацветет.

Ты сам мне вырезал крестик,

и сам его надень,

чтоб быть нам с тобою вместе

и ночь, и день…

У нас Ангел-Хранитель

один теперь, —

пробей же, пробей в граните,

в темном граните — дверь.

Если пробьешь ты камень

отточенным резцом —

откроется перед нами

отчий дом…

И будет уже не крестик

на сердце моем, а цветок,

и будем с тобою вместе…

И близок срок.

Ты сказал, что наша любовь — вереск,

мой любимый цветок, —

но крепко заперты двери,

темен Восток.

И мы позабыть не можем

красоты раздробленный лик, —

тебя манит смуглая кожа,

меня — рот цвета гвоздик…

И слаще, чем сон виноградин

для меня этот алый рот,

а твой взор по-иному жаден,

тебя смуглая кожа жжет.

И, значит нет чуда

единой любви…

Каждое сердце — Иуда,

каждое сердце — в крови…

Не носи мне лиловый вереск,

неувядающий цвет…

Мы — только жалкие звери,

а любви — нет.

В эту ночь я была с другими

в ресторане большом…

Под звуки джаз-банда танцевали шимми

женщины с малиновым ртом…

А мужчины тут же пили сода-виски,

ели их дамы кофе-гласе…

И я знала, что все они друг другу близки,

и все во сне.

Что они корчатся от безумной боли,

что дама в красном уронит бокал,

положит голову на мраморный столик

и завоет, как шакал.

Но никто не услышит, никто не обернется,

даже не вздрогнет сигарный дым…

Ведь каждое сердце скоро порвется,

что вы делаете с сердцем моим.

Лесное озеро, поросшее осокой…

Склонилась ты, и взор

на дно глубоко

проник;

Там твой пленен двойник

в неверном зеркале озер…

Идут года…

И день сегодняшний

похож на день вчерашний, —

цветет зеленой яшмой

стоячая вода…

Идут года,

клубясь в ночном тумане…

И страх ползет,

и сердце ранит…

Ты падаешь, и вот

со дна встает двойник, —

твой искаженный лик, —

и он живет,

и дышит,

и говорит, — и каждый слышит

его застывшие слова…

А ты — мертва.

Чудотворным молилась иконам,

Призывала на помощь любовь,

А на сердце малиновым звоном

Запевала цыганская кровь.

Эх, надеть бы мне четки, как бусы,

Вместо черного — пестрый платок,

Да вот ты такой нежный и русый,

А глаза — василек.

Ты своею душой голубиной

Навсегда затворился в скиту, —

Я же выросла дикой рябиной,

Вся по осени в алом цвету…

Да уж, видно, судьба с тобой рядом

Свечи теплить, акафисты петь,

Класть поклоны с опущенным взглядом,

Да цыганскою кровью гореть.

Если сказано слово о крови,

От него уж нельзя убежать, —

Нам, пожалуй, с тобою не внове

Убивать.

Ты считать не желаешь, не можешь,

Что такое пролитая кровь…

Убивать приходилось мне тоже,

Только я убивала любовь.

И не даром же черное пламя

Нас скрутило, связало вдвоем.

Нет, не страшно встречаться глазами.

Что ж, когда мы убьем?

Ненужные стихи, ненужная тетрадь,

Души, больной души слепое отраженье, —

Бесплодные мечты хотела я сдержать,

Запечатлеть виденья…

Но разве так должны входить мы в этот храм,

Где чаша вечная с нетленным Божьим словом,

И разве для того, чтоб причаститься там,

Не надо стать готовым?

Поэта светлый долг — как рыцаря обет;

Как латы рыцаря горит служенье наше,

И подвиг восприяв ценою долгих лет,

Придем мы к вечной Чаше.

Я душу подняла, как факел смоляной,

Но ветер налетел и пламя рвет на части…

Я Господа зову, идем к нему со мной.

Наш путь в Господней власти.

Казалось тебе — за высокой оградой

Цветущий весенний сад…

Ты раньше не знал такого сада?

Ведь это ад!

Листья на деревьях — черны как уголь,

Вода в канавах — горький яд…

В этом саду потеряешь друга,

Изорвешь о камни брачный наряд.

А на черном дереве — серая птица

Поет о том, что вечен закат,

О том, что милый любимый рыцарь

Не возвратится назад.

За высокой оградой о радостном чуде

Глупые люди зря говорят…

Но здесь никогда ничего не будет, —

Здесь только ад!

Ты не уйдешь от прожитой любви.

Сожги ее, забудь,

вступи на новый путь

и встречу юности напрасной назови, —

но все равно она придет и скажет

твои забытые слова…

И снова здесь… И снова не мертва

стоит на третьей страже

прошедшая любовь…

Он спит давно в могиле…

Но вас не позабыли,

и ваши имена чужими слиты вновь…

И вижу я: в осеннем черном небе,

как синий уголек, зажглась одна звезда.

А здесь, в воде холодного пруда

на смерть подстреленный, крылами

плещет лебедь.

Как разобрать мне знаки

судьбы моей.

Черные выросли маки

в саду моем…

Он поднялся, убитый,

и зовет, зовет;

всем убитым и забытым

наступил черед…

Все встают, дрожа и плача,

и зовут, зовут…

Понимаю я, что значит

Страшный суд.

И теперь страданье Ваше

стало для меня

раскаленной полной чашей

горького огня…

Только бы не пахли маки

в саду моем,

только бы прочесть мне знаки

судьбы моей.

Да, целовала и знала

Губ твоих сладкий след,

Губы губам отдавала,

Греха тут нет.

От поцелуев губы

Только алей и нежней.

Зачем же были так грубы

Слова обо мне.

Погас уж четыре года

Огонь твоих серых глаз.

Слаще вина и меда

Был нашей встречи час.

Помнишь, сквозь снег над порталом

Готической розы цветок.

Как я тебя обижала,

Как ты поверить не мог.

И первое в пути — глубокий водоем…

Нагнись, душа, гонимая тоской,

там, на земле, была ль такой

в обличии своем?

Твой образ ангельский, на что он стал похож?

На нем оттиснули тяжелую печать

убийство зло и ложь

и жадное желанье ощущать.

Искала ты себя во всех, всегда, везде.

И все прошло, как сон,

И только облик твой в воде

отображен.

Прозрачное и черное стекло.

Смотри, какими стали сны,

смотри, как в них отражены

убийство ложь и зло.

Опять, как в письме, повторяю я то же,

звучащее в сердце моем,

что в гибких стихах, в переливной их дрожи

я вижу хрусталь с серебром.

Мы в жизни с тобою друг друга не знаем,

как призрак остался мне ты.

В хрустальную чашу с серебряным краем

хочу я поставить цветы,

хочу, чтобы нить золотая меж нами

могла воплотится на миг.

Пусть в чаше стихов тебе светится пламя

невидимых черных гвоздик.

Был синий вечер в небе,

Был черный профиль строг,

И в рыжих косах гребень

Придерживал цветок.

И сердце все до края

Открылось в этот час,

Горел, не отгорая,

Лиловый пламень глаз.

Я помню непокорный

Ресниц крылатый взмах,

И шали шелк узорный

На матовых плечах.

И легкий след сандалий

На розовом песке…

Как пальцы задрожали,

Прильнув к твоей руке…

Но ты сказала слово,

И это слово «Нет».

От глаз твоих лиловых

Остался в сердце след.

Так в вечер темно-синий

Я начала союз

С мучительной богиней

Из хора светлых Муз.

Где Херувим, свое мне давший имя,

мой знак прошедших дней?

Каких фиалковых полей

касаешься крылами ты своими?

И в чьих глазах

опять зажег ты пламя,

и в чьих руках

дрожит тобой развернутое знамя?

И голосом твоим

чьи говорят уста, спаленные отравой?

Кого теперь, кого ведешь ты славой,

скажи мне, Херувим?

И чья душа идет путем знакомым

мучительной игры?

Ведь это ты зажег у стен Содома

последние костры.

Ты не вытянешь полным ведра,

Будешь ждать, но вода не нальется.

А когда-то белей серебра

Ты поила водой из колодца.

Чтобы днем не соскучилась ты,

Для твоей, для девичей забавы,

Расцветали у края цветы,

Вырастали душистые травы.

Ровно в полночь напиться воды

Прилетал к тебе Витязь крылатый,

Были очи — две крупных звезды,

В жемчугах драгоценные латы.

Всех прекрасней был обликом он,

Красоты той никто не опишет,

И поверженный наземь Дракон

Был шелками на ладанке вышит…

Ах, без дождика жить ли цветам?

Пылью-ветром все травы примяты,

И к тебе, как тогда, по ночам

Не летает уж Витязь крылатый,

Чтоб крылом возмутить огневым

Пересохшую воду колодца…

Что ты сделала с сердцем твоим?

Почему оно больше не бьется?

Ах, зачем ты смеялся так звонко,

Ах, зачем ты накликал беду,

Мальчик с плоским лицом татарчонка

И с глазами, как звезды в пруду.

Под толстовкой твоей бледно-синей

Кожа смуглой была, как песок,

Раскаленный от солнца пустыни.

Были губы твои, как цветок

За высокой стеною мечети

Расцветающий ночью в саду…

Что могу я сегодня ответить?

Сам себе ты накликал беду.

От жгучей капли атропина

Как звезды черные — зрачки.

Одним движением руки

Бесценный дар любви единой

Мной был отвергнут навсегда…

Слепые годы мчатся мимо,

И прячу я под маской грима

Десятилетия стыда.

Я покрываю щеки пудрой,

На бледный рот кладу кармин…

О, если б жизни злой, немудрой,

Мне возвратить тот миг один!

Вейся выше, черный пламень,

превращайся в тьму,

то, что было между нами,

не приму.

Все равно — ползучим дымом

стелятся слова:

Ты всегда был нелюбимым,

я — давно мертва…

Но в ночи костром пылая,

рвется, душит страсть,

ненасытная и злая, —

ниже не упасть…

Что нам думать. Будь покорным

и не прекословь.

Вейся, бейся пламень черный,

черная любовь…

Ангел громко и мерно читает

Уже много ночей

Книгу жизни моей,

Вся, как солнце, она золотая,

Каждый четко записан в ней день,

Каждый месяц — певучая стая, —

И проходят года, расцветая,

Как густая сирень.

Но одна есть страница пустая

Уже в самом конце —

И с печалью в лице

Ангел книгу мою закрывает…

Даже он, даже ангел не знает

То, что будет в конце.

Хочу опять. Опять хочу того же,

чтоб радость, чтоб испуг

переломились в звук

и стали тем, что мне всего дороже, —

текучей строчкою стиха…

Но я глуха.

Мир для меня — камней немые глыбы,

гниющих трав седые вороха,

заснувшие в реке от зимней стужи рыбы.

Во всем, везде тяжелого греха

застывший лик.

И я его двойник…

Теченьем нестерпимой боли

я сердцем поневоле

обставшее гниенье повторяю.

И умираю.

А я хочу дрожанья бытия,

хочу, чтобы и я

простерла крылья рук,

как крылья птиц.

Хочу, чтоб каждый звук

ложился на небе в живой чертеж зарниц,

и пело все вокруг…

Хочу здесь быть опять,

чтоб снова видеть, петь,

смеяться и рыдать.

Я ветви яблонь приняла,

их жест дающий и смиренный,

почти к земле прикосновенный

изгиб крыла.

Как будто солнечная сила

на миг свой огненный полет

в земных корнях остановила,

застыв, как плод.

Сорви его, и он расскажет,

упав на смуглую ладонь,

какой в нем солнечный огонь,

какая в нем земная тяжесть.

Нет реки такой глубокой,

Нет тюрьмы такой высокой,

Нет страны такой далекой,

Куда б не пришла любовь.

Выше тюрьмы она,

Глубже реки она,—

Нет для нее пространства.

И все, кто любили, живут до сих пор,

Только с любовью направь на них взор.

Видишь, под белым терновым кустом

Плачет о милом Доэтта?

Видишь, как к кубку с волшебным питьем

Губы Изольды припали?

Видишь — стоит в голубом покрывале

Вечная роза поэта —

Имя ее на земле: Беатриче.

Слышишь, Роланд свою милую кличет

В пламени битвы?

Слышишь, к Мадонне возносит молитвы,

Песни-молитвы монах?

«Ты — звезда морей нездешних,

Ты — цветок от лилий вешних,

Дорогой алмаз.

Ты — сокровище сокровищ,

От немыслимых чудовищ

Ты спасаешь нас…»

Тем, кто любит, — не смириться,

А, как рыцарь, надо биться,

Деве-Матери молиться,

Чтоб Ее рука

Отворила дверь темницы,

Чтобы высохла река,

Чтобы сжалась вся пустыня

В золотой комок…

Кто любовь из сердца вынет

Хоть на малый срок?

Все летают черные птицы

И днем и поутру,

А по ночам мне снится,

Что скоро я умру.

Даже прислали недавно —

Сны под пятницу — верные сны —

Гонца из блаженной страны, —

Темноглазого легкого фавна.

Он подошел к постели

И улыбнулся: «Ну, что ж,

У нас зацвели асфодели,

А ты еще здесь живешь.

Когда ж соберешься в гости

Надолго к нам…»

И флейту свою из кости

К моим приложил губам.

Губы мои побледнели

С этого самого дня.

Только б там асфодели

Не отцвели без меня.

Фальшиво во дворе моем

Поет усталая шарманка,

Гадает нищая цыганка…

Зачем? О чем?

О том, что счастье — ясный сокол —

Не постучится в нашу дверь,

О том, что нам не ведать срока

Глухих потерь…

Из-под лохмотьев шали пестрой

Очей не гаснущий костер.

Ведь мы с тобой, пожалуй, сестры…

И я колдунья с давних пор.

Чужим, немилым я колдую.

Всю ночь с заката до утра, —

Кто корку мне подаст сухую,

Кто даст кружочек серебра.

Но разве можно коркой хлеба

Насытить жадные уста?

Но голод душит — давит небо,

Там — пустота.

Весь лед души обстал вокруг,

Как отраженная ограда,

А там совпал полярный круг

С кругами Ада.

Там брата ненавидит брат…

В немом молчаньи стынут души,

А тех, кто обращен назад,

Змеей воспоминанье душит.

И громоздятся глыбы льда…

Но кротко над вратами Ада

Неугасимою лампадой

Горит Полярная звезда.

Вот облака закрыли журавли —

Куда их бег?

Не уходи от горестной земли,

Останься, человек!

Останься здесь, где есть песок и камень

И солнца мед, —

Но здесь цветок, он голубой, как пламень,

Он расцветет.

Все ночи жди, и будет ожиданье

Напряжено, как молнии в грозу, —

Где ты видал цветы благоуханней,

Чем здесь, внизу?

Пусть ты устал, пусть нет воды и хлеба,

Пусть ты один и негде ночевать.

Он голубой, он голубее неба…

Ты будешь ждать?

От детства в нас горело пламя

И вел неумолимый рок.

Но только разными путями

Пришли с тобой мы на Восток.

И здесь, в стране воспоминаний,

В песках, таящих кровь земли,

Быть может, у последней грани,

В осеннем меркнущем тумане

С тобой друг друга мы нашли.