Исповедь «Русского азиата» Русские в Туркестане и в постсоветской России.

Малая Родина… Ее, как и родителей, не выбирают. Я родился в Средней Азии, на юге Киргизии, в небольшом городе Кара—Су. В полной мере проникнуться малой Родиной можно лишь в том случае, если там прошла хотя бы часть сознательной жизни, скажем — детство и юность. Но малая Родина это не только дань скоротечному, беспечному детству и юности. Это окружающая природа, люди, условия жизни, все то, что формирует личность человека. Кара—Су оставался моей малой Родиной до тех пор, пока не пришлось покинуть Киргизию — замечательный горный край, в одночасье превратившийся в ближнее зарубежье. Теперь, в России, малая Родина выросла до масштабов всей Киргизии.

Моё детство прошло в горах Памиро—Алая, на Юге Киргизии и Таласской долине, юность на Тянь—Шане и берегу Иссык—Куля, студенческие годы в городе Алма—Ате — бывшей столице Казахстана, зрелые годы в столице республике городе Фрунзе.

Мой отец, уроженец Саратовской области приехал в Киргизию — г. Ош в 1937 году — ему было 24 года. Он, как и тысячи других русских из России, а это учёные, строители, инженеры, врачи, учителя, попал в Киргизию поднимать экономику республики, грамотность и культуру местного населения. Специалист связи: почтовая связь, радио, телефон, телеграф, были его сферой и всё это, было если не зачаточном, то далеко в недоразвитом состоянии. Даже во Фрунзе — столице Киргизии, первая телефонная станция на 1500 номеров была пущена в эксплуатацию только в 1938 году. Все остальные города и населённые пункты республики делали в этом отношении первые робкие шаги. Поэтому, отец хоть и человек гражданский, находится, как на военной службе — работал там, где было необходимо.

Он всегда казался мне человеком строгим и суровым, возможно это объяснялось тем, что в семье было четверо детей и это в те годы требовало от него больших усилий по её содержанию. Мы росли в условиях выживания и возможно по этой причине, нас в семье не приучали к моделированию своего будущего, перед нами не ставили высокую жизненную планку к примеру, готовиться к поступлению в престижные вузы — мы просто плыли по течению. Как следствие, из чувства неполноценности крупные города страны были как бы не для нас. Поэтому, окончив школу, я и мои однокашники, в большинстве своём поступали в ближайшие учебные заведения городов Ош, Фрунзе в лучшем случае Ташкент, Алма—Ата.

Моя исповедь не может быть полной если не коснуться семьи более подробно. Главной проблемой моего детства были сложные отношения между мной м мачехой, которая появилась после смерти мамы. Наверно это типично когда в семье кроме пасынка появились трое своих детей. Мало того, что мачеха по определению не была для меня родным источником бытия и была, по моему мнению предвзята по отношению ко мне, так к тому же, не понятно зачем, дистанцировалась от меня заставляя называть её на «вы». Подобная обстановка имела место с 9 до 14 летнего моего возраста. Отец, чтобы вразумить меня, иногда брался за ремень, но это только усугубляло положение. Я стал сбегать из дома, ночевал на чердаках в кругу молодых хулиганов из неблагополучных семей, многие из которых в дальнейшем криминализировались и имели проблемы с законом. В этот период, наличие железной дороги могло бы превратить меня в беспризорники, но она была в 360 километрах от Нарына где всё и происходило.

Меня угнетало и то, что имя моей мамы в семье никогда не упоминалось, а отец до самой смерти так ни разу и не заговорил о ней со мной, лишив каких либо подробностей нашей с ней недолгой совместной жизни. Более того, в свои семьдесят лет, по запросу, я получил копии архивных документов отца. Однако в этих документах, при всей строгости того времени, не оказалось упоминания о его первом браке и моём рождении.

Как и мои два брата с сестрой мы росли без прошлого в том смысле, что мало знали о родственниках и уж тем более о своих предках. А ведь быть без чувства живой связи с дедами и прадедами — это значит не иметь себе точек опоры в истории. Увы, таково было время — наследие большевизма, которое принуждало людей отказаться от своих корней: истории, религии, предков. Множество русских душ было искалечено этим. По мере взросления, начиная с 8 го класса, наши отношения с мачехой пришли в норму — ушли в прошлое обиды, несправедливость, предвзятость и я стал почитать её как мать. Надо отдать должное, когда после школы я начал работать, а средний брат поступил в техникум, она с сестрой и младшим братом на руках, имея семь классов образования, сумела окончить 10 классов вечерней школы, затем курсы и долгое время, до пенсии, работала в Карасуйском райисполкоме бухгалтером.

Для меня отец приоткрылся пятьдесят лет спустя после его кончины по прочтению писем из «архива» мачехи после её ухода в мир иной. Это были письма отца из Ташкентского госпиталя — там он лежал с онкологией приговорённый к смерти. В письмах были простые человеческие размышления, доброе отношение к детям, ко мне лично.

После школы, по принципу Бруоновского движения меня понесло по жизни, сталкивая с её реалиями. К тому времени, в своей основе, я сформировался вполне зрелой личностью с достаточно твёрдым характером. И вообще, начиная с восьмого класса Карасуйской школы, меня в основном окружали и окружают достойные люди — умные, благородные, а некоторые и «светлые». Теперь многих из них нет, но я с благодарностью храню их в душе.

Мама, Широкова Евгения Михайловна, ушла из жизни в 1942 году, произошло это на Памиро—Алае в пос. Дароот—Коргон (мамочка там похоронена в детские годы мои). Она моя вечная память и душевная боль сына, рано утратившего любовь и заботу родной мамы. Но её незримое присутствие и благотворное влияние я ощущаю на себе всю жизнь — «во мне ты мама пока я есть».

К её памяти я обращаюсь отрывком из стихотворения поэтессы Марии Волковой[7] «МАТЬ»:

Отец из жизни ушел безвременно в сорок пять лет. В сорок пять лет я переехал из Киргизии в Россию. А до этого…

Алайская долина, 1945 год

Алайская долина — межгорная впадина в пределах Памиро—Алайской горной системы — расположена на высоте более 2000 метров над уровнем моря, с суровыми зимами и коротким летом. Там находится Чоналайский хребет с одним из двух семитысячников на бывшем пространстве Советского Союза — пик Ленина (7134 м).

Для всякой биографии детство — трогательная, милая и быстротечная пора. На Алае складывались мои первые осознанные представления об окружающем мире. Этот мир — прежде всего горы. Мы живем в небольшом поселке Дараут—Курган — всего две русские семьи. Где–то неподалёку пограничная застава, ведь через границу и перевалы Памиро—Алайского хребта можно попасть в Китай и Афганистан, кроме того, всего в 15–18 километрах граница с Индией. Мой отец и его коллега обеспечивают радиосвязь этого региона с «большой землей», а возможно и еще чем- то.

Самое яркое впечатление — май 1945 года. Из чёрной тарелки на стене — это радио, то и дело объявляют о победе Советского Союза над фашистской Германией. Я стою на железной кровати, держусь за спинку, прыгаю и что–то ору от радости!

Затем в памяти — импровизированная трибуна на пустыре, красные флаги. Вокруг толпится народ, приглашенный на митинг со всех окрестных кишлаков.

Праздничное настроение — закончилась война! Радость передается и нам, четырёх — пятилетним детям. Стайками девочки–киргизки с охапками диких тюльпанов и маков, некоторые — в нарядных тюбетейках. Пограничники уже на месте. Вооруженные карабинами, они представляют для нас главный интерес — мы крутимся возле них. Начинается митинг, а затем — долгожданный салют — залпы в честь Дня Победы!

Яркий солнечный день. Горная долина недавно освободилась от оков зимы и, тут же, покрылась нежной зеленью вперемежку с алыми маками и красно–желтыми тюльпанами. Голубое небо, вершины окрестных гор сияют серебром. Главное ощущение от праздника — выжили! Выжили все: люди, горы, небо, солнце, выжили и победили! Впрочем, выжили не все. За три года до дня победы, здесь, в горах Алая, ушла из жизни моя мама. А победили, в моём понятии другие те, кто воевал с фашистами, а мы просто жили…

В детстве все хорошо. И даже во время войны — если тебя не бомбят, если ты не в оккупации, а если родители рядом, то ты будешь как–никак сыт, одет и обут. Так что мне повезло. Каково было старшим? Знаю, что им было трудно, как и всем — и на фронте и в тылу. Помню, на полке, в стеклянной банке, хранились кресало, клок ваты и кусок белого кварца. Значит, спички в доме были не всегда. Наблюдал, как добывают огонь, пользуясь кресалом. В левую руку брали кварц и вату, а в правую кресало — обломок напильника. Затем чиркали металлом по камню, искры попадали на вату, вата начинала дымиться, тлеющее пятнышко раздували — вот вам и огонь!

Еще одно воспоминание — во дворе варили мыло. Из чего именно не знаю, но вонь стояла неимоверная! Затем горячую жидкость разливали в противни для охлаждения. Застывшая масса и была мылом, ее резали на куски и делили между соседями.

С пропитанием было сложно. На подсобном участке в этой высокогорной зоне вырастала разве что картошка. Но с охотой в те времена было все в порядке. Наши отцы охотились на уток, кекликов — горных куропаток, на уларов — горных индеек, а зимой — на архаров, горных баранов. Шкура архара, густая, белесая, имелась в каждом доме.

У архара, как я отметил выше, есть еще и европейское название — «горный баран Марко Поло», в честь венецианского путешественника, первым его описавшим. Вес архара — самца достигает 200 килограммов. У него огромные красивые, загнутые назад рога. Он и теперь желанный трофей для охотников Европы. Если во времена моего детства, по рассказам отца, стада архаров насчитывали десятки и сотни голов, то сейчас на телеканале «Охота и рыбалка» можно увидеть документальный фильм о многодневном преследовании пары архаров. Красная Книга не за горами!

В горных речках ловили форель, рыбу темно–серебристого цвета с красными пунктирами по бокам. В памяти первая встреча с яками — огромными, лохматыми и свирепыми на вид животными. Як — это мясо, молоко с высоким содержанием жира и средство передвижения. Если провести образное сравнение, як в горных условиях — это вездеход, а лошадь — легковой автомобиль. В носовую перегородку яку вдевали кольцо, к кольцу привязывали веревку. Наездник, сидя верхом, с помощью этой веревки управлял своим «транспортом».

Отзвуки революционных событий в Памиро—Алайских горах, природу этого края и быт киргизов очень верно и необычайно увлекательно описал в приключенческом романе «Джура» замечательный московский писатель Георгий Тушкан[8]. Книга вышла в 1940 году, выдержала у нас около десяти отдельных изданий и переведена на многие языки. «Советский Фенимор Купер» — называло Георгия Тушкана английское издательство в предисловии к «Джуре». Эту книгу, с большим удовольствием я перечитывал и в зрелом возрасте.

Но вернемся в мое детство. Наш двор, по моим представлениям, был огромен. По периметру его располагались какие–то хозяйственные постройки, несколько жилых домов, а главное — конюшня и сеновал. Там, в основном, мы и проводили время. Русских было несколько ребятишек почти одного возраста. Во всех играх участвовали наши ровесники–киргизы. Так мы осваивали киргизскую речь, а они — русскую. Иногда возникали мелкие ссоры, и тогда киргизские дети, стоя в безопасном удалении на плоской крыше какой–нибудь кибитки, хором дразнили нас: «Чайнек, пиала — орус дувана!», что переводится приблизительно так: «Чайник, пиала — русский дурачок». Мы тоже не оставались в долгу, но не помню уже, каким стишком отвечали.

Я упомянул плоские крыши. Никогда не забуду, как мы, словно воробьи, сбивались на какой–нибудь крыше и грелись под первыми теплыми лучами весеннего солнца. Там же молодые девушки–киргизки, сидя на коврике, играли на темир–комузе. Вообще–то комуз — трехструнный киргизский национальный инструмент, близкая родня домбры и отдаленный родственник гитары. Темир–комуз, то есть железный комуз, — это варган, один из древнейших музыкальных инструментов. Маленькую вытянутую металлическую дугу с прикрепленным к ней стальным язычком прижимают к зубам и заставляют язычок вибрировать, ударяя по нему пальцем.

Возникает своеобразный звук, которым управляют с помощью дыхания и изменением объема полости рта, создавая удивительно богатые мелодии для столь простого инструмента. Играют на темир–комузе, как правило, женщины.

Приходилось быть свидетелем тому, как те же девушки, пристроив голову подруги себе на колени, выискивали в волосах вшей и давили их ногтями. Вшей было столько, что ногти покрывались кровью. Зрелище не из приятных, но мы смотрели на это спокойно — педикулез был обычным явлением.

Общественной бани в Дараут—Кургане не было. Нелюбимая процедура мытья, когда мыло почему–то всегда лезет в глаза, проводилась дома в оцинкованном металлическом корыте. В этом же корыте стирали белье. Вспомогательным приспособлением служила стиральная доска, прослужившая женщинам верой и правдой до пятидесятых годов. А там, наконец, появились первые стиральные машины с ручным отжимом белья через резиновые валики.

Большинство строений в Дараут—Кургане были саманными. Технология строительства таких кибиток была такова: в глине делался замес с соломой, то есть разрыхленную землю сверху посыпали мелкорубленой соломой и заливали водой. Через день–два несколько раз перелопачивали, подливая воду, и так до тех пор, пока замес не превращался в пластичную массу. Из массы лепили комки формой и размером со среднюю дыню. Эти «дыни» высушивали на солнце, получался — саман. Из таких деталей, уложенных в два ряда и скрепленных саманным раствором, выкладывали на каменном фундаменте стены. Их тоже обмазывали раствором.

Из самана, но в один ряд и без обмазки, сооружали дувалы — глиняные ограждения между соседями. Крышу саманного дома, или кибитки, перекрывали жердями, сверху укладывали слой соломы, который в несколько слоев заливали опять таки саманным раствором. Такая кровля выдерживала дожди и снег до следующего лета. Через год крышу надо было обновлять.

Кибитки можно было встретить по всей Средней Азии. Но самое широкое распространение они имели в Ферганской долине, где климат суше и жарче. Полы в таких жилищах могли быть земляными или деревянными. Наша семья, как и многие другие в то время, некоторое время жила в кибитке с полами из коровяка, то есть смеси коровьего навоза с глиной. Навоз служил для связки и имел стойкий специфический запах. Для сохранности такой пол застилали ковриками.

Второй, более прогрессивный метод изготовления самана: это когда замесом заполняли деревянные формы с ячейками размером с крупный нестандартный кирпич. Форму, чаще из двух ячеек, волоком оттаскивали на ровную площадку и опрокидывали, оставляя саман сушиться на солнце. Из такого кирпича–сырца можно было выложить уже вполне добротные стены. Цемент, рубероид, а затем и шифер появились значительно позже.

Сколько восторга вызывали у нас — детишек, краснозвездные самолеты, которые иногда пролетали над Дараут—Курганом. Они, казалось, не летели, а медленно плыли в небе. Куда пилоты держали курс? Кто знает, возможно в Тегеран и в одном из самолётов находился И. В. Сталин. Мы прыгали от радости и орали хором: «Самолет, самолет, ты возьми меня в полет!».

Однажды, на пути к пограничной заставе, несколько необыкновенных машин сделали остановку в нашем поселке. Люди столпились вокруг автомобилей, и повсюду слышалось восторженное: «Студебеккеры… Американские…» Грузовики, окрашенные в темно–зеленый цвет, поражали размерами и мощью. Нам, детям, позволили посидеть в кузове, где все было удивительным — высокие деревянные борта, скамейки вдоль них… До сих пор, оторванные от «большой земли», мы видели лишь гужевой транспорт и редкие «полуторки».

Да что там автомобиль, для ребенка даже на телегу залезть — и то большое событие. Однажды всей нашей детской ораве позволили покататься на арбе — телеге с высокими бортами для перевозки сена и соломы… Арба была запряжена парой лошадей, на дно для мягкости была постелена солома. Молодой киргиз решил прокатить нас с ветерком. Радости было много! На обратном пути, на уклоне и крутом повороте при съезде с дороги во двор — арба перевернулась. Нас потащило под арбой. Мы дружно взвыли от страха, но, к счастью, возница ловко спрыгнул с арбы и быстро остановил лошадей. Все отделались царапинами и небольшими ушибами. До свадьбы заживет!

Иногда к нам в гости, в сопровождении кавалеристов, заезжал командир заставы, как в песне — «на горячем боевом коне». Не спешиваясь, он выбирал момент, подхватывал меня подмышки и сажал впереди себя, а затем, удерживая коня, рвавшегося пуститься вскачь, катал рысью по двору.

Зимой единственным нашим развлечением были санки, благо горки любой крутизны были рядом. Полозья моих санок отец сделал из длинных ножек сломанного венского стула. Я сразу стал чемпионом — мои санки катились дальше других.

Детская память надолго сохранила необыкновенные голубые цветы, которые росли во мху в пойме реки Кызыл–су. Как оказалось позднее, это были дикие гиацинты. С ними, незабываемыми, судьба свела меня через тридцать с лишним лет в ущелье Чон—Урюкты на Иссык—Куле, в пойме небольшого горного ручья. Я сразу узнал старых знакомых, встал на колени и с волнением вдыхал аромат далекого детства.

Южная Киргизия, 1946 год

Мы переезжаем. Чтобы спуститься из высокогорной Алайской долины в Ферганскую, достаточно было проехать 260 километров на «полуторке» — день езды. В Ферганской долине два областных центра — Ош и Джалал—Абад.

Зимы, как таковой, здесь не бывает. Если иногда и выпадал мягкий пушистый снег — он быстро таял. Лето жаркое, но жара не столь изнурительна, как в Туркмении, и особенно в Каршинской степи Узбекистана, куда меня в семидесятых годах на неделю занесло в командировку (+48 градусов в тени — это хуже, чем –50 на севере, где мне тоже довелось поработать).

Итак, мы выехали из Дараут—Кургана утром, а уже вечером были в районном центре городе Кара—Су Ошской области. Оказалось, что здесь я родился, а затем, младенцем, с родителями попал на Алай. Буквальный перевод названия Кара—Су — «Черная Вода». На самом деле вода в реке не черная, а мутная, поскольку протекала между отвесными глинистыми берегами. Формально река являлась естественной границей между Узбекистаном и Киргизией. В выходной день все устремлялись на базар, который был на киргизском и узбекском берегу через мост. Базар создавал неимоверную толчею, а с другой стороны приподнятое, даже праздничное настроение. Гремела музыка, девушки и женщины украшали голову красивыми тюбетейками и надевали разноцветные шелковые платья, мальчишки показывали свою храбрость и ныряли с высокого парапета моста в реку. На узбекском берегу, рядом с чайханой, под воздействием течения воды медленно крутился чигирь — огромное как у старых параходов колесо с парой цилиндрических кружек, закреплённых на каждой лопости. Чигирь, зачёрпывая воду, переливал её в желоб и отводил воду в бассейн и далее по арыку на полив. Позднее реку одели в бетон, а с развалом Союза, граница между Киргизией и Узбекистаном оказалась «на замке». Берега реки ограждены колючей проволокой и охраняются пограничниками.

В мои годы основными жителями Ферганской долины юга Киргизии были узбеки и русские. Киргизы жили на Алае и в предгорной зоне. Для узбекского населения в радиовещательной сетке киргизского радио предусматривалась радиотрансляция из Ташкента — в основном сводки новостей и музыкальные передачи.

В конце XIX века, с ростом добычи угля в Южной Киргизии, в Сулюкту и Кызыл—Кия из Поволжья переселилась большая диаспора рабочих–татар. Начиная с 1937 года и позже, во время войны, в Киргизии стали появляться депортированные корейцы, немцы, крымские татары, турки–месхетинцы, выходцы Северного Кавказа — чеченцы и балкарцы.

В Кара—Су я впервые увидел железную дорогу и паровоз — могучий механизм, под которым дрожала земля. Паровоз исторгал клубы пара и дыма, пронзительно свистел. Из кабины, как всегда, выглядывал чумазый машинист в форменной фуражке. Всё было необыкновенно и здорово! Сейчас железная дорога Карасу — Ташкент перекрыта из–за недоброжелательства между бывшими двумя «братскими» советскими республиками. А тогда, каждый день, к почтовому вагону поезда направлялась подвода, запряженная лошадью.

Добрый пожилой узбек — «водитель кобылы» — часто брал меня с собой. Однажды, во дворе почты, где мы жили, лошадка стояла у коновязи и мирно жевала сено. Вокруг не было никого, и я решил покататься на ней по двору, хотя до этого никогда не ездил верхом самостоятельно. Я влез на коновязь, устройство сходное с гимнастическим бревном, отвязал лошадь и взобрался на нее. Почувствовав свободу, кобылка пошла со двора, не обращая внимания на жалкие потуги пятилетнего мальчишки управлять ею. Стало понятно — события развиваются не по сценарию, спрыгнуть на ходу не решался — было боязно. В конечном итоге лошадь привезла меня к дому где жил ее хозяин и только там я спустился с неё и дал дёру.

Неподалеку от нас, в таких же, кибитках, компактно проживала чеченская диаспора. В Кара—Су чеченцы попали в 1944 году в результате известных событий сталинской депортации. Всем было трудно в те годы, но вдвойне тяжело — тем, кто оказался на чужбине. Поэтому чеченцы выживали, как могли, правдами и неправдами. Помогала необыкновенная сплоченность. В то время все совершеннолетние узбеки на поясе носили ножи, как атрибут национальной культуры. И до нас, детей, то и дело доходили слухи о поножовщине между чеченцами и узбеками за «место под солнцем».

Чеченские сверстники были моими друзьями. Как–то, по совету моих полуголодных друзей, я повадился незаметно уносить из дома деньги. При этом, как было рекомендовано, отдавал предпочтение тридцаткам (помню, они были розового цвета).

Преступно разбогатев, мы гурьбой шли на привокзальный базарчик, покупали лепешки и катык — кисломолочный продукт вроде кефира, но вкуснее, — садились в кружок и пировали. Вскоре я был изобличен, и моя криминально–благотворительная деятельность была решительно пресечена родителями.

Жили мы недалеко от вокзала и все свое время проводили на станции или привокзальной площади. Я был свидетелем того, как старшие братья моих чеченских приятелей совершали налет на товарняк. Поезд трогался, они поднимались в товарняк с крепежным лесом для шахт, сбрасывали несколько бревен, спрыгивали, пока поезда не набрал хода, и быстро уносили добычу в укромное место. Таким же образом набирали уголь в мешки. Часть угля шла на собственные нужды, часть на продажу.

Однажды, пользуясь доверчивостью чайханщика, старшие братья посадили в мешок младшего из нашей компании и предложили в чайхане «уголь». Чайханщик указал укромное место — куда его ссыпать и расплатился. Вскоре, весь в угольной пыли, вызвав бурный восторг, к нам вернулся соучастник обмана.

На вокзале всегда бурлила жизнь, и происходило что–то интересное. Помню, подходит пассажирский поезд, крыши вагонов, как в фильмах о гражданской войне, заняты людьми с мешками и рюкзаками. Все высыпают на перрон, одни бегут за кипятком, другие торопятся раздобыть еду. Кстати, бесплатный кипяток в те времена обязательно был на каждой станции. Вдоль вагонов суетились предприимчивые узбечата с ведрами холодной воды (вода продавалась кружками), кукурузными лепешками, отварной кукурузой, фруктами. Только там мне довелось видеть коробейников. На ремне через шею они носили короба, напоминающие чемоданы без крышек, с разложенными для штучной продажи папиросами, какими–то сладостями, в том числе петушками на палочке, и еще бог знает чем. По перрону сновали карманники, кто–то за кем–то гнался, милиционеры дули в свистки, царили толчея, шум и гвалт. Речь звучала на самых разных языках, что было привычно и естественно.

Через два года очередной переезд, и мы — в областном городе Ош в двадцати пяти километрах от Кара—Су. Кстати, во французской провинции Гасконь тоже есть город Ош — родина самого известного гасконца в мире — шевалье д’Артаньяна. Естественно, главная его достопримечательность — позеленевшая от времени статуя отважного мушкетера. Она стоит посредине каменной лестницы, что спускается от собора святой Марии к реке Жер. Гордая осанка, прямой взгляд, рука на эфесе шпаги, широкополая шляпа набекрень, перевязь, ботфорты и длинный плащ. Именно таким видят себя в приключенческих снах мальчишки всего мира — вот уже полтора века. И будут видеть еще не одно столетие. Что касается меня, то даже сейчас, на склоне лет, я ипытываю удовлетворение от того, что в юности я держал в руках шпагу, пусть и спортивную, и участвовал в турнирах.

Наш Ош — второй по величине город Киргизии тоже знаменит — он один из древнейших городов в Средней Азии — впервые упоминается в арабских источниках IX века. Легенды связывают его основание с именем Александра Македонского и даже пророка Соломона (Сулеймана). В город вклинивается и круто обрывается над ним Сулейман гора — главная достопримечательность города. Считается, что именно здесь пророк Сулейман обращался к богу — на камнях остались отпечатки его лба и колен.

Большая часть горы входит сейчас в состав Национального музея–заповедника «Великий шелковый путь» и включает в себя мавзолей Асаф ибн-Бурхия, развалины бани XI–XII века, мечети Тахти Сулейман и Джами Рават Абдуллахан X –XI веков.

С вершины горы открывается замечательный вид на город. Мы с мальчишками часто поднимались на нее. В то время наверху находился небольшой беленький домик религиозного назначения, подобие православной часовенки.

Город на две части делит река Ак—Бура. Ак — в переводе «белый». И действительно, перекатываясь по гранитным валунам, вода в ней была чистой и прозрачной. Летом, в маловодье, мы, мальчишки шарили руками под камнями и ловили бычков — небольшого размера сомят.

К числу главных достопримечательностей города можно отнести и колоритный Ошский базар — один из самых больших и знаменитых в Средней Азии. В моей памяти впечатления о нём разного возраста: детские, школьные, студенческие и инженера — судьба неоднократно сводила меня с этим городом.

В воскресенье на базар устремлялся весь город. Это, как я уже говорил, был еженедельный праздник души, как для торговцев, так и для покупателей. Гремела музыка, двигались бесконечные толпы людей, продавцы зазывали к товару то на узбекском, то на русском языке: «Подходи, народ, свой огород, половина сахар, половина мед!». Продвигаясь вдоль торговых рядов, пробовать можно было все: виноград, в том числе знаменитый «дамский пальчик», инжир, дыню или арбуз, абрикосы и груши. Во время покупки следовало доброжелательно и весело торговаться. Скидка делалась всегда! Совершенно отсутствовало жмотство, свойственное рынкам Центральной России, в том числе и с азербайджанскими торгашами, отчего я на них стараюсь не ходить.

И какой же рынок без чайханы! На рынке их было предостаточно. Возле чайханы стоит стойкий аромат узбекской самсы и лепешек, обсыпанных специями и выпеченных в жарком тандыре — узбекской печи. Сейчас, в России, с появлением мигрантов продают лепёшки, самсу, плов, манты, но они, в духе времени, когда можно мошенничать и не имеют ничего общего с настоящей азиатской выпечкой и блюдами — сплошная грубая подделка.

Возле чайханы, завидев тебя, гурьбой подбегают дети семи — десяти лет и наперебой предлагают свежие, горячие лепешки — их стопка, обернутая светлым полотном, чудом удерживается на детской руке. В огромном казане — человек на пятьдесят, а может, и больше — варится плов. Повар помешивает содержимое деревянной лопатой. Рядом, в чайхане, голый по пояс усатый здоровяк трудится над заготовкой для лагмана — специальной длинной лапшой. Действия напоминают гимнастику с эспандером. Обеими руками он растягивает кусок теста, затем складывает жгут вдвое и растягивает снова, складывает вчетверо и опять растягивает — и так до тех пор, пока геометрическая прогрессия не превратит тесто в тонкие нити. Это и есть основной компонент вкусного восточного блюда — лагман. В чайхане тебя всегда ждут. Лепешка, самса, кисть винограда, заварной чайник зеленого чая — чтобы перекусить. Шурпа, плов, лагман, самса и обязательно чай — чтобы пообедать.

В Оше мы поселились в небольшом доме на двух хозяев: общий коридор — направо две наши проходные комнатки, налево такие же у соседей. С соседским мальчишкой, чуть старше меня мы иногда играли в «пёрышки» — чернильными перьями, у него их было целая банка. Дом стоял на тихой улочке, во дворе был небольшой сад, по границе участка проходил канал. Помню, как мы пытались плавать по нему в старых ваннах или на самодельных плотах. Все заканчивалось тем, что мы неизбежно оказывались в воде, благо воды в канале было по пояс.

В саду росла груша — «лесная красавица». Её плоды были огромные, сочные, медовые. Детское, и оттого очень острое восприятие вкуса у меня связано именно с Ошом. Во–первых, это вкус тех груш, во–вторых — вкус ломтя белого хлеба, выданного мне однажды по карточке в гастрономе. Хлеб был ноздреватый, пышный, запашистый. Такого хлеба, который я отщипывал по пути домой, я не ел больше никогда в жизни.

А необыкновенный вкус мороженого! Его продавали с передвижного лотка, в котором находилась емкость, заполненная мороженым, обложенная льдом. В левой руке продавщица держала цилиндрическую форму, закладывала в нее круглую вафельку, затем набивала форму мороженым, сверху прикрывала еще одной вафелькой и выдавливала порцию. Неповторимость вкуса, неповторимость детства…

По утрам я часто просыпался от пронзительного крика за окном: «Катык, катык!». Это молодые узбечки, проходя по улице, зазывали покупателей на квашеное топленое молоко. Катык они несли на голове в больших эмалированных тазах, покрытых белым чистым полотном. Если из двора выходил хозяин, женщина ловко ставила таз на землю, доставала фарфоровою пиалу и деревянной ложкой накладывала катык. Пиала служила мерой. Как правило, со временем каждый покупатель отдавал предпочтение одной из торговок, это гарантировало качество и определенную скидку. Для нас катык с хлебом часто служил завтраком. Рядом, на перекрестке, был небольшой базарчик. Там до обеда шла торговля зеленью, катыком, сливочным маслом, фруктами. Комки масла размером с котлету, завернутые в виноградные листья — прообраз современного масла в пачках — выставлялись в эмалированных тазах с холодной водой.

На этом рынке я впервые увидел женщину в парандже. Паранджа — это легкий халат, который накидывался на голову и плечи, впереди которого с головы до пояса нависала волосяная сетка шириной сантиметров семьдесят, через которую не было видно лица. До революции, согласно мусульманским канонам, женщине запрещено было выходить на улицу с открытым лицом. Эта традиция в Средней Азии соблюдалась среди оседлых народов, к коим относились и узбеки Ферганской долины. Советская власть отнесла паранджу к пережиткам феодализма. В первые годы Советской власти многие женщины, осмелившиеся нарушить вековые устои гибли от рук религиозных фанатиков. Со временем этот обычай искоренили. Однако некоторые пожилые узбечки даже в 1947 году продолжали выходить на люди в парандже.

Кстати, у кочевников — киргизов, казахов — женщины не носили паранджу. Мусульманами они, конечно, были, но кочевой образ жизни, отсутствие мечетей, способствовали формальному отправлению религиозных обязанностей. Так было и в советское время. Это сейчас турки напомнили киргизам кто они есть. Пока Россия озабочена заботой о киргизской электроэнергетике и оказанием гуманитарной помощи — Турция, даже в отдалённых кишлаках, понастроила мечети.

На берегу Ак—Буры, неподалеку от нас, располагался парк с летним и зимним кинотеатрами и открытой эстрадой. За годы войны он пришел в запустение. Вдоль одной из главных аллей на постаментах были установлены бюсты Пушкина, Лермонтова, Крылова и других классиков русской литературы. Так что мое первое знакомство с ними состоялось в Ошском парке. В глубине парка мы наткнулись на памятник пограничнику с собакой — возможно, знаменитому Карацюпе, пробираться к нему надо было как в джунглях, но тем романтичней выглядела скульптура.

Как–то в город приехал цирк с артистами–лилипутами. Представление шло на открытой эстраде парка. Люди были довольны программой и мастерством артистов, а меня не покидало тягостное ощущение. Мне было жалко лилипутов, казалось, что только злой Бармалей мог заставить этих людей выходить на сцену, что веселье и улыбки — не настоящие. Конечно, это было не так, но с тех пор преодолеть предубеждение я так и не смог и больше никогда не ходил на выступления лилипутов.

От реки Ак—Бура к парку был отведен набольшей канал. Однажды, я видел, как несколько молодых людей перекрыли воду из Ак—Буры в канал. Когда вода из канала сошла, в углублениях скопилась рыба. Вместе с водой ее ведрами выплескивали на песок. Рыбы было так много, что девушка из этой компании едва успевала собирать её в свободные вёдра.

В те послевоенные годы молодежь объединялась в группы по месту жительства и, почему–то, враждовала между собой. Причем, свойственно это было только русским. Стычки «улица на улицу» или «край на край» происходили регулярно. Провожать на чужую территорию девушку было небезопасно. Там могли подловить и надавать, как мы говорили «мандюлей». Помню одну из таких стычек. Пацаны прячась за дувалы, забрасывали друг друга камнями. Некоторые из «наших» в качестве щитов использовали крышки баков и кастрюль. Мы — мелюзга, подносили старшим «боеприпасы» — камни небольшого размера.

Послевоенный Ош моего детства. Там я пошел в первый класс. Как ни странно, подробностей этого знакового события не помню. В памяти осталась мрачная одноэтажная школа, ощущение дискомфорта и несвободы. А еще память сохранила небольшой и странный фрагмент бытия. Я, семилетний мальчишка, задумчиво стою под навесом старого здания областной почты, где работал отец и пережидаю дождь. Стою и наблюдаю, как монотонные капли дождя ненадолго превращаются в пузыри, затем лопаются и превращаются в ручеёк. Стою, смотрю и мне почему–то очень грустно. Этот эпизод остался в памяти на всю жизнь и каждый раз, вспоминая, мне опять становится грустно. Знать бы, о чем мог думать тогда мальчишка. Что могло так опечалить его душу?

Однако сейчас, спустя 65 лет, есть повод вернуться в настоящее связанное с городом Ош. В начале июня 2012 года мой земляк из Кара—Су — Жамшит Абдилов — кандидат медицинских наук, работавший в Москве в одном их медицинских центров поинтересовался, знаком ли я с Сергеевым Виталием Прокопьевичем — бывшим главным врачом Ошской областной больницы. Если нет, то он рекомендовал это сделать, тем более, что тот, по его информации, живёт на пенсии в Калуге.

Для начала я вошел в интернет и заочно познакомился с этой замечательной и незаурядной личностью по одной из публикаций его бывших коллег. А вот найти Виталия Прокопьевича в Калуге оказалось не просто. В отделе кадров областного Министерства здравоохранения о таком пенсионере, кандидате медицинских наук, народном враче СССР и Киргизской ССР, награждённого орденом Ленина и Трудового Красного знамени за заслуги перед медициной информации не было.

Всё оказалось в духе времени! Большевики всё отвергли и начали писать историю с 1917 года, а нынешние либералы соответственно с благословенного для них 1991 года.

Адрес Сергеева Виталия Прокопьевича, Жамшит нашел через своих бывших коллег… в Ошской областной больнице. Оказалось, что этот человек предельно скромный и безразличный для чиновников живёт в посёлке Мстихино в окрестностях Калуги. На тот момент, по приглашению своих бывших коллег, он в очередной раз был в Оше. После возвращения Виталия Прокопьевича из Оша, я встретился с этим замечательным человеком. Живёт он в скромной панельной «двушке». При встрече мы смотрели фотографии, вспоминали прошлое, говорили о настоящем.

Виталий Прокопьевич родился 18 января 1931 года в Таджикистане, на границе с Афганистаном. Его родителей занесло туда по распределению из России. Жили они в глинобитной кибитке с плоской глиняной крышей. В связи с рождением ребёнка, местная власть, выдала родителям 15 литров керосина. Этот факт был зафиксирован в справке о рождении и хранится у Виталия Прокопьевича и поныне.

В 1935 году семья попала во Фрунзе — столицу Киргизии. Там он окончил школу и Киргизский государственный мединститут. Во время учёбы занимался гимнастикой. Кандидат в мастера спорта был чемпионом города и республики. В составе сборной Киргизии неоднократно участвовал во Всесоюзных соревнованиях.

После окончания института в 1955 году, вместе с женой, тоже врачом, начал работу сельским хирургом на Юге Киргизии в райцентре Узген, километрах в 50 от Кара—Су, с преобладающим, в то время, узбекским населением. Виталий Прокопьевич вспоминает: «Узген произвёл на меня незабываемое впечатление своей жарой, ишаками и арбами с двумя огромными колёсами, толпами людей в тёплых халатах летом, женщин с закрытыми паранджой лицами. В столице такого не было. Вначале жили в кибитке с камышовой крышей и земляным полом. Мыться ходили в узбекскую баню с чанами для воды, подогретыми полами и терпким запахом кислого молока. Местные женщины им мыли голову».

Вскоре он стал главным врачом Узгенской райбольницы, а с 1964 года — главным врачом Ошской областной больницы. В 1970 году, по его инициативе, было принято решение построить в Оше многопрофильную больницу. Строительство началось, и В. П. Сергеев засучил рукава. Были тут субботники коллектива и горожан. Через несколько лет больница на 800 коек приняла пациентов. Одновременно с помощью шефов В. П. Сергеев возвёл объекты культурно–бытового назначения: молодёжное общежитие на 260 мест, детсад с плавательным бассейном на 280 мест, 90 квартирный жилой дом, дом быта, столовую, кафе, спортзал и дискоклуб.

В заслугу Виталию Прокопьевичу ставят работу с кадрами. За тридцать лет работы главврачём при его активном и непосредственном участии прошли подготовку и повысили свои знания 1300 врачей и 21 тысяча средних медработников, врачами областной больницы защищены 9 диссертаций.

За успехи в работе, руководимый им коллектив семь раз награждался дипломами и переходящим Красными знаменами Минздрава Киргизии, СССР и ВЦСПС, дипломами и наградами ВДНХ СССР, наградами республики. На базе областной больницы проводились республиканские и всесоюзные съезды и конференции.

Виталия Прокопьевича давно беспокоил тот факт, что в пятницу, большая часть больных, а это были мусульмане, покидала больницу и пропуская процедуры … шла в городскую мечеть на пятничную молитву. Пришла мысль построить свою мечеть!

От слов к делу перешли быстро: коллектив активно участвовал в строительстве, в том числе, по выходным дням. Открытие мечети состоялось в предвестии мусульманского праздника Нооруз. Теперь каждую пятничную молитву прихожане мечети начинали со здравницы в честь главврача Виталия Сергеева — кавалера почётного звания «Народный врач СССР», удостоенного 20.12. 1981 года.

Город Ош ему пришлось покинуть в 1994 году по ряду личных причин и приехать с женой в Калужскую область к сыну, прошедшему врачом чеченскую войну. Купить жильё у бессребреника Сергеева возможности не было. В Калуге работу предлагали, но ни кто не обещал квартиру. Обивать пороги и клянчить квартиру, ссылаясь на свои заслуги — было не для Виталия Прокопьевича и тогда, он пошел работать в Домостроительный комбинат, чтобы квартиру заработать.

В настоящее время, Виталий Прокопьевич почётный гражданин города Ош, награждён правительственными наградами Республики Кыргызстан. В Оше создан благотворительный фонд его имени, а на здании больницы, в его честь, установлена мемориальная доска.

Сейчас ему 84 года. Теперь, при каждом удобном случае, мы встречаемся, он считает меня другом и это, для меня большая честь. Здоровья и благополучия Вам дорогой Виталий Прокопьевич!

Однако позволю себе вновь вернуться в детство. Через год отца переводят в Араван, районный центр Ошской области, расположенный по берегам небольшой реки Араван—Сай. Река была рядом со зданием почты, на втором этаже со двора — наша квартира, две небольшие комнаты. Дорога со стороны Оша шла через деревянный мост, мимо здания почты, затем мимо прибрежной чайханы и магазинов, делала петлю по крутому берегу реки и поднималась вверх. Там лежали развалины какого–то капитального здания. Эти развалины называли «кремль» — почему, это для меня осталось загадкой. Затем, дорога шла мимо еще одной чайханы, мимо парка и одноэтажной школы, в которой я учился во втором и третьем классах.

Араван — необыкновенно светлое воспоминание, в котором выражение «босоногое детство» имело не условный, а буквальный смысл. Сколько помню, с марта и по самый октябрь, мы целыми днями проводили на улице босиком. Вместо обуви — загрубевшая подошва ног и сбитые пальцы до крови, которые редко успевали заживать. Некоторые дети из многодетных семей даже в школу в младших классах приходили босиком. Бедность. Конечно, им помогали — брали на учёт и выдавали обувь, так что к зиме все были более или менее обуты.

В отсутствие пионерского лагеря мы, мальчишки младших классов маленького городка проводили лето на речке Араван—Сай с тёплой и прозрачной водой. Развлекались тем, что вывалявшись в песке, беспечно и весело скакали по берегу голышами, невольно обращая на себя внимание прохожих на деревянном мосту. А было и такое — один из нас писал, направляя струю по дуге, а остальные на четвереньках проскакивали под ней. Ослабевая, струя попадала на неудачника, и это вызывало всеобщее веселье!

К третьему — четвёртому классу, я и мои друзья, во многом отличались от нынешних «тепличных» детей. Мы на спор могли забраться на вершину самого высокого пирамидального тополя, чтобы достать яйца из воробьиного гнезда. Умели удить рыбу, лазали по садам за абрикосами, виноградом и персиками, унося добычу за пазухой. Колючая кожица персиков потом долго напоминала о себе — чесались грудь и пузо.

Помню наше увлечение катанием металлических колёс, которые ассоциировались с автомобилями. Обод велосипедного колеса, без спиц — лёгкий и бесшумный, управлялся гладкой палочкой и был «легковушкой». Более тяжелые металлические колёса, меньшего диаметра, катили ручкой из проволоки, загнутой на конце. Эти колёса издавали звон и грохот. Ну, чем не «полуторка»! Иногда, со своими «легковушками и грузовиками», наша орава, как оглашенная, носилась по пыльным южным улицам распугивая прохожих.

Современные дети и родители понятия не имеют, что такое «цыпки». Цыпки — следствие нашего «босоногого детства», когда подъём ног покрывался тёмной, шершавой коркой с мелкими трещинами. Вечером, не вымыв ноги, ты норовишь юркнуть в постель, но родителей не проведёшь — таз с тёплой водой уже наготове. Во время мытья начиналась пытка. Вода, попадая в трещины на коже, вызывала острую боль, заставляя скулить, как щенка на привязи. Кожу, смазывали какой- то мазью, но она мало помогала — завтра с утра снова жаркое солнце, дорожная пыль, речка.

В памяти моя учительница. Когда я слышу «Школьный вальс» Исаака Дунаевского, со словами «учительница первая моя», то всегда с благодарностью вспоминаю ее. Жаль, что не помню, как её звали. Она возилась с нами как клуша с цыплятами. Два года учебы в Араване и ее стараниями — две фотографии нашего класса. В то время организовать съемку, да еще на природе, было не так просто. Достаточно сказать, что следующее мое коллективное школьное фото — выпускной десятый класс.

При всей благодатности природы приферганья фруктов вдоволь не было и здесь. Из–за засилья хлопка, — арбузы, дыни, виноград, персики, абрикосы, гранаты, инжир, миндаль, курага, изюм, орехи были дорогими. В Центральной России, в то время, особенно в провинции о них и вовсе имели смутное представление. А ведь при разумной политике не только жителей Средней Азии но и всю страну можно было снабжать не только хлопком, но и южными фруктами.

Мы, мальчишки, добывали лакомства сами — лазили по садам за виноградом, абрикосами, персиками. Кое–где ветви с созревшими персиками или абрикосами свисали из–за дувалов на улицу, у нас они считались ничейными. Что касается урюка, то здесь не было проблем, он рос повсюду, как и тутовник с алычой. Плоды тутовника были трех–четырех сантиметров длиной и в диаметре до сантиметра. Белый тутовник был сладким на вкус, малиновый — кисло–сладким. Перезревая, плоды в изобилии осыпались на землю. Но мы «аристократически» лакомились ими, сидя на дереве. Выше по течению реки, на другом берегу, случайно, но весьма кстати, нами была обнаружена плантация гранатов. Самыми труднодоступными для нас были грецкие орехи. Деревья, как правило, были огромными и развесистыми — «видит око, да зуб неймёт!».

По каким–то причинам у нас в детстве не были в чести воробьи, и мы частенько разоряли их гнезда. Мы их называли «жидами». Слово «жид» совсем не привязывалось к еврейской национальности, как это у Гоголя или как это воспринималось бы сейчас. Для нас оно могло иметь два значения — воробьи, позднее я узнал, что это пришло к нам с юга Украины и Молдавии, а во–вторых, этим словом обзывали жадных людей — «Жид — за копеечку дрожит!».

Однажды на спор с мальчишками я полез на высокий пирамидальный тополь за воробьиными яйцами. Гнездо было на вершине в развилке тонкого хрупкого ствола. Рискуя жизнью, достал из гнезда необходимые доказательства — яйца. Для сохранности и доказательства мы клали их в рот. Смутно помню, как спустился на землю — от напряжения дрожали руки и ноги.

Это первый, но не единственный опасный случай, который утвердил меня во мнении, что у каждого человека есть Ангел–хранитель до поры до времени спасающий нашу жизнь от последствий неразумных поступков. Почему все же происходит трагический сбой? Думаю, виноваты мы сами — не умеем слушать предостережений внутреннего голоса, не можем вовремя остановиться, неоправданно суетимся и рискуем.

Помню, в Доме культуры отмечали Международный день 8 Марта. Колхозницы — передовые сборщицы хлопка, одна за другой поднимались на сцену, принимали поздравления и со счастливыми лицами спускались в зал с отрезами материи и почетными грамотами. Кстати о 8‑м марта. Гендерные, в том числе женские праздники существуют во всех мировых культурах. Но этот праздник, инициированный Кларой Цеткин и навязанный в СССР, у меня рано стал вызывать сомнение. То ли это праздник революционных валькирий, то ли приурочен к Пуриму — одному из главных иудейских праздников. Впрочем, такими же смысловыми изъянами страдали праздники: 23 февраля и 1 мая.

В третьем классе нас впервые вывели на ознакомительный сбор хлопка. Там же впервые был свидетелем козлодрания — древней конной игры кочевникое «Улак тартыш». Это действо обычно проводится по праздникам на ипподроме при большом стечении зрителей. В Араване ипподрома не было. Памятное для меня действо разворачивалось на пыльных улицах городка, по которым с дикими воплями носились разгоряченные всадники. Жители были готовы к этому и, чтобы не попасть под копыта лошадей, наблюдали за происходящим из–за дувалов.

Проходила эта народная забава так: собиралось неограниченное число конных всадников. На землю клали тушу телёнка или козлёнка, затем по сигналу каждый старался поднять тушу и прорваться с ней в определенное место. При этом все стремились отобрать тушу друг у друга и не допустить всадника к обусловленному месту. Туша падала на землю, но поднять её разрешалось не слезая с коня, в то время, как соперники всячески мешали этому. Конная толчея, крики, тучи пыли сопровождали эту «корриду». Азарт охватывал всех — и конников и зрителей. Тот, кому удавалось доставить тушу телёнка к финишу становился героем дня. Ему доставались туша и денежное вознаграждение.

У моего дружка мать работала в школе механизаторов поварихой. Пользуясь этим, мы довольно часто катались в кузове полуторки во время обучения курсантов вождению. Вдобавок нам всегда была гарантирована тарелка затирухи, по — узбекски «атала». Затируха — это еда трудного времени, заменитель макарон и крупы. Готовили ее из муки, превращая тесто в небольшие катышки, из которых варили кашу. На молоке и со сливочным маслом она была бы возможно неплоха, но в то время, в нее добавляли в лучшем случае подсолнечное масло. Каждый день, в обед, слышался удар железяки о подвешенный кусок рельса: узбеки–курсанты, молодые и голодные, приглашались на «фирменное блюдо». Тут и там слышались веселые насмешливые возгласы, приветствующие неизменную затируху: «Аталагя юр! Аталагя юр!».

Школа механизаторов помещалась рядом. На ее площадке скопилось много старой разукомплектованной техники, среди которой мы часто бродили, разглядывая механизмы и ища себе развлечения. Помню огромный гусеничный трактор с надписью на радиаторе: «ЧТЗ» (Челябинский тракторный завод). Остались в памяти тракторы на металлических колесах с шипами, те, что можно увидеть в старом фильме «Трактористы». Даже в конце сороковых годов механизаторы все еще заставляли эту технику трудиться на полях.

Таласская долина, 1949 год

И снова переезд. На этот раз в областной центр — город Талас, где продолжалось босоногое детство. Чтобы доехать до нового места жительства, мы в Оше сели в поезд, доехали до Джамбула, выгрузились и на вокзале стали дожидаться автомашины — до Таласа предстояло проехать еще почти сто километров в горы. Во время обеда на открытой площадке привокзального ресторана отец заказал бутылку шампанского, а детям мороженое. Это была первая и на долгое время последняя на моей памяти бутылка шампанского, которую принесли в серебристом ведерке со льдом. Став взрослым, и бывая иногда в ресторанах и кафе, я не раз вспоминал ту бутылку шампанского в ведёрке со льдом. Увы, жизнь и нравы настолько упростились, что шампанское, вопреки принятому правилу, подавали комнатной температуры.

В отличие от жаркой Ферганской долины, климат в Таласской долине умеренный. Расположена она в пойме реки Талас на высоте 1200 метров над уровнем моря. Талас расположен на левом берегу одноименной реки, пойма которой покрыта лесом. Вода в реке Талас была чистой, прозрачной и обильна рыбой.

Город Талас — бывшая Дмитриевка, был основан в 1877 году русскими и украинскими переселенцами. Вокруг него находились и другие населенные пункты, построенные первой волной перебравшихся в Киргизию выходцев из России: Покровка (1881), Александровка (1887), Ключевка, Иваново—Алексеевка и т. д.

В 1882 году в Таласской долине осели немецкие колонисты, приехавшие из Ставрополья и Поволжья. Они основали несколько селений, в том числе четыре близко расположенных поселка, которые позднее объединились в село Ленинполь.

В Таласе, в четвёртом классе, я впервые и на всю жизнь стал читателем библиотеки. Библиотека находилась в сквере, в центре города. Помню, как только записался, сразу же решил прочесть книгу «Спартак», очень уж привлекала меня эта героическая личность, однако изложение книги оказалось настолько трудным, что пришлось отложить её на более поздний срок. Романтика всегда была спутницей нашего поколения и потому мы зачитывались Майн Ридом, Фенимором Купером, Александром Дюма с его мушкетёрами, «Хижиной дяди Тома» Марка Твена. Даже рассказ Чехова «Мальчики» с его «Мантигимо — Ястребиный коготь» остался в душе, как дань нашим романтическим предшественникам.

Здесь же, в четвёртом классе, приобрёл первый опыт «симуляции» от уроков — проболтался с мальчишками на речке. На следующий день пришлось пожалеть об этом: именно в тот день в классе торжественно вручали значки Красного Креста и Полумесяца, мне значка не досталось. К слову, в мои школьные годы сленг «симулировать» означал «сбегать с уроков», и за десять лет учебы мы проделывали это бесчисленное множество раз.

В городе имелись стадион и озеро. Там, на озере, я и научился плавать. Стоило преодолеть страх и переплыть его в ширину, а затем в длину — и все встало на место.

В Таласе за почтой ездили не в телеге, как в Кара—Су, а в «полуторке». Почту из Фрунзе доставлял «кукурузник» — одномоторный самолет Ан‑2. Интересно было наблюдать, как самолет заводили. Летчик садился в кабину, к винту подходил работник аэропорта. Он брался рукой за винт и командовал: «Контакт!». Летчик отвечал: «Есть контакт!». Следовал резкий поворот винта по часовой стрелке, двигатель схватывался и набирал обороты.

В то время, в черте города, недалеко от нашего дома, располагался колхоз, а на берегу реки стояла деревянная конюшня. Нескольким парням было доверено помогать конюху в уходе за лошадьми — чистить стойла от навоза, выводить коней на водопой, выполнять другую работу. В награду им разрешалось устраивать скачки на лошадях, что и являлось главным побудительным мотивом этого общественного труда. Нас они тоже иногда допускали в конюшню. Запах стойла, сбруи, красота лошадей всё это очень привлекало. Один старшеклассник из числа помощников конюха был моим соседом. Он позволял мне проехаться верхом на лошади. И вот настал момент, когда я впервые в жизни, рядом с ним, промчался на лошади вскачь. Ветер бил в лицо — чувство от скачки было необыкновенным!

Однажды по городу прошел слух, что парни изнасиловали на конюшне девушку. Что значит «изнасиловали» — пацаны шепотом передавали друг другу. И действительно, вскоре мы увидели, как милиция ведет нескольких парней по улице под конвоем. Моего старшего друга среди них не было. Неизвестно, что случилось на самом деле, но вслед за конвоем, вместе с родственниками арестованных, шла потерпевшая и почему–то виновато всхлипывала.

В Таласе многие пацаны чуть старше меня приобщались к курению. Начинали с «бычков» — недокуренных папирос, так как денег на папиросы не было. «Бычки» собирали на улице, они делились на «жирные» и «худые». К «жирным» относились наполовину недокуренные папиросы. У них отрывали ту часть, которой касались губы предыдущего курильщика, и докуривали. Из «худых» шелушили табак, высыпали в обрывок газеты и сворачивали «самокрутку». Согнутая под углом удлиненная «самокрутка» называлась «козьей ножкой». Самыми ценными были окурки папирос «Казбек» — сигареты тогда не выпускались. Существовало еще такое понятие, как «чинарик». «Стрельнуть чинарик» — означало просьбу докурить чью–то папиросу.

Многие взрослые, особенно пожилые, курили «самокрутки» используя собственную или покупную махорку «самосад» и клочок газеты. «Самокрутку» обычно вставляли в мундштук. «Самосад» носили в кисете — небольшом полотняном мешочке.

Самым любимым местом для нас был кинотеатр «Манас». Манас — эпический герой–богатырь, объединивший киргизов. В фойе кинотеатра висела картина, изображающая битву героя с врагами. Киргизский эпос «Манас» насчитывает более полумиллиона стихотворных строк и превосходит по объему все известные эпосы мира: в 20 раз — «Илиаду» и «Одиссею», в 5 раз — «Шахнаме», в 2,5 раза — индийскую «Махабхарату». Будучи сокровищницей народной мысли, эпос учит этическим нормам поведения. Любимые герои и образы: Манас, его жена Каныкей, Бакай, Алмамбет, Семетей, Кюльчоро, Айчурек, Сейтек и другие — бессмертны прежде всего потому, что обладают такими высокими моральными качествами, такими как беспредельная любовь к родине, честность, храбрость, ненависть к захватчикам, предателям. Киргизский народ вправе гордиться богатством и многообразием устного поэтического творчества, вершиной которого является «Манас».

Почему, рассказывая о Таласе, я подробно остановился на героическом эпосе? В 20 километрах от города, у подножия горы Манастын—Чокосу, на берегу горной речки Кен—Кол находится памятник–кюмбез (мавзолей) героя. По преданию, много веков назад, после гибели в очередном сражении он был похоронен именно здесь.

Талас знаменит еще и тем, что на этой земле, в селе Шекер родился известный писатель Чингиз Айтматов[9]. Благодаря его книгам весь мир узнал о небольшой горной стране — Киргизии и её народе.

В выходные дни в кинотеатре «Манас» для детей демонстрировались сборники мультфильмов, и мы толпой валили на эти сеансы. Наши мультфильмы воспитывали доброту, справедливость, любовь к животному миру. К сожалению, многие современные мультфильмы, особенно западные, откровенно направлены на деформацию детской психики.

Необыкновенным событием, даже для нас, был фильм «Кубанские казаки». Актеры этого фильма стали популярными навсегда, а песни из фильма вошли в жизнь каждой семьи. Вообще, пели тогда много и по любому поводу. Самое скромное застолье превращалось в самодеятельный концерт — люди были проще и душевней. Особой популярностью пользовались русские и украинские народные песни и песни военных лет.

Запомнились старшеклассники — на уроке военного дела они шли строем и пели: «А помирать нам рановато, есть у нас еще дома жена» — вместо «дома дела». Нам казалось, что это очень оригинально!

Еще один фильм, который остался в памяти назывался «Счастливого плаванья». Фильм о юнге, служившем во время войны на торпедном катере, награжденном медалью за мужество, а затем попавшим в нахимовское училище. В ней есть замечательная песня, превратившаяся в «Марш нахимовцев». Воздействие этой картины на меня было сравнимо с влиянием фильма «Офицеры» на более позднее поколение. Я мечтал стать морским офицером, к сожалению, по слабости зрения, моя мечта не осуществилась.

В послевоенные годы киргизов в Таласе почти не было, их кишлаки располагались в предгорьях. Основным населением были — русские, украинцы и немцы. Многие русские были эвакуированы в начале войны из Москвы, Ленинграда и других крупных городов России. Учителя, врачи, люди творческих профессий, часть из них остались в Таласе и республике навсегда.

Из тогдашних жителей города запомнился высокий старик — явно репатриант, в длинном сером плаще и большой серой шляпе, из–под которой выбивались густые седые волосы. Ходил он энергичным, размашистым шагом, выставляя свою трость вперед, и выделялся независимым видом и какой–то внутренней интеллигентностью, вызывая у нас, мальчишек, невольное уважение. Интересно, кто он был?

В Таласе было много потомков первых русских переселенцев тех, кто в свое время основал село Дмитриевка. Типичная архитектура их жилищ: бревенчатый дом–пятистенок с крылечком и двумя лавочками, где мы, ребятня, собирались по вечерам, забор с массивными воротами и калиткой, с коваными навесами и щеколдами.

За воротами, во дворе, — коровник, свинарник, курятник и другие хозяйственные постройки. К хозяйственному двору примыкал приусадебный земельный участок с садом и огородом. Подобные «архитектурные комплексы» — своеобразные памятники первым русским переселенцам, даже в городах, можно было встретить до 70 х годов.

Надолго в Таласе задержаться нашей семье не удалось. Я очень сожалел об этом, в Таласе мне нравилось все — климат, природа, первые друзья. Добрая память и приятные воспоминания о том времени остались на всю жизнь. Через тридцать три года, в 1983‑м, я вновь попал в Талас по служебным делам. Это был обустроенный современный город, вот только русских и немцев там почти не осталось, как впрочем, и старых «архитектурных комплексов».

Тянь—Шань, г. Нарын, 1951 год

В середине зимы 1951 года отца переводят в г. Нарын — областной центр Тянь—Шаньской области. Из Фрунзе, в открытом кузове «захара» — так тогда называли грузовик ЗИС‑5, по Боомскому ущелью держим путь на западную оконечность озера Иссык—Куль в город Рыбачье. Сто восемьдесят километров грунтовой дороги от Фрунзе до Рыбачьего это половина нашего пути. В Рыбачьем пообедали, отдохнули и мимо озера тронулись к Тянь—Шаньским горам.

Под надрывный вой двигателя ползем на вершину перевала Долон. Высота более 3000 метров над уровнем моря. Дорога петляет серпантином, так что идущий ниже нас автомобиль кажется букашкой, медленно карабкающейся по нитке дороги. То ли от нехватки кислорода, то ли по слабости здоровья, периодически мне становилось плохо, подступает слабость и тошнота. Несколько раз пришлось останавливать машину, чтобы немного пройтись пешком.

По словам шоферов, спуск с перевала Долон в сторону Нарына составляет шестьдесят километров — одна надежда на тормоза. Не счесть шоферских жизней, которые принесены в жертву Долону. Кстати, позднее, после горных Тянь—Шаньских дорог, меня очень удивляло, как же надо постараться, чтобы совершать аварии на равнине!

Но вот, наконец–то, поздно вечером мы в Нарыне. Нас ждали две небольших комнаты в старом рубленом домишке, примыкавшем к областному радиоузлу и жарко натопленная печь.

Нарын расположен на высоте 2000 метров над уровнем моря — высокогорье, тот же Алай, в узком ущелье, по которому с востока на запад протекает одноименная полноводная горная река. В городе было всего две параллельных улицы: центральная улица Ленина и Красноармейская. Северный склон горного хребта был покрыт тяньшаньской елью, зарослями рябины и кустарниками. Зимой солнце заходило за хребет в три часа дня — наступали сумерки.

Река Нарын, вырвавшись в Ферганскую долину, приобретает всем известное название Сырдарья. Судьба Сырдарьи славная и трагическая одновременно. Славная потому, что Александр Македонский в Таджикистане, в районе Ходжента поил в Сырдарье своих лошадей, а трагическая — потому, что люди в Ферганской долине, разобрав воду на полив хлопчатника, лишили Сыр–дарью и Аму–дарью природной миссии питать Аральское море и оно погибло.

В двух десятках километров вниз по течению реки Нарын лежит просторная долина — казалось бы удобное место для города. Однако город заложили на прямом пути из Китая в Иссык—Кульскую котловину, затем по Боомскому ущелью в Чуйскую и далее в Ферганскую долинам. Это был один из маршрутов Великого шелкового пути. Здесь располагались глинобитная кокандская крепость, затем пограничная часть. Что касается исторических памятников, то в городе их не было — кочевники после себя не оставляют каменных палат.

В 50‑е годы в Нарыне было приблизительно 15–20 тысяч жителей, половина из них русские, эвакуированные во время войны из России. Средних школ было две — русская и киргизская. Выходили две областных газеты — соответственно на киргизском и русском языках. Взаимоотношения наших родителей, как и всех русских с киргизами были простыми и дружескими. Передо мной фотография коллектива областных связистов, который с 1951 по 1955 год в Нарыне возглавлял мой отец. Обветренные лица простых тружеников, большинство киргизы, — частые гости в нашем доме, почти все в почтовой форме.

В один из первых дней пребывания в Нарыне я решил покататься по незнакомому городу на коньках. Это чуть было не закончилось для меня печально. Выезжаю на своих «ласточках», которые мне купили еще в Таласе, и вдруг, в тихом переулке на меня неожиданно набрасываются два пацана — ровесника, с очевидной целью завладеть коньками. Как оказалось, подобные разбойные налеты, особенно на незнакомцев с другого края в городе были делом обыкновенным.

Я стал отчаянно сопротивляться. И хотя один конек им удалось срезать с ноги перочинным ножом, я вцепился в него мертвой хваткой, вырвался, махнул через какой–то забор, а там и свой двор оказался рядом. Во время этой потасовки высокий мальчишка постарше на коньках, как потом оказалось, руководитель акции, со стороны наблюдал за происходящим. Он видимо по достоинству оценил мое активное сопротивление и с тех пор меня никто не трогал, а позднее мы стали друзьями. Звали его Генка Драчёв. Жаль, что в дальнейшем следы его затерлись — у нас есть с ним что вспомнить.

В Нарыне в ходу было три вида коньков: «дутыши», как позже выяснилось — хоккейные коньки, «ласточки» и «снегурки». Престижные «дутыши» были редкостью, да и кататься на них было неудобно — лезвие слишком тонкое для утрамбованного снега улиц и тротуаров, а катка в городе не заливали. В этих условиях «ласточки» были наиболее практичными. У «снегурок» закругленные концы обычно обрубали — чтобы можно было отталкиваться носками, то есть превращали их в некое подобие «ласточек». Мы понятия не имели о коньках с ботинками. Обычно, сыромятными ремнями коньки привязывались к валенкам. В то время основным транспортным средством, особенно в сельской местности, была лошадь. Жители близлежащих кишлаков приезжали в город по тем или иным делам и оставляли лошадей у коновязи — похожим на спортивное бревно, как мы сейчас оставляем автомобили на стоянке. Мы пользовались этим и в отсутствии хозяина срезали сыромятные уздечки для крепления коньков.

На западной окраине города находился ипподром. Он не был обустроен, но летом там регулярно проводились конские скачки, которым предшествовал «Улак тартыш» — соперничество на лошадях, за право овладеть тушей козлёнка или телёнка и получение это приз. Об этом я упоминал ранее. Запомнилось состязание иноходцев в стиле «джорго салыш»» на 5–10 км. Его можно сравнить со спортивной ходьбой в лёгкой атлетике. Киргизская лошадь не должна была идти рысью или вскачь, а должна своеобразным образом семенить. Тех, кто нарушал это правило с целью получения преимущества, соперники тут же наказывали — безжалостно хлестали конника камчёй (плёткой) по спине и даже по физиономии.

Цивильный, обустроенный, с трибунами ипподром находился во Фрунзе. Муж моей тёти Анастасии Михайловны — Владимир Ануфриевич, простой и добрый человек, был жокеем и фанатичным болельщиком футбола. После института, когда я жил и работал во Фрунзе, он уже был на пенсии и часто рассказывал интересные факты из своей жизни.

Вечером, в Нарыне, освещалась только часть центральной улицы Ленина, на столбе был установлен репродуктор большой мощности. По выходным по улице гуляли люди, гремела музыка, у кинотеатра толпился народ, а мы, двадцать–тридцать пацанов, мотались на коньках по улице туда и обратно.

Днем. После уроков, развлекались тем, что проволочными крючками цеплялись за задний борт проходящих грузовиков. Некоторые водители резко тормозили, пытаясь нас поймать, но преимущество всегда было на нашей стороне. Особенно любили мы дорогу в сторону райцентра Ат—Баши («Лошадиная голова»), в сторону границы с Китаем. Несколько километров этой дороги, по ущелью, шел затяжной подъем. Попутный автомобиль, за который мы цеплялись крючками, комфортно поднимал нас вверх, а оттуда мы неслись вниз «коньковым ходом» по укатанной дороге безо всяких усилий. Редкое автомобильное движение было гарантией нашей безопасности.

Вскоре, под руководством отца, началось строительство двухэтажного, восьми квартирного, щитового, жилого дома в центре города, напротив кинотеатра «Манас». Помню, на этой стройке, во внеурочное время, мы мальчишки, пяти — шестиклассники, подражая мушкетёрам, «дрались» на самодельных шпагах. Когда дом был сдан в эксплуатацию, мы поселились в нём на втором этаже, но прожили там не долго. Семья была многодетной, и это побудило родителей переехать в частный сектор на окраине западной части города: в служебный домик из двух комнат, времянки, сарая и примыкавшего к ним огорода. У нас появилась корова, а где корова там и поросята.

Я, как и многие мои сверстники, увлёкся разведением кроликов и голубей. Голубей разводили для души — современным детям этого не понять!

Помню однажды с мальчишками мы ходили смотреть на снежного барса. Зверь был пойман киргизом–охотником и находился у него во дворе. Царь Тянь—Шанских гор обреченно лежал на боку, связанный арканом (волосяной веревкой). Мне стало его жалко. До сих пор помню его печальные глаза, которые он щурил на любопытных.

Летом мы гурьбой ходили в горы, в живописные ущелья, собирали черную смородину, кислинку, костянику. А чаще просто так под кроны тянь–шаньских елей и зарослей рябины, к хрустальным, холодным ручьям с водой от которой ломило зубы.

А вот купаться было негде. Нарын берет исток в горных ледниках, это река бурная, холодная и опасная. В одном из более–менее подходящих мест мы пытались купаться но, проплыв по течению метров пятьдесят, выскакивали на прибрежные камни как пингвины — ощущение было такое, будто тело от ледяной воды покрывалось маленькими жгучими пузырьками. На окраине пограничной части имелся искусственный водоем для купания лошадей. Летом вода там прогревалась и поэтому мы упорно стремились туда, но нас то и дело прогоняли. Было похоже, что одни офицеры сочувствовали нам и закрывали глаза, а другие усматривая нарушение, направляли к нам наряд солдат от которых мы скрывались бегством через глиняный дувал.

На память приходят строки Владимира Высоцкого — «Было дело, и цены снижали….». А мы взрослели в то время. Но какими мы были тогда? С удовольствием отмечу: совесть для нас имела первостепенное значение! А в условиях бедной жизни, высокой нравственности и патриотизма, у нас не было почвы для плесени под названием — цинизм и вещизм. «Варяг» и песни военных лет, не стесняясь, мы пели просто так, при каждом удобном случае. Чуть позже душу волновали вальс «На сопках Манчжурии», марш «Прощание славянки», полонез Огинского «Прощание с Родиной».

Зимой в школу мальчишки ходили в телогрейках, из обуви грубые ботинки или кирзовые сапоги. Голенища сапог на два — три пальца подворачивали вниз. Застёгивать телогрейку и опускать уши у зимней шапки, даже в мороз, было не принято — признак слабости! В Нарыне, где зимой морозы за тридцать градусов обычное дело, я как–то подморозил правое ухо и оно, к любопытству одноклассников превратилось в «вареник». Весной и осенью, как правило, мальчишки были в тёмных брюках и светлых рубашках. Пионерский галстук одевали неохотно, он мешал нашей неуёмной активности. Ближе к комсомольским годам галстук лежал в портфеле, чтобы одеть его по необходимости — на школьную линейку или пионерское собрание.

В старших классах появилась мода на вельветовые куртки. Куртка прилично выглядела и была удобной. Шили её местные портные на заказ. Она была на молнии. Нагрудные карманы (и это был особый шик) тоже застёгивались на молнию.

Девочки ходили в школу в форме — коричневых платьях и чёрных фартуках, в праздники надевали белые фартуки. Платья носили с белыми воротничками и манжетами, в косы вплетали ленты и завязывали бантиками. Несмотря на однообразие формы «своих» девочек мы отличали без труда.

У нас не было Дворца пионеров, или, как сейчас, «Дома творчества юных». Но какие–то кружки работали в школе, а секция авиамоделизма размещалась в небольшом помещении в ряду убогих хозяйственных построек. Туда набивалось человек пятнадцать. Я отдавал предпочтенье детской спортивной школе, но в межсезонье, ранней слякотной весной, в отсутствии спортивного зала, тоже собрал пару планеров. Планеры изготавливали из сухих стеблей чия — местного кустарника. Более тяжелые модели делали из заготовок, которые нарезали из сломанных лыжных бамбуковых палок. Опытные авиамоделисты собирали модели самолетов с миниатюрными бензиновыми моторчиками. Откуда что бралось! Помню, к нам наведывался кучерявый, небольшого роста старшеклассник по кличке «абессинец». Он развлекал нас хохмами и анекдотами.

В начале 50‑х годов в Нарыне случались перебои с хлебом. Люди становились в очередь с вечера, дежурили всю ночь. Но когда привозили хлеб, всегда находились те, кто пытался пробиться без очереди — возникали споры и драки. До сих пор помню ту желанную, запашистую, теплую буханку черного хлеба.

Во дворе нашей школы находилось примитивное жилье на одну или две семьи. В одной из «квартир» жила семья школьной уборщицы. Периодически к ним заезжал грузовик с одним и тем же грузом — рудой темного цвета с блестящими вкраплениями. Груз был небрежно накрыт брезентом, и мы без труда убедились — это не уголь. Руда была тяжелой и крепкой, как гранит. Много позднее с большой долей уверенности можно было предположить — это была урановая руда, которую перевозили из рудника (их было множество в Киргизии) на обогатительный комбинат, располагавшийся в Чуйской долине.

В памяти день 6 марта 1953 года. Утром, во время урока, неожиданно распахнулась входная дверь, и какая–то девочка со слезами на глазах объявила: «Сталин умер!». Это вызвало полное смятение даже в наших неокрепших душах. Стояли пасмурные дни. Родители ходили понурые, разговаривали вполголоса, на рукавах верхней одежды носили траурные повязки.

Почти пять лет прожили мы в «столице» Тянь—Шаня. Через два–три года, как и большинство русских подростков, я свободно говорил по–киргизски, а мой приятель Витька Сороковых даже киргизов удивлял чистотой произношения и мог спеть песню на киргизском языке. Киргизская молодежь, общаясь с русскими, в свою очередь овладевала русским языком. Некоторые учились в нашей школе.

Знание языка однажды здорово пригодилось нам. Как–то на рыбалке, километрах в тридцати от города, мы, трое подростков, расположились на ночевку в пещере. Пещера располагалась на скальном склоне между деревянным мостом, имевшим название «Чертов мост», и подошвой склона. Оттуда река, за многие века размыв горный хребет, вырывалась в долину.

С моста между гранитной расщелиной была видна вода, которая бурлила настолько глубоко, что не было слышно шума. Иногда, стоя на мосту, мы бросали камни и наблюдали, как долго они летят вниз. Бытовала история, что в давние времена смелый джигит, уходя от погони, преодолел эту расщелину на коне как раз в том месте, где находился мост. По нашим прикидкам, это было вполне реально. Рядом, на отвесной скале, темно–коричневой краской была нарисована зловещая рожа черта.

За мостом, вверх по течению реки, вдоль обрывистого каньона, пройти было невозможно. Оттуда всю первую половину дня стая за стаей дикие голуби летели на кормежку в долину. Через три десятка лет на этом месте будет построена Ат — Башинская ГЭС.

В одну из ночей в пещере, под завывающие порывы ветра, нас — трёх подростков охватило необъяснимое беспокойство и тревога. Успокоиться не получалось, несмотря на то, что в этой пещере мы ночевали не в первый раз. В голову лезли всякие страхи вроде появления снежного человека. В панике мы покинули наше убежище и отправились к одинокой юрте с загоном для овец, находившейся по шоссе километрах в двух. Каким–то чудом, в темноте вышли к юрте. Вначале, с лаем, нас встретили собаки, а затем вышел мальчик–киргиз наш ровесник, с которым мы быстро нашли общий язык. Он гостеприимно пригласил нас в юрту и представил бабушке, объяснив откуда мы свалились в столь неурочный час. Родителей в тот вечер не было — они были в отъезде.

И вот, после всех передряг, мы сидим у очага на кошме — войлочном покрытии из овечьей шерсти, свернув ноги калачиком, как принято у киргизов. Алые комья кизяка в очаге излучают уютное тепло. На таганке попыхивает закопченный чайник. Нас угостили чаем с молоком и боорсоками — национальной выпечкой. Мы поделились запасами конфет и пряников.

Вскоре ветер утих, небо прояснилось, через «тюндюк[10]» юрты подмигивали звезды, но усталые и умиротворенные мы крепко спали. Утром ярко светило солнце, от вчерашней тревоги не осталось и следа. На завтрак наша троица с аппетитом уплетала лепешки и каймак — домашнюю сметану, а затем с благодарностью рассталась с простыми добрыми людьми приютившими нас. Как бы сейчас хотелось увидеть этого мальчика, теперь уже аксакала, напомнить ему тот случай и еще раз от души выразить ему благодарность!

В Нарыне я впервые встретил дунган — трудолюбивый народ, который исконно занимался земледелием. Благодаря дунганам на местном базаре всегда были овощи. Мужчины дунгане в одежде ничем не отличались от местных жителей. Другое дело женщины, те всегда носили своеобразный красочный национальный наряд. Дунгане, несмотря на малочисленность (в настоящее время в Киргизии их около 40 тысяч, а всего в странах СНГ около 70 тысяч), сохранили свою национальную идентичность, язык, письменность, культуру и традиции.

Однажды, в шестом классе, в праздник 7‑го ноября, мы три дружка — Толик Бражников, Кумаш Насыржанов и я, вечером забрели к Толику домой. Родителей не было. Помню, он разогрел на сковородке вареники с картошкой, а затем предложил выпить бражки, которая бродила в алюминевой фляге. Раньше я не пил спиртного, но праздник есть праздник и мы решили по примеру взрослых приобщиться к нему по настоящему. Для этого немного выпили противной бражки и отправились в центр города. Праздничного народа там было предостаточно. И тут, у кого–то из нас возникла идея купить вина и продолжить «пир души». Мы наскребли какие–то деньги и вошли в магазин. Среди бутылок нас привлекла бутылка с вином необыкновенного зелёного цвета. Как оказалось, это был мятный ликёр, на который без содроганья, я не могу смотреть до сих пор. Мы взяли эту бутылку и отправились в сквер. Там, сидя на поваленном дереве, по очереди приложились к ней из горлышка. От этого я так опьянел, что почти отключился.

Все попытки моих более крепких друзей поставить меня на ноги были тщетны. Тогда они подхватили меня с двух сторон и поволокли домой. Придя к дому открыли входную дверь и увидев гостей сидящих за столом втолкнули меня в комнату. На мгновенье, я увидел сидящих за столом гостей и рухнул на диван, стоящий рядом. Очнулся утром. Только открыл глаза, как всё вокруг поплыло и меня тут же потянуло формулой спирта, поэтому позволяю себе только бокал красного сухого вина. Впрочем, мои друзья, став взрослыми, тоже не злоупотребляли спиртным. Анатолий, окончил Томский политехнический институт, а Кумаш — Фрунзенский политехнический.

В седьмом классе мы с Толяном попытались приобщиться к «элите» общества, коей для пацанов слыли музыканты городского духового оркестра. Мы завидовали им в качестве оркестрантов на летней танцплощадке куда нас не пускали, восхищались на парадах. Даже на похоронах духовой оркестр тогда был обязателен, создавая настроение особой скорбной торжественности. В те времена духовые оркестры имели очень широкое распространение. Они были во всех домах офицеров и по выходным, в парках, устраивали бесплатные концерты и уж тем более были на всех танцплощадках.

Удивительно, но руководитель оркестра отнёсся к нам благожелательно. Нам вручили инструменты с названием «альт» и на первых порах заставили разучивать что–то в виде гаммы. Несколько дней я занимался этим скучным делом, а когда узнал, что мелодию музыкального произведения ведут другие инструменты, а не альт, разочаровался и оставил это занятие.

Вспоминая нарынское детство до сих пор не перестаю удивляться — прошло всего пять–шесть лет с окончания войны, а здесь, в Нарыне, на окраине страны, велась активная спортивная работа в городской детской спортивной школе. Суровая зима располагала к занятиям лыжами. Лыж с ботинками на всех не хватало, начинающие мальчишки тренировались на лыжах с полужестким креплением.

Тренером у нас был Александр Афанасьевич Голубенко — бывший спортсмен, эвакуированный из Ленинграда. В то время в лыжном беге не применялся «коньковый ход». На стадионе круг за кругом мы отрабатывали технику классического бега. Летом Александр Афанасьевич тренировал легкоатлетов, уделял внимание футболистам, баскетболистам и даже фехтовальщикам.

Часто, в перерывах во время тренировки мы рассаживались в тени деревьев, и тренер рассказывал нам про Ленинград, о своем участии в лыжных соревнованиях и марафонах по России, об известных спортсменах, с которыми был лично знаком. В далеких Тянь—Шанских горах он открывал нам, мальчишкам, иной мир, заманчивый и, казалось недоступный. Александру Афанасьевичу, нашему тренеру, я обязан тем, что приобщился к спорту и никогда не курил.

В те годы в Нарыне не было в продаже лыж, но так хотелось иметь собственные! Наш одноклассник, сын офицера пограничной части, предложил решить эту проблему следующим способом. По его информации, один из складов пограничной части был забит лыжами. Попасть на этот склад, по его словам, было несложно, достаточно было преодолеть небрежное ограждение из колючей проволоки и забраться в склад через оконный проем задней стены, обшитый полусгнившими досками. Он знал что говорил, так как жил на территории части и провел предварительную разведку.

Нам с Толиком Бражниковым идея понравилась и мы, проведя дополнительную разведку, решили, что добыть себе таким способом лыжи вполне реально. Склады пограничной части располагались вдоль крутого берега реки Нарын и если патрулировались часовым, то с фасадной стороны. У нас не было мыслей о плохом исходе задуманного мероприятия, не зря разведчики в фильмах, и особенно в картине «Звезда», были нашими героями.

И вот мы с дружком ночью на месте. По–пластунски пробрались к заветному окну. От волнения сердце стучало так, что казалось, выскочит из груди. На плечах я приподнял Толяна. Стекол в оконной раме не было, а оторвать подгнившие доски не составляло труда. Он пролез с фонариком внутрь и вскоре стал подавать лыжи. Взяли две пары.

Лыжи у пограничников оказались тяжелее и шире, чем беговые, но это были лыжи! На них мы установили полужесткие крепления и, с тех, пор после уроков, пропадали в предгорье, покоряя один спуск за другим.

В старших классах, когда моя семья жила на юге Киргизии, Анатолий стал одним из первых слаломистов в Нарыне, участвовал во многих республиканских, в том числе и армейских соревнованиях, проходя службу на высокогорной заставе.

Но до этого, в Нарыне, в составе команды фехтовальщиков я участвовал в летней республиканской школьной спартакиаде. Она проходила, как всегда в столице Киргизии Фрунзе. Рано утром мы сели в автобус и двинулись в столицу. Триста километров тряслись по грунтовке, и лишь под вечер в городе Токмак выехали на асфальтированную дорогу. Последние 60 километров по асфальту нам казались не ездой, а полетом. На окраине столицы, за Аламединским мостом, у киоска с газированной водой, мы сделали остановку. В Нарыне газировки не было, и по нашему поведению (по два стакана залпом) хозяйка киоска сразу поняла, что мы спустились с гор. Школьная спартакиада проходила на городском стадионе в центре города. В день открытия спартакиады, под духовой оркестр, школьники–спортсмены область за областью, проходили по беговой дорожке и выстраивались возле трибуны. Жаль что нет ни одной фотографии того времени.

Давно уже нет того стадиона с футбольным полем на котором зимой заливался каток, нет теннисных кортов, игровых площадок, бассейна с вышкой и т. п.. Всё это, как и соседний Дом офицеров, летний театр в Дубовом парке, гостиницу «Киргизия», здание МВД, Красную чайхану — снесли. На этом месте построены: Белый дом, комплекс правительственных зданий, музей Ленина, центральная площадь. Для десятков тысяч людей старшего поколения уничтожены свидетельства их молодости. Хорошо, что сохранился наш незабвенный кинотеатр «Ала—Тоо» построенный в 1938 году архитектором В. Калмыковым.

Все кому интересен Фрунзе военных, послевоенных и последующих лет, я отсылаю к интереснейшим мемуарам моего земляка и друга Анатолия Ефремова ныне живущего в США. Книга этого талантливого человека «Такая жизнь», в электронном виде размещена на сайте «Проза. ру».

Весной 1955 года в Нарын из Фрунзе республиканским спорткомитетом были командированы братья Жуковы — один чемпион Киргизии по классической борьбе, а другой по вольной. Им было поручено подготовить к лету спортивную команду области к республиканской летней спартакиаде. Жуковы собрали всех силачей города в команду борцов и приступили к интенсивным тренировкам. Кроме этого, к спартакиаде готовились боксеры, легкоатлеты, волейболисты, баскетболисты и другие спортсмены. Команда фехтовальщиков состояла из школьников, в которую входил и я. Республиканская спартакиада, как всегда проходила во Фрунзе. В итоге произошла сенсация — спортсмены Тянь—Шанской области заняли общекомандное второе место после столичных спортсменов, обойдя «вторую столицу республики» — город Ош. Этот успех отмечали в ресторане, куда я, пятнадцатилетний, попал первый раз в жизни. На столик для четверых нам подали шампанское, которое тоже пригубил впервые.

В русле событий, известных по фильму «Холодное лето пятьдесят третьего» — про массовую амнистию уголовников из учреждений ГУЛАГа, в лексикон нарынских пацанов активно внедрялся блатной сленг. Кстати, в наше время к «пацанам» относились подростки не старше четырнадцати–пятнадцати лет, и наш сленг был куда безобидней открытого мата «больного позднего потомства». До сих пор в памяти некоторые «выражения»: легавый — милиционер; духариться — вести себя вызывающе, провоцировать; дать мандюлей — наказать, избить; дать пендаля — пнуть; бубон — прыщ; башка, калган — голова; хлюзда — спорщик; подлиза — подхалим; бздун — трус; хавать — кушать; балакать — говорить, болтать; заныкать — спрятать; шухарить — хулиганить; тикать — убегать; кусочник — мелочный, ненадежный, продажный; стырить — украсть; тухта — чего нет или выдумано; с понтом — делая вид; курочить — ломать; шкодный — смешной; гандон — крайняя степень оскорбления; лярва, подстилка — женщина лёгкого поведения и так далее.

«Чего ты духаришься? Хочешь мандюлей получить? Выйдем один на один!» Именно так, в честной драке один на один, решались многие проблемы, возникавшие в нашей среде. Поводов для кулачных поединков было предостаточно! Мы выясняли отношения из–за девчонок, доказывали свое физическое превосходство, защищали свою честь и достоинство, как это понимали, «учили» подлиз и сексотов. Это была своеобразная дуэль. Отказаться от вызова означало прослыть «бздуном». Так, я несколько раз дрался из–за Людочки Братишко — моей первой наивной и несчастной любви. Увы! Людочка не оценила мои «рыцарские» порывы.

За школой, в дальнем углу областной больницы, среди деревьев была удобная площадка. Здесь и проходили наши «разборки». О том, что после уроков предстоит драка, становилось известно всем, кроме учителей. Болельщики окружали площадку, в круг выходили участники поединка, назначался рефери, как в боксе. Да и сама драка была кулачным поединком без участия ног. Как правило, драка длилась до первой крови, но могла продолжаться и дальше, если тот, у кого появлялась кровь, настаивал на этом. Тогда решение продолжить или остановить драку принимал рефери с учетом мнения болельщиков. Городские «разборки» взрослых парней проходили за тыльной стороной единственного в городе кинотеатра «Сон—Куль», но неписаные правила были одинаковыми везде и для всех. Часто после драки в знак взаимного примирения соперники обменивались рукопожатием. Не помню случая, чтобы несколько человек избили одного. Это стало бы позором для них.

«Сон—Куль» остался в памяти многосерийным фильмом «Тарзан», взятым в Германии в качестве трофея. Ажиотаж вокруг фильма был необыкновенным, как и последствия. «Тарзанка» для нас была элементарной вещью. Мы, после школы, умудрялись играть в догонялки в зарослях ивовых деревьев в сквере Дома культуры, часами не спускаясь на землю. Затем на экран вышли индийские фильмы «Бродяга» и «Господин 420» и это тоже был фурор.

Из школьной жизни памятен и такой случай. На одном из уроков наша классная руководительница безапелляционным тоном объявила о решении школьного педсовета: в трехдневный срок всем ученикам до седьмого класса включительно подстричься наголо. Объяснить причину такого решения она не сочла нужным, хотя мы догадывались — в школе обнаружен педикулез, а учителя в борьбе с этим нередким явлением опять перегибают палку. Мы были возмущены этой «поголовщиной», попирающей нашу индивидуальность и достоинство, поэтому через два дня стриженных «под Котовского» в классе почти не было. Тогда «классная» пригрозила, что сама выстрижет ножницами волосы тому, кто на следующий день придет в школу с шевелюрой.

«Принесите завтра ножницы!» — обратилась она к «примерным ученикам». На следующий день большинство мальчишек были подстрижены. Но некоторые, в том числе и я, продолжали упорствовать. Появилась «классная»: «Кто принес ножницы?» — обратилась она. И вдруг, поднимается стриженый дылда — переросток и, с кривой улыбкой протягивает ей ножницы. Она взяла их, подошла к первому из чубатых и выстригла у него на макушке несколько пучков волос. Затем объявила: «Тот, кто сегодня не подстрижется, завтра в школу без родителей не являйтесь!». Пацан, которого обкорнали «классная», сидел за партой, красный от обиды, и чуть не плакал.

На перемене дылда был предупрежден: «После уроков пойдешь с нами!». Закончился последний урок. Мы, человек пять, двинулись за школу к «лобному» месту. С нами не было пацана, которого публично оскорбила «классная». Дылда, бледный и понурый обреченно шел за нами. Было видно — он переживает свой неблаговидный поступок. На месте ему было высказано все, а затем, каждый из нас подходил и давал подлизе крепкую оплеуху. Тот покорно снес наказание. После этой воспитательной меры мы не торопясь двинулись домой. Чуть сзади, следом, плелся дылда. Хочется верить, что он стал хорошим человеком. Сейчас смотришь на современных дылд из мелкотравчатой либеральной оппозиции; Касьянов, Навальный, Гудков и невольно приходишь к мысли: — Не били вас в школе, а жаль!

Чем закончилась история со стрижкой, не помню. Но помню, что несколько дней мы слонялись во время уроков возле школы, а чтобы убить время, играли в «лянгу», которую мастерили следующим образом: брался плоский круглый кусочек свинца, который мы плавили сами и заливали в форму. В свинце сверлили два маленьких отверстия, накладывали круглый кусочек кожи с козьим мехом и скрепляли проволочкой. В зависимости от веса свинца и длины меха, менялась парусность «лянги». В игре было семь степеней сложности. В каждой степени надо было внутренней ступнёй ноги подкинуть «лянгу» десять раз. Первая степень игры — подкидывание лянги «щечкой» правой ноги, затем — то же самое на одной ноге, затем правой «щечкой» и внешней стопой левой ноги. Затем в прыжке «лянга» подбрасывалась «щечкой» левой ноги — люры и так далее. Игра требовала необыкновенной ловкости и прыгучести, однако учителя почему–то приравнивали ее к хулиганству и беспощадно отбирали «лянги». Сейчас некому задать вопрос: «Зачем они это делали?».

В настоящее время забыты все наши игры: в лапту, чижика, городки, прятки, казаки–разбойники. Игры на мелочь: в «орла», «чику», «стенку».

Несмотря на то, что в Нарыне русские формально доминировали — русский язык был государственным, активно внедрялась русская культура, выпускалась областная газета на русском языке, а русские специалисты были незаменимыми, — у меня навсегда осталось ощущение, что мы жили среди киргизов. Это и понятно: киргизы в области составляли абсолютное большинство. Однако такая ситуация на тот момент существовала только в Алайской долине, на Тянь—Шане и в других высокогорных районах. На юге Киргизии — в Ферганской долине, как я уже отмечал, преобладали узбеки. В Таласской долине — русские и немцы, в Чуйской долине со столицей Фрунзе — русские. Придет время, и все изменится, киргизы численно будут доминировать во всех регионах, городах и населенных пунктах республики, позднее всего это произойдет во Фрунзе (Бишкеке) — столице республики.

И вот первые выводы, которые я школьником сделал в те далекие годы. Киргизия — часть огромной страны. С окружающим миром мы пребываем в гармонии. Национальность не имеет значения. Друзья детства — все те, кто вокруг.

Живем бедно — почти как все, но когда «как все», то бедность не замечаешь. В мои школьные годы не было «золотой молодёжи» в более позднем её понимании. Даже велосипед считался роскошью. Но высокопоставленные чиновники были и тогда, их дети на каникулы ездили в Артек, велосипед для них не был проблемой, а билет в кино тем более. После окончания школы для коренных жителей Союзных Республик существовали квоты для внеконкурсного поступления в вузы Москвы, Ленинграда, Киева и других городов страны. Этим правом, как правило, пользовались дети номенклатурных работников.

В нынешней либеральной России, оказывается тоже есть привилегированная молодёжь, которая за счёт государственных средств обучается в престижных вузах США, Англии, Франции. Список этих студентов Министерством образования и науки засекречен. Однако не трудно догадаться, что это отпрыски наших «небожителей», которые готовят себе прозападную смену.

Через двадцать пять лет после отъезда я вновь попал в Нарын — город моего детства по приглашению друга — Кумаша Насыржанова. К этому времени коренное население города увеличилось в несколько раз, а русских почти не осталось. Это была незабываемая гостеприимная встреча с бесконечными воспоминаниями. В Тянь—Шаньском обкоме КПСС встретились с третьим секретарём и нашим однокашником Леонидом Луниным. Впечатление осталось негативным. В памяти всплыло, как мой приятель, пятиклассник Лёнька Лунин мог униженно бегал за велосипедом какого-нибудь сверстника держась за багажник, и клянчил дать покататься.

Память… Независимо от твоей воли она хранит некоторые казалось бы маловажные фрагменты бытия на всю жизнь. Вот ешё один из них — нарынский фрагмент.

Зима, после уроков, почти от самой школы мы — группа одноклассников по пути домой пасуем друг другу случайно попавшуюся под ноги консервную банку. Один за другим одноклассники сворачивают к своим домам, но банка остаётся с теми, кто живёт дальше. В конце — концов, я и Толик Бражников остаёмся вдвоём. Вот так, беспечно и упорно пасуя её один другому, мы приближаемся к дому моего друга. Прощальным ударом он пасует банку мне, и дальше я веду её один, так как живу дальше всех, почти на окраине города. Друзья детства, где вы? Как же так получилось, что я так и продолжаю вести эту «банку» один — теперь уже к последнему приюту и нет рядом ни кого из той «команды».

В Нарыне, сам того не осознавая, я простился со своим детством. Наступила пора юности.

Снова юг Киргизии, 1956 год

Странно, но судьба вновь забросила нашу семью на юг Киргизии, и снова в город Кара—Су Ошской области. Середина учебного года. Восьмой класс. Первое мое появление в новой школе, первая школьная линейка, где каждому классу отведено свое место. На моей вельветовой куртке выделялся значок спортивного разряда по лыжному спорту. Ни у кого в этой школе не было спортивных разрядов и такого значка! Потому что не было в этом городе Александра Афанасьевича Голубенко — замечательного человека и тренера, потому, что не бывает снега там, где растёт хлопок.

Мимо стройных рядов школьников проходит двухметровый гигант — директор школы — «Наполеон на смотре своих войск». Он придирчиво оглядывает школьную форму девочек, смотрит аккуратно ли выглядят мальчики, делает кому–то замечание. Останавливается возле меня. Видит мой спортивный значок и произносит: «Новенький! Спортсмен! А как с учебой?».

А вот с этим было неважно… В Нарыне я плохо учился, часто пропускал уроки, вращался в хулиганской среде. Здесь, в Кара—Су, меня сразу поразила непривычно пристойная обстановка. Не откладывая в долгий ящик решил внести некоторое разнообразие в размеренный ход событий. Во время урока достал складной нож довольно приличных размеров, раскрыл лезвие под девяносто градусов и предложил сидящему впереди однокласснику раскрыть нож вытянутым пальцем. Тот не долго думая надавил пальцем на основание лезвия. Нож раскрылся, а палец — как это неизбежно происходит в таких случаях — соскользнул на острие. Кровь брызнула струей. От неожиданности я обомлел, а затем схватился за голову: «Куда я попал?!». В Нарыне, каждый пацан знал чем заканчивается этот «фокус», а тут… Моему однокласснику в медпункте срочно сделали перевязку, а я не знал, как загладить перед ним свою вину!

Этот случай послужил мне уроком, пришлось менять привычки. А в целом, два с половиной года учёбы в этой школе и под влиянием здоровой среды я стал другим человеком, образно выражаясь «поменял кожу». Учёба и спорт стали моими приоритетами. Правда, сказалось отставание в математике, но на помощь пришел Витя Дудников — добрая душа. Мы с ним сидели за одной партой. Витя к тому же увлекался фотографией, у него был фотоаппарат «Смена». Часами мы просиживали у него в фотолаборатории: готовили растворы с проявителем и закрепителем, глянцевали и сушили наши фотки. Благодаря этим фотографиям более чем пятидесятилетней давности у меня в альбоме хранится память о последних школьных годах. Через полвека я нашел Витю — спасибо Интернету! Витя, выпускник Новосибирского политехнического института оказался в Душанбе и живет там и поныне.

В Кара—Су я на себе ощутил, что такое культ хлопка — сельскохозяйственной монокультуры Средней Азии. Этот культ, как наверно и всякий, имел уродливые признаки. Хлопку было подчинено все: экономика, карьера чиновников и даже образ жизни людей. Все начиналось в конце лета, когда в ход шла сельскохозяйственная авиация. Самолеты опыляли хлопковые поля химикатами для того, чтобы куст хлопчатника быстрее сбросил листья, обеспечив лучший доступ солнца к коробочкам, тогда они быстрее созревали. Потом круглая коробочка лопалась на пять секторов, в каждом из которых пряталось белоснежное волокно с небольшими овальными семечками — это был, так называемый, хлопок–сырец, требующий сбора и дальнейшей обработки. Власть не беспокоило то, что при обработке полей химикаты относило ветром на населенные пункты, а это вызывало аллергию и другие более серьезные болезни. Впрочем это сейчас, по прошествии лет, можно рассуждать об экологии и других негативных явления, связанных с хлопком. А тогда если что и беспокоило нас во время сбора хлопка, так это боль в спине. Все остальное было прекрасно, как сама юность!

В середине сентября, с началом созревания хлопчатника, начинался «вселенский ажиотаж». Газеты, радио, а в дальнейшем и телевидение работали только на хлопок: бесконечные сводки о сборе хлопка, фотографии и интервью… До середины ноября закрывались вузы, техникумы и профтехучилища — всех студентов отправляли на сбор хлопка. Школьники, начиная с пятого класса, отбывали ту же повинность. Все предприятия обязывали отправлять «на хлопок» определенное количество людей. Даже военнослужащие Туркестанского военного округа привлекалась к сбору хлопка. Были случаи, когда наряды милиции останавливали рейсовые автобусы, принуждая пассажиров собрать некое количество хлопка. Сушили хлопок в том числе и на асфальтовых дорогах, пролегающих вдоль полей, автомобилям приходилось пробираться по пыльным обочинам. А что, разве не было хлопкоуборочных комбайнов? Разумеется были, но только ручная сборка обеспечивала высшее качество хлопка–сырца, который государство покупало у хозяйств по более высокой цене.

Перед «мобилизацией» на хлопок на школьной линейке каждому классу объявляли, в каком хозяйстве и какой бригаде предстоит работать. Обычно это были близлежащие колхозы, куда нас возили на бортовых грузовиках. На месте, каждому выдавали кусок грубого хлопчатобумажного полотна. Два его конца завязывались на поясе, два — на шее. Получался фартук. В полусогнутом состоянии мы шли по полю, строго по рядам, вынимали из распустившихся коробочек волокно и складывали в фартук. Когда фартук разбухал, мы начинали походить на кенгуру. Набрав килограммов семь–восемь, опорожняли фартук в свою кучку. После того как в ней скапливалось килограммов двадцать пять, мы увязывали собранное в тюк из того же фартука, поднимали его на голову и несли к шейпану[11] где стояли весы и была оборудована площадка для сушки хлопка. Приемщик взвешивал тюк и отмечал его вес в списке. За день работы каждый из нас обязан был собрать шестьдесят килограммов. Платили школьникам по 3 копейки за килограмм.

Были у нас и рекордсмены, которые почти всегда собирали больше нормы, а иногда и более сотни килограммов. К ним относился Валера Жулейко — активист из нашего класса, которому на школьной линейке, наряду с другими передовиками, вручали почетные грамоты. Валера был необыкновенно волевым собранным человеком, по утрам бегал, упорно учился, окончил Ташкентский политехнический институт, там же в Ташкенте работал, затем следы его затерялись.

Мне лишь однажды удалось собрать заветную сотню и конечно, этот труд был сродни рабскому и мало ценился. За два с половиной месяца работы под палящим солнцем каждый из школьников собирал около четырех тонн хлопка, зарабатывая чуть больше ста рублей. При этом мы брали с собой из дому еду, изнашивали свою одежду и обувь. Неплохой бизнес делало государство, да и вороватые чиновники себя не забывали — стоит лишь вспомнить нашумевшие в свое время узбекские «хлопковые дела»…

В Кара—Су переработкой хлопка занимались два предприятия: хлопкоочистительный и маслоэкстракционный заводы. На хлопзавод, как мы его называли, во время сбора урожая со всех колхозных полей вереницей ехали колесные трактора с четырьмя–пятью тележками, по край высоких бортов гружеными хлопком. Там шла государственная приемка. Хлопок укладывался в огромные бурты прямоугольной формы длиной 20–30 и высотой 6–8 метров (за точность не ручаюсь).

Для предотвращения самовозгорания хлопка, на уровне земли в буртах проделывались вентиляционные галереи размером почти в рост человек. От атмосферных осадков бурты сверху укрывались брезентом.

Хлопок в буртах был сырьем для очистительного завода, который работал на нем почти до нового урожая: волокно очищалось от семян и отправлялось в Россию, в основном в Иваново — «город невест». Хлопзавод выбрасывал в воздух мелкие ворсинки хлопка, наподобие тополиного пуха. Они покрывали весь город и были повсюду — на земле, на крышах, на проводах.

Хлопковые семена служили сырьем для маслоэкстракционного завода, расположенного рядом с хлопкоочистительным. Между двумя заводами, на металлических опорах был проложен ленточный транспортер, по которому переправлялись хлопковые семена. Из семян получали хлопковое масло и хозяйственное мыло — эту продукцию нам показывали на экскурсии. Сейчас ни хлопзавода, ни маслозавода в кара-Су нет — всё ушло в Китай в качестве металлолома. Землю, как и в России, разделили на клочки.

Я был свидетелем того, как в 1956 году, сотрудники отца, впервые принимали пробные телевизионные передачи из Ташкента в черно–белом, смутном и неустойчивом изображении. Но и это воспринималось как чудо. Там же, летом 1957 года, во время школьных каникул, я заработал свои первые в жизни деньги в бригаде электромонтеров связи. Техники не было. В сорокаградусную жару, с помощью лома и лопаты приходилось копать ямы для радиотелефонных опор, а затем устанавливать их с помощью подобия «ухватов» на длинных черенках. Опоры, в качестве средства против гниения, были пропитаны креозотовым раствором чёрного цвета. Креозот на жаре плавился, пузырился и были случаи, когда поднявшись на 5–6 метров, я соскальзывал на монтёрских когтях вниз. Затем пришел опыт, позволявший подолгу находится наверху и выполнять любую работу.

В школе у нас была дружная баскетбольная команда. Мы ездили в Ош не только на областные школьные соревнования, но и, за неимением другой команды, представляли свой район на «взрослых» турнирах. Да и вообще наступила пора взросления — спорт, первая влюблённость — наши девочки, с которыми мы ходили в кино и гуляли по вечерам.

В памяти события более чем полувековой давности. В девятом параллельном классе появилась новая ученица, звали её Галя Лежачёва. Так получилось, что в эту стройную симпатичную блондинку одновременно влюбился я и мой одноклассник Вадим Харьянов. К тому времени нравы изменились, и подобные отношения в кулачном поединке уже не выяснялись, да и шансов у меня не было — Вадим был силач в тяжелой весовой категории. У нас этот вопрос решался цивилизовано — выбор должна была сделать Галя. Посредницей выступала Зоя Назарова — наша одноклассница — добрая и отзывчивая девочка. Всё решалось на вечеринке в честь праздника 7‑е ноября у неё на квартире, где в отсутствии родителей собрался весь наш «бомонд». Девочки накрывали столы, а мы с Вадимом в полисаднике ждали решения Гали, при этом он нервно курил, а Зоя то и дело бегала от нас к Гале, предлагая набраться терпения. И вот, наконец, она объявила: «Вадим! Ты не обижайся, Галя выбрала Юру!

Вадим, не глядя, пожал мне руку. За столом я сидел рядом с Галей, а затем в первый раз пошел провожать её домой. Всё было хорошо. Мы с Галей робко целовались, ходили в кино, но не могу объяснить почему, наши отношения к концу учебного года плавно перешли в дружеские. Бедная девочка, через три года, работая в Ошской геологической экспедиции, она погибла в горах Памира. В память о ней сложились строки: «девочка милая в платьице белом — светлая память во мне поседелом».

В десятом классе я стал дружить с Валей Михайловой — очень сдержанной девушкой. У неё были глаза с «поволокой» и две толстых русых косы. Вадим, вроде нехотя, стал дружить с Валей Зиновьевой. Однако после армии он женился на ней, они переехали во Фрунзе, работали и вместе закончили вечерний факультет Фрунзенского политеха, у них родились две девочки. Вадим был успешным человеком. Во Фрунзе мы с ним постоянно поддерживали отношения. К сожалению, в пятьдесят лет он скончался от сердечного приступа.

Вспоминаю последнюю школьную линейку, последний звонок, цветы от первоклассников — все традиционно, а на душе легкая тревога вызванная неизбежностью потери близкого и привычного, того, что окружало все предыдущие годы. Актовый зал, торжественные родители, каждому выпускнику — аттестат зрелости. Первые часы нашей еще не самостоятельной, но формально взрослой жизни! Впервые в присутствии учителей и родителей пьем шампанское. Смех, веселье, танцы и прогулка до утра. На импровизированном «капустнике» Толян Богатырев, как всегда, наяривал на гармошке, а девочки исполняли наскоро сочиненные прощальные частушки. Под радиолу мы танцуем вальсы, фокстроты и танго, которые тоже окажутся прощальными: пройдет немного времени и они будут отнесены к «ретро», а взамен придёт дерготня и конвульсии.

И уж совсем грустно звучал на вечере вальса выпускников из недавно вышедшего на экраны кинофильма «Разные судьбы»:

Дружные в школе, мы так же дружно вспорхнули из нашего провинциального городка в жизнь, заманчивую и, как нам казалось, бесконечную. Разлетелись по бескрайней стране, чтобы продолжить учёбу, работать, пребывая в нескончаемой череде житейских забот. Почти все мои одноклассники — крепкие парни, собирались поступать в военные училища, однако: «Человек полагает, а Бог распологает». На городской танцплощадке, в защиту русской девушки, между ними и узбеками произошла серьёзная драка. Было заведено уголовное дело и тогда они срочно подались кто куда — в основном на службу в армию. Как ни странно, в военное училище, а именно в Ташкентское общевойсковое командное училище поступил только Толик Скворцов — не спортивный, не активный, скромный, но умный. Через год, в 1959 году, я приехал домой в отпуск, встретил Анатолия и не узнал его. Он возмужал, в характере появились явно выраженные мужские черты. Когда на вокзале мы провожали его в Ташкет, он был в новенькой курсантской форме, скрипел портупеей, через плечо был одет офицерский планшет. Перед отходом поезда он достал из него плоскую фляжку, набор миниатюрных металлических рюмок, разломил каждому по кусочку шоколада, разлил содержимое фляжки по рюмкам и заявил: «Коньяк закусывают шоколадом!». Я был сражен этим наповал и почувствовал себя полным провинциалом.

Передо мной фото военного курсанта Анатолия Скворцова. Был слух, что он приезжал в Кара—Су после окончания училища в отпуск из Германии с женой и ребёнком. Где он сейчас? Возможно погиб в Афганистане, а возможно в отставке и занимается пчёлами по примеру своего отца. Все попытки найти его в интернете безуспешны. Анатолий был моим соседом в Кара—Су и до сих пор в моём подсознании звучит голос его мамы припозднившемуся школьнику: « Анато…ля, домой!».

После окончания школы моя девушка Валя Михайлова вместе с одноклассницей Галей Бегановой, поступила в Ошский пед. институт, а я стал работать совхозным электриком на Иссык—Куле — мы переписывались. Через два года и я стал студентом. На каникулах, после окончания первого курса, приехал домой в Кара- Су и встретил там Витю Дудникова. Он — студент Новосибирского политеха тоже был на каникулах. Наши девочки уже перешли на четвёртый курс и в это время были «на хлопке». Мы решили их разыскать. Вначале ехали на автобусе, затем шли пешком через отдалённые узбекские кишлаки, где на нас смотрели с удивлением и, наконец, вышли к цели. Студентки — человек тридцать жили в актовом зале пустой школы. Нас встретили на «ура» и устроили импровизированный ужин, где мы по глотку разлили две взятых с собой бутылки вина. Во время «пиршества» было много юмора и смеха, нас просили остаться, гарантировали не привлекать к работе, окружить лаской и заботой и тому подобное. Затем мы с Валентиной вышли прогуляться и тут она мне намекнула:

— Юра, а ведь мне пора замуж!

Намёк я понял, но с трудом представлял себя семейным в положении второкурсника, живущего в общаге, в комнате на шесть человек с чемоданом под кроватью.

У Валентины сложилось всё нормально. Как я и предполагал, она вышла замуж за офицера десантной части расквартированной в Оше, преподавала в школе, сейчас у неё дети и внуки. Мы с ней перезваниваемся.

Юность! Приходит время и она покидает нас, оставаясь в памяти там — «на том берегу…» со сверстниками. Впрочем, вначале, создавалось иллюзорное впечатление, что она рядом и потому, молодые и беспечные, мы всё откладывали возможность снова собраться в школе, чтобы принести ей дань памяти и подвести первые итоги. Увы, так и не собрались! А между тем: «годы летят, наши годы как птицы летят…». Годы складывались в десятилетия, но мы, беспечные, не обращали на это внимания и опомнились только на краю, когда уже не остановить было «коней привередливых». Некоторым, особо романтичным натурам, приходится расплачиваться за это щемящей ностальгией.

А между тем, неизбежно в мир иной уходили и уходят многие из тех, кто, казалось, всегда будет с нами рядом, — родители, учителя, любимые актеры. Доходят скорбные вести о том, что в последний путь проводили того или иного школьного однокашника, как парадокс, оставшегося в памяти навсегда семнадцатилетним. Как ко всему этому относиться? Разве что утешиться словами поэта Василия Жуковского: «Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были».

Школьные годы — моё бесценное достояние! В душе они навсегда, несмотря на то, что было это так давно — в другой жизни. И потому, в благодарной памяти наши учителя Карасуйской школы, давшие нам путёвку в жизнь: Акельев Николай Александрович, Щербакова Вера Александровна, Юдин Иван Иванович, Гончаров Михаил Борисович и другие. Навсегда в памяти однокашники: Витя Дудников, Вадим Харьянов, Валера Жулейко, Гена Маклаков, Валентин Власов, Коля Чабдаров, Галя Лежачёва, Зоя Назарова, Галя Беганова, Валя Михайлова и другие.

А еще для меня, моя малая родина Кара—Су, как нигде больше — белая акация. Она росла вдоль нашей улицы. Мы рвали её душистые гроздья и лакомились ею. Она росла на школьном дворе и заглядывала в окна нашего класса на втором этаже. Наконец это замечательный фильм по оперетте И. Дунаевского «Белая акация» весной нашего выпускного 1958 года.

Моё детство и безмятежная юность — это Памир, Алай, Кара—Су, Ош, рядом Ташкент, Андижан, Коканд. В то время мы и не предполагали какой пласт истории России, связанный с завоеванием Туркестана был скрыт от нас советской историографией.

Затем, волею судьбы, меня ждал Иссык—Куль. И снова исторический провал, связанный с восстанием киргизов в 1916 году. А причина лежит на поверхности. Большевики отторгали и мазали черной краской историю 1000 летней Руси. Сегодня их идейные наследники либералы занимаются тем же самым, присовокупив к этому еще и советский период времени.

Иссык—Куль, совхоз «Оргочор», 1958 год

Иссык—Куль — знаменитое бессточное озеро на севере Киргизии. Одноименная область занимает территорию Иссык—Кульской котловины, а так же внутренние высокогорные районы которые окружены хребтами центрального Тянь—Шаня — красивейший и благодатнейший край. Озеро является самым большим водоемом Средней Азии: длина его 178 километров, максимальная ширина 68 километров, средняя глубина 278 метров (наибольшая глубина озера 668 метров).

В 1856 году, когда Петр Семенов совершил свое первое путешествие на Иссык—Куль, он дал ему такую характеристику: «Голубая жемчужина в серебряном ожерелье!».

И действительно, озеро окаймляют горы, вершины которых покрыты вечными снегами, а вода отражает нежно — голубое небо.

Исторически, киргизы, как и везде, селились в предгорной зоне Иссык—Кульской котловины. Поэтому плодородные земли, расположенные в прибрежной и степной зоне Иссык—Куля, до появления первых русских переселенцев не были освоены. Огромным трудом они построили на Иссык—Куле населенные пункты и создали оросительные системы для полива пахотных земель.

Город Пржевальск — центр одноименного уезда, а затем области, по указу царя в 1889 году был назван в честь генерал–майора Николая Михайловича Пржевальского (1839–1888), русского путешественника и натуралиста, с 1864 года действительного члена Географического общества и почетного члена Академии наук, осуществившего несколько экспедиций в Среднюю Азию. В 1888 году он отправился в свое пятое путешествие, где во время охоты в районе реки Кара—Балта в Чуйской долине, выпив речной воды, заразился брюшным тифом. По дороге в Каракол Пржевальский почувствовал себя плохо, а по прибытии в Каракол совсем слег. Через несколько дней он скончался. Похоронен на берегу озера Иссык—Куль в 12 километрах от Каракола. В июне 1894 года на месте захоронения Николая Михайловича Пржевальского был открыт уникальный памятник, сооруженный на народные деньги.

Высота памятника из тянь–шаньского гранита 8,2 метра, ширина 2,5 метра, вес 365 т. Скала увенчана фигурой приземляющегося орла — символ ума и бесстрашия (размах крыльев — 2,5 м). В клюве орел держит оливковую ветвь — эмблему мирных завоеваний науки. В когтях — полуразвернутую карту Средней Азии с маршрутом путешествий ученого.

Впервые, этот уникальный памятник я увидел в 1954 году, когда мне было 14 лет. Мы с отцом приезжали в гости к дяде по маминой линии Широкову Ивану Михайловичу в совхоз «Оргочор» на южном берегу Иссык—Куля. Памятник поразил меня своей необычайностью и совершенством.

Британское Королевское общество назвало Пржевальского «самым выдающимся путешественником мира». А сдержанный Чехов в некрологе великому путешественнику написал о нём с таким пафосом, с каким никогда ни о ком не писал.

12 апреля 2014 года Николаю Михайловичу Пржевальскому исполнилось 175 лет со дня рождения.

Весной 1958 года, перед окончанием школы, я получил письмо от дяди Широкова Ивана Михайловича. Он, по прежнему был директором совхоза на Иссык—Куле. В письме дядя приглашал меня пожить в его семье, поработать, а затем определиться с будущим. Иван Михайлович, кроме всего прочего, вероятно, руководствовался и тем, что Хрущев — в то время Генеральный секретарь ЦК КПСС, обратился к молодежи с призывом не торопиться после школы поступать в институты. Он предлагал вначале поработать на производстве, набраться жизненного опыта, а затем более осознанно принимать решение — куда пойти учиться. При этом государство гарантировало включить студенческие годы в общий стаж работы.

Так или иначе, я принял предложение и, получив аттестат зрелости, через неделю сел в поезд, который шел через Ташкент во Фрунзе, чтобы оттуда продолжить путь на Иссык—Куль. Два года я проработал в совхозе электриком, что и предопределило мой выбор будущей профессии.

Племсовхоз «Оргочор» был расположен в пяти километрах от райцентра Покровка и в тридцати километрах от областного центра города Пржевальск. Почему совхоз был? Да потому, что после развала Союза от него, как и от всех других хозяйств, остались «рожки да ножки». А тогда хозяйство было многоотраслевым, с опытно–селекционным уклоном в разведение овец тонкорунной породы. Если мне не изменяет память, овец было не менее 30 тысяч. Кроме того, имелись молочно–товарная ферма, свинарник, птичник, сады и пасека. Пахотные земли засевались зерновыми и кормовыми культурами. Высокопродуктивные породы овец совхоза «Оргочор» были представлены в Москве на ВДНХ.

Иван Михайлович был великим тружеником. Иногда мы не виделись по нескольку дней. Рано утром его уже не было дома, а поздно вечером, когда я ложился спать, его еще не было. Выпускник Алма–атинского зооветеринарного института, заслуженный ветеринарный врач Киргизской ССР, он целиком отдавал себя работе. Киргизы, работники совхоза, говорили о нем: «Если бы все коммунисты были такими, как Иван Михайлович, мы бы построили коммунизм!». Значит, сомнения в части построения коммунизма у них были, вопреки уверениям Хрущева о том, что «нынешнее поколение людей будет жить при коммунизме».

Да и как не быть этим сомнениям? Моральное разложение в среде партийных и советских руководителей уже тогда, даже на местном уровне имели место. Так визит районных «бонз», коими в основном были представители титульной нации, непременно предусматривал бешбармак и пиршество сопровождалось обильными возлияниями спиртного. Эти нравы были чужды Ивану Михайловичу. Районное начальство не любило его за это. Но нет худа без добра. Позже его перевели в столицу г. Фрунзе, в Министерство сельского хозяйства — начальником ветеринарного Управления.

Кстати, моё первое участие в бешбармаке связано с тем временем и Огочором. Однажды из Фрунзе в совхоз я ехал в личном москвиче совхозного парторга — вальяжной, ухоженной киргизки. За рулём был её сын — молодой парень. Солнце шло к закату. Мы ехали по южному берегу Иссык—Куля. Неожиданно машина свернула с трассы в киргизский кишлак и подъехала к одному из дворов. Из дома вышли хозяева, произошла теплая встреча с гостями. Через некоторое время сын парторга поставил меня в известность, что придётся здесь заночевать иначе мы обидим хозяина, который намерен готовить бешбармак. Пока зарезали барана, пока варили его в огромном котле — наступила ночь. Мы сидели в большой комнате покрытой коврами на специальных узких стёганых матрасах свернув ноги калачиком и пили чай. Вокруг, за нашими спинами лежали подушки для того, чтобы можно было изменить позу и облокотиться на них. И вот, наконец, в больших пиалах (кесе) женщины подали наваристый, необыкновенно вкусный бульон, а хозяин раздал каждому на соответствующей кости по куску мяса, сопровождая раздачу определёнными ритуальными комментариями.

Запивая мясо бульоном, я с трудом осилил свою порцию и шепнул сыну парторга, что я сыт до предела, на что он мне ответил, что это только прелюдия к нашему пиршеству и чтобы не обидеть хозяина надо участвовать во всех стадиях ритуала сопровождающего бешбармак. Не знаю, как я выдержал эту «пытку», но в памяти она сохранилась навсегда.

Второй раз в «бешбармаке», я участвовал отдыхая в санатории «Голубой Иссык—Куль». Там познакомился с начальником Облводхоза из Пржевальска — интеллигентным киргизом, с которым у нас возникли приятельские отношения. Как–то он известил меня о том, что к нему приезжает жена и по этому поводу она организует бешбармак, в числе гостей он хотел бы видеть меня.

Это мероприятие проходило в частном киргизском доме на окраине города Чолпон—Ата, где и располагался наш замечательный санаторий. Жена моего приятеля вела себя скромно, не выпячивала себя, в своём традиционном выступлении желала мужу хорошо отдохнуть и вернуться домой, где его с нетерпением ждут. Всё происходило в соответствии с вековым ритуалом пристойно и благожелательно.

Однако вернёмся в мою юность. Жизнь в совхозе была вполне содержательной. Состав населения — в основном русские. В совхозе была средняя школа, клуб с библиотекой, художественной самодеятельностью и регулярным кинопрокатом. Совхоз в своем штате имел спортивного работника и экипированную футбольную команду — к слову, в память о футболе у меня остался шрам на брови. Функционировала комсомольская организация.

Однажды, почти по тревоге, комсомольцев и молодежь собрали в конце рабочего дня и попросили срочно разгрузить на пристани Покровка баржу с комбикормом. К разгрузке приступили вечером. С мешками мы спускались в трюм, вручную загружали мешки комбикормом, по трапу поднимались из трюма и выгружали содержимое мешков в грузовые автомашины. Работая, мы подбадривали друг друга шутками, вспоминали строительство узкоколейки, описанное Николаем Островским в книге «Как закалялась сталь». Разгрузку закончили только к утру, едва держась на ногах.

Да, мы были патриотичными и, возможно, наивными, да и сейчас остались в какой–то степени таковыми, но я об этом никогда не жалел!

Другой раз в предальпийской зоне прииссыккульских гор мы заготавливали сено. Траву косили конными косилками, сено в валки собирали конными граблями, затем вилами грузили сено на волокуши (брус с закреплёнными в отверстия ветвями) в кои были запряжены быки и подвозили его к месту будущего стога. Там мы резко разворачивали быка на 180 градусов, волокуша, превращаясь в самосвал с сеном, опрокидывалась. Самым опытным доверялось формирование стога. Вся тонкость была в том, чтобы «увязывать углы» — гарантия устойчивости стога, который достигал 5 метров в высоту. На сенозаготовке мы проработали около месяца. Жили в палатках в окружении уникальной природы с тянь–шаньскими елями, берёзами и рябиной, рядом протекали горные ручьи с хрустально чистой водой. Вскоре, я освоил все навыки заготовки сена. В память об этом времени сохранились несколько фотографий.

Иван Михайлович директорствовал в совхозе, но, как и все жители села, имел подсобное хозяйство: у нас были корова, куры, гуси, две свиньи. В мои обязанности входила ежедневная раздача корма и чистка коровника и свинарника. Кроме того, я «заведовал» ручным молочным сепаратором — обрат шел свиньям, а из сливок мы делали сметану. Самым нудным занятием было вручную на маслобойке сбивать из сливок масло!

Тетя, Лариса Петровна, врач–терапевт, рано утром доила нашу Зорьку и уезжала на попутном автобусе за 5 километров на работу в Покровку — в районную поликлинику. По возвращении ее ждали вечерняя дойка и другие домашние дела. В то время ей было тридцать шесть, и она всё успевала и никогда ни на что не жаловалась. Лишь однажды я увидел в ее глазах слезы: нашу корову Зорьку первой, в качестве примера для частных подворий, погнали в совхозное стадо — так на практике реализовывалась очередная «инновация» Хрущева.

Дядя с тетей были людьми удивительной доброты, этот союз был исключительно позитивным воплощением космического закона «подобное притягивает подобное». Нельзя было не оценить их благородство, обаяние и культуру, честность и трудолюбие — они всегда и везде пользовались уважением окружающих.

Иван Михайлович — происходил из семиреченских казаков и единственный в многодетной семье получил высшее образование. — окончил Алма — Атинский Зооветиринарный институт. Как мог, помогал своим сёстрам и брату. Он никогда не повышал голоса, не употреблял нецензурную брань, но умел настоять на своем, если это было необходимо. У него было замечательное качество, мало того, что он считал своим долгом заботится о родителях, братьях и сёстрах, он еще и объединял близких и дальних родственников, традиционно, раз в год, собирая в своём доме всех вместе. Эти встречи, во Фрунзе, сплачивали нас и оставили память на всю жизнь.

К сожалению, эту традицию не поддержало следующее поколение. Кровные родственники разобщены, а в результате племянники не знают друг друга. Забвение своего рода–племени является одной из причин отсутствия этнической солидарности русских.

Тётя — Лариса Петровна, на мой взгляд, была человеком совершенным. До глубокой старости имела просветленное, благородное чело. Она никогда никого не осуждала, не выходила из себя, а к житейским невзгодам, относилась с природным юмором, это качество было у нее от отца — Петра Николаевича, которого я знал лично.

Корни Ларисы Петровны в Самаре. По материнской линии она происходила из духовных лиц, а по отцовской — из купеческой среды. Отец Ларисы Петровны — Пётр Алексеевич Степницкий бывший офицер царской армии. Во время гражданской войны штабс–капитаном воевал в армии Колчака. Вместе с армией отступал до Дальнего Востока. Затем раздумал перебираться за кордон, развернулся и инкогнито отправился в Киргизию, к одному из родственников. Там, скрывая свое прошлое, прикинулся «шлангом», со временем обосновался во Фрунзе, работал мелким служащим.

В киргизской столице Лариса Петровна окончила школу, а в 1947 году — медицинский институт. Лариса Петровна была очень образована. Помню в Оргочоре у нас на веранде стоял приемник, который вещал на весь двор. Когда вместо песен советских композиторов звучала классика, я тут же искал другую волну. Тетя заметила это и на примерах популярных произведений классики стала рассказывать мне о композиторах, пояснять, что такое опера, балет, симфония, камерная музыка — вот так, ненавязчиво, она прививала мне интерес к отторгаемому, в силу моей дикости, миру классической музыки.

Как–то она рассказала, что во время войны, будучи студентами, они находились на сельхозработах в десяти километрах от Фрунзе. В это время в городском кинотеатре «Ала—Тоо» шел американский фильм «Большой вальс». Узнав об этом, Лариса Петровна и ее подруга вечером после работы отправились в город, посмотрели фильм и, счастливые, почти к утру вернулись обратно. Я сразу решил для себя — при случае непременно посмотрю этот фильм!

Иссык—Куль… Целые поколения жителей Киргизии, начиная с пионерского возраста проводили лето на его гостеприимных берегах! А вот Н. П. Костомарская, представитель Российской Академии наук в конце 1990‑х — начале 2000‑х годов побывавшая в Киргизии и на Иссык—Куле для сбора материалов к своей дисертации, утверждала: «В советское время цивилизованный отдых на Иссык—Куле могли позволить себе лишь избранные, поскольку почти вся собственно курортная инфраструктура сводилась к нескольким санаториям для высшей партийной номенклатуры. Остальные довольствовались «диким отдыхом».

Чушь и предвзятость! Уже в семидесятые годы все крупные республиканские ведомства имели здесь стационарные пансионаты и пионерские лагеря. Кроме того, в Чолпон—Ате функционировал специализированный детский санаторий, профсоюзные оздоровительные учреждения: санаторий «Голубой Иссык—Куль», курорт «Джеты—Огуз» и дом отдыха «Чолпон—Ата».

Пионерские лагеря, работали в три потока. Помню, свой первый пионерский лагерь геологов в 1952 году. Столовая размещалась в капитальном здании, а жили мы в огромных палатках. Купались вдоволь, загорали, ходили на веслах, стирая ладони до волдырей, присутствовали на выемке рыбаками невода, полного рыбы — незабываемое и счастливое время!

Однажды в лагере появилась съемочная группа «Мосфильма». По словам режиссера, они снимали киножурнал для показа в странах социалистического лагеря. Я был горнистом и по сценарию киножурнал начинался с моего сигнала «подъем» — пионеры дружно выбегали из палаток на зарядку. Нам рассказывали про актёров Мосфильма, интересные истории, происходившие на съемках тех или иных художественных фильмов и про разные киношные приемы. Этот киножурнал, наверное, хранится в архивах «Мосфильма».

На следующий год попал в детский санаторий «Чолпон—Ата». Там мы жили в стационарных палатах. В отличие от пионерского лагеря, в санатории все было регламентировано до абсурда. Купались и загорали голышом и «по науке» — строго по секундомеру, мальчики отдельно, девочки отдельно и в разное время. Загорали по команде — лечь на живот, на левый бок, на правый, на спину! Нас это смешило и раздражало. В воду почти не пускали, и это было самое обидное.

Когда загорали девочки, мы, несколько мальчишек, подползали поближе и с крутого бархана подглядывали. Но я ничего толком не мог рассмотреть, так как у меня, как оказалось, начала прогрессировать близорукость.

Совхоз «Оргочор» был расположен в нескольких километрах от берега, но прибрежная полоса была болотистой и каменистой, поэтому по выходным мы проводили время на территории курорта «Кой—Сара», располагавшегося неподалеку.

В рабочие будни я, совхозный электрик, на монтерских «когтях» поднимался на опору линии электропередачи и… забывал о работе, очарованный открывающейся панорамой: малиновые поля цветущего эспарцета[12] переходили в нежную голубизну озера, а дальше, за горизонтом водной глади, на другом берегу озера — белые пики снежных гор.

Алма—Ата — столица Казахстана, 1960 год

Пролетели два года моей работы электриком в совхозе «Оргочор» и вот, я студент, учусь в столице Казахстана Алма—Ате, в одном из красивейших городов Советского Союза. В 1854 году, у подножия живописных снежных гор Заилийского Алатау, царским правительством, был заложен форт Верный, который постепенно превратился из крепости в город Алма — Ата. Алма—Ата в переводе с казахского — «отец яблок». Это название оправдано: в окрестностях города, в предгорной зоне, множество яблоневых садов, а алма–атинский «апорт» величиной с детскую голову — нечто уникальное.

Здесь же всемирно известный высокогорный каток «Медео», горнолыжная база «Чимбулак», международный центр альпинизма и, конечно, маршрут к пику Хан—Тенгри, высота которого 6995 метров над уровнем моря.

Во время вступительных экзаменов в институт, у кинотеатра ТЮЗ, я увидел афишу — «Большой вальс». «Вот он, привет от любимой тети!» — мелькнула мысль.

Тут же приобрел билет на ближайший сеанс. Впечатление после просмотра фильма было необыкновенным! Праздник души, светлый и радостный! Я подошел к кассе и купил билет на следующий сеанс. На одном дыхании посмотрел фильм второй раз.

Успешно сдав вступительные экзамены, съездил в совхоз попрощаться. Состояние было, как в песне: «Вот стою, держу весло — через миг отчалю…». Вот только вернуться в совхоз больше не представилось возможным — мои родственники переехали во Фрунзе, столицу Киргизии. Кстати, если в то время большинство населения в хозяйстве составляли русские, то сейчас русских там нет вообще.

С тех пор и на всю жизнь, в память о любимой тете и студенческой Алма — Ате я остался верен фильму «Большой вальс». Более того, теперь у меня существует своеобразный ритуал: раз в год, зимой, уединиться, поставить кассету с этим фильмом — и снова окунуться в мир прекрасного, а заодно вспомнить «Оргочор», своих родных, студенческую юность.

Дважды подряд один и тот же фильм я смотрел еще только однажды: это была короткометражная картина «Метель» в кинозале «Хроника» который находился рядом с «Ала Тоо». Актеры — блистательная Алла Ларионова, Николай Рыбников и Эраст Гарин. Кстати рядом, на окраине сквера был еще один кинотеатр «Родина». В памяти о нём фильм «Козлёнок за два гроша».

Но вернемся в Алма—Ату, в лето 1960 года, к фильму «Большой вальс» режиссера Жюльена Дювивье, снятому в Голливуде в 1938 году и имевшему оглушительный мировой успех. Милица Корьюс — певица (колоратурное сопрано) и актриса, блестящая исполнительница роли Карлы Доннер. За эту работу она была номинирована на премию «Оскар». Сколько замечательных эпизодов в этом фильме! Чего стоит сцена раннего утра в Венском лесу[13], где главные герои фильма в романтической обстановке сочинили мелодию вальса «Сказки Венского леса», и непревзойденное исполнение этого вальса Милицей Корьюс!

Примечательно, что музыку к кинофильму написал композитор Дмитрий Темкин, так же, как и Милица Корьюс, воспитанник русской музыкальной школы. Таким образом, «Большой вальс» — отчасти русский фильм.

Милица Корьюс родилась в Варшаве, в семье офицера кадетского корпуса Артура Корьюса. В Первую мировую войну корпус перевели в Москву, где Мила (православное имя актрисы) поступила в Елизаветинскую гимназию. В связи с переездом родителей, в 1918 году училась в музыкальной школе и пела в церковном хоре в Киеве. С 1927 года — солистка украинской капеллы «Думка». В 1928 году уже в Эстонии, в Таллине, у Милицы появилась возможность осуществить мечту — профессионально изучать вокальное искусство. У нее оказались прекрасные преподаватели — русские интеллигенты, бежавшие из России от революции. Варвара Александровна Мелома, прекрасный пианист и вокалист, в молодости стажировалась в Италии, выступала на оперной сцене. Еще одним учителем был Сергей Иванович Мамонтов, бывший концертмейстер Большого театра в Москве.

Милица вышла замуж за немецкого инженера барона Гуно Фолша и поселилась с ним в Германии, у них родились дочь и два сына. Актриса с успехом дебютировала в Магдебургской, а затем и в Берлинской опере. Там ее заметил продюсер Ирвинг Тальберг и пригласил в Голливуд, где кроме «Большого Вальса» она снялась в еще нескольких фильмах, а затем вернулась в оперу и долгое время была ведущей солисткой Метрополитен — оперы.

Скончалась она на 71 году жизни в окрестностях Лос—Анджелеса. Мать и сестра Милицы Корьюс погибли в блокадном Ленинграде. Последней, из актёров и создателей фильма «Большой вальс», в 2012 году в возрасте 103 лет ушла из жизни Луиза Райнер, сыгравшая роль Польди жены Иоганна Штрауса.

В сентябре, вместо учёбы, нас отправили на сельхозработы. В Алма—Ате был сформирован специальный студенческий эшелон, который двинулся в Северный Казахстан. В пути, вечером, мы отметили свое приобщение к студенческому братству. Пили кубинский ром, популярный в то время. Утром, придя в себя, я тщетно пытался найти источник запаха керосина, пока более опытные ребята объяснили мне, что это моя индивидуальная реакция на ром вчерашнего застолья.

Наша группа сокурсников, человек двадцать пять, попала в Булаевский район, Петропавловской области, почти у границы с Тюменской областью, в небольшую русскую деревню — одно из отделений колхоза или совхоза. Вокруг березовые леса. Жили мы в нескольких вагончиках. Работали на уборке зерновых — кто помощником комбайнера, а кто на зерновом току.

В деревне жил простой и доброжелательный народ. Они подкармливали нас солёными груздями и мёдом, однако нравы были еще те — патриархальные. Когда наша Нина Пушкина, яркая, с копной золотистых волос проходила по деревенской улице в брючном костюме — бабульки плевали ей в след, а женщины неодобрительно шушукались. При этом местная трактористка прицепного комбайна — женщина средних лет, серьезная и обстоятельная, жаловалась на то, что в платье ей работать неудобно и даже опасно. «Но если я надену комбинезон, вся деревня меня осудит!» — добавила она. По её рассказу, однажды подол ее широкой юбки случайно попал в коленчатый вал, и трактористка только чудом не пострадала, оставшись в одних панталонах.

Вскоре мы вернулись в Алма—Ату. Вначале, я жил в общежитии с печным отоплением на восемь человек на «коперника» — которое до революции было конюшней. Здесь, как говорится, на всю оставшуюся жизнь, я приобрел друга — Леню Кротова, человека необыкновенно доброго нрава и светлой души. После завершения учебы Леня был оставлен на кафедре «Теоретические основы электротехники», где продолжает трудиться и поныне. Через год нас перевели в не менее старое двухэтажное деревянное общежития на территории Центрального парка культуры и отдыха им. Горького, которое когда то было лесной школой.

Парк был огромен и красив! Жить в таком необычном месте было интересно. Заниматься можно было даже на природе. Помню, как два негра, а их тогда нечасто можно было встретить, взяли напрокат лодку. Сидя на берегу озера, я стал наблюдать за ними. Они сели в лодку, отчалили, а затем недоуменно стали обсуждать: зачем им дали два весла? В конечном итоге «лишнее» — за ненадобностью положили на дно лодки, а тот, что сидел на корме, стал привычно управляться одним веслом. Было забавно!

Много воспоминаний связано с нашим общежитием. Приведу одно из них. Вечер. В комнате тишина. Сидя на кроватях и обложившись учебниками, все корпят над курсовыми работами. И вдруг, в этой тишине прозвучало: «Эх, сейчас бы вареников с картошкой замурзанных в сметане!». Я поднял голову. Витя Холодный сидел на кровати отрешенный и было видно, что всеми мыслями он был дома, в Семиречье, в родном Урджаре. Произнёс он эту фразу так, как это принято было у них.

Моя вузовская жизнь, в особенности на первых курсах, была нелегкой. Как и многим, мне пришлось учиться на стипендию. Приходилось подрабатывать на железной дороге разгрузкой саксаула из вагонов.

Вечером, на электрической плитке, мы сами готовили ужин — так было экономней. Часто наш завтрак состоял из ломтя черного хлеба со сливочным маргарином и чая с сахаром. Больше года после окончания института я испытывал стойкую аллергию к чаю, а наличие маргарина в сливочном масле безошибочно определяю до сих пор. Запомнился случай на алма–атинском базаре. Мы с Ермеком Мировым отправились на базар за продуктами. В конце буднего дня выбор был небольшой. Мой приятель подошел к мордастой тетке и жалобным голосом обратился к ней: «Тетенька, мы студенты, продайте нам картошку подешевле!» Тетка нашлась быстро: «Студенты! А потом начальниками станете! Не буду я вам продавать дешевле!».

С другим однокурсником — Амантаем Шишингарином у меня связан другой памятный случай. На производственной практике в Кокчетавской области Казахстана в 1963 году мы набрали в библиотеке всякого чтива. Я обратил внимание на то, что Амантай по вечерам сосредоточенно углубляется в одну из книг. Поинтересовался, что он читает, оказалось — сборник стихов Фета. Я был шокирован! Молодой казах из провинциальной глубинки и увлечен Фетом!

К своему стыду слышать то о поэте я слышал, но вот чтобы читать его стихи… Во мне заговорило любопытство, а возможно, и ущемленное самолюбие. Я тоже ознакомился с творчеством Фета и, с того времени, осталось в памяти его четверостишие:

Как знать, возможно, этот эпизод сыграл не последнюю роль в том, что я — инженер, технарь — спустя сорок пять лет издам свой сборник стихов.

Амантай как–то рассказал, что его отца зовут Кенжитаем, а деда — Шишингары. С тех пор в шутку я часто здоровался с ним так: «Приветствую тебя, Амантай, сын Кенжитая, внук Шишингары!». В ответ этот сдержанный и немногословный парень доброжелательно улыбался.

Казахов и русских на нашем факультете было приблизительно поровну. Не помню ни одного конфликта на национальной почве. Комнаты в общежитии были на пять–шесть человек, жили мы, как правило, вперемешку, и теплые чувства ко многим студенческим друзьям–казахам сохранились на всю жизнь. Со мной в комнате жили отличные ребята казахи: Сыдихов Шапих, Миров Ермек, Сагинтаев Нуралы. В доброй памяти сокурсники: Набиев Жуагашты, Утарбаев Жетыбай, Бисенов, Бисенгалиев, Исламбакиев, Кожин, Кудасов и другие. В памяти наши девочки, а их на курсе из семидесяти студентов было четыре: Галя Кердот, Лариса Шабанова, Вера Тараева, Света Илюшина. Своей неординарностью отличались городские ребята: Виктор Маценко, Николай Горшков, Анатолий Сухотерин, Мишка–татарин (фамилии не помню). Все они, каждый на своём месте и каждый по своему прошли и идут по жизни достойно.

Помню Наташу — студентку геологического факультета Горного института, которую я называл «геологиня». Судьба развела нас, но добрая память о чистой дружбе с этой милой девушкой осталась навсегда. Как то, по моей просьбе, она на листочке записала для меня слова «Шотландской застольной» Баха. С тех пор я с удовольствием слушаю это музыкальное произведение в лучшем, на мой взгляд, исполнении русского баса Максимом Дормидонтовичем Михайловым.

Что касается преподавателей, среди них были те, кого я условно отношу к увы ушедшему поколению «зубров». Они являли собой профессионализм, большой жизненный опыт и высокую культуру. Считаю своим долгом привести несколько имен. Юрий Дмитриевич Зубков, заведующий кафедрой «Теоретические основы электротехники». Нередко, заметив, что мы утомились, прерывал лекцию и для разрядки рассказывал интересные истории из своей жизни времен индустриализации страны. О его эрудиции говорит тот факт, что в двести томов «Библиотеки всемирной литературы», которая начала издаваться в 1968 году, вошло большинство из 100 книг, рекомендованных нам на одной из лекций Юрием Дмитриевичем для прочтения.

В число «зубров» входили наш первый декан факультета Алексей Андреевич Захаров, читавший курс «Станции, сети, системы», наш последний декан Хасан Тасбулатович Тасбулатов — курс «Электрический привод» и другие. В конце тридцатых годов Тасбулатов попал под колесо репрессий, но легко отделался — был отправлен на поселение в Киргизию. Узнав, что я из Киргизии, в шутку, доброжелательно называл меня «киргизом».

Много памятных событий произошло в студенческие годы. Самое значительное — полет Юрия Гагарина в космос. Никогда не забуду тот яркий, солнечный апрельский день 1961 года, энтузиазм и неподдельную радость людей. На мой взгляд, XX век отмечен двумя наиболее значимыми для нашей страны и нашего народа вехами — это День Победы 9 мая 1945 года и полет Юрия Гагарина.

Важным, в студенческие годы, было прочтение рассказа Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича» в журнале «Новый мир». Это был первый звонок к осознанию трагических событий времен культа личности Сталина. Тогда же и вот уже более пятидесяти лет я стал почитателем журнала «Иностранная литература». Сколько замечательных авторов и произведений было подарено мне этим журналом! Последние годы журнал стал посредственным — признак времени, всё к чему прикасаются либералы — чахнет.

В 1963 году на экраны вышел американский боевик «Великолепная семерка» незабываемый фильм, прорыв Голливуда в СССР. Странно, но увлечение в студенческой среде группой «Битлз» не задело меня. Зато творчество Галича, Окуджавы и Владимира Высоцкого сразу и навсегда легло на душу!

В Алма—Ате, у меня появилась уникальная возможность приобщиться и повысить свою театральную и музыкальную культуру. В то время по доступной цене можно было приобрести абонемент на просветительские концерты Казахского государственного симфонического оркестра. Они проходили в осенне–зимний период дважды в месяц. Каждая встреча с оркестром посвящалась одному из композиторов. На сцену выходил искусствовед, который рассказывал биографические данные композитора и о его творчестве, об истории создания и содержании симфонического произведения, которое затем исполнял оркестр. До сих пор в памяти вечера, посвященные Чайковскому, Глинке, Мусоргскому, Моцарту, Равелю, Листу и другим композиторам.

Появилась привычка регулярно ходить в республиканский оперный театр. Билет на галерку стоил копейки, а когда в театре не было аншлага, после звонка можно было с комфортом расположиться и в партере. Помню замечательного казахского певца — баритона, народного артиста СССР Ермека Серкебаева в «Севильском цирюльнике». Позднее появился тенор, с высокой культурой исполнения, и тоже народный артист СССР Алибек Днишев. И конечно, в душе, в память о Казахстане, Алма — Ате и студенческих годах казахская национальная мелодия «Сары арка — Золотая степь» в исполнении оркестра национальных инструментов.

Студентом, в меру своих скромных возможностей, я начал приобретать пластинки с записями классических произведений, заложив основу фонотеки. В общежитии прослыл меломаном. Помню, в нашу комнату влетел Борис Клаптенко: «Ты слышал, как поет Борис Штоколов?» «Нет?» — «Послушай и запомни! Это второй Шаляпин!»

Борис — высокий, крепкий парень, поступил в институт сразу после службы в Морфлоте и ему особенно было приятно, что Штоколов, в свое время, окончив школу юнг служил на крейсере «Киров». Великий русский бас, народный артист СССР Борис Тимофеевич Штоколов ушел из жизни 6 января 2005 года.

Пролетели пять лет незабываемой студенческой жизни. Дипломный проект я защитил на «отлично». Тема диплома была неординарной, над ней я работал руководствуясь специальной литературой и журнальными статьями. Моим руководителем дипломного проекта был начальник одного из научно–исследовательского и проектного института. Он предложил мне место в своём отделе с тем, чтобы продолжить работу теперь уже над кандидатской диссертацией. Однако от этого заманчивого предложения пришлось отказаться. В Киргизии меня ждала жена Капитолина и годовалая дочь Наташа.

Увы! Первый брак оказался неудачным. Недаром сказано: «Нет большей бессмыслицы, нежели плющ благоразумия на зелёных ветвях молодости».

Что касается диссертации, то «свято место пусто не бывает». Через несколько лет по приезде в Алма—Ату я традиционно навестил свой институт и на профильной кафедре встретился с молодым сотрудником — Иваном Подгорным — инженером предыдущего выпуска. Он сообщил, что защитился по моей теме, листал мой дипломный проект.

Тогда же я поехал в Центральный парк им. Горького навестить свой студенческий дом, но меня ждало разочарование! Наше старое, дореволюционной постройки общежитие исчезло — на его месте была разбита прямоугольная цветочная клумба. Оставалось сесть на скамейку, предаться воспоминаниям и погрустить.

Фрунзе — столица Киргизии, 1965 год

После окончания института в 1965 году я вернулся в Киргизию. Свою производственную деятельность начал мастером в Чуйском предприятии эл. сетей «Киргизглавэнерго», Минэнерго СССР.

Город Фрунзе (ранее Пишпек) — ныне Бишкек, расположен в центральной части Чуйской долины у северного подножия Киргизского хребта. Город был назван в честь М. В. Фрунзе (1885–1925) — революционера, советского государственного и военного деятеля, крупного военачальника Красной армии во время гражданской войны, который родился в Пишпеке. Бишкек в переводе на русский язык — мутовка для взбалтывания кумыса. В 1825 году на территории современного Бишкека возникла крепость Пишпек, построенная по приказу Кокандского хана. Через 37 лет ее захватили русские войска, было основано поселение, которое в 1878 году получило статус уездного города. В 1887 году в нем насчитывалось всего 6,6 тысячи жителей.

В конце XIX века, в Киргизии, как и повсюду в Средней Азии и Казахстане наши предки, как я уже отмечал, селились всерьез и надолго. Гарантией служила мощь Российской империи, закрепившей к тому времени свое присутствие в Туркестане. Вот и потянулись многолюдные обозы из Малороссии, Центральной России и с Урала. Путь был долгим и опасным. К горькому сожалению, мы, русские, мало помним своих предков — первых переселенцев, тех, кто заложил основы цивилизации в регионе с патриархально–феодальным уровнем развития, а ведь известно: «Кто не знает своего прошлого, у того нет будущего». Революция до нуля низвела заслуги и роль инициативных русских людей, потом и кровью создавших в Киргизии города и поселки, горнодобывающую промышленность, сельское хозяйство, образование, здравоохранение. Все стало не в счет! Одних отнесли к «кулакам», других — к иным классовым врагам советской власти. К этой же категории были отнесены и так называемые «бай–манапские элементы», выступившие против реорганизационных мероприятий советской власти. Коллективизация, в конечном итоге, приводила к отчуждению экономической базы манапов, которые являлись представителями традиционной киргизской аристократии. По свидетельству крупнейшего исследователя Средней Азии академика В. Бартольда, манапами у киргизов становились «люди, выделявшиеся храбростью и мудростью…». Но, как говориться: «В семье не без урода», восстание в 1916 году было возглавлено частью манапов — политических авантюристов.

Киргизская аристократия и русские переселенцы пытались защищаться от большевиков. Советская история отметила имевшие место в 1918–1922 годах мятежи «кулаков» в Оше, Джалал—Абаде, Таласе, Тюпе, Нарыне, в Куршабской, Базар—Коргонской и Кегартской волостях. Упоминается в ней деятельность и ликвидация в 1920 году «Крестьянской армии». Канули в Лету имена недоуменных людей, которых уничтожали во имя «светлого будущего». Не было, да теперь уже никогда и не будет им памятников. А те, которые они создали великим трудом и терпением города и села — начали переименовывать уже в советские времена. С развалом Советского Союза активность по переименованию приняла необратимый характер.

Сегодня в Киргизии нет ни одного города с русским названием. Исчезли Фрунзе, Пржевальск (основан русскими переселенцами в 1869 году), Рыбачье. Взамен появились Бишкек, Каракол, Балыкчи. Что уж говорить о малых населенных пунктах: Успеновка, Ильичевка, Архангельское, Люблинка, Долинка, Ивановка, Лихтенфельд, Григорьевка, Покровка, Семёновка, Светлая поляна и десятки других, теперь, все они носят киргизские названия.

Об этом отрывок из стихотворения «Русская Троя» Вячеслава Шаповалова — крупнейшего русского поэта Центральной Азии, доктора наук, академика:

Будучи в Бишкеке в 2009 году, после более чем двадцатилетнего отсутствия, мне удалось познакомиться и побеседовать с этим замечательным человеком. В память о нашей встрече Вячеслав Шаповалов подарил мне двухтомник своих стихов.

Моя производственная деятельность совпала со временем (с 1961 по 1985 год) пребывания на посту первого секретаря ЦК Компартии Киргизии Турдакуна Усубалиевича Усубалиева. У меня, простого гражданина, в душе к нему и о том времени сохранились самые тёплые впечатления Усубалиев начинал он свою долгую и плодотворную карьеру сельским учителем в родном селе Кочкорка в 60 километрах от г. Рыбачье в сторону г. Нарына. Мне пришлось как–то три недели быть в командировке в этом райцентре во время монтажа электроподстанции.

За время его работы секретарем ЦК, в республике было построено более 180 крупнейших промышленных предприятий, ГЭС, театры, музеи, объекты социальной сферы. Это было время созидания, а не застоя, как это клевещут нынешние российские либералы, по своему менталитету относящиеся к сфере словоблудия и всегда далёкие от реальных дел. В те годы, мы, производственники, застоя не чувствовали — постоянная напряженная работа была нашим образом жизни. Такая же обстановка была характерна и для сельского хозяйства тех лет, где специалистами работали мои родственники и братья.

На дискредитацию брежневского периода и лично Л. И. Брежнева либералы обрушили всю мощь СМИ и шоу бизнеса, которые юродствовали, как только могли. А причина на поверхности — проходят десятилетия, но ничего позитивного олигархо–бюрократический капитализм так и не превознёс ни в промышленности, ни в сельском хозяйстве, ни в социальной сфере, образовании или медицине. Россия так и не достигла экономического уровня Советского Союза, а социальные достижения того времени либеральной властью не достижимы в принципе. Не случайно, великий русский мыслитель и патриот своей страны Александр Зиновьев[14], ради справедливости, выступил с резким протестом против фальсификации того периода времени.

Представляю, каково было Турдакуну Усубалиеву, в пожилом возрасте, после развала СССР, быть свидетелем тотального разрушения промышленности и сельского хозяйства республики, слепо последовавшей за экономическими «реформами» России.

Воспоминания о Т. Усубалиеве у меня связаны с двумя конкретными случаями. Первый произошел в 1975 году при пуске в эксплуатацию насосной станции «Тепке» на Иссык—Куле, неподалеку от Пржевальска. Насосная станция предназначалась для орошения сельхозугодий. Разрезали красную ленточку, Турдакун Усубалиевич нажал условную кнопку, в этот момент были запущены насосные агрегаты — пуск состоялся! Затем митинг, пресса — все, как положено.

По этому поводу мы, монтажники и строители, были приглашены на «той» — праздничный ужин в ближайшем колхозе. Наша бригада, человек восемь, выехала в колхоз на своём небольшом автобусе в составе автоколонны. Я выглянул из окна нашего автомобиля, увидел вереницу автомашин, и меня охватило беспокойство: как можно накормить столько людей? Оказалось можно!

Все было организовано четко. В колхозе нас уже ждали и, уточнив из какой мы организации, направили к конкретному двору. Доброжелательный хозяин и домочадцы проводили нас в дом. Внутри была идеальная чистота. Мы разулись, прошли в зал. Мебели, по киргизскому обычаю было мало, зато на полу, покрытом ковром, вдоль стены были сложены множество цветных стеганых матрасов и одеял. Расселись на полу на специальные для таких случаев матрасах, свернув по азиатски ноги калачиком. В углу стоял ящик водки. Женщины подали бешбармак. После «тоя» каждый из нас, как говорится, был «сыт, пьян и нос в табаке». Впрочем, злоупотреблявших спиртным среди нас — инженеров наладчиков не было. По принятому национальному обычаю, с собой нам дали вареного мяса, которым мы питались еще два дня, завершая мелкие недоделки на объекте.

Второй случай встречи с Т. Усубалиевым относится к 1984 году. Заместитель начальника «Киргизглавэнерго» Петр Иванович Зевин, управляющий трестом «Киргизэлектросетьстрой» Анатолий Иванович Басков и я — начальник технического отдела треста, как–то выехали на один из объектов электросетевого строительства в район города Токтогул и Токтогульской ГЭС на реке Нарын.

Стояло жаркое лето. По высокогорной дороге Фрунзе — Ош нам предстояло к вечеру доехать до Токтогула, переночевать в ведомственной гостинице ГЭС, а на следующее утро выехать на объект. Мои старшие коллеги не торопились. Иногда позволительно дать себе отдых хотя бы в дороге. Мы проехали часть Чуйской долины на запад, свернули налево и через предгорную Сосновку углубились в горы. Дорога зигзагами шла круто вверх — к перевалу Тюз—Ашуу (3600м).

В живописном месте на берегу горного ручья мы сделали первый привал, расстелив «скатерть» с неприхотливой снедью. Приятно было умыться студеной водой и спокойно оглядеться вокруг. Нас окружала первозданная красота: скалы, свежая зеленая трава, голубое небо, прохлада — другой мир, без суеты и проблем.

Поднявшись на перевал, вышли размяться. Внизу, как на карте расстилалась живописная высокогорная Сусамырская долина с одноименной рекой, оправленная вершинами гор, покрытых вечными снегами, с ущельями и нитями небольших речек — зрелище необыкновенное. Затем дорога пошла вниз по ущелью, и вскоре слева забурлила река Чичкан. Мы сделали еще пару привалов в живописных местах. К исходу дня подъехали к Токтогульскому водохранилищу. Дорога ушла влево по склону бывшего ущелья вдоль водохранилища, а мы поехали прямо по старой дороге и подъехали к кромке воды — старая асфальтированная дорога уходила на дно водохранилища в царство местного Нептуна. Разделись, искупались, смыв с себя дорожную пыль.

Вечером устроились в небольшой уютной пустой ведомственной гостинице. Мои попутчики расположились в большой комнате с выходом на балкон, а я в маленькой спальне. Поужинали, приготовили цивильную одежду на завтра — брюки, рубашки, обувь, сняли дорожную — спортивные костюмы, кроссовки и легли спать. Ночью сквозь сон я почувствовал тягостное беспокойство, пытался открыть глаза, но не смог. Утром стало ясно — исчезла наша цивильная одежда и некоторые вещи, которые умыкнули через открытый балкон, проходивший вдоль всех номеров второго этажа. Хорошо, что хоть осталась спортивная одежда!

Не успели мы толком прийти в себя, как появилась администратор и взволнованным голосом, извинившись перед нами, предложила срочно покинуть гостиницу — к Токтогулу подъезжал Усубалиев и сопровождающие его лица с намерением остановиться в нашей гостинице. На сборы было не более пятнадцати минут.

Наскоро собравшись, мы спустились на первый этаж и вошли в крытый переход между спальным и административным корпусами. Навстречу шли люди. В числе первых шел человек среднего роста, в очках, с умным, внимательным взглядом. Петр Иванович Зевин, высокий (в своё время играл в баскетбол), в спортивном костюме, разбитых кроссовках, поравнявшись с этим человеком, сорвал с головы белую полотняную кепку и бодро произнес: «Здравствуйте, Турдакун Усубалиевич!». Усубалиев, а это был он, приостановился и удивленно ответил: «Здравствуйте!». Следом шел Анатолий Иванович Басков «Здравствуйте, Турдакун Усубалиевич!» — поздоровался он. «Здравствуйте!» — последовал не менее удивленный ответ. Я замыкал шествие и просто сказал: «Здравствуйте!» — ранее у меня не было повода назвать Усубалиева по имени–отчеству, а с первого раза могло и не получится. Турдакун Усубалиевич ответил: «Здравствуйте!». Петр Иванович и Анатолий Иванович были лично знакомы с Усубалиевым, но в таком «прикиде» они предстали перед ним впервые, что и вызвало его удивление и недоумение.

В этой истории примечательно то, в какой благополучной стране мы жили, если служба безопасности и личная охрана первого секретаря ЦК КПСС Киргизии играли номинальную роль. Сейчас… каждый «прыщ» областного масштаба и тот под охраной от своего народа!

Вспоминаю и ещё один случай подобного благополучия нашей бывшей страны. В тот раз, возвращаясь из командировки в Ригу, я прилетел в Москву простуженный и больной. В Домодедово взял билет на Фрунзе и в зале ожидания рухнул в кресло.

То и дело меня знобило или бросало в жар, а тут еще на Фрунзе объявили задержку рейса. Так в полубредовом состоянии прошли сутки, затем вторые и лишь на третьи объявили посадку в самолёт и мы благополучно взлетели. В самолёте я уже чувствовал себя более — менее прилично, кризис миновал. Нас покормили и я снова заснул. Однако через два с половиной часа лёта от благодушного состояния не осталось и следа. Оказалось, что из–за тумана в аэропорту «Манас» во Фрунзе, нас сажают в Ташкенте с неопределённой перспективой. Кстати, старый ташкентскй аэропорт, тесный и коррумпированный пользовался дурной славой.

Наш новенький «Манас» в 30 км. от города, принимавший все классы самолётов был сдан в эксплуатацию недавно. Параллельно работал городской аэропорт, который не принимал турбореактивные ТУ — 154, но принимал ИЛ‑18 и там, как неосторожно признались стюардессы, тумана не было. Пассажиры в салоне дружно зароптали: почему нас не отправили из Москвы на ИЛ‑18? Москве лишь бы избавиться от нас?

Чем ближе мы подлетали к Ташкенту тем решительней обозначилась линия поведения большинства: в Ташкенте из самолёта не выходить, пока нас не пересадят в ИЛ — 18. Тут же, стихийно возник митинг и сформировался актив, куда окончательно выздоровевший вошел и я. Возглавила актив, молодой учёный, кандидат наук, сотрудник ВНИИКАМСа (Всесоюзный научно–исследовательский институт комплескной автоматизации мелиоративных систем) по имени Елена — фамилии к сожалению не помню. Мой сосед восхищенно смотрел на Елену — активную, с зажигательной речью и репликами и, невольно произнёс:

— Делакруа. Свобода на баррикадах! — но тут объявили посадку и жена вернула его на землю, — Саша, готовь ручную кладь — выходим!

Мы приземлились. На лётном поле стояли несколько желанных для нас ИЛ‑18. В салоне осталось две трети пассажиров, в том числе многие с детьми. Седеющий командир, покидая с экипажем лайнер, заметил вслух:

— В моей практике это первый случай!

Прошло минут сорок. Вскоре в сопровождении двух офицеров милиции появился начальник аэропорта. Они прошли в салон, обратили внимание на благопристойную обстановку, выслушал возмущения и аргументы измученных, а некоторых уже и безденежных пассажиров. Начальник аэропорта пытался «давить» на нас, но ничего не добился. Спустившись с трапа он стал орать на старшего офицера:

— Принимай меры! Вызывай наряд! Освободи самолёт!

Тот в свою очередь стал орать на него:

— Какой наряд! Люди ведут себя спокойно, измучены, а у тебя в зале ожидания даже места на полу нет! Вон ИЛ‑18 на поле стоят — помоги им!

Стало темнеть. Мы скинулись и отправили двоих в аэровокзал купить пирожков, воды, лимонад. Вернувшись в самолёт они рассказали: в аэропорту зал ожидания переполнен, духота, люди лежат и сидят на полу. Это сообщение еще больше укрепило нашу решимость стоять до конца. И тут, подъезжает автобус и нам предлагают переместиться в ИЛ‑18, стоящий метрах в трёхстах. Чтобы проверить правдоподобность этой благой вести в автобус сели только женщины и дети. Тот подкатил в ИЛу и они, к нашей радости, стали подниматься по трапу в самолёт. Вскоре на борт поднялись все остальные, а через сорок пять минут лёта мы были во Фрунзе. А теперь давайте экстраполируем эти события на современную действительность: это ОМОН, арест, возможно обвинение в терроризме, судебное разбирательство, а нам с Еленой «век воли не видать».

Я отвлёкся, однако хочу пригласить читателя к краткой истории развития Советской Киргизии. Первоочередной задачей советской власти была подготовка образованных кадров. На базе Киргизского института народного просвещения в 1928 году создаётся педагогический техникум (директор П. К. Юдахин). Среди первых его учеников были А. Молдыбаев, Г. Айтиев, К. Джантошев, М. Элебаев, К. Маликов, Дж. Боконбаев,

А. Осмонов. Все они в дальнейшем сыграли большую роль в культурной жизни республики. Усилиями РСФСР и русских кадров в Киргизии стремительно развивалось высшее образование. В 1939 году во Фрунзе открылся медицинский институт, а в годы Великой Отечественной войны, в связи с эвакуацией в Киргизию ряда научных учреждений АН СССР и вузов, когда объем исследований резко возрос, в 1943 году был создан Киргизский филиал АН СССР, который долгое время возглавлял академик К. И. Скрябин. Русские ученые были основателями и руководителями всех научных отделений Академии наук.

В 1944 году открылся сельскохозяйственный институт, в 1951‑м — Государственный университет и Ошский государственный педагогический институт, в 1952‑м — Фрунзенский политехнический институт, в 1954 году — национальная Академия наук. На этапе становления все учебные заведения в республике комплектовались преподавателями из России. То есть в советское время в республику приезжали уже не крестьяне, туда направлялись учёные, педагоги, учителя, врачи, инженеры, высококвалифицированные рабочие.

И вот уже появились государственный театр оперы и балета, киргизский и русский драматические театры, республиканская библиотека, филармония, институт искусств, музыкальные и общеобразовательные школы, печать, радиовещание и телевиденье.

Развивалась промышленность строительных материалов, горнорудная, электро и гидроэнергетика — каскады ГЭС на реке Нарын, легкая и пищевая промышленность, машиностроение и металлообработка. Строились водохранилища и оросительные каналы. По соответствующим квотам киргизам — выпускникам средних школ была предоставлена возможность учиться в вузах Москвы, Ленинграда, Киева, Риги и других крупных городов Союза.

Каким образом республика, где кочевой народ перешел к оседлости только в конце 1930‑х годов, а безграмотность среди взрослого населения была ликвидирована лишь к началу 1941 года, добилась таких успехов? Объяснение простое. Киргизам не пришлось проходить долгий исторический путь из феодализма для того, чтобы приобщиться к цивилизации. В этом им помогла Россия и русские. Начиная с того времени, как Киргизия вошла в состав России, появилась возможность вовлечения Киргизии в сферу русского языка и русской культуры, развития национальной культуры, образования и науки.

В первых исследованиях природных богатств Киргизии участвовали П. П. Семенов—Тян-Шанский, Н. М. Пржевальский, Н. А. Северцов, И. В. Мушкетов, А. П. Федченко, А. Н. Краснов и другие. После установления советской власти исследования продолжились. С 1928 года в Киргизию ежегодно направлялись экспедиции, велись важные для республики работы в области животноводства и пастбищного хозяйства, ихтиофауны озера Иссык—Куль, физической и экономической географии (Б. А. Лунин и др.). А в 1930 году для подъема сельского хозяйства из России прибыли первые «двадцатипятитысячники».

Большой вклад в архитектуру республики внесли А. А. Градов, В. И. Ненароков, В. П. Шерстнев, Е. Г. Писарской, В. Е. Нусов, Г. П. Кутателадзе, В. В. Лузенко и другие.

В становлении изобразительного искусства большую роль сыграли живописцы: В. В. Образцов, С. А. Чуйков и приехавшие сюда в 1930‑е годы живописцы И. П. Гальченко, А. И. Игнатьев, скульптор О. М. Мануилова.

В области профессиональной киргизской музыки работали композиторы В. А. Власов, В. Г. Фере, М. Р. Раухвергер, Н. Р. Раков и другие. Возникновению профессионального киргизского театра предшествовала деятельность организованной в 1926 году музыкально–драматической студии под руководством Н. Н. Еленина, в которой сформировалось искусство первых киргизских актеров. Основы кинематографии закладывались режиссерами Ю. Герштейном, Б. Новиковым, А. Видугирисом,И. Моргачевым, Г. Дегальцевым, И. Гореликом и другими. Первый художественный фильм «Салтанат» был снят режиссером В. П. Прониным на «Мосфильме» в 1955 году.

Продолжая разговор о роли русских в возрождении Киргизии, хочу дополнить подробностями только несколько фамилий среди сотен и тысяч благородных людей, в том числе отмеченных выше, чуждых конформизма и отдавших свои выдающиеся способности Киргизии.

Фетисов Алексей Михайлович[15]. В начале 70‑х годов, после окончания училища садоводства в Крыму был направлен в Верный для работы в Алмаатинском казённом саду. Занимался изучением флоры Семиречья. В 1879 году от Петербургского географического общества отправляется с экспедицией по Туркестану. Прибыв в Пишпек, остаётся там навсегда, где и проявились его деятельность и талант. В 1881 году он закладывает сад — питомник Карагачёвую рощу (карагач — порода дерева) для разведения плодовых и декоративных насаждений. Организовывает школу садоводства, пропагандирует передовые приёмы обработки земель.

Алексей Михайлович внёс определяющий вклад в озеленение Пишпека. По его инициативе и активном участии, кроме Карагачёвой рощи, заложенной в 1881 году, в 1898 был посажен дубовый парк, а в 1902 заложили центральный городской бульвар, в дальнейшем проспект Дзержинского, переименованный в Эркиндик. Проспект красив и уникален — его ширина 105 метров.

Интересна судьба чешского промыслового кооператива «Интергельпо» созданного во Фрунзе в 1925 году. В ответ на обращение В. И. Ленина к международному пролетариату, рабочие — коммунисты г. Жилина в составе 1317 семей с оборудованием, механизмами, инвентарём и инструментом прибыли во Фрунзе.

Они начали со строительства рабочего посёлка и объектов первой необходимости. Уже в конце 1925 года были сданы в эксплуатацию центральные мастерские, кирпичный завод и лесопилка, в дальнейшем они принимали участие в строительстве Чуйской оросительной системы, Кантского сахарного завода, мясоконсервного комбината, суконной фабрики, кожевенного завода и других предприятий.

Строители «Интергельпо» возводили первые капитальные сооружения города: здание ЦИКа, гостиницу, больницу. Были открыты первые детские сады и родильный дом. Вошла в строй небольшая Малая Аламединская ГЭС мощностью 410 кВт, и на городских улицах установили 120 электрических фонарей. В 1930 году «Интергельпо» посетила делегация ЦК КПЧ во главе с Юлиусом Фучеком. Тем самым публицистом Фучеком, казнённым в 1942 году в Берлинской тюрьме, который написал в фашистском застенке «Репортаж с петлёй на шее» с вечно живым призывом: «Люди, будьте бдительны! Я любил вас!». Имя Ю. Фучека присвоено парку, заложенному интергельповцами, его имя носит одна из улиц города.

Из среды чешских интернационалистов выросли и другие известные люди. Среди них руководитель «пражской весны» Александр Дубчек. В шестидесятые годы он возглавил демократические преобразования в Чехословакии. Боривой Маречек — альпинист и основоположник горного туризма в Киргизии, боец армии генерала Людвига Свободы. Владимир Рацек — альпинист, географ и военный топограф, распутавший географическую загадку самого высокогорного узла Киргизии — массива Хан—Тенгри. Как мы видим в советское время столица Киргизии г. Фрунзе, как и вся республика, были многонациональны и интернациональны.

Подробней остановлюсь на энергетике, близкой мне отрасли. Интересный факт: в 1910 году один из владельцев мельницы в селе Ивановка, Чибисов, добрался до Парижа и купил динамо–машину, которая до 1937 года освещала мельницу и ближайшие дома. Первые небольшие электрические станции в Киргизии появились уже в 1913–1914 годах в городах Оше, Пишпеке, Пржевальске и на угольном руднике «Кызыл—Кия». Их общая электрическая мощность составляла 265 кВт. В 1915 году было создано Управление по орошению Чуйской долины, которое возводило многие энергообъекты. Ими руководили: В. А. Васильев, Н. И. Хрусталев. В советское время мелиоративные работы осуществляло строительное управление «Чустрой». В 1932 году на объектах было занято до 6 тысяч человек.

Свидетелем строительства Чумышской плотины, Большого Чуйского канала и других объектов был инженер и писатель Андрей Платонов. В 1927 году Андрей Платонов был командирован в Пишпек из Москвы. Образы героических строителей новой жизни в своих книгах «Котлован» и «Чевенгур» писатель видел среди покорителей реки Чу, в том числе, в начальнике «Чустроя» А. С. Урываеве, в главном инженере С. В. Семёнове, в руководителе изыскательных работ К. Л. Болдыреве. Они стояли у истоков энергетики, ирригации и гидростроения Киргизии. Ещё несколько слов о мелиорации Киргизии. До развала Союза, в Киргизии, в единственной республике СССР, в мелиорации был сосредоточен передовой научный и проектно — конструкторский потенциал: ВНИИКАМС[16] и ПКТИ «одавтоматика»[17]. А так же монтажно–наладочный трест «Средазаводавтоматика». Совместными усилиями науки, конструкторов, монтажников и наладчиков, трест, через свои подразделения, внедрял научно–технический прогресс на многих объектах Средней Азии и Казахстана. Так в Киргизии и не только, распределение воды на орошение из крупных оросительных каналов (Большой Чуйский канал, канал Туш и других.) осуществлялось дистанционно с помощью телемеханики. Многие плотины и водозаборы, к примеру — Чумышский гидроузел, были автоматизированы.

Из Чехословакии мы получали станции управления «Интерсигма», позволявшие автоматизировать орошение сельхозугодий российской поливной техникой: «Фрегат», «Роса», «Волжанка» и т. п. Началось активное внедрение капельного орошения.

Где всё это сейчас? С капельным орошением понятно — оно в Израиле, а всё прочее? А всё прочее, там же где сельское хозяйство России, в ….!

В этой системе я проработал более десяти лет. В памяти мои коллеги и друзья, руководители треста и инженеры: Борис Халтурин, Михаил Лернер, Павел Вершинин, Виталий Попов, Владимир Шумихин, Владимир Кутепов, Александр Апанасенко, Михаил Широков, Владимир Паниклов, Юрий Костенко, Виталий Шепель, Рафаэль Абдрашитов и другие.

Борис Николаевич Халтурин — земля ему пухом, в мою бытность работал главным инженером треста Умнейший человек, с необыкновенным чувством юмора, он пришел к нам из науки. Однажды летом он с семьёй отдыхал на южном берегу Иссык—Куля и, как оказалось, готовил в Москву какие–то материалы. В указанный срок меня отправили за ними. В пансионате я застал его в коттедже за письменным столом. Он предложил мне пойти на пляж, а сам заканчивал работу. Часа через два я вернулся, но он продолжал работать. Вскоре, шмыгая носом, появился сын Бориса Николаевича.

Было ему годика четыре — пять.

— Папа! — заявил он — Мы с Вовкой решили пойти в поход, в горы! — заявил он ему. Рыжий Вовка — ровесник сына стоял за открытой дверью.

— Возьмите с собой продукты! — не отрываясь от работы, неожиданно посоветовал Борис Николаевич. Сын повёл глазами, заметил пустой рюкзак и стал складывать туда помидоры, огурцы, хлеб.

— Консервы не забудьте! — не поворачивая головы, заметил Владимир Николаевич. Тот положил в рюкзак две банки консервов, надел рюкзак, который был ему до пят и был таков. Я заёрзал на диване. Холмистое предгорье выжженное солнцем начиналось буквально рядом. Жара, змеи, да и заблудиться не мудрено! На мой характер этот поход я решительно пресёк бы на корню. Конечно, ребёнок был бы расстроен, начались бы слёзы, но… Минут через двадцать распахнулась дверь. «Блудный сын» вбежал в комнату и сбросил с плеч рюкзак на пол:

— Пап! Я с Вовкой на пляж, к маме!

— Хорошо, передай ей — я скоро буду! — не меняя позы ответил Борис Николаевич.

С распадом Союза ВНИИКАМС, ПКТИ «Водавтоматика» и монтажно — наладочный трест канули в лету, оборудование на водных объектах Киргизии было разграблено и вывезено в качестве металлолома в Китай.

В России 22 декабря 1920 года был принят план ГОЭЛРО. Эта дата для нас — людей причастных к энергетике является профессиональным праздником. Импульсом развития энергетики Киргизии послужило создание в феврале 1920 года Туркестанской группы в составе Государственной комиссии по составлению плана электрификации России (ГОЭЛРО). У истоков большой энергетики Киргизии стояли: Г. К. Горьковой, М. С. Макульский, В. Д. Тяжлов, Б. И. Никитин, В. С. Евграфов,Х. Х. Каипов, С. Г. Ахонин.

К 1928 году суммарная мощность электростанций составляла 540 киловатт. Тогда же русскими специалистами были пущены в эксплуатацию первый радиоузел и первая турбина Аламединской ГЭС. К развалу СССР энергосистема Киргизии была представлена 19 электростанциями общей мощностью более 3,5 миллионов киловатт. В систему включены 17 ГЭС (гидроэлектростанций) и 2 ТЭЦ (тепловые электростанции), связанные между собой и выдающие мощность потребителям по линиям электропередачи протяженностью более 72 тысяч километров.

Для меня, живущего в России, всегда будут дороги мои наставники и коллеги Чуйского предприятия электрических сетей и треста «Киргизэлектросетьстрой»» во Фрунзе, где я проработал пятнадцать лет лет. Уважаемые и заслуженные люди: Сергей Иванович Шульпин — директор предприятия, Владимир Алексеевич Салмин — главный инженер, Иван Кириллович Елтышев — замдиректора, Марат Бадриевич Валиев — начальник службы подстанции. Кстати, у нас, в химлаборатории работала сестра Чингиза Айтматова — молодая, трудолюбивая, скромная женщина.

Навсегда в памяти упомянутый уже мною Петр Иванович Зевин — управляющий трестом «Сельэлектро», а затем зам. начальника «Киргизглавэнерго», в 1953 году по распределению попавший в Киргизию после окончания вуза из Мелитополя.

Работники, на всю жизнь оставшиеся в памяти, замечательного коллектива — треста «Киргизэлектросетьстрой»: Анатолий Владимирович Басков — управляющий, Анатолий Андреевич Выдра — главный инженер, неординарная личность, человек большой эрудиции, собравший огромную библиотеку, мой старший друг и однокашник Петра Зевина. Василий Степанович Якуба — зам. управляющего по экономике — благородной души человек и другие. Почти все они, к горькому сожалению уже ушли в мир иной. Земля им пухом!

Историю энергетики Киргизии и в частности треста «Киргизэлектросетьстрой» отразил в своей книге: «От «кара чырака» к «лампочке Ильича» (кара–чырак — сосуд наполненный жиром со вставленным фитилём), один из бывших управляющих трестом Жапаркул Токтоналиев. В начале книги он отдал дань русским специалистам, которые стояли у истоков электрификации Киргизии, но затем основной акцент сделал на национальные кадры — выпускниках Фрунзенского политехнического института, которые появились в 60‑х годах. Получалось, что эта горстка выпускников обеспечивала развитие и жизнедеятельность энергетики Киргизии. На самом деле, до развала СССР и ещё многие годы, большинство технических кадров составляли русские, а вот русских руководителей почти не осталось.

Пётр Иванович Зевин — заместитель начальника «Киргизглавэнерго», на «второй день» после достижения пенсионного возраста был уволен со своей должности, Анатолий Владимирович Басков — управляющий трестом «Киргизэлектросетьстрой», в предпенсионном возрасте был снят с работы по формальному признаку (что сравни наплевать в душу). Этот процесс повального замещения русских руководителей киргизами, и не только в энергетике, становился нормой.

Свои воспоминания о жизни и 47 годах работы в системе треста «Киргизэлектросетьстрой», на девятом десятке жизни, в рукописи, успел изложить в 2013 году Анатолий Андреевич Выдра. По его признанию, не последнюю роль в этом сыграла моя настоятельная просьба заняться этим. Его воспоминания, это гимн Человеку труда — инженерам и рабочим верным своей профессии и долгу.

А вот как он попал в Киргизию: «В июне 1953 года я окончил Мелитопольский институт механизации и электрификации сельского хозяйства. Получил красный диплом и квалификацию инженер–электрик. Из 70 человек, окончивших наш факультет, 30 должны были по распределению ехать на работу в Среднюю Азию. Однако ехать вдаль и неизвестность никто не хотел.

У меня была привилегия (красный диплом): выбор по моему усмотрению, однако я. поступил иначе. Сагитировал ребят: Петра Зевина, Андрея Плешкова и Николая Коротича — выбрали для работы Киргизию. Во Фрунзе, в тресте «Кирсельэлектро» нас направили в областные мехколонны прорабами: меня в Джалал Абад, Петра Зевина в Ош, Андрея Плешкова в Нарын, Николая Коротича в Пржевальск».

Анатолий Андреевич — человек честный и принципиальный, с независимым, а порой и строптивым характером и только поэтому не сделал большую карьеру. Впрочем, вопреки всему, у него были и награды: Орден Трудового Красного знамени, грамоты Верховного Совета Киргизской ССР, почётный знаки «Отличник энергетики и электрификации СССР», «50, 60, 70 лет — ГОЭЛРО» и другие.

В электросетевом строительстве он последовательно прошел путь от прораба до главного инженера треста «Киргизэлектросетьстрой». На этом пути, по его воспоминаниям, больше всего проблем исходило от партийных боссов: самодурство, волюнтаризм, некомпетентность и несправедливость были чертой большинства из них. Человек благородный, главное что он вынес из жизни, это благодарную память о людях, которые преодолевая все трудности, шли рядом с ним по жизни. Это, прежде всего, его однокашник Пётр Иванович Зевин — Пётр Великий, — так, в шутку, за рост метр девяносто называл его начальник «Киргизглавэнерго» С. Г. Ахонин.

Работая управляющим трестом «Киргизэлектросетьстрой» Пётр Иванович вывел коллектив в передовые в системе Минэнерго СССР. О нём знали в ЦК и Совмине Киргизии, но он всегда оставался скромным человеком. Вот уж чего не хватало большинству начальников различного ранга из числа титульной нации.

С большой теплотой Анатолий Андреевич вспоминает мастеров, прорабов, рабочих — электролинейщиков, всех с кем свела его судьба в Джалал—Абадской мехколонне: Ласкин, Хренов, Хижняк, Бондаренко, Чалый, Мураев, Апанаев, Брюховицкий, Гаврилов, Ирбицкий и многих других. Рукововодителей и инженерно–технических работников треста «Киргизэлектросетьстроя»: Баскова, Якуба, Арецкого, Фесенко, Парамонова, Пустовит, Чердынцевых, Агаркова, Малину, Горина, Лесникову, Ряскова, Гудзенко, Доолотова, Алыкеева, Аблямитова, Фадеева — ваш покорный слуга, — почти все знакомые мне люди.

Анатолию Андреевичу был чужд кабинетный стиль работы. По его подсчёту, за год — в течение полугода, он находился в командировках на важнейших объектах. В памяти у него множество сложных и проблемных объектов, но особое место занимает ВЛ — 110 кв. «Районная — Казарман» через перевал Сары—Кыр, где дуют ураганные ветра, а снегу в ущельях наметает по 10–15 метров. «Зернистая изморось» образовывает на проводах плотно — уплотнённый снеговой покров диаметром до 35 см. и вместе с ветром рвет стале–алюминевые провода и даже корёжат и ломают усиленные металлические опоры.

Он вспоминает, что при устранении одной из аварии бульдозеры Т-130, американские «Катерпиллеры» и японские «Камацу» были бессильны проложить в снегу подъездной путь к опорам. Пришлось привлечь вертолёт. Высокогорье — высота более 3000 тыс. метров, мороз, сильный ветер, посадки на крохотных площадках, всё это преодолевал мужественный, хладнокровный и опытный первый пилот — Кочерыгин Алексей Степанович. Анатолий Андреевич отдаёт должное бригаде монтажников в составе: Богданова, Склярова, Остолопова, Мухамедгалиева, Володченко, Кузнецова и других, которые проявили высокую организованность и профессионализм.

Энергетики горной республики часто прибегали к услугам вертолётов. Один из полётов окончился трагически — погибли 15 человек — специалисты Иссык—Кульского предприятия электрических сетей и среди них Валентин Колпаков — начальник технического центра «Киргизглавэнерго» — замечательный человек. Мы с ним, во Фрунзе, после окончания институтов, одновременно начинали производственную деятельность в Чуйском предприятии электрических сетей — он в службе релейной защиты и автоматики, а я в службе подстанций.

В середине 80‑х годов, судьба занесла Анатолия Андреевича в командировку, в район строительства Байкало—Амурской магистрали. Там в 20 км. от станции Улькан в п. Окунайка шло обустройство Северного леспромхоза для заготовки леса и отправки его в Киргизию. Была построена ВЛ — 35 кв. и подстанция 35/10 кв.Аналогичную шефскую работу, трест выполнил в совхозе «Киргизстан» Ярославской области. Анатолий Андреевич — дорогой мне человек, скоропостижно ушел из жизни в 2014 году в Дмитрове.

Вот так Россия и русские люди, в энергетике и не только, создавали современную экономику Средней Азии, увы, не снискав благодарности после развала Союза.

По переписи 1926 года киргизов было 660 тысяч человек, русских — 116 тысяч, в 1970 году киргизов стало 1 миллион 280 тысяч, русских — 860 тысяч человек, в 1998 году численность киргизов достигла 2737 тысяч.

И всё–таки, в середине 1980‑х обозначились первые признаки обратной миграции — возвращение русских в Европейскую часть СССР, на историческую родину. Наиболее дальновидные несмотря на видимое благополучие, понимали бесперспективность в своём карьерном росте и отсутствии будущего у детей. Хуже сложилась судьба тех, кто по разным причинам «засиделся» до пенсии и пережил в Киргизии развал Союза.

Будущее вытеснение русских из стран Средней Азии было предопределено всем ходом изменений в социально — экономической сфере региона за годы советской власти и демографическим взрывом — ростом численности коренного населения. Высшее и среднее образование в Киргизии достигло таких масштабов, что почти во всех гуманитарных областях к началу 1980‑х годов специалисты–киргизы могли заменить русских. Показательно, что среди 37 членов главной редакции Киргизской Советской Энциклопедии, выпущенной в 1982 году к 60-летию СССР, лишь одна русская фамилия. К 1989 году по удельному весу лиц с высшим образованием, большей частью в гуманитарных областях, русские в Киргизии отставали от титульного населения почти в 1,5 раза. Но в ВПК, металлургии, машиностроении, строительстве, энергетике, дело доходило до парадоксов. В эти отрасли спускалась разнарядки на представление к правительственной награде инженера или рабочего — киргиза по национальности. Однако найти такую кандидатуру часто не представлялось возможным. Киргизы, в советское время, в основном становились врачами, преподавателями, деятелями искусств, чиновниками, партийными функционерами, работниками милиции. И вообще, с большой долей истины, мой коллега–киргиз шутил: «Мы нация портфеленосцев!».

Вспоминаю Киргизию 1970–1980‑х годов. Все города, райцентры и другие крупные населенные пункты застраивались строго по генеральным планам. В каждом населенном пункте появлялись современные социальные комплексы, включающие административные здания, школы, больницы, поликлиники, кинотеатры, дома быта, бани. В горной республике, благодаря ретрансляторам, стали общедоступными радио и телевидение. Большинство дорог не только республиканского, но и муниципального значения, имели твердое покрытие. Все населенные пункты республики, в том числе и сельские, были электрифицированы. Да что там населённые пункты, отдельно стоящие кошары и дома чабанов в глухих труднодоступных ущельях также были с электричеством, и это несмотря на то, что чабан с семьей жил там меньше полугода.

А вот деревня Бортники Тарусского района, где пишутся эти строки, была электрифицирована только в 2005 году… на средства жителей. Областные власти отказались электрифицировать Бортники, сославшись на ее малочисленность. Что касается газификации нашей деревни, то об этом не стоит и мечтать, хотя газопровод среднего давления проходит мимо всего в 2 километрах.

В октябре 2010 года Владимир Путин при открытии 2‑й нитки газопровода «Северный поток» заявил: «Северный поток способен удовлетворить растущие потребности Западной Европы». И вот уже в телерекламе ему вторит Газпром: «Мы лидируем по поставкам газа в Европу! Мы осваиваем новые маршруты и рынки поставок!».

Широко шагает Газпром! Он шагает не только на Запад, но и в Китай, и так широко, что не замечает, как перешагнул через деревню Бортники, Тарусского района, Калужской губернии в 150 километрах от Кремля и через тысячи других сельских населённых пунктов России.

Первый раз в жизни я попал в Россию в 1978 году. По делам службы поколесил по Нижегородской, Владимирской и Костромской областям. Удивляло, что даже областные города выглядели неухоженными, что уж говорить о других населенных пунктах с обшарпанными зданиями, разрушенными церквями, бездорожьем. Российская деревня поражали убожеством и бедностью. Было это поздней осенью, помню, возле трассы дежурили гусеничные трактора — для того, чтобы взять на буксир грузовик и тащить его по бездорожью волоком в ближайшее село. Сельхозтехника на механических дворах тонула в грязи, а в жалких лачугах размещались подобия мастерских, в которых ковырялись чумазые механизаторы. Впрочем, эти разрушенные памятники времен «развитого социализма» и сейчас можно увидеть в бывших колхозах и совхозах по всей России.

А между тем в совхозе «Оргочор» на Иссык—Куле еще в 1959 году в эксплуатацию был сдан комплекс механических мастерских. Это было современное, добротное П-образное кирпичное здание. Все пространство внутри него и площадка для открытого хранения техники были покрыты бетоном. Каждый механизм стоял на отведенном ему месте. Мастерские включали: цех станочного оборудования, цех по ремонту двигателей и агрегатов, кузницу с пневмомолотом, аккумуляторную, склад запчастей и так далее. Тогда все это воспринималось как должное, тем более, что и в других хозяйствах Киргизии строились аналогичные комплексы. Позднее, в конце 1970‑х, дело дошло до того, что Киргизия, в том числе и энергетики, в порядке братской помощи обустраивала в Ярославской области совхоз «Киргизстан». И действительно, надо же было показать «старшему брату», как это должно выглядеть!

Из России во Фрунзе я вернулся в подавленном настроении. Потом была командировка в Прибалтику, после чего закралась мысль: за что наши «вожди» так не любят Россию? Дело, конечно, не в любви или нелюбви, все намного сложнее. Россия никогда не была тюрьмой народов, иначе бы в период с 1826 по 1915 год к ней не присоединились 4,2 миллиона иностранцев. Однако пресловутый тезис: «Россия тюрьма народов», который активно использовал Карл Маркс, был подхвачен большевистской историографией и доминировал в головах партийной элиты. Возможно, поэтому в ущерб РСФСР они щедро платили «дань» союзным республикам.

Но пока, мы жили в стране, где три копейки стоил проезд в трамвае, пять копеек в автобусе и метро. Мы получали бесплатные профсоюзные путевки на курорты и в дома отдыха, квартирная плата не ощущалась на семейном бюджете, за киловатт–час электроэнергии платили четыре копейки, на том же уровне платили за газ. Мы имели бесплатное жильё, бесплатную качественную медицину и образование, постоянное повышение стипендий студентам и аспирантам, приличную пенсию, безопасную жизнь. Всё это не ценилось и воспринималось как должное и мы наивно завидовали Западу. И вот теперь западные шмотки, бытовая техника, автомобили и даже жратва, но зато народ потерял главное — социальные достижения, землю, недра.

Крайне негативную роль в моральном разложении национальных элит союзных республик, сыграла так называемая «национальная кадровая политика», неразумно поощряемая центральной властью на территории СССР, по которой, представителям титульных наций предоставлялись привилегии при занятии руководящих постов. Не хочу сказать, что среди киргизов не было трудолюбивых и грамотных специалистов, толковых организаторов — конечно, они были. Но какой простор открывался для людей посредственных! Последнее обстоятельство затрудняло карьерный рост достойным людям других национальностей, а у титульной номенклатуры и бездарей поднимался уровень гипертрофированного тщеславия, высокомерия и шовинизма.

Впервые с этим явлением мне пришлось столкнуться в начале 1970‑х годов. На крупнейшее в республике энергетическое предприятие Чуйское предприятие электрических сетей (ЧуПЭС), куда в русский коллектив, так сказать на все готовое директором был назначен Асанкан Султамуратов. В понедельник, утром, во время еженедельных производственных планерок, на которых присутствовали руководители всех структурных подразделений, на столе у директора иногда раздавался телефонный звонок — звонили друзья. Директор брал трубку и, вальяжно развалившись в кресле, эмоционально обсуждал с собеседником бытовые новости прошедших выходных. Он был единственным киргизом среди нас, однако разговор демонстративно вёл на киргизском языке, прерывая его громкими возгласами и смехом. А в это время солидные люди, в том числе по возрасту годящиеся ему в отцы, сидели и прятали глаза, им было стыдно присутствовать на этом шоу.

В то время, я, молодой и перспективный, в 30 лет работал начальником крупнейшей в Средней Азии межсистемной, узловой подстанции 220 кВ. Однако, вскоре, новый директор, под надуманным предлогом, освободил меня от должности, перевёл на другую работу, а вместо меня назначил киргиза. А дальше — пошло поехало, дошла очередь до авторитетных и опытных руководителей служб, которые всю жизнь отдали этому предприятию. Таковым был авторитетный и уважаемый начальник службы подстанций Валиев Марат Бадриевич, который не смог пережить снятия его с должности по прихоти директора.

Мне пришлось уйти в другое ведомство, начинать карьеру с нуля — инженером наладчиком, однако через десять лет я уезжал в Россию, будучи заместителем Генерального директора объединения «Киргизводстройиндустрия». В Москве работал в монтажно — наладочном Главке, а затем в одном из Комитетов при Совмине РСФСР.

В моей жизни было всякое, в том числе и предательство, но всегда прослеживалась тенденция: «Всё, что не делается — всё к лучшему!». Наверно главное — быть самим собой, быть честным и упорным, уметь подняться, начать всё сначала и идти вперёд. Говорю это без пафоса, а как это было.

Чуйское предприятие электрических сетей во Фрунзе, где я начинал мастером, всегда вспоминаю с теплотой. В памяти замечательный коллектив предприятия без Султамуратова, в памяти неординарные люди. Помню 1967 год, Володю Семенюка, как и я мастера. Он был удивительно флегматичным человеком с простой внешностью и добродушным характером. Всегда находился в хорошем настроении, никогда не повышал голоса. Как — то я спросил у него:

— Володя! Ты когда-нибудь ссорился с женой? — он задумался и ответил:

— Было один раз — замахнулся на неё полотенцем!

Закончив вечерний факультет Фрунзенского Политехнического института, он тут же закрепил на лацкане пиджака значок ВУЗа.

— Володя! — снова обратился я к нему, — зачем ты «поплавок» нацепил?

В ответ он в очередной раз развеселил меня:

— Тебе хорошо говорить! На тебя посмотришь — сразу видно, что у тебя высшее образование!

Возможно он был прав, но я уже тогда понимал — иметь диплом о высшем образовании и быть образованным — это разные вещи.

Мне приходилось быть свидетелем того, как на каком-нибудь совещании, секретарь райкома — обязательно киргиз, впрочем, отдельными вкраплениями были и русские, по стойке смирно ставил любого «зубра» производства и как мальчишку, в унизительной форме, публично отчитывал за те или иные мелкие провинности, чаще всего, не относящиеся к производственной деятельности. Возражать самодуру было бессмысленно. Конечно, эти примеры можно отнести, в том числе и к элементарной невоспитанности, но от этого было не легче.

Партийные функционеры в карьерном росте пользовались особой привилегией: им был открыт доступ в любое кресло руководителя, компетентность не имела значения.

Как ни странно, «кадровая политика» предраспадного Советского Союза, нашла своё широкое применение в сегодняшней России. Лозунг: «Кадры решают всё» ушел в небытие. Даже в федеральные министры попадают люди, не обладающие профильным образованием и опытом работы.

Однако вернёмся к главной теме. Нет сомнения в том, что киргизы, да и не только они в Средней Азии, без русских не продвинулись бы в развитии дальше, доживи они до XX века под властью Кокандского ханства, Турции, Персии или Китая. Только благодаря до и после революционной России, Киргизия из феодализма шагнула в социализм. Хорошо это или плохо? Положительным фактором явилось то, что Россия подарила киргизам «серебряный век» благополучия, хотя в последние перед развалом СССР годы он воспринимался как должное, поскольку не был добыт «потом и кровью» естественного развития. Плохо и то, что национал — шовинистические замашки так и не были изжиты частью национальной элиты и это, особенно проявляется в период становления независимого Киргизского государства.

Советская власть, верная принципам интернационализма, в ущерб России, создавала союзным республикам режим наибольшего благоприятствования, не снискав за это благодарности после развала Союза. «В благодарность» в ближнем зарубежье мы получили соседей с агрессивным или с вялотекущим недоброжелательством. Все логично. Если не уважаешь себя, наивно рассчитывать на уважение других!

Октябрь 2009 года. Через многие годы я в Бишкеке. Золотая осень. Изо дня в день я гуляю в центре столицы по замечательным скверам, покрытым зеленью и цветами, по знакомым площадям. Делаю снимки на память. Что изменилось? Город похорошел! Вот только резко изменился состав населения. Вокруг, куда не глянь, люди титульной нации, в основном молодёжь. Среди массы людей невольно ищешь своих «бледнолицых братьев». Изредка они попадаются мне на встречу, но равнодушно, с озабоченным видом проходят мимо. И здесь, ты остро начинаешь понимать поэта призывавшего «возьмёмся за руки друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Увы, мы русские, разобщены, как никто другие.

Многие учебные заведения Бишкека расположены в центре города рядом с парками и скверами. Я гуляю по знакомым местам — на скамейках сидят студенты. Никто не пьет пиво из бутылок, как это принято в России, парни изредка курят, но тайком. Курящих девушек не видел вообще. Поражает чистота, ухоженность цветников и газонов. Идиллия!? На самом деле в общественных местах пить пиво и курить запрещено. Вижу — два милиционера постоянно патрулируют по скверам… на велосипедах. В городе в основном иномарки, в том числе и маршрутное такси. В кафе и ресторанах высокий уровень обслуживания, доброжелательная обстановка. Цены удивляют своей доступностью.

Мой старинный друг — Михаил Семенович Лернер, любезно взялся свозить меня на Иссык—Куль. Он понимает — приехать в Киргизию и не совершить хотя бы ритуального омовения в Иссык—Куле я не могу. Опять памятные с детства места, остановки, снимки. Переночевали в некогда великолепном профсоюзном санатории «Голубой Иссык—Куль» в городе Чолпон—Ата — центре курортной зоны на Северном берегу озера. Сейчас санаторий в полном упадке. На следующее утро поплавал в свежей озерной воде и тем, с благодарностью отдал свой долг родному Иссык—Кулю.

Киргизия — моя малая Родина! И вот, я стою здесь, на родной земле, но меня мучает вопрос — кто я здесь? Казалось бы, должны сохраниться мои следы? Но следов нет! Они под толщей времени. Меня не узнаёт город, в котором я прожил более двадцати лет, не узнают улицы и даже дом, в котором жил когда–то. Мы уже ни одно целое, какими были когда–то. Наверно это справедливо! «Не войти дважды в одну и ту же реку» — мне дано лишь, листать картинки нового альбома. Прошлое безвозвратно ушло, стало другим миром, в другой жизни. Здесь я забыт и отторгнут и не испытываю тех чувств, которые испытываю в России. Оказывается в моём подсознании и воспоминаниях больше жизни, пусть и виртуальной, чем в действительности!

Русское кладбище. Вокруг неухоженные могилы. Поклонился праху родных и близких. Перед уходом невольно чувствую немой укор: «Ты снова уедешь в Россию? А как же мы?». Что–то стеснило грудь. Я почувствовал, как горло перехватывает спазма…

Русские, немало сделали в ныне далёкой от нас Средней Азии. Чтобы вернуть к жизни бесплодные земли были построены: Большой туркменский канал, Большой ферганский канал, Каршинский канал, Большой чуйский канал, тысячи других каналов и плотин. Мы ликвидировали безграмотность, вековые болезни и эпидемии, построили города, гидроэлектростанции, железные и автомобильные дороги, заводы, шахты, рудники, больницы, открыли университеты, театры, музеи, создали научные центры. Русские щедро делились всем, что знали и умели сами, не требуя ничего взамен, поскольку обосновывались, как им казалось, навсегда.

Но что вынесли оттуда для самих себя те, кто с душевной болью вынуждены были покинуть малую родину и могилы своих предков? Разве что напев комуза, память о пиках снежных гор, о голубом Иссык—Куле, о хлопковых полях, воспоминания о детстве, юности, близких и друзьях.

И всё же, не идеализируя советский период, я полностью разделяю мнение русского философа Александра Зиновьева: «Я счастлив, что появился на свет в советское время, в это случайное исключение в человеческой истории во время реализовавшейся социальной утопии. Я счастлив, что прожил в это время лучшую часть жизни. Я счастлив, что получил возможность оценить мою жизненную удачу, увидеть гибель утопии. Аминь!»