Исповедь. Пленница своего отца

7

После исчезновения Нади у нас дома стало как-то пусто, и Старик теперь думал только о том, как бы ему заполнить эту пустоту.

Теперь кроме него на ферме осталось только три обитателя: немецкая овчарка, Старушка и я.

Вот с этими тремя ему и приходилось удовлетворять свою похоть. Да, именно так — он удовлетворял ее и с псом тоже, причем в течение нескольких лет. Они занимались этим втроем — Старик, Старушка и собака, — и не только тогда, когда Старик и Старушка были пьяными. Поскольку я принимать в этом участия не хотела, Старик как-то вечером заставил меня подышать эфиром и затем подтолкнул пса забраться на меня. К счастью, я стала уже маловосприимчивой к эфиру и сразу поняла, что задумал Старик. Сопротивляясь, я несколько раз так сильно ударила пса, что он, только лизнув мне ноги, отскочил прочь.

Мы жили теперь то в автофургоне, то в квартире миниатюрных старичков, окно которой все еще было замуровано пустотелыми блоками. Старик попытался было разрушить кладку, наваливаясь на нее всем телом, однако блоки с застывшим между ними цементным раствором были такими прочными, что он в конце концов от своей затеи отказался. Окно так и осталось замурованным (оно остается таким и по сей день).

В те времена Старик начал ездить по субботам и воскресеньям к извращенцам, ошивавшимся в Венсенском лесу. Он также посещал в Париже улицу Сен-Дени и возвращался оттуда с порнографическими журналами и продолговатыми предметами, которые затем запихивал мне в кое-какие дырки. Старик все больше пил. По вечерам он склонял пьянствовать вместе с ним и нас — Старушку и меня. Сам он при этом напивался до такой степени, что в конце концов падал на пол и засыпал.

Он и раньше то и дело заставлял нас пить — и Брюно, и Надю, и меня. Еще с того времени, когда мы были маленькими. Он говорил, что алкоголь полезен для здоровья. В общем-то, и в самом деле, когда тебе нечего есть, алкоголь позволяет телу согреться. Мы едва не превратились в алкоголиков. Мой брат всегда прикладывается к бутылке, когда его одолевают мысли о прошлом. Сестра тоже. Что касается меня, то мне удалось избавиться от этой вредной привычки лишь через долгое время после смерти Старика. Сейчас я не беру в рот даже капли вина.

Однако иногда удерживаться от этого становится очень трудно, и мне приходится напрягать всю силу воли для того, чтобы снова не погрязнуть в пьянстве.

В один прекрасный день мне исполнилось восемнадцать лет.

В тот день Старик сообщил мне две новости. Во-первых, он сказал, что я достигла того возраста, когда можно получить водительские права, и что после их получения я буду ездить за рулем нашего грузовичка и, стало быть, сопровождать его, Старика, всегда и всюду.

Именно таким образом я и провела следующие двадцать лет своей жизни.

Научиться водить автомобиль оказалось совсем не трудно. Старик показал мне, как это делается, а затем я попрактиковалась на улицах нашей деревни.

Я училась быстро и вскоре уже вполне сносно водила машину. Главная моя проблема заключалась в дорожных знаках. Когда нам попадался какой-нибудь из них, Старик заставлял меня повторять вслед за ним его значение, пока я не выучивала его наизусть.

Однако для того, чтобы получить права, умения водить машину и знания правил дорожного движения было мало.

Поначалу Старик хотел раздобыть для меня поддельные права: он боялся, что, если мы обратимся за настоящими в полицию, мне могут начать задавать опасные для него вопросы. Кроме того, там пришлось бы сдавать экзамен на знание правил дорожного движения, а для меня это было проблематично, потому что я не умела читать.

Он, однако, отвез меня в автошколу города Мо, предварительно объяснив мне все то, что я должна буду там делать. За несколько дней до этого Старик заставил меня хорошенько запомнить местонахождение тех квадратиков на экзаменационном листе, в которых я должна буду нарисовать маленький крестик.

— Когда ты будешь сдавать экзамен, тебе дадут точно такой же листок. Чтобы отметить букву «А», ты ставишь крестик вот здесь. Чтобы отметить букву «С» — вот здесь. Понятно?

Я умела различать буквы по их внешнему виду и выучила все наизусть, хотя у меня и бывали иногда проблемы с памятью из-за эфира и алкоголя. Старик для верности несколько раз проверил, хорошо ли я запомнила, где мне будет нужно поставить крестики.

Сделать это при сдаче экзамена было совсем не трудно. Я поставила галочки в квадратиках на экзаменационном листе и ни разу не ошиблась. Не знаю, каким образом Старику удалось раздобыть такой же экземпляр задолго до экзамена. Видимо, как обычно, нечестным путем. «Все продается и все покупается!» — говаривал он, расплываясь в надменной улыбке.

Кроме того, если ему чего-то хотелось, он всегда этого добивался.

Экзамен по практическому вождению прошел очень быстро. Меня усадили за руль, Старик сел на заднее сиденье, и затем экзаменатор попросил меня всего лишь проехаться вокруг стоянки супермаркета в микрорайоне Боваль.

— Очень хорошо, малышка, — сказал он.

Старик передал экзаменатору какой-то конверт, и тот сам заполнил розовый листок, выданный мне перед этим.

Несколько дней спустя отец принес мне новенькие водительские права. Показав мне, он положил их рядом со своими правами к себе в бумажник.

— Тебе не нужно таскать их с собой, потому что, когда ты будешь сидеть за рулем машины, я всегда буду находиться рядом, — сказал он.

В действительности он не хотел отдавать их мне потому, что опасался моего побега. Выходя из кабины грузовичка, он всегда вытаскивал и забирал с собой ключ зажигания, кладя его во внутренний карман своей спецовки, в котором лежали его документы и деньги.

Старик был так доволен тем, что я успешно сдала экзамены на водительские права, что, расчувствовавшись, нежно погладил меня по волосам. Затем он захотел отпраздновать это знаменательное событие — отпраздновать в своей обычной манере. Когда он бывал негрубым, я вела себя податливо, хотя и понимала, что долго быть ласковым он попросту не способен.

Вторая новость, которую он сообщил мне в день моего восемнадцатилетия, заключалась в том, что он решил: мне нужно зачать от него ребенка.

— Ты достигла возраста, в котором уже можно обзаводиться детьми, — сказал он. — Вот ты ими и обзаведешься. Мы создадим самую настоящую семью.

Я не нашлась что ответить. Хотя в те времена я еще не знала об опасностях, связанных с кровосмешением, и о том, как появляются на белый свет дети, но интуитивно чувствовала, что он предлагает мне нечто ненормальное. Кроме того, я боялась.

Я всем своим нутром была против подобной идеи, как в свое время была против нее Надя. На меня волной нахлынула тревога.

Единственным утешением была надежда на то, что мой брат Брюно приедет и заберет меня, как некогда забрал Надю. Каждый раз, находясь на стоянке, я украдкой выискивала взглядом его автомобиль и его приятелей. Каждый вечер я засыпала, уповая на то, что Брюно приедет на следующий день.

Старику не удалось вернуть себе Надю. Не удалось отнюдь не потому, что он не проявлял настойчивости: в течение многих и многих месяцев отец пытался выяснить, куда же мой брат мог ее упрятать.

Наде повезло. Брюно удалось устроить ее на работу в типографию «Шессон» в Париже. Ему помогли его знакомые и знакомые деда. Брюно стал настоящим мастаком по части того, как скрываться от собственного отца.

В первый день Надиной службы в типографии женщина-бригадир отвела ее в раздевалку и показала, где она должна оставлять личные вещи и надевать рабочий халат. Когда моя сестра разделась, бригадирша пришла в ужас, увидев на ее руках и спине шрамы, а на внутренней стороне бедер синяки.

— Кто это сделал? — тут же спросила женщина.

— Никто. Это ерунда, я просто упала. Я сама так поранилась.

— Не рассказывай мне сказок. Это сделал твой дружок?

Надя не хотела ничего рассказывать, но бригадирша не унималась.

— Если ты не расскажешь мне правду, я буду вынуждена сообщить об этом начальству. Поэтому лучше расскажи, какой негодяй с тобой такое сотворил.

— Нет, я не могу вам этого рассказать. Если вы меня выдадите, он найдет меня, и тогда все начнется снова.

— Не говори ерунды. Если с тобой кто-то так поступил, надо пожаловаться на него в полицию. Тебе придется пройти медицинский осмотр.

Тогда Надя рассказала этой женщине, что это сделал ее, Надин, отец и что она не хочет подавать на него в суд, потому что он всегда умудряется как-то выкрутиться. Она заплакала, объясняя, что брату удалось вырвать ее из лап отца и что он, брат, теперь о ней заботится. Он будет привозить ее сюда, в типографию, и увозить обратно. А если отец узнает, где она находится, то силой заберет к себе, и тогда ее никто уже не найдет.

Женщина-бригадир все поняла.

— Хорошо, мы организуем все так, чтобы ты никогда не работала по одному и тому же графику, а сотрудников отдела кадров я попрошу никому не говорить о том, что ты работаешь у нас. Не переживай, малышка, здесь ты в безопасности.

Но она, однако, настаивала, чтобы Надя подала на Старика жалобу в полицию. И в конце концов через некоторое время та подала жалобу в один из полицейских участков Парижа. Эту бумагу, конечно, передали в жандармерию Креси-ла-Шапель, где ее попросту проигнорировали.

Более того, жандармы тут же сообщили Старику адрес типографии, в которой работала Надя, и тот незамедлительно отправился туда, чтобы ее забрать. К счастью, когда он явился в типографию, то столкнулся там прежде всего с той женщиной-бригадиром. Она заявила, что Надя в типографии больше не работает, а затем и бухгалтер подтвердил, что девушка поспешно уволилась, даже не получив причитающуюся ей зарплату. Старик тут же попытался прибрать эти деньги к рукам:

— Ну тогда отдайте Надину зарплату мне. Я отдам ей, когда найду ее!

Чтобы избавиться от него, женщине-бригадиру пришлось попросить бухгалтера поверить этому мужчине и отдать ему зарплату Нади.

Благодаря бригадирше и бухгалтеру Старику так и не удалось добраться до моей сестры.

В течение целой недели он ежедневно приезжал вместе со мной в Париж, надеясь разыскать и схватить Надю. Однако сестра жила с Брюно в его квартире, адреса которой никто, кроме них двоих, не знал, и работала по скользящему графику. Старик стал напрашиваться на встречу с начальником отдела кадров, чтобы попытаться выведать адрес Нади. Однако женщина, занимавшая эту должность, была в курсе всей этой истории, а потому разговаривать о чем-либо со Стариком отказалась. И тому в конце концов пришлось сдаться.

Получается, что работники типографии спасли Надю.

У меня вскоре началась иная жизнь.

В целом все было так же, как прежде, но отныне у меня появилась новая роль — роль будущей матери детей моего отца.

В ходе следствия, которое было проведено после его смерти, я заметила, что тот факт, что мой Старик не был моим настоящим отцом, действовал на тех, кто задавал мне вопросы, успокаивающе.

Как будто для меня была какая-то разница!

С точки зрения закона я приходилась ему дочерью, потому что родилась, когда мои родители все еще являлись друг для друга мужем и женой. Я, обращаясь к нему, называла его папой, а он никогда не пытался сказать мне по этому поводу правду. Такая ситуация его вполне устраивала, потому что он мог получать мою пенсию по инвалидности и выступать по отношению ко мне в роли опекуна.

И вот он решил, что я могу быть для него полезной и в другом отношении: благодаря мне он мог бы получать пособия на детей. Возможно, он также говорил себе, что это позволит ему увеличить количество своего потомства и послужит утешением в том, что от него удрали Брюно и Надя.

В общем, Старик принялся тщательно вести календарь моих месячных, как когда-то делал это применительно к моей сестре. Он регулярно вводил в меня сперму в те периоды, когда я была физически готова к зачатию, и поскольку хотел, чтобы со мной у него получилось не так, как с Надей, то придумал новый метод, который стал для меня еще одной пыткой.

Он поставил кровать на чердаке под балками, к которым приладил веревки. К этим веревкам он мог привязывать мои ноги.

После того как Старик вводил в меня свою сперму, он привязывал мои ноги так, чтобы они были подняты к потолку, объясняя при этом, что именно подобным образом арабы поступают со своими женщинами, когда хотят, чтобы те забеременели.

— Судя по тому, сколько они рожают маленьких арабчиков, данная методика дает хорошие результаты.

Мне приходилось оставаться в подобном положении в течение трех или четырех дней. Старик запирал чердак, и я лежала там на спине, с привязанными к кровати руками и с поднятыми вверх зафиксированными ногами. Я не могла самостоятельно изменить положение тела.

Уже через несколько минут пребывания в подобной позе начинались жуткие мучения.

Вся кровь стекала в бедра. Веревки, сжимающие щиколотки, причиняли мне сильную боль и заставляли «оживать» ожоги у меня на ступнях. В первый раз я в течение нескольких часов подряд кричала и плакала. Я дергала руками и ногами, пытаясь вырваться из своих пут, однако Старик умел завязывать узлы очень прочно, и все мои усилия лишь усугубляли испытываемые мною страдания.

Старик периодически наведывался на чердак, принося мне еды и питья. Я каждый раз с нетерпением ждала, когда же он придет. Он садился возле кровати, гладил меня по волосам и разговаривал со мной.

— Перестань дергаться, а иначе ничего не получится. И тогда придется все начинать сначала. Если ты забеременеешь, все это закончится и ты меня очень обрадуешь. Ты же хочешь меня обрадовать, да?

Я ничего не отвечала. Через пару дней пребывания в подобной позе я больше не чувствовала своих ног. Мне казалось, что они омертвели. Я боялась, что уже не смогу ходить.

— Ничего, я буду носить тебя на руках, — «утешал» меня Старик. — Так что не переживай.

Услышав о том, что мои мучения прекратятся, если я забеременею, я стала мечтать о том, чтобы это произошло, пусть даже толком и не знала, что это будет для меня означать. Я хотела только одного — снова начать ходить, как сделала это после нескольких месяцев, проведенных в больнице.

На чердаке было то холодно, то жарко. Впоследствии мне довелось лежать здесь в подобной позе в различные времена года, потому что Старик проделывал со мной такую процедуру перед каждой из моих беременностей.

По прошествии четырех дней Старик развязал меня и выпустил с чердака, а затем стал неделю за неделей ждать моих следующих месячных.

Однако они у меня так и не начались.

Я забеременела.

Мой живот стал округляться, а груди наливаться.

Старик старался за мной ухаживать. В своей собственной манере. Это выражалось в том, что он делал мне подарочки.

Будучи в особо хорошем настроении, он приносил мне сладкий йогурт.

В течение многих и многих лет сладкий йогурт был единственным проявлением его щедрости. Время от времени я удостаивалась этой сладости — тогда, когда была по отношению к Старику очень ласковой. Я так пристрастилась к этому йогурту, что на следующий день после смерти Старика вытащила из его кошелька все лежавшие там деньги и, купив себе две больших упаковки этого счастья, так его налопалась, что мне едва не стало дурно.

Мой живот постепенно увеличивался, но это отнюдь не мешало Старику везде таскать меня с собой. Как раз наоборот.

Он с гордостью показывал меня своим знакомым и говорил им, что его семья скоро увеличится. Старушку это, конечно, раздражало, но она предпочитала помалкивать и лишь сердито дулась. Если она ко мне и обращалась, то только затем, чтобы напомнить, что я должна навести порядок на кухне.

Она приучила нас наводить чистоту еще в те времена, когда мы были детьми.

Она заставляла нас становиться на четвереньки и, добираясь до самых труднодоступных уголков, тереть пол тряпкой с такой силой, что иногда сдиралась кожа на пальцах. Даже сейчас, приводя в порядок пол, я по привычке делаю это в той же манере, хотя это вызывает недоумение у моего друга и у детей, настаивающих на том, чтобы я пользовалась пылесосом.

Когда мой живот стал таким большим, что я едва могла ходить, Старик разрешил мне оставаться дома. Он на целый день запирал меня в автофургоне, хотя я вряд ли куда-то удрала бы, так как с трудом преодолевала расстояние от кровати до туалета.

Я пила так много воды, что мне казалось, я вот-вот лопну. У меня вызывало ненависть то, что находилось в моем животе, и я мысленно говорила себе, что оттого, что я пью много воды, оно, возможно, захлебнется и погибнет.

Старик дал мне ночную рубашку из хлопка, старый домашний халат, порванные колготы и туфли со стоптанными задниками. В этой одежде я все время и ходила. У меня не было лифчика — Старик относился к ним негативно, — и мои отяжелевшие груди вызывали у меня неприятное ощущение. Старик больше не обматывал их туго полосами материи, как делал это раньше: сжимать их было уже невозможно, потому что они стали слишком чувствительными. Я тайком сама смастерила себе лифчик и носила его, чтобы поддерживать груди. Под вечер, перед тем как Старик возвращался домой, я его снимала.

Старик ко мне больше не прикасался. «Чтобы не навредить своему сыну», — пояснял он. Хотя бы в этом отношении я могла вздохнуть спокойно. Свои немыслимые сексуальные прихоти он удовлетворял теперь со Старушкой, и как-то вечером я услышала, как она завопила, когда он попытался испробовать на ней какую-то новую «штучку», привезенную с улицы Сен-Дени.

Мне Старушку было ничуточки не жаль.

Однажды утром вся вода, находящаяся в моем животе, вдруг вытекла между ног. Я, взмокнув, с ужасом подумала о том, что из меня сейчас вытечет все, что находится у меня внутри. Мне стало так страшно, что я начала орать. Старик, прибежав и взглянув на меня, позвал Старушку. Однако та посоветовать ничего не могла, потому что была бесплодной и никогда не рожала детей.

Мой живот сводили судороги, а тело охватил озноб. Мне показалось, что я стала сначала твердой, как кусок древесины, а через некоторое время — мягкой, как жевательная резинка.

— У нее отошли воды! Сейчас начнутся роды!

Старик перенес меня в грузовичок и сказал, что сейчас мы поедем в больницу. Я откинулась на спинку сиденья, чтобы попытаться расслабиться и избавиться от судорог, заставлявших все тело чудовищно напрягаться. Старик ехал быстро, и я невольно заваливалась то на один бок, то на другой.

— Держись! — кричал мне Старик. — Держись! Нам еще ехать и ехать!

Я вся сжималась, не позволяя тому, что находилось внутри меня, выскочить наружу.

Это было непросто, и я с ужасом думала о том, что сейчас со мной может произойти.

Старик не хотел, чтобы я рожала в Мо, где меня знали еще со времен происшедшего со мной «несчастного случая», а потому повез меня в Париж, в больницу «Сальпетриер».

— Когда мы туда приедем, ты родишь ребенка и будешь держать язык за зубами! Тебе не нужно отвечать ни на какие вопросы, я буду находиться рядом с тобой и обо всем позабочусь. Понятно?

Мне было так плохо, что я ничего не ответила.

— Ты меня поняла, Лидия? Тебе не нужно ни с кем разговаривать!

Мы ехали очень долго. Мне казалось, что я вот-вот умру, но я упорно старалась оттянуть роды. Наконец мы приехали и я оказалась в родовой палате, где меня тут же осмотрел врач.

— А что у вас с ногами, мадам?

Меня впервые в жизни назвали «мадам», и мне не поверилось, что обращаются именно ко мне. Я ничего не ответила.

Старик находился рядом. Он сказал, что я его дочь, что я получила ожоги в результате жуткого несчастного случая и с тех пор являюсь инвалидом.

— Этим мы займемся позже, — сказал врач. — Как вас зовут?

Я опять ничего не ответила.

— Вы проглотили язык, мадам? — не унимался врач.

— Ее зовут Лидия Гуардо. Это моя дочь, я же вам сказал!

Я увидела, как Старик показал на меня взглядом и покрутил указательным пальцем у виска.

— Понятно, — кивнул врач.

— Это все из-за боли, которую она испытывает, доктор, — вмешалась акушерка.

— Не переживайте, все будет хорошо.

У меня снова начались судороги.

Мой первый сын родился восьмого декабря 1982 года. Мне тогда было двадцать лет. Он лежал у меня на животе, но я боялась на него даже взглянуть. Я чувствовала себя изможденной и хотела только одного — спать. Старик тут же взял ребенка на руки и радостно улыбнулся.

— Его будут звать Раймон.

Впоследствии вышло так, что его стали называть Раймоном-младшим.

Когда врач спросил у меня, кто отец ребенка, я засомневалась, потому что Старик находился рядом, но затем все же сказала:

— Его отец — мой отец.

Врач посмотрел на Старика. Тот с выразительным видом поднял взгляд к потолку, тем самым намекая на то, что я слабоумная.

— Ну что ж, если вы не знаете, кто его отец, мы напишем «отец неизвестен».

Я ничего не ответила. А зачем было отвечать? Меня ведь все равно никто никогда не слушал.

С того момента врач и медсестры больше ни о чем со мной не разговаривали. Они обращались напрямик к Старику, называя его «дедушкой». Он вел себя по отношению к медсестрам очень любезно и даже заискивал перед ними. За глаза он обзывал их дурами, а в общении с ними разыгрывал из себя добренького дедулю.

На следующее утро одна из медсестер попыталась дать мне ребенка, чтобы я его покормила.

Старик тут же вмешался.

— Нет, она не будет кормить его грудью. Она не в состоянии с ним управиться. Им будет заниматься моя жена.

— Она вполне могла бы дать ему своего молока! Поначалу ребенка желательно кормить молоком матери.

— Тогда возьмите и «подоите» ее, а затем ребенок выпьет это молоко из бутылочки с соской.

К моим грудям приставили аппарат, при помощи которого из них «выкачивалось» молоко.

Именно таким образом, с помощью «доильного» аппарата, я кормила и этого, и всех своих следующих детей.

Я молча позволяла медперсоналу делать со мной все, что угодно. Я не понимала, что со мной происходит. И не чувствовала себя матерью. Я просто произвела на свет этого ребенка, Раймона-младшего, а затем его у меня забрали.

Он принадлежал не мне — он принадлежал Старику.

И тот с самого начала дал мне это почувствовать.

Как-то раз молодая медсестра принесла ребенка и положила его рядом со мной. Я стала разглядывать его — спящего, укутанного в пеленки.

Старик куда-то вышел, и я воспользовалась этим, чтобы получше рассмотреть ребенка. Поначалу я не осмеливалась к нему прикоснуться, но затем развернула пеленки, чтобы посмотреть на его ножки. Они были розовые, и никаких шрамов на них не было.

Я не смогла увидеть его животик, потому что тот был скрыт подгузником.

Ребенок проснулся и, посмотрев на меня, громко заверещал. Я поспешно укутала его в пеленки. Однако он продолжал плакать и стал при этом ярко-красным.

Тут в палату зашел Старик. Он бросился к малышу и забрал его у меня, а затем стал ругать появившуюся вслед за ним медсестру.

— Почему вы оставили с ней ребенка одного? Она причиняет ему боль. Смотрите, он плачет!

— Он плачет, потому что хочет есть. Это вполне нормально…

— Я не хочу, чтобы вы давали ей ребенка. Я скажу об этом врачу. Он уже в курсе того, как нужно поступать по отношению к этому ребенку!

— Хорошо, дайте мальчика мне. Я отнесу его обратно в ясли.

Медсестра, взяв Раймона, ушла. Старик повернулся ко мне и, приблизив свое лицо почти вплотную к моему, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты к нему даже прикасалась. Тебе понятно? Кстати, ты находишься здесь и так уже довольно долго, пора возвращаться домой. Когда мы туда приедем, ты быстро вспомнишь, кто там главный.

Мы возвращались в Куломм на грузовичке. Старик приехал за мной и ребенком вместе со Старушкой. Она взяла мальчика на руки, а меня усадили в кузов.

Как только мы приехали домой, Старик снова начал держать меня взаперти, а ребенком стала заниматься Старушка. Она его кормила, меняла ему пеленки, мыла его. Мне не разрешалось к нему не только прикасаться, но даже близко подходить. Когда я наводила порядок на кухне, а он лежал там в своей колыбели, я старалась на него не смотреть.

Чтобы не испытывать душевных страданий, я мало-помалу приучила себя не обращать на него никакого внимания.

Позднее, когда он подрос и уже мог сидеть в маленьком детском креслице, я никогда с ним не заговаривала. Я делала вид, что его не замечаю. Когда он начал говорить, то стал называть Старушку мамой, а Старика папой.

Меня же он вообще никак не называл.

Так было до тех пор, пока однажды он не сказал: «´Иди!» Я на это никак не отреагировала. Тогда он произнес это слово еще раз, и только после этого я поняла, что он называет так меня.

С этого момента я почувствовала, что начинаю любить его.

Вообще-то я не знала, что это такое — любовь. Однако я начала смотреть на ребенка ласковым взглядом, а иногда, когда оставалась с ним наедине, даже гладила его по щеке. Я знала, чем при этом рискую, но сдержаться не могла. Я даже брала его на руки. Он был тяжелым и сильным и радостно улыбался.

Постепенно я стала все больше склоняться к мысли о том, что это несправедливо: мне не разрешается ни ухаживать за ним, ни даже прикасаться к нему. Ведь его матерью была я, потому что именно я родила его на белый свет. Я думала об этом все чаще, особенно после того, как Старик снова начал меня насиловать и истязать.

Я уже не могла с прежней стойкостью выносить изнасилования, которые опять стали ежедневными, и сексуальные извращения, к которым меня принуждал Старик. Появление на свет Раймона-младшего вызвало у меня желание оказать своему мучителю решительное сопротивление.

Поэтому я решила убежать к своей родной матери. Я ее совсем не знала, однако чувствовала, что она все еще жива и что моему брату уже удалось ее разыскать. Я не знала, где они — мой брат и моя мать — находятся, однако сама идея побега казалась мне такой заманчивой, что я была готова рискнуть и смело ринуться навстречу тем опасностям, которые, возможно, будут меня поджидать.

Я решила придумать план побега. Однако мои представления об объектах окружающего меня огромного мира ограничивались больницами, в которых я когда-то лежала, кварталами социального жилья и стоянкой возле супермаркета. Я не имела ни малейшего представления, куда можно податься.

Как бы там ни было, как-то утром я взяла на руки своего ребенка и выбежала из дому в домашнем халате и стоптанных туфлях. Я шла быстрыми шагами, не оглядываясь. У меня в голове вертелась только одна мысль: я должна разыскать свою мать.

Чтобы показать ей своего ребенка.

Я шла прямо по дороге, сходя с нее на обочину только тогда, когда по ней проезжала какая-нибудь машина. Я шла, прижимая к себе ребенка, без денег и без куска хлеба в кармане. Я прихватила с собой всего лишь бутылочку с соской, наполненную молоком, пристроив ее между грудей, чтобы молоко оставалось теплым.

И вдруг я услышала, как позади меня притормаживает автомобиль.

Даже не оглянувшись, я продолжала смело идти вперед, хотя уже узнала звук мотора.

Старик первым делом выхватил у меня ребенка, чтобы посмотреть, все ли с ним в порядке. Затем он грубо запихнул меня в кабину грузовичка, и я при этом сильно ударилась ногами и головой. Он, поспешно переключая скорости, грязно ругался и угрожал мне, но я его не слушала.

Я знала, что меня ждет, но не испытывала страха.

Я была готова ко всему, была готова вытерпеть что угодно.

Более того, мне было на это наплевать, потому что я знала, что не успокоюсь и рано или поздно снова попытаюсь сбежать.