Детские годы скряги

Нам с Натали по десять лет, и мы воруем. Каждый день после лицея мы совершаем набеги в Евромаркет. Что мне больше всего нравится в этом деле — ни за что не надо платить. Новая, в хрустящей упаковочке, вещь достается даром. Зато я терпеть не могу страх, который испытываешь те несколько минут, когда стараешься максимально незаметно выскользнуть из магазина. Сердце колотится бешено, как в начале фильма «Полуночный экспресс», музыку из которого я обожала в 16 лет. Пальцы дрожат, на губах застыла фальшивая улыбка, а рука, тем временем бессознательно подталкивает по бегущей к кассе черной дорожке плитку шоколада за пятьдесят сантимов, которую надо оплатить, чтобы безнаказанно вынести уйму спертых вещей, распиханных по карманам и портфелям. Затем нужно спокойно дойти до автоматических стеклянных дверей, выйти на улицу, медленно пройти несколько метров и лишь потом броситься бежать сломя голову.


Я ворую вовсе не для того, чтобы испытать острые ощущения. Я их ненавижу. Если бы Натали могла воровать за меня, я бы вполне этим удовлетворилась. Ведь Натали куда храбрей меня. Не успела я заметить на полке стопку плетеных сумок, как две капли воды похожих на ту, которую вот уже несколько дней носит Натали, а она уже меня спрашивает: «Нравится?» Я отвечаю: «Да». И тут, без всякого предупреждения, бросив мне краткое «Готова?», Натали мчится к сумкам, хватает одну из них и удирает, вопя на ходу: «Беги!» Отбежав метров пятьсот, мы укрываемся в обувном магазине, запыхавшись, с пересохшим ртом и душой в пятках. «Ты рехнулась! — говорю я. — Ты ненормальная, совершенно чокнутая!» В ответ она с улыбкой до ушей протягивает мне вещественное доказательство преступления. Мне трудно долго на нее сердиться. Теперь у меня есть такая же модная плетеная сумка, как и у Натали. Ее носят через плечо на длинном кожаном ремешке. Сумка на халяву!

Когда привыкаешь получать вещи даром, то перестаешь понимать, почему за них вообще нужно что-то платить.


Чаще всего мы крали в отделе канцелярских принадлежностей. Я испытываю непреодолимое влечение к карандашам. Это мой фетиш. Мне нравятся блестящие, современные, разноцветные карандаши с ластиком на конце и запасными стержнями. Еще я люблю точилки и вообще все то, чем набит пенал. Кроме того, для моих братьев я краду детские книги и мелкие игрушки, главным образом револьверы, запечатанные в пластмассовые и картонные упаковки. Словом, всю ту мелочевку, которую наши родители наотрез отказывались нам покупать в супермаркете. Мне казалось, что детство моих братьев станет более счастливым, если они будут обладать этими вещицами.


Мы с Натали нашли новое занятие: опустошать карманы наших товарищей.

Это было в те времена, когда верхнюю одежду оставляли на вешалках снаружи классной комнаты. Достаточно лишь попроситься выйти во время урока под предлогом разболевшегося живота. В коридорах царит мертвая тишина. Нет ни души, не видать даже грозной фигуры главного наставника со стрижкой под «ежик». Но нужно соблюдать осторожность: шарить по карманам у учеников другого класса и на другом этаже. Мы неслышно скользим по паркету коридора, затем поднимаемся или, наоборот, спускаемся по большой каменной лестнице, заскакиваем в другой пустынный коридор и, все время оглядываясь по сторонам, быстро запускаем руку в карманы висящих на вешалках пальто. Сердце колотится как сумасшедшее. Если все-таки застукают, то надо будет с самым невинным видом сказать: «Я пришла за своим носовым платком, месье». Невозможно представить, что бы началось, выяснись вдруг, что в поисках платка обшариваются вовсе не карманы собственного пальто, да к тому же в раздевалке чужого класса.

В конце одного из уроков Натали сияет победной улыбкой. Улов оказался богатым — банкнота в пятьдесят франков.

В моих глазах загораются денежные знаки, как это бывает у героев мультиков. Я трепещу от страха, возбуждения и опьянения. «Пятьдесят франков? И ты их взяла?» — «Ну конечно». Она смеется над моей наивностью. «Но что мы будем с ними делать?» — «Ну, сперва разделим». Даже если я и испытывала некоторые угрызения совести, то они тут же испарились при мысли, что очень скоро двадцать пять франков станут моими. После занятий мы побежали в кондитерский магазин прямо напротив нашего лицея. Несмотря на то что в кондитерской полно народа, что сильно облегчает возможность что-нибудь стянуть, мы ничего не крадем. Каждая из нас наполнила бумажный пакет чипсами, тянучками, шоколадными медвежатами, засахаренными орешками и лакричными палочками. В жизни у меня не было столько конфет сразу. И за все про все пришлось заплатить всего два-три франка. Натали под изумленными взглядами продавцов вытащила из кармана пятьдесят франков. Я жадно проследила, как она забирает сдачу. Оказавшись на улице, Натали отдала мне мою долю. Отродясь я не была такой богатой.


Через несколько дней после нашей выходки по лицею с ураганной скоростью разнеслась весть. У маленькой девочки украли из кармана пальто пятьдесят франков, которые она копила целый год. В тот день она взяла с собой все свои сбережения, чтобы после занятий купить рождественские подарки родным и близким. Кажется, девочка была из бедной семьи — дочка консьержки или уборщицы. После кражи она заболела и сидела дома. Весь лицей возмущался: что же это за мерзавцы обкрадывают детей?! Нам всем порекомендовали быть начеку.

Мы с Натали сделали вид, что ужаснулись.

Я и вправду ужаснулась. Я представила маленькую девочку, обнаружившую после занятий пропажу, и ее горе.

Еще я подумала о нашей браваде в кондитерской: как же мы были неосторожны!

Потом я несколько недель в эту кондитерскую и носа не казала.


Ариэль Л. Внучка кондитеров. В восьмом или в седьмом классе мы учились с ней вместе. Поскольку ее мама работала, Ариэль после занятий отправлялась к бабушке с дедушкой и делала уроки в комнате при магазине. Мне с ней немного скучно. Она не ворует, не любит читать. Мне не о чем с ней разговаривать. Но я все же провожаю ее после занятий. Ведь у нее есть свободный доступ к банкам со сладостями. Она протягивает руку и берет что хочет. Этот жест меня завораживает. Она спрашивает, чего мне хочется. Я никогда не говорю о моих самых заветных желаниях, чтобы не выдать настоящую причину моего прихода.


«Следуйте за нами». Они поджидали нас по другую сторону от касс. Двое мужчин. Нам по одиннадцать лет. Пытаться удрать — бессмысленно.

И вот мы в пустом зале Евромаркета наедине с двумя инспекторами. Мы безмолвствуем, вне себя от страха. Несколько месяцев назад одна девочка, которую Натали подучила стащить точилку, нас выдала. После чего последовала серия телефонных переговоров между нашими родителями. Результат: запрет на общение, обязательство сразу после окончания занятий немедленно идти домой, при малейшей попытке снова что-нибудь украсть — отправка в пансион. Я не сильно боюсь угроз моих родителей. Но с матерью Натали — разведенной русской, с пышными формами, длинными рыжими волосами и хриплым от постоянного курения голосом, — шутки плохи. Когда она срывается в крик, то наводит ужас. Можно не сомневаться: она придет в такое бешенство, что и вообразить страшно. Я это вижу по мрачному выражению глаз Натали.

Инспекторы методично обыскивают наши портфели. Вещи, извлеченные из сумки Натали, громоздятся на столе. Мужчина, исследующий мой портфель, еще ничего не нашел. Присев на корточки, он раскрывает пенал и вынимает из него мои карандаши и ручки. Я ухмыляюсь: «Вы еще и ручку откройте. Может, в ней что-нибудь есть!» — «Дать тебе по заднице?» Подобным тоном со мной еще никто и никогда не говорил. Я огрызаюсь и отчетливо понимаю, что он мне таки наподдаст, да еще и по голой заднице. Из моих глаз брызнули слезы. Я умоляю инспекторов ничего не говорить родителям, клятвенно обещаю, что больше никогда не буду красть, никогда в жизни. Натали, сжав зубы, с ожесточением в глазах, держится стойко, не говорит ни слова, не проливает ни слезинки.

На улице она, конечно, задала мне по первое число за то, что я разревелась перед ними и опустилась до мольбы. «Ага, соврала!» — удовлетворенно воскликнул инспектор, когда, сняв с меня пальто и обшарив карманы форменной рубашки, нашел украденные карандаши.

Инспекторы записывают наши имена и адреса в формуляры, которые мы подписываем. Затем они говорят, что известят наших родителей в письменном виде, по почте.

В тот же вечер, дома, я сознаюсь во всем.

Натали стойко молчит. Она ждет письма. Каждый вечер она возвращается домой, цепенея от страха. Но проходят дни, недели. Наши родители так ничего и не получили. Инспекторы Евромаркета, видимо, решили, что и без того хорошенько нас припугнули.


В десять лет меня интересуют не столько сами деньги как таковые, сколько шоколад, который на них можно купить.

Страсть к шоколаду у нас общая с бабушкой по отцовской линии. Я с ней вижусь только летом и на пасхальные каникулы, когда приезжаю в Бретань в большой бабушкин каменный дом в двух шагах от пляжа. После инсульта она здорово сдала, не может больше читать, да и ходит с трудом. Только смотрит телевизор и совершает короткие неспешные прогулки. Сидя в своем обитом бежевым бархатом кресле из темного дерева, бабушка стучит по подлокотнику узловатой рукой и слабым, тоненьким голоском пронзительно восклицает, как капризный ребенок: «Я хочу умереть! Хочу покончить со всем этим!» Я не знаю, как ее утешить. Должно быть, ее жизнь жутко скучная: целый год жить совсем одной в этом огромном доме, в обществе лишь собаки да кухарки, и даже не иметь возможности почитать!

Наш приезд бабушку развлекает и одновременно утомляет. Но лично я никогда ее не утомляла. Я любимая внучка. Единственная, кто общается с ней и уделяет ей толику своего драгоценного беззаботного времени — час в день. Мы с бабушкой вместе отправляемся на прогулку. Она держится за меня и опирается на деревянную палочку. Мы продвигаемся вперед маленькими шажками. Наши прогулки всегда имеют одну и ту же цель — либо журнальный киоск рядом с «Гранд-отель» «де ля Мер», либо магазинчик на бульваре Пляж. Мы идем за шоколадом.

Шоколадка с нугой, пирамидка «Сюшар» с пралине, батончик «Марс» или плитка «Нестле» с воздушными рисовыми хлопьями. Часть мы съедаем по дороге, часть приберегаем про запас. Вернувшись домой, бабушка прячет в своей комнате то, что у нее осталось. Ей нельзя ничего сладкого. Если кухарка найдет шоколад, она попросту его конфискует. Я замечаю, куда бабушка его прячет. После инсульта у нее плохо с памятью. Поэтому на следующий день, пока бабушка смотрит телевизор, я без зазрения совести иду в ее комнату и шарю под стопкой простыней в шкафу и в ванной между банками и склянками. И забираю себе припрятанный шоколад.


Во время одной из прогулок бабушка говорит, что сначала нам надо зайти к дяде Полю. Ей нужно попросить у него денег. После инсульта бабушка стала небрежно обращаться с деньгами, и поэтому младший брат оформил над ней опеку. Рука об руку мы входим в прекрасный каменный особняк дяди Поля. Дядя Поль всегда одет подчеркнуто элегантно. «Я обещала купить малышке какой-нибудь подарок», — говорит бабушка. Никогда раньше я не слышала, чтобы голос ее так звучал: просительно, умоляюще, надтреснуто от унижения. Дядя Поль возражает и напоминает, что она уже приходила за деньгами два дня назад. «Это мои деньги! — кричит обычно такая тихая бабушка, с той же яростью, с которой выкрикивает слова „хочу умереть!“, приводящие меня в ужас. — Это мои деньги, и я имею право делать с ними все, что захочу. Я обещала купить малышке подарок!»

Я стою, опустив голову. Я не осмеливаюсь взглянуть на дядю Поля. Я очень надеюсь, что он уступит. В противном случае подарка не будет. И значит, мы зря проделали весь этот путь.

Он уступает. Смиренно, но торжествуя в душе, рассыпаясь в благодарностях и обещая, что больше на этой неделе подобных просьб не последует, мы с бабушкой удаляемся по бульвару Пляж. Бабушка идет очень медленно. Я сдерживаю нетерпение. В магазине я выбираю себе подарок. Кроме ведер, лопат и тележек ничего особенного тут нет: макеты кораблей, модели кораблей в бутылках, картины из ракушек, пластмассовые чайки, сидящие на деревянных жердочках, и коллекционные куклы в бретонских национальных нарядах.

Наконец я останавливаю свой выбор на кукле в чепце, упакованной в продолговатую прозрачную коробку. Вещь совершенно бесполезная, и если б мне такую вручила, вернувшись из поездки, подружка другой моей бабушки, то подарок непременно оказался бы в помойном ведре. Мне абсолютно не нужна эта кукла, проку от нее никакого. Но я не в состоянии отказаться от подарка или потратить на него меньше той суммы, что мне на него выделили.


Сколько же раз я сопровождала бабушку в экспедицию за шоколадом? Не так уж и часто, несмотря на всю мою любовь к сладкому. С утра до вечера я торчала на пляже, откуда меня невозможно было вытащить. Что касается раскопок под стопкой белья в шкафу при входе в бабушкину комнату, где, как я знала, хранился спрятанный накануне шоколад, то этот фортель я проделала лишь однажды.

Эти картинки отчетливо выделяются яркостью и свежестью красок на общем, весьма хаотичном, фоне моих воспоминаний о каникулах, — видимо, потому, что мне было чудовищно стыдно в тот день, когда я, любимая внучка, открыла шкаф, чтобы украсть у бабушки ее последнюю радость в жизни.

Впрочем, разом меньше, разом больше, какая разница? Я все равно была и остаюсь мелким воришкой.


Последний раз это произошло в большом книжном магазине Латинского квартала. Мне тридцать лет, я замужем, преподаю в университете, я автор одного романа. Я провела в Париже рождественские каникулы и завтра возвращаюсь в Нью-Йорк. Я рассматриваю новинки на стеллажах. Одна из книг привлекает мое внимание. Ее автором оказывается парень, в которого я была по уши влюблена в восемнадцать лет. Первая страница мне нравится, и я беру книгу.

Я отбираю еще несколько книг и расплачиваюсь кредитной карточкой, на которую продавец обращает внимание, поскольку она американская. Я одета элегантно: пальто из искусственного меха и шляпка. Продавец — приятный молодой человек интеллигентного вида, вероятно, студент. Мы болтаем. Я рассказываю ему, что я француженка, живу в Нью-Йорке, преподаю в университете и тоже пишу. Он одобряет выбор книги моего приятеля, которую он уже прочитал. Я признаюсь ему, что училась в одном классе с ее автором: «Мы всегда сидели рядом. Он посещал курсы александрийского стиха, так что с ним было не соскучиться!» На молодого продавца это произвело впечатление.

Мне совсем не хотелось покидать книжный магазин, где продавцы такие симпатяги. Отныне, сказала я себе, в Париже буду покупать все книги только здесь. Я бросаю последний взгляд на книжные полки и замечаю несколько книг писателя, роман которого мне так понравился несколько лет назад. Книги маленькие и довольно дорогие, наверное потому, что напечатаны на тонкой веленевой бумаге и иллюстрированы гравюрами. Я предпочла бы приобрести их в недорогом карманном издании. Я не знаю, какую же выбрать. И тут замечаю, что на одной из книг электронный ценник просто наклеен на обложку, а не впечатан в нее, как на других. Вдруг меня осеняет мысль отклеить этикетку и стащить эту книжку, купив еще две. Идея заполучить три книги по цене двух кажется мне справедливой, особенно если учесть количество текста, который они все вместе содержат.

Подцепив ногтем указательного пальца кончик ценника, я тихонько тяну его, с отсутствующим видом разглядывая книги на полках. Операция завершена, и я скатываю в шарик клейкую бумажку ценника, чтобы незаметно закинуть его за стеллаж. Теперь книга мне кажется очищенной от электронной защиты, и ее можно без опаски стащить. Я выпускаю одну из ручек фирменного пакета, уже изрядно набитого книгами, за которые я только что заплатила. Задрав голову и рассматривая якобы интереснейшую книгу, я незаметно опускаю в пакет тоненький томик. Потом снова встаю в очередь, чтобы заплатить за две другие книги. За кассой теперь работает девушка. Люди передо мной покупают книги в подарок к Новому году. Их покупки заворачивают в подарочную бумагу. Один мужчина проходит слишком близко от турникета, и тут же срабатывает сигнализация. Все на него смотрят. Он отходит и извиняется. Продавщица ему улыбается. У меня бешено колотится сердце. В оцепенении я не могу оторвать взгляда от белых перекладин, обрамляющих выход. Мне так хочется оказаться уже по другую сторону. Мне жутко страшно. Но я ничем не рискую, ведь я выбросила опасный шарик. Так что сирена сработать, конечно же, не должна. Несколько лет назад в Нью-Йорке я украла мохеровый черный свитер, заметив, что к нему не прицеплена бляшка из белого пластика, как на всех остальных вещах в магазине. В тот раз я, натянув в примерочной свитер под пальто, при выходе из магазина испытывала такой же ужас. Минуту спустя я была уже на улице вместе с прекрасным свитером стоимостью в семьдесят долларов, доставшимся мне бесплатно. День прошел не зря. Итак, я плачу, улыбаюсь продавщице: нет, не надо давать мне еще один пакет. Я положу книги в тот, который у меня уже есть. Я делаю шаг к выходу. Потом второй. Я прохожу страшную арку. Взвывает сирена.

В это же время множество людей входит и выходит из магазина. Я могла бы повернуться к кассе с удивленным и смущенным видом: «Неужели эта сирена из-за меня?» Такое может случиться с кем угодно: когда выходишь, вдруг срабатывает сигнализация, хотя все покупки честно оплачены, или, точнее, среди них в пакете может нечаянно оказаться неоплаченная книга. Но я тут же понимаю, что оторванный ценник выдаст меня с головой. И, больше не раздумывая, бросаюсь бежать со всех ног, заворачиваю за угол и мчусь по бульвару, кишащему туристами и прохожими. Я их грубо расталкиваю, даже не извиняясь. Никогда прежде я не бегала с такой скоростью и такими гигантскими шагами. Я мчусь во всю прыть. Вдруг меня за плечо хватает рука: «Мадам, вы что-то украли!»

«Мадам». Терпеть не могу это обращение. Мне тридцать лет, но я все еще не могу к нему привыкнуть. Я оборачиваюсь. Передо мной — давешний молодой человек из книжного магазина. Несмотря на декабрьскую стужу, он без пиджака, в одной рубашке с закатанными рукавами. Как и я, он тяжело дышит. Он действительно красив. «О'кей, — говорю я изменившимся от стыда и страха голосом, — я взяла книгу, не заплатив за нее. Я не знаю, что на меня нашло. Мне очень жаль, действительно жаль». Произнося эти слова, я отдаю себе отчет, что выгляжу жалко. Я вытаскиваю книгу из пакета и протягиваю ему. Он мельком смотрит на нее и просит открыть пакет. «Я заплатила за все остальные книги, можете мне поверить». — «Думаете, вам можно верить?» Он ухмыляется. Я не поднимаю глаз. Стоя перед ним посреди бульвара, по которому, оглядываясь на нас, идут люди, я молча сношу унижение. С чеком в руке он сравнивает содержимое сумки с количеством, указанным в чеке. «Порядок». Он уходит с книгой, которую я украла, сказав мне на прощание: «Вам должно быть стыдно. Вы ведь сами пишете и знаете о проблемах маленьких издательств и независимых книжных магазинов!»

Я остаюсь одна на бульваре, едва держась на ногах, с трепещущим от пережитых эмоций сердцем и пылающими щеками. Вытаскиваю сигарету и, дрожа всем телом, закуриваю. Жадно затягиваюсь и широким шагом ухожу прочь. Я долго иду незнамо куда, время от времени восклицая в полный голос: «Ах ты боже мой! Боже мой!» Весь остаток дня и весь следующий день при воспоминании об этой сцене мои щеки начинают краснеть, словно мне только что надавали пощечин.

Слава богу, на следующий день я уже в самолете, который уносит меня в Нью-Йорк, подальше от тех мест, где я сообщила человеку свое имя, какие-то подробности своей жизни и дала повод себя презирать.

Я больше никогда не бывала в том книжном. И так и не прочла ни книгу, которую стащила тогда, ни те две, за которые заплатила. Я больше никогда не воровала.


Вру. Иногда в супермаркете, заполняя покупками тележку, я незаметно кладу в карман какую-нибудь мелочевку: луковицу за двадцать пять сантимов, головку чеснока, коробку приправы за четыре или пять франков. Хоть какая, а все экономия.


Я должна сделать еще одно, последнее признание. И тоже ужасное.

Мне девятнадцать лет. Июль-месяц я провожу в деревне и занимаюсь тем, что нянчу двух маленьких девочек, за что мне платят по-царски. Всю неделю я остаюсь с ними одна. А на выходные к нам присоединяется их разведенная мама-психоаналитик со своим приятелем. В маму-психоаналитика я буквально влюбилась с первого взгляда. Одно ее присутствие вызывает во мне бурю эмоций. Я жду ее приезда со страстным нетерпением. Вечером взрослые собираются за столом и приглашают меня. Они ведут интеллектуальные беседы, за которыми я едва слежу. Я мечтаю только об одном: быть всегда рядом с нею, смотреть на нее, слушать ее голос. В конце июля мне ужасно грустно с ней расставаться.

В сентябре в Париже раздается телефонный звонок. Психоаналитик просит меня в следующую субботу посидеть с ее девочками.

Ничто в мире не могло бы привести меня в больший восторг. Снова ее увидеть, побывать там, где она живет, войти в ее спальню!

Я брожу по комнатам старинной квартиры, полной книг, все разглядываю и рассматриваю. На рабочем столе замечаю купюру в сто франков, небрежно брошенную между лампой и ножом для разрезания бумаги. Такое впечатление, что ее положили сюда и потом забыли.

Чтобы вот так разбрасываться стофранковыми купюрами, нужно совершенно не придавать значения деньгам. Разве она вспомнит об этих ста франках? Кто угодно может их стащить: ее маленькие дочери, их брат — мой ровесник — или же, наконец, уборщица. Совершенно никакого риска.

Я их взяла.

Было весьма приятно удвоить мой гонорар няньки.

Вечером психоаналитик, расплачиваясь, спросила меня своим мягким, с хрипотцой, голосом курильщицы, не видела ли я на ее столе ста франков.

Покраснев, не поднимая глаз, я ответила: нет. Ну что тут скажешь?


Возможно, она специально оставила на виду эти сто франков, устроив мне некую проверку, которую я либо прошла, либо нет, в зависимости от того, чего она от меня ожидала.

Она больше никогда не просила меня посидеть с ее дочерьми. Больше никогда я ее не видела.


Я начала сидеть с детьми летом, когда мне стукнуло одиннадцать. Молодая испанка, нанятая моими родителями за еду и кров, нас покинула. Это было настоящей катастрофой для моей мамы, осознавшей, что ее отпуск поставлен под угрозу. Мы, девочки, уже достаточно взрослые и не нуждаемся в присмотре. А вот мальчики требуют постоянного внимания.

Я целый день провожу с ними на пляже. Мои сверстники, бывшие почитатели Микки-Мауса и активные участники конкурсов на лучший замок из песка, бросают общество мамашек с семействами ради занятий парусным спортом. А у меня есть отличный предлог, чтоб этим не заниматься. Моя сестра, которой присущ дух авантюризма и риска, уже давно занимается парусным спортом, но ее увлечение не требует от родителей никаких затрат: с четырнадцати лет она работает инструктором в парусной школе. Я же не только не требую особых затрат, но еще и помогаю родителям экономить.

Папа с мамой мне не платят. Получать зарплату за то, что занимаешься со своими собственными братьями, — это никак не соответствует нравам и обычаям моей еврейско-католической буржуазной семейки. В конце лета родители дарят мне подарок. Новомодный пуф из оранжевого дерматина — такой моя сестрица получила на свой день рождения, мне за мои услуги вручается такой же, только зеленый. Я обожаю мой пуф — в точности как у сестрицы, но я его заработала. И все же настоящей наградой для меня остаются дифирамбы, расточаемые мамой в мой адрес: «Она замечательная. Лучшей няньки просто не найти. Она обожает детей. У нее столько выдумки, как и чем их занять!»


Не знаю, обожаю ли я детей. Я люблю игры, деньги и мамины похвалы.

Впервые мне заплатили за работу нянькой в тринадцать лет. Я отдыхала в горах вместе с родителями и сестрой. И наконец-то получила разрешение не кататься на лыжах. Я боюсь всего: и ехать на лыжах, и падать, но больше всего — подъемников, которые ни на секунду не останавливаются, когда на них садишься или за них цепляешься. Сестра рассказала мне, что познакомилась на трассе с клевым американцем, весьма озабоченным тем, что его дочка заболела гриппом и нужно срочно найти няньку. Сестра подумала обо мне и дала ему наш номер телефона.

Я жду звонка. Встретиться с американцами, заработать денег и таким образом сделать рентабельными эти дурацкие каникулы — это мне по душе. Я сто раз переспрашиваю сестру: «Ты действительно сказала ему, что я свободна и умею обращаться с детьми?»

Он звонит. На следующий день я иду к нему. Квартира очень большая, и в ней царит страшный беспорядок. Везде валяются лыжи, ботинки, носки и прочее барахло. Двое сыновей, уже подростков, требуют от отца денег на карманные расходы и сэндвичи в обед. Американец достает из кармана пачку стофранковых банкнот и, не считая, дает сыновьям несколько бумажек. Я с отвисшей челюстью наблюдаю за этой сценой. В жизни не видела, чтобы так швырялись деньгами. Сыночки чуть старше меня. Они, видимо, принадлежат к другой расе.

Я остаюсь с девятилетней девочкой. Она не говорит по-французски, а я не говорю по-английски. Она учит меня играм. На обед ее родители оставили нам огромную банку равиолей. Я не умею пользоваться консервным ножом: никогда раньше мне не доводилось открывать консервы. Еще я не умею зажигать спички. Но малышка все это умеет делать сама.

Не очень ясно, кто с кем нянчился, но именно мне в конце недели ее отец вручает баснословную сумму денег с кучей благодарностей в придачу.

Я храню самые теплые воспоминания об американцах. Ни одни зимние каникулы я не проводила так приятно и плодотворно. Мне возместились сторицей все прошлые унижения, когда меня заставляли спускаться на лыжах по трассе, обозначенной какими-то дурацкими флажками, и я тащилась, все время падая, по ледяному склону, ревущая, вся в соплях и зовущая маму, далеко позади группы детей, стрелой мчавшихся вслед за инструктором.

В пятнадцать лет я живу и работаю в одной семье крупных буржуа. За восемьсот франков в месяц ежедневно с семи утра до девяти вечера я сижу с четырьмя детьми. Когда самый маленький спит, я должна помогать трем девочкам делать летние домашние задания. Таким образом, ни одна секунда моего времени не пропадает зря. Мне запрещено отлучаться по вечерам, даже чтобы немного прогуляться в порту. Я не имею права на полдник, который готовлю для девочек. Мне все время хочется есть. Случается даже, что я краду кусочки хлеба или остатки супа у малыша. Я не должна отходить далеко от того места, которое определили для меня на пляже. Мать семейства все время в претензии: то я трачу слишком много туалетной бумаги, то слишком много времени посвящаю развлечению малыша за обедом или когда сажаю его на горшок и т. д., и т. п. От кузенов девочек я узнала, что девушка, нанятая сидеть с детьми прошлым летом, хлопнула дверью через неделю. В конце месяца мне снится сон, будто я сижу в туалете и чувствую, как по моим ногам струится теплая моча. Проснувшись, я обнаруживаю, что простыни мокрые: такого со мной никогда раньше не случалось. Я сообщаю о происшествии хозяйке дома. Она вопит и выставляет меня на посмешище перед всеми за то, что я испортила матрас. Я даю себе зарок: если когда-нибудь еще раз описаюсь, то скорее выброшусь из мансарды этого высокого нормандского дома, чем соглашусь еще раз выносить возмущенные вопли мамаши и презрительное хихиканье ее дочурок.

Но лучше умереть, чем сдаться и уйти. Я не умею говорить «нет». Мама всегда учила: взялся за гуж — не говори, что не дюж. Кроме того, меня удерживает мысль о восьмистах франках, от которых я не в силах отказаться.


Из-за того что мне самой доводилось выступать в роли прислуги, я не терплю, чтобы нанятая родителями женщина застилала мою постель или убирала мои вещи.

До сих пор я никак не могу взять себе домработницу — нанять кого-то вычищать мою грязь.

А возможно, это лишь отговорка, потому что у меня рука не поднимается платить кому-то за то, что я отлично могу сделать сама.


Я никогда не отказываюсь сидеть с детьми, даже если умираю от усталости. Соблазн подзаработать хоть немного слишком велик. С пятнадцати до девятнадцати лет я числюсь постоянной нянькой у молодой пары, проживающей в двухкомнатной квартире на шестнадцатом этаже нашего дома. У них нет совершенно никаких книжек, кроме дешевых бульварных детективов, некоторые из которых я прочла. Они оба очень спортивные и ведут здоровый образ жизни. Их холодильник всегда безнадежно пуст, если не считать йогуртов, огурцов и морковки. Я разглядываю их летние фотографии и пытаюсь представить себе жизнь современной молодой пары, здоровой, динамичной, милой и не обремененной интеллектом. Они много развлекаются по вечерам, возвращаются домой поздно, благодаря чему я обогащаюсь.

Мать семейства частенько зовет меня в последнюю минуту. Но я никогда не отказываюсь. Я кормлю детей и укладываю их спать. Около полуночи младшему снится кошмар, и его, сонного, в совершенно бессознательном состоянии, надо отвести пописать. Затем я засыпаю на хозяйской постели в идеально квадратной и очень современной спальне, где практически ничего нет, кроме застеленной белым покрывалом кровати. Хозяева разрешили мне ложиться на нее. Они классные ребята. Когда мне становится холодно, я забираюсь под тонкое покрывало. А мерзну я часто. Они возвращаются домой в час или в два ночи, будят меня и расплачиваются. Полусонная, я спускаюсь на лифте к себе домой, раздеваюсь и моментально засыпаю, чтобы в шесть часов встать и в семь пятнадцать уже выйти из дома.

Однажды я заснула так крепко, что не услышала звонка в дверь. Хозяева забыли ключи. Дверь им открыл их четырехлетний сын. Меня они растолкали с большим трудом. Мне было страшно неудобно, но они лишь посмеялись.

Они платят мне очень щедро, частенько округляя сумму.

Как-то раз — мне тогда уже было двадцать — они попросили меня посидеть с детьми в сочельник, предложив за это пятьсот франков. Они даже оставили мне копченой лососины. Мой друг пришел составить мне компанию и вместе встретить Рождество. Немного грустно проводить рождественскую ночь, нянча чужих детей. Но я не слишком расстроилась, ведь пятьсот франков за одну ночь — очень выгодная сделка. Уж, наверное, лучше, чем идти куда-то в гости. К тому же все равно никаких особенных планов на ту ночь у нас не было.

Загрузка...