Исправляя ошибки (СИ)

IX

Лея покинула изоляционное отделение уставшая и крайне встревоженная. Ее глаза набухли влагой, и поступь казалась свинцово-тяжелой. Ноги сами несли вперед, не зная — да, наверное, и не желая знать — никакой конкретной цели. Странно, как способна в считанные минуты необратимо состариться человеческая душа, почти неподвластная годам.

Глава медиков уверила генерала, что пленный юноша (Хартер до сих пор не решалась называть его как-либо более конкретно) может проспать еще, по меньшей мере, пару часов. Лекарства, которые ему вкололи, должны были помочь нормализовать работу центральной нервной системы, которая чаще всего страдает в подобных случаях; еще в состав инъекции вошли, кажется, противосудорожное и успокоительное на основе рилла — легкого наркотического вещества, широко используемого в медицинских препаратах по всей галактике. Все это Калония объясняла торопливо, с нарочитой непринужденностью, за которой таилось сострадание к мучительной тревоге материнского сердца.

Краем сознания Лея успела уловить, как за ее спиной голос Хартер, звучавший необычайно строго, требовал, чтобы дежурные в кратчайший срок предоставили ей объяснительную с подробным изложением, отчего важный пациент остался, пусть и на короткий промежуток времени, вовсе без внимания, и как вышло, что его состояние не удалось вовремя стабилизировать, а посему, единственным приемлемым вариантом осталось экстренно и с риском вывести больного из комы. Органа подозревала, что ее присутствие во многом послужило поводом к такой особой требовательности, и это отчасти было правильно, хотя и не могло прийтись генералу по душе.

Истинная причина произошедшего ей виделась вовсе не в халатности врачей (хотя подобное и вправду было недопустимо), а в исключительном свойстве характера самого Бена, который унаследовал от Скайуокеров их известное стремление действовать наперекор. Это было даже не упрямство — хотя большинство и сочло бы его упрямством, — а черта, куда более глубинная, идущая, как полагал Люк — и к этому мнению он как-то склонял и свою сестру — от самой Вселенной. Это была тяга мира к новизне, и в ней, в этой тяге, скрывалась безмерная мудрость — пример того, как человеческая воля способна возобладать над правилами и условностями.

В Бене эта черта проявлялась иногда в самой крайней степени, вызывая робость даже у Люка, который и сам с юности привык игнорировать известные пути, прорубая собственную дорогу. Стало быть, если Бен — а вернее, Вселенная внутри него и через него — в общем порыве тела и духа решила воскреснуть и вырваться в мир именно в этот день и час, она ни за что не пошла бы на попятную. Даже если бы все необходимые меры были приняты в срок, вероятнее всего, это не изменило бы итога, а только добавило лишних хлопот.

Любой врач, разумеется, счел бы это объяснение полнейшей нелепицей. Как правило, медицина, если и допускала некоторое влияние особенностей внутреннего склада человека на его физическое состояние, то весьма неохотно и с такими баснословными оговорками, что эту уступку вообще не следует рассматривать всерьез. Но что знает человеческая надменность о единении материального и нематериального?

Итак, Лея, совершенно измотанная, опустошенная и обессиленная минувшим днем, прислонилась лбом к стене, не смея больше сделать и шагу. Ее душа умирала от страха. «Такой взрослый… такой чужой… я не представляю, что скажу ему…» Одного его устрашающего, бессильного и безумного смеха оказалось достаточно, чтобы ее мужество спасовало, уступая панике и отчаянию. Нет, еще рано; она пока не готова! Она не представляет, о чем с ним говорить. Какими словами проложить путь к тому, что скрыто во Тьме?

Плеча коснулась широкая мужская ладонь. Это майор Иматт не сумел остаться в стороне, видя ее слабость.

— Ты в порядке? — спросил он шепотом, чтобы окружающие не услышали его неофициальный тон.

Лея слабо кивнула, подняв на него полный сомнения, измученный взгляд.

— Что, тяжелый денек выдался? — Иматт сдавленно улыбнулся. Всеми силами он старался выглядеть бодрее, чем являлся на самом деле. — Пойдем-ка…

И, не дожидаясь ответа, мягко увлек женщину за собой.

В распоряжении майора с недавних пор находилась небольшая, но весьма интересная коллекция алкогольных напитков, начиная с кореллианского виски, которое так любил попивать Хан Соло, и заканчивая редкой набуанской грушевой настойкой, славившейся легкостью, пикантностью вкуса и умопомрачительным ароматом, отчего контрабандисты брали за такой товар едва не в пять раз больше его истинной стоимости. Что и говорить, Райла Беонель — великая женщина, и толк в выпивке она знает!

Усадив Лею за круглый, с резными краями столик у окна, Калуан отошел к мини-бару и около минуты, не разгибая спину, напряженно выбирал вернейший способ снять стресс с наименьшими потерями для здоровья. В конечном счете его выбор пал на старое доброе пиво, сваренное из кукурузного солода с добавлением меда джеонозийских пчел — весьма приятный и согревающий напиток, который они в былое время распивали еще на Хоте.

Иматт поставил перед Органой внушительного вида округлую емкость и пару чистых стаканов.

— Только без стеснения и без отсылок к уставу, генерал, — предупредил он. — Для вас сейчас это все равно, что лекарство.

— Помилуйте, майор, какой устав… Мы ведь находимся здесь неофициально, или забыли?

Лея пригубила первой.

Спустя минут десять ее сердце стало оттаивать.

Калуан ни о чем ее не спрашивал, очевидно, понимая ее чувства — как-никак он тоже был там, все видел и слышал. Сама Лея также не стремилась к пустому откровению, которое теперь ничем бы ей не помогло. Они просто выпивали, болтая о пустяках, вспоминали о минувшем, не касаясь грядущего; и генерал Органа понемногу чувствовала, как сиюминутная слабость внутри сменяется прежней уверенностью и бесстрашием.

Она рассказала о своем разговоре с новым канцлером, не забыв приправить повествование едкими комментариями, как нельзя лучше отражавшими то, что она думает о таком человеке, как Викрамм.

— И что же ты теперь станешь делать? — спросил Иматт, окончательно сойдя на неуставное обращение. — Останешься в оппозиции?

— Как представитель сектора Альдераан в правительстве Республики — несомненно, я не покину популистов. Мои принципы были и остаются неизменными. Но как генерал Сопротивления я обязана действовать заодно с канцлером, если только мы хотим одержать победу в грядущей войне.

Майор мрачно покачал головой.

— Что же это будет, Лея? Двоевластие? Если Викрамм добьется расширенных полномочий для своей персоны, значит ли это, что он получит возможность распоряжаться и силами Сопротивления вместе с нашим законным лидером?

— Нет, — Лея даже топнула ногой, — уж этого-то я не допущу. Сопротивление будет по-прежнему действовать независимо от флота Республики, хотя и в интересах демократии.

— Иными словами, правая рука не будет знать, что делает левая?

— Сопротивление и сенат — союзники. Но не более. Объявить нас незаконным военным формированием Викрамм не осмелится в любом случае, иначе рискует остаться без поддержки большей части правительства, которое до сих пор нам симпатизировало. Остается искать пути для компромисса.

— Тогда тебе нужно лететь на Корусант, — Иматт нахмурил брови.

Он рассуждал так: если и есть хоть какая-то возможность найти общее, взаимовыгодное решение для сторон, изначально полных друг к другу нескрываемой антипатии, то не иначе, как в личной, неформальной беседе.

— Ты прекрасно знаешь, Калуан, что сейчас я не могу, — констатировала Лея и залпом осушила свой стакан.

— Конечно, не можешь… — сказал майор и тяжко вздохнул.

Повисла длительная, гнетущая пауза, которую каждый счел если не самой многозначительной в своей жизни, то, по крайней мере, одной из них. Обоим стало понятно, что сложившаяся ситуация — такая, где требуется либо проявить недюжинную смекалку, либо погибнуть. Два одинаково важных дела встали поперек одно другому, и ни одно невозможно пустить на самотек, уповая на участие окружающих.

Генерал и ее товарищ какое-то время сидели, понурые, и старались не глядеть друг на друга.

Наконец, когда молчать стало слишком тягостно, Иматт решился сменить тему. Он вскинул наполненный пивом сосуд, стараясь поймать взгляд Леи, с таким видом, словно собирался произнести здравницу.

— Знаешь, — сказал он вдруг, — а у парня глаза-то твои.

Лея изумленно воззрилась на собеседника, источая немую благодарность. Уже давно ей не доводилось слышать столько теплоты и веселья в его голосе. Этой самой ничего не значащей полупьяной фразой друг как бы говорил ей, что игра, которую она затеяла, в самом деле стоит свеч, и что продолжать ее надо непременно.

А тот, кто являл собой основную причину трудностей Леи, встав клином между нею и ее обязанностями и сложностями на пути сенатора и главы Сопротивления, в это время спал, закутанный в одеяла, чтобы согреть онемевшее тело. Обессиленный и в то же время исполненный силы, заново обретший себя в тяжком испытании и одной своей бессознательной волей отстоявший право на вмешательство в окружающие события. Он спал, потому что сумел выиграть минувшую битву; покров беспамятства был сорван его натиском, и сон его во всем напоминал спокойный и глубокий сон младенца, впервые одержавшего верх в единоборстве с теснотой и темнотой изначального плена на пути к вступлению в жизнь.

И пробудился он лишь под утро, еще не приходя в сознание, но уже ощущая рано начавшееся в медицинском корпусе движение, от которого его отделяли прочные, как известно, устойчивые даже к ударам светового меча стены изолятора, хотя они и не могли укрыть нечто более мягкое, невесомое — шаги, обрывки разговоров, ощущение прерванного спокойствия, такое естественное в это время суток. Даже в изоляции он мог почувствовать людей так, словно воочию видел — как один из них, сонно потягиваясь, стоит у автомата и наливает себе каф; как другой зевает и растирает лицо ладонями, словно это поможет ему проснуться, а третий, уткнувшись в датапад, раскачивается в кресле. Через стену до него доносились шаги охранников, которые, напротив, не ложились всю ночь, и потому теперь не могли дождаться смены. Значит, его стерегут двое? Не так уж и много.

Девчонка — вот первое, что пришло на ум, когда к нему возвратилась способность мыслить. Ее образ воскрес вместе с его самоощущением, вновь побуждая к беспокойству. Растерянность и скребущая виски головная боль мешали полноценно прислушаться к себе, чтобы попытаться понять, каким образом она помогла ему возвратиться в жизнь, дав толчок и пробудив от бреда, но сам факт, что здесь имело место ее вмешательство, не оставлял сомнений.

Кайло слабо приподнял голову и впервые обстоятельно огляделся. Еще серовато-блеклые в предрассветной полутьме на него глядели белые стены и крохотное оконце вверху, стол, привинченный к полу, железный стул, дверцы пустующего шкафа, наполовину распахнутые, и ровный полукруг задней стенки кровати. Полная насмешки, злая улыбка расцвела на его губах. Молодой человек откинул голову на подушку и прикрыл глаза. Мысленно он снова вернулся к девушке, своей роковой противнице. Его душа аплодировала ее ловкости и одновременно ее недальновидности; и злоба дышала в нем вместе с восхищением.

Не трудно понять, какую изумительно опасную ловушку она сумела обойти, не решившись добить — хотя именно на это он и рассчитывал тогда, во тьме «Старкиллера», в последний миг перед тем, как боль и слабость погасили его сознание, и земля вокруг задрожала — но решившись притащить его сюда, в руки генерала Органы, под ее власть и опеку. Хотя девочка отлично понимала, не могла не понимать того, что отныне ему уже все нипочем. Что решившись переступить черту один раз, он решится и второй, и что последний человек во всем мире, с которым ему теперь никак нельзя встречаться, находится по ее милости ближе к нему, чем когда-либо на протяжении долгих лет. Выходит, девочка спасла себя, спасая его, но поставила под удар много большее, чем они оба.

Он не желал сейчас думать о том, что совершил; его сердце, его память — вся его суть пугливо отворачивались, не смея возвратиться к тому скорбному ощущению опустошенности, слабости, которое постигло его на мосту над осциллятором вместо ожидаемого могущества избранного существа — существа, которым он должен был стать, однако так и не стал. Все, что ему было очевидно — лишь то, что душа его, полная смятения, искромсанная и одинокая, несется куда-то вниз на безумной скорости, и этого движения нельзя уже ни остановить, ни замедлить. А раз так, то пропади все пропадом! Известно, что обреченный способен на любое преступление, потому что хуже себе все равно уже не сделает.

Он не помнил, сколько пролежал без движения, запрокинув голову и уродливо улыбаясь. В эти минуты реальность проносилась мимо, оставляя лишь горечь пепла на изогнутых в беззвучном вызове губах, и ни одну мысль он, наверное, не сумел бы удержать в болезненно возбужденном мозгу, даже если бы захотел. Он не предпринимал попыток, и даже не думал о том, чтобы встать и попытаться получше освоиться в месте своего заточения — действия, естественные и в большинстве случаев первоочередные для пленника, стремящегося освободиться, — попытаться разглядеть слабые места в обстановке, которые могут сыграть ему на руку. Но нет, Кайло или еще не созрел для этой смекалки — потому что мышцы у него болели эхом недавней судороги, и голова разрывалась; или, что вероятнее, он до сих пор пребывал в состоянии, подобном апатии, не способный рассуждать и анализировать ситуацию, в которой очутился.

Невыносимо было гадать — или судьба в лице юной мусорщицы так отвратительно посмеялась над ним, после одного мучительного жертвоприношения теперь обязывая его совершить еще и второе, или оказала ему редкую милость.

Обе руки, которые он с внешней непринужденностью запрокинул за голову — потому что в таком положении отчего-то было проще терпеть головную боль — скрепляли тонкие металлические браслеты. Хотя генерал должна была понимать, что в наручниках нет никакого смысла; он давно научился использовать большинство приемов телекинеза без быстрой концентрации, которая достигается движением рук, а если прибавить немного сметливости, можно и вовсе освободиться без особых трудностей. Однако эта восхитительная деталь разрешала сразу гору противоречий, как нельзя более четко указывая и разъясняя, в каком положении он ныне находится.

Признаться, отсутствие привычной маски и черного доспеха стесняло его куда больше, чем металл на запястьях. Маска давно являлась его укрытием, Кайло этого и не таил. Лишившись ее, он чувствовал себя как бы обнаженным; принужденный выставлять напоказ свое смешное, слишком молодое лицо, которого стыдился уже долгие годы по причинам, остающимся туманными даже для него самого. Это было куда как унизительнее скованных рук. А то обстоятельство, что он сам, исключительно по своей воле решился выбраться из укрытия, впервые обнажив себя сперва перед лицом девочки с Джакку, затем перед Ханом Соло, и это, возможно, послужило отправной точкой его оплошности; так вот, это обстоятельство только подливало масла в огонь, вновь и вновь заставляя его усмирять гнев, встающий комом в горле.

Дверь почти беззвучно отъехала в сторону, пропуская внутрь четырех человек. Пленник приподнялся, взглядом приветствуя посетителей, и улыбка ушла с его губ, оставляя простор для всей гаммы чувств ожидания.

К нему вошло двое вооруженных мужчин, высоких, с необычной оранжево-красной кожей — по всей вероятности, именно те, что неотступно дежурили возле входа в бокс; и две женщины. Род деятельности одной из них обличало наличие медицинской, темно-зеленого цвета повязки на левом предплечье и прибора в руках, похожего на старую модель генератора антисептического поля, при помощи которого можно было успокаивать боль и заживлять небольшие раны. Вторую женщину Кайло едва узнал — лишь благодаря кремово-русым с сединой волосам, аккуратно уложенным в простую и эффектную прическу из кос, и особо пристальному взгляду, невольно заставившему его вжать голову в плечи.

Когда они виделись с нею в последний раз, Лея Органа представлялась ему воплощением величия и женственности — аккуратная и строгая, в облачении легких светлых одежд, увенчанная собственными волосами, которые умела носить, подобно истинному символу царственности. Цветущая прелесть ее лица, искрящегося острой улыбкой прожженного жизнью политика — это было воспоминание его детства, одно из самых въедливых. Мать являлась для малолетнего сына прекраснейшей женщиной в целой галактике. И вот, как минувшие годы в один миг стерли с ее образа позолоту, а действительность предъявила маленькую, разительно испитую жизнью старуху, сохранившую лишь жалкую частицу, лишь одну видимость прежнего великолепия.

Хотя нельзя отрицать, что присутствие генерала, и даже безжалостная метаморфоза, которую совершило над нею время, сумело повергнуть юношу в смущение куда большее, чем он мог ожидать. Уже говорилось, что встретив ее глаза, он вжал голову в плечи, словно заранее приготовившись оборонятся. Так вот, этот жалкий, неосознанный жест сопровождался, к тому же, легкой дрожью в плечах, и рябью в подушечках пальцев, и особо волнительным напряжением скул и губ. И если лицо его в этот момент не побледнело, то лишь потому, что и так было бледно до крайности.

Вновь припомнилась утерянная маска, недостаток которой он ощущал теперь на грани паники.

— Майор, — скомандовала генерал Органа, обратив взгляд к спутнице с медицинским прибором. Кажется, она увидела его замешательство, хотя нарочно не стала делать на этом акцента. — Можете осмотреть заключенного.

Кайло не противился. Не только потому, что понимал бесполезность и глупость упрямства в данной ситуации — когда ему, как ни крути, еще требовалась врачебная помощь. Но еще и потому, что отчетливо видел предстоящее действо лишь прелюдией к тому большему, чего он, с одной стороны, хотел бы избежать, но с другой ожидал почти с нетерпением.

Осмотр не занял много времени благодаря ловкости медика и отсутствию препятствующих факторов со стороны пациента, который с выдающимся послушанием исполнял все, что женщина ему говорила, украдкой при этом глядя поверх ее головы на лицо матери. Калония — это была она — коротко говорила ему сперва лечь, затем задрать майку, чтобы дать ей разглядеть рану в левом боку, в основном, заживленную при помощи бакты, но еще способную послужить причиной неприятных ощущений, которые, впрочем, теперь почти не выделялись на фоне общей слабости и ломоты в теле.

— Шрам останется, — констатировала врач. — И на лице тоже. Вас поздновато доставили к медикам, молодой человек…

Каждый знал о чудодейственных свойствах бакты, но глубокие раны эта жидкость была способна исцелять лишь в том случае, если они еще свежи.

Кайло чуть заметно нахмурился, стараясь припомнить. На лице… ах да… девочка мазнула по лицу синим плазменным лезвием. О Сила, сколько злобы она вложила в один этот удар! Какая прелесть, любо-дорого взглянуть! А если еще и припомнить, что он уже был безоружен перед нею и почти не стоял на ногах, то выйдет, что скорый его конец казался в тот момент делом очевидным.

— … голова болит? — продолжала между тем расспрашивать Калония.

— Разрывается.

— Слабость чувствуете?

— Чувствую, да.

Она заставила его лечь ровнее и расслабиться. Затем медленно и аккуратно провела около лба своим прибором.

— Так стало лучше? — спросила доктор пару минут спустя.

Он попытался кивнуть. В его висках словно начали сами собой развязываться невидимые узлы.

— Нет, нет, лежите, не напрягайтесь.

С этими словами Калония отошла к генералу Органе, чтобы отчитаться ей. В целом, она находила состояние пациента более чем удовлетворительным. Несмотря на остаточные проявления комы — некоторую заторможенность движений и головную боль; и даже несмотря на то, что ранение от боукастера в условиях интенсивной терапии не успело полностью затянуться, этот юноша выглядел значительно лучше, чем его товарищ по несчастью, который пришел в себя несколькими часами ранее. Это совсем уж странно, если учесть, что Финн возвратился в сознание точно в срок при полноценном вмешательстве врачей, почти без риска, да и повреждения на его спине были не столь значительны.

Лея, услышав вердикт врача, опустила голову, стесняясь своей загадочной улыбки, возникшей на губах почти помимо ее воли. Охранникам и сотрудникам медицинского корпуса впору начинать шептаться о «каких-то джедайских штучках».

— Вы можете быть свободны, майор, — сообщила она. — И вы господа, — кивок в сторону охраны.

Юноша, когда слова матери достигли его слуха, отчаянно сжал кулаки и сцепил зубы — так люди готовятся терпеть пытки. Грудь распирал страх, и Кайло был почти уверен, что она чувствует его состояние.

— Генерал, вы уверены? — с беспокойством спросила Хартер. Хотя вопрос ее и противоречил уставу, запрещавшему подвергать сомнению приказы старшего по званию. Как человек, достаточно близкий Лее, она не решалась оставлять ее один на один с опасным пленником. А как врач, боялась еще и того, что нервное напряжение может негативно сказаться на состоянии больного.

Но Лея была тверда в своем решении.

Когда они остались один на один, в боксе как будто разом стало холоднее.

Кайло сел, потом и вовсе поднялся на ноги, намереваясь стоя, как подобает, принять новый вызов судьбы.

Мать стояла напротив, ничего не говоря, и, сложив руки на груди, внимательным, оценивающим взглядом рассматривала его долговязую фигуру, и сейчас, к двадцати девяти годам сохранившую подростковую угловатость. Наверное, никто и никогда не сумел бы полноценно описать то разнообразие чувств, которое присутствовало в этот момент на ее лице. Можно лишь утверждать, что, глядя на нее, ни одна душа не усомнилась бы в том, кто теперь является хищником, а кто — загнанной в угол жертвой.

— Генерал Органа, — начал он, словно выставляя перед собой невидимый щит, — я ждал встречи с вами.

— Я тоже, — бесстрастно ответила она.

— Вам наверняка известно, что я убил генерала Хана Соло, вашего давнего любовника.

— Известно.

Внезапно он отвернулся с такой вороватой поспешностью, будто опасался, что она прочтет на его лице неуверенность и дикую горечь.

— Если вам угодно знать, почему вы до сих пор живы и находитесь в медицинском центре, а не в одной из правительственных тюрем, я могу ответить. На то есть две причины. Во-первых, мне известно, что хуже, чем вы сами, уже никто вас не накажет. Стало быть, с воздаянием по закону можно не спешить.

— О чем вы?.. — дыхание стало тяжелым, глаза заблестели.

Лея, не моргнув и глазом, прервала его. Бен и вправду не умел утаить своих чувств.

— А во-вторых, мне угодно узнать, наконец, что стало с моим сыном, который исчез на Явине шесть лет назад. Вы должны об этом знать, Рен, не так ли?

— Так вот в чем дело! Вы до сих пор не догадались о его судьбе? — его голос горчил злой иронией. — Что ж, нет ничего проще, чем сообщить вам правду. Вашего сына нет в живых. Его я тоже убил.

Лея едва слышно выдохнула. Что-то внутри истошно вскрикнуло, и на долю секунды мир перед глазами потух.

— Как это случилось? — вопросила она.

— Это было легко. Даже очень легко. Глупый, тщеславный юнец возомнил себя великим бойцом, рыцарем-джедаем. А на самом деле он был ничтожеством, ничего не стоящим сыном вора, жалким и слабым.

Много лет его водили за нос самые близкие люди — родители, утверждавшие, словно желают сыну добра, а на деле попросту опасавшиеся живущего в нем дара Силы. Конечно, мать также обладала этим даром, но она почти не пользовалась им. Отвергала свои способности, воспринимая их как запретное наследие ушедшего врага; ее знания были обрывочными, ничего не стоящими. Магистр Скайуокер тоже обманывал ученика из зависти и — опять-таки — из боязни перед призраком того, кого некогда погубил. Погубил, быть может, не физически, но истинно, поскольку, не вмешайся он в его судьбу, Дарт Вейдер, величайший темный воин своего времени остался бы жить.

Бен Соло — в этом не может быть сомнений — являлся отражением своего деда. Чем старше он становился — тем явственнее проступало сходство между прошлым и будущим его злосчастного семейства. Но до поры, пребывая в унизительном неведении, этот глупыш покорно, словно телок, сносил пугливое пренебрежение со стороны своих родных, и делал все, что они говорили. К двадцати двум годам чего он достиг? Все еще падаван, задержавшийся в ученичестве. Он готов был собрать собственный меч, пройти испытание и сделаться рыцарем. Но что толку от его готовности, от его искреннего стремления, от его знаний и навыков, от того, что малолетки-юнлинги в новом храме джедаев толпой бегали за ним и голосили наперебой, прося показать то-то и то-то? Раз за разом, год за годом его готовность встречалась с глухой стеной, с ужасной, тупой невозможностью идти дальше, выражаемой одной фразой гранд-мастера: «Еще не пришло твое время».

Кайло Рен презрительно усмехнулся. Бену попросту не хватало духа узнать правду, которую он подозревал, чувствовал много лет; не хватало силы воли, чтобы сломать замки и уйти, взять судьбу в свои руки. Потому он и погиб.

— Если вам станет от этого легче, генерал, я скажу, что ваш сын умер быстро, почти без мучений. Он сам желал смерти. Я лишь завершил то, что начали вы сами. Ваше признание шестилетней давности все расставило на свои места. Это оно раздавило его, уничтожило.

Лея слушала с каменным лицом. Но те, кто хорошо ее знали, не пожелали бы и врагу встретить у нее такое холодное, непроницаемое выражение.

— Что ж, Рен, я благодарна за то, что вы сообщили мне все это.

— Что теперь вы намерены делать со мной? — глухо спросил Кайло.

— Для начала — позволить вам окрепнуть.

— Вам ведь прекрасно известно, что, полностью вылечившись, я попросту уйду отсюда. Среди вас нет никого, кто мог бы остановить меня; даже ваша одаренная девочка, которая завладела мечом Энакина Скайуокера, вряд ли сумеет одержать надо мной верх во второй раз.

— Рей? Ее здесь нет.

«Значит, ее имя — Рей? Забавно…» Рен внезапно понял, что до этого момента не знал, даже не задумывался, как зовут девчонку, ставшую глупым его наваждением. Рей… это имя плескалось в ее мыслях, время от времени показываясь наружу; это имя выкрикивал штурмовик-предатель над ее бессознательным телом. Но почему-то до него, до Кайло, оно дошло в полной мере, со всей его краткостью и хлесткостью только теперь.

— Все равно, — сказал он, — никто, и даже она, меня не остановит.

— Это вряд ли, — улыбнулась генерал. — Вы, безусловно, способны в Силе и крайне усердны в оттачивании своих навыков, Рен. Но вы ведь сами чувствуете, что с вами происходит. Не обманывайте себя, вы ослабли после недавних событий, и продолжаете слабеть.

— С чего вы взяли?

— Разве нет? Вас не терзают противоречия, не разрывают на части, мешая сосредоточится? В вашей душе не живет мука, от которой вы мечтаете избавиться любой ценой, пусть даже это будет стоить жизни дорогому вам существу? — она говорила почти с удовольствием, без страха бросая в его изумленное лицо слова, произнесенные им же в роковой момент над пропастью. — Разве это не вы позволили юной девочке, впервые взявшей в руки сейбер, одолеть вас и ранить? Если ей удалось, то, возможно, старухе вроде меня тоже следует попытаться?..

Договорить она не успела. Толчок телекинеза отбросил ее назад, едва не впечатав в стену, и слух заполнил крик ярости. Высокая, грозно сотрясающаяся фигура, нависла над нею.

Генерал подняла голову. Ее глаза — изумительный темный бархат на белом снегу лица — спокойно встретили его бессильный вызов. Вот он — тот, кто убил ее любимого; кто и в самом деле похитил ее ребенка, и ныне держит Бена в плену собственных страстей, истязая день ото дня куда более жестоко, чем привык истязать других.

Он вскинул руку, нелепо увлекая наручником и вторую (все же, браслеты на запястьях ощутимо ему мешали). Лея отвечала тем же, как бы перехватывая его удар. Со стороны могло показаться, словно оба они натолкнулись на что-то невидимое.

Так они и застыли в беззвучном телекинетическом противостоянии, не желая уступать. Пока юноша, страшно покрасневший, не подался назад, скрипнув зубами и устремив на мать взгляд, полный свирепого бессилия.

Лея победоносно улыбнулась.

— Видите, до чего вы докатились. К чему вас привел путь Тьмы, который по своей природе является путем обмана. Вы, быть может, и получили доступ к тем чувствам, которые открывают могущество Темной стороны. Но обуздать себя, свои страсти вы не в силах, не способны собрать себя в кулак. Стоило ли это жизни вашего отца, Рен? Не отвечайте мне, скажите только себе самому. Вы не выдержали экзамен. Темная сторона заставила вас заплатить требуемую цену, но она не дала и не может дать того, что вы ищете. Не может по одной простой причине: вы ей не принадлежите.

А что же Кайло? Мысль о том, что генерал Органа сумела забраться в его голову, пока он пребывал во сне, и беспрепятственно узнать о самых глубинных его страхах, явилась для него верхом стыда. Иначе как может быть, что она сейчас стоит перед ним в позе беспрекословного торжества и говорит, не таясь, то, чего он сам для себя не решался признать?

Растерянный и подавленный, он застыл у стены со стеклянным взглядом и, похоже, вовсе не слышал ее голоса, продолжая лишь произвольно трясти головой, повторяя себе под нос: «Нет, неправда… так не может быть…» И чем чаще и громче его губы произносили бесполезное это заклинание — тем яснее он понимал, что все сказанное матерью является тяжелой истиной, и что — более того — он сам давно знает об этом. Сразу же, как только тело отца скользнуло вниз, в пустоту, сын следом упал на колени, сломленный в одну секунду, уже тогда осознавая, что реальность обманула его ожидания. Он пошел на жертву, уничтожив не только Хана Соло, но и свой покой, саму свою душу — и все оказалось напрасно. Единственное, чего он добился — это доказал самому себе, что по-прежнему никуда не годится.

— Сядь, — грозно приказала Лея.

И он, позабыв гордость, покорно опустился на край своей койки.

Теперь уже она возвысилась над ним — крохотная пожилая женщина над молодым и сильным, хотя и тронутым ранением мужчиной почти вдвое выше ее — она добилась того, что ее положение позволяло ей диктовать свою волю и обращаться к нему уже на «ты», без формального тона.

— Послушай, мальчик, — сказала она холодно и, ухватив его за подбородок, заставила смотреть на себя. Такие же глаза; такой же взгляд. Лея, словно в зеркале, видела себя саму. — Уж кому-кому, а мне хватит твердости, чтобы совладать с тобой. Я потеряла родителей, множество друзей, родного брата и единственную свою любовь, но последнее, что у меня еще осталось, я никому и ничему не отдам. Даже тебе, Палач Первого Ордена, последователь Вейдера, хорошенько это запомни. Я вырву из тебя зло, чего бы мне это ни стоило, вытравлю, выжгу его напрочь. Ты вернешь мне сына, даже если вернуть других, вернуть Хана уже не в твоей власти.

— Как вам угодно, генерал, — собрав остатки гордости, Рен попытался взять себя в руки и говорить ровно. — Пока я вынужден признать, что нахожусь целиком в вашей власти. А поскольку ваше правительство пребывает в неведении относительно моего пленения — а оно, очевидно, ничего не знает, иначе нам с вами не пришлось бы так живо беседовать сегодня, — стало быть, вы вольны поступать с пленником без оглядки на законы Республики, исходя только из собственного усмотрения. Но запомните и вы хорошенько, если только мне доведется выйти на свободу, я тотчас же убью вас. Не успокоюсь, пока не убью. Сам, своими руками.

Она невозмутимо кивнула:

— Не сомневаюсь.

Это была война, которую она обязана выиграть, или проститься с жизнью. Любой ценой, любыми усилиями изгнать из его души беса — того, что скрывается от праведного света за черной металлической маской. Причем, сделать это она должна в самое ближайшее время; как можно скорее разделаться с ним, пока он без своей маски, без своей силы — обнажен, открыт, беспомощен и отдан судьбой ей на милость.

Она не заметила, как, склонившись над самым его лицом, уже занесла руку для удара. В темноте ее взора сверкала чистая, как хрусталь, ненависть — не к юноше, сидевшему напротив, но к тому, что глядело на нее его глазами. Она была дочерью Вейдера; не от отцовской ли природы идет ее странная убежденность, что Тьма не только способна, но и обязана служить Свету; что только в этом ее первостепенная цель, назначенная бытием?

Секунда — и в холодной, стерильной тишине медицинского бокса раздался резкий звук пощечины.

Юноша, до последнего не ожидавший удара, принял его на себя в полной мере, даже не попытавшись отстраниться. Его голова откинулась в сторону, волосы разметались по лицу.

Когда сын вновь взглянул на Лею, та, ошарашенная своим поступком не меньше, чем он, увидела, что его бледная щека покраснела, и что Кайло почему-то улыбается, хотя на ресницах его и блестят слезы обиды: «Браво, генерал! А еще говорят, что среди Сопротивления не принято избивать военнопленных».

Лея отпрянула, ей стало не по себе — так, словно она увидала призрак. Однако просьба о прощении, уже было готовая сорваться с губ, так и осталась невысказанной, смущенная единственной мыслью — теперь Кайло Рен, убийца и предатель, наверняка не усомнится в том, что она не пощадит его.

— Оставьте меня, — вдруг попросил он тихо и даже жалобно. Его руки дрожали, прикрывая место удара, как нечто постыдное. — Умоляю вас, генерал, уходите, убирайтесь отсюда прочь!

Он взметнулся на ноги, и только тогда мать к своему ужасу заметила, что теперь не только пострадавшая щека, но и все его вытянутое, изуродованное красновато-черным ожогом лицо полыхает огнем хаоса — нет, не того Хаоса, что является отправной точкой Темной стороны, а хаоса в исконном, более широком и обыденном понимании, иначе говоря, мучительного беспорядка, которым полнилось его существо.

— Уходите, ну! Вон, пожалуйста!..

Он и молил, и приказывал одинаково исступленно. Так что, трудно было понять, чего больше в его словах — душевной боли, или бешенства.

Попятившись, Лея оказалась у двери и, вызвав охрану, попросила выпустить ее.

Она еще не знала, не могла понять, чего добилась таким внезапным и упорным нападением — приблизилась ли она сегодня к своей цели, или наоборот, только больше отдалилась от нее. Но сердце болело невыносимо, и вместе с этой болью внутри крепла изумительная уверенность, что если ей удалось всколыхнуть у Кайло Рена чувства, хотя бы близкие к тому, что сейчас испытывает она сама — значит, все, что она сделала, было правильно.