Испытание „Словом…“

От кого защищать „Слово о полку Игореве“?

Уважаемый господин Лихачёв!

Вот уже около года Вы и Ваши сотрудники, О.В. Творогов и Л.А. Дмитриев, с двумя Вашими учениками, Л.И. Сазоновой и М.А. Робинсоном, начали кампанию против моей документальной повести «Испытание „Словом…“»[11] и против меня лично путём рассылки писем в разные организации (журнал «Новый мир», Правление Союза писателей СССР, ЦК КПСС и пр.) и выступая в печати с самыми невероятными обвинениями.[12] Весь тон этих статей, намеренное искажение фактов, подмена конструктивной критики бранью без каких-либо аргументов и альтернативных предложений, с самого начала сделали невозможным ведение нормальной литературной полемики, тем более, что по моему глубокому убеждению ни одно уже опубликованное произведение, древнее или новое, не нуждается в «защите». И я не стал бы Вам отвечать, если бы, начиная с «круглого стола» в «Литературной газете»[13] и до последнего времени во всех этих статьях, явно или скрыто, не выступало бы требование не допускать «простых любителей» к изучению истории и литературы, закрыть доступ им на страницы печати, делая из них не соучастников процесса познания, а потребителей, долженствующих с благоговением принимать из рук «жрецов науки» все их домыслы и догадки, как последнее откровение, не подлежащее обсуждению.

Что ж, утверждать так — Ваше право. Моё право — отстаивать противоположную точку зрения, получившую поддержку читателей, как о том свидетельствуют приходящие на моё имя письма. Они и побуждают меня не оставить без ответа основополагающую Вашу статью[14], которую до этого Вы поспешили отозвать из журнала «Новый мир», лишь только узнали, что её готовы там напечатать вместе с моим ответом . Правда, начать я должен опять с «собственной персоны», как пишете Вы (с.81)[15], чтобы показать причины расхождения наших взглядов не только на «Слово о полку Игореве», но и на многое другое. Систему ссылок на опубликованный в «Новом мире» текст я оставляю такую же, как и в Вашей статье, то есть указывая № журнала и страницу.

Мне непонятно, господин Лихачёв, почему на одной из первых страниц Вы спешите заявить, что не были знакомы со мной до весны 1984 г. и никогда до этого не встречались (с.82). Познакомили нас в сентябре 1975 г. в Чернигове, на протяжении всей работы конференции мы встречались каждый день, даже обедали за одном столом, разговаривали. Что касается моей работы по «Слову…», то её результаты впервые были доложены на научной конференции ИМЛИ АН СССР и СП СССР в октябре 1975 г. в Москве, опубликованы в «Вестнике АН СССР»[16], подробно развиты в журнале «Октябрь»[17], перепечатаны в сборнике «Пути в незнаемое»[18]. В сборнике докладов научной конференции 1975 г.[19] были опубликованы мои научные статьи, которые должны быть Вам известны хотя бы потому, что ссылки на них даны в 6-м выпуске «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“»[20], в «замалчивании» которого Вы пытаетесь меня уличить (с.85). Наконец, позволю себе напомнить о Вашем письме от 10.11.80 г., в котором Вы благодарите меня за мою книгу «Дороги веков», а также о том, что в сентябре 1983 г. мы неоднократно встречались на IX Международном конгрессе славистов в Киеве.

Для чего Вам понадобилось делать вид, что всего этого не было? Только ли для того, чтобы кто-либо не заподозрил Вас в отрицательном отношении к историческим концепциям Л.Н. Гумилёва, к которому Вы «относитесь с пониманием» (с.82), хотя его утверждения, что татаро-монгольское нашествие и последующее иго было «благотворно» для России, так как принесло на нашу землю «порядок», звучит кощунственно для каждого человека, кто пережил ужасы Второй мировой войны и знает, откуда заимствована эта фразеология? Или потому, что я не назвал имя «академика», появляющегося на первой странице «Испытания „Словом…“»? Но для чего понадобилась следующая «неточность»: ведь указанный академик был недоволен не моей резкой критикой книги Л.Н. Гумилёва, как пишете Вы (с.82), а наоборот, снисходительностью моей оценки! За резкость и «неакадемичность» упрекаю его именно я. А ведь кому, как не Вам, известно, что речь идёт об академике Б.А. Рыбакове, поскольку я цитирую именно его высказывания о книге Л.Н. Гумилёва, изложенные в журнале «Вопросы истории»[21].

Мне представляется, именно эти обстоятельства, о которых Вы сочли нужным умолчать, и заставили Вас, признав мою документальную повесть (как пишете Вы — «очерки») литературным произведением, в дальнейшем рассматривать, вопреки логике, как научную работу, попавшую к Вам на отзыв. Впрочем, именно «логику» и «здравый смысл» объявляет «расхожим принципом дилетантизма» и признаком «антинаучности» сотрудник Вашего отдела О.В. Творогов[22]. Что ж, если бы я был только писателем, подобной оценкой своего труда я мог бы гордиться. Но именно потому, что я не только писатель, но и учёный, хорошо знающий грань, отделяющую научную работу от литературной, я категорически настаиваю на том, что «Испытание „Словом…“», в первую очередь, — произведение литературы, которое следует судить согласно законам жанра. Что же до того, что каждое моё утверждение опирается на факт, цитату, опубликованную гипотезу или обоснованное фактами предположение, то это уже особенности моего стиля, всё то, что Вы намеренно игнорируете.

Обо всём этом я пишу потому, что и как писатель, и как учёный, специалист в области русской истории и культуры, имею право на собственную точку зрения, тем более, что подхожу к тексту «Слова…» именно как историк, рассматривая его не только как поэтическое произведение, но и как специфический исторический документ. Вы предпочитаете видеть в нём только литературное произведение, пусть даже написанное в XVIII веке? (с.80) Хотите, чтобы там и впредь оставались «тёмные места», на которые могли бы нападать скептики? Это Ваше право, однако порядочность учёного обязывала Вас с самого начала указать на разницу наших позиций.

Мы с Вами представители не только разных школ, но и представители разных областей науки: Вы — филолог, я — историк и археолог, хотя корень наших расхождений лежит гораздо глубже этого формального деления отраслей науки. Как Вы могли заметить, я постоянно ссылаюсь на работы Б.А. Рыбакова, к школе которого в определённом смысле причисляю себя, хотя во многих случаях мы с ним расходимся в оценках того или иного факта. Впрочем, это обычно в науке, тем более, в изучении «Слова…»: как Вам хорошо известно, не было и нет двух его исследователей, взгляды которых совпадали бы по всем пунктам. Между тем, читая Вашу статью, можно подумать, что «Словом…» никто из историков никогда не занимался, не анализировал его, не «расслаивал», не предлагал перестановок в тексте, как, например, последняя работа Б.А. Рыбакова в кн. «Слово о полку Игореве» и его время»[23], а основополагающих монографий того же автора, посвящённых «Слову…»[24], как бы не существует, хотя они могут служить фундаментом современных исследований «Слова…» и древней Руси в целом.

Напоминаю об этих работах лишь для того, чтобы ещё раз подчеркнуть, что вслед за Б.А. Рыбаковым я исследую фактологию событий XI–XII вв., оставляя в стороне собственно литературоведение, которое в качестве чуть ли ни единственно достойной науки отстаиваете Вы. Не потому ли Вы так часто подчёркиваете, что о том или другом сюжете Вы «уже писали», слово бы Вашей работой вопрос навсегда закрыт для других и на него наложено табу?

Нам не о чем с Вами спорить — мы занимаемся разными предметами и говорим на разных языках. Даже — о скептиках, которых Вы противопоставляете мне, за что я Вам искренне признателен. Вы не скрываете, что они, отрицающие древность «Слова…» и тем самым вычёркивающие это замечательное, единственное во всей славянской литературе произведение из нашего культурного наследия, из нашей истории, ближе и милее Вашему сердцу, чем мои опровержения их аргументов. Вы так прямо и пишете: «С моей точки зрения, перенесение „Слова о полку Игореве“ из XII века в какой-то другой (не „перенесение“, а — давайте говорить открыто — объявление его подлогом. — А.Н.), например в XVIII век, разрушает смысл, содержание памятника, но по крайней мере оно сохраняет текст „Слова“ как цельного, единого и художественного произведения. Иное — объявить „Слово“ радикально испорченным осколком чего-то неизвестного, но более совершенного.» (с.80) И ниже: «Нет уж! Если бы довелось мне выбирать между всеми скептиками на свете и А.Никитиным, я бы предпочёл всех скептиков одному А.Никитину!» (с.91).

Ответственное заявление. Но чем же Вам так уж не угодил А.Никитин, если для того, чтобы любыми способами бросить на него тень, Вы готовы даже выбросить из истории русской, да и всей мировой культуры, «Слово о полку Игореве», которое, в таком случае, «перенесённое в XVIII век», окажется всего лишь стилизацией под старину? И, скажите на милость, где у меня Вы могли прочесть, что «Слово…» — «радикально испорченный осколок чего-то»? Нигде и никогда не могли прочесть. Ваши эти слова, уважаемый господин Лихачёв! И не потому ли они сорвались у Вас с пера, что Вас возмущает мысль, что теперь может не оказаться самого предмета спора между скептиками и «защитниками» «Слова…», как я пишу об этом? (7, 207)

Но зачем Вам «скептики»? Только ли для того, что «скептик, просто лишённый эстетического чутья и активно не понимающий неприкосновенную красоту „Слова“, позволяет вновь и вновь оценить „Слово“ в поразительной целостности его сложной и вместе с тем простой симфонической композиции» (с.99)? А как же «младенческая неопределённость формы» «Слова о полку Игореве», о чём Вы писали в одной из своих работ?[25] Стало быть, прав О.Сулейменов, упрекавший Вас именно за это искусственное поддержание скептицизма по отношению к «Слову…» и ко всей древнерусской литературе?

В своей статье Вы пытались шаржированно передать мою «концепцию» восприятия «Слова» (с.86–91). Согласен с Вами, что в подобном изложении трудно понять причины, побудившие редколлегию «Нового мира» печатать в трёх номерах подобную чепуху, которую Вы, к тому же, почему-то считаете серьёзным исследованием, «вынуждающим» Вас к его разбору. Беда лишь, что Вы изложили не концепцию, а всего только Ваши личные эмоции и искажённые отражения фактов.

Начну с концепции. Она проста. Я считаю, что «Слово о полку Игореве» написано в 1185 году в одном из южнорусских городов его жителем или выходцем из Владимиро-Суздальской Руси. В дальнейшем текст его мог испытывать различного рода воздействия и влияния, в первую очередь, сокращения. О его фальсификации в конце XVIII века не может быть речи потому, что все аргументы «скептиков» можно опровергнуть тем, что они приходятся на фрагменты из поэмы Бояна, частично использованной автором «Слова…». Вместе с тем, это даёт возможность напомнить, что древнейшим светским поэтическим произведением русской литературы (а также всех славяноязычных литератур), дошедшим до нас, оказывается не «Слово…», а поэма Бояна, на которую ссылается его автор и в существовании которой никто из историков никогда не сомневался, что удревняет протяжённость нашей светской литературы ещё на сто лет.

Другими словами, одновременно с 800-летием «Слова…», мы с полным правом могли отметить и 900-летие поэмы Бояна, единственного поэта славянской древности, который нам известен как по имени, так и по сюжетам своих произведений, перечисленных в начале «Слова…». Могли — но не сделали в результате Вашего активного противодействия моим попыткам.

Что до содержания повести, то в ней в художественной форме (а не в научной) излагается история моих поисков, находок, заблуждений и, если позволено будет сказать, открытий, отнюдь не обязательных для того, чтобы их признавали за таковые читатели.

Так что же Вам не нравится, господин Лихачёв? То, что протяжённость истории русской литературы с достоверностью увеличивается ещё на сто лет без Вашей санкции на это? Что первым известным нам древнерусским поэтом остаётся, как и прежде, Боян? Но ничего этого Вы не опровергаете. Вы только показываете своё глубокое недовольство всем этим!

Насколько я могу судить, настоящее беспокойство у Вас вызывает совсем другое — вторая сюжетная линия моей повести, рассказывающая об изучении «Слова…», о невидимых схватках историков и филологов со своими идеологическими противниками, пытающимися оспорить подлинность древнерусской поэмы, чтобы представить древнюю Русь страной невежественной, неграмотной, довольствовавшейся до прихода духовенства из Византии всего лишь «фольклором»… Скептики, как и прямые фальсификаторы нашей истории, сознательно закрывали глаза на широкое — более широкое, чем в Европе XI–XII веков! — распространение письменности на Руси, отказывали в национальной самобытности нашей архитектуре, искусству и государственности — всему тому, что теперь неопровержимо установлено археологическими раскопками и историческими исследованиями.

С позиций наших противников «Слово…» представало подделкой конца XVIII века и, чтобы доказать это, скептики всеми силами пытаются бросить тень на А.И. Мусина-Пушкина и его друзей, собирателей, исследователей и публикаторов русских древностей — И.Н. Болтина, И.П. Елагина, А.Ф. Малиновского и других. Этих людей пытаются представить честолюбцами, взяточниками, фальсификаторами, шовинистами, расхитителями монастырских и государственных хранилищ. Именно сейчас, в связи с юбилеем «Слова…», консолидируются силы, поднимающие, как знамя, отжившие взгляды скептиков, чтобы посеять семена недоверия и сомнения, представить памятники древней культуры России поздней подделкой, а её литературу — якобы бряцающей воинственным задором. Не случайно филологи Франции отказались «признавать» юбилей «Слова…», а в ряде социалистических стран после Ваших статей была свёрнута начатая (и моими стараниями тоже) подготовка к общеславянскому юбилею, который оказался Вам «не по душе».

Пройти мимо этого я, разумеется, не мог.

Вот и получается, что пафос Вашего негодования вызван не моим исследованием текста «Слова…», а тем, что я посмел обронить несколько критических замечаний по адресу С.Н. Валка[26], «замечательного учёного», как пишете Вы (с.84). О вкусах, как известно, не спорят. И я не собирался давать оценку всей деятельности этого учёного археографа, которого критиковали за скептицизм и академик М.Н. Тихомиров, и доктор исторических наук В.А. Кучкин, а лишь показал пример его недобросовестной работы, который Вы почему-то не попытались опровергнуть. О том, какой представлял древнюю Русь в своих работах С.Н. Валк, писал М.Н. Тихомиров: «С.Н. Валк в своём предубеждении доходил даже до того, что считал парадоксом признание самой возможности письменных завещаний на Руси», т.е. то, о чём сообщали ещё договора Игоря с греками первой половины X века, и цитировал Валка: «Предположение о распространённости письменного завещания среди массы населения, не имевшей к тому же своей письменности (а как же Кирилл и Мефодий? — А.Н.), кажется парадоксом, защита которого вряд ли оправдываема».[27] Другими словами, С.Н. Валк утверждал, что даже в XI–XII веке у русского народа ещё не было своей письменности; не было, стало быть, ни летописей, ни «Слова о полку Игореве», ни литературы вообще… А та, что была? «Импортировали» и «трансплантировали» откуда-то?

Вместо того, чтобы опровергнуть приведённые мною цитаты из сочинения С.Н. Валка, Вы намекаете на какие-то личные между нами отношения, не заметив, по-видимому, что мой «пассаж», как Вы выразились, является всего лишь сокращённым и смягчённым пересказом того, что было напечатано в журнале «Вопросы истории»[28], причём заявляете, что пассаж этот «никакого отношения к вопросу о первом издании „Слова…“ не имеет» (с.83). Но Вы-то знаете, что это не так!

Издание Русской Правды 1792 года, вышедшее из кружка А.И. Мусина-Пушкина и подготовленное И.Н. Болтиным[29], которого часть исследователей «Слова» небезосновательно считает прямо причастным к подготовке его перевода и прочтения (хотя он не дожил до первой публикации), неизменно вызывало нападки скептиков, нашедших к тому удобный предлог: пергаменный список Русской Правды, принадлежавший А.И. Мусину-Пушкину и хранящийся теперь в ЦГАДА, разительно отличается от текста, изданного в 1792 г. Специальная работа С.Н. Валка, посвящённая этому изданию, опубликованная сначала у Вас[30] и тотчас же в расширенном виде переданная им в «Археографический ежегодник за 1958 год»[31], объясняла это «идеологией» И.Н. Болтина и его друзей, что, якобы, обусловило фальсификацию издаваемого текста. Опираясь на такое заключение, «скептики» шли дальше, утверждая и фальсификацию текста «Слова…», но уже самим А.И. Мусиным-Пушкиным. Логики здесь не было. Была лишь определённая тенденция, которой придавалось столь важное значение, что одну и ту же работу С.Н. Валка потребовалось опубликовать в двух ведущих академических изданиях.

Между тем, далеко не случайно, публикуя статью С.Н. Валка в «Археографическом ежегоднике», его редактор академик М.Н. Тихомиров сразу же за ней поместил специальную работу о И.Н. Болтине, написанную А.Т. Николаевой, которая занималась этим историком, с диаметрально противоположных позиций: как о замечательном исследователе, публикаторе и археографе[32].

Кто более прав в оценке Болтина — С.Н. Валк или А.Т. Николаева? Мне удалось найти документальный ответ на этот вопрос, именно тот, что, как явствует из собственноручного письма А.И. Мусина-Пушкина к А.Н. Оленину, пергаменный список Правды Русской, хранящийся в ЦГАДА, был им приобретён только в январе 1812 года, а потому никакого отношения к изданию 1792 г. иметь не может. Об этом писал ещё в 1971 г. А.И. Аксёнов, публикуя указанное письмо в «Археографическом ежегоднике за 1969 год»[33]. Письмо было известно и раньше, но скептики замалчивали его существование. Пройти мимо тенденциозности, направленной против русских историков конца XVIII — начала XIX века, я не мог. Статья была написана резко, факты говорили сами за себя, и когда спустя несколько месяцев С.Н. Валк прислал в редакцию письмо, в котором критиковал не результаты (до сих пор никто не попытался опровергнуть мой анализ источников и приведённые факты), а упрекал автора в незнании «историографии вопроса», журнал отказался его печатать.

Так что если письмо С.Н. Валка в значительно смягчённой форме всё же увидело свет на страницах Трудов Отдела древнерусской литературы[34], то это свидетельствует о той же тенденциозности, о которой я писал выше и которая до сих пор находит место в работах таких исследователей жизни и деятельности И.Н. Болтина и А.И. Мусина-Пушкина, как Г.Н. Моисеева[35], Д.Н. Шанский[36], а также у Вас в недавно изданной «Текстологии»[37].

Мне представляется, что я достаточно исчерпывающе ответил Вам, господин Лихачёв, по основным положениям Вашей статьи. Однако в ней есть ряд любопытных моментов, на которых стоит остановиться. Например, мне непонятно, для чего Вам понадобилось сюжетный ход, собственно завязку интриги, предстающую в повести в виде отрывочных записок и размышлений автора (5, 185; 6, 212) выдавать за окончательные суждения? (с.84) Ведь даже не очень внимательный читатель может убедиться в обратном. Что же касается Вашего возмущения по поводу «двуязычия» «Слова…», наличия в нём лексики X–XI веков (с.89), то об этом писали все указанные мною исследователи, в первую очередь такой знаток древнерусского языка, как академик С.П. Обнорский, работа которого о «Слове…» не может быть Вам неизвестна[38], а на многочисленности языковых компонентов древнерусской поэмы специально останавливался в своих работах по «Слову…» академик В.Н. Перетц[39], материалами которого Вы всегда имели возможность широко пользоваться.

Бесполезно опровергать Ваши упрёки в моём «замалчивании» «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“». В моих научных статьях достаточно ссылок на выпуски этого полезного издания. Удивительным мне показалось другое. Ваша взволнованная филиппика против толкования «кура» как «селения» (с.85), вопреки Вашим заверениям, не имеет ко мне никакого отношения: ничего подобного ни в повести, ни в научных статьях у меня нет хотя бы потому, что именно эту точку зрения я считаю ошибочной. Так что соединять в данном случае моё имя с Д.Д. Мальсаговым и с Н.Я. Марром — просто невозможно.

Между тем, случай этот в Ваших статьях не единичный.

Где Вы прочли у меня, что «Владимир Мономах — это ничтожество на великокняжеском троне»? (с.87) У меня сказано, что сын Всеволода Ярославича был «первым полугреком на российском великокняжеском троне, умным, хитрым, вероломным, добивавшемся своих целей любыми способами, но при этом как никто знавшим цену писаному слову, документу, остающемуся в веках и утверждающему юридические и психологические права его потомков на чужие престолы и земли» (7, 177).

Разница есть, не правда ли?

Вы усвояете мне утверждение, что «Боян был не просто сторонником Святославичей, а тьмутороканским или черниговским поэтом именно Святослава Ярославича, оставшимся на службе у его сыновей» (с.87). Но для чего Вам понадобилось отсечь первую половину этой фразы, в которой сказано, что это мнение не моё, а других историков? (6, 219) Чтобы упрекнуть меня, что я не знаю «всю огромную историческую литературу»? (с.87) Но об этом писали такие учёные, как Н.В. Шляков[40], А.В. Соловьев[41], М.Н. Тихомиров[42], на которых я ссылаюсь. Там же можно найти утверждение, что остатки поэм Бояна открываются не только в «Слове…», но и в «Повести временных лет», например, в описании битвы при Листвене[43].

Да ведь и Вы сами в 1950 г. писали, что «многие… исторические припоминания автора „Слова“, касающиеся событий второй половины XI в., взяты из песен Бояна». И далее: «Автор „Слова“ воспроизводит начало тех песен, которые Боян слагал в честь князей».[44]

Ну, а эти слова: «В пылу своих разоблачений А.Никитин доходит до отрицания вообще древней литературы домонгольского периода», — пишете Вы (с.89) и цитируете текст, где речь идёт о налёте церковности на текстах в результате возросшего влияния церкви в эпоху монгольского ига. Зачем же так? Любой читатель, открыв указанную Вами страницу, чуть ниже может прочесть прямо противоположное Вашему утверждению: «Слово о полку Игореве», отрывок «Слова о погибели Русской земли», «Слово о князьях», «Поучение Владимира Мономаха» — вот они, прекрасные, но ничтожные обрывки некогда великой и безвозвратно погибшей нашей древней литературы! И путь к ней — только через эти обрывки, в которых надо разглядеть полустёртые отпечатки жанровых и стилистических «матриц» домонгольской эпохи, которыми вольно или невольно пользовались их авторы…» (6, 217).

На стр. 92 Вы утверждаете, что исследователи «Слова…» никогда не видели «слоя» Бояна. Но ведь и это не так. Начиная с Н.А. Полевого и Ф.И. Буслаева, вплоть до Б.А. Рыбакова и В.В. Колесова, историки и филологи делали попытки определить и вычленить хранящееся в «Слове…» поэтическое наследие Бояна. Там же Вы пишете, что, якобы, я утверждаю, будто автор «Задонщины» непосредственно пользовался произведением Бояна. Такого утверждения у меня нигде нет. На самом же деле я постоянно подчёркиваю традицию преемственности: от Бояна — к «Слову…» и от «Слова…» — уже к «Задонщине» (7, 208), что ещё раз делает невозможной мысль о фальсификации текста «Слова…» в конце XVIII века.

Это очень важное положение, определяющее место «Слова…» в истории развития древнерусской литературы, тогда как любое объявление его «нетипичным», как то делаете Вы (с.97), открывает простор для самого безудержного скептицизма.

Столь же удивителен Ваш пассаж о Всеславе Полоцком (с.98), где факты опять искажены в нужную для Вас сторону. Мой вопрос, не связан ли упоминаемый в «Повести временных лет» под 1068 годом Всеслав с половцами, касается не текста «Слова…», а того обстоятельства, что вокняжение этого Всеслава в Киеве каким-то образом ликвидировало половецкую опасность. Почему? Потому ли, что этот Всеслав каким-то образом был связан с половцами? Но если Вы поднимаете вопрос о Всеславе «Слова…» и помещаете Тмуторокан «на Чёрном море» (ни в одной летописи такого утверждения нет!), на Тамани, то «рысканье» этого князя через всю половецкую степь, да ещё в момент обострения отношений с половцами, наводит на такие же размышления.

Здесь стоит остановиться ещё на одной особенности Вашей статьи — повторяемом утверждении о моём «неуважении» «почти ко всей предшествующей… науке» (с.82) и о «нелюбви» «к литературоведам и филологам вообще» (с.92). Но для чего Вам это понадобилось? В своей повести я называю около сотни имён исследователей «Слова…», моих предшественников и современников, часто с указанием их трудов, неоднократно возвращаюсь к мысли, как хорошо иметь предшественников (6, 222), а в заключение пишу: «Пожалуй, именно в этих странствиях, знакомясь с мыслями давно умерших людей и с работами своих современников… я до конца ощутил счастье иметь предшественников» (6, 223). Это ли не уважение к их памяти?

Что же до филологии, то и здесь я поспешил объяснить свою позицию в следующих словах: «Привычка иметь дело с реальными предметами, с точными датами событий, рождений и смерти людей, родственные связи и дела которых можно поверять самыми разнообразными способами, мешала мне, обращаясь к филологам, принимать на веру их построения, которые основывались не на фактах, а, по большей части, на остроумных предположениях. Вот почему я начал с исторических реалий, упомянутых в поэме, и с её действующих лиц» (6, 212). Это ли, по Вашему, не любовь? Если же Вы возьмёте на себя труд сосчитать, на работы скольких филологов я ссылаюсь, картина получится ещё более разительная.

Вы иронизируете над «развлекательностью» моего произведения (хотя это прямая задача литературы), и начисто отказываете в этом качестве литературе древней (с.86–87). Почему Вы так настойчиво стремитесь доказать во всех своих работах исключительно церковный характер древней русской литературы и её связь с христианством и церковью? Стоит ли уж так принижать русскую культуру и всю её сводить к отражённому влиянию византийской церкви, как я это покажу дальше? Что же, выходит, что и сама Русь началась только после крещения Владимира I, а до этого и не было у нас ничего? Мне кажется, что и здесь Вы написали не подумав, право!

Ну, а как Вы могли написать на с.92 следующее: «…кто, спросим, доказал, что в „Слове“ есть стихи вообще»? Или Вы забыли, что писали по этому поводу сами? В одном из последних изданий «Слова…»[45], подаренном Вами мне, прямо сказано: «Остро контрастно в „Слове…“ и сочетание прозы с ритмично организованными отрывками.» Если же и этого недостаточно, напомню классическую работу Ф.Е. Корша и основополагающее исследование В.Ф. Ржиги, на которую я опирался в этой части — «Гармония мови „Слова о полку Iгоревiм“»[46].

Вы торжественно провозглашаете, что нельзя изменять текст «Слова…» (с.80). Текст не изменяется и не «размывается» (кстати, такого понятия у Вас в «Текстологии» я не нашёл), он остаётся прежним текстом, навечно зафиксированным изданием 1800 года, а после фотографического воспроизведения в миллионах экземпляров во всём мире погибнуть может разве что с гибелью всей мировой цивилизации. Ведь у меня меняется не текст, а отношение к тому, что проступает за ним, как палимпсест, как древняя полусмытая рукопись, на которую нанесён новый текст, в данном случае текст 1185 года, местами совпадающий с буквами, словами и даже фразами прежнего. Таким «палимпсестом» оказывается произведение Бояна, которое я пытаюсь прочесть, и в этом ничем не отличаюсь от других текстологов.

Ну, скажите, разве снятие рентгенограммы разрушает личность человека, умаляет его достоинство? У Вас же это почему-то вызывает раздражение и, вопреки фактам, Вы заявляете, что в моей повести текст «Слова…» «подвергается вивисекциям, ампутированию отдельных частей» (с.81). Но где Вы это обнаружили? Или, может быть, Вы спутали меня с Б.А. Рыбаковым, который решительно переставляет отдельные части «Слова…», собирая воедино все фрагменты, восходящие, по его мнению, к Бояну, и дополняет текст «Слова…» «Словом о погибели Русской земли»? Однако ко мне это никакого отношения не имеет. Зачем же так поступать?

Между тем Вы, Ваш сотрудник Л.А. Дмитриев, Ваши ученики Робинсон-Сазоновы, в своих статьях пытаетесь представить меня «исправителем» текста «Слова…», уличая меня в незнании грамматики древнерусского языка и т.п. Но где Вы найдёте у меня утверждение, что я вношу хотя бы одно исправление в текст «Слова о полку Игореве»? Собственно древнерусской поэмы я вообще не касаюсь. Повесть «Испытание „Словом…“» посвящена совсем иному — тому периоду русской истории и литературы, который предшествует времени создания поэмы и отделён от неё целым веком. Точнее — исключительно творчеству Бояна. Именно об этом я писал и в болгарском журнале «Обзор», на который Вы постоянно ссылаетесь. Зачем же вводить в заблуждение читателей?

А ведь сами Вы, редактируя так называемый «канонический» текст «Слова…» в 1-м выпуске «Словаря-справочника „Слова о полку Игореве“», состоящий из 2779 лексем, внесли в него по сравнению с изданием 1800 года, которому я стараюсь возможно точнее следовать, 690 «исправлений», по большей части никак не аргументированных, т.е. субъективных. Так кто же из нас относится к тексту более бережно: тот ли, кто пытается его комментировать и объяснять, выдвигая свой вариант прочтения в качестве лишь одного из многих, или тот, кто его действительно искажает, настаивая на верности только одного своего прочтения? Стоит напомнить, что неоднократно повторяемые Вами уверения в «произволе» правки текста первыми его издателями (т.е. опять А.И. Мусиным-Пушкиным и И.Н. Болтиным), оказались абсолютно несостоятельны после работы Л.П. Жуковской над списками «Пролога».[47]

Вы категорически против предположения (хотя это аксиома), что в древней Руси один и тот же текст использовался многократно, будучи перекроен согласно нуждам момента, упрекая меня, что литературный процесс древности я представляю исключительно в виде «компиляции»[48].

Во-первых, это неверно. Во-вторых, говоря о жизни древнего текста (6, 221–222), я только повторил то, что утверждаете в своих работах Вы, а до Вас — многие Ваши предшественники, как, например, академики А.С. Орлов и В.М. Истрин, на чьи работы Вы иногда ссылаетесь.

Пример «Похвалы кагану нашему Владимиру», который я привожу, достаточно хрестоматиен. Чтобы не быть и здесь голословным, напомню строки, которые должны принадлежать Вам хотя бы потому, что они содержатся в последнем издании Вашей «Текстологии»: «В процессе своего бытования памятники древней русской литературы бесконечное количество раз переписывались, переделывались, сокращались и разрастались вставками, осложнялись заимствованиями, вступали в состав компиляций, перерабатывались стилистически и идейно.»[49]

Как это понимать? Поскольку Вы не указали, что из этого общего правила следует сделать исключение для «Слова о полку Игореве», полагаю, что оно вполне применимо и к нему.

Последующий Ваш пассаж об «обмане», которому, дескать, не было места в древней Руси, заставляет думать, что Вам ничего не известно о тенденциозных переменах, вставках, купюрах и прочих искажениях, которые вносили в текст летописей редакторы и переписчики. Подробно это показано в работах Б.А. Рыбакова, А.А. Шахматова, А.Н. Насонова, а М.А. Алешковский специально посвятил работе редактора-фальсификатора «Повести временных лет» и памятников, повествующих об убийстве Бориса и Глеба, отдельную главу своей книги[50]. Что же касается «вымышленных персонажей» (с.93), то ими полна переводная (развлекательная!) литература древней Руси и вся её житийная литература. Вы не разделяете моего представления о работе древнерусского летописца (с.87), но тут уж позвольте мне следовать более компетентным для меня авторитетам, кто, как К.Н. Бестужев-Рюмин, М.Н. Тихомиров, М.Д. Присёлков и названные выше историки, работали над действительным изучением летописных сводов, а не только над их популяризацией, как Вы.

Хочу остановиться ещё на одной особенности Ваших статей.

С одной стороны, у Вас звучит постоянная обида на то, что я не удовлетворился проделанной когда-то Вами работой по тому или иному вопросу, как, например, с изучением принципов изданий А.И. Мусина-Пушкина (с.83), с Вашими взглядами на художественную культуру и на эстетические представления XII века (с.94), в частности, на так называемый «монументальный историзм» и «ландшафтное зрение» (там же), которое Вам так не нравится у меня (с.92), на «лирический беспорядок» как открытый Вами закон средневековой поэзии, одну из форм «динамического монументализма» (с.97).

С другой стороны — звучит явное раздражение, что я не использую Ваши формулировки, то есть не являюсь Вашим последователем и почитателем. Вы упрекаете меня, что художественную систему древней Руси я объявил «несуществующей» (с.92), хотя пишите, что в жанровом отношении для XII века «Слово…» — «нетипично» (с.97), тем самым утверждая один из краеугольных камней «скептицизма». Я же, наоборот, доказываю типичность и характерность «Слова…» не только для XII века, но и для всей предшествующей и последующей светской поэзии русского средневековья.

Всем известно, что в своё время Вы выдвинули идею некой «системы жанров» древней Руси, и с тех пор всё подгоняете под неё, как будто это не одна из рабочих классификаций, всего лишь условность, а истина в последней и абсолютной инстанции. Однако «система жанров» — всего лишь Ваш личный инструмент исследования, отнюдь не доказавший своего превосходства над другими подобными; инструмент в высшей степени субъективный, основанный не на фактах, а на эмоциях, как «монументальный историзм» и «историческая монументальность» в совокупности с «лирическим беспорядком» и «динамическим монументализмом».

Где, в каких средневековых трактатах о поэтике найдёте Вы что-либо, хоть отдалённо напоминающее эти фантастические определения? Нигде и ни у кого. Их возникновение — отражение Вашего собственного субъективного идеализма, который Вы уже давно вносите в изучение средневековой культуры, игнорируя всё остальное. Так почему же я должен следовать в своём творчестве методологии, представляющейся мне порочной? В отличие от Вас, за «плетением словес» древнерусской литературы я вижу не очередную субъективную схему, а кипение реальной жизни, остроту классовых и сословных противоречий, проявление неумолимых законов истории, и не склонен даже самого талантливого художника или исторического деятеля наделять атрибутами церковной гомилетики, приложимой разве что к Богу, как то делаете Вы: «…автор „Слова“ — это всевидящий и всеслышащий, всё охватывающий своим умственном взором творец…» (с.99).

Какое отношение имеет это к науке? По-моему, здесь есть даже что-то кощунственное…

В своих работах Вы постоянно подчёркиваете преобладающую роль церкви в развитии русской культуры, хотя она была всего лишь её частью, причём в эпоху домонгольской Руси частью весьма скромной. Полностью отрицая наличие какой-либо литературы в древней Руси, Вы утверждаете, что: «Литература возникла внезапно. Скачок в царство литературы произошёл одновременно с появлением на Руси христианства и церкви, потребовавших письменность и церковной литературы»[51]. А чуть позднее, в другой работе: «Христианство было первой областью духовной жизни человека, которая не могла обслуживаться традиционным фольклором»[52].

Утверждение, прямо скажу, смелое: как же тогда рассматривать все остальные литературы древнего мира, в том числе стран Азии и даже Америки, возникшие и развивавшиеся до появления христианства? И как древнерусское государство существовало до 988 года со всеми своими институтами — развитой городской цивилизацией, дипломатией, требовавшей письменности, международной торговлей, архитектурой, классовым обществом, товаро-денежными отношениями, развитым ремесленным производством и сельским хозяйством, рассчитанным на рынок? Всё это тоже обслуживал «фольклор»? Что же общего тогда имеют эти утверждения с наукой?

Но вернёмся к «Слову о полку Игореве».

Повторяю, я — историк, и древнерусский текст в данном случае интересует меня как исторический документ, облечённый в художественную форму. Именно так рассматривали «Слово…» Н.М. Карамзин, М.П. Погодин, С.М. Соловьёв, В.О. Ключевский, М.Д. Присёлков, А.Н. Насонов, М.Н. Тихомиров, А.В. Арциховский, А.В. Соловьёв, М.П. Алексеев, А.Г. Кузьмин, Б.А. Рыбаков, а вслед за ними и многие другие историки, которым я следовал в своих разысканиях и которых назвал на страницах повести. Вот почему Ваши упрёки носят «надуманный характер». Если для Вас «Слово…» — «прежде всего художественное, литературное произведение» (с.98), то для меня и моих предшественников это ещё и документ, подлежащий такому же анализу и толкованию, как статьи «Повести временных лет», как исторические повествования древней Руси, как скандинавские саги и эпические песни тюркских народов.

По тому, что Вы пишите о древней Руси, видно, как Вы далеки от истории. Вы или не знаете, или сознательно игнорируете такие работы последних лет Б.А. Рыбакова как «Киевская Русь и русские княжества XII–XIII веков»[53] и «Язычество древних славян»[54], или А.Н. Сахарова «Дипломатия древней Руси»[55]. В противном случае Вы не ссылались бы в качестве единственного авторитета на давно устаревшую работу В.Л. Комаровича[56] и не утверждали бы господство родового уклада в среде правящей верхушки развитого феодального государства (с.95–96), каким была Русь в XII веке. Утверждать, что в то время князь «был князем постольку, поскольку… следовал политике своего деда-родоначальника» (там же), — значит игнорировать всё, что достигнуто к настоящему моменту отечественной исторической наукой.

Как видите, мы с Вами не просто специалисты разных областей науки: мы принадлежим ещё к сторонникам разных методологических концепций в изучении и освещении истории и культуры России.

Может быть этим следует объяснить то раздражение и нетерпимость, которые звучат в Ваших статьях? Иначе почему такая неприязнь к литературному произведению, призванному пробудить интерес читателей к прошлому нашей страны, показать, что оно гораздо более интересно и богато, чем мы ещё недавно думали, подтолкнуть пытливую мысль к дальнейшим поискам и открытиям?

Я давно слежу за Вашими работами, многое в них мне представляется глубоко неверным и прямо порочным, но если это касается только науки, я считаю, что каждый исследователь имеет право на свою точку зрения. Иное дело, когда учёный со страниц массового издания начинает проповедовать обскурантизм и отстаивает своё исключительное право определять, кто и чем может заниматься в науке, разделяя людей на имеющих научные звания и на не имеющих их, «простых любителей», как выразились Вы за «круглым столом» «Литературной газеты». Это — оскорбительно. Кстати, разве кто-то из этих «простых любителей» поставил под сомнение подлинность «Слова о полку Игореве»? Нет, скептиками всегда выступали учёные высоких рангов, те самые «специалисты», которым только и разрешаете Вы заниматься историей и литературоведением! Так от кого же требуется «Слово…» защищать?

Я был бы искренне признателен Вам, господин Лихачёв, если бы в своей статье Вы указали на фактические ошибки, вкравшиеся в журнальный текст «Испытания „Словом…“», тем более, что, как автор, я знаю его слабые места, вопросы, на которые так и не удалось найти исчерпывающего ответа, сюжетные линии, не получившие нужного развития из-за ограниченности места в журнале… Для этого и нужна журнальная публикация, благодаря которой произведение проходит своего рода «обкатку», выносится на суд читателей. Вы же вообще уклонились от рассмотрения представленных мною фактов, подменив их Вашим «прочтением». И после этого поставили вопрос: «выдержал ли автор очерков это (т.е. „Словом…“ — А.Н.) испытание?» (с.99)

Что ж, мне кажется, я нашёл правильное название для своего произведения. Соприкасаясь с прошлым, с нашей историей и культурой, с её памятниками, со всем тем, чему «Слово о полку Игореве» стало своеобразным символом, каждый из нас проходит своего рода испытание — на зрелость, на подлинный патриотизм, который немыслим без интернационализма, на «национальную гордость великоросса» своим блистательным и суровым, только ещё открываемым прошлым. Выдержали ли это испытание мы с Вами — ответят наши читатели. Не замедлят ответить!

Я специально не заострял внимание на других статьях, подписанных Вами и Вашими сотрудниками и учениками (к чести последних, таких оказалось не много), поскольку они повторяют или развивают заданные Вами положения. Остановлюсь только на двух моментах Вашей статьи в «Литературной газете» от 28.08.1985 г. Там Вы утверждаете, что «А.Никитин считает, что в древней русской литературе вообще не было светских художественных произведений. Не менее слабы (? — А.Н.) „Моление Даниила Заточника“, „Поучение“ Владимира Мономаха… Основной принцип и художественный метод древней русской литературы, по Никитину — компилятивность».

Выше я привёл отрывок из своей повести, опровергающий первое утверждение, и цитату из Вашей работы — опровергающее второе. На всём протяжении повести я настойчиво говорю о существовании на Руси в X–XI веках развитой и богатой светской поэзии и литературы, тогда как Вы в своих работах утверждаете исключительно клерикальный характер древней письменности, например: «Любовная лирика, развлекательные жанры были на Руси до XVII в. только в фольклоре. Церковные же и различные сложные исторические жанры (как это понимать? — А.Н.) были только в литературе»[57].

Другой мишенью для Ваших нападок послужило предположение, что русский поэт XI века Боян был потомком болгарского поэта Бояна Симеоновича, переселившегося в Киев, возможно, во времена Святослава Игоревича, т.е. в 60–70-х гг. X века. «Откуда же началась в Древней Руси художественная литература? Оказывается, только из болгарской литературы. А.Никитин утверждает, что „Слово“ и своей художественной частью (? — А.Н.) обязано только Бояну, а Боян — переселенец из Болгарии, потомок царя Симеона», — пишете Вы. И опять выдаёте свои предположения — за мои.

Начну с того, что в урезанной Вами цитате из моей статьи в болгарском журнале «Обзор»[58] я писал о своём убеждении, что «Боян „Слова о полку Игореве“ — болгарин по происхождению, поэтому он сам и его творчество одинаково принадлежат Болгарии и Руси», потому как он «на своей новой родине мог сочетать поэтику древнерусского языка с богатейшей светской традицией Первого болгарского царства.» А это — не совсем то, что приписываете мне Вы, опять выдвигая и усваивая мне собственные Ваши положения.

Не я, а Вы постоянно утверждали «трансплантацию» византийской литературы на Русь через Болгарию: «Византийская литература не могла повлиять на русскую литературу, так как последней попросту не было (подчёркнуто мной. — А.Н.). Был фольклор, была высокая культура устной ораторской речи (что это такое? — А.Н.), но письменных произведений (т.е. литературы. — А.Н.) до появления у нас переводных произведений вообще не было».[59]

Ну, а откуда же пришла литература на Русь?

Вы отвечаете однозначно: «Древнеболгарская литература, возникшая на век раньше других, легла в основу некоей общей для всех южных и восточных славянских народов литератур… До самого XVIII века у народов православного славянства существовали, как мы уже говорили, обширная общая литература и общий литературно-церковный язык» (там же, с.38).

Значит, в древней Болгарии литература могла возникнуть сама, а вот в древней Руси — нет? Выходит, что не я, а именно Вы, господин Лихачёв, настаиваете на экспорте литературы на Русь из Болгарии и Византии вместе с церковью; более того, отказываете нам до начала XVIII века в собственном литературном языке! Ну, а как же дошедшие до нас произведения светской литературы? Оказывается, в XI–XIII веках даже самые талантливые из них, в том числе и «Слово о полку Игореве», «отличаются младенческой незрелостью форм»[60]. А как же «совершенство»? Нет, это Вы утверждаете «гибридность» древнерусской поэзии[61], компилятивность работы автора «Слова…»[62], косвенно подтверждая мнение скептиков об источниках, послуживших основой для создания «Слова…»

Так кто же из нас «обедняет представление о культуре древней Руси»?!

В той же статье Вы бросаете мне обвинение: «А.Никитин объявляет „Слово о полку Игореве“ памятником болгарской литературы». Но где Вы могли это у меня прочесть? Нигде, потому что само по себе подобное утверждение абсурдно, а, стало быть, мне не свойственно, поскольку даже О.В. Творогов упрекает меня именно за «логику» и «здравый смысл»[63]. Наоборот, я утверждаю, что «Слово…» написано в летние месяцы 1185 года в одном из южнорусских городов «как отзвук ещё незатихших боёв» (7, 208). И даже более того: «Главным в наблюдениях филологов было то, что русский язык, которым написано „Слово…“ и который каждому неискушённому читателю представлялся „новым“ по своей близости к живому русскому языку, оказывался более древним, чем болгаризмы и церковнославянизмы, только производящие впечатление древности. Чистая русская речь лилась со страниц „Слова…“», — писал я в повести (6, 213). Вот почему, чтобы обмануть доверчивого читателя, Вы решили подсунуть ему цитату из моей болгарской статьи, где говорится о … 900-летии поэмы Бояна, которую, кстати сказать, я рассматриваю опять-таки в качестве произведения русской светской литературы, поскольку написана она была не на древнеболгарском, а на древнерусском языке, который Вы вообще отрицаете, была явлением русской поэзии и литературы (7, 208). А ведь Боян даже не был родственником автору «Слова…»! Зачем же выдавать белое за чёрное?

Но допустим на минуту, что человек, написавший «Слово о полку Игореве» именно в 1185 году, как я показал в статье, изъятой по Вашему настоянию из юбилейного сборника, оказался бы половцем, греком, болгарином, русином, хазарином или ещё кем-либо. Каждая из этих возможностей, кстати сказать, обсуждалась в науке. Что из этого следует? Только то, что перед нами безусловный факт русской литературы, созданный на превосходном русском литературном языке. А какие крови смешались в жилах его автора — вопрос никому не интересный.

Разве имеет какое-либо оценочное значение для поэзии А.С. Пушкина тот факт, что прадед великого русского поэта был эфиопом? Или то, что в жилах лучших представителей русской культуры XVIII–XIX веков неизменно оказывается татарская, польская, литовская, немецкая или французская кровь? Даже — шотландская!? В таком случае, из истории русской культуры следует исключить чуть ли не все имена её деятелей — митрополита Киприана за то, что он болгарин, Максима и Феофана за то, что они греки, Аристотеля Фиоравенти за то, что он итальянец, Феофана Прокоповича за то, что он белорус, Антиоха Кантемира за то, что он молдаванин, а с начала XVIII века — почти всех архитекторов, скульпторов, учёных, путешественников, не говоря уже о писателях, поэтах, государственных деятелях и так далее.

А знаете ли Вы, почему подобный националистический, если не сказать резче, подход к явления русской истории и культуры невозможен? Да потому, что с самых первых веков своего строительства Русь слагалась как многонациональное государство; слагалась на принципах интернационализма, разрушая племенные и языковые барьеры, стирая узкоместнические интересы, принимая в свою равноправную, дружную семью всех, кто приходил к ней с востока, запада, севера и юга. Даже — потомков тех ордынцев, которые её когда-то грабили и разрушали. И в противном Вы меня никогда не убедите! Не случайно и понятие «русь», «русский» с самых начальных времён распространялось — как принадлежность земле, обществу, государству — на всех жителей Русской земли…

Впрочем, не могу я разделить и другую излюбленную Вашу мысль, что литература древней Руси — «своеобразный средневековый собор, в строительстве которого принимали участие в течение нескольких веков тысячи „вольных каменщиков“ с их ложами и их подвижными, переезжавшими из страны в страну артелями».[64]

Как же Вы могли написать такое? Значит, всё — с чужого плеча? Полно! Не заезжие, не приезжие, — свои русские люди разных национальностей трудились над своим, кровным делом! Или не было на Руси, по Вашему, талантов, что надо было зазывать гастролёров? Да на каких же языках они писать могли, эти «вольные каменщики»? Что им было до радости и скорби земли Русской?! Нет, право слово, что-то это у Вас совсем неловко получилось…

И последнее. На с.92 своей статьи Вы обронили фразу, странность которой не оставляет меня в покое. Упрекая меня то в поэтической гиперболизации, то в «размывании текста», Вы написали, что «по его (т.е. моей. — А.Н.) воле мы (т.е. Вы „со товарищи“. — А.Н.) должны копаться (выделено мною. — А.Н.) в „Слове“.»

Почему — «должны»? Почему — «копаться»? Если Вам это неприятно, неинтересно, то зачем Вы этим занимаетесь? Оставьте эту радость другим, тем «простым любителям», о которых когда-то писал Е.В. Барсов, что они смотрели на изучение «Слова о полку Игореве» «не как на личное занятие, но как на дело историческое и как на подвиг своей жизни…»[65] Ведь «Слово…» действительно принадлежит всему народу, это не праздничный пирог, к которому можно допускать или не допускать желающих его отведать.

Почта «Нового мира» до сих пор приносит мне отклики людей разных профессий, любящих «Слово…» и понимающих его значение для нашей истории, культуры, нашего международного авторитета. Мне дороги эти письма, свидетельства признательности читателей, для которых, в отличие от Вас, мой детектив оказался не скучен и понятен. Я искренне благодарен им за обращённые ко мне слова поддержки и понимания, в особенности же за то, что, занятые своей работой и заботами, эти люди нашли время написать не деловое, а личное, совсем не обязательное для каждого из них письмо, чтобы высказать свои чувства и мысли. Впрочем, иного, по-видимому, и быть не могло.

«Слово о полку Игореве» всегда призывало к миру, к взаимопониманию между народами, к прекращению кровопролитий и междуусобиц, кстати сказать, следуя заветам Бояна, его «замышлению», то есть его идеям. Боян остаётся — пока — первым славянским поэтом, чьё имя дошло до нас, первым, кто поднял свой голос в защиту мира на земле. И я искренне горжусь, что ещё десять лет назад мне удалось во всеуслышание сказать об этом, вернув из небытия забвения замечательного поэта нашей древности, нашего соотечественника.