Истинная жизнь Себастьяна Найта

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Первым делом надлежало установить ее личность. С чего начать поиски? Какими данными я располагаю? В июне 1929 года Себастьян жил в отеле «Бомон» в Блауберге и там с нею познакомился. Она русская. Никакими другими нитями я не располагал.

Я разделяю отвращение Себастьяна к почте во всех ее видах. Мне проще проехать тысячу миль, чем написать самое короткое письмо, потом искать конверт, искать нужный адрес, покупать нужную марку, отправлять письмо и потом ломать голову, вспоминая, подписал я его или нет. Кроме того, дело было деликатное, и о переписке не могло быть речи. После месячного пребывания в Англии я навел справки в туристском бюро и в марте 1936 года выехал в Блауберг.

Ему тут больше не бывать, размышлял я, глядя на сырые пашни, где в длинных космах белого тумана смутно плыли прямые тополя. Городок под красной черепицей притулился у подножья покатой серой горы. Я оставил чемодан в камере хранения Богом забытой станции, где из стоящего на запасном пути телячьего вагона доносилось грустное мычанье невидимых коров, и стал подниматься по пологому склону — туда, где за влагою пахнущим парком маячила целая гроздь гостиниц и санаториев. Люди почти не попадались, был «несезон», и я вдруг с тревогой подумал, что гостиница, чего доброго, окажется закрытой.

Этого не случилось — удача еще не настолько меня покинула. Дом с ухоженным садом, окруженный готовыми зацвести каштанами, выглядел довольно славно. Вмещал он на вид не более пятидесяти человек — это меня взбодрило: сужался круг поиска. Управляющий оказался седовласым господином с подстриженной бородкой и черными бархатными глазами. Я начал издалека.

Сперва я сказал, что моему покойному брату, знаменитому английскому писателю Себастьяну Найту, очень здесь понравилось, да и сам я подумываю на лето приехать в эту гостиницу. Вероятно, мне следовало снять номер, обосноваться, втереться, так сказать, в доверие, а особые расспросы отложить до более благоприятного момента, но почему-то мне показалось, что все можно уладить немедленно. Он сказал — да, он помнит, был англичанин, жил тут в 1929 году, каждое утро требовал ванну.

— Он ведь нелегко сходился с людьми, не так ли? — спросил я как бы между прочим. — Всегда, поди, гулял в одиночестве?

— Да, по-моему, он был с отцом, — ответил управляющий неуверенно.

Мы некоторое время бились, распутывая трех или четырех англичан, случившихся за последние десять лет в отеле «Бомон». Я понял, что он не очень-то помнит Себастьяна.

— Буду с вами откровенен, — заговорил я без дальнейших околичностей. — Мне нужен адрес дамы, приятельницы моего брата, которая одновременно с ним здесь находилась.

Управляющий слегка приподнял брови, и у меня возникло неприятное чувство, что я дал маху.

— Зачем? — спросил он.

(Может, дать ему взятку? — пронеслось у меня в голове.)

— Знаете, — я сказал, — я готов оплатить ваши хлопоты, если вы подберете нужные мне сведения.

— Какие сведения? — спросил он. (Глупый был старикан и подозрительный, — да не прочтет он этих строк.)

— Я надеюсь, — продолжал я терпеливо, — что вы будете настолько добры, что поможете мне найти адрес дамы, которая останавливалась тут в июне двадцать девятого, тогда же, когда и господин Найт.

— Какой дамы? — спросил он казуистическим тоном гусеницы из «Алисы в стране чудес»^{44}.

— Я точно не знаю ее имени, — сказал я нервно.

— Как же тогда я, по-вашему, ее найду? — спросил он, пожимая плечами.

— Она русская, — сказал я. — Может, вы помните русскую даму, молодую. Ну, понимаете… красивую…

— Nous avons eu beaucoup de jolies dames,[13] — сказал он, все более уходя в свой кокон. — Как можно упомнить?

— Знаете, — сказал я, — проще всего было бы проглядеть ваши книги за июнь двадцать девятого и отобрать русские имена.

— Их наверняка окажется несколько, — возразил он, — как же вы сможете из них выбрать?

— Дайте мне имена с адресами, — сказал я, теряя надежду, — а там уж я разберусь.

Он глубоко вздохнул и покачал головой.

— Нет, — сказал он.

— Вы хотите сказать, что не держите книг? — спросил я, стараясь говорить спокойно.

— Держу, как не держать. В моем деле без порядка в таких вещах нельзя. Нет, все имена у меня налицо…

Он отошел в глубь комнаты и извлек откуда-то большой черный фолиант.

— Вот, — сказал он, — вот первая неделя июля тридцать пятого. Профессор Отт с супругой; полковник Самаин…

— Но позвольте, — сказал я, — мне не нужен июль тридцать пятого. Что мне нужно…

Он захлопнул книгу и понес ее обратно.

— Я только хотел вам показать… — сказал он, не оборачиваясь, — хотел показать… (щелкнул замок) что книги у меня в полном порядке.

Он вернулся к своей конторке и стал складывать лежащее на бюваре письмо.

— Лето двадцать девятого, — взмолился я. — Почему вы не хотите показать мне эти страницы?

— Потому что так не принято, — отвечал он. — Во-первых, я не хочу, чтобы совершенно посторонний человек беспокоил людей, которые были и будут моими постояльцами. Во-вторых, я не понимаю, почему вы так стремитесь разыскать даму, которую не хотите назвать. И в-третьих, я не хочу неприятностей. Мне и так хватает неприятностей. Тут в соседней гостинице в двадцать девятом году одна швейцарская парочка с собой покончила, — заключил он ни к селу ни к городу.

— Это ваше последнее слово? — спросил я. Он кивнул и поглядел на часы. Я повернулся и вышел, хлопнув дверью — насколько это возможно с этими чертовыми пневматическими устройствами.

Я медленно побрел к станции. Парк. Может, эту каменную скамейку под кедром Себастьян вспоминал перед смертью. А очертания вон того кряжа были, может быть, росчерком пера над каким-нибудь незабываемым вечером. Вся эта местность стала мне казаться громадным отвалом пустой породы с погребенным в ней черным алмазом. Какая ужасающая, нелепая, мучительная неудача! Свинцовая тяжесть совершаемого во сне усилия. Безнадежные попытки уцепиться за тающие предметы. Почему прошлое так непокорно?

Что же теперь делать? Реку жизни, в плаванье по которой я так жаждал пуститься, на одном из последних извивов затянул белый туман — совсем как дол, на который я сейчас глядел. Можно ли, несмотря на это, браться за книгу? Книгу с белым пятном. Мне представилась незавершенная картина — руки и ноги мученика даны контуром, в боку торчат стрелы…^{45}

У меня было чувство, что я заблудился, что мне некуда идти. Я достаточно долго ломал голову, как отыскать последнюю любовь Себастьяна, чтобы видеть: другого способа установить ее имя нет. Ее имя! Заполучи я эти засаленные черные тома, я его опознал бы сразу. Не махнуть ли рукой и заняться сбором кое-каких мелких деталей — тоже нужных, причем тут я хоть знал, куда обращаться.

В таком-то смятении ума сел я в неторопливый поезд, чтобы вернуться в Страсбург. Оттуда я, может быть, проследую дальше в Швейцарию… Но нет, я не мог осилить колющую боль провала, хотя усердно пытался погрузиться в прихваченную с собой английскую газету: помня о предстоящей мне работе, я, упражнения ради, старался читать только по-английски. А можно ли приступать к тому, замысел чего столь вопиюще неполон?

Я был один в купе (вещь обычная для второго класса на таких поездах), но недолго — на первой же станции вошел невысокий человек с кустистыми бровями и, поприветствовав меня на континентальный манер на густом горловом французском, уселся напротив. Поезд мчался прямо на закат. Внезапно я заметил, что мой визави глядит на меня с сияющей улыбкой. «Прекрасный погода», — сказал он, снимая котелок и являя розовую макушку. — Ви англичанин? — спросил он, утвердительно кивая и улыбаясь.

— Сейчас, пожалуй, да, — отвечал я.

— Вижу, то есть я увидель, ви читаль английский газет, — сказал он, ткнув в газету перстом, потом сдернул желтую перчатку и ткнул снова (его, наверное, учили, что неприлично показывать пальцем в перчатке).

Я что-то пробормотал и отвел взгляд; не люблю дорожной болтовни, а сейчас был к ней особенно не расположен. Он проследил за моим взглядом. Садящееся солнце воспламенило многочисленные окна большого здания, которое медленно поворачивалось, демонстрируя постукивающему мимо поезду одну дымовую трубу, потом другую.

— Это есть Фламбаум и Рот. Большой фабрика, завод. Бумага.

Возникла небольшая пауза. Он почесал свой большой блестящий нос и подался ко мне.

— Я быль в Лондон, Манчестер, Шеффильд, Ньюкасл, — он поглядел на большой палец, который не принял участия в счете.

— Да, — сказал он, — имель производство игрушек. До войны. И играль в немножко футбол, — добавил он, должно быть, заметив, что я гляжу на неровное поле с двумя удрученными воротами по краям — на одних не хватало перекладины.

Он заморгал; его усы ощетинились.

— Один раз, ви понималь, — сказал он и затрясся в беззвучном смехе, — один раз, ви понималь, я мяч прямо из аута бью… забивать… биль в ворота.

— Вот как, — вяло сказал я, — и попали?

— Ветер попаль. Это была робинзонада.

— Что было?

— Робинзонада. Отличная проделка. Да… Ви далеко ехаль? — осведомился он вкрадчивым сверхучтивым тоном.

— Собственно… — сказал я, — этот поезд дальше Страсбурга не идет.

— Нет, я вообще имею… имель в виду — ви путешественник?

Я ответил утвердительно.

— В куда? — спросил он, мотнув головой.

— Я думаю, что в прошлое, — ответил я.

Он кивнул, словно понял. Потом, снова наклонившись ко мне, коснулся моего колена и сказал: «Теперь я продаю кожа, кожаные, ви знаете, мячи — другие пускай играют! Старый! Силы нету! Еще собачий намордники… и все такой…»

Он опять легонько ударил меня по колену: «А раньше, прошлый год, четыре прошлый лет, я работаль в полиция. Нет-нет, не ать-два, не совсем… Ну, в штатском. Ви меня поняль?

Я взглянул на него с внезапным интересом.

— Знаете что, — сказал я, — вы навели меня на мысль…

— Да, — сказал он, — если нужно добрый кожа, помощь, портсигары, подтяжки, консультация, боксерские перчатки…

— Пятое и, может быть, второе, — сказал я.

Он взял котелок, лежавший подле него, старательно его надел (кадык его при этом заходил вверх-вниз), потом, воссияв улыбкой, сдернул его с поклоном.

— Меня зовут Зильберман, — сказал он, протягивая руку. Я ее пожал и тоже назвался.

— Имя не английский, нет! — вскричал он, ударяя себя по колену. — Русский! Гаврит парусски! Я еще слова знаю… стойте! Да… Ку-кол-ка! — это маленький кукла.

Он помолчал. Я так и этак вертел в голове мысль, которую он мне подал. Не обратиться ли в агентство частного сыска? А не мог бы сам этот человек мне помочь?

— Риба! — вскричал он. — Тоже знаем. Рыба, так? и… Да. Брат, мили брат.

— Я подумал, — сказал я, — что, быть может, если я вам расскажу о своем трудном положении…

— Вот и все, — сказал он, вздыхая. — Я говорю (снова пошли в ход пальцы) литовский, немецкий, английский, французский (опять большой палец остался не у дел). Русский забыл! Ать-два! Совсем!

— Вы, может быть, смогли бы… — начал я.

— Все что хотите, — сказал он, — ремни, кошельки, записные книжки, идеи…

— Идеи, — подхватил я. — Понимаете, я пытаюсь кое-кого разыскать… одну русскую даму, я ее никогда не видел и даже имени ее не знаю. Все, что я знаю — что она некоторое время жила в одном отеле в Блауберге.

— О, хороший место, отличный, — сказал господин Зильберман, вытягивая губы гузкой в знак нешуточного одобрения. — Вода хороший, прогулки, казино. Хотель, чтоб я что сделаль?

— Я бы прежде хотел узнать, что делают в таких случаях.

— Лучше оставлять ее в покое, — сказал, не задумываясь, господин Зильберман. Он вытянул шею, и его кустистые брови зашевелились. — Забыть ее, бросить из головы. Опасно есть, польза нет. — Он стряхнул что-то с моего колена, кивнул и откинулся на диванчике.

— Речь не о том, — сказал я. — Вопрос не «зачем», а «как».

— На всякий «как» свой «зачем», — сказал господин Зильберман. — Вы видеть… видель ее бильд, то есть фото, а теперь сами хотеть найти ее саму. Это не любовь. Да! Пустой дело!

— Да нет же, — вскричал я, — все совсем не так. Я понятия не имею, какая она собой. Видите ли, ее любил мой покойный брат, и я хочу, чтобы она мне о нем рассказала. Все очень просто.

— Печально, — сказал господин Зильберман и покачал головой.

— Я хочу написать о нем книгу, — продолжал я, — меня интересует каждая черточка его жизни.

— Какой болезнь? — резким голосом спросил господин Зильберман.

— Сердце, — отвечал я.

— Сердце — скверно. Много-много предупреждений, потом несколько генеральный… генеральных…

— Генеральных репетиций смерти. Это точно.

— Да. А лет сколько?

— Тридцать шесть. Он писал книги, печатался под фамилией матери. Найт. Себастьян Найт.

— Вот сюда запишите, — сказал господин Зильберман, протягивая мне новенькую, необыкновенно славную записную книжку с прелестным серебряным карандашиком внутри. Раздалась маленькая пулеметная очередь, он аккуратно вырвал страничку, положил ее в карман и снова протянул книжечку мне.

— Нравится, нет? — спросил он с озабоченной улыбкой. — Позволить маленький подарок.

— Право же, — начал я, — это так с вашей стороны…

— Пустяк, пустяк, — сказал он, помахивая рукой. — Ну, так что ви хотель?

— Мне нужен, — отвечал я, — полный список гостей отеля «Бомон» за июнь двадцать девятого. И кое-какие о них сведения, по крайней мере о дамах. Нужны адреса. Я хочу быть уверен, что какая-нибудь русская дама не укрылась за европейской фамилией. Потом я выберу самую вероятную или вероятных, и…

— И пробоваль до них добраться, — сказал, кивая, господин Зильберман. — Хорошо! Отлично! Все гости у меня тут (он показал на свою ладонь), очень просто. Прошу ваш адрес.

Он вытащил другую записную книжку, на этот раз весьма потрепанную, с исчирканными страницами, которые вываливались из нее, словно осенние листья. Я добавил, что не тронусь из Страсбурга, пока мы с ним не встретимся.

— В пятницу, — сказал он, — в пятницу, строго в шесть.

И этот удивительный человечек, вновь откинувшись назад, сложил ручки и смежил глаза, как будто сделанное дело поставило каким-то образом точку в нашей беседе. Его лысое чело стала исследовать муха, но он даже не шелохнулся. Продремал он до самого Страсбурга. Там мы расстались.

— Постойте, — сказал я, пожимая ему руку, — вы должны назвать ваш гонорар… Я хочу сказать: я готов заплатить, сколько вы сочтете нужным… Может, вы бы хотели получить аванс…

— Вы мне прислать ваша книга, — сказал он, подняв толстый указательный палец. — И оплатить возможных трат, — добавил он, понизив голос, — р-разумеется!