Истинная жизнь Себастьяна Найта

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Сперва я решил, что добился желаемого, что теперь мне, по крайней мере, известно, кто любовница Себастьяна; но очень скоро я остыл. Неужели ею могла быть первая жена этого болтуна, — размышлял я в такси, направляясь по следующему адресу. Стоит ли, в самом деле, дальше идти по этому следу, слишком уж правдоподобному? Разве образ, набросанный Пал Палычем, сам за себя не говорил? Капризная ветреница, порушающая жизнь глупца. Но не Себастьяна же? Я подумал о его остром отвращении к прямолинейной трактовке добра и зла, к страданиям заемного образца и усладам готового пошива. Женщина такого сорта стала бы немедленно действовать ему на нервы. О чем бы они могли разговаривать, даже если бы она умудрилась познакомиться в отеле «Бомон» с этим спокойным, необщительным, рассеянным англичанином? Сразу оценив, что у нее за душой, он, без сомнения, начал бы избегать встреч. Он, помнится, говаривал, что бойкие девы умом непрытки, что ничего нет скучнее, чем охочая до развлечений красотка. И даже больше: если внимательно приглядеться к самой что ни на есть прехорошенькой особе, покуда она источает сироп банальности, в ее красоте наверняка отыщется какой-нибудь маленький изъян, отвечающий изъяну ее мышления. Он, может, был и не прочь отведать яблока греха, ибо, исключая грехи против синтаксиса, к идее греха был равнодушен; но получить взамен яблочное желе — патентованное и в банках — увольте. Он мог простить женщине легкомыслие, но дутую таинственность — никогда. Бедовая девчонка, захмелевшая от пива, его бы позабавила, а вот от намеков какой-нибудь grande cocotte,[15] что она не прочь покурить чего-нибудь запретного, его бы передернуло. Чем больше я размышлял, тем менее вероятным все это выглядело. В любом случае не стоило заниматься сей особой, не проверив двух других вариантов.

Вот почему я с таким нетерпением переступал порог щеголеватого дома в весьма шикарной части Парижа, к которому меня подвез таксомотор. Горничная сказала, что мадам нет дома, но при виде моего разочарования попросила немного подождать и вернулась со словами, что, если мне угодно, я могу поговорить с мадам Лесерф, подругой мадам фон Граун. Ко мне вышла хрупкая маленькая дама с бледным лицом и мягкими черными волосами, — думаю, мне еще не случалось видеть столь ровной бледности. На ней было глухое черное платье, а в руке она держала длинный черный мундштук.

— Так вы хотите видеть мою подругу? — спросила она, и в ее хрустально-прозрачном французском мне почудилась восхитительная старосветская обходительность.

Я представился.

— Да, я видела вашу карточку, — сказала она. — Вы ведь русский, не правда ли?

— Я пришел по очень деликатному делу, — пояснил я. — Но скажите прежде, прав ли я, полагая, что мадам Граун — моя соотечественница?

— Mais oui, elle est tout ce qu'il y a de plus russe,[16] — ответствовала она своим нежным звенящим голосом. — Муж ее был немец, но он тоже говорил по-русски.

— О, — сказал я, — прошедшее время тут очень кстати.

— Вы можете быть со мною откровенны, — сказала мадам Лесерф. — Я обожаю деликатные поручения.

— Я родственник, — продолжал я, — английского писателя Себастьяна Найта, — он умер два месяца назад, и я надеюсь написать его биографию. У него была близкая приятельница, он с ней познакомился, когда в двадцать девятом году отдыхал в Блауберге. Я пытаюсь ее отыскать. Вот, кажется, и все.

— Quelle drôle d'histoire![17] — воскликнула она. — А что бы вы хотели от нее услышать?

— Да все, что ей заблагорассудится… Но должен ли я понимать… вы действительно думаете, что мадам Граун и есть та дама?

— Очень возможно, — сказала она, — хоть и не помню, чтобы я от нее когда-нибудь слышала это имя… как вы сказали?

— Себастьян Найт.

— Нет, не слыхала. Но все же вполне возможно. У нее всегда заводятся друзья, где бы она ни жила. Il va sans dire,[18] — добавила она, — вам следует поговорить с ней самой. Я уверена, она вам покажется очаровательной. Какая, однако, странная история, — повторила она, глядя на меня с улыбкой. — Зачем вам писать о нем книгу и как получилось, что вы не знаете имени этой дамы?

— Себастьян Найт был человек довольно скрытный, — пояснил я. — А ее письма, которые у него хранились… понимаете, он пожелал, чтобы после его смерти они были уничтожены.

— Правильно, — сказала она, оживляясь, — я его вполне понимаю. Всегда жгите любовные письма. Прошлое — самое благородное горючее. Не подать ли чаю?

— Нет, — отвечал я. — Чего бы я хотел, так это узнать, когда можно видеть мадам Граун.

— Скоро, — ответила мадам Лесерф. — Сейчас ее нет в Париже, но, может быть, вы могли бы зайти завтра? Да, это наверное будет в самый раз. Она может вернуться уже сегодня вечером.

— Прошу вас, — сказал я, — расскажите немного о ней.

— Что ж, это нетрудно, — сказала мадам Лесерф. — Она хорошо поет. Ну, знаете, цыганские песни. Она необыкновенная красавица. Elle fait des passions.[19] Я страшно ее люблю, и для меня в этой квартире всегда есть комната, когда я бываю в Париже. Вот, кстати, ее портрет.

Она бесшумно и неторопливо прошлась по устланной толстым ковром гостиной и сняла с рояля большую обрамленную фотографию. С минуту я рассматривал полуотвернутое от зрителя изысканно-красивое лицо. Мягкий изгиб щеки и пропадающий взлет брови — очень русские, подумал я. На нижнем веке и налитых темных губах лежало по блику. Выражение лица показалось мне странной смесью мечтательности и коварства.

— Да, — сказал я. — Да…

— Так это она? — испытующе спросила мадам Лесерф.

— Возможно, — отвечал я, — и мне не терпится ее увидеть.

— Я попробую разведать сама, — сказала мадам Лесерф с очаровательным видом заговорщицы. — По-моему, гораздо достойнее написать книгу про людей, которых знаешь, чем сделать из них котлетный фарш, а потом подавать это как беллетристику!

Я поблагодарил ее и попрощался на французский лад. Ручка у нее была на удивление маленькая, и когда я чуть сжал ее ненароком, она поморщилась, так как на среднем пальце носила большое кольцо с острым камнем. Я тоже о него укололся.

— Завтра в это же время, — сказала она с нежным смехом.

Очаровательное спокойствие, бесшумная походка. Я ничего еще не узнал, но чувствовал, что успешно продвигаюсь вперед. Оставалось еще очистить совесть в отношении Лидии Богемской. Она съехала несколько месяцев назад, но вроде бы квартирует в отельчике напротив. Там мне заявили, что дамочка недели три как переехала на другой конец города. Я спросил своего осведомителя, не русская ли она? Он отвечал утвердительно. «Привлекательная брюнетка?» — спросил я, пользуясь испытанным приемом Шерлока Холмса. «Точно так», — отвечал он больше, чтобы отвязаться (правильный ответ был бы: «Да нет же, уродливая блондинка»). Спустя полчаса я входил в угрюмого вида здание неподалеку от тюрьмы Санте. Дверь на мой звонок открыла толстая багровощекая матрона с ярко-оранжевыми завитыми волосами. Ее накрашенные губы были опушены темной порослью.

— Могу ли я говорить с мадемуазель Лидией Богемской? — спросил я.

— C'est moi,[20] — ответила она с невероятным русским акцентом.

— Тогда я сейчас кое-что принесу, — пробормотал я, поспешно удаляясь. Иногда мне кажется, что она так и ждет до сих пор в дверях.

Когда я на следующий день снова пришел в дом мадам фон Граун, горничная провела меня уже в другую комнату — подобие будуара, всеми силами старавшегося выглядеть обворожительно. Я еще накануне успел заметить, что в квартире очень жарко, а поскольку погода стояла хоть и явно сырая, но никак не холодная, такой разгул центрального отопления показался мне чрезмерным. Ждать меня заставили довольно долго. На пристенном столике валялось несколько французских романов, не совсем новых и в большинстве увенчанных литературными премиями, а также изрядно почитанный «Сан-Микеле» д-ра Акселя Мунте^{53}. В застенчивой вазе стояли гвоздики. В комнате было еще немало хрупкой дребедени — возможно, совсем недурной и недешевой, но я всегда разделял почти патологическую нелюбовь Себастьяна ко всему фарфоровому и стеклянному. Дело венчал прикинувшийся мебелью лакированный предмет, где прятался, судя по всему, кошмар из кошмаров — радиоприемник. Подводя итоги, Елену фон Граун можно было, пожалуй, расценить как особу «культурную и со вкусом».

Наконец дверь отворилась, и в комнату стала бочком пробираться вчерашняя дама — именно бочком, то и дело оборачиваясь к чему-то, что оказалось скулящим черным бульдогом с лягушачьей мордой, который, как видно, вовсе не хотел сюда идти.

— Сапфир, — предостерегла она, подавая маленькую холодную руку.

Она уселась на синий диванчик и подтащила тяжелого пса.

— Viens, mon vieux, viens.[21] — Дыхание у нее еще не успокоилось. — Совсем без Элен зачах, — добавила она, с удобством устраивая зверя в подушках. — Такая жалость, я считала, что она приезжает сегодня утром, но она позвонила из Дижона и сказала, что до субботы ее не будет. (Нынче был вторник.) Страшно сожалею, но я не знала, как вам сообщить. Вы очень разочарованы? — спросила она, глядя на меня. Она положила подбородок на сплетенные пальцы, ее острые локти в обтягивающем бархате упирались в колени.

— Что ж, — сказал я, — если вы мне еще что-нибудь расскажете про мадам Граун, я, может быть, утешусь.

Не знаю почему, но атмосфера этого места как-то настраивала на книжные обороты.

— Более того, — сказала она, поднимая палец с острым ноготком, — j'ai une petite surprise pour vous,[22] Но сначала чай.

Я понял, что чайной церемонии на сей раз не избежать — и действительно, горничная уже вкатывала столик со сверкающим сервизом.

— Сюда, пожалуйста, Жанна, — сказала мадам Лесерф. — Вот так. А теперь вы со всей откровенностью должны мне назвать, tout ce que vous croyez raisonnable de demander à une tasse de thé.[23] Наверное, раз вы жили в Англии, то хотите сливок. Знаете, вы похожи на англичанина.

— Я предпочитаю быть похожим на русского, — сказал я.

— У меня, боюсь, нет русских знакомых, кроме, понятно, Элен… Печенье, по-моему, довольно забавное…

— Так что же у вас за сюрприз? — спросил я. У нее была странная манера пристально на вас глядеть, но не в глаза, а ниже, словно у вас крошка на подбородке. Она была хрупковата для француженки, и я подумал, что ее черные волосы и прозрачная кожа очень привлекательны.

— Ах, — сказала она, — когда Элен звонила, я задала ей один вопрос, и… — Она остановилась, явно забавляясь моим нетерпением.

— И она ответила, — сказал я, — что никогда такого имени не слышала.

— Нет, — сказала мадам Лесерф, — она засмеялась, но я-то знаю этот ее смех.

Тут я, кажется, встал с места и заходил по комнате.

— Видите ли, — сказал я после паузы, — тут не совсем до смеха. Ей известно, что Себастьян Найт умер?

Мадам Лесерф прикрыла бархатные черные глаза в безмолвном «да» и снова поглядела на мой подбородок.

— Вы с ней виделись в последнее время — я имею в виду в январе, когда газеты писали о его смерти? Разве она не была опечалена?

— Мой друг, вы удивительно наивны, — сказала мадам Лесерф. — Любовь бывает разная, и печаль бывает разная. Допустим, Элен — та, кого вы ищете. Но из чего явствует, что она любила его настолько, чтобы горевать о его смерти? А может, она и впрямь его любила, но у нее свои взгляды на смерть, которые исключают всякую истерику? Что мы об этом знаем? Все это ее личное дело. Я думаю, что она сама вам все расскажет, а до этого не очень-то благородно так на нее нападать.

— Я вовсе не нападаю, — воскликнул я. — Очень жаль, если это прозвучало обидно. Но рассказывайте же. Как давно вы ее знаете?

— Да мы с ней до нынешнего года редко виделись — она, знаете, много путешествует, — а когда-то мы тут, в Париже, ходили в один лицей. Ее отец, по-моему, русский художник. Она была еще очень молода, когда вышла замуж за этого дурака.

— Какого дурака? — вопросил я.

— Своего мужа, конечно. Большинство мужей дураки, но тот был hors concours.[24] К счастью, длилось это недолго. Попробуйте мои. — Она протянула мне и зажигалку. Бульдог забурчал во сне. Она подвинулась и свернулась на софе калачиком, освобождая для меня место. — Вы, кажется, невеликий знаток женщин? — спросила она, поглаживая собственную пятку.

— Меня интересует одна, — сказал я.

— А сколько вам лет? — продолжала она. — Двадцать восемь? Я угадала? Нет? Значит, вы старше меня. Ну, неважно. Так что я говорила?.. Да, знаю я о ней немало — кое-что от нее самой, кое-что от других. Она в своей жизни любила одного-единственного человека, да и то женатого, причем еще до своего замужества, когда она была, заметьте, совсем подростком, и он от нее, кажется, просто устал. Потом у нее было несколько романов, но они уже не имели значения. Un ceur de femme ne ressuscite jamais.[25] Потом случилась еще одна история — она мне всю ее рассказала от начала до конца, — история довольно грустная.

Она засмеялась. Зубы ее казались великоватыми для маленького бледного рта.

— У вас такой вид, будто вы сами влюблены в мою подругу, — заметила она с издевкой. — Я вас, кстати, хотела спросить: как вы раздобыли этот адрес, вернее, что побудило вас искать Элен?

Я рассказал ей про четыре адреса, полученные в Блауберге, и назвал имена.

— Вот это да! — воскликнула она. — Вот это энергия! Voyez-vous ça![26] И в Берлин ездили? Она еврейка? Какая прелесть? И других вы тоже нашли?

— Одну я повидал, — сказал я, — и с меня хватило.

— Которую? — заходясь от смеха, спросила она. — Которую? Речную?

— Нет. Ее бывший муж женат на другой женщине, а той и след простыл.

— Вы прелесть, прелесть, — сказала мадам Лесерф, утирая глаза платком и снова заливаясь смехом. — Так и вижу, как вы вламываетесь к невинной чете. Нет, ничего забавнее я никогда не слышала. И как его жена? Спустила вас с лестницы?

— Давайте оставим эту тему, — сказал я довольно решительно.

Ее веселье начинало меня раздражать. У нее, похоже, было присущее французам юмористическое отношение к матримониальной сфере, в другую минуту и я бы его разделил, но тут мне почудилось, что такое игриво-развязное отношение к моему расследованию как-то принижает память Себастьяна. Это чувство росло, мне стало казаться, что и вся моя затея такова, что своей неловкой ловлей призрака я каким-то образом сгубил самую возможность составить представление о последней любви Себастьяна. А может, его как раз бы позабавила гротескная сторона исследования его собственной жизни? Может быть, объект биографии усмотрел бы в них особый найтовский выверт, вполне искупающий промахи биографа?

— Пожалуйста, простите, — сказала она, кладя свою ледяную руку на мою и глядя исподлобья. — Не будьте таким недотрогой.

Она поспешно встала и направилась к этой штуковине из красного дерева в углу. Она склонилась к ней, и не успел я полюбоваться ее тонким, как у девочки, станом, как понял, что она собирается делать.

— Умоляю, только не это! — воскликнул я.

— Вот как? — сказала она. — А я думала, музыка вас умиротворит. Да и просто создаст атмосферу для беседы. Нет? Ну, как хотите.

Бульдог встал, встряхнулся и снова лег на место.

— Умница моя, — протянула она вкрадчивым голосом.

— Вы хотели что-то рассказать, — напомнил я.

— Да, — отозвалась она и снова уселась со мною рядом, одну ногу подсунув под себя и расправляя юбку. — Видите ли, я не знаю, кто был этот человек, но, как я поняла, был он не из легких. По словам Элен, ей нравилась его внешность, руки и манера речи. И она решила, что это будет потеха — сделать его своим любовником. Потому что, понимаете, он выглядел таким высоколобым, а ведь так, знаете, забавно, когда эдакий вот утонченный холодный умник вдруг опускается на все четыре лапы и виляет хвостиком. Чем вы опять недовольны, cher Monsieur?[27]

— Бога ради, что это вы такое рассказываете? — вскричал я. — Когда… где и когда это могло быть?

— Ah non merci, je ne suis pas le calendrier de mon amie. Vous ne voudriez pas?[28] Я же не выпытываю у вас имена и даты. Да если б она их и называла, я бы сразу забыла. Пожалуйста, больше не задавайте вопросов — я рассказываю, что знаю, а не то, что вам хочется узнать. По-моему, он вам не родственник, потому что вы на него совсем не похожи — насколько, можно, конечно, судить по ее рассказам и по тому, что я вижу перед собой. Вы живой, хороший мальчик, а про него уж никак не скажешь «хороший». Когда же он почувствовал, что влюбляется в Элен, то сделался совершенно несносен. Нет, ни в какого сентиментального щенка он, против ожидания, не превратился. Он ей злобно говорил, что она никудышная дрянь, а потом целовал ее, дабы убедиться, что она не фарфоровая статуэтка. А она ею никогда и не была. И тут он понял, что жить без нее не может, а она поняла, что довольно наслушалась рассказов о его снах, снах во снах и снах во снах его снов. Заметьте, я никого не осуждаю. Может, оба правы, а может, ни один, но понимаете, моя подруга совсем не та заурядная женщина, какой он ее считал, это абсолютно другой случай. Она о людях, о жизни и смерти знает капельку больше, чем он, по его убеждению, знал сам. Он был из тех, кто считает, что современные книги — чушь, молодежь — сплошь дураки, а все оттого, что слишком был поглощен своими чувствами и мыслями, чтобы понимать чувства и мысли других людей. Нельзя даже себе представить, говорила она, что у него за вкусы и причуды, а как он высказывался о религии… думаю, просто возмутительно. "А моя подруга такая жизнерадостная, вернее, была, — très vive,[29] ну, вы понимаете. Но стоило ему появиться — и она чувствовала, как превращается в прокисшую старуху. Дело еще в том, что он с ней никогда подолгу не оставался. Придет à l'improviste,[30] плюхнется на пуф, руки положит на набалдашник трости, даже перчаток не снимет, сидит и мрачно смотрит. Вскоре она подружилась с другим человеком, который ее боготворил и был к ней бесконечно внимательнее, добрее и отзывчивее, чем тот, кого вы ошибочно считаете братом, не злитесь, пожалуйста. Оба они были ей, в общем, безразличны, и она рассказывала, как уморительно вежливы были эти двое друг с другом, когда встречались. Она любит путешествовать, но только она найдет хорошее местечко, чтобы отдохнуть от забот, как он опять ей застит пейзаж — усядется за стол у нее на веранде и твердит, что она никудышная дрянь и что он жить без нее не может. А то еще пустится в рассуждения перед ее друзьями — les jeunes gens qui aiment à rigoler,[31] — такие, знаете, длинные и непонятные, насчет формы пепельницы или про окраску времени, и вот, смотришь, все разошлись, а он сидит на стуле один-одинешенек, сам себе глупо улыбается или считает себе пульс. Жаль, если он и впрямь ваш родственник, потому что вряд ли у нее от этих дней остались приятные воспоминания. Под конец это стало для нее сущим наказанием, и она ему запретила даже прикасаться к себе, потому что его мог от возбуждения хватить удар. И вот раз она узнает, что он приезжает ночным поездом, и тогда она просит молодого человека, который на все готов ради нее, встретить его и передать, что она его больше не хочет видеть, а если он станет добиваться встречи, то ее друзья расценят это как назойливое домогательство и поступят с ним соответственно. Наверное, это не очень красивый поступок, но она сочла, что в конечном счете для него так будет лучше. И это сработало. Он даже перестал посылать ей свои обычные умоляющие письма, которых она, впрочем, все равно не читала. Да нет же, речь явно идет совсем о другом человеке, и если я вам все это рассказываю, так это исключительно для того, чтобы дать вам представление о самой Элен, не о ее любовниках. Она была такая жизнелюбивая, всех готовая приветить, прямо лучилась этой vitalité joyeuse qui est, d'ailleurs, tout-à-tait conforme à une philosophie innée, à un sens quasi-réligieux des phénomènes de la vie.[32] И что получилось в итоге? Все мужчины, которых она любила, приносили ей тягостное разочарование, все женщины, за редким исключением, оказывались попросту кошками, а лучшие годы прошли в попытках найти счастье в мире, который делал все, чтобы ее сломить. Впрочем, познакомитесь с ней — сами увидите, преуспел ли мир.

Довольно долго мы молчали. Увы, сомнений не оставалось: это был образ Себастьяна, правда, чудовищный — но ведь и получил я его из вторых рук.

— Да, — сказал я, — я непременно должен ее увидеть по двум причинам: во-первых, я ей хочу задать один вопрос, всего один. А во-вторых…

— Да? — спросила мадам Лесерф, отпивая холодный чай, — что же во-вторых?

— Во-вторых, я не в силах понять, чем такая женщина могла привлечь моего брата, — хочу увидеть ее своими глазами.

— Вы хотите сказать, — отозвалась мадам Лесерф, — что, на ваш взгляд, она ужасная роковая женщина? Une femme fatale?[33]Но все дело в том, что это не так. Она просто золото.

— Да нет же, — сказал я, — не роковая и не страшная. Скорее, если угодно, умная. Только… нет, надо посмотреть самому…

— Поживем — увидим, — сказала мадам Лесерф. — А теперь слушайте, у меня есть предложение. Боюсь, если вы заглянете в субботу, Элен будет в такой спешке — она всегда в спешке, — что она попросит вас прийти в воскресенье, забыв, что в воскресенье она собирается на неделю ко мне в деревню. И вы опять ее упустите. Одним словом, я думаю, что для вас будет лучше всего тоже ко мне приехать. Уж там-то вы с ней встретитесь совершенно точно. Так что приезжайте с утра в воскресенье, а пробудете, сколько захотите. У нас четыре свободных комнаты, я думаю, вам будет удобно. И потом, знаете, если я с ней сначала сама немножко поговорю, она будет подготовлена к вашей беседе. Eh bien, êtes-vous d'accord?[34]