Глава 11 Как ментальные абстракции, информационные вирусы и гиперконнективность создают убийственный мозг, школы мысли и дух времени

Ровно в 7:30 утра 1 июля 1916 года тишина спокойных берегов реки Соммы в северной провинции Франции была внезапно и резко нарушена. Над глинистыми и извилистыми траншеями, занятыми войсками союзников, в чудовищном унисоне слились сотни военных свистков. Услышав сигнал, которого они ждали и боялись на протяжении нескольких последних дней, более сотни тысяч тяжеловооруженных мужчин, представлявших все социальные слои британского и французского общества, оставили позади все, что имело смысл в их не дошедших еще и до середины жизнях, поднялись единой живой волной из укрытия глубоких траншей без малейшего признака колебания и бросились в будущее, которого никто не мог даже представить себе, и уж тем более предсказать.

Со стороны происходящее напоминало хорошо отрепетированную сцену в балете. Гигантская человеческая орда в очередной раз исполняла трагедию, ставившуюся много раз в истории нашего вида: каждый мужчина одновременно со всеми, кто был рядом, взобрался по лестнице, чтобы отдать свою судьбу в грубые руки того, что солдаты пророчески назвали «ничьей землей» — четырех сотен ярдов открытого и полностью лишенного какой-либо гуманности пространства, отделявшего солдат союзников от первой линии защиты немцев.

Здесь, на этом пороге между жизнью и смертью, лишь случай определял, в какую сторону отправится каждый конкретный человек.

Смелые мужчины, преисполненные преданности к родной земле и своим личным и общественным чувствам чести и долга, выходили на свет божий, надеясь стремительным рывком добраться либо до безопасного укрытия в воронке, оставшейся от разрыва одного из почти 2 миллионов снарядов, выпущенных за предыдущие семь дней интенсивных бомбардировок перед этим броском пехоты, либо, еще лучше, до первой линии немецких окопов, предположительно опустевших под напором железа и огня, которые обрушивались на врага целую неделю.

Но многие из британских солдат даже не успели почувствовать под ногами почву «ничьей земли». Им довелось испытать лишь горький смертельный вкус земли. Вопреки укрепившемуся как в рядах войск, так и среди командования союзников предположению, немцы стоически выдержали все бомбардировки, предшествовавшие этому судьбоносному выступлению пехоты, глубоко спрятавшись в своих укрепленных блиндажах на целых семь дней. Затем, заметив перестановку британской артиллерии утром 1 июля, они вылезли из блиндажей, заняли первую линию окопов и направили пулеметы на приближавшуюся британскую и французскую пехоту. К тому моменту, когда их мишени появились из-под земли, они вполне были готовы к встрече.

Первая волна британской пехоты на северном левом фланге и в центре была встречена плотной и непрерывной стеной пулеметного огня и артиллерийских снарядов, сразу дав союзникам понять, что атака будет стоить больших человеческих жертв. И вот, получив от судьбы ответ, которого они больше всего боялись, десятки людей начали падать оземь тяжело раненными или убитыми на пустошах «ничьей земли».

И на протяжении большей части того утра британская пехота, волна за волной, продолжала выливаться из окопов и нырять в ад, который, судя по всем рассказам, по виду и ощущению более всего напоминал определение верной смерти, каким мы его себе представляем.

Масштабы человеческой трагедии, разыгравшейся в тот день на берегах Соммы из-за жестокого решения высшего британского командования, продолжавшего посылать людей на жертвенный костер, остаются в британском сознании открытой раной, особенно после того, как стало известно, что этот трагический конец был вызван военной стратегией и тактикой, основанной на грубейших ошибках и иллюзиях. К концу первого дня этой битвы Первой мировой войны одни британские потери достигли невероятной цифры в 57 470 человек, 19 240 из которых погибли. Это означает, что из десяти человек, участвовавших в этой первой атаке, примерно шесть человек к концу дня оказались убиты или ранены.

Тупиковая окопная война привела к тому, что все формы вооружения стали приемлемыми, если они позволяли нанести поражение другой стороне, вне зависимости от того, насколько отвратительным было их действие. Такая философия ведения войны означала, что войска с обеих сторон уничтожались день ото дня, пока не оказывались окончательно разбиты или доведены до неузнаваемого состояния фрагментов человеческой плоти с помощью последних технологий массового убийства, имевшихся у обеих конфликтующих сторон. На самом деле синхронное появление множества новых технологий, реализованных британским и немецким военно-промышленным комплексом, привело не только к беспрецедентному количеству убитых и раненых, но и к исключительной тяжести ранений, полученных в боях на Сомме. Как отмечал Питер Харт в книге «Сомма», почти фетишистская вера в мощь технологий массового уничтожения основывалась на наличии у одной лишь британской стороны примерно 1537 современных артиллерийских орудий (отстоявших друг от друга примерно на 20 ярдов[32] на линии фронта протяженностью более чем в 25 тысяч ярдов), способных уничтожать (в случае 60-фунтовых пушек) мишени на расстоянии до 10 500 ярдов; пулеметов, способных сеять смерть со скоростью 500 выстрелов в минуту на расстоянии свыше 4500 ярдов; мощных ручных гранат, мин и многозарядных винтовок последнего поколения. Отравляющие газы в изобилии использовались для беспощадного поражения окопов с обеих сторон от «ничьей земли». На Сомме британская армия также впервые использовала на поле битвы танки, определив новый формат ведения боя, ставший нормой к моменту начала Второй мировой войны.

В своей книге «Эпоха крайностей» знаменитый британский историк Эрик Хобсбаум задается важнейшим вопросом, который до сих пор поражает всех, кто задумывается об уровне разрушений в Европе, вызванных решением главных держав в 1914 году помериться силами не дипломатическим путем, а в тотальной смертоносной войне. По мнению Хобсбаума, главный вопрос, который нужно задать, чтобы объяснить эту многостороннюю человеческую трагедию, заключается в следующем: «Почему же главные противоборствующие державы вели Первую мировую войну как игру навылет, которую можно было лишь полностью выиграть или полностью проиграть?»[33]

И дает на этот вопрос такой ответ: «Причина заключалась в том, что цели этой войны, в отличие от предыдущих, которые, как правило, преследовали узкие и вполне определенные задачи, были ничем не ограничены… То есть для двух главных противников, Германии и Великобритании, предела соперничеству не было: Германия стремилась занять то господствующее положение на суше и на море, которое занимала Великобритания, что автоматически перевело бы на вторые роли и без того слабевшую британскую державу. Вопрос стоял так: или — или».

В рамках моей мозгоцентрической концепции нации, империи и транснациональные корпорации, как и сложная математика, являются эмерджентными свойствами, возникающими на основании встроенных в наш мозг примитивных принципов. Тогда как высшая математика возникла на основных принципах логики, геометрии и арифметики, как мы обсуждали в главе 10, я считаю, что крупномасштабные политические и экономические сверхструктуры, как это ни удивительно звучит, берут свое начало в самых первых общественных отношениях, сформировавшихся в нашем скромном племенном прошлом сотни тысяч лет назад. Вообще говоря, такие политические или экономические сверхструктуры пытаются преодолеть тот факт, что для жизнеспособности человеческих сообществ с размером групп свыше 150 человек, как мы видели в главе 2, возникает острая необходимость в контролирующей структуре (такой как руководство в компании, конституция и законы в стране или правила и регуляции в экономике). И поэтому готовность большого числа людей умереть за такие символические ценности, как родина, политическая идеология или экономическая система, дополнительно иллюстрирует, насколько мощным (и губительным) фактором в поведении и судьбе групп людей могут быть ментальные абстракции и убеждения. Стоит лишь взглянуть на количество жертв трагедии, которой стала битва на Сомме. К концу боев, по данным на 18 ноября 1916 года, в военных действиях участвовало почти 3 миллиона солдат. Из них более миллиона (один из трех) покинули поле брани на носилках. Эти цифры становятся еще более жуткими, если осознать, что в обмен на 623 917 человеческих жертв силы союзников за все время баталии продвинулись вглубь контролируемой немцами территории всего на пять миль. После этой человеческой мясорубки, унесшей такое количество жизней, ни одна из сторон не могла говорить о победе. От битвы на Сомме, как и от многих других битв, не осталось ничего, кроме исторических записей, болезненных воспоминаний, медалей из дешевого металла, армии сирот и вдов и обширных кладбищ.

Я выбрал битву на Сомме для иллюстрации моей точки зрения не только из-за ее глубокого символического значения для демонстрации бесполезности и ужаса оружия, но также по той причине, что она очень мощным и трагическим образом показывает, как отдельные ментальные абстракции на протяжении истории человечества служили для подключения мозга сотен тысяч и даже миллионов людей к мозгосетям — так слитно, так синхронно, что вовлеченные в них люди (совершенно обычные, будучи взятыми по отдельности в своей обыденной жизни) готовы были рисковать всем, в том числе своей конечной жизнью, ради дела, которое в большинстве случаев они вряд ли могли назвать или полностью осознать. Никоим образом не умаляя невероятный героизм и смелость, проявленные всеми этими людьми, которые боролись и погибали по обеим сторонам кладбища, названного ими «ничьей землей», замечу, что битва на Сомме представляет собой прекрасный пример того, как большие группы людей могут быть доведены до пределов собственных физических и умственных возможностей, если для синхронизации их мозга в единую общую сущность использовать и развивать ментальные абстракции. Всего на миг поставьте себя на место восемнадцати- или девятнадцатилетнего пехотинца, скрючившегося в окопе, оглушенного бесконечными выстрелами и непрекращающимися стонами раненых, ставшего свидетелем бойни и видевшего своими глазами тысячи мертвых тел, разметанных по «ничьей земле», и подумайте, как бы вы отреагировали на судьбоносный свисток, зовущий в бой ваш расчет. Как думаете, каково это — взбираться по лестнице, которая уже увела стольких ваших товарищей под смертельный огненный дождь из пуль, и знать, что конец предрешен? Какая причина могла бы заставить вас подняться на последнюю ступеньку, если наверху вас не ждет ничего, кроме объятий смерти или в лучшем случае перспективы провести остаток жизни изуродованным и в мучениях? Я слышу, как вы отвечаете: смелость, патриотизм, отвага, моральный долг перед своей страной и семьей. Почти наверняка эти и другие высокие чувства и эмоции были бы частью движущей силы, заставляющей вас согласиться пойти на этот чудовищный риск и преодолеть страх и ужас, вместо того чтобы отказаться вылезать из окопа, как сделали тогда немногие, или броситься бежать из этого ада так быстро, как только можно. Но откуда брались эти чувства? И что позволяло им подавлять рационализм всех и каждого из этих солдат до такой степени, что они игнорировали любые логические доводы, которые должны были бы интуитивно подтолкнуть их к заботе о собственной сохранности и безопасности?

Как ни удивительно это может прозвучать, я предполагаю, что эти противоречащие интуиции действия и поведение объяснялись тем, что человеческий мозг чрезвычайно легко становится жертвой ментальных абстракций, взывающих к нашим основным инстинктам или примитивным архетипам, которые миллионы лет назад были записаны в нервные сети наших предков приматов в ходе естественного отбора, затем были переданы по человеческому эволюционному дереву и теперь оказались спрятаны глубоко в мозге Homo sapiens в качестве части нашего тайного наследства.

Выявив возможный механизм образования таких мозгосетей, кажется, я могу предложить нейрофизиологическую гипотезу для объяснения того, почему за 4 тысячи лет письменной истории человечества было множество моментов, когда большие группы людей синхронизировали активность мозга с созданием мощных и смертоносных мозгосетей.

Под действием непреодолимого призыва защищать или поддерживать доминирующую ментальную абстракцию (нацию, религию, этническую группу, экономическую систему или политическую идеологию, и это лишь несколько примеров), которая взывает к глубоко укоренившимся примитивным человеческим убеждениям, эти плотно сомкнутые человеческие мозгосети способны разжечь настоящую войну против себе подобных или заняться истреблением другой группы людей, как в случае геноцида. Со времен гигантской греческой армады, двинувшейся через Средиземное море к берегам Трои в XIII–XII веках до н. э., чтобы отомстить за унижение супружеского достоинства короля Спарты Менелая и вырвать его жену Елену из рук Париса, уничтожив при этом всю троянскую цивилизацию, и до войны в Сирии, развернувшейся в Средиземноморье более 3 тысяч лет спустя и на сегодняшний день убившей, покалечившей и лишившей жилья миллионы гражданских лиц: с мозгоцентрической точки зрения создается впечатление, что эта картина постоянно повторяется с очень небольшими вариациями. Детали меняются, но основной принцип этого явления, по-видимому, один и тот же: сначала ментальная абстракция без какой-либо ощутимой привязки к реальности становится поводом для развязывания войны или геноцида, затем в обществе распространяется информация, поддерживающая призыв к действию, для чего используются наиболее эффективные средства коммуникации данного времени, так что большие группы людей могут синхронизировать активность мозга с образованием мозгосети, которая поддерживает идею победы любой ценой и полное уничтожение врага. В целом моя теория способна объяснить, что именно лежит в основе процесса формирования, синхронизации и вовлечения человеческих мозгосетей в войны и совершение отвратительных жестокостей на основании таких причин, как религиозные распри, этнические, социальные и расовые предубеждения, имперские конфликты, национальные экономические интересы и территориальные границы, торговые монополии, абсолютная финансовая прибыль, политические идеологии, геополитические маневры, а также многие другие столь же абстрактные концепции, которые тем не менее давали кажущиеся весомые основания для ославления, остракизма, причинения вреда, сегрегации, ослабления, убийства и уничтожения врага в каждой конкретной ситуации. Толпы людей, вовлеченных в такие мозгосети, как при битве на Сомме, готовы маршировать к общей обозначенной цели, даже если в экстремальных случаях это подразумевает самоуничтожение или, напротив, объединение усилий для совершения чудовищных преступлений в отношении других живых существ, хотя все эти люди по отдельности и до вовлечения в мозгосеть никогда бы не замыслили и уж точно не привели бы в действие подобные планы. Как однажды сказал Франсуа-Мари Аруэ, также известный под именем Вольтер: «Если вас могут заставить поверить в нелепости, вас также могут заставить совершить злодеяния».

Вольтеровская мудрость XVIII века отражает суть моего тезиса, поскольку помогает понять, как за последние сто пятьдесят лет горючая смесь устойчивых и мощных человеческих ментальных абстракций (таких как религиозный фанатизм и современная реинкарнация трайбализма, патриотизма и национализма, этнического и расового превосходства, а также стремление к материальной наживе) при постоянном и ускоряющемся усовершенствовании технологий массовых коммуникаций и убийства отчасти определили характер периода времени, который включает в себя так называемую модернистскую и постмодернистскую эпоху, продолжающуюся с середины XIX века до сегодняшнего дня.

Как уже многократно случалось ранее, доминирующие ментальные абстракции конкретной эпохи были наглядно отражены и проанализированы художественными средствами. В первые четыре десятилетия XX века, когда вся планета была охвачена двумя катастрофическими войнами, два художника запечатлели ощущение ужаса и отчаяния десятков миллионов людей во всем мире. Я имею в виду картину «Крик» норвежского экспрессиониста Эдварда Мунка и один из самых известных шедевров Пикассо «Герника» — выполненное маслом полотно шириной больше чем вся жизнь, на котором андалузский художник в зловещих тонах черно-бело-серой гаммы отразил трагедию и ужас бомбардировки баскской деревни немецкими и итальянскими эскадрильями, поддерживавшими силы будущего диктатора Франсиско Франко во время гражданской войны в Испании, ставшей предвестником Второй мировой войны.

Чтобы оценить разрушительные последствия ментальных абстракций, передающихся путем «информационных вирусных инфекций», способных синхронизировать миллионы ранее здоровых и обычных человеческих существ путем их вовлечения в мозгосети, вызывающие разрушения неописуемого масштаба, достаточно вспомнить лишь три наиболее красочных примера антропогенной трагедии. Восстание тайпинов — опустошительная гражданская война в Китае в 1851–1864 годах, вызванная религиозными разногласиями между правящей маньчжурской династией Цин и христианским движением (Тайпинским Небесным Царством), унесла, по разным оценкам, от 40 до 100 миллионов жизней. Завоевание испанцами Мексики и Перу, мотивированное ненасытной жаждой золота и серебра, стало причиной убийства около 33 миллионов ацтеков и инков. Количество погибших во Второй мировой войне достигло невероятного числа в 60 миллионов, что в то время составляло 3 % от всего мирового населения.

Всего двадцать пять лет назад на глазах всего мира развернулся один из самых тяжелых эпизодов массового убийства людей; все произошло менее чем за сто дней в Руанде — крохотной центральноафриканской стране, когда-то называвшейся африканской Швейцарией за великолепие изумительных горных цепей, опутанных густыми тропическими лесами. Геноцид в Руанде 1994 года — отвратительное напоминание о том, что выход из-под контроля общепринятых ментальных абстракций с большой вероятностью влечет за собой антропогенные катастрофы чудовищного масштаба.

В Руанде около миллиона людей погибли в результате искусственно созданного этнического конфликта, связанного с решением европейского колониального правительства произвольным образом разделить все местное население на две соперничающие группы, хотя в антропологическом плане местное население было полностью гомогенным, имело общий язык, культуру и религию. Хотя все коренное население Руанды продолжало жить вместе, колониальные оккупационные власти (сначала немцы, а затем бельгийцы) начали формально и против воли причислять людей к одной из двух этнических групп — тутси или хуту. Но при этом браки между представителями двух групп оставались широко распространенным явлением, так что любое искусственное разделение было полностью бессмысленным. Кроме этого разделения европейские власти учредили полицию, которая предоставляла тутси лучшие возможности в отношении образования, экономического состояния и социального продвижения, поскольку эта группа была произвольно выбрана для выполнения более престижной работы в сфере обслуживания и для реализации функции местного марионеточного режима, управлявшего страной в соответствии с интересами европейских колонизаторов. Поддержание такой социальной и экономической сегрегации на протяжении многих десятков лет способствовало нарастанию напряженности между хуту и тутси и в результате привело к серьезным конфликтам с применением насилия. Первые столкновения предсказывали, что начало неконтролируемых массовых убийств — лишь вопрос времени. И все это по той причине, что бельгийские власти на пустом месте решили ввести декрет об этническом разделении жителей Руанды: людей относили к группе тутси, если они были выше ростом, имели более светлую кожу и более тонкую структуру костей и черт лица, и к группе хуту, если они были ниже ростом, коренастыми, с более темной кожей и более мягкими чертами.

Забавно, что один из важнейших факторов, определявших классификацию жителей Руанды в качестве хуту или тутси, а именно разница в росте, как выяснилось, соответствовал такому же среднему различию (12 см) между бедными и богатыми людьми, жившими в разных пригородах крупных европейских городов, таких как Лондон, в XIX веке.

Все началось 6 апреля 1994 года, когда самолет, на борту которого находились президент Руанды Жювеналь Хабиариман, возглавлявший правительство хуту, и президент Бурунди Сиприен Нтарьямира, был сбит на подлете к аэропорту столицы Руанды Кигали. На следующее утро под влиянием радиосообщений, призывавших хуту отомстить за смерть своего вождя, направив свой гнев против тутси, вооруженные силы страны, полиция и вооружившееся население хуту начали хладнокровно отстреливать и казнить тысячи невооруженных граждан из группы тутси. При нарастании этой трагедии радио служило инструментом для обвинения тутси. Еще за несколько месяцев до геноцида радиостанции начали настраивать население хуту против тутси, передавая сообщения о том, что в нужный момент будет отдан приказ к окончательному наступлению и каждый должен быть к этому готов.

Когда, наконец, этот момент настал, хуту, вооруженные мачете, ножами, серпами и всевозможными орудиями, способными нанести смертельный удар, занялись систематическим уничтожением тутси — своих соседей, одноклассников, коллег по работе и незнакомых людей. Никто не смог спрятаться от накрывшего страну цунами крови, пощады не было ни женщинам, ни детям, ни старикам. Любого или любую, кого идентифицировали как тутси, тут же забивали на месте.

Геноцид в Руанде — мрачный пример и грозное напоминание о широте и величине смертоносной человеческой силы, способной проявляться при синхронизации активности мозга в большой группе людей в ответ на широкий общественный призыв, особенно такой, который возводит искаженную ментальную абстракцию в статус истины в последней инстанции, чья справедливость кажется настолько очевидной и непререкаемой всеми синхронизированными мозгами, что никакое рациональное вмешательство не способно вытеснить или выбросить их из общего пула. К моменту синхронизации такой мозгосети уже не важно, идет ли речь о хуту и тутси в Руанде или о военачальниках враждующих армий Первой мировой войны. В дезориентирующем тумане конфликта не на жизнь, а на смерть между разными группами людей никто не застрахован от синхронизации и встраивания в мозгосеть, способную привести к смертельному исходу, невообразимому и непростительному для каждого человека в отдельности.

Поразмыслив о природе подобного катастрофического коллективного поведения людей в контексте результатов, полученных в нашей лаборатории при изучении мозгосетей, я пришел к заключению, что такие примеры полнейшего коллективного ослепления в смысле рационального мышления, как битва на Сомме, геноцид в Руанде и многие другие в равной степени ужасные антропогенные катастрофы, хотя бы отчасти определяются механизмом, описанным в предыдущих главах книги. В двух словах: я предполагаю, что катастрофические последствия, вызванные действиями больших групп людей, в целом являются результатом способности мозга социальных приматов вовлекаться в синхронизированные мозгосети с участием большого числа индивидуумов. В экстремальных ситуациях, описанных в этой главе, межмозговая синхронизация происходит с вовлечением кортикальных и субкортикальных структур, отличных от моторной коры, опосредовавшей мозгосеть между Пассажиром и Наблюдателем, о которой говорилось в главе 7. Однако для деструктивной широкомасштабной межмозговой синхронизации такого рода должны соблюдаться некоторые условия. Во-первых, в социуме должна возникнуть мощная ментальная абстракция — возникнуть и распространиться так широко, что она будет принята подавляющим большинством членов группы в качестве общепризнанного мировоззрения или истины. Для достижения этого порога ментальный конструкт должен максимально просто и примитивно взывать к основным инстинктам и архетипам, встроенным в наш социальный мозг: почти маниакальное желание принадлежать к тесной группе избранных, разделяющих общие ценности, убеждения, предрассудки и взгляды на жизнь, и, что еще важнее, желание бороться и уничтожать «врага» — архетип «дьявола», символ абсолютного антитезиса, который любой ценой должен быть нейтрализован и уничтожен, поскольку именно в нем состоит причина и суть всех проблем, угрожающих жизни племени. Иными словами, люди, как и все животные, хранят в глубинах мозга следы и остатки зафиксированного поведения и мышления, имевшего в прошлом большую адаптационную ценность, и потому очень легко поддаются ментальным абстракциям, обращающимся к этим врожденным примитивным убеждениям и стереотипам ментальных построений. Таким образом, вовлечение в такие мозгосети происходит достаточно легко, несмотря на тот факт, что наша разросшаяся кора и наша способность в процессе образования обучаться новым социальным нормам и этическим и моральным ценностям налагают некоторые ограничения на выражение этих примитивных инстинктов.

Когда в социальной группе начинает доминировать такая ментальная абстракция, как ненависть, возникшая из-за искусственного этнического деления на хуту и тутси, мозгосети становится нужен лишь сигнал, который я называю информационным вирусом, и среда, в которой его можно широко распространить. А затем, когда размер такой человеческой мозгосети превышает некое критическое значение, она начинает действовать подобно нелинейной динамической системе Пуанкаре с фактически непредсказуемым поведением. В таком неконтролируемом динамическом режиме человеческие мозгосети способны на безудержное насилие, что мы и наблюдаем во время войн, революций, геноцида и при других антропогенных зверствах.

Моя идея о существовании в мозге всех людей общего набора врожденных способов мышления и действия, являющегося необходимым условием для создания крупномасштабных человеческих мозгосетей, отчасти напоминает классическую концепцию коллективного бессознательного, первоначально предложенную швейцарским психиатром Карлом Юнгом. Это подтверждается одним из его описаний человеческого подсознания, которое Юнг предложил определить следующим образом: «Более или менее поверхностный слой бессознательного, несомненно, является личным. Я называю его личным бессознательным. Однако личное бессознательное покоится на другом, более глубинном слое, который формируется отнюдь не из личного опыта. Этот врожденный глубинный слой я называю коллективным бессознательным»[34]. В следующем пассаже Юнг дополнительно прорабатывает определение бессознательного: «Я выбрал термин „коллективный“, ибо эта часть бессознательного имеет не индивидуальную, а всеобщую природу; в противоположность личной составляющей психики, она включает содержание и модели поведения, которые встречаются повсюду и у всех индивидов. Другими словами, коллективное бессознательное одинаково у всех людей, образуя тем самым универсальный психический субстрат сверхличной природы, который присутствует в каждом из нас».

Хотя в теории Юнга имеются некоторые мистические аспекты, под которыми я не стал бы подписываться, в контексте данной дискуссии представление Юнга о «коллективном бессознательном» в сочетании с накопленными на сегодняшний день нейробиологическими данными позволяет описать образование широкомасштабных мозгосетей в тех случаях, когда мозг отдельных людей заполняется информацией, действующей на их разум как некий вирус и позволяющей придать жизненно важную роль таким абстрактным концепциям высокого порядка, как родина, этническое или расовое превосходство, религиозные принципы или какие-то политические идеологии или экономические взгляды.

С точки зрения Юнга, существует четыре разряда ментальных процессов, модулирующих наше поведение. Во-первых, процессы, описывающие наши общественные связи с другими людьми — с семьей, друзьями и знакомыми. Это царство межличностных социальных взаимодействий устанавливает определенные границы приемлемого и неприемлемого поведения, накладывая некий «социальный фильтр» или ограничительную силу, диктующую наши обыденные действия. Далее следует осознанный способ действий, определяющий идентичность каждого из нас, наше эго, собственное ощущения бытия и мышления. Следующие два разряда отводятся бессознательному, которое Юнг далее делит на личный и коллективный компоненты. Личное бессознательное определяется в первую очередь разнообразным индивидуальным жизненным опытом, который постепенно накапливается в мозге вне доступа нашего сознания. Под этим личным бессознательным, по Юнгу, погребен врожденный набор инстинктов и фиксированных форм поведения и мышления, которые составляют коллективное бессознательное, более или менее одинаковое у всех нас, относящихся к одному и тому же виду людей. Юнг знал, к сколь трагическим последствиям может привести высвобождение в форме коллективного поведения и действия потенциальной энергии коллективных человеческих сил, хранящихся в крупномасштабных мозгосетях: «Едва соприкоснувшись с бессознательным, мы становимся им — мы перестаем осознавать самих себя. В этом главная опасность — древняя, как само человечество. Она инстинктивно ощущается первобытным человеком, который находится слишком близко к этой плероме, и вселяет в него ужас. Его пока неуверенное в себе сознание стоит на слабых ногах; оно еще совсем детское, ибо только-только поднялось из первоначальных вод. Волна бессознательного легко может захлестнуть его, и тогда человек забывает о том, кем он был, и совершает поступки, чуждые ему. По этой причине дикари боятся неуправляемых эмоций — под их влиянием сознание ослабевает и уступает место одержимости. Все стремления человечества, таким образом, были направлены на укрепление сознания. Этой цели служили ритуалы и догматы; они были плотинами и стенами, защищающими от опасностей бессознательного, „проклятий души“. Первобытные ритуалы, соответственно, включали в себя изгнание духов, освобождение от чар, нейтрализацию дурных предзнаменований, очищение, содействие нужным явлениям с помощью магии»[35].

Далее Юнг продолжает: «Мой тезис заключается в следующем: помимо нашего непосредственного сознания, которое носит исключительно личный характер и которое мы считаем единственной эмпирической психикой (даже если рассматривать личное бессознательное как приложение), существует вторая психическая система коллективной, универсальной и безличной природы, одинаковая у всех людей. Это коллективное бессознательное не развивается индивидуально, а наследуется. Оно состоит из предсуществующих форм — архетипов, осознаваемых лишь вторично и придающих четкую форму определенным элементам психического содержания».

Так вышло, что главный пример, выбранный Юнгом для иллюстрации мощи коллективного бессознательного, очень хорошо отражает обстановку в Европе в последние месяцы перед началом Первой мировой войны, приведшей к массовой резне в битве на Сомме и во многих других битвах, развернувшихся на полях сражений за четыре года конфликта. Питер Харт пишет в книге «Сомма»: «Народный ура-патриотизм, совершенно определенно, тогда, как и теперь, взбалтывался циничными политиканами и владельцами нещепетильных в моральном плане газет; однако его источник находился глубоко в темных уголках народного сознания. Политические императивы защиты раздутой империи, эндемичный расизм и всеохватное необоснованное предположение о моральном превосходстве эпохи, чрезмерный упор на тупую силу для достижения того, что могло бы быть достигнуто изящной дипломатией, — все это составляющие британского наследия в 1914 году».

Тезис о том, что глубоко укорененные в человеческом мозге нейронные пути в значительной степени обеспечили порыв, в начале XX столетия вовлекший людей в войну, вместо того чтобы заставить политиков найти мирное решение для удовлетворения геополитических аппетитов главных европейских держав, подтверждается многочисленными систематическими и крупномасштабными конфликтами, возникавшими в ходе истории в аналогичных условиях.

Как писал Юнг в отношении коллективного бессознательного, «в соответствующей ситуации архетип активируется, и развивается компульсивность, которая, как и инстинктивное влечение, управляет нами вопреки благоразумию и воле, а в иных случаях вызывает конфликт патологических масштабов, то есть невроз». Последствия становятся очевидны, когда «в состоянии сильного аффекта делается или говорится нечто, превосходящее обыденную меру. И нужно для этого совсем немного: часто бывает достаточно любви и ненависти, радости и печали, чтобы наступила подмена Я бессознательным. Если наступает нечто подобное, то идеи — весьма чужеродные — могут одолеть человека, совершенно здорового в другое время. Группы, сообщества и даже целые народы могут быть охвачены чем-то, по форме напоминающим духовную эпидемию».

Даже не упоминая роли естественной эволюции в глубоком укоренении в нашем мозге ментальных программ, которые в конечном итоге высвобождают в каждом из нас своеобразное факсимиле образа мысли, инстинктов и поведения, определяющих коллективное бессознательное, Юнг выделяет этот «исторический» компонент и его участие в формировании того, что я на страницах данной книги называю собственной точкой зрения мозга: «В то время как мы думаем в масштабе лет, бессознательное думает и живет в масштабе тысячелетий». Здесь Юнг ясно дает понять, что осознанное мышление есть побочный продукт более поздней эволюции человеческого разума и в таком качестве оно в любой момент может быть похищено более старым и доминирующим репертуаром бессознательных ментальных программ. «Сознание ведет свой род от бессознательной психики, которая старше сознания и которая функционирует в последующем либо вместе с сознанием, либо вопреки ему… Нередко бессознательные мотивы берут верх над сознательными решениями и именно тогда, когда речь заходит о самых главных жизненных вопросах».

Сближение идей Юнга с более операционной и нейрофизиологически обоснованной гипотезой, которую я выдвигаю в данной книге, подразумевает очень интересный подход к анализу механизмов, позволявших создавать масштабные человеческие мозгосети на протяжении тысячелетий. В рамках этой схемы необходимо разделять роль ментальных абстракций, которые на протяжении истории начинали доминировать в группах людей и в результате приобретали силу взывать к примитивным человеческим архетипам, и роль средств коммуникации, позволивших мозгу разных людей строго синхронизироваться каждый раз, когда какой-то «информационный вирус» распространялся достаточно широко и инфицировал большие группы людей.

Сейчас важно подчеркнуть, что мое определение информационного вируса отлично от похожего неологизма, использованного британским эволюционным биологом Ричардом Докинзом для объяснения того, как в популяции распространяются мемы. В моем определении информационный вирус, по сути, представляет собой ментальную абстракцию, способную выступать в роли мощного сигнала синхронизации, позволяющего формировать обширные человеческие мозгосети. Докинз в книге «Эгоистичный ген» предложил термин мем для описания того, как идея, поведение или новое культурное проявление могут распространяться в популяции в процессе, напоминающем вирусную инфекцию. Следуя его исходному определению, некоторые авторы предположили, что мем эквивалентен «единице культуры», передача которого («инфекция») в человеческой популяции направляется естественным отбором, как другие биологические признаки. Эта последняя идея очень интересна, но я не это имею в виду, когда говорю об информационных вирусах в контексте синхронизации мозгосетей.

Теперь давайте обратим внимание на еще один важный элемент процесса ментального слияния, приводящего к установлению крупномасштабных мозгосетей, способных заставлять людей идти на войну или совершать отвратительные зверства в отношении представителей своего же вида. Для этого нужно понять, каким образом различные естественные стратегии общения и созданные человеком технологии влияют на коллективное поведение людей. Чтобы такая дискуссия была хоть сколько-то продуктивной, мы должны ввести некоторые ключевые понятия из теории коммуникации, исходно предложенные канадским профессором и философом Маршаллом Маклюэном в книге «Понимание медиа: внешние расширения человека».

Главная догадка Маклюэна заключалась в том, что разные используемые человеком средства коммуникации, или медиа, — и естественные, как устная речь и музыка, и возникшие в результате новой, разработанной человеком технологии, как письменная речь, печатные книги, телефон или радио, — оказывают одинаковое действие, расширяя область влияния нашего вида и при этом сокращая размеры пространства и времени до такой степени, что все человечество (в смысле обмена информацией) превращается в некую «всемирную деревню».

Например, поговорим о музыке. Неслучайно каждое государство имеет гимн, в войсках есть духовые оркестры, исполняющие походные марши, в большинстве религий есть священные напевы и общие песнопения, а саундтреки к фильмам привлекают зрителей всего мира. Вероятно, во всех этих примерах музыка играет важнейшую роль в качестве сигнала синхронизации, позволяющего большим группам людей попадать под влияние общего набора ментальных абстракций, например, становиться частью нации, идти в армию или следовать религиозным убеждениям. Какой француз не пошел бы воевать за свою страну, свой флаг или политическую идеологию, услышав, как гигантская толпа во все горло распевает «Марсельезу»? А кто не стал бы благочестивым верующим, с раннего возраста слушая хор пилигримов из «Тангейзера» Вагнера или «Мессию» Генделя?

В своем описании работы мозгосети Маклюэн использует один из моих любимых примеров — заполненный болельщиками спортивный стадион — для объяснения силы и пределов влияния среды в синхронизации людей и совместного выражения ими примитивного общественного поведения и эмоций, глубоко укоренившихся в нашем коллективном подсознании. Как пишет Маклюэн, «широкий отклик, который находят новейшие игры — а именно, такие популярные виды спорта, как бейсбол, футбол и хоккей на льду, — становится понятен, если рассматривать их как внешние модели внутренней психической жизни. Как модели, они являются скорее коллективными, нежели частными драматизациями внутренней жизни. Как и наши родные языки, все игры суть средства межличностной коммуникации и не могли бы ни существовать, ни иметь какой-либо смысл иначе, кроме как в качестве расширений нашей непосредственной внутренней жизни… Спорт как массовая форма искусства — не просто самовыражение. Это глубоко необходимое средство выражения в рамках культуры в целом»[36].

Посещая футбольные стадионы во всех странах мира на протяжении пятидесяти лет, я снова и снова наблюдал иллюстрацию тезиса Маклюэна. О какой бы стране или культуре ни шла речь, картина поведения и эмерджентные свойства, которые я сам наблюдал, оказываются одними и теми же в любой точке земного шара: внутри стадиона люди всех социальных слоев — рабочие, врачи, судьи, инженеры и, да, ученые — отбрасывают общественные правила поведения, строго соблюдаемые за пределами стадиона, беспрепятственно вливаются в толпу и становятся единым голосом и телом, болеющим за любимую команду. За счет синхронизации эти фанаты способны петь песни, которые никогда бы не пели снаружи, произносить слова, в произнесении которых потом никогда бы не сознались, и вести себя так, как никогда не вели себя в обычной жизни, отключившись от мозгосети на стадионе.

По мнению Маклюэна, спортивные события являются расширением не нашей частной, а нашей общественной сущности — фактически еще одним способом влияния средств массовой информации, способным синхронизировать большие группы людей в ритуале, напоминающем об аспектах нашего древнейшего племенного прошлого. В таком качестве подобные события, возможно, необходимы для поддержания социального единства в любой культуре, вне зависимости от ее сложности. Это может объяснять, почему в Римской империи столько сил и внимания уделялось содержанию рабов, обученных различным играм со смертельным исходом, проходившим в Колизее и на многих других аренах, или почему греки так высоко ценили героев, отличившихся в Олимпийских играх. Тот факт, что в наше время в большинстве стран профессиональные спортсмены получают гигантскую зарплату и имеют статус знаменитостей, по-видимому, просто подтверждает то, что греки и римляне знали уже давно.

За полстолетия до того, как люди начали говорить о глобализации в экономическом аспекте, Маклюэн уже предсказывал, что это будет одним из вероятных исходов процесса, запущенного последовательными волнами развития технологий массовых коммуникаций XX века. Идеи Маклюэна, выдвинутые в конце 1950-х и начале 1960-х годов, во многих аспектах предрекли будущее, в котором мы живем теперь, в конце второго десятилетия XXI века. В целом, используя другую терминологию, он пришел к тем же заключениям, что и я, о том, как синхронизирующие сигналы, обеспечиваемые разными типами коммуникационных технологий, приведут к формированию крупномасштабных человеческих мозгосетей. В терминах Маклюэна все коммуникационные технологии имеют общее свойство — они расширяют сферу человеческого влияния, сначала с вовлечением наших тел и чувств, а потом, с появлением «электрических средств коммуникации», путем расширения нашей центральной нервной системы. Как следствие, широкое распространение таких массмедийных технологий способно оказывать глубокое влияние на человеческое общество. Говоря словами Маклюэна, «средства коммуникации как расширения наших чувств, взаимодействуя друг с другом, устанавливают новые пропорции, причем не только между нашими частными чувствами, но и между собой».

Как показал Маклюэн, начиная от устной речи и музыки, самых древних синхронизирующих сигналов в человеческих сообществах, и заканчивая письменной речью, искусством, печатными книгами, телеграфом, телефоном, радио, кино и телевидением, средства массовой коммуникации играли важнейшую роль в формировании наших убеждений, взглядов, образа жизни и коллективного поведения. Идеи Маклюэна были настолько пророческими, что предсказали даже влияние цифровых компьютеров и других «электрических средств коммуникации», таких как интернет, на взаимодействие людей в социальной, экономической и политической сфере. Хотя его книга «Понимание медиа» вышла в далеких 1960-х годах, некоторые ее фрагменты звучат так, как будто написаны всего несколько дней назад и учитывают возможное влияние цифрового XXI века. Вот один пример: «Наша новая электрическая технология, расширяющая наши чувства и нервы до глобальных масштабов, будет иметь огромные последствия для языка. Электрическая технология нуждается в словах не больше, чем цифровая вычислительная машина в числах. Электричество прокладывает путь к расширению в мировом масштабе самого процесса сознания, причем без всякой его вербализации».

Прорабатывая эту тему далее, Маклюэн фактически предсказал описываемую мной концепцию мозгосетей, хотя у него не было никакой возможности определить (и, очевидно, никакого намерения обсуждать) нейрофизиологические механизмы, которые могут участвовать в создании такого нейронного конструкта. Тем не менее забавно, что еще более полувека назад он писал: «Электрические средства коммуникации ведут к созданию своего рода органической взаимозависимости между всеми институтами общества, подчеркивая точку зрения Тейяра де Шардена, считавшего, что открытие электромагнетизма нужно рассматривать как „удивительное биологическое событие“. Если политические и коммерческие институты приобретают благодаря электрическим коммуникациям биологический характер, то для таких биологов, как Ганс Селье, стало в наше время обычным делом мыслить физический организм как коммуникационную сеть». По мнению Маклюэна, эта «органическая сеть» будет материализована, поскольку «эта особая черта электрической формы, состоящая в том, что она кладет конец механической эпохе индивидуальных ступеней и специалистских функций, имеет прямое объяснение. Если вся прежняя технология (за исключением разве что речи) расширяла какую-то часть наших тел, то электричество, можно сказать, вынесло наружу саму центральную нервную систему, включая мозг». Вследствие этого, как он уверяет, «сегодня мы живем в Эпоху Информации и Коммуникации, поскольку электрические средства коммуникации мгновенно и непрерывно создают тотальное поле взаимодействующих событий, в котором участвуют все люди… Одновременность электрической коммуникации, характерная также для нашей нервной системы, делает каждого из нас наличным и доступным для любого другого человека в мире. Наше повсеместное одновременное присутствие в электрическую эпоху является в огромной степени фактом пассивного, а не активного опыта».

Маклюэн также пытался объяснить, как появление искусственных средств массовой информации, таких как радио, для всей мировой общественности привело и, по-видимому, будет приводить и далее к значительным изменениям человеческого поведения. Я знал о роли центрального радио в развертывании геноцида в Руанде до того, как узнал о работе Маклюэна, и когда я впервые читал его предсказания, сделанные ровно за тридцать лет до этой трагедии в Центральной Африке, у меня мурашки побежали по телу. Причину такого волнения легко понять, если прочесть некоторые высказывания Маклюэна о влиянии радиопередач в человеческом обществе, особенно в таких культурах, в которых ранее не существовало других средств массовой информации. «На большинство людей радио воздействует интимно, с глазу на глаз, предлагая мир бессловесной коммуникации между пишущим-говорящим и слушателем. Это непосредственный аспект радио. Приватный опыт. Подпороговые же глубины радио заражены резонирующими отзвуками племенных горнов и древних барабанов. Это заложено в самой природе данного средства, обладающего способностью превращать душу и общество в единую эхокамеру». Это полностью соответствует ситуации в Руанде. Маклюэн продолжает: «Радио дало первый массивный опыт электронного взрыва вовнутрь, этого обращения вспять всего направления и смысла письменной западной цивилизации. Для племенных народов, все социальное существование которых есть расширение семейной жизни, радио будет оставаться агрессивным опытом».

По мнению Маклюэна, отвратительные сценарии с применением насилия могут стать реальной проблемой, если радиосообщения будут использованы в качестве инструмента управления авторитарными режимами, пытающимися навязать единое мировоззрение плохо информированному или необразованному населению, не имеющему независимых источников для проверки или критического анализа информации. В этом смысле Маклюэн вновь очень близко подходит к моему определению информационного вируса в качестве потенциального триггера формирования человеческих мозгосетей, которые синхронизируются в большом масштабе, а будучи «инфицированными», коллективно решаются на такие действия, которые люди поодиночке или без подстрекательства никогда бы не предприняли. Что бы сказал Маклюэн, если бы дожил до сегодняшнего дня и обнаружил цунами так называемых фейковых новостей, распространяемых в социальных сетях?

Маклюэн полагал, что технологии массовой коммуникации обеспечивают способ для синхронизации «коллективного бессознательного» Юнга, для его высвобождения из глубин мозга человеческих сообществ и подавления рационального осознанного мышления или любого социального давления, которое в норме блокирует его полное выражение в форме отвратительного коллективного поведения. «Радио обеспечивает ускорение информации, вызывающее, в свою очередь, ускорение в других средствах. Оно определенно сжимает мир до размеров деревни и создает ненасытную деревенскую тягу к сплетням, слухам и личной злобе».

Одной из самых знаменитых метафор Маклюэна стало его предсказание о том, что широкое распространение по всему миру электрических средств коммуникации приведет к рождению «всемирной деревни» — состояния полнейшей соединенности людей, в котором происходит коллапс коммуникационного пространства и времени. Другой его известный афоризм — «Средство само есть содержание».

В одной из самых пророческих своих работ Маклюэн точно описывает жизнь, которую обеспечат нам электрические коммуникационные технологии будущего: «В эпоху электричества, когда наша центральная нервная система, технологически расширившись вовне, вовлекает нас в жизнь всего человечества и вживляет в нас весь человеческий род, мы вынуждены глубоко участвовать в последствиях каждого своего действия. Нет более возможности принимать отчужденную и диссоциированную роль письменного человека Запада».

По большей части я считаю, что Маклюэн был прав: появление волн новых электронных средств коммуникации, и особенно широкое распространение интернета во всех уголках Земли, действительно привело к возникновению «всемирной деревни». Однако становится все более очевидно, что утопия «всемирной деревни» Маклюэна точнее отражает степень потенциальной коммуникабельности, или проникновения, достигнутую благодаря нашей последней и наиболее продвинутой коммуникационной технологии — интернета, чем описывает главные вызванные (или, я бы сказал, высвобожденные) ею последствия для общества. Забавно, что все больше людей сходятся во мнении о том, что чем сильнее мы связаны, тем более фрагментарными и конфронтационными становятся наши общественные связи. Стоит только проанализировать эффект, производимый невероятно популярными социальными сетями, чтобы подтвердить идею о том, что люди, живущие в нашем современном обществе с чрезвычайно развитой системой коммуникаций, все сильнее ограничивают свои обычные социальные взаимодействия в пользу виртуального общения. Во всех случаях последний тип общения происходит в очень тесных границах тщательно построенных или подобранных виртуальных социальных групп, которые обычно ограничиваются обсуждением очень узких и специфических тем, ценностей и взглядов. В эту новую эпоху социальных сетей расхождение во мнениях не очень хорошо переносится и не приветствуется в качестве формы интеллектуального или социального общения. Гораздо более желательный и популярный подход заключается в том, чтобы окружать себя и постоянно общаться с людьми, которые думают как вы и разделяют с вами общие политические, религиозные, этические, моральные или культурные взгляды.

Более того, в виртуальном мире социальных сетей отмена некоторых традиционных ограничений, характеризующих реальное социальное общение (первый уровень в схеме Юнга), может способствовать широкому распространению в киберпространстве агрессивного, предвзятого и даже жестокого языка, а также позорных актов «линчевания или травли виртуальными бандами», ставших в такой среде почти обычным делом. В этой связи я часто задумываюсь, как бы реагировал Маклюэн, если был бы до сих пор жив и анализировал бы наше нынешнее рутинное общение, в котором активированы все возможности коммуникации и статуса гиперконнективности, присущие его «мировой деревне», как и ее главный побочный эффект — своеобразный возврат к племенному образу жизни, характерному для наших предков охотников и собирателей десятки тысяч лет назад. Как бы Маклюэн отреагировал на то, что современная ситуация в истории человеческих социальных отношений — тенденция, рожденная жгучим желанием развивать технологии, усиливающие наши коммуникационные способности до такой степени, что мы поистине сочленяем свой мозг с распределенной виртуальной нервной системой, — на нашем примере еще раз подтвердила универсальность теоремы Пуанкаре о возвращении?

Я почти слышу ответ Маклюэна: «Став членом племени, остаешься членом племени навсегда, вне зависимости от среды!»


Чтобы у вас не сложилось впечатления, что сочетание ментальных абстракций, «вирусных информационных инфекций» и массовой коннективности может усиливать лишь те мозгосети, которые сеют разорение, происходящее из нашего племенного ментального наследия, я хотел бы в завершение этой главы подчеркнуть наличие у этой нейробиологической монеты другой, гораздо более позитивной стороны. В рамках релятивистской теории мозга описанные выше нейрофизиологические механизмы также могут объяснить, каким образом группы людей на всем протяжении истории постоянно и в массовом масштабе прилагали совместные усилия, добиваясь величайших технологических и интеллектуальных достижений человечества.

Как мы уже видели, способность людей к сотрудничеству проистекает из возможности интеллектуального взаимодействия в больших группах людей, разделяющих одни и те же методы, идеи и взгляды. Эта долгосрочная человеческая практика привела к созданию, развитию и сохранению на протяжении длительных отрезков времени множества школ мысли, бесчисленных культурных традиций и гигантского числа художественных и научных направлений. Изобретение новых способов массовой коммуникации (письменного языка, печати и других средств) в дополнение к устной речи позволило людям расширить рамки своей кооперации до такой степени, что в нее стали вовлекаться люди, находящиеся на значительном расстоянии друг от друга (пространственный резонанс) или, что еще более удивительно, живущие в разные времена (временной резонанс).

Легкость образования человеческих мозгосетей за счет распространения «информационной вирусной инфекции» также объясняет, каким образом большие социальные группы разделяли и принимали новые ментальные абстракции, настроения, идеи, эстетические ощущения или мировоззрения, которые после возникновения в какой-то период широко распространялись в человеческом обществе. Эту всепроникающую ментальную тенденцию, воспроизводящуюся в обществе в широком пространственном и временном диапазоне, обычно называют духом времени. В рамках релятивистской теории мозга дух времени рассматривается в качестве результата распространения «информационной вирусной инфекции», которая синхронизирует большое количество отдельных мозгов с последующим образованием мозгосети, поскольку взывает к глубоко укоренившимся и примитивным человеческим инстинктам или архетипам. Важно подчеркнуть, что, используя для образования мозгосетей «информационные вирусы», убеждения, ментальные абстракции и различные средства массовой коммуникации, сообщества людей приобрели способность извлекать очень большую выгоду из кооперативного нейробиологического процесса, активирующего и оптимизирующего коллективное мышление.

Это можно назвать вершиной человеческого мозгового штурма!

Несколько примеров помогут прояснить мою идею. Подумайте об Афинах V века до н. э., где под влиянием ряда революционных ментальных абстракций, таких как математика, наука, философия и демократия, произошла глубокая синхронизация (и воодушевление) мозга многих греков, приведшая к образованию мозгосетей. Еще один хороший пример — дух времени, «заразивший» бессмертных флорентийских художников в период итальянского Возрождения и приведший к повторному открытию красоты человеческого тела и описанию мира с точки зрения художника. Так называемый Венский кружок, организовавшийся вокруг университетского ядра и на протяжении двух первых десятилетий XX века объединявший знаменитых на весь мир философов, математиков (таких как Курт Гёдель), ученых, историков, экономистов, специалистов по общественным наукам и других австрийских интеллектуалов, можно считать третьим типичным примером мощной мозгосети, диктовавшей дух времени в человеческом обществе на протяжении определенного исторического периода.

В этих трех примерах наблюдаются некоторые общие признаки. Например, когда дух времени охватывает группу людей, он, подобно волне, распространяется во всех слоях общества, влияя на привычки, настроения, культуру, эстетические пристрастия. И в таком качестве он часто проявляется во многих сферах человеческой деятельности. Например, известно, что невероятный технологический и социальный эффект промышленной революции в Англии был запечатлен знаменитым Дж. У. Тёрнером — величайшим романтическим пейзажистом этого самого революционного периода в британской истории — посредством цвета, композиции и образа.

Будучи одним из ведущих художников викторианской Англии, Тёрнер не только участвовал в регулярных встречах и общественных собраниях в Королевской академии, но также присутствовал на некоторых важных научных дискуссиях и лекциях в Королевском обществе, в то время удобно располагавшемся в одном здании с Королевской академией. Во время одного заседания Тёрнер мог слышать лекцию знаменитого астронома Уильяма Гершеля о подвижной природе поверхности Солнца и излучении инфракрасных лучей. Возможно, он также знал о теории цвета Гёте, которая, как говорят, повлияла на некоторые из его картин. Во всяком случае, нам доподлинно известно, что во время одного из этих смешанных научно-артистических собраний Тёрнер подружился с неким Майклом Фарадеем, одним из величайших экспериментаторов всех времен, которому суждено было стать законным преемником Томаса Юнга и защитником волновой теории света в Королевском институте. По случайному совпадению Тёрнер жил и работал в ателье, расположенном в доме 47 по улице Королевы Анны — в половине квартала от дома 48 на улице Уэлбек, где жил эрудит Томас Юнг.

Тёрнер более других причастен к созданию самых стойких зрительных образов того, как Англия и ее обитатели переживали множество одновременных экономических, технологических, научных и социальных переворотов, потрясших сначала Великобританию, потом Европу, а затем и весь мир. В серии своих несравненных картин, созданных в первые десятилетия XIX века, Тёрнер запечатлел английскую глубинку, а также побережье и море, как не делал никто ни до, ни, возможно, после него. Во многих своих работах он достиг такого мощного эффекта благодаря новому подходу к свету и изображению разнообразных предметов и сцен, отражавших развернувшуюся вокруг него масштабную техническую и научную революцию. К элементам технологической инновации, ставшим для Тёрнера предметами поклонения, относятся паровые двигатели и мельницы, заполонившие типичный сельский пейзаж Англии («Переправа через ручей»), крупные инженерные постройки («Маяк Белл-Рок»), паровой буксир, тянущий боевое деревянное судно Королевского флота 98-пушечный «Отважный» к конечному пристанищу в доки («Последний рейс корабля „Отважный“»), и паровые локомотивы, несущиеся по Большой западной железной дороге с запредельной по тем временам скоростью от 30 до 40 миль в час («Дождь, пар и скорость — Большая западная железная дорога»). Благодаря этим и тысячам других полотен и рисунков Тёрнер стал лучшим артистическим предвестником промышленной революции, неофициальным хроникером периода гигантских изменений в истории человечества — как в худшую сторону, так и в лучшую.

В конце его карьеры (когда Тёрнер все еще создавал шедевр за шедевром, но его обвиняли в том, что он утратил свою манеру революционного сочетания света, моря и неба при сглаживании контуров конкретных предметов, изображенных на его композициях) связь Тёрнера с многочисленными происходившими вокруг него технологическими и научными переворотами была уже настолько сильна, что некоторые историки искусства предполагают, что одно из его наиболее почитаемых полотен, великолепная «Снежная буря», за изображением слившихся в движении неба, океана, тумана и снега скрывала картину магнитных полей, исследованных Майклом Фарадеем во время экспериментов в Королевском институте.

Еще один пример устойчивого влияния духа времени относится к периоду, который получил название Belle Epoque, — времени большого энтузиазма и оптимизма в Европе, продлившегося с 1870-х годов до Первой мировой войны. Как мы обсуждали в главе 5, в этот период французские импрессионисты создавали полотна в «релятивистском» духе, который отстаивал Эрнст Мах. Как и в другие моменты в истории, торжествующие настроения Belle Epoque заразили не только художников и ученых, но также музыкантов и писателей, что вновь демонстрирует масштабный пространственный резонанс, вызываемый ментальной «информационной инфекцией». Тот факт, что Belle Epoque и сейчас остается предметом многочисленных и интенсивных исследований, иллюстрирует гигантский временной резонанс духа того времени.

На границе XIX и XX столетий умы художников и ученых начали синхронизироваться под давлением еще одного фактора, создавая мозгосеть, глубоко повлиявшую на наше определение реальности. Для отражения и объяснения всего мира природы — от отдельных предметов до охватывающего нас релятивистского космоса — эта мозгосеть пыталась опираться на геометрические формы. В искусстве это геометрическое направление родилось в мазках кисти французского мастера постимпрессионизма Поля Сезанна. Вскоре возникло эквивалентное направление в науке, представленное сначала геометрической формулировкой специальной теории относительности Эйнштейна, предложенной Германом Минковским, а затем общей теорией относительности самого Эйнштейна. Позднее геометрическое увлечение вдохновило Пабло Пикассо и Джорджа Брака на создание кубизма — прародителя современного искусства. Как когда-то ранее в Афинах, Флоренции, Париже и Вене, доминирующий дух этого бурного периода нашей истории произвел ментальные революции одновременно во многих сферах человеческой деятельности. Артур Миллер в книге «Эйнштейн, Пикассо: пространство, время и красота, создающие хаос» предполагает, что для глубокого понимания факторов, позволивших Пикассо создать первый образец кубизма — картину «Авиньонские девицы», необходимо учесть научные, математические и технологические достижения эпохи. По мнению Миллера, «относительность и „Авиньонские девицы“ являют собой ответы двух людей — Эйнштейна и Пикассо, пусть даже разделенных в географическом и культурном плане, — на серьезнейшие изменения, охватившие Европу подобно приливной волне».

Если использовать мою релятивистскую терминологию, эти два индивидуума, Пикассо и Эйнштейн, инфицированные одним и тем же «информационным вирусом», определявшим дух их времени, создали в своих головах две разные, яркие и богатые гёделевской информацией ментальные абстракции и выпустили их во внешний мир в виде двух проявлений геометрического языка — общей теории относительности и кубизма.


Рис. 11.1. Шестисотлетняя человеческая мозгосеть, ответственная за обнаружение и описание электромагнетизма (рисунок Кустодио Роса).


После этого и квантовым физикам, и авангардным художникам было легко синхронизироваться в мозгосети, способные порождать еще более сложные ментальные абстракции для создания богатых гёделевской информацией представлений о реальности. Эти две группы создавали новые ментальные конструкты, избавляясь от традиционных представлений о формах тел, с которыми мы сталкиваемся в каждодневной жизни. Вот почему Миллер отмечает: «Как бессмысленно стоять, например, перед Мондрианом или Поллоком и спрашивать, что означает эта картина, так же бессмысленно спрашивать, как выглядит электрон в рамках квантовой механики».

Мой заключительный пример для иллюстрации пользы синхронизации человеческих мозгов относится к занятиям наукой. Благодаря эволюционному дару использовать для синхронизации наших современных мыслей идеи и абстракции, произведенные предыдущими поколениями, мы, ученые, можем создавать мозгосети, пронизывающие столетия человеческой истории. Например, благодаря вкладу мозгосетей протяженностью в шесть столетий (рис. 11.1), образованных за счет взаимосвязанного ментального наследия таких людей, как Петрус Перегринус де Марикур, Уильям Гилберт, Луиджи Гальвани, Алессандро Вольта, Ганс Эрстед, Андре-Мари Ампер, Майкл Фарадей, Генрих Герц и Джеймс Клерк Максвелл, а также многих других, описание теории электромагнетизма — одного из наиболее всепроникающих космических явлений — удалось свести к нескольким строкам обычных математических символов.

Думаю, что, если вы осознаете масштаб возможностей этих и других бесчисленных человеческих мозгосетей, вам, как и Тёрнеру, возможно, внезапно захочется схватить кисти и краски и отразить на полотне свое ощущение благоговейного трепета. И кто осудит вас за это стремление?

В конце концов, в глубинах нашего мозга мы все готовы к синхронизации.

Загрузка...