Раздел пятый. Китай и Юго-Восточная Азия. (Крюков М.В.)
Глава XXII. Китай. Эпохи Ся, Инь, Западное Чжоу (II—I тысячелетия до н.э.)
§ 1. Общая характеристика
На протяжении более двух тысячелетий Древний Китай развивался в условиях изолированности от других ранних центров цивилизации. Это объясняет нам, почему исследователь истории древнекитайского общества практически не располагает иноязычными источниками. Это обстоятельство, впрочем, с избытком компенсируется за счет «внутренних ресурсов»: собственные древнекитайские исторические источники не только чрезвычайно многочисленны, но и весьма разнообразны и к тому же, как правило, достаточно хорошо датированы. Это создает надежную базу для изучения разнообразных аспектов истории древнекитайского общества.
«Знающего древность, но не разбирающегося в современности уподоблю тонущему на суше», — сказал некогда древнекитайский философ Ван Чун. Смысл этого афоризма отнюдь не в отрицании важности изучения древней истории, а в утверждении тезиса, чрезвычайно характерного для всей общественной мысли Китая: знание далекого прошлого необходимо для того, чтобы лучше понять происходящее в наши дни. Подобно римлянам, древние китайцы ценили историю как наставницу жизни. Этим объясняется их глубокий интерес к собиранию свидетельств о прошлом, будь то древние песни, предания, летописи или предметы материальной культуры.
К числу исторических источников, важность которых была по достоинству оценена лишь в последние десятилетия, относятся, например, палеоантропологические данные — костные остатки древних людей. Эти материалы изучаются специалистами-антропологами, но полученные ими выводы чрезвычайно важны для реконструкции истории формирования этнического состава населения Китая в древности. Сегодня проблема этногенеза древних китайцев и соседних с ними народов не может рассматриваться без учета этих ценных источников.[321]
Очень существенны для историка фольклорные данные, в частности древнекитайские мифы. В мифологическом творчестве древних китайцев, как и других народов древности, в искаженном и переосмысленном виде нашли отражение существенные социально-экономические процессы, происходившие в обществе на ранних этапах его развития. Сумев препарировать миф, найти его рациональную основу, историк получает в свое распоряжение дополнительную информацию, зачастую отсутствующую в иных видах источников.
Немаловажным историческим источником является сама древнекитайская письменность. Будучи идеографической по своей сущности, возникшая в Древнем Китае система письма зафиксировала и донесла до нас немало исторических реалий. Поскольку древнекитайские иероглифы в течение длительного времени сохраняли непосредственную связь с рисунком, мы сегодня можем судить об особенностях орудий труда, оружия, домашней утвари, употреблявшейся древними китайцами во II тысячелетии до н.э. Анализ начертания иероглифа нередко может пролить дополнительный свет на этимологию социальных терминов, встречающихся в письменных источниках.
Можно указать и на такой специфический вид источников по истории Древнего Китая, каким является топонимика. Древние географические названия, сохраняющиеся по традиции на одной и той же территории, несут в себе отзвук языка первоначального населения этих мест и тем самым помогают историку восстановить направления миграций и тенденции этнических процессов древности.
И все же наиболее важную группу источников по истории Древнего Китая несомненно составляют письменные памятники. Среди них можно выделить три основные категории: древние сочинения, дошедшие до нашего времени в виде книг; тексты, впервые обнаруженные в средние века; рукописи древних произведений, находимые в наши дни при археологических раскопках.
Ценность письменных памятников первой категории заключается в том, что это значительные по своему объему источники, содержащие систематизированную информацию. Но они обладают и серьезным недостатком: их современный облик значительно отличается от первоначального. Это объясняется тем, что китайская письменность на протяжении тысячелетий своего существования претерпела существенную эволюцию, затронувшую не только внешний вид иероглифов, но и их структурную характеристику. [322] Тексты древних сочинений, таким образом, неоднократно переписывались знаками письменности, отличавшимися от оригинала. Отсюда многочисленные ошибки, описки и искажения, которые присутствуют в любом современном тексте древнекитайских книг. Но дело не ограничивалось только этим. В Древнем Китае не существовало понятия «плагиат», и поэтому каждый автор, как правило, использовал в своем произведении более или менее обширные извлечения из трудов своих предшественников, не оговаривая источника этих цитат. Не менее часто, также без каких-либо специальных помет текст более древнего сочинения дополнялся или расширялся. Все это ставит перед современным исследователем сложные проблемы «внешней критики» древнекитайских письменных памятников.
Определенные трудности связаны также с тем, что наиболее древние сочинения впоследствии получали распространение в нескольких различных списках, порой заметно отличавшихся друг от друга. Начиная с I в. н.э. особую остроту приобрели разногласия между сторонниками «новой» и «старой» школ толкования текстов древних книг. Первая из них основывалась на той версии этих сочинений, которая была записана общеупотребительными иероглифами ханьского времени. Вторая школа отдавала приоритет более древним, оригинальным спискам, время от времени обнаруживавшимся специалистами и зачастую не совпадавшим с «новой» версией. К сожалению, среди «старых» списков были и прямые фальсификации, использовавшиеся нередко в политических целях.
Иначе дело обстоит со второй большой категорией письменных памятников. Они не были известны в древности и впервые оказывались в поле зрения исследователей в результате случайных находок, главным образом в погребениях. После того как они были обнаружены, такие сочинения переписывались, иероглифами, использовавшимися в то время, и в дальнейшем в принципе мало отличались от других древних письменных источников. Однако ко многим из них ученые относились скептически, ставя под сомнение их подлинность.
В этом смысле исключительную ценность представляют древние письменные памятники третьей категории — их находят уже в наше время, причем главным образом в ходе научных археологических раскопок. Такие рукописи обладают всеми преимуществами письменных источников, но лишены их недостатков. Так, в отношении этих текстов обычно не возникает проблемы подлинности и датировки. По [323] своему характеру рукописи древних сочинении (в настоящее время большинство из них относится к эпохе Хань) занимают промежуточное положение между письменными и эпиграфическими источниками.
Достоинство эпиграфических памятников — в их достоверности. Они, как правило, сохраняют свой первоначальный облик и доходят до современного исследователя в том самом виде, в каком они были созданы. Изучение эпиграфики имеет давние традиции в Китае — еще в XII—XIII вв, были заложены основы «науки о металле и камне», объектом которой были древние надписи на твердых материалах.
Эпиграфические источники (если не относить к их числу рукописи древних сочинений) обладают тем недостатком, что в большинстве своем и надписи, и документы обычно невелики по объему, написаны лапидарным языком и вообще не предназначались для того, чтобы поведать о чем бы то ни было потомкам. Но их достоинство заключается в массовости материала, а также в том, что они зачастую способны пролить свет на такие стороны общественной жизни прошлого, которые не нашли детального отражения в древних письменных памятниках.
Третью большую группу источников по истории древнекитайского общества составляют археологические данные. Остатки сооружений, предметы материальной культуры, произведения изобразительного искусства дают нам конкретное представление о многих сторонах деятельности древних китайцев. Особенно ценны материалы раскопок погребений, сообщающие важные сведения об имущественной и социальной дифференциации, а также отражающие представления и верования.
Письменные памятники, эпиграфика и археология имеют неодинаковое значение применительно к отдельным эпохам истории Древнего Китая. Однако при изучении любого периода древнекитайской истории наибольшие результаты дает перекрестное использование источников различных категорий и видов. Комплексный анализ исторических памятников — наиболее надежный метод «внутренней» и «внешней» критики источников.
Источниковедческая база исследования истории Древнего Китая непрерывно расширяется. Особенно интенсивно происходит накопление нового археологического материала: каждый год приносит нам важные находки, позволяющие по-новому взглянуть на многие проблемы. Медленнее увеличивается в объеме корпус эпиграфических [324] источников. Совсем редки, но поэтому и особенно ценны находки рукописей древних сочинений.
И все же исследователь постоянно испытывает дефицит исторического факта. Свои надежды в этом отношении он возлагает не только на появление новых, ранее неизвестных источников, но главным образом на совершенствование методов анализа, позволяющих извлечь принципиально иные виды информации из уже давно изученных и, казалось бы, исчерпавших свои возможности текстов и памятников материальной культуры.
§ 2. Письменные памятники
К числу наиболее ранних из дошедших до нас древнекитайских письменных источников принадлежит «Шаншу» («Книга истории»), которая впоследствии была включена в состав официального конфуцианского канона и известна также под названием «Шуцзин». В текстологическом отношении это один из наиболее сложных памятников Древнего Китая. После сожжения книг Цинь Шихуаном текст этого сочинения был утрачен и восстановлен в начале II в. до н.э. (так называемая современная версия). Однако позднее была обнаружена другая («древняя») редакция, существенно отличавшаяся от первой. В своем современном виде «Шаншу» состоит из 58 глав, содержащих исторические данные о периоде начиная с легендарного правителя Яо вплоть до VII в. до н.э. и разбитых на пять разделов по хронологическому принципу. Современные исследования показывают, что лишь половина глав «Шаншу» может быть признана аутентичным источником.
Среди подлинных частей «Шаншу» наибольшее значение имеют главы, по своему содержанию связанные с периодом Западного Чжоу (XI—IX вв. до н.э.). В большинстве своем они представляют собой записи речей правителя (вана) или его приближенных. Сопоставление с эпиграфическими памятниками того же периода обнаружило значительное сходство стиля и языка источников этих двух различных категорий, что является основным аргументом в пользу подлинности этих глав «Шаншу». Все они принадлежат к «современной» версии.
Несколько глав этого сочинения отражают события второй половины эпохи Инь (XIV—XI вв. до н.э.). Однако доверия среди них заслуживает лишь глава «Пань-гэн», повествующая об обстоятельствах последнего перенесения [325] столицы государства Инь, причем составлен данный текст был, как полагают, уже после чжоуского завоевания.
Большие трудности в текстологическом отношении представляет и другой древнейший письменный памятник, получивший известность как «Чжушу цзинянь» («Бамбуковая летопись»). Согласно традиционной версии, эта книга, написанная на бамбуковых табличках, была обнаружена в III в. грабителями, проникнувшими в древнее захоронение. Позднее оригинал сочинения был утрачен, а в его копиях обнаружены значительные расхождения. В частности, распространенный в XVIII—XIX вв. текст «Бамбуковой летописи» существенно отличался от тех ее фрагментов, которые сохранились в виде цитат в сочинениях VII—X вв.
По своему содержанию «Бамбуковая летопись» существенно отличается от «Шаншу». Она представляет собой хронику, содержащую чрезвычайно краткое изложение важнейших событий, расположенных в хронологическом порядке и датированных определенным годом правления того или иного вана. Наиболее древние и крайне лапидарные сведения относятся к эпохе так называемых «пяти императоров», причем отмечается, что со времени Хуан-ди до Великого Юя «прошло тридцать поколений». Несколько более подробные данные сообщаются при изложении эпохи Ся, Шан (Инь) и Западного Чжоу (в целом летопись обрывается на событиях IV в. до н.э.).
К числу важнейших письменных памятников, содержащих сведения об исторических событиях XIV—IX вв. до н.э., следует отнести и первые главы «Шицзи» («Исторических записок») Сыма Цяня. Это сочинение написанное во II в. до н.э., разумеется, не является синхронным источником рассматриваемой эпохи. Однако Сыма Цянь при написании своего труда пользовался какими-то древними текстами, не сохранившимися до нашего времени. Изучение аутентичных эпиграфических текстов эпохи Инь показало, что приводимые Сыма Цянем сведения о генеалогическом древе иньских ванов вполне достоверны. Хотя сегодня мы не располагаем аналогичным сравнительным материалом для проверки надежности сообщаемых Сыма Цянем данных об эпохе Ся, весьма вероятно, что и в этом случае в распоряжении древнекитайского историка имелись утраченные ныне источники. [326]
§ 3. Эпиграфические памятники
Поворотным пунктом в истории изучения древнейшего прошлого Китая стало сделанное китайскими учеными Лю Теюнем и Ван Ижуном в 1899 г, открытие эпиграфических текстов, получивших впоследствии название «иньских гадательных надписей».
Иньские надписи делались на панцирях черепах или коровьих лопатках — предметах, использовавшихся для гадания. Прижигая поверхность кости раскаленным металлическим острием, жрец затем по форме получившихся трещин определял ответ божества на заданные ему вопросы, после чего рядом с трещинами записывалось содержание вопросов. Иногда по истечению соответствующего времени фиксировалось также, сбылось ли предсказание. Поэтому в наиболее полном виде гадательная надпись состоит из четырех основных частей: 1) дата гадания и имя гадателя; 2) содержание вопроса; 3) ответ божества; 4) отметка о том, как позднее развивались события.
Важной особенностью иньских гадательных надписей является то, что вопросы в них задавались, как правило, по нескольку раз, причем зачастую в разной форме. Это дает в руки исследователей ключ для грамматического анализа текстов.
По своему содержанию иньские надписи связаны со многими сторонами жизни общества того времени. Наибольшее число текстов (в общей сложности в настоящее время введено в научный оборот около 50 тыс. отдельных надписей и их фрагментов) имеет отношение к жертвоприношениям предкам правителей, в том числе к принесению в жертву пленных врагов. Захват пленных был одной из важнейших целей военных походов против враждебных племен, взаимоотношения с которыми также подробно освещаются в надписях. Многочисленны вопросы о погоде (сильный дождь мог размыть дороги, преградить путь боевым колесницам и тем самым сорвать планируемую военную операцию), что позволяет нам судить об особенностях климата в конце II тысячелетия до н.э., значительно отличавшихся от современных. Внимание гадателей привлекали вопросы, связанные с земледельческими работами, — обработка полей, сбор урожая. Хотя охота уже утратила свое прежнее хозяйственное значение, ваны нередко отправлялись попытать счастья в лесах, занимавших огромные пространства Среднекитайской равнины, а охотничьи трофеи фиксировались в надписях столь же тщательно, как [327] и военная добыча. В гадательных текстах мы находим также сведения о характере взаимоотношений между ваном и подчиненными племенами, в частности о присылке дани и прибытии вождей в Великий Город Шан и т.д.
Иньские гадательные надписи относятся к последнему периоду существования государства Инь — XIV—XI вв. до н.э. В настоящее время практически каждая надпись может быть датирована временем правления того или иного вана, что значительно повышает ценность этого исторического источника.
До середины 70-х годов все известные науке надписи на черепашьих панцирях и костях животных были извлечены исключительно в районе Сяотуня. Большое значение имела поэтому находка в 1977 г. аналогичных надписей при раскопках раннечжоуского дворца близ Цишаня (провинция Шэньси на северо-западе Китая). Впервые были обнаружены гадательные тексты, относящиеся ко времени правления последних иньских ванов, но принадлежащие чжоусцам. Среди нескольких сотен найденных фрагментов, встречаются записи о религиозных церемониях, военных походах, охоте. В них упоминаются имена основателя иньского государства Чэн Тана, предпоследнего вана Ди И, а также «чжоуского вана» (имеется в виду, вероятно, Вэнь-ван). Публикация чжоуских гадательных надписей открывает новые возможности для изучения предыстории чжоуского завоевания и культуры чжоусцев на раннем этапе их существования.
Особую категорию эпиграфических памятников XIV—IX вв. составляют надписи на бронзовых ритуальных сосудах. Древнейшие из них относятся к иньскому времени, однако обычай помещать на стенках сосудов для жертвоприношений тексты мемориального характера получает наиболее широкое распространение в раннем Чжоу. Большинство чжоуских надписей на бронзовых сосудах было найдено в результате случайных раскопок и стало объектом изучения коллекционеров-антикваров начиная с XI в. (первый каталог бронзовых предметов с надписями был издан в 1092 г. Люй Далином). К середине нашего столетия было известно более 250 сосудов с чжоускими надписями, некоторые из них сохранились лишь в виде эстампажей или прорисовок. По мере развертывания широких археологических исследований на территории Китая в 50–70-х годах было найдено несколько десятков новых надписей.
Поводом для отливки бронзового сосуда в чжоуское время было обычно какое-либо важное событие в жизни [328] аристократа (удачный военный поход, назначение на должность, подарок или иная милость со стороны вана и т.д.). В память об этом и изготавливался этот предмет, предназначавшийся для принесения жертв предкам владельца. Надпись на сосуде должна была напоминать о заслугах этого лица, восхвалять его достоинства, удостоверять его преданность заветам предков. Иногда сосуд отливался для того, чтобы служить своего рода документом, удостоверяющим установление новых границ земельных участков или законность обмена какими-нибудь материальными ценностями и т.д.
Датировка чжоуских надписей на бронзовых сосудах затрудняется тем, что в Древнем Китае отсутствовала система единого летосчисления и время событий указывалось по годам правления вана, имя и титул которого, как правило, не упоминались. Однако по ряду косвенных данных (форма и орнамент сосуда, палеографические особенности знаков, упоминания известных исторических событий и пр.) оказывается возможным датировать надпись с точностью до ста лет, хотя отнесение каждого конкретного текста к периоду правления того или иного вана в ряде случаев остается проблематичным.
Размеры надписей весьма различны: они варьируют от 5–10 до 300 и более иероглифов. Наиболее длинные надписи по своим размерам сопоставимы с главами «Шаншу». При этом обнаруживается не только количественное сходство текстов двух различных категорий: в надписях на чжоуских сосудах, так же как и в «Книге истории», зафиксированы речи правителей и их приближенных, что позволяет осуществить сопоставительный анализ этих памятников.
Используя данные, сообщаемые надписями на бронзовых сосудах, необходимо помнить, что данная категория источников требует тщательной внутренней критики. В древнекитайском сочинении «Лицзи» мы находим следующую характеристику специфики текстов этого типа: «Надпись на сосуде для жертвоприношений служит для возвеличивания достоинств предков и передачи памяти о них последующим поколениям. У каждого предка были достоинства и недостатки. Но смысл надписи заключается в восхвалении достоинств и в умолчании о недостатках». Точно так же нельзя поэтому принимать на веру без дополнительной проверки данные о численности войск, принимавших участие в сражениях, о количестве захваченных пленных и другие сообщения такого рода, содержащиеся в Чжоуских надписях на сосудах.[323]
§ 4. Археологические памятники
До сих пор наука не располагает непосредственными доказательствами достоверности сообщений источников о том, что эпохе Инь в Китае предшествовал период правления династии Ся. Такими доказательствами могли бы быть лишь подлинные эпиграфические памятники этого времени, подобные иньским и чжоуским надписям, но они пока не обнаружены. Вместе с тем многие археологи склонны в настоящее время связывать с эпохой Ся целый ряд вещественных памятников, раскопанных в бассейне реки Хуанхэ и занимающих промежуточное положение между поздним неолитом и ранним Инь.
К числу их относятся остатки монументальных сооружений, обнаруженных близ города Яньши (провинция Хэнань). В 1960 г. там началось вскрытие развалин дворцового комплекса площадью около 10 тыс. кв.м. Центральную часть его занимало здание, возведенное на стилобате, основу которого составлял покоящийся на колоннах деревянный каркас. Поблизости были найдены бронзовые и яшмовые предметы, а также следы бронзолитейного и костерезного производства. Абсолютная датировка этого памятника методом радиокарбонного анализа дала даты в пределах 1500—1300 г. до н.э. Ряд исследователей высказали предположение о том, что городище в Яньши представляет собой последнюю столицу государства Ся; другие отстаивают ту точку зрения, что раскопанный дворец связан с периодом правления первого иньского вана Чэн Тана.
Наиболее ранние поселения, бесспорно относящиеся к эпохе Инь, изучены в районе города Чжэнчжоу (провинция Хэнань). Здесь в начале 50-х годов было открыто городище, окруженное глинобитной стеной с одиннадцатью проемами, по всей видимости соответствующими городским воротам. Здесь, так же как и в Яньши, прослежены остатки стилобатов, однако степень их сохранности такова, что судить о конструкции и размерах зданий крайне трудно. Гораздо лучше сохранились остатки мастерских — бронзолитейной, керамических и костерезных. Найдены керамические тигли и формы, использовавшиеся для литья бронзовых предметов, а также гончарные печи и образцы производившейся в них продукции. Абсолютная датировка этих находок — XIII век до н.э. Высказывалось предположение, что городище в Чжэнчжоу — это Ао, куда перенес свою столицу иньский ван Чжун-дин. [380]
Этим же периодом датируются раскопанные в 1974 г. в Хуанпо (близ города Ухань) остатки иньского городища — самого южного из всех известных в настоящее время иньских поселений. Здесь были открыты основания двух дворцовых зданий размером 40*13 кв.м и 27,5*10,5 кв.м. Большее дворцовое помещение состояло из четырех залов и было окружено террасой. Двойная четырехскатная крыша поддерживалась расположенными по периметру здания колоннами.
Наибольшие результаты в изучении дворцовых комплексов иньского времени дали раскопки последней иньской столицы в Сяотуне, осуществлявшиеся в течение нескольких полевых сезонов в 1928—1936 гг. Городской стены в Сяотуне обнаружено не было (это объясняется, по всей видимости, тем, что раскопками была вскрыта лишь часть территории городища). Зато были расчищены и изучены многочисленные основания общественных зданий (дворцов и храмов), относящихся к XII—XI вв. до н.э.
Важным достижением китайской археологии последних лет были раскопки раннечжоуского поселения в Цишане, где находился один из ранних центров формирования чжоуской культуры. Здесь были раскопаны остатки дворца со сложной планировкой, в основных своих чертах совпадающей со свидетельствами более поздних письменных памятников. Традиционная каркасно-столбовая конструкция указывает на культурную преемственность с иньской эпохой; к числу важных нововведений следует отнести частичное использование черепицы.
Исключительно важным источником являются погребения XIV—IX вв., материалы которых важны для изучения как социальных отношений, так и особенностей культуры.
По размерам могильной ямы, характеру инвентаря и другим признакам иньские погребения можно разделить на четыре категории. К первой из них относятся наиболее крупные захоронения, обнаруженные главным образом в районе Сяотуня и датированные поздним Инь. Во время 10–12 сезона раскопок там было вскрыто более десяти погребений этого типа. Все они уже в древности были ограблены, что не позволило составить полного представления о составе сопогребенных в них вещей. В 1976 г. к северу от Сяотуня было открыто непотревоженное погребение №5, принадлежавшее, судя по надписям на найденных в нем бронзовых сосудах, жене сына одного из иньских ванов (возможно, вана У-дина). В общей сложности из погребения № 5 было извлечено более 1500 предметов (в том числе [331] около 440 бронзовых и 500 нефритовых) и почти 7000 раковин каури. В могильной яме было найдено 16 скелетов сопогребенных. Эта находка подтверждает предположение о том, что погребения первой категории принадлежали иньским ванам или их ближайшим родственникам.
Могилы второй категории отличаются от первой меньшими размерами и более скромным набором сопровождающего инвентаря. Большое число таких погребений раскопано близ Сяотуня, а также в Чжэнчжоу. Человеческие сопогребения встречаются в них сравнительно редко: 12 человек, обнаруженных в захоронении № 701 в Сяотуне, представляют скорее исключение из правила. Однако в погребениях этой категории всегда представлены бронзовые сосуды для жертвоприношений и оружие. Интересные наблюдения в этом отношении были сделаны в результате изучения инвентаря более 1000 погребений второй категории, раскопанных в 1969—1977 гг. близ Сяотуня. Оказалось, что эти могилы расположены несколькими компактными группами, причем в каждой из них встречаются сосуды с надписями, содержащими одно и то же наследственное имя. Археологи, производившие раскопки, видят в этом отражение того факта, что в жизни иньского общества существенную роль играли кровно-родственные группы, причем членов таких групп хоронили обычно в одном месте на «родовом» кладбище.
Погребения третьей категории явно принадлежат основным производителям материальных благ в иньском обществе: на это указывает отсутствие в этих захоронениях бронзовых сосудов и оружия; в их инвентаре представлены лишь глиняная посуда и иногда орудия труда.
Наконец, последнюю категорию иньских погребений составляют могилы людей, сопогребавшихся с умершим или приносившихся в жертву во время религиозных церемоний или закладки дворцов и храмов. Изучение антропологического типа погребенных обнаружило их отличия от тех иньцев, которым принадлежали могилы второй и третьей категорий: в последнем случае это представители северокитайского расового типа, тогда как в коллективных захоронениях восточные монголоиды представлены наряду с северными (континентальными) и южными. Эти данные хорошо согласуются со свидетельствами иньских гадательных надписей о принесении в жертву пленных.
В настоящее время изучено несколько сотен погребений начального периода Западного Чжоу. Среди них выделяются пять категорий, которые не вполне совпадают с [332] иньскими. До сих пор не найдено ни одного захоронения чжоуских ванов. Судя по надписям на оружии, обнаруженном в самом крупном из всех известных чжоуских погребений первой категории, оно принадлежало наследственному владетелю в ранге чжухоу. В могилах 1, 2, 3 категорий находят бронзовые предметы, тогда как 4-я категория характеризуется наличием лишь глиняной посуды. 5-я категория принадлежит сопогребенным.
Во второй половине Западного Чжоу различия в инвентаре погребений приобретают черты последовательно выдержанной системы. Первые три из них четко противопоставляются по количеству положенных с усопшим бронзовых сосудов типа «дин», причем это соответствует предписаниям, дошедшим до нас в письменных памятниках более позднего времени, но восходящим к эпохе Западного Чжоу. Приведенные данные могут служить основанием для вывода о том, что иерархическая система социальных рангов чжоуского общества (ван, чжухоу, дафу, ши, шужэнь) в своем окончательном виде сложилась в X—IX вв. до н.э.
Предметы материальной культуры, находимые в поселениях и погребениях XIV—IX вв. до н.э., позволяют исследователю составить конкретное представление об уровне производительных сил, образе жизни и быте в эту эпоху.
Орудия труда, применявшиеся в основной сфере производства — земледелии, изготовлены преимущественно из камня. Это шлифованные каменные топоры, заступы, жатвенные ножи, не обнаруживающие принципиальных отличий от аналогичных изделий неолитической эпохи. Деревянные орудия труда (например, копательные приспособления лэй, известные нам по иньским пиктограммам и отпечаткам на стенах ям) не сохранились, а бронзовые орудия крайне редки и явно не имели широкого применения.
В отличие от орудий туда, оружие в эпохи Инь и Западного Чжоу изготовлялось преимущественно из бронзы. В погребениях аристократов находят полные комплекты наступательного оружия среднего и ближнего боя (наконечники клевцов и пик, части луков, наконечники стрел), а также бронзовые шлемы (щиты, применявшиеся в то время, делались из дерева и покрывались лаком, по остаткам которого можно судить об их форме). Бронзовые детали были необходимы для производства боевых колесниц.
Не все предметы утвари могли сохраниться до нашего времени, но недостаток наших знаний об их облике компенсируется таким специфическим видом археологических памятников, каким являются произведения изобразительного [333] искусства. Это относится в первую очередь к каменной и нефритовой скульптуре, получившей значительное развитие уже в иньское время. Так, в крупных погребениях позднего периода Инь нередки вырезанные из камня фигуры людей, по которым можно судить об одежде и прическах иньцев. В частности, они свидетельствуют о том, что иньцы носили длинные халаты из узорной (шелковой?) ткани, запахивая их направо (позднее древние китайцы стали придавать этой особенности исключительное значение, видя в ней одно из своих главных отличий от «варваров»).
Произведениями искусства являются и бронзовые ритуальные сосуды, рельефные украшения на которых дают материал о некоторых представлениях и верованиях иньцев и чжоусцев. Высказывалось мнение, что антропоморфная личина таоте, являющаяся важной составной частью декора бронзовых сосудов, представляет собой изображение высшего божества иньцев — Шанди. Геометрический орнамент на предметах обихода XIV—IX вв. до н.э. также может быть использован как источник сведений по этнической истории древних китайцев, потому что именно в орнаменте особенно устойчиво проявляются эстетические традиции этноса.
§ 1. Общая характеристика
На протяжении более двух тысячелетий Древний Китай развивался в условиях изолированности от других ранних центров цивилизации. Это объясняет нам, почему исследователь истории древнекитайского общества практически не располагает иноязычными источниками. Это обстоятельство, впрочем, с избытком компенсируется за счет «внутренних ресурсов»: собственные древнекитайские исторические источники не только чрезвычайно многочисленны, но и весьма разнообразны и к тому же, как правило, достаточно хорошо датированы. Это создает надежную базу для изучения разнообразных аспектов истории древнекитайского общества.
«Знающего древность, но не разбирающегося в современности уподоблю тонущему на суше», — сказал некогда древнекитайский философ Ван Чун. Смысл этого афоризма отнюдь не в отрицании важности изучения древней истории, а в утверждении тезиса, чрезвычайно характерного для всей общественной мысли Китая: знание далекого прошлого необходимо для того, чтобы лучше понять происходящее в наши дни. Подобно римлянам, древние китайцы ценили историю как наставницу жизни. Этим объясняется их глубокий интерес к собиранию свидетельств о прошлом, будь то древние песни, предания, летописи или предметы материальной культуры.
К числу исторических источников, важность которых была по достоинству оценена лишь в последние десятилетия, относятся, например, палеоантропологические данные — костные остатки древних людей. Эти материалы изучаются специалистами-антропологами, но полученные ими выводы чрезвычайно важны для реконструкции истории формирования этнического состава населения Китая в древности. Сегодня проблема этногенеза древних китайцев и соседних с ними народов не может рассматриваться без учета этих ценных источников.[321]
Очень существенны для историка фольклорные данные, в частности древнекитайские мифы. В мифологическом творчестве древних китайцев, как и других народов древности, в искаженном и переосмысленном виде нашли отражение существенные социально-экономические процессы, происходившие в обществе на ранних этапах его развития. Сумев препарировать миф, найти его рациональную основу, историк получает в свое распоряжение дополнительную информацию, зачастую отсутствующую в иных видах источников.
Немаловажным историческим источником является сама древнекитайская письменность. Будучи идеографической по своей сущности, возникшая в Древнем Китае система письма зафиксировала и донесла до нас немало исторических реалий. Поскольку древнекитайские иероглифы в течение длительного времени сохраняли непосредственную связь с рисунком, мы сегодня можем судить об особенностях орудий труда, оружия, домашней утвари, употреблявшейся древними китайцами во II тысячелетии до н.э. Анализ начертания иероглифа нередко может пролить дополнительный свет на этимологию социальных терминов, встречающихся в письменных источниках.
Можно указать и на такой специфический вид источников по истории Древнего Китая, каким является топонимика. Древние географические названия, сохраняющиеся по традиции на одной и той же территории, несут в себе отзвук языка первоначального населения этих мест и тем самым помогают историку восстановить направления миграций и тенденции этнических процессов древности.
И все же наиболее важную группу источников по истории Древнего Китая несомненно составляют письменные памятники. Среди них можно выделить три основные категории: древние сочинения, дошедшие до нашего времени в виде книг; тексты, впервые обнаруженные в средние века; рукописи древних произведений, находимые в наши дни при археологических раскопках.
Ценность письменных памятников первой категории заключается в том, что это значительные по своему объему источники, содержащие систематизированную информацию. Но они обладают и серьезным недостатком: их современный облик значительно отличается от первоначального. Это объясняется тем, что китайская письменность на протяжении тысячелетий своего существования претерпела существенную эволюцию, затронувшую не только внешний вид иероглифов, но и их структурную характеристику. [322] Тексты древних сочинений, таким образом, неоднократно переписывались знаками письменности, отличавшимися от оригинала. Отсюда многочисленные ошибки, описки и искажения, которые присутствуют в любом современном тексте древнекитайских книг. Но дело не ограничивалось только этим. В Древнем Китае не существовало понятия «плагиат», и поэтому каждый автор, как правило, использовал в своем произведении более или менее обширные извлечения из трудов своих предшественников, не оговаривая источника этих цитат. Не менее часто, также без каких-либо специальных помет текст более древнего сочинения дополнялся или расширялся. Все это ставит перед современным исследователем сложные проблемы «внешней критики» древнекитайских письменных памятников.
Определенные трудности связаны также с тем, что наиболее древние сочинения впоследствии получали распространение в нескольких различных списках, порой заметно отличавшихся друг от друга. Начиная с I в. н.э. особую остроту приобрели разногласия между сторонниками «новой» и «старой» школ толкования текстов древних книг. Первая из них основывалась на той версии этих сочинений, которая была записана общеупотребительными иероглифами ханьского времени. Вторая школа отдавала приоритет более древним, оригинальным спискам, время от времени обнаруживавшимся специалистами и зачастую не совпадавшим с «новой» версией. К сожалению, среди «старых» списков были и прямые фальсификации, использовавшиеся нередко в политических целях.
Иначе дело обстоит со второй большой категорией письменных памятников. Они не были известны в древности и впервые оказывались в поле зрения исследователей в результате случайных находок, главным образом в погребениях. После того как они были обнаружены, такие сочинения переписывались, иероглифами, использовавшимися в то время, и в дальнейшем в принципе мало отличались от других древних письменных источников. Однако ко многим из них ученые относились скептически, ставя под сомнение их подлинность.
В этом смысле исключительную ценность представляют древние письменные памятники третьей категории — их находят уже в наше время, причем главным образом в ходе научных археологических раскопок. Такие рукописи обладают всеми преимуществами письменных источников, но лишены их недостатков. Так, в отношении этих текстов обычно не возникает проблемы подлинности и датировки. По [323] своему характеру рукописи древних сочинении (в настоящее время большинство из них относится к эпохе Хань) занимают промежуточное положение между письменными и эпиграфическими источниками.
Достоинство эпиграфических памятников — в их достоверности. Они, как правило, сохраняют свой первоначальный облик и доходят до современного исследователя в том самом виде, в каком они были созданы. Изучение эпиграфики имеет давние традиции в Китае — еще в XII—XIII вв, были заложены основы «науки о металле и камне», объектом которой были древние надписи на твердых материалах.
Эпиграфические источники (если не относить к их числу рукописи древних сочинений) обладают тем недостатком, что в большинстве своем и надписи, и документы обычно невелики по объему, написаны лапидарным языком и вообще не предназначались для того, чтобы поведать о чем бы то ни было потомкам. Но их достоинство заключается в массовости материала, а также в том, что они зачастую способны пролить свет на такие стороны общественной жизни прошлого, которые не нашли детального отражения в древних письменных памятниках.
Третью большую группу источников по истории древнекитайского общества составляют археологические данные. Остатки сооружений, предметы материальной культуры, произведения изобразительного искусства дают нам конкретное представление о многих сторонах деятельности древних китайцев. Особенно ценны материалы раскопок погребений, сообщающие важные сведения об имущественной и социальной дифференциации, а также отражающие представления и верования.
Письменные памятники, эпиграфика и археология имеют неодинаковое значение применительно к отдельным эпохам истории Древнего Китая. Однако при изучении любого периода древнекитайской истории наибольшие результаты дает перекрестное использование источников различных категорий и видов. Комплексный анализ исторических памятников — наиболее надежный метод «внутренней» и «внешней» критики источников.
Источниковедческая база исследования истории Древнего Китая непрерывно расширяется. Особенно интенсивно происходит накопление нового археологического материала: каждый год приносит нам важные находки, позволяющие по-новому взглянуть на многие проблемы. Медленнее увеличивается в объеме корпус эпиграфических [324] источников. Совсем редки, но поэтому и особенно ценны находки рукописей древних сочинений.
И все же исследователь постоянно испытывает дефицит исторического факта. Свои надежды в этом отношении он возлагает не только на появление новых, ранее неизвестных источников, но главным образом на совершенствование методов анализа, позволяющих извлечь принципиально иные виды информации из уже давно изученных и, казалось бы, исчерпавших свои возможности текстов и памятников материальной культуры.
§ 2. Письменные памятники
К числу наиболее ранних из дошедших до нас древнекитайских письменных источников принадлежит «Шаншу» («Книга истории»), которая впоследствии была включена в состав официального конфуцианского канона и известна также под названием «Шуцзин». В текстологическом отношении это один из наиболее сложных памятников Древнего Китая. После сожжения книг Цинь Шихуаном текст этого сочинения был утрачен и восстановлен в начале II в. до н.э. (так называемая современная версия). Однако позднее была обнаружена другая («древняя») редакция, существенно отличавшаяся от первой. В своем современном виде «Шаншу» состоит из 58 глав, содержащих исторические данные о периоде начиная с легендарного правителя Яо вплоть до VII в. до н.э. и разбитых на пять разделов по хронологическому принципу. Современные исследования показывают, что лишь половина глав «Шаншу» может быть признана аутентичным источником.
Среди подлинных частей «Шаншу» наибольшее значение имеют главы, по своему содержанию связанные с периодом Западного Чжоу (XI—IX вв. до н.э.). В большинстве своем они представляют собой записи речей правителя (вана) или его приближенных. Сопоставление с эпиграфическими памятниками того же периода обнаружило значительное сходство стиля и языка источников этих двух различных категорий, что является основным аргументом в пользу подлинности этих глав «Шаншу». Все они принадлежат к «современной» версии.
Несколько глав этого сочинения отражают события второй половины эпохи Инь (XIV—XI вв. до н.э.). Однако доверия среди них заслуживает лишь глава «Пань-гэн», повествующая об обстоятельствах последнего перенесения [325] столицы государства Инь, причем составлен данный текст был, как полагают, уже после чжоуского завоевания.
Большие трудности в текстологическом отношении представляет и другой древнейший письменный памятник, получивший известность как «Чжушу цзинянь» («Бамбуковая летопись»). Согласно традиционной версии, эта книга, написанная на бамбуковых табличках, была обнаружена в III в. грабителями, проникнувшими в древнее захоронение. Позднее оригинал сочинения был утрачен, а в его копиях обнаружены значительные расхождения. В частности, распространенный в XVIII—XIX вв. текст «Бамбуковой летописи» существенно отличался от тех ее фрагментов, которые сохранились в виде цитат в сочинениях VII—X вв.
По своему содержанию «Бамбуковая летопись» существенно отличается от «Шаншу». Она представляет собой хронику, содержащую чрезвычайно краткое изложение важнейших событий, расположенных в хронологическом порядке и датированных определенным годом правления того или иного вана. Наиболее древние и крайне лапидарные сведения относятся к эпохе так называемых «пяти императоров», причем отмечается, что со времени Хуан-ди до Великого Юя «прошло тридцать поколений». Несколько более подробные данные сообщаются при изложении эпохи Ся, Шан (Инь) и Западного Чжоу (в целом летопись обрывается на событиях IV в. до н.э.).
К числу важнейших письменных памятников, содержащих сведения об исторических событиях XIV—IX вв. до н.э., следует отнести и первые главы «Шицзи» («Исторических записок») Сыма Цяня. Это сочинение написанное во II в. до н.э., разумеется, не является синхронным источником рассматриваемой эпохи. Однако Сыма Цянь при написании своего труда пользовался какими-то древними текстами, не сохранившимися до нашего времени. Изучение аутентичных эпиграфических текстов эпохи Инь показало, что приводимые Сыма Цянем сведения о генеалогическом древе иньских ванов вполне достоверны. Хотя сегодня мы не располагаем аналогичным сравнительным материалом для проверки надежности сообщаемых Сыма Цянем данных об эпохе Ся, весьма вероятно, что и в этом случае в распоряжении древнекитайского историка имелись утраченные ныне источники. [326]
§ 3. Эпиграфические памятники
Поворотным пунктом в истории изучения древнейшего прошлого Китая стало сделанное китайскими учеными Лю Теюнем и Ван Ижуном в 1899 г, открытие эпиграфических текстов, получивших впоследствии название «иньских гадательных надписей».
Иньские надписи делались на панцирях черепах или коровьих лопатках — предметах, использовавшихся для гадания. Прижигая поверхность кости раскаленным металлическим острием, жрец затем по форме получившихся трещин определял ответ божества на заданные ему вопросы, после чего рядом с трещинами записывалось содержание вопросов. Иногда по истечению соответствующего времени фиксировалось также, сбылось ли предсказание. Поэтому в наиболее полном виде гадательная надпись состоит из четырех основных частей: 1) дата гадания и имя гадателя; 2) содержание вопроса; 3) ответ божества; 4) отметка о том, как позднее развивались события.
Важной особенностью иньских гадательных надписей является то, что вопросы в них задавались, как правило, по нескольку раз, причем зачастую в разной форме. Это дает в руки исследователей ключ для грамматического анализа текстов.
По своему содержанию иньские надписи связаны со многими сторонами жизни общества того времени. Наибольшее число текстов (в общей сложности в настоящее время введено в научный оборот около 50 тыс. отдельных надписей и их фрагментов) имеет отношение к жертвоприношениям предкам правителей, в том числе к принесению в жертву пленных врагов. Захват пленных был одной из важнейших целей военных походов против враждебных племен, взаимоотношения с которыми также подробно освещаются в надписях. Многочисленны вопросы о погоде (сильный дождь мог размыть дороги, преградить путь боевым колесницам и тем самым сорвать планируемую военную операцию), что позволяет нам судить об особенностях климата в конце II тысячелетия до н.э., значительно отличавшихся от современных. Внимание гадателей привлекали вопросы, связанные с земледельческими работами, — обработка полей, сбор урожая. Хотя охота уже утратила свое прежнее хозяйственное значение, ваны нередко отправлялись попытать счастья в лесах, занимавших огромные пространства Среднекитайской равнины, а охотничьи трофеи фиксировались в надписях столь же тщательно, как [327] и военная добыча. В гадательных текстах мы находим также сведения о характере взаимоотношений между ваном и подчиненными племенами, в частности о присылке дани и прибытии вождей в Великий Город Шан и т.д.
Иньские гадательные надписи относятся к последнему периоду существования государства Инь — XIV—XI вв. до н.э. В настоящее время практически каждая надпись может быть датирована временем правления того или иного вана, что значительно повышает ценность этого исторического источника.
До середины 70-х годов все известные науке надписи на черепашьих панцирях и костях животных были извлечены исключительно в районе Сяотуня. Большое значение имела поэтому находка в 1977 г. аналогичных надписей при раскопках раннечжоуского дворца близ Цишаня (провинция Шэньси на северо-западе Китая). Впервые были обнаружены гадательные тексты, относящиеся ко времени правления последних иньских ванов, но принадлежащие чжоусцам. Среди нескольких сотен найденных фрагментов, встречаются записи о религиозных церемониях, военных походах, охоте. В них упоминаются имена основателя иньского государства Чэн Тана, предпоследнего вана Ди И, а также «чжоуского вана» (имеется в виду, вероятно, Вэнь-ван). Публикация чжоуских гадательных надписей открывает новые возможности для изучения предыстории чжоуского завоевания и культуры чжоусцев на раннем этапе их существования.
Особую категорию эпиграфических памятников XIV—IX вв. составляют надписи на бронзовых ритуальных сосудах. Древнейшие из них относятся к иньскому времени, однако обычай помещать на стенках сосудов для жертвоприношений тексты мемориального характера получает наиболее широкое распространение в раннем Чжоу. Большинство чжоуских надписей на бронзовых сосудах было найдено в результате случайных раскопок и стало объектом изучения коллекционеров-антикваров начиная с XI в. (первый каталог бронзовых предметов с надписями был издан в 1092 г. Люй Далином). К середине нашего столетия было известно более 250 сосудов с чжоускими надписями, некоторые из них сохранились лишь в виде эстампажей или прорисовок. По мере развертывания широких археологических исследований на территории Китая в 50–70-х годах было найдено несколько десятков новых надписей.
Поводом для отливки бронзового сосуда в чжоуское время было обычно какое-либо важное событие в жизни [328] аристократа (удачный военный поход, назначение на должность, подарок или иная милость со стороны вана и т.д.). В память об этом и изготавливался этот предмет, предназначавшийся для принесения жертв предкам владельца. Надпись на сосуде должна была напоминать о заслугах этого лица, восхвалять его достоинства, удостоверять его преданность заветам предков. Иногда сосуд отливался для того, чтобы служить своего рода документом, удостоверяющим установление новых границ земельных участков или законность обмена какими-нибудь материальными ценностями и т.д.
Датировка чжоуских надписей на бронзовых сосудах затрудняется тем, что в Древнем Китае отсутствовала система единого летосчисления и время событий указывалось по годам правления вана, имя и титул которого, как правило, не упоминались. Однако по ряду косвенных данных (форма и орнамент сосуда, палеографические особенности знаков, упоминания известных исторических событий и пр.) оказывается возможным датировать надпись с точностью до ста лет, хотя отнесение каждого конкретного текста к периоду правления того или иного вана в ряде случаев остается проблематичным.
Размеры надписей весьма различны: они варьируют от 5–10 до 300 и более иероглифов. Наиболее длинные надписи по своим размерам сопоставимы с главами «Шаншу». При этом обнаруживается не только количественное сходство текстов двух различных категорий: в надписях на чжоуских сосудах, так же как и в «Книге истории», зафиксированы речи правителей и их приближенных, что позволяет осуществить сопоставительный анализ этих памятников.
Используя данные, сообщаемые надписями на бронзовых сосудах, необходимо помнить, что данная категория источников требует тщательной внутренней критики. В древнекитайском сочинении «Лицзи» мы находим следующую характеристику специфики текстов этого типа: «Надпись на сосуде для жертвоприношений служит для возвеличивания достоинств предков и передачи памяти о них последующим поколениям. У каждого предка были достоинства и недостатки. Но смысл надписи заключается в восхвалении достоинств и в умолчании о недостатках». Точно так же нельзя поэтому принимать на веру без дополнительной проверки данные о численности войск, принимавших участие в сражениях, о количестве захваченных пленных и другие сообщения такого рода, содержащиеся в Чжоуских надписях на сосудах.[323]
§ 4. Археологические памятники
До сих пор наука не располагает непосредственными доказательствами достоверности сообщений источников о том, что эпохе Инь в Китае предшествовал период правления династии Ся. Такими доказательствами могли бы быть лишь подлинные эпиграфические памятники этого времени, подобные иньским и чжоуским надписям, но они пока не обнаружены. Вместе с тем многие археологи склонны в настоящее время связывать с эпохой Ся целый ряд вещественных памятников, раскопанных в бассейне реки Хуанхэ и занимающих промежуточное положение между поздним неолитом и ранним Инь.
К числу их относятся остатки монументальных сооружений, обнаруженных близ города Яньши (провинция Хэнань). В 1960 г. там началось вскрытие развалин дворцового комплекса площадью около 10 тыс. кв.м. Центральную часть его занимало здание, возведенное на стилобате, основу которого составлял покоящийся на колоннах деревянный каркас. Поблизости были найдены бронзовые и яшмовые предметы, а также следы бронзолитейного и костерезного производства. Абсолютная датировка этого памятника методом радиокарбонного анализа дала даты в пределах 1500—1300 г. до н.э. Ряд исследователей высказали предположение о том, что городище в Яньши представляет собой последнюю столицу государства Ся; другие отстаивают ту точку зрения, что раскопанный дворец связан с периодом правления первого иньского вана Чэн Тана.
Наиболее ранние поселения, бесспорно относящиеся к эпохе Инь, изучены в районе города Чжэнчжоу (провинция Хэнань). Здесь в начале 50-х годов было открыто городище, окруженное глинобитной стеной с одиннадцатью проемами, по всей видимости соответствующими городским воротам. Здесь, так же как и в Яньши, прослежены остатки стилобатов, однако степень их сохранности такова, что судить о конструкции и размерах зданий крайне трудно. Гораздо лучше сохранились остатки мастерских — бронзолитейной, керамических и костерезных. Найдены керамические тигли и формы, использовавшиеся для литья бронзовых предметов, а также гончарные печи и образцы производившейся в них продукции. Абсолютная датировка этих находок — XIII век до н.э. Высказывалось предположение, что городище в Чжэнчжоу — это Ао, куда перенес свою столицу иньский ван Чжун-дин. [380]
Этим же периодом датируются раскопанные в 1974 г. в Хуанпо (близ города Ухань) остатки иньского городища — самого южного из всех известных в настоящее время иньских поселений. Здесь были открыты основания двух дворцовых зданий размером 40*13 кв.м и 27,5*10,5 кв.м. Большее дворцовое помещение состояло из четырех залов и было окружено террасой. Двойная четырехскатная крыша поддерживалась расположенными по периметру здания колоннами.
Наибольшие результаты в изучении дворцовых комплексов иньского времени дали раскопки последней иньской столицы в Сяотуне, осуществлявшиеся в течение нескольких полевых сезонов в 1928—1936 гг. Городской стены в Сяотуне обнаружено не было (это объясняется, по всей видимости, тем, что раскопками была вскрыта лишь часть территории городища). Зато были расчищены и изучены многочисленные основания общественных зданий (дворцов и храмов), относящихся к XII—XI вв. до н.э.
Важным достижением китайской археологии последних лет были раскопки раннечжоуского поселения в Цишане, где находился один из ранних центров формирования чжоуской культуры. Здесь были раскопаны остатки дворца со сложной планировкой, в основных своих чертах совпадающей со свидетельствами более поздних письменных памятников. Традиционная каркасно-столбовая конструкция указывает на культурную преемственность с иньской эпохой; к числу важных нововведений следует отнести частичное использование черепицы.
Исключительно важным источником являются погребения XIV—IX вв., материалы которых важны для изучения как социальных отношений, так и особенностей культуры.
По размерам могильной ямы, характеру инвентаря и другим признакам иньские погребения можно разделить на четыре категории. К первой из них относятся наиболее крупные захоронения, обнаруженные главным образом в районе Сяотуня и датированные поздним Инь. Во время 10–12 сезона раскопок там было вскрыто более десяти погребений этого типа. Все они уже в древности были ограблены, что не позволило составить полного представления о составе сопогребенных в них вещей. В 1976 г. к северу от Сяотуня было открыто непотревоженное погребение №5, принадлежавшее, судя по надписям на найденных в нем бронзовых сосудах, жене сына одного из иньских ванов (возможно, вана У-дина). В общей сложности из погребения № 5 было извлечено более 1500 предметов (в том числе [331] около 440 бронзовых и 500 нефритовых) и почти 7000 раковин каури. В могильной яме было найдено 16 скелетов сопогребенных. Эта находка подтверждает предположение о том, что погребения первой категории принадлежали иньским ванам или их ближайшим родственникам.
Могилы второй категории отличаются от первой меньшими размерами и более скромным набором сопровождающего инвентаря. Большое число таких погребений раскопано близ Сяотуня, а также в Чжэнчжоу. Человеческие сопогребения встречаются в них сравнительно редко: 12 человек, обнаруженных в захоронении № 701 в Сяотуне, представляют скорее исключение из правила. Однако в погребениях этой категории всегда представлены бронзовые сосуды для жертвоприношений и оружие. Интересные наблюдения в этом отношении были сделаны в результате изучения инвентаря более 1000 погребений второй категории, раскопанных в 1969—1977 гг. близ Сяотуня. Оказалось, что эти могилы расположены несколькими компактными группами, причем в каждой из них встречаются сосуды с надписями, содержащими одно и то же наследственное имя. Археологи, производившие раскопки, видят в этом отражение того факта, что в жизни иньского общества существенную роль играли кровно-родственные группы, причем членов таких групп хоронили обычно в одном месте на «родовом» кладбище.
Погребения третьей категории явно принадлежат основным производителям материальных благ в иньском обществе: на это указывает отсутствие в этих захоронениях бронзовых сосудов и оружия; в их инвентаре представлены лишь глиняная посуда и иногда орудия труда.
Наконец, последнюю категорию иньских погребений составляют могилы людей, сопогребавшихся с умершим или приносившихся в жертву во время религиозных церемоний или закладки дворцов и храмов. Изучение антропологического типа погребенных обнаружило их отличия от тех иньцев, которым принадлежали могилы второй и третьей категорий: в последнем случае это представители северокитайского расового типа, тогда как в коллективных захоронениях восточные монголоиды представлены наряду с северными (континентальными) и южными. Эти данные хорошо согласуются со свидетельствами иньских гадательных надписей о принесении в жертву пленных.
В настоящее время изучено несколько сотен погребений начального периода Западного Чжоу. Среди них выделяются пять категорий, которые не вполне совпадают с [332] иньскими. До сих пор не найдено ни одного захоронения чжоуских ванов. Судя по надписям на оружии, обнаруженном в самом крупном из всех известных чжоуских погребений первой категории, оно принадлежало наследственному владетелю в ранге чжухоу. В могилах 1, 2, 3 категорий находят бронзовые предметы, тогда как 4-я категория характеризуется наличием лишь глиняной посуды. 5-я категория принадлежит сопогребенным.
Во второй половине Западного Чжоу различия в инвентаре погребений приобретают черты последовательно выдержанной системы. Первые три из них четко противопоставляются по количеству положенных с усопшим бронзовых сосудов типа «дин», причем это соответствует предписаниям, дошедшим до нас в письменных памятниках более позднего времени, но восходящим к эпохе Западного Чжоу. Приведенные данные могут служить основанием для вывода о том, что иерархическая система социальных рангов чжоуского общества (ван, чжухоу, дафу, ши, шужэнь) в своем окончательном виде сложилась в X—IX вв. до н.э.
Предметы материальной культуры, находимые в поселениях и погребениях XIV—IX вв. до н.э., позволяют исследователю составить конкретное представление об уровне производительных сил, образе жизни и быте в эту эпоху.
Орудия труда, применявшиеся в основной сфере производства — земледелии, изготовлены преимущественно из камня. Это шлифованные каменные топоры, заступы, жатвенные ножи, не обнаруживающие принципиальных отличий от аналогичных изделий неолитической эпохи. Деревянные орудия труда (например, копательные приспособления лэй, известные нам по иньским пиктограммам и отпечаткам на стенах ям) не сохранились, а бронзовые орудия крайне редки и явно не имели широкого применения.
В отличие от орудий туда, оружие в эпохи Инь и Западного Чжоу изготовлялось преимущественно из бронзы. В погребениях аристократов находят полные комплекты наступательного оружия среднего и ближнего боя (наконечники клевцов и пик, части луков, наконечники стрел), а также бронзовые шлемы (щиты, применявшиеся в то время, делались из дерева и покрывались лаком, по остаткам которого можно судить об их форме). Бронзовые детали были необходимы для производства боевых колесниц.
Не все предметы утвари могли сохраниться до нашего времени, но недостаток наших знаний об их облике компенсируется таким специфическим видом археологических памятников, каким являются произведения изобразительного [333] искусства. Это относится в первую очередь к каменной и нефритовой скульптуре, получившей значительное развитие уже в иньское время. Так, в крупных погребениях позднего периода Инь нередки вырезанные из камня фигуры людей, по которым можно судить об одежде и прическах иньцев. В частности, они свидетельствуют о том, что иньцы носили длинные халаты из узорной (шелковой?) ткани, запахивая их направо (позднее древние китайцы стали придавать этой особенности исключительное значение, видя в ней одно из своих главных отличий от «варваров»).
Произведениями искусства являются и бронзовые ритуальные сосуды, рельефные украшения на которых дают материал о некоторых представлениях и верованиях иньцев и чжоусцев. Высказывалось мнение, что антропоморфная личина таоте, являющаяся важной составной частью декора бронзовых сосудов, представляет собой изображение высшего божества иньцев — Шанди. Геометрический орнамент на предметах обихода XIV—IX вв. до н.э. также может быть использован как источник сведений по этнической истории древних китайцев, потому что именно в орнаменте особенно устойчиво проявляются эстетические традиции этноса.
Глава XXIII. Китай. Эпоха Чуньцю — Чжаньго (VIII—III вв. до н.э.)
§ 1. Письменные памятники
Эпоха Восточного Чжоу была временем формирования основ историографии в Древнем Китае. У ее истоков стояли писцы-хронисты, должности которых существовали уже при дворе западночжоуских правителей. В их обязанности входила запись важнейших событий, происходивших в период правления того или иного вана. Не случайно в надписях на чжоуских сосудах мы находим упоминания о том, что, например, награждая сановника, правитель повелевал «отдать приказ и занести его на скрижали». Аналогичная практика существовала и в VIII—III вв. до н.э. По свидетельству одного из древнекитайских авторов, во время съездов чжухоу велись «записи о добродетелях князей, о наказаниях, о ритуале, о справедливости».
На этой основе в различных царствах Древнего Китая в середине I тысячелетия до н.э. возникают первые летописи, по своему характеру уже непохожие на лапидарные [334] хроники типа «Чжушу цзинянь». До нашего времени дошла лишь одна из таких летописей — «Чуньцю», созданная в царстве Лу и зафиксировавшая события 722—480 гг. до н.э. (напомним, что название этой книги было перенесено и на соответствующий исторический период). В позднейшей конфуцианской традиции этот памятник был канонизирован, что несомненно сыграло свою роль в его исторических судьбах.
«Чуньцю» представляет собой погодную запись событий, происходивших в царстве Лу. Сведения о том, что происходило за его пределами, приводятся в летописи главным образом в связи с деятельностью правителя этого царства. События датируются обычно месяцем, реже — днем, например: «Шестой год (правления Хуань-гуна) летом, в четвертом месяце, Хуань-гун встретился с правителем царства Цзи в местности Чэн». Большой интерес представляет структурный анализ содержания летописи, показывающий общие тенденции ослабления традиционных связей между чжоуским ваном и чжухоу, усиления роли отдельных крупных царств, борьбы их за гегемонию на Среднекитайской равнине.
С летописью «Чуньцю» тесно связан другой памятник, рассматриваемый обычно как комментарий к ней. Это «Цзочжуань» («Комментарий Цзо»), авторство которого приписывается ученику Конфуция Цзо Цюмину. «Цзочжуань» освещает события, имевшие место в Древнем Китае с 722 по 448 г. до н.э. Анализ содержания и языка этого сочинения показал, что оно могло быть составлено не ранее IV в. до н.э.
Давая несравненно более подробное описание событий, кратко изложенных в «Чуньцю», летопись «Цзочжуань» содержит весьма обильный фактический материал, относящийся к различным сторонам жизни древнекитайского общества VIII—V вв. до н.э.
В связи с «Чуньцю» и «Цзочжуань» следует упомянуть и о таком источнике, как «Гоюй» («Речи царств»), хотя он не может быть в полной мере отнесен к категории летописей. В отличие от первых двух сочинений «Гоюй» содержит исторический материал, сгруппированный прежде всего по государственно-географическому принципу. Эта книга состоит из 21 главы, первые три из которых посвящены Чжоу, четвертая и пятая — Лу, шестая — Ци, с седьмой по пятнадцатую — Цзинь, шестнадцатая —Чжэн, семнадцатая и восемнадцатая — Чу, девятнадцатая — У, двадцатая и двадцать первая — Юэ. Подобно «Цзочжуань», в «Гоюй» [335] включены многочисленные речи разных исторических деятелей, совершенно отсутствующие в «Чуньцю».
Особое место среди исторических сочинений позднечжоуского времени занимает «Чжаньгоцэ» («Планы сражающихся царств»), В своем современном виде эта книга состоит из десяти разделов, в которых поочередно излагаются события в отдельных царствах Древнего Китая. В каждом из разделов события излагаются в хронологической последовательности, причем текст состоит из отдельных самостоятельных эпизодов, общее число которых в книге составляет 482. Большинство из них связано со встречами различных государственных деятелей V—III вв. до н.э., обсуждавших военные, дипломатические и иные проблемы.
Известно, что свой нынешний облик это сочинение обрело во второй половине I в. до н.э., когда видный ученый того времени Лю Сян «взял за основу повествования об отдельных княжествах и расположил [их материалы] во временной последовательности, затем разделил по отдельным княжествам [материал], находившийся в беспорядке, чтобы дополнить предыдущее». Лю Сяну же принадлежит и нынешнее название «Чжаньгоцэ». Однако спорным остается вопрос о том, каковы же были первоначальные материалы, упорядоченные Лю Сяном. Несмотря на то что памятник содержит вымышленные речи с упоминанием фактов и названий, противоречащих политической географии Древнего Китая V—III вв. до н.э., а также многочисленные анахронизмы, в современном тексте «Чжаньгоцэ» несомненно представлены реликты летописных сочинений, создававшихся в отдельных царствах.
Новые возможности для текстологического исследования «Чжаньгоцэ» появились в 70-х годах, когда в датированном 168 годом до н.э. ханьском погребении был найден текст не известного ранее сочинения, по своему содержанию и стилю чрезвычайно близкий «Планам сражающихся царств». Он состоит из 27 разделов; в некоторых из них переписчик подсчитал даже общее количество знаков.
Помимо сочинений собственно исторических к числу важнейших письменных источников по истории древнекитайского общества I тысячелетия до н.э. относится «Ши-цзин» («Книга песен») — древнейшая поэтическая антология.
Нынешний текст «Шицзина» содержит 305 стихотворных произведений, сгруппированных в четыре раздела — «Нравы царств», «Малые оды», «Большие оды» и «Гимны». [336] Однако в некоторых ранних письменных источниках (например, в «Цзочжуань» и «Гоюй») цитируются песни «Ши-цзина», не вошедшие в современный текст. Объясняется это тем, что вместе с другими литературными памятниками «Книга песен» была уничтожена по приказу Цинь Шихуана в 213 г. до н.э. После создания империи Хань получают хождение различные списки «Шицзина», один из которых (он принадлежал ученому по фамилии Мао) лег в основу современной версии. Во всяком случае несомненно, что уже в середине VI в. до н.э. «Шицзин» существовал как самостоятельный единый свод.
Произведения, вошедшие в «Книгу песен», имеют различное происхождение. Так называемые «Нравы царств» восходят к устной фольклорной традиции, тогда как «оды» и «гимны» представляют собой стихотворения ритуального характера. Этим объясняются стилистические различия, прослеживаемые в четырех разделах «Книги».
«Шицзин» по праву может быть назван «энциклопедией древнекитайской жизни» второй четверти I тысячелетия до н.э. Знакомство с «Книгой песен» невольно заставляет вспомнить слова А.С. Пушкина: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». «Шицзин» является неоценимым по своему значению источником наших знаний об обычаях, представлениях, реалиях материальной культуры древних китайцев.
Особое место среди древнекитайских письменных источников занимают сочинения философов V—III вв. до н.э. Возникновение различных философских школ и направлений было предопределено в Древнем Китае кризисом социально-экономической системы, сложившейся в Западном Чжоу. Стремясь найти выход из противоречий современного им общества, древнекитайские философы зачастую не ограничивались постулированием своей точки зрения, но и обращались к событиям прошлого в поисках доказательств своей правоты. Благодаря этому философские сочинения эпохи Чуньцю — Чжаньго сохранили для нас немало исторических свидетельств, в том числе и тех, которые отсутствуют в других источниках.
Главным сочинением раннего конфуцианства является «Луньюй» («Рассуждения и беседы»). Эта книга представляет собой собрание отдельных высказываний Конфуция (551—479 гг. до н.э.) в его дискуссиях со своими учениками [337] и другими государственными деятелями. Она сострит из 20 разделов, названия которых совпадают с первыми иероглифами текста («Учиться», «Излагать») или с именами действующих лиц («Тай-бо», «Цзы-лу»). Чаще всего отдельные отрывки внутри каждого из разделов начинаются словами: «Учитель сказал…»
Другим произведением, позволяющим судить о философском кредо ранних конфуцианцев, является трактат «Мэн-цзы». В нем изложены взгляды Мэн Кэ, выдающегося мыслителя второй половины эпохи Чжаньго (372—289 гг. до н.э.). Подобно «Рассуждениям и беседам», эта книга была, по всей вероятности, составлена уже после смерти того, чьи идеи она выражает. Трактат «Мэн-цзы» состоит из 7 глав, каждая из которых делится на две части. Блестящий полемист, Мэн-цзы постоянно ссылался на исторические примеры, поэтому эта книга содержит очень богатый фактический материал по истории Древнего Китая с мифических времен вплоть до III в. до н.э. Высказывает Мэн-цзы и некоторые общие суждения о закономерностях общественного развития. Он излагает свою теорию цикличности истории: «От Яо и Шуня до Чэн Тана прошло пятьсот с лишним лет.., от Чэн Тана до Вэнь-вана прошло пятьсот с лишним лет…», а это означает, что «каждые пятьсот лет непременно появляется мудрый правитель» и т.д.
К числу конфуцианцев относят обычно и Сюнь-цзы (313— 238 гг. до н.э.), автора одноименного философского трактата. Несомненно, однако, что в учении этого мыслителя нашли отражение не только собственно конфуцианские идеи, но и некоторые положения противников ранних конфуцианцев. Так, выступая против взглядов Конфуция и Мэн-цзы, этот философ утверждал, что не только сама человеческая природа, но и общественные институты не меняются на протяжении человеческой истории. Для того чтобы доказать это, Сюнь-цзы ссылался на факты древней истории, но в целом специальные исследования прошлого он считал излишними: «Если хочешь знать о предшествующих поколениях, то смотри на ныне существующие». Принято считать, что 23-я и 32-я главы трактата «Сюнь-цзы» написаны самим философом, 3-я — вместе со своими учениками, а 6-я — учениками уже после смерти учителя.
Главным оппонентом непосредственных учеников Конфуция в V в. до н.э. был Мо Ди (479—400 гг. до н.э.) — основоположник философии моизма. Школа моистов существовала сравнительно недолго — до III в. до н.э. Ее усилиями был создан трактат «Мо-цзы», имевший [338] первоначально 71 главу. 18 из них были впоследствии утрачены, а оставшиеся представляют собой многослойный текст, включающий как ранние (V—IV вв. до н.э.), так и поздние (IV—III в. до н.э.) части. Для исследователя истории Древнего Китая наибольшую ценность представляют главы, написанные ближайшими учениками Мо Ди. В них последовательно излагается концепция, согласно которой общественные порядки Западного Чжоу отжили свой век и должны быть отброшены. В этом смысле ранних моистов можно считать идейными предшественниками философии легизма.
Одним из основоположников лешстской школы был Гунсунь Ян, известный также под именем Шан Ян (390— 338 гг. до н.э.). Шан Яну приписывается трактат «Шанцзюнь шу» («Книга правителя области Шан»), хотя современные исследователи сходятся на том, что из 26 глав этого сочинения лишь две были написаны самим философом. Трактат содержит изложение основных легистских идей, которые стали теоретическим обоснованием движения за социально-политические реформы, охватившего Древний Китай в IV в. до н.э. Сам Шан Ян, как известно, осуществил такие реформы в царстве Цинь, где ему пришлось предварительно преодолеть сопротивление чиновников-конфуцианцев. «Книга правителя области Шан» служит одним из основных источников для изучения сущности этих реформ.
Другой видный легист — Хань Фэй жил почти на сто лет позже Шан Яна (ум. в 233 г. до н.э.), когда фундаментальные сдвиги в социально-экономическом строе древнекитайского общества отчетливо проявлялись во всех сферах социальной жизни. Хань Фэй явился создателем принципиально новой для того времени концепции исторического развития человечества, согласно которой общество не стоит на месте, а непрерывно движется вперед. Поэтому, утверждал он, в древности люди жили не так, как сейчас, и нет никаких оснований отождествлять древнюю эпоху с современной. Основное сочинение этого философа — «Хань Фэй-цзы» — содержит немало отрывков, где автор излагает свое представление о том периоде человеческой истории, который назван им «далекой древностью».
Гораздо меньше сведений собственно исторических содержат сочинения даоской школы. Трактат «Даодэцзин» («Книга о дао и дэ») представляет в этом смысле редкое исключение среди других философских произведений Древнего Китая: в нем практически отсутствуют какие-либо [339] исторические реалии и изложение носит чисто теоретический характер. Что касается книги Чжуан Чжоу (369—286 гг. до н.э.), известной под наименованием «Чжуан-цзы», то она представляет собой собрание притч, сюжет которых служил автору средством доказательства правильности своих философских тезисов.
Следует упомянуть также о трактате «Гуань-цзы», приписываемом известному государственному деятелю VII в. до н.э. Гуань Чжуну, но включающий, как и большинство древнекитайских философских сочинений, разновременные слои. Эта книга, которую трудно отнести к какой-либо определенной школе, содержит большое количество ценных сведений по социально-экономической и политической истории Древнего Китая. Окончательно текст «Гуань-цзы» был оформлен, вероятно, лишь на грани нашей эры.
Отдельную группу письменных источников эпохи Чжань-го представляют военные трактаты. В Древнем Китае теория военного искусства получила в V—III вв. до н.э. значительное развитие, что привело к появлению большого числа специальных сочинений, многие из которых не сохранились до нашего времени.
Два из них уже в древности считались наиболее важными— «Сунь-цзы» и «У-цзы». Но если об авторе второго трактата мы имеем представление благодаря Сыма Цяню, поместившему его биографию в своих «Исторических записках», то вопрос о том, кто такой Сунь-цзы, далеко не ясен. Дело в том, что в V—IV вв. до н.э. в Древнем Китае было по крайней мере два знаменитых полководца по фамилии Сунь. Один из них — Сунь У —служил в царстве У при Холюе, правившем в 514—495 гг. до н.э.; другой — Сунь Бинь, дальний потомок первого, жил спустя сто с лишним лет в царстве Ци. Традиция считала автором книги «Сунь-цзы» Сунь У, хотя анализ исторических реалий позволял некоторым исследователям сделать вывод о более вероятной принадлежности трактата Сунь Биню.
В 1972 г. в датируемом второй половиной II в. до н.э. ханьском погребении в Линьи были найдены рукописи нескольких военных трактатов, в том числе «Сунь-цзы», а также «Сунь Бинь бинфа» («Трактат о военном искусстве Сунь Биня»), «Лю тао» и «Вэй Ляо-цзы».
Наконец, несомненный интерес для всякого, кто изучает историю Древнего Китая, представляет еще одна группа письменных памятников, непосредственно примыкающая к философским трактатам, но к ним как таковая не относящаяся. Речь идет о «сочинениях цикла ли», в которых [340] излагается широкий круг явлений общественной жизни, связанный с конфуцианским понятием «ли», т.е. традиционных норм взаимоотношений между людьми. Все эти сочинения были составлены в разное время, но не раньше V—IV вв. до н.э. Тем не менее в них нашли отражение, хотя зачастую и в трансформированном виде, санкционированные обычным правом правила поведения людей в системе отношений общества Западного Чжоу.
В наибольшей мере позднейшая обработка коснулась такого памятника, как «Чжоули» («Чжоуские установления»). Первоначальная основа его облечена в форму идеализированных схем, что неизменно настораживало историков, побуждая их относиться к этому трактату с сугубой подозрительностью. Как показали специальные исследования, «Чжоуские установления» окончательно сформировались в виде отдельной книги в III в. до н.э.
В меньшей степени унифицирующей переделке был подвергнут материал, легший в основу двух других сочинений того же цикла — «Лицзи», («Записки об установлениях») и «Или» («Ритуалы и установления»). Сопоставление с данными археологических находок позволило выдвинуть предположение о том, что текст этих памятников сложился в V—IV вв. до н.э. Содержание их охватывает широкий круг проблем, характеризующих особенности общественного быта Древнего Китая. Находка в ханьском погребении трех различных копий нескольких глав «Или», сделанная в 1959 г., дает в руки специалистов средство выявления наиболее ранних слоев в тексте этого сочинения. Она имела особое значение потому, что трактат «Или», как и многие другие древнекитайские письменные памятники, был известен в двух различных версиях — «древней» и «современной».
§ 2. Эпиграфические источники
Подобно своим предкам раннечжоуского времени, древние китайцы VIII—V вв. до н.э. по-прежнему имели обыкновение помещать на стенках ритуальных сосудов мемориальные тексты. Но как общее количество этих надписей на бронзовых предметах, так и их размеры в эпоху Чуньцю резко сокращаются.
Особенность этих надписей заключается в том, что они, как правило, создавались не при дворе чжоуского Сына Неба, как это обычно бывало раньше, а в различных владениях чжухоу, постепенно превращавшихся в независимые [341] царства. Наряду с сохранением некоторых традиционных черт в формуляре надписей на бронзе VIII—V вв. до н.э. обнаруживаются и инновации, знаменующие победу новых общественных вкусов и привычек. К счастью для современных исследователей, в этих текстах часто упоминаются теперь имена и титулы чжухоу, известные по письменным памятникам. Это намного облегчает датировку надписей.
В свою очередь, некоторые недавно открытые надписи позволяют уточнить многое из того, что сообщают нам летописи и хроники. Например, набор колоколов, принадлежавший правителю царства Цинь, был украшен надписями с упоминанием имен его предков, о последовательности царствования которых в иных источниках содержались противоречивые сведения. Эта находка подвела основательную фактическую базу под исследование ранней истории царства Цинь, сыгравшего впоследствии столь важную роль в судьбе Древнего Китая.
Еще более малочисленны надписи на бронзовых предметах, датируемые эпохой Чжаньго. И здесь недавние раскопки дали новый ценный материал. В 1978 г. в уезде Пиньшань (провинция Хэбэй), например, были раскопаны богатые погребения с бронзовыми вещами, на некоторых из них имелись пространные надписи. Из этих текстов стало ясно, что археологи открыли захоронения правителей царства Чжуншань, принадлежавшего одно время к числу наиболее сильных на Среднекитайской равнине.
В эпоху Чуньцю и Чжаньго появляются многочисленные новые категории эпиграфических памятников, неизвестные в раннечжоуское время. Для исследователя истории древнекитайского ремесла несомненный интерес представляют клейма, оттискивавшиеся на поверхности керамических изделий. В них фиксируются сведения о месте жительства и именах мастеров, а также чиновников, контролировавших их работу.
Близки им по своему характеру надписи на оружии, в которых указывается дата изготовления, имя мастера и название склада для хранения этих предметов. Особая ценность этих кратких текстов в упоминании о различных категориях несвободного населения, использовавшегося на подсобных работах в казенных оружейных мастерских. Среди них встречаются люди, именуемые, в частности, «гуйсинь». Комментаторы, толковавшие этот термин, исходили из этимологии составляющих иероглифов, объясняя его в значении «лица, осужденные на сбор хвороста для храма предков». Но, как показывают надписи на оружии [342] III в. до н.э., в это время подневольные работники гуйсинь эксплуатировались уже более эффективным способом. Дешифровка этих надписей дает возможность проследить эволюцию терминов, обозначавших осужденных за преступления, и помогают установить истоки значения этих терминов, широко употреблявшихся позднее, в эпоху Хань.
Совершенно новая категория надписей, появившаяся в конце Чуньцю — начале Чжаньго, связана с нумизматикой. Распространение металлической монеты было отражением высокого уровня развития товарно-денежных отношений в древнекитайском обществе. В «Цзочжуань» под 26-м годом правления луского Чжао-гуна (515 г. до н.э.) упоминается о монете в виде заступа, именуемой «бу»; одна из песен «Шицзина» сообщает о человеке, покупавшем шелковую пряжу и расплачивавшемся такой монетой. Наиболее ранние монеты этого типа, происходящие из случайных находок, отличаются значительными размерами (один экземпляр имеет общую длину 22,3 см при ширине лезвия 8,0 см) и еще не несут на себе надписей. Но уже в V в. до н.э. в царстве Вэй лили монету «бу», в надписях на которой упоминается место производства и номинал, обозначавшийся в единицах веса. Аналогичные надписи на монете из других царств дают нам сведения об основных центрах изготовления металлических денег на территории Чжао, Вэй, Хань, Цинь и Янь. В Ци примерно в то же время получила распространение монета в виде ножа («дао»). Надписи именуют ее «узаконенной монетой» и указывают названия городов, где она производилась, — Цзимо, Аньян, Тань и др. Эти сведения дают представление о появлении все новых и новых городов — ремесленно-торговых центров наиболее развитых в экономическом отношении царств Древнего Китая. Вплоть до реформы Шан Яна металлические деньги не имели широкого хождения на территории царства Цинь. Позднее круглая монета циньского типа с надписями, фиксирующими ее вес в циньских единицах (шу и лян), вытесняет все прочие виды металлических денег и после объединения Китая Цинь Шихуаном становится единой денежной единицей.
Развитие товарно-денежных отношений, стимулировавших распространение частной собственности на средства производства, косвенным образом способствовало появлению и другой новой категории исторических источников — сфрагистики. Употребление печатей входило в моду по мере того, как имущие начинали ощущать потребность продемонстрировать право собственности на свое богатство.[343] Среди полутора тысяч печатей V—III вв. до н.э., хранящихся сейчас в различных частных коллекциях и время от времени находимых в раскопках, можно выделить три основные группы. Первая из них имеет надписи с наименованием должности владельца, позволяющие составить более конкретное представление о номенклатуре административной системы эпохи Чжаньго. Вторая содержит упоминание имени владельца. Такого рода личные печати дают материал для ономастического исследования (изучения системы фамилий и имен в Древнем Китае). Наконец, третья группа — печати с благопожелательными надписями, представляющими собой интереснейший и еще малоизученный источник для реконструкции особенностей социальной психологии древних китайцев в эпоху Чжаньго.
Пожелания, выгравированные на печатях третьей группы, показывают, к какого рода жизненным благам стремились состоятельные люди того времени. Помимо традиционных формул долголетия и обильного потомства эти надписи содержат совершенно новый элемент, отражавший изменения в социально-экономической структуре общества. Пожелания «богатства» и «служебной карьеры» могли получить распространение только в тех условиях, когда на смену наследственным привилегиям аристократии и чиновничьим должностям, передававшимся по наследству, пришло богатство, полученное на основе частной собственности, а административная система, предусматривавшая назначение на посты и смещение с них по воле правителя.
К периоду Чуньцю относится также новый тип эпиграфических текстов, которые могут рассматриваться как документы. Материал, на котором они написаны, в данном случае не имеет существенного значения (в отличие от собственно надписей, выполняющих сопутствующую функцию в связи с предметами, на которые они нанесены). Примером такого рода эпиграфических памятников могут служить тексты клятвенных договоров из Хоума.
Клятвенные договоры были основной формой, закреплявшей в VIII—VI вв. до н.э. взаимоотношения между отдельными чжухоу, деятельность которых уже в значительной мере вышла из-под контроля чжоуского вана. Таким договором оформлялось признание одного из правителей гегемоном: собравшиеся на съезд чжухоу клялись ему в верности и в знак своей решимости не нарушать данного слова писали кровью жертвенного животного ритуальную формулу торжественного обещания. По данным «Чуньцю» и «Цзочжуань», за период с 722 по 468 г. до н.э. было [344] заключено не менее двух сотен договоров между отдельными правителями царств. Эта же форма фиксации взаимных прав и обязанностей использовалась и на уровне кланов, возглавлявшихся дафу. В 1965 г. близ Хоума (провинция Шаньси), где в VI в. до н.э. находилась столица царства Цзинь, было найдено более 5000 фрагментов клятвенных договоров, содержание которых отражало борьбу между аристократическими группировками этого царства.
Иной характер имеют документы, обнаруженные в 1957 г. в Шоусяне (провинция Аньхой). На бронзовых пластинках, имитирующих расщепленное коленце бамбука, вырезаны тексты, датированные 323 годом до н.э., состоящие из 150-165 иероглифов. Это своего рода «проезжие грамоты», освобождавшие предъявителя — владетеля области Э — от обложения пошлиной во время передвижения по территории царства Чу. Одна грамота устанавливает соответствующие льготы в случае, если путешествие совершается по суше: тогда в течение года можно везти с собой пятьдесят повозок (или гнать лошадей и коров, считая десять голов за одну повозку, или иметь с собой носильщиков, приравнивая двадцать человек к одной повозке), причем транспортировать металл, кожу и бамбуковые стволы запрещалось. Другой документ устанавливает, что в случае передвижения по воде разрешается иметь при себе пятьдесят больших лодок (считая три маленькие лодки за одну большую); если лодки будут нагружены скотом, то, будучи освобожден от уплаты пошлин в таможне, предъявитель обязан уплатить таковую в Великую сокровищницу, т.е. непосредственно в казну правителя.
Проезжие грамоты владетеля области Э свидетельствуют, что крупные аристократы царства Чу пользовались в IV в. до н.э. определенными привилегиями, освобождавшими их от обложения таможенными пошлинами. Насколько можно судить по этим документам, на территории Чу существовала сеть застав, где не только взималась пошлина за провоз товаров, но и осуществлялся контроль за соблюдением запрета на транспортировку оружия и материалов, использовавшихся для его изготовления.
Новым видом эпиграфических памятников, наиболее ранние образцы которых относятся к IV в. до н.э., являются стихотворные надписи на камне. В VII в. на территории современной провинции Шэньси было обнаружено десять каменных тумб с вырезанными на них поэтическими текстами. Они были названы «надписями на каменных барабанах».[345]
Эти стихотворные надписи заполняют хронологический разрыв между «Шицзином» и более поздними поэтическими произведениями эпохи Чжаньго («Чуские строфы» Цюй Юаня). Оды на «каменных барабанах» обнаруживают значительное сходство с песнями «Шицзина»: четырехсложная строка, рифмическая структура строфы, группировка по десяткам, близость лексических особенностей. Для изучающего историю Древнего Китая VIII—III вв. до н.э. надписи на каменных барабанах представляют ценность примерно в том плане, что их сопоставление с текстом «Шицзина» дает отправные точки для внешней критики этого важного письменного источника. Сопоставительный анализ письменных памятников, дошедших до нас в виде книг и претерпевших поэтому неизбежную трансформацию, с близкими им по содержанию эпиграфическими источниками, сохранившими первоначальный облик оригинала, всегда оказывается чрезвычайно плодотворным. Значение надписей на каменных барабанах тем более велико, что они являются практически единственными памятниками, написанными стандартным почерком IV в. до н.э., характерным для северо-западных царств Древнего Китая (вплоть до объединения страны Цинь Шихуаном существовали большие региональные различия в начертании иероглифов — следствие социально-экономической и политической разобщенности древнекитайских царств).
С древнейших времен дерево и бамбук были основным материалом для письма в Древнем Китае. Но тексты на деревянных табличках, составлявшиеся в эпоху Инь и раннего Чжоу, до нас не дошли. Наиболее ранние находки текстов на дереве и бамбуке датируются эпохой Чуньцю–Чжаньго. К ним относится прежде всего «Бамбуковая летопись», которая, будучи обнаружена в III в. в качестве эпиграфического памятника, затем получила распространение как собственно письменный источник, причем подлинные таблички с текстом были утеряны. В 1953 г. в Шанша (провинция Хунань) в погребении эпохи Чжаньго были открыты 43 бамбуковые планки с надписями, а в 1954 г. аналогичная находка была сделана при раскопках погребений того же времени около Чанша. Спустя три года там же было найдено более 200 бамбуковых табличек с текстами, датируемыми VI в. до н.э.
Большинство из этих текстов является образцом эпиграфических источников нового типа, неизвестных в более раннее время. Это реестры имущества, клавшегося в погребение для сопровождения усопшего в загробном мире.[346] Все они происходят из Чу и написаны почерком, свойственным именно этому южному царству, чтение которого в ряде случаев оказывается затруднительным. С другой стороны, названия упоминаемых в перечне предметов могут быть сопоставлены с реальными вещами, найденными в том же захоронении. Некоторые из названий встречаются также и в письменных источниках — «Или», «Чжоули», а также в «Чуских строфах».
§ 3. Археологические памятники
Рост городов, население которых было уже в значительной мере оторвано от сельскохозяйственного производства, составляет одну из примечательных черт социально-экономического развития Древнего Китая VIII—III вв. до н.э. Анализу этого процесса помогает изучение материальных остатков городов, большинство из которых сохранилось на поверхности земли.
Столица Ци город Линьцзы был в IV в. до н.э. самым крупным из 70 с лишним городов, существовавших на территории этого царства. По некоторым данным, население его насчитывало 70 тыс. дворов, что соответствует примерно 250-300 тыс. человек. Раскопки показали, что Линьцзы состоял из двух частей — большого города, окруженного стеной с периметром в 14 км, и малого, площадь которого была в два раза меньше. Главная городская стена имела основание более 20 м, а в отдельных местах достигала даже 43 м. По всей видимости, малый город, расположенный в юго-западной части большого, был резиденцией правителя. В пределах городской стены вскрыты остатки многочисленных ремесленных мастерских — железоделательных (4 в большом городе и 2 в малом), бронзолитейных. Найдены следы существования там монетного двора. В западной части малого города сохранились остатки пока еще не раскопанного дворца.
Другим примером крупного города эпохи Чжаньго может служить Нижняя столица царства Янь близ Пекина. Прямоугольная городская стена ее имеет периметр длиной 24 км и толщину основания около 40 м. В северо-восточной части города были расположены дворцовые строения, а на некотором расстоянии от них находились мастерские (железоделательные, костерезные, керамические и пр.). С внешней стороны к городской стене примыкал защитный ров шириной около 20 м. По-видимому, не случайно полководец Сунь У вообще считал осаду городов вынужденной [347] мерой, а Сунь Бинь предлагал избегать ее в тех случаях, когда она представлялась бесперспективной.
Раскопки остатков мастерских дают нам представление об организации ремесла и масштабах производства, а также его технологии. На территории городища в Хоума были обследованы развалины бронзолитейной мастерской, где на площади около 3000 кв. м найдено более 30 000 керамических форм для отливки ритуальных сосудов, колоколов, оружия, деталей колесниц и некоторых бытовых предметов. Четыре круглые плавильные печи имели по 70 см в диаметре. В специальном хранилище было уложено 110 медных слитков общим весом более 95 кг (самый большой из них весит 4 кг).
Там же были раскопаны остатки гончарной мастерской. На пространстве площадью 0,5 кв.км открыто большое количество печей для обжига керамических изделий. Их конструкция и размеры заметно отличаются от подобных приспособлений, имевших распространение в конце II — начале I тысячелетия до н.э.
Особо следует упомянуть о находках и исследовании рудных разработок рассматриваемой эпохи. В 1973 г. близ Дае (провинция Хубэй) были обнаружены заброшенные копи, которые могут быть датированы по типологическим признакам оставшихся в них орудий VI—IV вв. до н.э. Здесь использовались штреки двух видов — вертикальные и наклонные. Глубина наиболее длинных из них достигала 40 м. Добытую руду сортировали в деревянных корытах.
Как и для более раннего времени, ценным источником по социально-экономической и культурной истории этого периода являются погребения. Сохраняя в своей конструкции и особенностях инвентаря немало общего с памятниками эпохи Западного Чжоу (погребальный ритуал обладает исключительной устойчивостью), они вместе с тем наглядно демонстрируют кардинальные изменения, происшедшие в древнекитайском обществе в середине I тысячелетия до н.э.
Важным показателем социального положения усопшего, как и раньше, в этот период служит число ритуальных сосудов типа «дин», положенных в погребение. В могиле правителя маленького царства Цай (принадлежность ее определяется по надписям на сопогребенных предметах) найдено 9 сосудов «дин»; столько же их и в захоронении правителя царства Чжэн, что соответствует традиционным нормам. Однако в уезде Хойсянь (провинция Хэнань) были раскопаны три огромные по своим размерам могилы, в которых также находилось по 9 «дин». Они не могли принадлежать [348] правителям какого-то царства, так как в VII—VI вв. до н.э. столицы соседних царств находились за пределами этого района. Это означает, что в упомянутых могилах были погребены аристократы в ранге «дафу». Их похороны были, таким образом, обставлены с роскошью, превосходившей допустимые пределы.
Погребения с 7 и 5 сосудами «дин» в принципе принадлежат представителям социального слоя дафу. Но в захоронении № 1 близ Лючжицяо в Чанша (провинция Хунань), где было обнаружено 5 таких сосудов, все они изготовлены не из бронзы, как этого требует обычай, а из глины. Помимо этого, размеры могильной ямы здесь гораздо меньше общепринятой нормы. Можно предположить, что погребенный в этом захоронении дафу в конце своей жизни обеднел и его наследники не смогли соблюсти положенный по традиции ритуал.
Могилы с тремя сосудами «дин» обычно принадлежат низшей аристократии в ранге ши. В Хоума было расчищено одно захоронение с тремя такими сосудами, но размеры погребальной камеры превосходят даже среднюю норму, предписанную для захоронений дафу. Кроме того, там был найден еще один бронзовый «дин» с надписью, из которой явствует, что он принадлежал сыну правителя царства Сюй. Возможно, этот сосуд попал к данному ши как трофей или в качестве подарка, но и то и другое является нарушением правил социальной иерархии раннечжоуского времени.
Наконец, в VII—VI вв. до н.э. резко увеличивается количество погребений, в которых находят по одному керамическому сосуду типа «дин» (такие могилы составляют абсолютное большинство среди всех раскопанных захоронений). Это означает, что по крайней мере часть погребенных в них людей принадлежала к прослойке простолюдинов шужэнь, которым по обычаю запрещалось употреблять такие сосуды.
В целом хотя погребения позднего периода Чуньцю и сохраняют еще некоторые различия, предписывавшиеся традицией, но случаи нарушения общепринятых ранее норм становятся скорее правилом, чем исключением. Это было именно в то время, когда антиконфуцианец Мо Ди во всеуслышание требовал, чтобы «первоначально низкий человек был возвышен и стал знатным, а первоначально нищий был возвышен и стал богатым».
В VIII—III вв. до н.э. расширяется перечень тех предметов материальной культуры, которые сохранились в поселениях или могилах и могут быть использованы для изучения различных сторон общественной жизни той эпохи.[349]
Революционные сдвиги в социальной структуре общества были подготовлены резкими изменениями в уровне производительных сил, чему способствовало распространение железных орудий труда. Наиболее ранние из известных в настоящее время железных орудий происходят из трех районов: Люхэ (провинция Цзянсу), Чанша (провинция Хунань) и Лоян (провинция Хэнань). Все они датируются VII—VI веками до н.э. Позднее железные орудия и приспособления очень быстро распространяются во всех царствах Чжаньго. Наибольшее значение среди этих предметов имели железные наконечники для пахотных орудий типа рала.
В рассматриваемую эпоху в быт богатых входят в моду предметы обихода, покрытые лаком. Центром производства их было царство Чу. Лакированная посуда становится своего рода «престижной маркой» каждого состоятельного члена общества.
Другим характерным типом предметов, появляющихся в быту древних китайцев в VI—V вв. до н.э., были бронзовые зеркала. Круглый диск, одна сторона которого была отполирована, а другая украшалась рельефным орнаментом, имел в центре утолщение с отверстием, куда пропускалась шелковая лента. Женщины хранили зеркала в лакированных шкатулках вместе с другими туалетными принадлежностями, но пользовались зеркалами и мужчины.
От эпохи Чжаньго дошли до нас и музыкальные инструменты — не только ударные (литофоны и колокола), но и струнные, особенно ценившиеся в то время. Цитра цинь и гусли сэ относились к категории щипковых струнных инструментов, использовавшихся для аккомпанемента певцу. Сейчас известно около полутора десятков гуслей из царства Чу — все они имеют по 25 струн и 4 колка. Резонатор их делался из наиболее ценных пород дерева («Орех и каштан насадил он кругом, и тисс, и сумах, и катальпу над рвом —на цитры и гусли их срубят потом», — говорится в «Шицзине»).
Немаловажное значение как источник сведений по истории древнекитайского общества VIII—III вв. до н.э. имеют произведения изобразительного искусства, среди которых появляются некоторые новые виды.
Это прежде всего картины на шелке с изображением людей и животных. В захоронениях эпохи Чжаньго на территории царства Чу сохранилось два экземпляра этого рода. Особенно интересна картина, на которой женщина в [350] длинном халате с широкими рукавами и с высокой прической выпускает из рук сказочного феникса. Несмотря на мифологический характер сюжета, здесь несомненно представлены черты реального костюма V—III вв. до н.э. Об одежде жителей царства Чу мы можем судить также по раскрашенным деревянным фигуркам, которые клали в погребения.
§ 1. Письменные памятники
Эпоха Восточного Чжоу была временем формирования основ историографии в Древнем Китае. У ее истоков стояли писцы-хронисты, должности которых существовали уже при дворе западночжоуских правителей. В их обязанности входила запись важнейших событий, происходивших в период правления того или иного вана. Не случайно в надписях на чжоуских сосудах мы находим упоминания о том, что, например, награждая сановника, правитель повелевал «отдать приказ и занести его на скрижали». Аналогичная практика существовала и в VIII—III вв. до н.э. По свидетельству одного из древнекитайских авторов, во время съездов чжухоу велись «записи о добродетелях князей, о наказаниях, о ритуале, о справедливости».
На этой основе в различных царствах Древнего Китая в середине I тысячелетия до н.э. возникают первые летописи, по своему характеру уже непохожие на лапидарные [334] хроники типа «Чжушу цзинянь». До нашего времени дошла лишь одна из таких летописей — «Чуньцю», созданная в царстве Лу и зафиксировавшая события 722—480 гг. до н.э. (напомним, что название этой книги было перенесено и на соответствующий исторический период). В позднейшей конфуцианской традиции этот памятник был канонизирован, что несомненно сыграло свою роль в его исторических судьбах.
«Чуньцю» представляет собой погодную запись событий, происходивших в царстве Лу. Сведения о том, что происходило за его пределами, приводятся в летописи главным образом в связи с деятельностью правителя этого царства. События датируются обычно месяцем, реже — днем, например: «Шестой год (правления Хуань-гуна) летом, в четвертом месяце, Хуань-гун встретился с правителем царства Цзи в местности Чэн». Большой интерес представляет структурный анализ содержания летописи, показывающий общие тенденции ослабления традиционных связей между чжоуским ваном и чжухоу, усиления роли отдельных крупных царств, борьбы их за гегемонию на Среднекитайской равнине.
С летописью «Чуньцю» тесно связан другой памятник, рассматриваемый обычно как комментарий к ней. Это «Цзочжуань» («Комментарий Цзо»), авторство которого приписывается ученику Конфуция Цзо Цюмину. «Цзочжуань» освещает события, имевшие место в Древнем Китае с 722 по 448 г. до н.э. Анализ содержания и языка этого сочинения показал, что оно могло быть составлено не ранее IV в. до н.э.
Давая несравненно более подробное описание событий, кратко изложенных в «Чуньцю», летопись «Цзочжуань» содержит весьма обильный фактический материал, относящийся к различным сторонам жизни древнекитайского общества VIII—V вв. до н.э.
В связи с «Чуньцю» и «Цзочжуань» следует упомянуть и о таком источнике, как «Гоюй» («Речи царств»), хотя он не может быть в полной мере отнесен к категории летописей. В отличие от первых двух сочинений «Гоюй» содержит исторический материал, сгруппированный прежде всего по государственно-географическому принципу. Эта книга состоит из 21 главы, первые три из которых посвящены Чжоу, четвертая и пятая — Лу, шестая — Ци, с седьмой по пятнадцатую — Цзинь, шестнадцатая —Чжэн, семнадцатая и восемнадцатая — Чу, девятнадцатая — У, двадцатая и двадцать первая — Юэ. Подобно «Цзочжуань», в «Гоюй» [335] включены многочисленные речи разных исторических деятелей, совершенно отсутствующие в «Чуньцю».
Особое место среди исторических сочинений позднечжоуского времени занимает «Чжаньгоцэ» («Планы сражающихся царств»), В своем современном виде эта книга состоит из десяти разделов, в которых поочередно излагаются события в отдельных царствах Древнего Китая. В каждом из разделов события излагаются в хронологической последовательности, причем текст состоит из отдельных самостоятельных эпизодов, общее число которых в книге составляет 482. Большинство из них связано со встречами различных государственных деятелей V—III вв. до н.э., обсуждавших военные, дипломатические и иные проблемы.
Известно, что свой нынешний облик это сочинение обрело во второй половине I в. до н.э., когда видный ученый того времени Лю Сян «взял за основу повествования об отдельных княжествах и расположил [их материалы] во временной последовательности, затем разделил по отдельным княжествам [материал], находившийся в беспорядке, чтобы дополнить предыдущее». Лю Сяну же принадлежит и нынешнее название «Чжаньгоцэ». Однако спорным остается вопрос о том, каковы же были первоначальные материалы, упорядоченные Лю Сяном. Несмотря на то что памятник содержит вымышленные речи с упоминанием фактов и названий, противоречащих политической географии Древнего Китая V—III вв. до н.э., а также многочисленные анахронизмы, в современном тексте «Чжаньгоцэ» несомненно представлены реликты летописных сочинений, создававшихся в отдельных царствах.
Новые возможности для текстологического исследования «Чжаньгоцэ» появились в 70-х годах, когда в датированном 168 годом до н.э. ханьском погребении был найден текст не известного ранее сочинения, по своему содержанию и стилю чрезвычайно близкий «Планам сражающихся царств». Он состоит из 27 разделов; в некоторых из них переписчик подсчитал даже общее количество знаков.
Помимо сочинений собственно исторических к числу важнейших письменных источников по истории древнекитайского общества I тысячелетия до н.э. относится «Ши-цзин» («Книга песен») — древнейшая поэтическая антология.
Нынешний текст «Шицзина» содержит 305 стихотворных произведений, сгруппированных в четыре раздела — «Нравы царств», «Малые оды», «Большие оды» и «Гимны». [336] Однако в некоторых ранних письменных источниках (например, в «Цзочжуань» и «Гоюй») цитируются песни «Ши-цзина», не вошедшие в современный текст. Объясняется это тем, что вместе с другими литературными памятниками «Книга песен» была уничтожена по приказу Цинь Шихуана в 213 г. до н.э. После создания империи Хань получают хождение различные списки «Шицзина», один из которых (он принадлежал ученому по фамилии Мао) лег в основу современной версии. Во всяком случае несомненно, что уже в середине VI в. до н.э. «Шицзин» существовал как самостоятельный единый свод.
Произведения, вошедшие в «Книгу песен», имеют различное происхождение. Так называемые «Нравы царств» восходят к устной фольклорной традиции, тогда как «оды» и «гимны» представляют собой стихотворения ритуального характера. Этим объясняются стилистические различия, прослеживаемые в четырех разделах «Книги».
«Шицзин» по праву может быть назван «энциклопедией древнекитайской жизни» второй четверти I тысячелетия до н.э. Знакомство с «Книгой песен» невольно заставляет вспомнить слова А.С. Пушкина: «Климат, образ правления, вера дают каждому народу особенную физиономию, которая более или менее отражается в зеркале поэзии. Есть образ мыслей и чувствований, есть тьма обычаев, поверий и привычек, принадлежащих исключительно какому-нибудь народу». «Шицзин» является неоценимым по своему значению источником наших знаний об обычаях, представлениях, реалиях материальной культуры древних китайцев.
Особое место среди древнекитайских письменных источников занимают сочинения философов V—III вв. до н.э. Возникновение различных философских школ и направлений было предопределено в Древнем Китае кризисом социально-экономической системы, сложившейся в Западном Чжоу. Стремясь найти выход из противоречий современного им общества, древнекитайские философы зачастую не ограничивались постулированием своей точки зрения, но и обращались к событиям прошлого в поисках доказательств своей правоты. Благодаря этому философские сочинения эпохи Чуньцю — Чжаньго сохранили для нас немало исторических свидетельств, в том числе и тех, которые отсутствуют в других источниках.
Главным сочинением раннего конфуцианства является «Луньюй» («Рассуждения и беседы»). Эта книга представляет собой собрание отдельных высказываний Конфуция (551—479 гг. до н.э.) в его дискуссиях со своими учениками [337] и другими государственными деятелями. Она сострит из 20 разделов, названия которых совпадают с первыми иероглифами текста («Учиться», «Излагать») или с именами действующих лиц («Тай-бо», «Цзы-лу»). Чаще всего отдельные отрывки внутри каждого из разделов начинаются словами: «Учитель сказал…»
Другим произведением, позволяющим судить о философском кредо ранних конфуцианцев, является трактат «Мэн-цзы». В нем изложены взгляды Мэн Кэ, выдающегося мыслителя второй половины эпохи Чжаньго (372—289 гг. до н.э.). Подобно «Рассуждениям и беседам», эта книга была, по всей вероятности, составлена уже после смерти того, чьи идеи она выражает. Трактат «Мэн-цзы» состоит из 7 глав, каждая из которых делится на две части. Блестящий полемист, Мэн-цзы постоянно ссылался на исторические примеры, поэтому эта книга содержит очень богатый фактический материал по истории Древнего Китая с мифических времен вплоть до III в. до н.э. Высказывает Мэн-цзы и некоторые общие суждения о закономерностях общественного развития. Он излагает свою теорию цикличности истории: «От Яо и Шуня до Чэн Тана прошло пятьсот с лишним лет.., от Чэн Тана до Вэнь-вана прошло пятьсот с лишним лет…», а это означает, что «каждые пятьсот лет непременно появляется мудрый правитель» и т.д.
К числу конфуцианцев относят обычно и Сюнь-цзы (313— 238 гг. до н.э.), автора одноименного философского трактата. Несомненно, однако, что в учении этого мыслителя нашли отражение не только собственно конфуцианские идеи, но и некоторые положения противников ранних конфуцианцев. Так, выступая против взглядов Конфуция и Мэн-цзы, этот философ утверждал, что не только сама человеческая природа, но и общественные институты не меняются на протяжении человеческой истории. Для того чтобы доказать это, Сюнь-цзы ссылался на факты древней истории, но в целом специальные исследования прошлого он считал излишними: «Если хочешь знать о предшествующих поколениях, то смотри на ныне существующие». Принято считать, что 23-я и 32-я главы трактата «Сюнь-цзы» написаны самим философом, 3-я — вместе со своими учениками, а 6-я — учениками уже после смерти учителя.
Главным оппонентом непосредственных учеников Конфуция в V в. до н.э. был Мо Ди (479—400 гг. до н.э.) — основоположник философии моизма. Школа моистов существовала сравнительно недолго — до III в. до н.э. Ее усилиями был создан трактат «Мо-цзы», имевший [338] первоначально 71 главу. 18 из них были впоследствии утрачены, а оставшиеся представляют собой многослойный текст, включающий как ранние (V—IV вв. до н.э.), так и поздние (IV—III в. до н.э.) части. Для исследователя истории Древнего Китая наибольшую ценность представляют главы, написанные ближайшими учениками Мо Ди. В них последовательно излагается концепция, согласно которой общественные порядки Западного Чжоу отжили свой век и должны быть отброшены. В этом смысле ранних моистов можно считать идейными предшественниками философии легизма.
Одним из основоположников лешстской школы был Гунсунь Ян, известный также под именем Шан Ян (390— 338 гг. до н.э.). Шан Яну приписывается трактат «Шанцзюнь шу» («Книга правителя области Шан»), хотя современные исследователи сходятся на том, что из 26 глав этого сочинения лишь две были написаны самим философом. Трактат содержит изложение основных легистских идей, которые стали теоретическим обоснованием движения за социально-политические реформы, охватившего Древний Китай в IV в. до н.э. Сам Шан Ян, как известно, осуществил такие реформы в царстве Цинь, где ему пришлось предварительно преодолеть сопротивление чиновников-конфуцианцев. «Книга правителя области Шан» служит одним из основных источников для изучения сущности этих реформ.
Другой видный легист — Хань Фэй жил почти на сто лет позже Шан Яна (ум. в 233 г. до н.э.), когда фундаментальные сдвиги в социально-экономическом строе древнекитайского общества отчетливо проявлялись во всех сферах социальной жизни. Хань Фэй явился создателем принципиально новой для того времени концепции исторического развития человечества, согласно которой общество не стоит на месте, а непрерывно движется вперед. Поэтому, утверждал он, в древности люди жили не так, как сейчас, и нет никаких оснований отождествлять древнюю эпоху с современной. Основное сочинение этого философа — «Хань Фэй-цзы» — содержит немало отрывков, где автор излагает свое представление о том периоде человеческой истории, который назван им «далекой древностью».
Гораздо меньше сведений собственно исторических содержат сочинения даоской школы. Трактат «Даодэцзин» («Книга о дао и дэ») представляет в этом смысле редкое исключение среди других философских произведений Древнего Китая: в нем практически отсутствуют какие-либо [339] исторические реалии и изложение носит чисто теоретический характер. Что касается книги Чжуан Чжоу (369—286 гг. до н.э.), известной под наименованием «Чжуан-цзы», то она представляет собой собрание притч, сюжет которых служил автору средством доказательства правильности своих философских тезисов.
Следует упомянуть также о трактате «Гуань-цзы», приписываемом известному государственному деятелю VII в. до н.э. Гуань Чжуну, но включающий, как и большинство древнекитайских философских сочинений, разновременные слои. Эта книга, которую трудно отнести к какой-либо определенной школе, содержит большое количество ценных сведений по социально-экономической и политической истории Древнего Китая. Окончательно текст «Гуань-цзы» был оформлен, вероятно, лишь на грани нашей эры.
Отдельную группу письменных источников эпохи Чжань-го представляют военные трактаты. В Древнем Китае теория военного искусства получила в V—III вв. до н.э. значительное развитие, что привело к появлению большого числа специальных сочинений, многие из которых не сохранились до нашего времени.
Два из них уже в древности считались наиболее важными— «Сунь-цзы» и «У-цзы». Но если об авторе второго трактата мы имеем представление благодаря Сыма Цяню, поместившему его биографию в своих «Исторических записках», то вопрос о том, кто такой Сунь-цзы, далеко не ясен. Дело в том, что в V—IV вв. до н.э. в Древнем Китае было по крайней мере два знаменитых полководца по фамилии Сунь. Один из них — Сунь У —служил в царстве У при Холюе, правившем в 514—495 гг. до н.э.; другой — Сунь Бинь, дальний потомок первого, жил спустя сто с лишним лет в царстве Ци. Традиция считала автором книги «Сунь-цзы» Сунь У, хотя анализ исторических реалий позволял некоторым исследователям сделать вывод о более вероятной принадлежности трактата Сунь Биню.
В 1972 г. в датируемом второй половиной II в. до н.э. ханьском погребении в Линьи были найдены рукописи нескольких военных трактатов, в том числе «Сунь-цзы», а также «Сунь Бинь бинфа» («Трактат о военном искусстве Сунь Биня»), «Лю тао» и «Вэй Ляо-цзы».
Наконец, несомненный интерес для всякого, кто изучает историю Древнего Китая, представляет еще одна группа письменных памятников, непосредственно примыкающая к философским трактатам, но к ним как таковая не относящаяся. Речь идет о «сочинениях цикла ли», в которых [340] излагается широкий круг явлений общественной жизни, связанный с конфуцианским понятием «ли», т.е. традиционных норм взаимоотношений между людьми. Все эти сочинения были составлены в разное время, но не раньше V—IV вв. до н.э. Тем не менее в них нашли отражение, хотя зачастую и в трансформированном виде, санкционированные обычным правом правила поведения людей в системе отношений общества Западного Чжоу.
В наибольшей мере позднейшая обработка коснулась такого памятника, как «Чжоули» («Чжоуские установления»). Первоначальная основа его облечена в форму идеализированных схем, что неизменно настораживало историков, побуждая их относиться к этому трактату с сугубой подозрительностью. Как показали специальные исследования, «Чжоуские установления» окончательно сформировались в виде отдельной книги в III в. до н.э.
В меньшей степени унифицирующей переделке был подвергнут материал, легший в основу двух других сочинений того же цикла — «Лицзи», («Записки об установлениях») и «Или» («Ритуалы и установления»). Сопоставление с данными археологических находок позволило выдвинуть предположение о том, что текст этих памятников сложился в V—IV вв. до н.э. Содержание их охватывает широкий круг проблем, характеризующих особенности общественного быта Древнего Китая. Находка в ханьском погребении трех различных копий нескольких глав «Или», сделанная в 1959 г., дает в руки специалистов средство выявления наиболее ранних слоев в тексте этого сочинения. Она имела особое значение потому, что трактат «Или», как и многие другие древнекитайские письменные памятники, был известен в двух различных версиях — «древней» и «современной».
§ 2. Эпиграфические источники
Подобно своим предкам раннечжоуского времени, древние китайцы VIII—V вв. до н.э. по-прежнему имели обыкновение помещать на стенках ритуальных сосудов мемориальные тексты. Но как общее количество этих надписей на бронзовых предметах, так и их размеры в эпоху Чуньцю резко сокращаются.
Особенность этих надписей заключается в том, что они, как правило, создавались не при дворе чжоуского Сына Неба, как это обычно бывало раньше, а в различных владениях чжухоу, постепенно превращавшихся в независимые [341] царства. Наряду с сохранением некоторых традиционных черт в формуляре надписей на бронзе VIII—V вв. до н.э. обнаруживаются и инновации, знаменующие победу новых общественных вкусов и привычек. К счастью для современных исследователей, в этих текстах часто упоминаются теперь имена и титулы чжухоу, известные по письменным памятникам. Это намного облегчает датировку надписей.
В свою очередь, некоторые недавно открытые надписи позволяют уточнить многое из того, что сообщают нам летописи и хроники. Например, набор колоколов, принадлежавший правителю царства Цинь, был украшен надписями с упоминанием имен его предков, о последовательности царствования которых в иных источниках содержались противоречивые сведения. Эта находка подвела основательную фактическую базу под исследование ранней истории царства Цинь, сыгравшего впоследствии столь важную роль в судьбе Древнего Китая.
Еще более малочисленны надписи на бронзовых предметах, датируемые эпохой Чжаньго. И здесь недавние раскопки дали новый ценный материал. В 1978 г. в уезде Пиньшань (провинция Хэбэй), например, были раскопаны богатые погребения с бронзовыми вещами, на некоторых из них имелись пространные надписи. Из этих текстов стало ясно, что археологи открыли захоронения правителей царства Чжуншань, принадлежавшего одно время к числу наиболее сильных на Среднекитайской равнине.
В эпоху Чуньцю и Чжаньго появляются многочисленные новые категории эпиграфических памятников, неизвестные в раннечжоуское время. Для исследователя истории древнекитайского ремесла несомненный интерес представляют клейма, оттискивавшиеся на поверхности керамических изделий. В них фиксируются сведения о месте жительства и именах мастеров, а также чиновников, контролировавших их работу.
Близки им по своему характеру надписи на оружии, в которых указывается дата изготовления, имя мастера и название склада для хранения этих предметов. Особая ценность этих кратких текстов в упоминании о различных категориях несвободного населения, использовавшегося на подсобных работах в казенных оружейных мастерских. Среди них встречаются люди, именуемые, в частности, «гуйсинь». Комментаторы, толковавшие этот термин, исходили из этимологии составляющих иероглифов, объясняя его в значении «лица, осужденные на сбор хвороста для храма предков». Но, как показывают надписи на оружии [342] III в. до н.э., в это время подневольные работники гуйсинь эксплуатировались уже более эффективным способом. Дешифровка этих надписей дает возможность проследить эволюцию терминов, обозначавших осужденных за преступления, и помогают установить истоки значения этих терминов, широко употреблявшихся позднее, в эпоху Хань.
Совершенно новая категория надписей, появившаяся в конце Чуньцю — начале Чжаньго, связана с нумизматикой. Распространение металлической монеты было отражением высокого уровня развития товарно-денежных отношений в древнекитайском обществе. В «Цзочжуань» под 26-м годом правления луского Чжао-гуна (515 г. до н.э.) упоминается о монете в виде заступа, именуемой «бу»; одна из песен «Шицзина» сообщает о человеке, покупавшем шелковую пряжу и расплачивавшемся такой монетой. Наиболее ранние монеты этого типа, происходящие из случайных находок, отличаются значительными размерами (один экземпляр имеет общую длину 22,3 см при ширине лезвия 8,0 см) и еще не несут на себе надписей. Но уже в V в. до н.э. в царстве Вэй лили монету «бу», в надписях на которой упоминается место производства и номинал, обозначавшийся в единицах веса. Аналогичные надписи на монете из других царств дают нам сведения об основных центрах изготовления металлических денег на территории Чжао, Вэй, Хань, Цинь и Янь. В Ци примерно в то же время получила распространение монета в виде ножа («дао»). Надписи именуют ее «узаконенной монетой» и указывают названия городов, где она производилась, — Цзимо, Аньян, Тань и др. Эти сведения дают представление о появлении все новых и новых городов — ремесленно-торговых центров наиболее развитых в экономическом отношении царств Древнего Китая. Вплоть до реформы Шан Яна металлические деньги не имели широкого хождения на территории царства Цинь. Позднее круглая монета циньского типа с надписями, фиксирующими ее вес в циньских единицах (шу и лян), вытесняет все прочие виды металлических денег и после объединения Китая Цинь Шихуаном становится единой денежной единицей.
Развитие товарно-денежных отношений, стимулировавших распространение частной собственности на средства производства, косвенным образом способствовало появлению и другой новой категории исторических источников — сфрагистики. Употребление печатей входило в моду по мере того, как имущие начинали ощущать потребность продемонстрировать право собственности на свое богатство.[343] Среди полутора тысяч печатей V—III вв. до н.э., хранящихся сейчас в различных частных коллекциях и время от времени находимых в раскопках, можно выделить три основные группы. Первая из них имеет надписи с наименованием должности владельца, позволяющие составить более конкретное представление о номенклатуре административной системы эпохи Чжаньго. Вторая содержит упоминание имени владельца. Такого рода личные печати дают материал для ономастического исследования (изучения системы фамилий и имен в Древнем Китае). Наконец, третья группа — печати с благопожелательными надписями, представляющими собой интереснейший и еще малоизученный источник для реконструкции особенностей социальной психологии древних китайцев в эпоху Чжаньго.
Пожелания, выгравированные на печатях третьей группы, показывают, к какого рода жизненным благам стремились состоятельные люди того времени. Помимо традиционных формул долголетия и обильного потомства эти надписи содержат совершенно новый элемент, отражавший изменения в социально-экономической структуре общества. Пожелания «богатства» и «служебной карьеры» могли получить распространение только в тех условиях, когда на смену наследственным привилегиям аристократии и чиновничьим должностям, передававшимся по наследству, пришло богатство, полученное на основе частной собственности, а административная система, предусматривавшая назначение на посты и смещение с них по воле правителя.
К периоду Чуньцю относится также новый тип эпиграфических текстов, которые могут рассматриваться как документы. Материал, на котором они написаны, в данном случае не имеет существенного значения (в отличие от собственно надписей, выполняющих сопутствующую функцию в связи с предметами, на которые они нанесены). Примером такого рода эпиграфических памятников могут служить тексты клятвенных договоров из Хоума.
Клятвенные договоры были основной формой, закреплявшей в VIII—VI вв. до н.э. взаимоотношения между отдельными чжухоу, деятельность которых уже в значительной мере вышла из-под контроля чжоуского вана. Таким договором оформлялось признание одного из правителей гегемоном: собравшиеся на съезд чжухоу клялись ему в верности и в знак своей решимости не нарушать данного слова писали кровью жертвенного животного ритуальную формулу торжественного обещания. По данным «Чуньцю» и «Цзочжуань», за период с 722 по 468 г. до н.э. было [344] заключено не менее двух сотен договоров между отдельными правителями царств. Эта же форма фиксации взаимных прав и обязанностей использовалась и на уровне кланов, возглавлявшихся дафу. В 1965 г. близ Хоума (провинция Шаньси), где в VI в. до н.э. находилась столица царства Цзинь, было найдено более 5000 фрагментов клятвенных договоров, содержание которых отражало борьбу между аристократическими группировками этого царства.
Иной характер имеют документы, обнаруженные в 1957 г. в Шоусяне (провинция Аньхой). На бронзовых пластинках, имитирующих расщепленное коленце бамбука, вырезаны тексты, датированные 323 годом до н.э., состоящие из 150-165 иероглифов. Это своего рода «проезжие грамоты», освобождавшие предъявителя — владетеля области Э — от обложения пошлиной во время передвижения по территории царства Чу. Одна грамота устанавливает соответствующие льготы в случае, если путешествие совершается по суше: тогда в течение года можно везти с собой пятьдесят повозок (или гнать лошадей и коров, считая десять голов за одну повозку, или иметь с собой носильщиков, приравнивая двадцать человек к одной повозке), причем транспортировать металл, кожу и бамбуковые стволы запрещалось. Другой документ устанавливает, что в случае передвижения по воде разрешается иметь при себе пятьдесят больших лодок (считая три маленькие лодки за одну большую); если лодки будут нагружены скотом, то, будучи освобожден от уплаты пошлин в таможне, предъявитель обязан уплатить таковую в Великую сокровищницу, т.е. непосредственно в казну правителя.
Проезжие грамоты владетеля области Э свидетельствуют, что крупные аристократы царства Чу пользовались в IV в. до н.э. определенными привилегиями, освобождавшими их от обложения таможенными пошлинами. Насколько можно судить по этим документам, на территории Чу существовала сеть застав, где не только взималась пошлина за провоз товаров, но и осуществлялся контроль за соблюдением запрета на транспортировку оружия и материалов, использовавшихся для его изготовления.
Новым видом эпиграфических памятников, наиболее ранние образцы которых относятся к IV в. до н.э., являются стихотворные надписи на камне. В VII в. на территории современной провинции Шэньси было обнаружено десять каменных тумб с вырезанными на них поэтическими текстами. Они были названы «надписями на каменных барабанах».[345]
Эти стихотворные надписи заполняют хронологический разрыв между «Шицзином» и более поздними поэтическими произведениями эпохи Чжаньго («Чуские строфы» Цюй Юаня). Оды на «каменных барабанах» обнаруживают значительное сходство с песнями «Шицзина»: четырехсложная строка, рифмическая структура строфы, группировка по десяткам, близость лексических особенностей. Для изучающего историю Древнего Китая VIII—III вв. до н.э. надписи на каменных барабанах представляют ценность примерно в том плане, что их сопоставление с текстом «Шицзина» дает отправные точки для внешней критики этого важного письменного источника. Сопоставительный анализ письменных памятников, дошедших до нас в виде книг и претерпевших поэтому неизбежную трансформацию, с близкими им по содержанию эпиграфическими источниками, сохранившими первоначальный облик оригинала, всегда оказывается чрезвычайно плодотворным. Значение надписей на каменных барабанах тем более велико, что они являются практически единственными памятниками, написанными стандартным почерком IV в. до н.э., характерным для северо-западных царств Древнего Китая (вплоть до объединения страны Цинь Шихуаном существовали большие региональные различия в начертании иероглифов — следствие социально-экономической и политической разобщенности древнекитайских царств).
С древнейших времен дерево и бамбук были основным материалом для письма в Древнем Китае. Но тексты на деревянных табличках, составлявшиеся в эпоху Инь и раннего Чжоу, до нас не дошли. Наиболее ранние находки текстов на дереве и бамбуке датируются эпохой Чуньцю–Чжаньго. К ним относится прежде всего «Бамбуковая летопись», которая, будучи обнаружена в III в. в качестве эпиграфического памятника, затем получила распространение как собственно письменный источник, причем подлинные таблички с текстом были утеряны. В 1953 г. в Шанша (провинция Хунань) в погребении эпохи Чжаньго были открыты 43 бамбуковые планки с надписями, а в 1954 г. аналогичная находка была сделана при раскопках погребений того же времени около Чанша. Спустя три года там же было найдено более 200 бамбуковых табличек с текстами, датируемыми VI в. до н.э.
Большинство из этих текстов является образцом эпиграфических источников нового типа, неизвестных в более раннее время. Это реестры имущества, клавшегося в погребение для сопровождения усопшего в загробном мире.[346] Все они происходят из Чу и написаны почерком, свойственным именно этому южному царству, чтение которого в ряде случаев оказывается затруднительным. С другой стороны, названия упоминаемых в перечне предметов могут быть сопоставлены с реальными вещами, найденными в том же захоронении. Некоторые из названий встречаются также и в письменных источниках — «Или», «Чжоули», а также в «Чуских строфах».
§ 3. Археологические памятники
Рост городов, население которых было уже в значительной мере оторвано от сельскохозяйственного производства, составляет одну из примечательных черт социально-экономического развития Древнего Китая VIII—III вв. до н.э. Анализу этого процесса помогает изучение материальных остатков городов, большинство из которых сохранилось на поверхности земли.
Столица Ци город Линьцзы был в IV в. до н.э. самым крупным из 70 с лишним городов, существовавших на территории этого царства. По некоторым данным, население его насчитывало 70 тыс. дворов, что соответствует примерно 250-300 тыс. человек. Раскопки показали, что Линьцзы состоял из двух частей — большого города, окруженного стеной с периметром в 14 км, и малого, площадь которого была в два раза меньше. Главная городская стена имела основание более 20 м, а в отдельных местах достигала даже 43 м. По всей видимости, малый город, расположенный в юго-западной части большого, был резиденцией правителя. В пределах городской стены вскрыты остатки многочисленных ремесленных мастерских — железоделательных (4 в большом городе и 2 в малом), бронзолитейных. Найдены следы существования там монетного двора. В западной части малого города сохранились остатки пока еще не раскопанного дворца.
Другим примером крупного города эпохи Чжаньго может служить Нижняя столица царства Янь близ Пекина. Прямоугольная городская стена ее имеет периметр длиной 24 км и толщину основания около 40 м. В северо-восточной части города были расположены дворцовые строения, а на некотором расстоянии от них находились мастерские (железоделательные, костерезные, керамические и пр.). С внешней стороны к городской стене примыкал защитный ров шириной около 20 м. По-видимому, не случайно полководец Сунь У вообще считал осаду городов вынужденной [347] мерой, а Сунь Бинь предлагал избегать ее в тех случаях, когда она представлялась бесперспективной.
Раскопки остатков мастерских дают нам представление об организации ремесла и масштабах производства, а также его технологии. На территории городища в Хоума были обследованы развалины бронзолитейной мастерской, где на площади около 3000 кв. м найдено более 30 000 керамических форм для отливки ритуальных сосудов, колоколов, оружия, деталей колесниц и некоторых бытовых предметов. Четыре круглые плавильные печи имели по 70 см в диаметре. В специальном хранилище было уложено 110 медных слитков общим весом более 95 кг (самый большой из них весит 4 кг).
Там же были раскопаны остатки гончарной мастерской. На пространстве площадью 0,5 кв.км открыто большое количество печей для обжига керамических изделий. Их конструкция и размеры заметно отличаются от подобных приспособлений, имевших распространение в конце II — начале I тысячелетия до н.э.
Особо следует упомянуть о находках и исследовании рудных разработок рассматриваемой эпохи. В 1973 г. близ Дае (провинция Хубэй) были обнаружены заброшенные копи, которые могут быть датированы по типологическим признакам оставшихся в них орудий VI—IV вв. до н.э. Здесь использовались штреки двух видов — вертикальные и наклонные. Глубина наиболее длинных из них достигала 40 м. Добытую руду сортировали в деревянных корытах.
Как и для более раннего времени, ценным источником по социально-экономической и культурной истории этого периода являются погребения. Сохраняя в своей конструкции и особенностях инвентаря немало общего с памятниками эпохи Западного Чжоу (погребальный ритуал обладает исключительной устойчивостью), они вместе с тем наглядно демонстрируют кардинальные изменения, происшедшие в древнекитайском обществе в середине I тысячелетия до н.э.
Важным показателем социального положения усопшего, как и раньше, в этот период служит число ритуальных сосудов типа «дин», положенных в погребение. В могиле правителя маленького царства Цай (принадлежность ее определяется по надписям на сопогребенных предметах) найдено 9 сосудов «дин»; столько же их и в захоронении правителя царства Чжэн, что соответствует традиционным нормам. Однако в уезде Хойсянь (провинция Хэнань) были раскопаны три огромные по своим размерам могилы, в которых также находилось по 9 «дин». Они не могли принадлежать [348] правителям какого-то царства, так как в VII—VI вв. до н.э. столицы соседних царств находились за пределами этого района. Это означает, что в упомянутых могилах были погребены аристократы в ранге «дафу». Их похороны были, таким образом, обставлены с роскошью, превосходившей допустимые пределы.
Погребения с 7 и 5 сосудами «дин» в принципе принадлежат представителям социального слоя дафу. Но в захоронении № 1 близ Лючжицяо в Чанша (провинция Хунань), где было обнаружено 5 таких сосудов, все они изготовлены не из бронзы, как этого требует обычай, а из глины. Помимо этого, размеры могильной ямы здесь гораздо меньше общепринятой нормы. Можно предположить, что погребенный в этом захоронении дафу в конце своей жизни обеднел и его наследники не смогли соблюсти положенный по традиции ритуал.
Могилы с тремя сосудами «дин» обычно принадлежат низшей аристократии в ранге ши. В Хоума было расчищено одно захоронение с тремя такими сосудами, но размеры погребальной камеры превосходят даже среднюю норму, предписанную для захоронений дафу. Кроме того, там был найден еще один бронзовый «дин» с надписью, из которой явствует, что он принадлежал сыну правителя царства Сюй. Возможно, этот сосуд попал к данному ши как трофей или в качестве подарка, но и то и другое является нарушением правил социальной иерархии раннечжоуского времени.
Наконец, в VII—VI вв. до н.э. резко увеличивается количество погребений, в которых находят по одному керамическому сосуду типа «дин» (такие могилы составляют абсолютное большинство среди всех раскопанных захоронений). Это означает, что по крайней мере часть погребенных в них людей принадлежала к прослойке простолюдинов шужэнь, которым по обычаю запрещалось употреблять такие сосуды.
В целом хотя погребения позднего периода Чуньцю и сохраняют еще некоторые различия, предписывавшиеся традицией, но случаи нарушения общепринятых ранее норм становятся скорее правилом, чем исключением. Это было именно в то время, когда антиконфуцианец Мо Ди во всеуслышание требовал, чтобы «первоначально низкий человек был возвышен и стал знатным, а первоначально нищий был возвышен и стал богатым».
В VIII—III вв. до н.э. расширяется перечень тех предметов материальной культуры, которые сохранились в поселениях или могилах и могут быть использованы для изучения различных сторон общественной жизни той эпохи.[349]
Революционные сдвиги в социальной структуре общества были подготовлены резкими изменениями в уровне производительных сил, чему способствовало распространение железных орудий труда. Наиболее ранние из известных в настоящее время железных орудий происходят из трех районов: Люхэ (провинция Цзянсу), Чанша (провинция Хунань) и Лоян (провинция Хэнань). Все они датируются VII—VI веками до н.э. Позднее железные орудия и приспособления очень быстро распространяются во всех царствах Чжаньго. Наибольшее значение среди этих предметов имели железные наконечники для пахотных орудий типа рала.
В рассматриваемую эпоху в быт богатых входят в моду предметы обихода, покрытые лаком. Центром производства их было царство Чу. Лакированная посуда становится своего рода «престижной маркой» каждого состоятельного члена общества.
Другим характерным типом предметов, появляющихся в быту древних китайцев в VI—V вв. до н.э., были бронзовые зеркала. Круглый диск, одна сторона которого была отполирована, а другая украшалась рельефным орнаментом, имел в центре утолщение с отверстием, куда пропускалась шелковая лента. Женщины хранили зеркала в лакированных шкатулках вместе с другими туалетными принадлежностями, но пользовались зеркалами и мужчины.
От эпохи Чжаньго дошли до нас и музыкальные инструменты — не только ударные (литофоны и колокола), но и струнные, особенно ценившиеся в то время. Цитра цинь и гусли сэ относились к категории щипковых струнных инструментов, использовавшихся для аккомпанемента певцу. Сейчас известно около полутора десятков гуслей из царства Чу — все они имеют по 25 струн и 4 колка. Резонатор их делался из наиболее ценных пород дерева («Орех и каштан насадил он кругом, и тисс, и сумах, и катальпу над рвом —на цитры и гусли их срубят потом», — говорится в «Шицзине»).
Немаловажное значение как источник сведений по истории древнекитайского общества VIII—III вв. до н.э. имеют произведения изобразительного искусства, среди которых появляются некоторые новые виды.
Это прежде всего картины на шелке с изображением людей и животных. В захоронениях эпохи Чжаньго на территории царства Чу сохранилось два экземпляра этого рода. Особенно интересна картина, на которой женщина в [350] длинном халате с широкими рукавами и с высокой прической выпускает из рук сказочного феникса. Несмотря на мифологический характер сюжета, здесь несомненно представлены черты реального костюма V—III вв. до н.э. Об одежде жителей царства Чу мы можем судить также по раскрашенным деревянным фигуркам, которые клали в погребения.
Глава XXIV. Китай. Эпоха Цинь-Хань (III в. до н.э. — III в. н.э.)
§ 1. Письменные памятники
Начальный период правления династии Хань акад. Н.И. Конрад называл эпохой синтеза культуры. Это было время, когда после бурных потрясений конца III в. до н.э. ученые обратились к поискам утраченных сочинений, занялись их комментированием и истолкованием. Появилась возможность критически оценить все, что было сделано прежде, чтобы, оглядываясь на пройденный путь, двинуться дальше. Такова была обстановка, в которой появилось одно из наиболее выдающихся произведений китайской историографии — «Исторические записки»» Сыма Цяня.
Занимая должность историка при дворе ханьского У-ди, Сыма Цянь (145—90 гг. до н.э.) писал свою книгу не по обязанности службы, а для того, чтобы выполнить предсмертную волю своего отца, начавшего и не успевшего закончить этот грандиозный труд. «Исторические записки» — всеобщая история Китая начиная с древнейшего периода мифических «пяти императоров» до последних веков до новой эры. Выполнить эту гигантскую задачу можно было лишь на основе систематизации и обобщения всех исторических источников предшествующего времени.
По упоминаниям в тексте «Исторических записок» названий использованных Сыма Цянем сочинений, а также по некоторым косвенным свидетельствам мы можем судить о том, что в его распоряжении были помимо всего прочего и такие исторические материалы, которые в своем первоначальном виде не сохранились до настоящего времени. Но при изучении источников, легших в основу книги Сыма Цяня, бросается в глаза одно важное обстоятельство: автор «Исторических записок» отнюдь не ограничивался только письменными памятниками. Он был, по-видимому, [351] первым китайским историком, в полной мере осознавшим значение того, что сегодня мы называем комплексным использованием источников. Сыма Цянь тщательно учитывал устную фольклорную традицию, во время путешествий по империи не упускал случая побывать на месте знаменитых битв, на развалинах некогда процветавших городов, расспрашивал старожилов, знакомился с бытом некитайских племен, населявших окраинные районы. Он изучал портреты исторических деятелей прошлого и сетовал на то, что облик многих из них остался неизвестным. О критическом подходе историка к собранным им материалам говорят, например, такие его слова: «Тщательно исследовав ход событий, я включил в таблицу документы, и хотя многое не может быть выяснено во всех деталях, я изложил достоверное и опустил сомнительное». Не будет преувеличением сказать, что «Исторические записки» подводят в этом смысле итог всему предшествующему развитию древнекитайской историографии.
Задача создания всеобщей истории страны не могла быть выполнена в рамках тех историографических жанров, которые ко времени эпохи Хань стали традиционными. Поэтому Сыма Цянь отказался от простого хронологического принципа, лежавшего в основе летописи, и разработал весьма своеобразную и сложную архитектонику своего сочинения, позволявшую ему сделать изложение фактов прошлого многоплановым и убедительным. «Исторические записки» состоят из пяти разделов: «Бэньцзи» («Основные записи»), «Бяо» («Хронологические таблицы»), «Шу» («Трактаты»), «Шицзя» («Истории наследственных домов») и «Лечжуань» («Жизнеописания»).
«Основные записи» содержат описание важнейших событий, происшедших в течение периода правления одной династии или одного императора. Стиль этого раздела лаконичен и строг; он в наибольшей степени близок к летописной манере.
«Хронологические таблицы» призваны, по мысли Сыма Цяня, синтезировать всю сумму основных фактов, сообщаемых в различных разделах книги, и унифицировать их хронологию. «Я обнаружил, — пишет автор, — что при сопоставлении дат различных поколений возникают расхождения и неясности, поэтому я и составил десять таблиц».
Третий раздел «Исторических записок» — «Трактаты» — существенно отличается от всех остальных тем, что изложение строится здесь по предметно-тематическому принципу. Сыма Цянь предпринял попытку обобщения [352] исторического процесса по отдельным аспектам экономики и культуры, поставив своей целью рассмотреть «преобразования в ритуалах и музыке, усовершенствования в календаре, военное искусство, жертвоприношения духам гор и рек, взаимоотношения Неба и человека, ошибки (в экономической жизни), унаследованные от прошлого».
«Истории наследственных домов» посвящены изложению событий, связанных с различными наследственными владениями эпохи Чжоу и крупнейшими представителями наследственной знати более позднего времени.
Наконец, последний раздел «Исторических записок» — это «Жизнеописания». В нем Сыма Цянь практически воплотил совершенно новый для своего времени принцип исторического повествования — биографию. По своему стилю главы этого раздела резко контрастируют со всеми другими: автор создает в них яркие и запоминающиеся образы деятелей прошлого, каждый из которых по-своему заслужил свое право остаться в памяти потомков. Впрочем, данный раздел включал не только биографии отдельных лиц, но и описания сопредельных с Древним Китаем народов — сюнну (гуннов), древних корейцев и т.д.
«Я как тенетами весь мир Китая обнял со всеми старинными сказаньями, подверг суждению, набросал историю всех дел, связал с началами концы, вникая в суть вещей и дел, которые то завершались, то разрушались, то процветали, то упадали, и в верх веков считал от Сюань Юаня, и вниз дошел до нынешнего года. И у меня желанье есть: на этом протяженье исследовать все то, что среди неба и земли, проникнуть в сущность перемен, имевших место как сейчас, так и в дни древности далекой…» — так определил Сыма Цянь цель своего труда. Эта краткая, но удивительно точная характеристика касается самой сути того вклада, который был внесен автором «Исторических записок» в развитие историографической мысли. Сыма Цянь был одним из первых историков, поставивших своей задачей не только изложить события прошлого, но и осмыслить их внутреннюю логику, уяснить их закономерность, «проникнуть в сущность перемен».
Метод Сыма Цяня оказал решающее воздействие на последующее развитие древнекитайской историографии, в которой вскоре складывается новый жанр — так называемые династийные истории. Такая история писалась после падения очередной древнекитайской (а позднее и средневековой) династии и освещала ее «величие и падение». Автор такого сочинения ставил перед собой несколько иные [353] задачи, чем Сыма Цянь, однако в отношении метода изложения материала он полностью следовал за своим гениальным предшественником.
Первое произведение этого жанра — «Ханьшу» («Ханьская история») Бань Гу, освещающая события III в. до н.э. — I в. н.э. Бань Гу (32—92) родился в семье, давшей Древнему Китаю несколько выдающихся ученых и политических деятелей. Подобно тому как «Исторические записки» были начаты отцом Сыма Цяня, так и «Ханьская история» явилась осуществлением первоначального замысла отца Бань Гу.
«Ханьская история» лишь немногим уступает по своим размерам «Историческим запискам» — в ней 100 глав-цзюаней (но так как некоторые главы состоят из двух или трех частей, фактически количество цзюаней в этой книге равно 120). Бань Гу заимствовал у Сыма Цяня общую архитектонику своего труда (с той лишь разницей, что четвертый раздел в «Ханьской истории» отсутствует вовсе, а третий назван не «Трактатами», а «Обозрениями»). При составлении «Ханьской истории» Бань Гу использовал также и фактический материал «Исторических записок», относящийся к ханьскому времени. В ряде случаев он почти целиком включал в свою книгу текст соответствующих глав «Исторических записок». В то же время важно подчеркнуть, что позиции, с которых Сыма Цянь и Бань Гу подходили к оценке многих фактов истории, зачастую существенно различались. Поэтому при почти полном текстуальном совпадении некоторых глав в этих двух исторических сочинениях мы находим в них иногда прямо противоположные характеристики известных деятелей прошлого. Вот что писал Бань Гу по поводу труда своего предшественника: «Что касается фактов, выбранных им из классических книг и комментариев к ним, собранных из разрозненных сочинений отдельных авторов, то весьма многие из них изложены слишком кратко, а некоторые — противоречиво. Однако даже в слабых местах он блещет эрудицией, охватывает сплошь все классические книги и комментарии, молниеносно обозревает то древность, то современность, все предшествовавшие тысячелетия и все это с большим тщанием. Но его симпатии и антипатии очень ошибочны в сравнении с Совершенномудрым; когда он говорит о высоких принципах, он на первое место ставит Хуан-ди и Лао-цзы и лишь затем — «Шесть (конфуцианских) классических книг»; описывая странствующих героев, он отталкивает назад заслуженных чиновников, а продвигает вперед распущенных удальцов; сообщая [354] о богатых, он возвеличивает силу и выгоду и принижает скромность и бедность — в этом его недостатки». Основной недостаток «Исторических записок» Бань Гу видел, таким образом, в приверженности их автора к философскому даосизму («учению Хуан-ди и Лао-цзы»).
Сам Бань Гу принадлежал к числу ортодоксальных конфуцианцев ханьского времени. Поэтому, обращая большое внимание на особенности исторического быта соседних народов, он исходил из представления о врожденных и непреходящих различиях между «людьми Срединного государства» (древними китайцами) и «варварами четырех стран света». Поэтому, между прочим, историк выступал как против тех деятелей, которые призывали императора к расширению территории Хань за счет соседей, так и против сторонников заключения с ними договоров «о мире и родстве». Поскольку «варвары» не могут быть настоящими подданными Сына Неба, а их земли непригодны для занятия земледелием, лучшей политикой по отношению к иноземцам было бы, по мысли Бань Гу, воздерживаться от контактов с ними. Как бы то ни было, «Ханьшу» является очень ценным источником исторических сведений о тех соседних с империей Хань народах, которые не имели собственной письменности, — сюнну (гуннах), усунях и т.д.
Большую источниковедческую ценность представляет третий раздел «Ханьшу» — десять «Обозрений», посвященных проблемам календаря, церемониям и музыке, уголовному законодательству, экономике, географии, астрономии, религиозным верованиям. Одна из глав этого раздела специально посвящена библиографии письменных памятников, существовавших в I в. н.э. Особенно важны сведения, обобщенные Бань Гу в главе об экономике, где он подробно рассматривает проблемы истории развития поземельных отношений и денежного обращения (здесь автор, как, впрочем, и в большинстве других глав этого раздела, выходит за хронологические рамки династии Хань).
Значение первого раздела книги Бань Гу в значительной мере определяется тем, что в нем мы находим тексты подлинных документов эпохи Хань — доклады трону, императорские рескрипты и т.д. Наряду с «Историческими записками» сочинение Бань Гу несомненно является важнейшим источником по истории Древнего Китая III—I вв. до н.э.
Вторым по времени сочинением в жанре династийной истории является книга Фань Е «Хоуханьшу» («Поздняя ханьская история»). Она посвящена событиям Восточной [355] династии Хань (от реставрации Лю Сю до смерти императора Сянь-ди в 220 г.).
Фань Е (398—445) писал свой труд спустя более трех столетий после излагаемых им событий. Это отличает его книгу от «Ханьской истории» Бань Гу, созданной вскоре после падения Западной династии Хань. В «Хоуханьшу» 10 «Записей», 10 «Обозрений» и 80 «Жизнеописаний». Следуя этому традиционному делению династийной истории, Фань Е внес в него некоторые новые элементы. Так, он впервые включил в третий раздел своей книги «Жизнеописания выдающихся женщин» (последующие историки обычно следовали этому нововведению Фань Е). Он ввел также новые принципы группировки исторических личностей, биографии которых объединялись в рамках одной главы.
Фань Е сформулировал цели своего труда более четко, чем это сделал Бань Гу; автор «Хоуханьшу» видел свою задачу в «определении заслуг и пороков одной династии». Однако, давая оценку историческим личностям ханьской эпохи, Фань Е в своих авторских заключениях к главам рассматривает деяния своих героев на фоне больших исторических периодов, стремясь, подобно Сыма Цяню, «проникнуть в сущность перемен». Этим заключениям сам Фань Е придавал особое значение и считал их наиболее ценными компонентами всего сочинения в целом.
Помимо этой стороны «Поздней ханьской истории», существенной для изучения развития историографической мысли, для современного исследователя Древнего Китая книга Фань Е важна своим обильным фактическим материалом. К сожалению, этот источник изучен в мировой синологии несравненно хуже трудов Сыма Цяня и Бань Гу.
Развитие идеологической борьбы в Древнем Китае III в. до н.э. — III в. н.э. привело к созданию большого числа философских сочинений, содержащих ценные сведения о различных аспектах общества того времени.
Своеобразным компендиумом общественно-политической и философской мысли III в. до н.э. стала книга, известная под названием «Люйши чуньцю» («Весна и осень господина Люя»). Она — результат коллективного творчества группы ученых, работавших по заданию первого советника молодого Цинь Шихуана — Люй Бувэя. Согласно преданию, это сочинение было закончено в 241 г. до н.э., однако фактически оно содержит материал, характеризующий общее состояние представлений о природе и обществе в эпоху Цинь. В [356] «Люйши чуньцю» представлены взгляды самых различных школ и направлений; очень широк и круг затрагиваемых проблем. Книга состоит из 26 глав, сгруппированных в три раздела — «Описания», «Обозрения», «Рассуждения». Наряду с обсуждением вопросов мироздания, основ управления обществом и принципов морали в «Люйши чуньцю» можно найти изложение конкретных приемов агротехники и навыков земледелия, соответствующих различным сезонам года.
На смену «борьбе ста школ» древнекитайской философии V—III вв. до н.э. после создания единой империи Цинь пришло кратковременное господство легистских идей, после чего в период правления первых ханьских императоров особую популярность приобрела даосская концепция. Стремясь найти идейное обоснование своим мероприятиям по централизации власти, У-ди избрал конфуцианство в качестве единой санкционированной государством системы, которая была призвана вытеснить «еретические» учения. Помимо сочинений крупнейшего конфуцианского ученого Дун Чжуншу (187—120 гг. до н.э.) наиболее авторитетным произведением, призванным канонизировать основы господствующей идеологии, стала «Байху тунъи» («Дискуссия в Зале Белого Тигра») — запись результатов происходившего в 79 г. н.э. официального обуждения конфуцианских классических сочинений. В споре сторонников «старой» и «новой» версий этих .книг верх одержали ученые, отстаивавшие достоверность «новых» текстов.
Хотя ханьское конфуцианство уже заметно отличалось от того, что представляли собой основные идеи основоположников этого учения (Дун Чжуншу, например, придавал большое значение понятию «закон», категорически отвергавшемуся Конфуцием и Мэн-цзы), антагонизм конфуцианства и легизма не был преодолен. После смерти У-ди, признавшего в конце своей жизни ошибочность многих своих политических и военных мероприятий, споры о том, по какому пути нужно идти, вспыхнули с новой силой. В 86—81 гг. до н.э. при дворе императора Чжао-ди начались дебаты между конфуцианцами и легистами по поводу целесообразности введенной при У-ди монополии на добычу соли и производство изделий из железа. В ходе этих споров, зафиксированных Хуань Куанем в виде сочинения «Яньтелунь» («Дискуссия о соли и железе»), был затронут весьма широкий круг вопросов теории и практики государственного управления. Текст этой книги (60 глав, объединенных в 10 разделов) насыщен фактическим материалом, характеризующим [357] состояние экономики империи лань в I в. до н.э. и содержит многочисленные исторические экскурсы.
Среди антиконфуцианских сочинений ханьского времени выделяется «Хуайнань-цзы» («Книга хуайнаньского вана») — трактат даосского толка, написанный в середине II в. до н.э. Название его объясняется тем, что авторы книги — Су Фэй, Ли Шан и другие работали под эгидой Лю Аня, правителя наследственного владения Хуайнань. Трактат состоит из 21 главы; в нем рассматриваются разнообразные натурфилософские и естественнонаучные проблемы. Последовательно выступая против конфуцианских идей, авторы сочинения обращаются и к социально-этическим темам, привлекая для доказательства ссылки на исторические персонажи и события. Так, в «Хуайнань-цзы» обосновывается мысль о развитии общества и его институтов, об отсутствии принципиальных различий между древними китайцами и «варварами» и т.д.
Своеобразное место в истории древнекитайской философии занимает Ван Чун (I в. н.э.) Его полемический трактат «Луньхэн» («Критические рассуждения») — выдающийся философский памятник, задуманный автором как антитеза различным «ложным учениям». Ван Чун писал о Конфуции: «Это был способнейший мыслитель с прекрасными идеями, с широкими взглядами и громадной памятью. На основании ничтожно малого он делал свои выводы и, оценивая современность, предвидел грядущие события на тысячелетия». В то же время Ван Чун решительно борется с современными ему конфуцианцами, опровергая многие основополагающие тезисы их учения. Но при этом автор «Луньхэна» не становится на позиции даосов с их мистическим объяснением мироздания. Материальная основа мира, человек и его место среди живых существ, проблема жизни и смерти — в этих вопросах Ван Чун выступает как оригинальный мыслитель, смело порывающий с господствующими в обществе представлениями. Много внимания уделяет Ван Чун философским проблемам истории. Хотя природа человека неизменна, утверждает он, общество находится в процессе непрерывного развития. Ван Чун обращает внимание даже на то, что «когда мы говорим о классических и исторических сочинениях и изречениях мудрых и совершенномудрых людей, надо учитывать, что язык древности неодинаков с языком нашего времени». Автор «Критических рассуждений» предложил свое собственное объяснение движущей силы исторического процесса, таковой была для него Судьба. [358]
Эпоха Хань была временем, когда древнекитайские ученые добились значительных достижений в области изучения естественных наук. С потребностями сельскохозяйственного производства были связаны исследования в области календаря и астрономии. Эффективная система управления государством и контроля за хозяйственной деятельностью населения была неосуществима без разработки проблем прикладной математики. Так, взимание налогов требовало от чиновников на разных уровнях административного аппарата элементарных познаний в геометрии и арифметике. Недаром в стандартной служебной характеристике ханьского чиновника неизменно присутствовала фраза: «Умеет писать и считать». Для обучения основам математики в империи Хань использовались специальные пособия. Такова, например, «Цзючжан суаньшу» («Математика в девяти главах»), составленная во II в. до н.э. Это сборник различных задач с указанием способов их решения. Ценность его как исторического источника заключается в том, что в условиях этих задач использовались конкретные социально-экономические реалии того времени. Так, во второй главе учебника содержатся обильные указания цен на различные товары (например: «Затратили 2370 цяней на покупку 9 пи 2 чжанов 7 чи полотна. Спрашивается, сколько стоит 1 пи?»); в третьей — показатели производительности труда ремесленника, ставки обложения таможенными пошлинами, порядок сбора подушного налога; в шестой — условия оплаты труда наемного работника, средний размер арендной платы и т.д. Несколько задач специально посвящены ситуациям, связанным с введенными при У-ди «уравнительными перевозками» зерна — серией мероприятий, направленных на извлечение дополнительных средств для казны, и т.п.
Вопросам агротехники и организации сельскохозяйственного производства посвящены трактаты ханьских специалистов, обобщавших опыт в области рационального ведения земледельческого хозяйства. «Фань шэнчжи шу» («Книга Фань Шэнчжи») принадлежит кисти одного из них; она сохранилась в отрывках, которые были извлечены из различных сочинений более позднего времени. По свидетельству библиографической главы «Ханьшу», Фань Шэнчжи (I в. до н.э.) написал свою книгу в 18 главах, фрагменты которых могут быть сгруппированы сегодня в семь разделов: общие рекомендации, выбор времени посева, обработка семян, техника посева отдельных культур, уборка урожая, хранение зерна, метод грядковой обработки полей. Фрагменты, относимые к четвертому и седьмому разделам, [359] составляют около 2/3 всего объема; они по-видимому, являлись центральными темами сочинения Фань Шэнчжи.
Аналогичные вопросы затрагиваются и в сочинении «Сыминь юэлин» («Ежемесячные правила для четырех классов народа»), принадлежащем Цуй Ши (II в. н.э.). Современный читатель, знакомящийся с этой книгой, становится свидетелем жизни обитателей зажиточного имения, к которым, собственно, и обращены рекомендации ее автора. Большая часть «Правил» имеет отношение к земледельческим работам — когда и что сеять, как обрабатывать поля под те или иные культуры, каковы наилучшие сроки для уборки урожая. Наряду с этим автор дает подробные советы по организации домашнего ремесла и заготовкам продуктов впрок, а также отмечает, когда выгоднее всего реализовать на рынке часть собранного урожая. Очень интересны попутные замечания Цуй Ши о повседневном быте землевладельца, в особенности о семейных праздниках и правилах взаимоотношений между семьями родственников, входящими в одну патронимическую группу. Не забывает автор даже о том, чтобы порекомендовать самым младшим наиболее подходящие учебные пособия, а взрослых проинструктировать об организации обороны от возможного разбойного нападения.
В ханьскую эпоху были заложены основы традиционной китайской медицины. Чжан Чжунцзин (150—219) детально разработал методы диагностики, основанные на исследовании пульса; они до сих пор применяются врачами традиционной медицины в Китае. Чжан Чжунцзину принадлежит трактат «Шаньханьлунь» («О тифе»), в котором им был систематизирован опыт лечения эпидемических заболеваний. Медицинские сочинения эпохи Хань, как и другие письменные памятники, дошли до нас с комментариями и добавлениями позднейших интерпретаторов, и в них зачастую крайне трудно отделить авторский текст и интерполяции. Существенную помощь в этом могут оказать рукописи оригинальных медицинских трактатов ханьского времени, обнаруженные за последние годы.
В погребении, датируемом началом II в. до н.э., были найдены тексты медицинского содержания, в том числе трактат по диетологии, руководство по лечебной гимнастике и обширный рецептуарий. Он интересен не только для историков медицины, но и как источник для изучения народных верований эпохи Хань. Рекомендуемые в некоторых рецептах магические приемы, вероятно, могли вызывать определенный психотерапевтический эффект. Для лечения грыжи, например, следовало выбрать день синь-мао и, [360] встав лицом на восток, произнести, поддерживая больного: «Сегодня день синь-мао, а ты отныне будешь Юем». В день синь-цзы тот же недуг заговаривали иначе и т.д.
Изучение древних текстов и комментирование исторических сочинений доциньского времени способствовало в эпоху Хань развитию науки о языке, в особенности составлению разнообразных словарей. Наиболее ранним из них был «Эрья», появившийся в III—II вв. до н.э. Это был толковый словарь, предназначенный для интерпретации старых текстов. В I в. н.э. был составлен словарь «Шовэнь»; его автор Сюй Шэнь собрал в нем древние написания иероглифов, которые он сопоставил с формой современных ему знаков. «Шовэнь», таким образом, может быть охарактеризован как первый в Китае палеографический словарь. Заметим, что, собирая материал для своей работы, Сюй Шэнь использовал и некоторые надписи на древних бронзовых сосудах. Он поэтому может быть назван одним из первых ученых, обратившихся к изучению древнекитайской эпиграфики.
Наибольшее значение в качестве источника по истории общества в эпоху Хань имеет для нас «Шимин» — этимологический словарь, составленный во II в. н.э. Лю Си. «Название каждой вещи, — писал автор этого словаря, — может быть отнесено к определенному разряду значений. Простой народ каждодневно называет эти вещи их именами, но не знает, почему эти вещи называются именно так. Поэтому я расположил по разделам названия явлений неба и земли, светлого и темного начал, времен года, государств, городов, повозок, траурной одежды и т.д., вплоть до предметов, употребляемых простым народом, и изложил все это с указанием на происхождение названий». Для нас в данном случае представляют интерес не предложенные Лю Си этимологии, а сами перечни слов и их значений, являющиеся незаменимым подспорьем для изучения материальной культуры эпохи Хань. Так, в словаре «Шимин» приведены не только названия всех основных компонентов древнекитайского костюма, но указаны также особенности его покроя и т.д.
Ханьские словари помогают выявлению исторических реалий в произведениях художественной литературы той эпохи, прежде всего в поэтических. Многие ученые эпохи Хань писали стихи, в том числе Сыма Цянь, Бань Гу, специалист в области астрономии и календаря Чжан Хэн и др. Прославился своими одами поэт Сыма Сянжу. В их стихотворениях мы находим упоминания отдельных фактов, явлений общественной жизни и предметов материальной [361] культуры, позволяющие дополнить и обогатить наши представления об эпохе их создания.
Разумеется, использование в историческом исследовании фактов, содержащихся в поэтических произведениях, требует к себе особого отношения. Образность стихотворного языка, применение гипербол и иные чисто художественные особенности стиля накладывают свой отпечаток на встречающиеся в тексте реалии. В частности, характеризуя природно-климатические условия, в которых формировались специфические черты земледельческого производства эпохи Хань, вряд ли можно полагаться на утверждение Сыма Сянжу о том, что в императорском парке во II в. до н.э. плодоносили апельсины и личжи. Уже автор III в. н.э. Цзо Сы справедливо заметил, что это не более чем абстрактный поэтический образ, использованный Сыма Сянжу в качестве яркого мазка в создававшейся им картине процветания империи. В действительности же в III в. до н.э. — III в н.э. на территории Северного Китая происходил процесс понижения среднегодовых температур, и в этом отношении климатические условия эпохи Хань значительно отличались от середины I тысячелетия до н.э. и приближались к современным.
Заслуживает особого упоминания также одно из прозаических литературных произведений ханьской эпохи, относящееся к весьма необычному жанру. Это своего рода юмористический рассказ Ван Бао (первая половина I в. до н.э. «Тунъюэ» («Контракт о покупке раба»). В нем повествуется о том, как автор, зайдя как-то в гости к знакомой вдове, послал ее раба в лавку купить вина. Нерадивый раб был очень недоволен этим и стал вспоминать, что его покойный хозяин, покупая его, ничего не упоминал об обязанности ходить за вином для незнакомых мужчин. Тогда рассердился Ван Бао и тут же купил этого раба у вдовы, причем скрупулезно оговорил в контракте все виды работ, которые должен был впредь выполнять раб, и все то, что ему запрещалось делать. Когда текст контракта был зачитан, несчастный раб онемел, а затем стал биться головой о землю, приговаривая: «Если бы я знал все это раньше, я, конечно, купил бы вина господину Вану!»
§ 2. Эпиграфические памятники
Надписи на деревянных и бамбуковых табличках, не сохранившиеся в археологических памятниках эпохи Инь и Западного Чжоу и составляющие весьма незначительную [362] часть корпуса эпиграфических источников эпохи Чуньцю — Чжаньго, становятся важнейшей составной частью надписей III в. до н.э. — III в. н.э. Они не только многочисленны и разнообразны по содержанию, в них находят теперь отражение наиболее существенные проблемы истории древнекитайского общества той эпохи.
До сравнительно недавнего времени нам совершенно не были известны надписи на деревянных табличках, датируемые периодом империи Цинь. Первой и весьма обнадеживающей находкой такого рода стали обнаруженные в 1975 г. в Шуйхуди близ Юньмэна в провинции Хубэй (Центральный Китай) тексты юридического содержания, относящиеся к периоду объединения страны царством Цинь. Среди этих текстов (1150 табличек, около 40 000 иероглифов) помимо хронологических записей важнейших событий второй половины III в. до н.э. и двух документов, происходящих из канцелярии наместника области Нань, представлены уголовный кодекс и руководство по расследованию преступлений.
В распоряжении историка оказался текст законов царства Цинь, которые легли в основу единого законодательства империи Цинь Шихуана, а затем были заимствованы ханьскими правителями. Более 60 отдельных статей обнаруженного свода содержат определения 30 с лишним видов наказаний, начиная с устного порицания и кончая четвертованием. Система предусматриваемых этим кодексом наказаний отличается жестокостью, высокой степенью детализации наказуемых деяний и широтой круга лиц, привлекаемых к ответственности помимо виновного в совершении преступления.
Уникальным памятником являются инструкции, которыми руководствовались чиновники на местах в ходе расследования совершенных преступлений, и образцы составлявшихся в связи с этим документов — заявлений доносителей, отчетов следователя и т.д.
Благодаря раскопкам 1930—1931 и 1972—1974 гг. в Цзюйяне исследователи располагают представительным корпусом разнообразных официальных документов эпохи Хань, насчитывающим в общей сложности почти 30 000 фрагментов. Эти тексты имеют первостепенное значение для изучения системы управления империи и реального функционирования отдельных звеньев административного аппарата. Они могут быть подразделены на несколько различных категорий.
К нисходящим бумагам можно отнести все официальные [363] документы, направлявшиеся вышестоящими инстанциями для ознакомления и исполнения нижестоящим. На высшем государственном уровне таковыми были императорские рескрипты двух видов. Кто-либо из подданных мог подать доклад трону с каким-то конкретным предложением. После предварительного изучения текст такого доклада попадал к императору и тот в случае согласия накладывал резолюцию: «Быть по сему», после чего документ рассылался на места в качестве высочайшего повеления. Получив его, чиновник соответствующего уровня передавал его дальше по иерархии служебной лестницы, снабдив необходимым сопроводительным письмом. Примером такого документа может служить предложение совершить в день летнего солнцестояния обряд очищения колодцев и очагов, одобренное императором Сюань-ди, переданное главным цензором для исполнения первому советнику в день гуй-хай второго месяца пятого года Юань-кан (61 г. до н.э.) и через 39 дней доставленное в канцелярию округа Чжанъи. Второй вид рескриптов издавался непосредственно по инициативе самого императора, его текст начинался словами: «Императорский рескрипт главному цензору (первому советнику и т.д.)».
Восходящие деловые бумаги включали разнообразные документы, представлявшиеся в вышестоящие инстанции в качестве отчета о деятельности соответствующих чиновников. Сюда относились многочисленные реестры, описи, списки, предназначенные для учета населения, сбора налогов, отбывания трудовых повинностей и пр. Такого рода документы с приложением составленного по определенной форме сопроводительного письма регулярно представлялись в уезд из волости, затем пересылались в округ и т.д. Существовала система проверки содержания отчетов, и виновные в сообщении неверных сведений привлекались к ответственности.
Образцы официальных документов, составлявшихся в нижнем звене административного аппарата — в волостном управлении, — были найдены в 1973—1975 гг. в Цзянлине (провинция Хубэй). В погребение волостного чиновника после его смерти положили некоторые из составлявшихся им отчетных ведомостей — реестры распределения повинностей, поступления подушного налога, пересчета поземельного налога и т.д. Там же обнаружена ведомость выдачи казенной ссуды семенного зерна малоимущим — единственный известный нам документ, освещающий эти мероприятия правительства, которые были направлены на предотвращение [364] усиливающейся дифференциации в среде мелких землевладельцев.
О том, как развивался этот процесс расслоения класса свободных собственников, можно судить также по описям домашнего имущества, в которых перечислялись стоимость усадьбы, земли, рабов (если они имелись) и основных категорий движимого имущества. Две такие описи были найдены в цзюйяньском архиве, одна — на каменной стеле в провинции Сычуань.
Ценные сведения по социально-экономической истории ханьской эпохи содержат частные юридические документы, закреплявшие сделки по купле-продаже земли и движимого имущества. Несколько таких купчих сохранилось среди официальных документов в Цзюйяне (по всей вероятности, они прикладывались к судебным делам в случае предъявления иска). Формуляр их полностью совпадает с эпиграфическими текстами особого типа, нередко находимыми в погребениях ханьского времени, — с купчими крепостями, легализовавшими покупку участка земли для могилы.
Примерно аналогичным образом оформлялся в эпоху Хань найм рабочей силы, но сами документы до нас не дошли. О них можно судить по косвенным данным, в частности по судебным разбирательствам, производившимся в случае подачи жалобы на несоблюдение условий договора. Известно одно такое дело, полностью сохранившееся в цзюйяньском архиве: комендант пограничной крепости подал в суд на простолюдина, нанятого им для перевозки рыбы на продажу. Подробные показания сторон дают представление о многих деталях заключенной между ними сделки — о размере заработной платы наемного работника, о его правах и обязанностях и т.д.
Говоря о документах, отражающих социальные связи между отдельными членами ханьского общества, следует упомянуть и о частной переписке, содержащей иногда штрихи для характеристики эпохи. Нам известны письма, написанные солдатами циньской армии в конце III в. до н.э. и адресованные их родственникам; в одном из них содержится настоятельная просьба срочно прислать летнюю одежду (это свидетельствует о том, что призывавшиеся в армию сами должны были обеспечивать себя обмундированием). Сохранились до нашего времени также и неотправленные письма военных поселенцев, отбывающих повинность в пограничных крепостях близ Цзюйяня,
На ремесленных изделиях, производившихся в казенных мастерских, в ханьское время делали надписи, являющиеся [363] для нас источником сведений о разделении труда и организации производственного процесса, а также о должностях чиновников, в обязанности которых входил контроль за количеством и качеством продукции. Большая серия лаковых изделий из округов Шу и Гуанхань (на территории нынешней провинции Сычуань) была открыта при раскопках погребений близ Пхеньяна (Корея). Надписи на бронзовых сосудах, отливавшихся в столичных мастерских, содержат указания на их объем, вес и т.д., что дает возможность установить, чему были равны основные меры эпохи Хань. Кроме того, упоминания о мастерах и подмастерьях позволяют судить о социальном статусе ремесленников.
На разнообразных предметах быта в ханьское время наносились надписи и совершенно иного характера. Зеркала, поясные пряжки, домашняя утварь и даже черепица украшались каллиграфически выполненными надписями-благопожеланиями. Эта категория эпиграфических текстов содержит исключительно интересный материал для характеристики социальной психологии ханьской эпохи, сопоставимый, например, с надписями на стенах домов в Помпеях. Он показывает, как эволюционировали в Древнем Китае некоторые представления, казалось бы, свойственные человеческой природе как таковой. Например, по мере развития частной собственности трансформировалось содержание, вкладывавшееся древними китайцами в понятие «человеческое счастье», воспринимавшееся принципиально по-разному, скажем, в начале эпохи Чжоу и на грани нашей эры. Лапидарные надписи ханьского времени, обычно не привлекающиеся для изучения социально-экономической истории, также способны сказать свое слово исторического свидетеля, важно лишь найти такой ракурс анализа, который помог бы раскрытию содержащейся в них потенциальной информации.
Еще один вид эпиграфических текстов, распространившихся в эпоху Хань, представлен надгробными надписями на камне. Это эпитафии, первая часть которых обычно излагает факты биографии усопшего, а вторая в поэтической форме воспевает его добродетели и заслуги. Ханьские эпитафии обнаруживают некоторое стилистическое сходство с жизнеописаниями из династийных историй; эти два источника целесообразно использовать методом перекрестного анализа.
Эпитафии на камне принадлежат, разумеется, представителям господствующего класса. Но одновременно с этим в ханьскую эпоху существовал обычай класть в погребения [366] лиц, осужденных за преступления, керамическую пластину или кирпич с текстом, в котором указывалось, когда умер заключенный, к какой категории он принадлежал, откуда был родом и т.д. Это тоже своеобразные надгробные надписи, во многом проясняющие вопрос о положении каторжников ханьского времени. Они показывают ошибочность точки зрения, согласно которой каторжников следует отождествлять с государственными рабами. Большое количество таких надписей было найдено в 50-х годах близ Лояна столицы империи Хань в I—III вв.
В эпоху Хань возрастает роль сфрагистики как исторического источника. Ханьские печати относятся к тем же категориям, что и в V—III вв. до н.э., — они фиксируют имя владельца, название должности или содержат надпись-благопожелание. Но общее количество известных сейчас ханьских печатей резко возрастает по сравнению с периодом Чжаньго. Поэтому именно сфрагистика становится наиболее важным источником для корректировки сведения о структуре чиновничьего аппарата, сообщаемых письменными источниками.
Нумизматика — главный источник наших знаний об особенностях денежного обращения в эпохи Цинь и Хань. Проблемы эмиссии металлической монеты волновали многих государственных деятелей империи, неоднократно вызывали жаркие споры сторонников регулирования валютной системы и их противников. Многочисленные находки циньских и ханьских монет, в том числе в виде кладов, иллюстрируют поворотные моменты в денежной политике государства. Дешифровка надписей на монетах — необходимый предварительный этап использования этих данных. Кроме того, монеты являются датирующим материалом, а более или менее точно установить время выпуска металлической монеты можно главным образом на основании палеографического анализа надписи на ней.
Особняком стоит еще одна категория надписей — легенды на картах ханьского времени. В погребении Мавандуй-3 близ Чанша (провинция Хунань) в середине 70-х годов были найдены две древнейшие в Китае географические карты, составленные в первой половине II в. до н.э. На одной из них нанесены особенности рельефа местности (горы, реки, дороги) и более 80 населенных пунктов на территории наследственного владения Чанша примерно между 111° и 112°30’ восточной долготы и 23° и 26° северной широты. Вторая карта помимо обозначения горных хребтов и водных артерий содержит сведения о местоположении около 50 [367] пунктов, где были расквартированы войска и находились крепости. Обе эти карты снабжены обильными надписями, не только указывающими географические названия, но и содержащими дополнительную информацию о населенных пунктах: количество дворов в них, фактическую численность населения и т.д. Из 9 уездов, размещенных на этой территории, 6 названы «сянь», 3 — «дао» (в ханьское время первым термином обозначались обычные уезды, вторым — уезды, населенные преимущественно некитайскими народами). Таким образом, легенды на картах из Мавандуя дают нам некоторое представление и об этническом составе населения юга империи Хань.
§ 3. Археологические памятники
До начала 50-х годов археологические памятники эпохи Цинь-Хань оставались почти совершенно неизученными. За последние четверть века благодаря развертыванию широких полевых исследований историческая наука обогатилась новыми данными об этой эпохе, представленными как уникальными находками, способными соперничать с величайшими археологическим открытиями XX в., так и результатами обследований на больших территориях, обладающих ценностью массового материала.
За это время много сделано китайскими археологами в деле изучения городов III в. до н.э. — III в. н.э. Интенсивно изучались столицы империй Цинь и Хань — Сяньян, Чанъань, Лоян. Городские стены этих городов сохранились на поверхности земли до наших дней; вкупе с данными раскопок они дают достаточно полное представление о планировке и характере застройки циньского и ханьского города.
В 1957—1958 гг. проводились систематические разведки и раскопки ханьской Чанъани. Они показали, что строительство этого города, начавшееся с возведения императорских дворцов, учитывало окружающий рельеф и поэтому городская стена имеет не вполне правильную форму. Периметр ее равен 25 км, с каждой из четырех сторон было по трое ворот. Раскопки позволили установить, что каждые ворота имели по три проема шириной 6 м; улица, ведущая от ворот к центру города, также имела три проезжие части. Остатки дворцов расположены как в пределах городской черты, так и вне ее. По находкам черепицы и кирпичей с надписями «Чанлэ», «Шанлинь» (названия дворцов) и «Цзянь-цин», «Юань-шоу», «Цзюй-шэ» (обозначения эр [368] правления ханьских императоров) можно более или менее точно определить местонахождение и время строительства дворцовых комплексов. Отсутствие симметрии в планировке, столь характерной для средневековых китайских городов, прослеживается и в позднеханьской столице Лояне.
На территории современной провинции Хэнань производились раскопки железолитейных мастерских эпохи Хань. Частично сохранившиеся плавильные печи имели рабочий объем до 50 куб. м. Среди керамических литейных форм преобладали сельскохозяйственные орудия — наконечники плугов, лопаты, топоры и пр. Применялись также и железные формы литья некоторых изделий. Находки заготовок для лемехов дают возможность восстановить порядок основных операций производства этих орудий труда, от которых, по словам древних авторов, «зависела жизнь и смерть земледельца».
За последние десятилетия проделана большая работа по типологизации и датировке циньских и ханьских погребений. Грандиозные усыпальницы императоров династии Хань до сих пор возвышаются подобно огромным холмам в окрестностях города Сиань, однако есть сведения о том, что они неоднократно подвергались ограблению, в связи с чем их раскопки представляются нецелесообразными. То же самое касается могилы Цинь Шихуана. Начиная с 1974 г. в непосредственной близости от нее были выявлены подземные склепы с многочисленными керамическими статуями воинов и коней. Расположение их соответствует правилам построения войска: во главе отрядов находятся офицеры, а по вооружению и позам воинов можно различать всадников, ездовых, пеших солдат, арбалетчиков. Можно полагать, что помещенные в склепах фигуры символизируют императорскую гвардию, охраняющую могилу Цинь Шихуана.
Наиболее ценные находки были сделаны в трех погребениях ханьского времени (первая половина II в. до н.э.) близ Чанша, получивших у местного населения наименование Мавандуй. В силу специфических условий, возникших в погребальных камерах, в них почти полностью сохранилось большинство вещей, положенных туда более 2000 лет назад, — ткани, одежда, лаковая посуда, плетенные из бамбука сундуки, деревянные фигурки слуг, музыкальные инструменты, книги на шелке и бамбуковых табличках и т.д. Погребения Мавандуй по праву могут быть названы подземным музеем культуры эпохи Хань.
Погребения знати и простолюдинов эпохи Хань раскапывались во всех провинциях, территория которых входила в [369] состав империи, за исключением Фуцзяни и большей части Гуанси. Отсутствие в этих районах ханьских погребений отнюдь не случайно. Оно указывает на незначительность древнекитайского населения в этих частях страны, заселенных главным образом некитайскими народностями. Картографирование ханьских поселений может быть надежным методом изучения вопроса о границах этнической территории древних китайцев.
Находимые в погребениях предметы материальной культуры в целом сохранились лучше и полнее, чем в предшествующие эпохи. К ханьскому времени относятся находки сельскохозяйственных орудий труда, одежды, многих видов домашней утвари, письменных принадлежностей, развлечений и игр.
Разнообразны памятники изобразительного искусства III в. до н.э. — III в. н.э. Наряду с живописью на шелке (картины на мифологические сюжеты, найденные в Мавандуе) в погребениях ханьского времени получают распространение полихромные фрески, существенно дополняющие сумму сведений о различных сторонах жизни общества. В Хорингоре (Внутренняя Монголия) в могильном склепе середины II в. н.э. сохранились настенные росписи, иллюстрирующие основные моменты служебной карьеры погребенного. Судя по сопутствующим надписям, этот человек занял свою первую должность, удовлетворив требования существовавшей в ханьское время системы «выдвижения почтительных и скромных», затем был чиновником в области Сихэ, исполнял обязанности начальника уезда Фаньян и скончался на посту наместника района, граничившего с территорией расселения племен ухуань близ Нинчэна. Помещенные на фресках подробные планы городов Фаньян и Нинчэн удачно дополняют результаты раскопок, а сцены торжественных выездов, пиров и уличной жизни позволяют ощутить дух эпохи и дают представление о чертах общественного быта. Примерно к тому же времени относятся и стенные росписи в погребении близ Ванду (провинция Хэбэй), где также изображаются сцены из жизни чиновника, а в подписях упоминаются названия должностей его подчиненных. Концом I в. до н.э. датируется фреска из Лояна (провинция Хэнань), воспроизводящая один из эпизодов борьбы за власть между Лю Баном и Сян Юем накануне создания империи Хань.
Исторические сюжеты широко представлены и в рельефах на камне, украшавших склепы семьи V, в Шаньдуне. На таких же рельефах и в Сычуане изображены полевые [370] работы, охота, пир, выезд на коляске, сцены на рынке и т.д.
Великолепными образцами погребальной пластики являются фигуры воинов из охраны Цинь Шихуана. Эти выполненные в человеческий рост керамические статуи не только воспроизводят детали одежды, головных уборов и прически воинов и офицеров конца III в. до н.э., но и передают индивидуальные черты лица, благодаря чему эти изображения могут даже быть использованы для изучения антропологического типа древних китайцев. В погребения знати эпохи Хань клали обычно небольшие деревянные или керамические фигурки слуг обоего пола, а также, вероятно, рабов.
После находок тканей и вышивок в погребении Мавандуй появилась возможность систематического анализа орнаментов, отвечавших моде ханьского времени как отражения эстетических представлений древних китайцев. В такого рода исследовании могут быть использованы также и ханьские ткани из Ноин-улы (Монголия), хранящиеся в Государственном Эрмитаже.
§ 1. Письменные памятники
Начальный период правления династии Хань акад. Н.И. Конрад называл эпохой синтеза культуры. Это было время, когда после бурных потрясений конца III в. до н.э. ученые обратились к поискам утраченных сочинений, занялись их комментированием и истолкованием. Появилась возможность критически оценить все, что было сделано прежде, чтобы, оглядываясь на пройденный путь, двинуться дальше. Такова была обстановка, в которой появилось одно из наиболее выдающихся произведений китайской историографии — «Исторические записки»» Сыма Цяня.
Занимая должность историка при дворе ханьского У-ди, Сыма Цянь (145—90 гг. до н.э.) писал свою книгу не по обязанности службы, а для того, чтобы выполнить предсмертную волю своего отца, начавшего и не успевшего закончить этот грандиозный труд. «Исторические записки» — всеобщая история Китая начиная с древнейшего периода мифических «пяти императоров» до последних веков до новой эры. Выполнить эту гигантскую задачу можно было лишь на основе систематизации и обобщения всех исторических источников предшествующего времени.
По упоминаниям в тексте «Исторических записок» названий использованных Сыма Цянем сочинений, а также по некоторым косвенным свидетельствам мы можем судить о том, что в его распоряжении были помимо всего прочего и такие исторические материалы, которые в своем первоначальном виде не сохранились до настоящего времени. Но при изучении источников, легших в основу книги Сыма Цяня, бросается в глаза одно важное обстоятельство: автор «Исторических записок» отнюдь не ограничивался только письменными памятниками. Он был, по-видимому, [351] первым китайским историком, в полной мере осознавшим значение того, что сегодня мы называем комплексным использованием источников. Сыма Цянь тщательно учитывал устную фольклорную традицию, во время путешествий по империи не упускал случая побывать на месте знаменитых битв, на развалинах некогда процветавших городов, расспрашивал старожилов, знакомился с бытом некитайских племен, населявших окраинные районы. Он изучал портреты исторических деятелей прошлого и сетовал на то, что облик многих из них остался неизвестным. О критическом подходе историка к собранным им материалам говорят, например, такие его слова: «Тщательно исследовав ход событий, я включил в таблицу документы, и хотя многое не может быть выяснено во всех деталях, я изложил достоверное и опустил сомнительное». Не будет преувеличением сказать, что «Исторические записки» подводят в этом смысле итог всему предшествующему развитию древнекитайской историографии.
Задача создания всеобщей истории страны не могла быть выполнена в рамках тех историографических жанров, которые ко времени эпохи Хань стали традиционными. Поэтому Сыма Цянь отказался от простого хронологического принципа, лежавшего в основе летописи, и разработал весьма своеобразную и сложную архитектонику своего сочинения, позволявшую ему сделать изложение фактов прошлого многоплановым и убедительным. «Исторические записки» состоят из пяти разделов: «Бэньцзи» («Основные записи»), «Бяо» («Хронологические таблицы»), «Шу» («Трактаты»), «Шицзя» («Истории наследственных домов») и «Лечжуань» («Жизнеописания»).
«Основные записи» содержат описание важнейших событий, происшедших в течение периода правления одной династии или одного императора. Стиль этого раздела лаконичен и строг; он в наибольшей степени близок к летописной манере.
«Хронологические таблицы» призваны, по мысли Сыма Цяня, синтезировать всю сумму основных фактов, сообщаемых в различных разделах книги, и унифицировать их хронологию. «Я обнаружил, — пишет автор, — что при сопоставлении дат различных поколений возникают расхождения и неясности, поэтому я и составил десять таблиц».
Третий раздел «Исторических записок» — «Трактаты» — существенно отличается от всех остальных тем, что изложение строится здесь по предметно-тематическому принципу. Сыма Цянь предпринял попытку обобщения [352] исторического процесса по отдельным аспектам экономики и культуры, поставив своей целью рассмотреть «преобразования в ритуалах и музыке, усовершенствования в календаре, военное искусство, жертвоприношения духам гор и рек, взаимоотношения Неба и человека, ошибки (в экономической жизни), унаследованные от прошлого».
«Истории наследственных домов» посвящены изложению событий, связанных с различными наследственными владениями эпохи Чжоу и крупнейшими представителями наследственной знати более позднего времени.
Наконец, последний раздел «Исторических записок» — это «Жизнеописания». В нем Сыма Цянь практически воплотил совершенно новый для своего времени принцип исторического повествования — биографию. По своему стилю главы этого раздела резко контрастируют со всеми другими: автор создает в них яркие и запоминающиеся образы деятелей прошлого, каждый из которых по-своему заслужил свое право остаться в памяти потомков. Впрочем, данный раздел включал не только биографии отдельных лиц, но и описания сопредельных с Древним Китаем народов — сюнну (гуннов), древних корейцев и т.д.
«Я как тенетами весь мир Китая обнял со всеми старинными сказаньями, подверг суждению, набросал историю всех дел, связал с началами концы, вникая в суть вещей и дел, которые то завершались, то разрушались, то процветали, то упадали, и в верх веков считал от Сюань Юаня, и вниз дошел до нынешнего года. И у меня желанье есть: на этом протяженье исследовать все то, что среди неба и земли, проникнуть в сущность перемен, имевших место как сейчас, так и в дни древности далекой…» — так определил Сыма Цянь цель своего труда. Эта краткая, но удивительно точная характеристика касается самой сути того вклада, который был внесен автором «Исторических записок» в развитие историографической мысли. Сыма Цянь был одним из первых историков, поставивших своей задачей не только изложить события прошлого, но и осмыслить их внутреннюю логику, уяснить их закономерность, «проникнуть в сущность перемен».
Метод Сыма Цяня оказал решающее воздействие на последующее развитие древнекитайской историографии, в которой вскоре складывается новый жанр — так называемые династийные истории. Такая история писалась после падения очередной древнекитайской (а позднее и средневековой) династии и освещала ее «величие и падение». Автор такого сочинения ставил перед собой несколько иные [353] задачи, чем Сыма Цянь, однако в отношении метода изложения материала он полностью следовал за своим гениальным предшественником.
Первое произведение этого жанра — «Ханьшу» («Ханьская история») Бань Гу, освещающая события III в. до н.э. — I в. н.э. Бань Гу (32—92) родился в семье, давшей Древнему Китаю несколько выдающихся ученых и политических деятелей. Подобно тому как «Исторические записки» были начаты отцом Сыма Цяня, так и «Ханьская история» явилась осуществлением первоначального замысла отца Бань Гу.
«Ханьская история» лишь немногим уступает по своим размерам «Историческим запискам» — в ней 100 глав-цзюаней (но так как некоторые главы состоят из двух или трех частей, фактически количество цзюаней в этой книге равно 120). Бань Гу заимствовал у Сыма Цяня общую архитектонику своего труда (с той лишь разницей, что четвертый раздел в «Ханьской истории» отсутствует вовсе, а третий назван не «Трактатами», а «Обозрениями»). При составлении «Ханьской истории» Бань Гу использовал также и фактический материал «Исторических записок», относящийся к ханьскому времени. В ряде случаев он почти целиком включал в свою книгу текст соответствующих глав «Исторических записок». В то же время важно подчеркнуть, что позиции, с которых Сыма Цянь и Бань Гу подходили к оценке многих фактов истории, зачастую существенно различались. Поэтому при почти полном текстуальном совпадении некоторых глав в этих двух исторических сочинениях мы находим в них иногда прямо противоположные характеристики известных деятелей прошлого. Вот что писал Бань Гу по поводу труда своего предшественника: «Что касается фактов, выбранных им из классических книг и комментариев к ним, собранных из разрозненных сочинений отдельных авторов, то весьма многие из них изложены слишком кратко, а некоторые — противоречиво. Однако даже в слабых местах он блещет эрудицией, охватывает сплошь все классические книги и комментарии, молниеносно обозревает то древность, то современность, все предшествовавшие тысячелетия и все это с большим тщанием. Но его симпатии и антипатии очень ошибочны в сравнении с Совершенномудрым; когда он говорит о высоких принципах, он на первое место ставит Хуан-ди и Лао-цзы и лишь затем — «Шесть (конфуцианских) классических книг»; описывая странствующих героев, он отталкивает назад заслуженных чиновников, а продвигает вперед распущенных удальцов; сообщая [354] о богатых, он возвеличивает силу и выгоду и принижает скромность и бедность — в этом его недостатки». Основной недостаток «Исторических записок» Бань Гу видел, таким образом, в приверженности их автора к философскому даосизму («учению Хуан-ди и Лао-цзы»).
Сам Бань Гу принадлежал к числу ортодоксальных конфуцианцев ханьского времени. Поэтому, обращая большое внимание на особенности исторического быта соседних народов, он исходил из представления о врожденных и непреходящих различиях между «людьми Срединного государства» (древними китайцами) и «варварами четырех стран света». Поэтому, между прочим, историк выступал как против тех деятелей, которые призывали императора к расширению территории Хань за счет соседей, так и против сторонников заключения с ними договоров «о мире и родстве». Поскольку «варвары» не могут быть настоящими подданными Сына Неба, а их земли непригодны для занятия земледелием, лучшей политикой по отношению к иноземцам было бы, по мысли Бань Гу, воздерживаться от контактов с ними. Как бы то ни было, «Ханьшу» является очень ценным источником исторических сведений о тех соседних с империей Хань народах, которые не имели собственной письменности, — сюнну (гуннах), усунях и т.д.
Большую источниковедческую ценность представляет третий раздел «Ханьшу» — десять «Обозрений», посвященных проблемам календаря, церемониям и музыке, уголовному законодательству, экономике, географии, астрономии, религиозным верованиям. Одна из глав этого раздела специально посвящена библиографии письменных памятников, существовавших в I в. н.э. Особенно важны сведения, обобщенные Бань Гу в главе об экономике, где он подробно рассматривает проблемы истории развития поземельных отношений и денежного обращения (здесь автор, как, впрочем, и в большинстве других глав этого раздела, выходит за хронологические рамки династии Хань).
Значение первого раздела книги Бань Гу в значительной мере определяется тем, что в нем мы находим тексты подлинных документов эпохи Хань — доклады трону, императорские рескрипты и т.д. Наряду с «Историческими записками» сочинение Бань Гу несомненно является важнейшим источником по истории Древнего Китая III—I вв. до н.э.
Вторым по времени сочинением в жанре династийной истории является книга Фань Е «Хоуханьшу» («Поздняя ханьская история»). Она посвящена событиям Восточной [355] династии Хань (от реставрации Лю Сю до смерти императора Сянь-ди в 220 г.).
Фань Е (398—445) писал свой труд спустя более трех столетий после излагаемых им событий. Это отличает его книгу от «Ханьской истории» Бань Гу, созданной вскоре после падения Западной династии Хань. В «Хоуханьшу» 10 «Записей», 10 «Обозрений» и 80 «Жизнеописаний». Следуя этому традиционному делению династийной истории, Фань Е внес в него некоторые новые элементы. Так, он впервые включил в третий раздел своей книги «Жизнеописания выдающихся женщин» (последующие историки обычно следовали этому нововведению Фань Е). Он ввел также новые принципы группировки исторических личностей, биографии которых объединялись в рамках одной главы.
Фань Е сформулировал цели своего труда более четко, чем это сделал Бань Гу; автор «Хоуханьшу» видел свою задачу в «определении заслуг и пороков одной династии». Однако, давая оценку историческим личностям ханьской эпохи, Фань Е в своих авторских заключениях к главам рассматривает деяния своих героев на фоне больших исторических периодов, стремясь, подобно Сыма Цяню, «проникнуть в сущность перемен». Этим заключениям сам Фань Е придавал особое значение и считал их наиболее ценными компонентами всего сочинения в целом.
Помимо этой стороны «Поздней ханьской истории», существенной для изучения развития историографической мысли, для современного исследователя Древнего Китая книга Фань Е важна своим обильным фактическим материалом. К сожалению, этот источник изучен в мировой синологии несравненно хуже трудов Сыма Цяня и Бань Гу.
Развитие идеологической борьбы в Древнем Китае III в. до н.э. — III в. н.э. привело к созданию большого числа философских сочинений, содержащих ценные сведения о различных аспектах общества того времени.
Своеобразным компендиумом общественно-политической и философской мысли III в. до н.э. стала книга, известная под названием «Люйши чуньцю» («Весна и осень господина Люя»). Она — результат коллективного творчества группы ученых, работавших по заданию первого советника молодого Цинь Шихуана — Люй Бувэя. Согласно преданию, это сочинение было закончено в 241 г. до н.э., однако фактически оно содержит материал, характеризующий общее состояние представлений о природе и обществе в эпоху Цинь. В [356] «Люйши чуньцю» представлены взгляды самых различных школ и направлений; очень широк и круг затрагиваемых проблем. Книга состоит из 26 глав, сгруппированных в три раздела — «Описания», «Обозрения», «Рассуждения». Наряду с обсуждением вопросов мироздания, основ управления обществом и принципов морали в «Люйши чуньцю» можно найти изложение конкретных приемов агротехники и навыков земледелия, соответствующих различным сезонам года.
На смену «борьбе ста школ» древнекитайской философии V—III вв. до н.э. после создания единой империи Цинь пришло кратковременное господство легистских идей, после чего в период правления первых ханьских императоров особую популярность приобрела даосская концепция. Стремясь найти идейное обоснование своим мероприятиям по централизации власти, У-ди избрал конфуцианство в качестве единой санкционированной государством системы, которая была призвана вытеснить «еретические» учения. Помимо сочинений крупнейшего конфуцианского ученого Дун Чжуншу (187—120 гг. до н.э.) наиболее авторитетным произведением, призванным канонизировать основы господствующей идеологии, стала «Байху тунъи» («Дискуссия в Зале Белого Тигра») — запись результатов происходившего в 79 г. н.э. официального обуждения конфуцианских классических сочинений. В споре сторонников «старой» и «новой» версий этих .книг верх одержали ученые, отстаивавшие достоверность «новых» текстов.
Хотя ханьское конфуцианство уже заметно отличалось от того, что представляли собой основные идеи основоположников этого учения (Дун Чжуншу, например, придавал большое значение понятию «закон», категорически отвергавшемуся Конфуцием и Мэн-цзы), антагонизм конфуцианства и легизма не был преодолен. После смерти У-ди, признавшего в конце своей жизни ошибочность многих своих политических и военных мероприятий, споры о том, по какому пути нужно идти, вспыхнули с новой силой. В 86—81 гг. до н.э. при дворе императора Чжао-ди начались дебаты между конфуцианцами и легистами по поводу целесообразности введенной при У-ди монополии на добычу соли и производство изделий из железа. В ходе этих споров, зафиксированных Хуань Куанем в виде сочинения «Яньтелунь» («Дискуссия о соли и железе»), был затронут весьма широкий круг вопросов теории и практики государственного управления. Текст этой книги (60 глав, объединенных в 10 разделов) насыщен фактическим материалом, характеризующим [357] состояние экономики империи лань в I в. до н.э. и содержит многочисленные исторические экскурсы.
Среди антиконфуцианских сочинений ханьского времени выделяется «Хуайнань-цзы» («Книга хуайнаньского вана») — трактат даосского толка, написанный в середине II в. до н.э. Название его объясняется тем, что авторы книги — Су Фэй, Ли Шан и другие работали под эгидой Лю Аня, правителя наследственного владения Хуайнань. Трактат состоит из 21 главы; в нем рассматриваются разнообразные натурфилософские и естественнонаучные проблемы. Последовательно выступая против конфуцианских идей, авторы сочинения обращаются и к социально-этическим темам, привлекая для доказательства ссылки на исторические персонажи и события. Так, в «Хуайнань-цзы» обосновывается мысль о развитии общества и его институтов, об отсутствии принципиальных различий между древними китайцами и «варварами» и т.д.
Своеобразное место в истории древнекитайской философии занимает Ван Чун (I в. н.э.) Его полемический трактат «Луньхэн» («Критические рассуждения») — выдающийся философский памятник, задуманный автором как антитеза различным «ложным учениям». Ван Чун писал о Конфуции: «Это был способнейший мыслитель с прекрасными идеями, с широкими взглядами и громадной памятью. На основании ничтожно малого он делал свои выводы и, оценивая современность, предвидел грядущие события на тысячелетия». В то же время Ван Чун решительно борется с современными ему конфуцианцами, опровергая многие основополагающие тезисы их учения. Но при этом автор «Луньхэна» не становится на позиции даосов с их мистическим объяснением мироздания. Материальная основа мира, человек и его место среди живых существ, проблема жизни и смерти — в этих вопросах Ван Чун выступает как оригинальный мыслитель, смело порывающий с господствующими в обществе представлениями. Много внимания уделяет Ван Чун философским проблемам истории. Хотя природа человека неизменна, утверждает он, общество находится в процессе непрерывного развития. Ван Чун обращает внимание даже на то, что «когда мы говорим о классических и исторических сочинениях и изречениях мудрых и совершенномудрых людей, надо учитывать, что язык древности неодинаков с языком нашего времени». Автор «Критических рассуждений» предложил свое собственное объяснение движущей силы исторического процесса, таковой была для него Судьба. [358]
Эпоха Хань была временем, когда древнекитайские ученые добились значительных достижений в области изучения естественных наук. С потребностями сельскохозяйственного производства были связаны исследования в области календаря и астрономии. Эффективная система управления государством и контроля за хозяйственной деятельностью населения была неосуществима без разработки проблем прикладной математики. Так, взимание налогов требовало от чиновников на разных уровнях административного аппарата элементарных познаний в геометрии и арифметике. Недаром в стандартной служебной характеристике ханьского чиновника неизменно присутствовала фраза: «Умеет писать и считать». Для обучения основам математики в империи Хань использовались специальные пособия. Такова, например, «Цзючжан суаньшу» («Математика в девяти главах»), составленная во II в. до н.э. Это сборник различных задач с указанием способов их решения. Ценность его как исторического источника заключается в том, что в условиях этих задач использовались конкретные социально-экономические реалии того времени. Так, во второй главе учебника содержатся обильные указания цен на различные товары (например: «Затратили 2370 цяней на покупку 9 пи 2 чжанов 7 чи полотна. Спрашивается, сколько стоит 1 пи?»); в третьей — показатели производительности труда ремесленника, ставки обложения таможенными пошлинами, порядок сбора подушного налога; в шестой — условия оплаты труда наемного работника, средний размер арендной платы и т.д. Несколько задач специально посвящены ситуациям, связанным с введенными при У-ди «уравнительными перевозками» зерна — серией мероприятий, направленных на извлечение дополнительных средств для казны, и т.п.
Вопросам агротехники и организации сельскохозяйственного производства посвящены трактаты ханьских специалистов, обобщавших опыт в области рационального ведения земледельческого хозяйства. «Фань шэнчжи шу» («Книга Фань Шэнчжи») принадлежит кисти одного из них; она сохранилась в отрывках, которые были извлечены из различных сочинений более позднего времени. По свидетельству библиографической главы «Ханьшу», Фань Шэнчжи (I в. до н.э.) написал свою книгу в 18 главах, фрагменты которых могут быть сгруппированы сегодня в семь разделов: общие рекомендации, выбор времени посева, обработка семян, техника посева отдельных культур, уборка урожая, хранение зерна, метод грядковой обработки полей. Фрагменты, относимые к четвертому и седьмому разделам, [359] составляют около 2/3 всего объема; они по-видимому, являлись центральными темами сочинения Фань Шэнчжи.
Аналогичные вопросы затрагиваются и в сочинении «Сыминь юэлин» («Ежемесячные правила для четырех классов народа»), принадлежащем Цуй Ши (II в. н.э.). Современный читатель, знакомящийся с этой книгой, становится свидетелем жизни обитателей зажиточного имения, к которым, собственно, и обращены рекомендации ее автора. Большая часть «Правил» имеет отношение к земледельческим работам — когда и что сеять, как обрабатывать поля под те или иные культуры, каковы наилучшие сроки для уборки урожая. Наряду с этим автор дает подробные советы по организации домашнего ремесла и заготовкам продуктов впрок, а также отмечает, когда выгоднее всего реализовать на рынке часть собранного урожая. Очень интересны попутные замечания Цуй Ши о повседневном быте землевладельца, в особенности о семейных праздниках и правилах взаимоотношений между семьями родственников, входящими в одну патронимическую группу. Не забывает автор даже о том, чтобы порекомендовать самым младшим наиболее подходящие учебные пособия, а взрослых проинструктировать об организации обороны от возможного разбойного нападения.
В ханьскую эпоху были заложены основы традиционной китайской медицины. Чжан Чжунцзин (150—219) детально разработал методы диагностики, основанные на исследовании пульса; они до сих пор применяются врачами традиционной медицины в Китае. Чжан Чжунцзину принадлежит трактат «Шаньханьлунь» («О тифе»), в котором им был систематизирован опыт лечения эпидемических заболеваний. Медицинские сочинения эпохи Хань, как и другие письменные памятники, дошли до нас с комментариями и добавлениями позднейших интерпретаторов, и в них зачастую крайне трудно отделить авторский текст и интерполяции. Существенную помощь в этом могут оказать рукописи оригинальных медицинских трактатов ханьского времени, обнаруженные за последние годы.
В погребении, датируемом началом II в. до н.э., были найдены тексты медицинского содержания, в том числе трактат по диетологии, руководство по лечебной гимнастике и обширный рецептуарий. Он интересен не только для историков медицины, но и как источник для изучения народных верований эпохи Хань. Рекомендуемые в некоторых рецептах магические приемы, вероятно, могли вызывать определенный психотерапевтический эффект. Для лечения грыжи, например, следовало выбрать день синь-мао и, [360] встав лицом на восток, произнести, поддерживая больного: «Сегодня день синь-мао, а ты отныне будешь Юем». В день синь-цзы тот же недуг заговаривали иначе и т.д.
Изучение древних текстов и комментирование исторических сочинений доциньского времени способствовало в эпоху Хань развитию науки о языке, в особенности составлению разнообразных словарей. Наиболее ранним из них был «Эрья», появившийся в III—II вв. до н.э. Это был толковый словарь, предназначенный для интерпретации старых текстов. В I в. н.э. был составлен словарь «Шовэнь»; его автор Сюй Шэнь собрал в нем древние написания иероглифов, которые он сопоставил с формой современных ему знаков. «Шовэнь», таким образом, может быть охарактеризован как первый в Китае палеографический словарь. Заметим, что, собирая материал для своей работы, Сюй Шэнь использовал и некоторые надписи на древних бронзовых сосудах. Он поэтому может быть назван одним из первых ученых, обратившихся к изучению древнекитайской эпиграфики.
Наибольшее значение в качестве источника по истории общества в эпоху Хань имеет для нас «Шимин» — этимологический словарь, составленный во II в. н.э. Лю Си. «Название каждой вещи, — писал автор этого словаря, — может быть отнесено к определенному разряду значений. Простой народ каждодневно называет эти вещи их именами, но не знает, почему эти вещи называются именно так. Поэтому я расположил по разделам названия явлений неба и земли, светлого и темного начал, времен года, государств, городов, повозок, траурной одежды и т.д., вплоть до предметов, употребляемых простым народом, и изложил все это с указанием на происхождение названий». Для нас в данном случае представляют интерес не предложенные Лю Си этимологии, а сами перечни слов и их значений, являющиеся незаменимым подспорьем для изучения материальной культуры эпохи Хань. Так, в словаре «Шимин» приведены не только названия всех основных компонентов древнекитайского костюма, но указаны также особенности его покроя и т.д.
Ханьские словари помогают выявлению исторических реалий в произведениях художественной литературы той эпохи, прежде всего в поэтических. Многие ученые эпохи Хань писали стихи, в том числе Сыма Цянь, Бань Гу, специалист в области астрономии и календаря Чжан Хэн и др. Прославился своими одами поэт Сыма Сянжу. В их стихотворениях мы находим упоминания отдельных фактов, явлений общественной жизни и предметов материальной [361] культуры, позволяющие дополнить и обогатить наши представления об эпохе их создания.
Разумеется, использование в историческом исследовании фактов, содержащихся в поэтических произведениях, требует к себе особого отношения. Образность стихотворного языка, применение гипербол и иные чисто художественные особенности стиля накладывают свой отпечаток на встречающиеся в тексте реалии. В частности, характеризуя природно-климатические условия, в которых формировались специфические черты земледельческого производства эпохи Хань, вряд ли можно полагаться на утверждение Сыма Сянжу о том, что в императорском парке во II в. до н.э. плодоносили апельсины и личжи. Уже автор III в. н.э. Цзо Сы справедливо заметил, что это не более чем абстрактный поэтический образ, использованный Сыма Сянжу в качестве яркого мазка в создававшейся им картине процветания империи. В действительности же в III в. до н.э. — III в н.э. на территории Северного Китая происходил процесс понижения среднегодовых температур, и в этом отношении климатические условия эпохи Хань значительно отличались от середины I тысячелетия до н.э. и приближались к современным.
Заслуживает особого упоминания также одно из прозаических литературных произведений ханьской эпохи, относящееся к весьма необычному жанру. Это своего рода юмористический рассказ Ван Бао (первая половина I в. до н.э. «Тунъюэ» («Контракт о покупке раба»). В нем повествуется о том, как автор, зайдя как-то в гости к знакомой вдове, послал ее раба в лавку купить вина. Нерадивый раб был очень недоволен этим и стал вспоминать, что его покойный хозяин, покупая его, ничего не упоминал об обязанности ходить за вином для незнакомых мужчин. Тогда рассердился Ван Бао и тут же купил этого раба у вдовы, причем скрупулезно оговорил в контракте все виды работ, которые должен был впредь выполнять раб, и все то, что ему запрещалось делать. Когда текст контракта был зачитан, несчастный раб онемел, а затем стал биться головой о землю, приговаривая: «Если бы я знал все это раньше, я, конечно, купил бы вина господину Вану!»
§ 2. Эпиграфические памятники
Надписи на деревянных и бамбуковых табличках, не сохранившиеся в археологических памятниках эпохи Инь и Западного Чжоу и составляющие весьма незначительную [362] часть корпуса эпиграфических источников эпохи Чуньцю — Чжаньго, становятся важнейшей составной частью надписей III в. до н.э. — III в. н.э. Они не только многочисленны и разнообразны по содержанию, в них находят теперь отражение наиболее существенные проблемы истории древнекитайского общества той эпохи.
До сравнительно недавнего времени нам совершенно не были известны надписи на деревянных табличках, датируемые периодом империи Цинь. Первой и весьма обнадеживающей находкой такого рода стали обнаруженные в 1975 г. в Шуйхуди близ Юньмэна в провинции Хубэй (Центральный Китай) тексты юридического содержания, относящиеся к периоду объединения страны царством Цинь. Среди этих текстов (1150 табличек, около 40 000 иероглифов) помимо хронологических записей важнейших событий второй половины III в. до н.э. и двух документов, происходящих из канцелярии наместника области Нань, представлены уголовный кодекс и руководство по расследованию преступлений.
В распоряжении историка оказался текст законов царства Цинь, которые легли в основу единого законодательства империи Цинь Шихуана, а затем были заимствованы ханьскими правителями. Более 60 отдельных статей обнаруженного свода содержат определения 30 с лишним видов наказаний, начиная с устного порицания и кончая четвертованием. Система предусматриваемых этим кодексом наказаний отличается жестокостью, высокой степенью детализации наказуемых деяний и широтой круга лиц, привлекаемых к ответственности помимо виновного в совершении преступления.
Уникальным памятником являются инструкции, которыми руководствовались чиновники на местах в ходе расследования совершенных преступлений, и образцы составлявшихся в связи с этим документов — заявлений доносителей, отчетов следователя и т.д.
Благодаря раскопкам 1930—1931 и 1972—1974 гг. в Цзюйяне исследователи располагают представительным корпусом разнообразных официальных документов эпохи Хань, насчитывающим в общей сложности почти 30 000 фрагментов. Эти тексты имеют первостепенное значение для изучения системы управления империи и реального функционирования отдельных звеньев административного аппарата. Они могут быть подразделены на несколько различных категорий.
К нисходящим бумагам можно отнести все официальные [363] документы, направлявшиеся вышестоящими инстанциями для ознакомления и исполнения нижестоящим. На высшем государственном уровне таковыми были императорские рескрипты двух видов. Кто-либо из подданных мог подать доклад трону с каким-то конкретным предложением. После предварительного изучения текст такого доклада попадал к императору и тот в случае согласия накладывал резолюцию: «Быть по сему», после чего документ рассылался на места в качестве высочайшего повеления. Получив его, чиновник соответствующего уровня передавал его дальше по иерархии служебной лестницы, снабдив необходимым сопроводительным письмом. Примером такого документа может служить предложение совершить в день летнего солнцестояния обряд очищения колодцев и очагов, одобренное императором Сюань-ди, переданное главным цензором для исполнения первому советнику в день гуй-хай второго месяца пятого года Юань-кан (61 г. до н.э.) и через 39 дней доставленное в канцелярию округа Чжанъи. Второй вид рескриптов издавался непосредственно по инициативе самого императора, его текст начинался словами: «Императорский рескрипт главному цензору (первому советнику и т.д.)».
Восходящие деловые бумаги включали разнообразные документы, представлявшиеся в вышестоящие инстанции в качестве отчета о деятельности соответствующих чиновников. Сюда относились многочисленные реестры, описи, списки, предназначенные для учета населения, сбора налогов, отбывания трудовых повинностей и пр. Такого рода документы с приложением составленного по определенной форме сопроводительного письма регулярно представлялись в уезд из волости, затем пересылались в округ и т.д. Существовала система проверки содержания отчетов, и виновные в сообщении неверных сведений привлекались к ответственности.
Образцы официальных документов, составлявшихся в нижнем звене административного аппарата — в волостном управлении, — были найдены в 1973—1975 гг. в Цзянлине (провинция Хубэй). В погребение волостного чиновника после его смерти положили некоторые из составлявшихся им отчетных ведомостей — реестры распределения повинностей, поступления подушного налога, пересчета поземельного налога и т.д. Там же обнаружена ведомость выдачи казенной ссуды семенного зерна малоимущим — единственный известный нам документ, освещающий эти мероприятия правительства, которые были направлены на предотвращение [364] усиливающейся дифференциации в среде мелких землевладельцев.
О том, как развивался этот процесс расслоения класса свободных собственников, можно судить также по описям домашнего имущества, в которых перечислялись стоимость усадьбы, земли, рабов (если они имелись) и основных категорий движимого имущества. Две такие описи были найдены в цзюйяньском архиве, одна — на каменной стеле в провинции Сычуань.
Ценные сведения по социально-экономической истории ханьской эпохи содержат частные юридические документы, закреплявшие сделки по купле-продаже земли и движимого имущества. Несколько таких купчих сохранилось среди официальных документов в Цзюйяне (по всей вероятности, они прикладывались к судебным делам в случае предъявления иска). Формуляр их полностью совпадает с эпиграфическими текстами особого типа, нередко находимыми в погребениях ханьского времени, — с купчими крепостями, легализовавшими покупку участка земли для могилы.
Примерно аналогичным образом оформлялся в эпоху Хань найм рабочей силы, но сами документы до нас не дошли. О них можно судить по косвенным данным, в частности по судебным разбирательствам, производившимся в случае подачи жалобы на несоблюдение условий договора. Известно одно такое дело, полностью сохранившееся в цзюйяньском архиве: комендант пограничной крепости подал в суд на простолюдина, нанятого им для перевозки рыбы на продажу. Подробные показания сторон дают представление о многих деталях заключенной между ними сделки — о размере заработной платы наемного работника, о его правах и обязанностях и т.д.
Говоря о документах, отражающих социальные связи между отдельными членами ханьского общества, следует упомянуть и о частной переписке, содержащей иногда штрихи для характеристики эпохи. Нам известны письма, написанные солдатами циньской армии в конце III в. до н.э. и адресованные их родственникам; в одном из них содержится настоятельная просьба срочно прислать летнюю одежду (это свидетельствует о том, что призывавшиеся в армию сами должны были обеспечивать себя обмундированием). Сохранились до нашего времени также и неотправленные письма военных поселенцев, отбывающих повинность в пограничных крепостях близ Цзюйяня,
На ремесленных изделиях, производившихся в казенных мастерских, в ханьское время делали надписи, являющиеся [363] для нас источником сведений о разделении труда и организации производственного процесса, а также о должностях чиновников, в обязанности которых входил контроль за количеством и качеством продукции. Большая серия лаковых изделий из округов Шу и Гуанхань (на территории нынешней провинции Сычуань) была открыта при раскопках погребений близ Пхеньяна (Корея). Надписи на бронзовых сосудах, отливавшихся в столичных мастерских, содержат указания на их объем, вес и т.д., что дает возможность установить, чему были равны основные меры эпохи Хань. Кроме того, упоминания о мастерах и подмастерьях позволяют судить о социальном статусе ремесленников.
На разнообразных предметах быта в ханьское время наносились надписи и совершенно иного характера. Зеркала, поясные пряжки, домашняя утварь и даже черепица украшались каллиграфически выполненными надписями-благопожеланиями. Эта категория эпиграфических текстов содержит исключительно интересный материал для характеристики социальной психологии ханьской эпохи, сопоставимый, например, с надписями на стенах домов в Помпеях. Он показывает, как эволюционировали в Древнем Китае некоторые представления, казалось бы, свойственные человеческой природе как таковой. Например, по мере развития частной собственности трансформировалось содержание, вкладывавшееся древними китайцами в понятие «человеческое счастье», воспринимавшееся принципиально по-разному, скажем, в начале эпохи Чжоу и на грани нашей эры. Лапидарные надписи ханьского времени, обычно не привлекающиеся для изучения социально-экономической истории, также способны сказать свое слово исторического свидетеля, важно лишь найти такой ракурс анализа, который помог бы раскрытию содержащейся в них потенциальной информации.
Еще один вид эпиграфических текстов, распространившихся в эпоху Хань, представлен надгробными надписями на камне. Это эпитафии, первая часть которых обычно излагает факты биографии усопшего, а вторая в поэтической форме воспевает его добродетели и заслуги. Ханьские эпитафии обнаруживают некоторое стилистическое сходство с жизнеописаниями из династийных историй; эти два источника целесообразно использовать методом перекрестного анализа.
Эпитафии на камне принадлежат, разумеется, представителям господствующего класса. Но одновременно с этим в ханьскую эпоху существовал обычай класть в погребения [366] лиц, осужденных за преступления, керамическую пластину или кирпич с текстом, в котором указывалось, когда умер заключенный, к какой категории он принадлежал, откуда был родом и т.д. Это тоже своеобразные надгробные надписи, во многом проясняющие вопрос о положении каторжников ханьского времени. Они показывают ошибочность точки зрения, согласно которой каторжников следует отождествлять с государственными рабами. Большое количество таких надписей было найдено в 50-х годах близ Лояна столицы империи Хань в I—III вв.
В эпоху Хань возрастает роль сфрагистики как исторического источника. Ханьские печати относятся к тем же категориям, что и в V—III вв. до н.э., — они фиксируют имя владельца, название должности или содержат надпись-благопожелание. Но общее количество известных сейчас ханьских печатей резко возрастает по сравнению с периодом Чжаньго. Поэтому именно сфрагистика становится наиболее важным источником для корректировки сведения о структуре чиновничьего аппарата, сообщаемых письменными источниками.
Нумизматика — главный источник наших знаний об особенностях денежного обращения в эпохи Цинь и Хань. Проблемы эмиссии металлической монеты волновали многих государственных деятелей империи, неоднократно вызывали жаркие споры сторонников регулирования валютной системы и их противников. Многочисленные находки циньских и ханьских монет, в том числе в виде кладов, иллюстрируют поворотные моменты в денежной политике государства. Дешифровка надписей на монетах — необходимый предварительный этап использования этих данных. Кроме того, монеты являются датирующим материалом, а более или менее точно установить время выпуска металлической монеты можно главным образом на основании палеографического анализа надписи на ней.
Особняком стоит еще одна категория надписей — легенды на картах ханьского времени. В погребении Мавандуй-3 близ Чанша (провинция Хунань) в середине 70-х годов были найдены две древнейшие в Китае географические карты, составленные в первой половине II в. до н.э. На одной из них нанесены особенности рельефа местности (горы, реки, дороги) и более 80 населенных пунктов на территории наследственного владения Чанша примерно между 111° и 112°30’ восточной долготы и 23° и 26° северной широты. Вторая карта помимо обозначения горных хребтов и водных артерий содержит сведения о местоположении около 50 [367] пунктов, где были расквартированы войска и находились крепости. Обе эти карты снабжены обильными надписями, не только указывающими географические названия, но и содержащими дополнительную информацию о населенных пунктах: количество дворов в них, фактическую численность населения и т.д. Из 9 уездов, размещенных на этой территории, 6 названы «сянь», 3 — «дао» (в ханьское время первым термином обозначались обычные уезды, вторым — уезды, населенные преимущественно некитайскими народами). Таким образом, легенды на картах из Мавандуя дают нам некоторое представление и об этническом составе населения юга империи Хань.
§ 3. Археологические памятники
До начала 50-х годов археологические памятники эпохи Цинь-Хань оставались почти совершенно неизученными. За последние четверть века благодаря развертыванию широких полевых исследований историческая наука обогатилась новыми данными об этой эпохе, представленными как уникальными находками, способными соперничать с величайшими археологическим открытиями XX в., так и результатами обследований на больших территориях, обладающих ценностью массового материала.
За это время много сделано китайскими археологами в деле изучения городов III в. до н.э. — III в. н.э. Интенсивно изучались столицы империй Цинь и Хань — Сяньян, Чанъань, Лоян. Городские стены этих городов сохранились на поверхности земли до наших дней; вкупе с данными раскопок они дают достаточно полное представление о планировке и характере застройки циньского и ханьского города.
В 1957—1958 гг. проводились систематические разведки и раскопки ханьской Чанъани. Они показали, что строительство этого города, начавшееся с возведения императорских дворцов, учитывало окружающий рельеф и поэтому городская стена имеет не вполне правильную форму. Периметр ее равен 25 км, с каждой из четырех сторон было по трое ворот. Раскопки позволили установить, что каждые ворота имели по три проема шириной 6 м; улица, ведущая от ворот к центру города, также имела три проезжие части. Остатки дворцов расположены как в пределах городской черты, так и вне ее. По находкам черепицы и кирпичей с надписями «Чанлэ», «Шанлинь» (названия дворцов) и «Цзянь-цин», «Юань-шоу», «Цзюй-шэ» (обозначения эр [368] правления ханьских императоров) можно более или менее точно определить местонахождение и время строительства дворцовых комплексов. Отсутствие симметрии в планировке, столь характерной для средневековых китайских городов, прослеживается и в позднеханьской столице Лояне.
На территории современной провинции Хэнань производились раскопки железолитейных мастерских эпохи Хань. Частично сохранившиеся плавильные печи имели рабочий объем до 50 куб. м. Среди керамических литейных форм преобладали сельскохозяйственные орудия — наконечники плугов, лопаты, топоры и пр. Применялись также и железные формы литья некоторых изделий. Находки заготовок для лемехов дают возможность восстановить порядок основных операций производства этих орудий труда, от которых, по словам древних авторов, «зависела жизнь и смерть земледельца».
За последние десятилетия проделана большая работа по типологизации и датировке циньских и ханьских погребений. Грандиозные усыпальницы императоров династии Хань до сих пор возвышаются подобно огромным холмам в окрестностях города Сиань, однако есть сведения о том, что они неоднократно подвергались ограблению, в связи с чем их раскопки представляются нецелесообразными. То же самое касается могилы Цинь Шихуана. Начиная с 1974 г. в непосредственной близости от нее были выявлены подземные склепы с многочисленными керамическими статуями воинов и коней. Расположение их соответствует правилам построения войска: во главе отрядов находятся офицеры, а по вооружению и позам воинов можно различать всадников, ездовых, пеших солдат, арбалетчиков. Можно полагать, что помещенные в склепах фигуры символизируют императорскую гвардию, охраняющую могилу Цинь Шихуана.
Наиболее ценные находки были сделаны в трех погребениях ханьского времени (первая половина II в. до н.э.) близ Чанша, получивших у местного населения наименование Мавандуй. В силу специфических условий, возникших в погребальных камерах, в них почти полностью сохранилось большинство вещей, положенных туда более 2000 лет назад, — ткани, одежда, лаковая посуда, плетенные из бамбука сундуки, деревянные фигурки слуг, музыкальные инструменты, книги на шелке и бамбуковых табличках и т.д. Погребения Мавандуй по праву могут быть названы подземным музеем культуры эпохи Хань.
Погребения знати и простолюдинов эпохи Хань раскапывались во всех провинциях, территория которых входила в [369] состав империи, за исключением Фуцзяни и большей части Гуанси. Отсутствие в этих районах ханьских погребений отнюдь не случайно. Оно указывает на незначительность древнекитайского населения в этих частях страны, заселенных главным образом некитайскими народностями. Картографирование ханьских поселений может быть надежным методом изучения вопроса о границах этнической территории древних китайцев.
Находимые в погребениях предметы материальной культуры в целом сохранились лучше и полнее, чем в предшествующие эпохи. К ханьскому времени относятся находки сельскохозяйственных орудий труда, одежды, многих видов домашней утвари, письменных принадлежностей, развлечений и игр.
Разнообразны памятники изобразительного искусства III в. до н.э. — III в. н.э. Наряду с живописью на шелке (картины на мифологические сюжеты, найденные в Мавандуе) в погребениях ханьского времени получают распространение полихромные фрески, существенно дополняющие сумму сведений о различных сторонах жизни общества. В Хорингоре (Внутренняя Монголия) в могильном склепе середины II в. н.э. сохранились настенные росписи, иллюстрирующие основные моменты служебной карьеры погребенного. Судя по сопутствующим надписям, этот человек занял свою первую должность, удовлетворив требования существовавшей в ханьское время системы «выдвижения почтительных и скромных», затем был чиновником в области Сихэ, исполнял обязанности начальника уезда Фаньян и скончался на посту наместника района, граничившего с территорией расселения племен ухуань близ Нинчэна. Помещенные на фресках подробные планы городов Фаньян и Нинчэн удачно дополняют результаты раскопок, а сцены торжественных выездов, пиров и уличной жизни позволяют ощутить дух эпохи и дают представление о чертах общественного быта. Примерно к тому же времени относятся и стенные росписи в погребении близ Ванду (провинция Хэбэй), где также изображаются сцены из жизни чиновника, а в подписях упоминаются названия должностей его подчиненных. Концом I в. до н.э. датируется фреска из Лояна (провинция Хэнань), воспроизводящая один из эпизодов борьбы за власть между Лю Баном и Сян Юем накануне создания империи Хань.
Исторические сюжеты широко представлены и в рельефах на камне, украшавших склепы семьи V, в Шаньдуне. На таких же рельефах и в Сычуане изображены полевые [370] работы, охота, пир, выезд на коляске, сцены на рынке и т.д.
Великолепными образцами погребальной пластики являются фигуры воинов из охраны Цинь Шихуана. Эти выполненные в человеческий рост керамические статуи не только воспроизводят детали одежды, головных уборов и прически воинов и офицеров конца III в. до н.э., но и передают индивидуальные черты лица, благодаря чему эти изображения могут даже быть использованы для изучения антропологического типа древних китайцев. В погребения знати эпохи Хань клали обычно небольшие деревянные или керамические фигурки слуг обоего пола, а также, вероятно, рабов.
После находок тканей и вышивок в погребении Мавандуй появилась возможность систематического анализа орнаментов, отвечавших моде ханьского времени как отражения эстетических представлений древних китайцев. В такого рода исследовании могут быть использованы также и ханьские ткани из Ноин-улы (Монголия), хранящиеся в Государственном Эрмитаже.
Глава XXV. Юго-Восточная Азия (Деопик Д.В.)
§ 1. Источники местного происхождения
Юго-Восточная Азия — область с самыми молодыми на Древнем Востоке классовыми обществами. Это обусловило и специфику источников по их истории, относительно большую роль внешних источников (китайских, индийских, античных). В то же время тот факт, что большинство древних народов этой части Древнего Востока существует до сих пор, сохраняя до недавнего времени тот же тип хозяйства и частично исповедуя те же религии, существенно компенсирует малое количество письменных источников источниками этнографическими. В немалой степени этому способствует и этнографическое своеобразие области проживания аустрических народов (аустроазиатов — предков мон-кхмеров и родственных им вьетов, и аустронезийцев — предков малайцев, яванцев и других народов островной части Юго-Восточной Азии). Дело в том, что от большинства древних народов в прошлом «отслаивались» небольшие группы, обычно горные, остававшиеся на разных ранних уровнях социально-экономического развития и иллюстрирующих с определенными поправками на реликтовость разные этапы развития самих этих народов (включая сохранение доклассовых [371] отношении, рабовладельческого уклада и пр.). Соответствующие данные тем более важны, что аустрический мир не знал массовых быстрых переселений, а до колониального периода — и господства чуждого культурно и экономически этноса (кроме вьетнамцев, чьи земли длительное время были включены в состав китайских империй). Смена религий здесь, как правило, не затрагивала основ народной культуры. Имевшие же место переселения земледельческих народов привели к ассимиляции части аустрического населения, но не привели к исчезновению ни одного древнего народа, большинство из которых сохранило государственность или автономию.
Письменных источников по истории Юго-Восточной Азии известно сравнительно мало, что объясняется несколькими причинами.
Во-первых, это были раннерабовладельческие общества, которые всегда производили мало текстов. Эти общества скорее всего не дошли до создания крупных архивов и длинных религиозных текстов к моменту, когда их развитие заметно ускорилось в связи с контактами с развитыми государствами Южной и Восточной Азии.
Во-вторых, пути самостоятельного развития были относительно короткими, всего несколько веков, по истечении которых начал активно восприниматься социальный опыт древних индийцев и древних китайцев, что сопровождалось изменениями в культуре и забвением значительной части собственной исторической традиции. Важно, что это происходило при относительно невысоком общем объеме текстов, типичном для ранних государств.
В-третьих, значительная часть аустрических народов восприняла древнеиндийскую культурную традицию с присущим ей отсутствием хроник и преобладанием религиозной литературы, мифа и эпоса.
В-четвертых, другая, меньшая часть «прото-Юго-Восточной Азии» (включавшей кроме современной Юго-Восточной Азии населенные древними вьетами прибрежные районы к северу от Южно-Китайского моря) постепенно попадала в орбиту политического влияния древнекитайских государств, чья историческая традиция с определенного времени отрицала культурную ценность исторического опыта «варваров» и не интересовалась их историей, тем более древней. Это привело к исчезновению соответствующей литературы, о существовании которой есть различные свидетельства.
Таким образом, развитая хроникальная традиция скорее всего не успела возникнуть, а ряд факторов способствовал [372] прекращению ее развития и исчезновению уже написанного. Тем не менее летописная традиция юэских (вьетских) государств в северо-восточной части Юго-Восточной Азии сохранилась в отрывках и пересказах в китайских сочинениях, таких как «У Юэ чуньцю» и «Саньгочжи». Сохранились ранние разделы монских хроник, но они практически не изучены; сохранились и куски лаквьетской (предков вьетнамцев) исторической традиции в виде полулегенд, вошедших в различные средневековые вьетнамские сочинения. Поскольку сравнение с более ранними внешними источниками подтверждает реальность описываемых в этих полулегендарных повествованиях событий, этой традиции можно верить, как и данным античных авторов, располагавших источниками, до нас не дошедшими.
Значительно больше дошло до нас эпиграфических материалов. Начиная с пока не прочитанных надписей с территории, где с VII в. до н.э. существовало государство Юэ (в устье Янцзы), и интереснейших хозяйственных документов (III—II вв. до н.э.) царства Диен (совр. провинция Юньнань), посвященных передаче рабов и скота, написанных полупиктографически и типологически близких к ранним письменностям Западной Азии и Египта, и кончая подробными кхмерскими документами, наиболее ранние из которых восходят к V—VI вв. н.э., практически все древние аустрические народы оставили нам то или иное количество документов на камне или металле. Примечательной особенностью эпиграфики этих веков является преимущественный интерес к личности владельца, к его движимому имуществу и рабам, в то время как в средние века основная часть эпиграфических документов трактует о земельном имуществе. Эта особенность документации также позволяет относить соответствующие классовые общества к дофеодальным. К сожалению, кроме «Надписей Камбоджи» Ж. Седеса и одноименной книги Р. Маджумдара, содержащих в числе прочих надписи эпохи древности, а также эпиграфического приложения в книге Р. Маджумдара «Королевство Тьямпа», где есть аналогичные документы по истории государства Тьямпа в современном Центральном Вьетнаме, остальные надписи опубликованы в журналах в разное время и не сведены в издания типа корпуса.
С середины I тысячелетия до н.э. в северо-восточной части «прото-Юго-Восточной Азии» распространяется китайская письменность и вэньянь постепенно становится официальным языком, вытеснившим ко II в. н.э. (насколько можно судить сейчас) местные ранние формы [373] письменности. С рубежа новой эры в ранних государствах остальных аустрических народов распространились письменности на базе различных индийских алфавитов и санскрит как язык религии и государства.
Даже в своем современном виде, практически на заре своего исследования, эпиграфика донесла до нас основные вехи исторического процесса, а у древних кхмеров и тьямов с IV—V вв. н.э.— и основные факты политической и культурной истории, династийные мифы и весьма важные сведения о социально-экономических отношениях. Для эпиграфики древности здесь характерно обобщенное описание экономических реалий, преимущественный интерес к религиозно-мифологическим сюжетам и династийной истории. Примечательно, что развитие эпиграфики шло у разных народов, воспринявших культурный опыт Индии, не единым путем, а в соответствии с их потребностями и особенностями социально-экономического устройства. У народов, «избравших» индуизм с его мощными храмовыми комплексами, быстро развивалась каменная «деловая» эпиграфика, но поздно возникли хроники, а там, где был распространен буддизм, рано появились хроники, но поздно — «деловая» эпиграфика, хотя иные ее виды были.
Надписи делались в основном на камнях (стенах, постаментах статуй, стенах храмов), кирпичах, металлических табличках, погребальных урнах, печатях и т.д. В более пространных обычно упоминались монарх, различные божества и перечислялись богоугодные дела монарха или высокопоставленных лиц. Реже встречались чисто религиозные надписи. Но все они относительно кратки, об исторических событиях в них почти не сообщается, кроме данных по генеалогии и сообщений о конкретном событии, вызвавшем создание надписи. Но поскольку собирание надписей только еще начинается, поскольку древних городов известно много, а раскопан пока только один (да и то частично), такие конкретные сообщения должны постепенно сложиться в общую историческую картину.
Археологические источники играют особо важную роль при изучении древней Юго-Восточной Азии в силу указанных выше особенностей письменных источников, и в первую очередь при изучении ранних этапов развития классового общества. Степень археологической изученности, резко возросшая за последние десятилетия, тем не менее ниже, чем для других обществ Древнего Востока, регулярные всесторонние планомерные исследования пока ведутся только в Социалистической Республике Вьетнам. Многие крупные [374] исторические области, длительные исторические периоды еще практически не изучены, по ним имеются лишь отрывочные сведения. Многое еще предстоит сделать и для выработки методики полевых исследований, в которой надо учитывать специфику культурного слоя поселений с деревянной, нередко столбовой архитектурой домов, что в сочетании с плохой сохранностью образует весьма своеобразные слои и др.
Возникнув в начале XX в. по преимуществу как археология первобытного общества, не располагавшая сколько-нибудь значительными кадрами и не знавшая крупных длительных экспедиций, археология древней Юго-Восточной Азии лишь в 30-х годах начинает разрабатывать две свои основные темы: во-первых, материальная и духовная культура предклассовых и раннеклассовых обществ эпохи поздней бронзы (I тысячелетие до н.э.), и прежде всего древневьетского (лаквьетского) общества, оставившего знаменитую Донгшонскую культуру, и, во-вторых, древние города Юго-Восточной Азии, прежде всего древнекхмерские и древнемонские.
Необходимо отметить планомерные широкие раскопки памятников эпохи поздней бронзы, принадлежащих Донгшонской культуре (работы Ле Ван Лана, Фам Ван Киня, Нгуен Линя и др.), раскопки поселений в Таиланде и, несколько ранее — в Кампучии, исследования погребений правителей царства Диен в Шичжайшане, древней столицы вьетов Колоа, города Шрикшетра в Бирме и расположенного там же города близ современного Пейктано, наконец, знаменитые раскопки в Окео, близ которого был раскопан один из древних городов империи Бапном.
Городская культура была в основных своих чертах самостоятельной, со своими храмовыми и дворцовыми комплексами, с тесной застройкой кирпичными и каменными зданиями. Исследования выявили системы древних каналов, ирригационных и транспортных и т. д. Тем самым в корне изменились сложившиеся в 30-е годы представления о Юго-Восточной Азии как области, где в первые века новой эры складывались лишь зачатки государственности, причем под сильным индийским и китайским влиянием. Пока раскопана лишь часть одного города, не упоминающегося в письменных источниках, но и в нем помимо упоминавшихся архитектурных комплексов было найдено большое количество предметов европейского производства, не говоря уже об импорте из Индии, Ирана, Китая. Их во много раз больше, чем дали случайные находки и разведочные раскопки [375] во всей Юго-Восточной Азии за век археологических исследований. Эти раскопки показали, что внешние письменные источники, преобладающие по численности в древней истории области, не дают адекватного представления об уровне социально-экономического и культурного развития аустрических народов.
§ 2. Источники чужеземные
Специфика внешних источников применительно к истории Юго-Восточной Азии состоит, во-первых, в их односторонности, во-вторых, в изменчивости интереса, который вызывала одна страна или группа стран у жителей другой страны на протяжении длительного времени, и, в-третьих, в культурной ограниченности авторов, часто не позволяющей адекватно понять те или иные реалии.
Индийские источники по истории Юго-Восточной Азии немногочисленны (отдельные упоминания в Рамаяне, пуранах, джатаках), к тому же они в значительной степени обесцениваются отсутствием привязки во времени, вообще присущим индийским текстам. Страны аустрического мира встречаются там как пример «далеких стран» в литературно-религиозных текстах и очень редко. Это могло бы показаться странным, если учесть обилие индийских вещей I—VI вв. н.э. в Юго-Восточной Азии и степень восприятия там индийской культуры. Но это же лишний раз подчеркивает неадекватность степени информированности народов Индии о странах на Востоке и той информации, которая сохранилась о них в источниках. Информация была значительной, но, во-первых, культурно незначимой, так как аустрический мир в это время не влиял на Индию, во-вторых, она относилась к той разновидности информации, которая плохо фиксировалась и применительно к самой Индии (описания стран и их истории). Индийская культура широко распространилась в аустрическом мире по сравнению с древнекитайской, но самое Индию это интересовало мало (в отличие от интереса, например, сингальских хроник Шри Ланки в средние века к делам в западной части Юго-Восточной Азии). Отсутствие соответствующих жанров привело к тому, что неизмеримо слабее влиявшее на древнюю Юго-Восточную Азию древнекитайское общество дало описания даже тех стран, где не обнаружено пока ни одного предмета китайского производства, не говоря уже о следах культурного влияния. [376]
Характерный для античных источников интерес к реальностям окружающих стран привел к тому, что сведения о древних странах Юго-Восточной Азии попали в достаточно распространенные труды, которые дошли до нашего времени (сочинения Страбона, Помпония Мелы, автора «Перипла Эритрейского моря» и др.). И это при значительно меньшем объеме контактов по сравнению со странами Индии. Но к сожалению, эта информация весьма односторонняя. В рамках сложившейся традиции географических описаний дальних стран почти не было места для экономических и культурно-политических реалий. Географические точки, пути, названия, немного чудес (для совсем уже отдаленных районов), кое-что о торговле — вот все, что узнаем мы об этих странах. И это при высочайшей точности географических представлений, точности контуров побережья и расстояния (естественно, с известными искажениями, но с большей точностью, чем, например, в начале XVI в.), в основе которой лежало хорошее знакомство с этими районами европейских мореплавателей. Об этом же говорят сведения о посольствах в эти районы, находки римских изделий и др. Но дошедшие до нас упоминания содержатся в научных трудах со всеми вытекающими отсюда ограничениями на использование имеющегося материала. Нам известна лишь верхушка огромного айсберга сведений древних авторов о Юго-Восточной Азии. И вряд ли нам суждено узнать что-то большее.
Значительную часть имеющейся информации содержат древнекитайские источники. Их авторам присущ интерес к реалиям в самых различных сферах. Описаний чудес (кроме ранних описаний типа «Каталог гор и морей») мало, детальность описаний порой очень высока. Но в данной историко-культурной традиции исследователь сталкивается с другой особенностью внешних источников по сравнению с уже перечисленными — сменой интереса к одним сторонам жизни описываемых обществ интересом к другим ее сторонам. Это «беда» всех внешних источников описательного характера — односторонность и произвольность выбора аспекта преимущественного описания, «пульсация интереса» к данной стране. К этому необходимо добавить и искажения, имеющие пространственные причины, т.е. связанные с недостаточной информированностью о далеких странах и с падением степени информированности по мере удаления (это приводит к умалению значения и мощи далеких государств по сравнению с более слабыми, но близкими). Надо учитывать и искажения, имеющие концептуальные [377] причины (враждебность к данному государству, уважение или неуважение по отношению к его культурным достижениям и т.п.). Все эти виды искажений особо важно учитывать в случаях, когда отсутствие своей подробной хроникальной или родственной ей традиции делает внешние источники основными, как это имеет место для северо-восточной части древней Юго-Восточной Азии.
В первой половине I тысячелетия до н.э. китайские источники кратки и содержат лишь описание политической истории. Эти описания даны в одинаковой форме и для древнекитайских государств, и для их соседей на юге — государств «прото-Юго-Восточной Азии». Рассмотрение древнекитайского общества как центра, а всего остального — как варварской периферии еще только складывается, и концептуальные аберрации минимальны для китайской исторической традиции этого времени, тогда как пространственные — о сильных и больших, но далеко расположенных государствах — велики. Описаний стран нет, есть лишь история, причем в основном наиболее близких к землям древних китайцев государств.
С середины I тысячелетия до н.э. информация становится более разносторонней, появляются описания, характеристики отдельных сторон жизни государства Вьет (Юэ) в сочинениях по военному искусству, в книге «Речи Царств» (Гоюй), в биографиях и т.п. С III—II вв. до н.э. появляется новый, важный для древней истории Юго-Восточной Азии вид источника — описание дел в соседнем государстве, его внутренней и внешней политики [наиболее характерны главы о Намвьете (Наньюэ) и других вьетских государствах у Сыма Цяня и соответствующие сведения, внесенные в «Ханьшу»]. Внимание к древним вьетским государствам, в том числе и к государству предков вьетнамцев — Аулаку — диктовалось как новой ситуацией (противостояние вьетских государств империям древних китайцев), так и изменением характера древнекитайских исторических источников в это время и общим ростом как созданного, так и дошедшего до нас объема текстов. Но после захвата этих государств в 111 г. до н.э. описания такого рода резко уменьшаются в числе на несколько веков, так как вьетские земли стали рассматриваться как провинции, описания которых появились лишь века спустя, включали гораздо меньше информации, в основном административного характера. Остальные же страны Юго-Восточной Азии мало интересовали империю Хань, и информация о них стала поступать позднее из сочинений, созданных по преимуществу [378] в южных царствах (У и др.). Заморские связи — основной источник информации древних китайцев о невьетских странах аустрического мира — были у империи Хань крайне незначительны. От этого времени дошли лишь краткие описания правлений части ханьских губернаторов, упоминания о восстаниях и их подавлении, части биографий крупных деятелей, если им приходилось служить во вьетских землях, сведения об изменении административного устройства и краткие налогово-статистические сведения.
Интерес к странам Юго-Восточной Азии усиливается в III в. н.э., но не в собственно китайских царствах, а в южном царстве У, возникшем на месте ряда вьетских государств, Унаследовав традиционные связи с другими государствами Юго-Восточной Азии, царство У продолжало поддерживать с ними оживленные и разнообразные контакты. Это привело к появлению целого ряда сочинений с описаниями этих стран и поездок туда официальных лиц. Интерес к югу был связан и с активными контактами с буддийскими центрами Индии и обусловлен распространением буддизма в III—V вв. в верхах китайского общества. Этот период «культурной открытости» сопровождался возросшим интересом к путешествиям и к географическим знаниям о сопредельных районах. Географические описания этого времени сообщают много интересного об экономике, культуре и политической истории многих стран Юго-Восточной Азии. Наиболее интересная подборка таких сведений (о Малаккском полуострове) содержится в книге П. Уитли «Золотой Херсонес». Но в начале средних веков подобные контакты ослабли, приток информации и ее воспроизведение в текстах сократились в объеме, сводясь во многом к сообщениям о прибытии купцов из этих стран, обычно рассматривавшимся как «принесение даров».
Как видно из этого краткого описания, у древнекитайских авторов имел место интерес то ко внутренней политике, то к географическим описаниям, то к административной деятельности, а порой не было практически никакого интереса. Все это имело следствием односторонность описаний, а то и их отсутствие. Помимо этого имеющиеся описания содержали в различной степени и искажения, обусловленные культурно-исторической традицией. На смену описанию государств Дальнего Востока и «прото-Юго-Восточной Азии» как одинаковых пришло противопоставление «культурного» центра и «варварской» периферии, из него вышла концепция цивилизаторской миссии по отношению к «варварам». Отсюда вытекало нежелание рассматривать [379] культурные достижения соседних государств (помимо связанных с буддизмом в III—V вв. н.э.), а порой — и откровенные выдумки (о распространении китайскими администраторами, а порой и послами, культурных достижений, таких, как одежда, умение пахать землю и т.д., в то время как не только археологические свидетельства, но и данные древнекитайских источников доказывают наличие соответствующих явлений до контакта с китайцами). В то же время географические описания содержат массу ценных сведений, поскольку имели целью предоставление администрации справочных данных, а не рассказ о «чудесах далеких стран». Реалии передавались достаточно точно, хотя из-за регулярной переписки старых трудов имеются заметные искажения (особый вид искажений, связанный со «скрытым цитированием» источников, порой удаленных на века).
Изучение источников по древней истории Юго-Восточной Азии еще только начинается. Большие задачи стоят перед археологией, так как из многого уже обнаруженного раскопана лишь небольшая часть. То немногое из эпиграфических памятников, что пока найдено, достаточно для констатации наличия здесь в прошлом развитой и многообразной эпиграфики, созданной на своих, заимствованных и переработанных уже в древности, письменностях. Исследованы еще не все известные памятники, такие, как хроники монов, только начато изучение исторической традиции вьетов, содержащейся как во вьетских, так и в китайских текстах. И наконец, из массы древних и раннесредневековых китайских текстов пока извлечено лишь то, что находится в разделах, так или иначе посвященных странам и народам Юго-Восточной Азии.
* * *
Общий обзор источниковедения Древнего Востока показывает, что дошедшие до нас источники дают обширную информацию об истории и культуре древневосточных народов. Нет необходимости преувеличивать трудности интерпретации древневосточных документов вплоть до того, чтобы объявить принципиальную невозможность понять ход исторического процесса и особенности древневосточных культур как совершенно оторванных от современного исследователя. И богатый опыт сохранения многих древних традиций в современных странах Южной Азии и Дальнего Востока, и совершенные методы исследования ученых показывают, что современная наука может составить себе адекватное представление об основных особенностях и сущности исторического процесса в древневосточном мире.[380]
§ 1. Источники местного происхождения
Юго-Восточная Азия — область с самыми молодыми на Древнем Востоке классовыми обществами. Это обусловило и специфику источников по их истории, относительно большую роль внешних источников (китайских, индийских, античных). В то же время тот факт, что большинство древних народов этой части Древнего Востока существует до сих пор, сохраняя до недавнего времени тот же тип хозяйства и частично исповедуя те же религии, существенно компенсирует малое количество письменных источников источниками этнографическими. В немалой степени этому способствует и этнографическое своеобразие области проживания аустрических народов (аустроазиатов — предков мон-кхмеров и родственных им вьетов, и аустронезийцев — предков малайцев, яванцев и других народов островной части Юго-Восточной Азии). Дело в том, что от большинства древних народов в прошлом «отслаивались» небольшие группы, обычно горные, остававшиеся на разных ранних уровнях социально-экономического развития и иллюстрирующих с определенными поправками на реликтовость разные этапы развития самих этих народов (включая сохранение доклассовых [371] отношении, рабовладельческого уклада и пр.). Соответствующие данные тем более важны, что аустрический мир не знал массовых быстрых переселений, а до колониального периода — и господства чуждого культурно и экономически этноса (кроме вьетнамцев, чьи земли длительное время были включены в состав китайских империй). Смена религий здесь, как правило, не затрагивала основ народной культуры. Имевшие же место переселения земледельческих народов привели к ассимиляции части аустрического населения, но не привели к исчезновению ни одного древнего народа, большинство из которых сохранило государственность или автономию.
Письменных источников по истории Юго-Восточной Азии известно сравнительно мало, что объясняется несколькими причинами.
Во-первых, это были раннерабовладельческие общества, которые всегда производили мало текстов. Эти общества скорее всего не дошли до создания крупных архивов и длинных религиозных текстов к моменту, когда их развитие заметно ускорилось в связи с контактами с развитыми государствами Южной и Восточной Азии.
Во-вторых, пути самостоятельного развития были относительно короткими, всего несколько веков, по истечении которых начал активно восприниматься социальный опыт древних индийцев и древних китайцев, что сопровождалось изменениями в культуре и забвением значительной части собственной исторической традиции. Важно, что это происходило при относительно невысоком общем объеме текстов, типичном для ранних государств.
В-третьих, значительная часть аустрических народов восприняла древнеиндийскую культурную традицию с присущим ей отсутствием хроник и преобладанием религиозной литературы, мифа и эпоса.
В-четвертых, другая, меньшая часть «прото-Юго-Восточной Азии» (включавшей кроме современной Юго-Восточной Азии населенные древними вьетами прибрежные районы к северу от Южно-Китайского моря) постепенно попадала в орбиту политического влияния древнекитайских государств, чья историческая традиция с определенного времени отрицала культурную ценность исторического опыта «варваров» и не интересовалась их историей, тем более древней. Это привело к исчезновению соответствующей литературы, о существовании которой есть различные свидетельства.
Таким образом, развитая хроникальная традиция скорее всего не успела возникнуть, а ряд факторов способствовал [372] прекращению ее развития и исчезновению уже написанного. Тем не менее летописная традиция юэских (вьетских) государств в северо-восточной части Юго-Восточной Азии сохранилась в отрывках и пересказах в китайских сочинениях, таких как «У Юэ чуньцю» и «Саньгочжи». Сохранились ранние разделы монских хроник, но они практически не изучены; сохранились и куски лаквьетской (предков вьетнамцев) исторической традиции в виде полулегенд, вошедших в различные средневековые вьетнамские сочинения. Поскольку сравнение с более ранними внешними источниками подтверждает реальность описываемых в этих полулегендарных повествованиях событий, этой традиции можно верить, как и данным античных авторов, располагавших источниками, до нас не дошедшими.
Значительно больше дошло до нас эпиграфических материалов. Начиная с пока не прочитанных надписей с территории, где с VII в. до н.э. существовало государство Юэ (в устье Янцзы), и интереснейших хозяйственных документов (III—II вв. до н.э.) царства Диен (совр. провинция Юньнань), посвященных передаче рабов и скота, написанных полупиктографически и типологически близких к ранним письменностям Западной Азии и Египта, и кончая подробными кхмерскими документами, наиболее ранние из которых восходят к V—VI вв. н.э., практически все древние аустрические народы оставили нам то или иное количество документов на камне или металле. Примечательной особенностью эпиграфики этих веков является преимущественный интерес к личности владельца, к его движимому имуществу и рабам, в то время как в средние века основная часть эпиграфических документов трактует о земельном имуществе. Эта особенность документации также позволяет относить соответствующие классовые общества к дофеодальным. К сожалению, кроме «Надписей Камбоджи» Ж. Седеса и одноименной книги Р. Маджумдара, содержащих в числе прочих надписи эпохи древности, а также эпиграфического приложения в книге Р. Маджумдара «Королевство Тьямпа», где есть аналогичные документы по истории государства Тьямпа в современном Центральном Вьетнаме, остальные надписи опубликованы в журналах в разное время и не сведены в издания типа корпуса.
С середины I тысячелетия до н.э. в северо-восточной части «прото-Юго-Восточной Азии» распространяется китайская письменность и вэньянь постепенно становится официальным языком, вытеснившим ко II в. н.э. (насколько можно судить сейчас) местные ранние формы [373] письменности. С рубежа новой эры в ранних государствах остальных аустрических народов распространились письменности на базе различных индийских алфавитов и санскрит как язык религии и государства.
Даже в своем современном виде, практически на заре своего исследования, эпиграфика донесла до нас основные вехи исторического процесса, а у древних кхмеров и тьямов с IV—V вв. н.э.— и основные факты политической и культурной истории, династийные мифы и весьма важные сведения о социально-экономических отношениях. Для эпиграфики древности здесь характерно обобщенное описание экономических реалий, преимущественный интерес к религиозно-мифологическим сюжетам и династийной истории. Примечательно, что развитие эпиграфики шло у разных народов, воспринявших культурный опыт Индии, не единым путем, а в соответствии с их потребностями и особенностями социально-экономического устройства. У народов, «избравших» индуизм с его мощными храмовыми комплексами, быстро развивалась каменная «деловая» эпиграфика, но поздно возникли хроники, а там, где был распространен буддизм, рано появились хроники, но поздно — «деловая» эпиграфика, хотя иные ее виды были.
Надписи делались в основном на камнях (стенах, постаментах статуй, стенах храмов), кирпичах, металлических табличках, погребальных урнах, печатях и т.д. В более пространных обычно упоминались монарх, различные божества и перечислялись богоугодные дела монарха или высокопоставленных лиц. Реже встречались чисто религиозные надписи. Но все они относительно кратки, об исторических событиях в них почти не сообщается, кроме данных по генеалогии и сообщений о конкретном событии, вызвавшем создание надписи. Но поскольку собирание надписей только еще начинается, поскольку древних городов известно много, а раскопан пока только один (да и то частично), такие конкретные сообщения должны постепенно сложиться в общую историческую картину.
Археологические источники играют особо важную роль при изучении древней Юго-Восточной Азии в силу указанных выше особенностей письменных источников, и в первую очередь при изучении ранних этапов развития классового общества. Степень археологической изученности, резко возросшая за последние десятилетия, тем не менее ниже, чем для других обществ Древнего Востока, регулярные всесторонние планомерные исследования пока ведутся только в Социалистической Республике Вьетнам. Многие крупные [374] исторические области, длительные исторические периоды еще практически не изучены, по ним имеются лишь отрывочные сведения. Многое еще предстоит сделать и для выработки методики полевых исследований, в которой надо учитывать специфику культурного слоя поселений с деревянной, нередко столбовой архитектурой домов, что в сочетании с плохой сохранностью образует весьма своеобразные слои и др.
Возникнув в начале XX в. по преимуществу как археология первобытного общества, не располагавшая сколько-нибудь значительными кадрами и не знавшая крупных длительных экспедиций, археология древней Юго-Восточной Азии лишь в 30-х годах начинает разрабатывать две свои основные темы: во-первых, материальная и духовная культура предклассовых и раннеклассовых обществ эпохи поздней бронзы (I тысячелетие до н.э.), и прежде всего древневьетского (лаквьетского) общества, оставившего знаменитую Донгшонскую культуру, и, во-вторых, древние города Юго-Восточной Азии, прежде всего древнекхмерские и древнемонские.
Необходимо отметить планомерные широкие раскопки памятников эпохи поздней бронзы, принадлежащих Донгшонской культуре (работы Ле Ван Лана, Фам Ван Киня, Нгуен Линя и др.), раскопки поселений в Таиланде и, несколько ранее — в Кампучии, исследования погребений правителей царства Диен в Шичжайшане, древней столицы вьетов Колоа, города Шрикшетра в Бирме и расположенного там же города близ современного Пейктано, наконец, знаменитые раскопки в Окео, близ которого был раскопан один из древних городов империи Бапном.
Городская культура была в основных своих чертах самостоятельной, со своими храмовыми и дворцовыми комплексами, с тесной застройкой кирпичными и каменными зданиями. Исследования выявили системы древних каналов, ирригационных и транспортных и т. д. Тем самым в корне изменились сложившиеся в 30-е годы представления о Юго-Восточной Азии как области, где в первые века новой эры складывались лишь зачатки государственности, причем под сильным индийским и китайским влиянием. Пока раскопана лишь часть одного города, не упоминающегося в письменных источниках, но и в нем помимо упоминавшихся архитектурных комплексов было найдено большое количество предметов европейского производства, не говоря уже об импорте из Индии, Ирана, Китая. Их во много раз больше, чем дали случайные находки и разведочные раскопки [375] во всей Юго-Восточной Азии за век археологических исследований. Эти раскопки показали, что внешние письменные источники, преобладающие по численности в древней истории области, не дают адекватного представления об уровне социально-экономического и культурного развития аустрических народов.
§ 2. Источники чужеземные
Специфика внешних источников применительно к истории Юго-Восточной Азии состоит, во-первых, в их односторонности, во-вторых, в изменчивости интереса, который вызывала одна страна или группа стран у жителей другой страны на протяжении длительного времени, и, в-третьих, в культурной ограниченности авторов, часто не позволяющей адекватно понять те или иные реалии.
Индийские источники по истории Юго-Восточной Азии немногочисленны (отдельные упоминания в Рамаяне, пуранах, джатаках), к тому же они в значительной степени обесцениваются отсутствием привязки во времени, вообще присущим индийским текстам. Страны аустрического мира встречаются там как пример «далеких стран» в литературно-религиозных текстах и очень редко. Это могло бы показаться странным, если учесть обилие индийских вещей I—VI вв. н.э. в Юго-Восточной Азии и степень восприятия там индийской культуры. Но это же лишний раз подчеркивает неадекватность степени информированности народов Индии о странах на Востоке и той информации, которая сохранилась о них в источниках. Информация была значительной, но, во-первых, культурно незначимой, так как аустрический мир в это время не влиял на Индию, во-вторых, она относилась к той разновидности информации, которая плохо фиксировалась и применительно к самой Индии (описания стран и их истории). Индийская культура широко распространилась в аустрическом мире по сравнению с древнекитайской, но самое Индию это интересовало мало (в отличие от интереса, например, сингальских хроник Шри Ланки в средние века к делам в западной части Юго-Восточной Азии). Отсутствие соответствующих жанров привело к тому, что неизмеримо слабее влиявшее на древнюю Юго-Восточную Азию древнекитайское общество дало описания даже тех стран, где не обнаружено пока ни одного предмета китайского производства, не говоря уже о следах культурного влияния. [376]
Характерный для античных источников интерес к реальностям окружающих стран привел к тому, что сведения о древних странах Юго-Восточной Азии попали в достаточно распространенные труды, которые дошли до нашего времени (сочинения Страбона, Помпония Мелы, автора «Перипла Эритрейского моря» и др.). И это при значительно меньшем объеме контактов по сравнению со странами Индии. Но к сожалению, эта информация весьма односторонняя. В рамках сложившейся традиции географических описаний дальних стран почти не было места для экономических и культурно-политических реалий. Географические точки, пути, названия, немного чудес (для совсем уже отдаленных районов), кое-что о торговле — вот все, что узнаем мы об этих странах. И это при высочайшей точности географических представлений, точности контуров побережья и расстояния (естественно, с известными искажениями, но с большей точностью, чем, например, в начале XVI в.), в основе которой лежало хорошее знакомство с этими районами европейских мореплавателей. Об этом же говорят сведения о посольствах в эти районы, находки римских изделий и др. Но дошедшие до нас упоминания содержатся в научных трудах со всеми вытекающими отсюда ограничениями на использование имеющегося материала. Нам известна лишь верхушка огромного айсберга сведений древних авторов о Юго-Восточной Азии. И вряд ли нам суждено узнать что-то большее.
Значительную часть имеющейся информации содержат древнекитайские источники. Их авторам присущ интерес к реалиям в самых различных сферах. Описаний чудес (кроме ранних описаний типа «Каталог гор и морей») мало, детальность описаний порой очень высока. Но в данной историко-культурной традиции исследователь сталкивается с другой особенностью внешних источников по сравнению с уже перечисленными — сменой интереса к одним сторонам жизни описываемых обществ интересом к другим ее сторонам. Это «беда» всех внешних источников описательного характера — односторонность и произвольность выбора аспекта преимущественного описания, «пульсация интереса» к данной стране. К этому необходимо добавить и искажения, имеющие пространственные причины, т.е. связанные с недостаточной информированностью о далеких странах и с падением степени информированности по мере удаления (это приводит к умалению значения и мощи далеких государств по сравнению с более слабыми, но близкими). Надо учитывать и искажения, имеющие концептуальные [377] причины (враждебность к данному государству, уважение или неуважение по отношению к его культурным достижениям и т.п.). Все эти виды искажений особо важно учитывать в случаях, когда отсутствие своей подробной хроникальной или родственной ей традиции делает внешние источники основными, как это имеет место для северо-восточной части древней Юго-Восточной Азии.
В первой половине I тысячелетия до н.э. китайские источники кратки и содержат лишь описание политической истории. Эти описания даны в одинаковой форме и для древнекитайских государств, и для их соседей на юге — государств «прото-Юго-Восточной Азии». Рассмотрение древнекитайского общества как центра, а всего остального — как варварской периферии еще только складывается, и концептуальные аберрации минимальны для китайской исторической традиции этого времени, тогда как пространственные — о сильных и больших, но далеко расположенных государствах — велики. Описаний стран нет, есть лишь история, причем в основном наиболее близких к землям древних китайцев государств.
С середины I тысячелетия до н.э. информация становится более разносторонней, появляются описания, характеристики отдельных сторон жизни государства Вьет (Юэ) в сочинениях по военному искусству, в книге «Речи Царств» (Гоюй), в биографиях и т.п. С III—II вв. до н.э. появляется новый, важный для древней истории Юго-Восточной Азии вид источника — описание дел в соседнем государстве, его внутренней и внешней политики [наиболее характерны главы о Намвьете (Наньюэ) и других вьетских государствах у Сыма Цяня и соответствующие сведения, внесенные в «Ханьшу»]. Внимание к древним вьетским государствам, в том числе и к государству предков вьетнамцев — Аулаку — диктовалось как новой ситуацией (противостояние вьетских государств империям древних китайцев), так и изменением характера древнекитайских исторических источников в это время и общим ростом как созданного, так и дошедшего до нас объема текстов. Но после захвата этих государств в 111 г. до н.э. описания такого рода резко уменьшаются в числе на несколько веков, так как вьетские земли стали рассматриваться как провинции, описания которых появились лишь века спустя, включали гораздо меньше информации, в основном административного характера. Остальные же страны Юго-Восточной Азии мало интересовали империю Хань, и информация о них стала поступать позднее из сочинений, созданных по преимуществу [378] в южных царствах (У и др.). Заморские связи — основной источник информации древних китайцев о невьетских странах аустрического мира — были у империи Хань крайне незначительны. От этого времени дошли лишь краткие описания правлений части ханьских губернаторов, упоминания о восстаниях и их подавлении, части биографий крупных деятелей, если им приходилось служить во вьетских землях, сведения об изменении административного устройства и краткие налогово-статистические сведения.
Интерес к странам Юго-Восточной Азии усиливается в III в. н.э., но не в собственно китайских царствах, а в южном царстве У, возникшем на месте ряда вьетских государств, Унаследовав традиционные связи с другими государствами Юго-Восточной Азии, царство У продолжало поддерживать с ними оживленные и разнообразные контакты. Это привело к появлению целого ряда сочинений с описаниями этих стран и поездок туда официальных лиц. Интерес к югу был связан и с активными контактами с буддийскими центрами Индии и обусловлен распространением буддизма в III—V вв. в верхах китайского общества. Этот период «культурной открытости» сопровождался возросшим интересом к путешествиям и к географическим знаниям о сопредельных районах. Географические описания этого времени сообщают много интересного об экономике, культуре и политической истории многих стран Юго-Восточной Азии. Наиболее интересная подборка таких сведений (о Малаккском полуострове) содержится в книге П. Уитли «Золотой Херсонес». Но в начале средних веков подобные контакты ослабли, приток информации и ее воспроизведение в текстах сократились в объеме, сводясь во многом к сообщениям о прибытии купцов из этих стран, обычно рассматривавшимся как «принесение даров».
Как видно из этого краткого описания, у древнекитайских авторов имел место интерес то ко внутренней политике, то к географическим описаниям, то к административной деятельности, а порой не было практически никакого интереса. Все это имело следствием односторонность описаний, а то и их отсутствие. Помимо этого имеющиеся описания содержали в различной степени и искажения, обусловленные культурно-исторической традицией. На смену описанию государств Дальнего Востока и «прото-Юго-Восточной Азии» как одинаковых пришло противопоставление «культурного» центра и «варварской» периферии, из него вышла концепция цивилизаторской миссии по отношению к «варварам». Отсюда вытекало нежелание рассматривать [379] культурные достижения соседних государств (помимо связанных с буддизмом в III—V вв. н.э.), а порой — и откровенные выдумки (о распространении китайскими администраторами, а порой и послами, культурных достижений, таких, как одежда, умение пахать землю и т.д., в то время как не только археологические свидетельства, но и данные древнекитайских источников доказывают наличие соответствующих явлений до контакта с китайцами). В то же время географические описания содержат массу ценных сведений, поскольку имели целью предоставление администрации справочных данных, а не рассказ о «чудесах далеких стран». Реалии передавались достаточно точно, хотя из-за регулярной переписки старых трудов имеются заметные искажения (особый вид искажений, связанный со «скрытым цитированием» источников, порой удаленных на века).
Изучение источников по древней истории Юго-Восточной Азии еще только начинается. Большие задачи стоят перед археологией, так как из многого уже обнаруженного раскопана лишь небольшая часть. То немногое из эпиграфических памятников, что пока найдено, достаточно для констатации наличия здесь в прошлом развитой и многообразной эпиграфики, созданной на своих, заимствованных и переработанных уже в древности, письменностях. Исследованы еще не все известные памятники, такие, как хроники монов, только начато изучение исторической традиции вьетов, содержащейся как во вьетских, так и в китайских текстах. И наконец, из массы древних и раннесредневековых китайских текстов пока извлечено лишь то, что находится в разделах, так или иначе посвященных странам и народам Юго-Восточной Азии.
Общий обзор источниковедения Древнего Востока показывает, что дошедшие до нас источники дают обширную информацию об истории и культуре древневосточных народов. Нет необходимости преувеличивать трудности интерпретации древневосточных документов вплоть до того, чтобы объявить принципиальную невозможность понять ход исторического процесса и особенности древневосточных культур как совершенно оторванных от современного исследователя. И богатый опыт сохранения многих древних традиций в современных странах Южной Азии и Дальнего Востока, и совершенные методы исследования ученых показывают, что современная наука может составить себе адекватное представление об основных особенностях и сущности исторического процесса в древневосточном мире.[380]
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги