Истоки тоталитаризма

В нашем обиходном теоретическом сознании проблема, которую ученица М. Хайдеггера и К. Ясперса Ханна Арендт еще полвека назад обозначила как проблему тоталитаризма, долгое время фигурировала под различными названиями. Во времена (и с легкой руки) Н. С. Хрущева она официально именовалась у нас как проблема «культа личности Сталина», а в самом начале перестройки получила (благодаря усилиям Г. X. Попова) новое, совсем уж анонимное клише — «административно-командная система». Если сопоставить то содержание, которое сопрягалось с этими этикетками, с тем, что имела в виду сама X. Арендт под точно определенным термином «тоталитаризм», сразу же станет очевидным происшедший здесь теоретический регресс. Регресс, который так и не удалось замаскировать, покрыв задним числом рассуждения об административно-командной системе (становившиеся все более отвлеченными и риторичными) заморским словом «тоталитаризм», экспортированным наконец в Россию вместе со «сникерсами». Отсюда ясна необходимость для нас нового, вторичного просвещения по вопросу, который мы, так и не успев осмыслить, уже успели основательно «заболтать». И надо надеяться, что публикация книги X. Арендт в русском переводе послужит делу такого просвещения.

I

Уже самое первое знакомство с этой книгой дает возможность понять, что просвещение, которому она способствует, носит совсем не гелертерски-терминологический характер. От того, как мы будем понимать ту систему, под железной пятой которой наши народы жили на протяжении многих десятилетий, зависит степень нашего самопонимания, включая и понимание страны, в какой живем в настоящее время. Если то была тоталитарная система в теоретически выверенном смысле этого понятия, какое нам предлагает X. Арендт, у нас будет один вывод, касающийся, кроме всего прочего, и нашего современного состояния. Если же это была командно-административная система (хотя бы и под модным клише «тоталитаризма»), то вывод как о нашем не столь уж отдаленном прошлом, так и о перестроечно-постперестроечном настоящем будет совсем иным. Итак, что же такое тоталитаризм?

Согласно X. Арендт, тоталитаризм — это прежде всего система массового террора, обеспечивающая в стране атмосферу всеобщего страха. Страха тотального, пронизывающего все поры общества, оказавшегося под властью «вдохновителей и организаторов» системы террора. Это определение сразу же дает возможность более точно поставить вопрос о хронологических рамках тоталитаризма. Есть перманентный, систематически осуществляемый массовый террор, под страхом которого живет население всей страны, — значит, есть тоталитаризм. Нет этого «тоталитарного комплекса» — нет и самого тоталитаризма. Вот теоретически четкий критерий, гарантирующий от произвольного расширения или, наоборот, сужения хронологических рамок тоталитаризма.

И если бы наши недавние «властители дум» заглянули в свое время в книгу X. Арендт, на которую наиболее норовят ныне ссылаться, то они уже во Введении к ней могли бы прочесть: «…наиболее ужасающая из всех новых форм правления… пришла к своему концу со смертью Сталина точно так же, как кончился тоталитаризм в Германии со смертью Гитлера» (см. наст, изд., с. 25). А прочтя это, уже не пытались бы датировать конец тоталитаризма в нашей стране временами перестройки или даже августом 1991 г., искусственно продлевая ему жизнь на десятилетия. Однако, из каких бы соображений ни совершалась такого рода идеологическая гальванизация исторического трупа, она с точки зрения классического определения тоталитаризма, данного X. Арендт, была в принципе возможна лишь за счет игнорирования его самой чудовищной — и главное, атрибутивной! — особенности. А именно — геноцида, системно осуществляемого по классовому (большевизм) или расовому (национал-социализм) признаку.

Одним словом, уже здесь мы оказываемся перед выбором. Или мы хотим работать с теоретически выверенным понятием тоталитаризма, предполагающим столь же строгие и четкие хронологические рамки его исторической релевантности. Или же занимаемся чистым идеологизаторством, — скажем, с целью набить себе политическую цену, объявив себя борцами с (отсутствующим) тоталитаризмом. И первое и, быть может, самое главное, чему учит нас книга X. Арендт, — это предельно серьезному и аккуратному обращению с ее заглавным понятием. Не шутить с ним! Не кокетничать и не заигрывать! Ибо обозначает оно слишком серьезные вещи, стоившие жизни миллионам и миллионам людей.

II

Второй вопрос, возникающий сразу же после того, как введено понятие тоталитаризма, позволяющее с достаточной четкостью очертить круг явлений, им охватываемых, это вопрос об условиях возможности самого данного феномена. Что сделало возможным его возникновение и укоренение в историческом бытии — в жизни целого ряда народов, занимавших немалые «жизненные пространства»? Ответ на него, предполагающий, как мы быстро убеждаемся, сочетание теоретико-структурного подхода с историко-генетическим, занимает основное место в книге. Речь идет о том, что X. Арендт в названии немецкого издания своей книги обозначает как «элементы и происхождение» (см.: Elemente und Urschprunge totalitär Herrschaft. Fr. а. M., 1955). Что это за элементы и каков исторический генезис каждого из них? А главное — что обеспечило их «констелляцию» (если воспользоваться здесь словоупотреблением М. Вебера), т. е. такое их сочетание, которое сделало тоталитаризм реальностью именно в наш проклятый Богом век? И тут мы встречаемся с целым рядом специфических трудностей, которые хорошо представляет себе автор книги.

Если взять бросающиеся в глаза элементы тоталитаризма — и прежде всего террор — по отдельности, то мы не получим искомого понятия. Едва ли не с каждым из них человечество встречалось в своей истории. А если брать террор как особое явление, то даже такая его дополнительная характеристика, как, например, «массовость», не покажется слишком уж большой исторической редкостью. Но вот с чем человечество действительно имеет дело впервые в наш век, так именно с тотальностью, т. е. (переводя это философское понятие на обиходный язык) всеобщностью, всеохватностью террора, от которого не может уклониться никто из живущих под властью тоталитарного режима. И если кого-то не задела одна из волн террористической репрессии, то это вовсе не означает, что его не накроет вторая или третья волна. Каждый из живущих в тоталитарной стране должен чувствовать нависающий над ним дамоклов меч террора — иначе это не тоталитаризм, а что-то другое, хотя бы и пытались назвать его так же.

Итак, фундаментальная особенность (или, придерживаясь терминологии автора книги, элемент) тоталитаризма — тотальность террористической вакханалии, совершающейся при тоталитарном режиме. Однако что же обеспечивает такому режиму подобную «тотальность»? Согласно концепции X. Арендт, она обеспечивается именно массовой поддержкой, которой располагают (и без которой, по ее утверждению, вообще не могут обойтись) тоталитарные режимы. Это еще один структурный элемент тоталитарного господства, к которому, учитывая его особую нагрузку в общей концептуальной схеме книги, нам еще предстоит неоднократно возвращаться по мере углубления в ее теоретический подтекст. Пока же обратим внимание на то, что X. Арендт понимает здесь под массовостью и массой.

III

Массу (и, соответственно, массовость) она считает специфическим феноменом XX столетия, как и тесно сопряженный с нею тоталитаризм, резко отличая ее от толпы. Последняя же для нее явление прошлого (а отчасти и позапрошлого) столетия: она ушла в небытие вместе с классово структурированным обществом, где была чем-то вроде хора античной трагедии, лишь временами выступающего на авансцену. Что же касается массы, то она, представляя собой продукт разложения общественных классов, впервые начинает претендовать на активную роль, выдвигая своих вождей и выражая им свою поддержку, только в наш век. Причем именно «вездесущность» массы, «проводящей в жизнь» указания своего вождя, обеспечивает тотальность олицетворяемой им террористически-репрессивной власти.

Как видим, акцентируя негативную роль массы в XX в., X. Арендт фактически продолжает развивать традицию критики «массового общества», наметившуюся еще в творчестве позднего Ницше и подхваченную в наше время на Западе, с одной стороны, X. Ортегой-и-Гассе-том, а с другой — К. Ясперсом. Со вторым из них, на чью брошюру «Духовная ситуация времени» она ссылается в своей книге, X. Арендт особенно сблизилась в период работы над ней, где прочно связала данную традицию с критическим анализом тоталитарных режимов. Хотя при этом оказалась отодвинутой на второй план другая линия критики, в русле которой двигалась антитоталитарная мысль. Например, мысль А. Вебера (брата М. Вебера), опубликовавшего в 1953 г. книгу «Третий или четвертый человек», пожалуй не менее значимую (во всяком случае, для послевоенной Германии), чем книга X. Арендт. В этой во многих отношениях примечательной книге острая критика тоталитаризма предстала как развитие идей статьи «Чиновник», которой А. Вебер поразил воображение современников еще в 1910 г. Впрочем, нам еще предстоит коснуться вопроса о связи этих двух «проклятых вопросов» нашего века — о бюрократии и о тоталитаризме в несколько ином контексте. А пока продолжим прерванный разговор о массах и их использовании тоталитарными режимами.

Парадокс массовости террора, который обнажила именно чудовищная практика тоталитарного общества, заключается в том, что он оказывается направленным не против массы врагов, с какой оно имело (если вообще имело) дело в период самоутверждения, — например, в случае гражданской войны, как это было в России, — а против массы, образующей, согласно концепции X. Арендт, фундамент этого общества. Массовый характер репрессий, — функция которых заключается не столько в том, чтобы подавлять врагов режима (которых становится тем меньше, чем бесперспективнее представляется борьба с ним), сколько в том, чтобы нагнетать и поддерживать атмосферу панического страха, — объясняет, согласно X. Арендт, и другой парадоксальный факт, раньше других бросившийся ей в глаза, который собственно и побудил ее предпринять фундаментальное исследование о тоталитаризме. Это на первый взгляд совершенно необъяснимый факт изначальной «анонимности» репрессий, не различающих ни правых, ни виноватых, да и вообще не имеющих никакого отношения к проблеме виновности и в этом смысле совершенно «нефункциональных».

Дело в том, что «без вины виноватость» входит в само понятие массового террора, действительной функцией которого является «воспитание масс» посредством демонстрации вождем, олицетворяющим тоталитарную власть, способности к ничем не ограниченному насилию. А символом этой виноватой невинности или невинной виновности оказывается некий — абсолютно безличный и именно поэтому способный воплотиться в любом выбранном наугад лице — «козел отпущения», фигурирующий в качестве идеологической персонификации всех возможных социальных (впрочем, не только социальных) «грехов». Речь идет об известной категории людей, — заранее (т. е. до совершения каких-либо поступков) выделенной в соответствии с тем или иным — классовым или расовым — признаком, — «первородный грех» которой состоит уже в самом факте ее бытия, присутствия в мире. Всеобщий и именно потому абсолютно безличный характер этой категории дает возможность всем, кто узурпирует (а иначе как узурпацией это не назовешь) право ее практически-политического применения, подводить под нее любого человека, который уже не гарантирован от столь необходимой тоталитарной власти массовой репрессии.

IV

«Хоть горшком назови — только в печь не сажай» — гласит поговорка, явно не предусматривавшая наступление таких времен, когда именно название (скажем, той категории, к которой кто-то решил причислить ту или иную группу граждан) может стоить жизни миллионам ни в чем не повинных людей. Это и были времена тоталитаризма, когда человека называли «горшком» только для того, чтобы отправить его в печь (уже без всяких кавычек). Путем такого рода «лингвистических операций», «законность» которых подтверждалась вооруженной силой тоталитарных режимов, и обеспечивалась массовость репрессий, организуемых ими для устрашения населения. Речь идет о массовости в двух достаточно различных смыслах этого слова, отражающих двойственность задачи, возникающей вместе с тоталитаризмом. С одной стороны — обеспечить необходимую массу врагов («чтобы было с кем враждовать»), С другой — организовать против нее другую массу, которая изъявила бы свой «законный гнев» (а заодно и сама воспитывалась бы на таких проявлениях законопослушного гнева).

Такова внутренняя логика концепции, сопрягающей понятие «массовая репрессия» с «теорией козла отпущения», — а с ее критического обсуждения начинается книга X. Арендт, поставившей своей целью преодоление этой теории. И она действительно утрачивает (во всяком случае, в контексте сопоставления двух форм тоталитаризма — национал-социалистского и интернационал-большевистского) свой узко этнически толкуемый смысл. Тоталитарные режимы, буквально живущие массовыми репрессиями (стоит только их прекратить, и эти режимы начинают распадаться, как это было у нас после смерти Сталина), не могут существовать и без «козла отпущения». Но какой конкретно (классово или этнически определенный) персонаж будет предназначен на такую несчастную роль — это зависит от той идеологии, под знаком которой приходит к власти данная разновидность тоталитарного режима. Отсюда — совершенно особая роль, какую играет идеология в тоталитарных системах. Тоталитарные партии, как и тоталитарные режимы, возникающие в «век масс», обойтись без нее не могут.

Она совершенно необходима и тем и другим именно в интересах обоснования изначальной виновности «без вины виноватых», которое невозможно без чисто идеологической подтасовки — превращения индивидуального во всеобщее (если не универсальное). Например, превращения вины тех или иных отдельных индивидов в «первородный грех» этнических или классовых общностей, к которым их можно причислить, пользуясь соответствующей (опять-таки «идеологически обоснованной») классификацией. Но таким образом при исследовании генезиса тоталитаризма вовсе не безразличной проблемой, которую (надо отдать справедливость ее мужеству и интеллектуальной честности) не обходит здесь X. Арендт, становится «историческая вина» определенной категории людей, обеспечившая заправилам тоталитарных режимов возможность организовывать и сохранять в своих странах режим тотального (т. е. всеобщего) террора, делая вид, что речь, идет якобы только о людях «известного рода».

Вопрос о конкретно-исторической «доли ответственности», которую должны нести — вместе со всеми остальными людьми — и те, что оказались в роли «козлов отпущения», встает перед автором как результат ясного и отчетливого осознания связи, существующей между их непроизвольным стремлением утвердить свою абсолютную невиновность, с одной стороны, и желанием гонителей-идеологов во что бы то ни стало доказать изначальную («первородную», «родовую») вину гонимых — с другой. Ведь в обоих случаях встает вопрос о некой исключительности гонимых — будь это абсолютная «ни в чем не виноватость» или «заведомая» виновность. Вот почему X. Арендт пишет, возражая против «теории козла отпущения»: «Как только ее приверженцы предпринимают тщательные усилия объяснить, почему же тот или иной козел отпущения оказался столь хорошо пригодным для своей роли, становится видно, что они оставили эту теорию позади и занялись обыкновенным историческим исследованием, при котором никогда не обнаруживается ничего, кроме того, что историю творят многие группы, а одна группа была выделена в силу определенных причин. Так называемый козел отпущения необходимо перестает быть невинной жертвой, которую мир обвиняет во всех своих грехах и посредством которой он желает избежать возмездия, а оказывается одной группой людей среди других групп, все из которых вовлечены в деяния этого мира. И такая группа не перестает нести свою долю ответственности только потому, что оказалась жертвой несправедливости и жестокости мира» (см. наст, изд., с. 38). Как видим, вопиющий факт полнейшей индифферентности «вдохновителей и организаторов» массовых репрессий к вопросу о виновности конкретных индивидуальных жертв не помешал автору книги задаться вопросом о социально-исторических причинах, сделавших предпочтительным объектом тоталитарных репрессий — направленных, по сути дела, против всего населения страны (случай, когда действительно «бьют по мешку, а имеют в виду осла»), — вполне определенные классы или этнические группы.

V

В аналогичных случаях и соответствующих пунктах исследования X. Арендт структурный разрез проблемы тоталитаризма пересекается с генетическим, при этом делаются необходимыми глубокие исторические экскурсы. Ей было совершенно необходимо углубиться в историю еврейского вопроса в Европе, чтобы показать коренное различие его постановки, скажем, в XIX в., в условиях классово структурированного общества, и в XX, в ситуации его все дальше заходящего расструктуривания (омассовления). И действительно, антисемитизм, имеющий классовый (как, например, даже у молодого Маркса) или националистический подтекст, — это нечто совершенно иное, чем антисемитизм национал-социалистского образца. В определенном отношении их можно считать взаимоисключающими: как констатирует X. Арендт, «современный антисемитизм рос в той мере, в какой шел на спад традиционный национализм» (с. 35), разновидностью которого она считает и антисемитизм XIX столетия.

Но хотя оба этих исторических типа антисемитизма отличаются друг от друга структурно, а потому не могут рассматриваться как ступени одного и того же эволюционного ряда, первый из них, если можно так выразиться, расчищал почву для второго, облегчая грядущему немецкому тоталитаризму поиски главного объекта будущих массовых репрессий. То же самое следует иметь в виду, сопоставляя традиционное социал-демократическое толкование «классовой борьбы», с одной стороны, и большевистское ленинское — с другой. (Чего, к сожалению, не делает X. Арендт, проявляя неоправданную мягкость по отношению к В. И. Ленину, которого стремится «отгородить» от российского тоталитаризма. Слабость, какую можно объяснить разве что как отголосками ее леворадикалистской молодости).

Проводя всесторонне обоснованное различение между тем, какую роль играли будущие «элементы» тоталитарного господства в XIX в., и тем, какую они сыграли при тоталитаризме, автор книги обращает особое внимание на ту весьма существенную метаморфозу, какую проделал при переходе к нынешнему «веку масс» сам принцип «классовости» и, соответственно, «партийности». В тех странах, которым предстояло претерпеть тоталитарный катаклизм в своей истории, партии классового типа уже до, а в особенности после первой мировой войны быстро хиреют и на смену им приходят либо «партии нового типа», ставящие своей целью завоевание «трудящихся масс» («массы» вместо «класса»), либо «движения», прямо претендующие на роль не просто не-, но надгосударственных политических образований. Причем уже такая претензия сама по себе свидетельствовала о том, что как «партии нового типа», так и «движения» в общем-то преследуют одну-единственную цель — достижение максимально возможной власти, при которой высшая государственная власть представала лишь как одно из орудий подобного (а именно тоталитарного) господства. Идет ли при этом речь о национал-социализме, претендующем, однако, на мировое господство, или об интернационал-социализме, истинная цель остается одной и той же.

Со свойственной ему брутальностью эту тайную цель едва ли не всех социалистических движений нашего века разгласил философ О. Шпенглер, расшифровывая идею «прусского социализма»: «Социализм означает власть, власть и еще раз власть». И как видим, ее же увидела X. Арендт, отметив как цель всех «массовых движений» XX столетия (в иных случаях они получают название «народных фронтов»), демонстрирующих свою воинственную антибуржуазность. Эту общую тенденцию, связанную (и в здесь автор книги совершенно права) именно с деструктурирующим омассовлением политической жизни, следует иметь в виду, когда мы встречаемся с аналогичными тенденциями на нашей почве. Хотя наши нынешние политические лидеры, еще совсем недавно демонстрировавшие аналогичную антибуржуазность, сегодня более склонны рекламировать проектируемые ими «движения» в качестве чисто буржуазных или буржуазно-националистических. Тем не менее, под какой бы этикеткой ни продавались ныне подобные «движения», они явно не обещают принести обществу демократические плоды, поскольку не могут предложить никаких конкретных целей, кроме одной-единственной — власти как таковой. Ибо там, где политика озабочена властью, и только властью, она может обернуться чем угодно, но только не законностью, не свободой и не демократией.

VI

Среди «элементов тоталитарного господства», которые, безусловно, имела в виду X. Арендт, хотя и не тематизировала их особо, нельзя не выделить комплекс элементов, имевших своей основной функцией обеспечение перманентности массового террора, его непрерывности, растянутости во времени на весь период господства тоталитарного режима. Ибо там, где нет ощущения такого рода непрерывности, с какой связывали представление о «перманентной революции» не только К. Маркс и Л. Троцкий, но и А. Гитлер, применявший это словосочетание, говоря о «национал-социалистской революции» (каковая со времени появления брошюры X. Фрайера «Революция справа» не без угрожающего кокетства именовалась таким образом самими нацистами), нельзя говорить о тоталитарном господстве в полном смысле слова. Это ощущение и обеспечивалось непрерывностью массовых репрессий, идеологически предопределенной уже неопределенностью образа «врага» (он же «козел отпущения») с его — не без преднамеренности — размытыми очертаниями. С той же фундаментальной целью обеспечения перманентности террора и, соответственно, «постоянства страха» в тоталитарном обществе связана и не оставшаяся вне поля зрения автора книги методичность и систематичность репрессий как в гитлеровской Германии, так и в сталинистской России.

Как видим, упомянутая выше тотальность террора, входящая в качестве наиважнейшего элемента в содержание понятия тоталитаризма, предполагает не только пространственное, так сказать, измерение (его всеобщность, в силу которой под угрозой репрессий оказывается фактически все население страны), но и временное (непрерывность патологически напряженного ожидания репрессий, обеспечиваемая их периодическим возобновлением, создающим ощущение их неотвратимости). Но при этом в состояние такого рода ожидания втягиваются не только те, кого тоталитарная идеология назначила на роль жертв репрессии, ее пассивных объектов, но и тех, кому предстояло стать ее активными субъектами (причем независимо от того, хотели они этого или нет). Для обеспечения их «мобилизационной готовности» и существовали «движения», «закаляющие» своих членов с помощью все тех же перманентных репрессий. «Практическая цель движения, — пишет X. Арендт, — втянуть в свою орбиту и организовать как можно больше людей и не давать им успокоиться…» (с. 433). Такова реальная функция идеи «перманентной революции», полностью обнаруживающая свою сакраментальную тайну в условиях тоталитарного режима. Однако для того, чтобы удерживать в таком патологическом состоянии (апологеты тоталитарных режимов называли его состоянием «тотальной мобилизации») население большой страны, явно недостаточно «массового энтузиазма», на который так часто ссылается X. Арендт. Уже не говоря о том, что всякий энтузиазм, особенно массовый, вещь очень непостоянная, прихотливо-изменчивая, требующая все нового и нового допинга — причем явно не «энтузиастического», а технически-рационального происхождения, — есть здесь и другие проблемы. И прежде всего это проблема организации «массового энтузиазма», которая встает тем более остро, чем шире «объем массы», на чей энтузиазм рассчитывают ее политические поводыри.

Очевидно, что, говоря об организации массового энтузиазма, недостаточно просто сослаться на сам факт «массового движения», являющегося, согласно автору книги, источником, опорой и носителем подобного рода энтузиазма. Ведь для того чтобы оно сыграло эту свою роль, оно уже должно быть как-то и кем-то организовано. Причем, как свидетельствует история и большевизма, и нацизма, этим организационным ядром в обоих случаях оказывается партийная бюрократия, возникающая как в «подполье» большевистской, так и в недрах национал-социалистской партии. Кстати, о бюрократизации массовых партий писал в начале нашего века еще Р. Михельс, с которым в те же времена сблизился М. Вебер, высоко оценивший это его глубокое наблюдение. Но ни в каких иных партиях, кроме тоталитарных, этот новый феномен партийной жизни не был столь далеко идущим образом «утилизован». В них партийная бюрократия действительно стала ядром — и прообразом — грядущей тоталитарной бюрократии.

Надо сказать, что X. Арендт — хотя она одной из первых обратила внимание на существенно важные черты, отличающие бюрократа консервативного типа, характерного для прошлого века, от бюрократа тоталитарной складки, — в целом недооценила роль и значение бюрократии нового типа в генезисе и дальнейшем функционировании тоталитарных общественных структур. Это было вызвано целым рядом причин, одной из которых можно считать общую недооценку проблематики бюрократии (в особенности по сравнению с проблематикой «омассовления» и «массового общества»), характерную для социально-философских воззрений К. Ясперса, у которого она многое здесь позаимствовала. Но, кроме того, на нее, видимо, произвел слишком большое впечатление пресловутый «антибюрократизм», которым отличалась идеология и фразеология как большевистской «революции слева», так и нацистской «революции справа», одинаково апеллировавших к «творчеству масс». И потому, судя по целому ряду совершенно недвусмысленных высказываний автора книги, в ней принимается всерьез, например, ленинская (а в особенности троцкистская) демагогия, согласно которой продолжающаяся бюрократизация большевистской партии — с самого начала являвшая собой образчик бюрократической организации! — квалифицировалась как результат влияния на большевиков «мелкобуржуазной стихии».

VII

Именно в силу подобного недоразумения (возникшего, как видим, благодаря вполне целенаправленной софистике большевистских вождей) у X. Арендт сложилось впечатление, будто и Сталин — продолжавший под видом борьбы с бюрократизмом ленинскую линию на выращивание из большевистского ядра будущего тоталитаризма безумной системы тоталитарно-бюрократического господства — боролся с бюрократией как с «новым классом». И эта борьба, казалось, вполне укладывалась в рамки той ее концепции, согласно которой тоталитарные движения — все равно, утверждали они свою власть под лозунгом «революции слева» или «революции справа», — были изначально враждебны бюрократии как наследию буржуазного общества, каковое нацисты намеревались «ликвидировать», точно так же как и большевики.

Представление X. Арендт о бюрократии явно сложилось по образу и подобию того ее особого типа, который занимал доминирующие позиции в предтоталитарной Германии. М. Вебер говорил в этой связи о рациональной бюрократии современного капиталистического общества, противопоставляя ее традиционно «иррациональной» бюрократии (вообще оставшейся вне поля зрения автора книги). На этом фоне черты иррациональности, которыми была отмечена бюрократия тоталитарного типа, и должны были расцениваться скорее как проявление антибюрократизма, связанного с идеологией «перманентной революции», чем как одна из черт новой бюрократии, балансировавшей между мистикой бесшабашного революционаризма и «подлинной научностью». Вот почему в большинстве случаев, когда фактически речь шла о тоталитарной бюрократии, автор книги предпочитает говорить об «организации», причем понятой скорее технически и формально, чем содержательно, как выражение важнейшего структурного принципа тоталитаризма. X. Арендт совершенно права, когда она решительно выступает против спутывания тоталитаризма с авторитаризмом (чем, кстати сказать, и сегодня так грешат наши политики и публицисты), подчеркивая, что «начало авторитаризма во всех существенных отношениях диаметрально противоположно началу тоталитарного господства» (с. 528). Но с нею трудно согласиться, когда, следуя тому же ходу мысли, она не видит необходимости в том, чтобы выдвинуть в центр своей концепции категорию тоталитарной бюрократии, понятой в качестве носителя абсолютно нового — а именно тотального — организационного принципа, базирующегося на совершенно специфическом понимании эффективности. Принципа, представляющего собой организационно-бюрократическое воплощение «сверхзадачи» тоталитарного господства, нацеленного, по словам X. Арендт, «на упразднение свободы, даже на уничтожение человеческой спонтанности вообще» (с. 528). Степенью приближения к этой «конечной цели» тоталитарная бюрократия и измеряла «эффект» своей деятельности.

Отсутствие упомянутой категории в данном контексте удивляет тем более, что ведь сама же X. Арендт пишет в другой главе, характеризуя предтоталитарные тенденции идейно-политического развития как в Германии, так и в России: «Движения, в отличие от партий, не просто вырождались в бюрократические машины, но осознанно видели в бюрократических режимах возможные образцы организации» (с. 337). В той же связи она упоминает также, называя ее «образцовой», работу Р. Михельса «Политические партии», описывающую процесс «бюрократизации партийных машин» (там же). А вот там, где явно напрашивалось дальнейшее развитие этой многообещающей темы в связи с анализом конкретного социологического механизма установления и осуществления тоталитарного господства, она как бы утрачивает к ней интерес, все дальше углубляясь в рассмотрение его (этого господства) «идео-логики» и ее власти над личностью тоталитарного типа. Судя по дальнейшему развитию этой новой темы, к такому повороту мысли X. Арендт побуждает слишком серьезное отношение к идее «разрушения государственной машины», которую она обнаружила в программных документах как у приверженцев тотальной «революции слева», так и у сторонников тотальной «революции справа». По ее утверждению, именно эта идея, в общем-то оказавшаяся чисто демагогической, отличает истинное (т. е. собственно тоталитарное) движение от того — так сказать, протототалитарного — движения, которое хотя и рассматривало себя, подобно первому, в качестве «партии над партиями», тем не менее не стремилось к «разрушению государственной машины», желая лишь «завладеть» ею (с. 353–354). Между тем фактически под прикрытием этого тотально антибюрократического лозунга совершался диаметрально противоположный процесс — самоутверждение государственной бюрократии нового, а именно тоталитарного типа. Бюрократии, на порядок превосходящей прежнюю бюрократию в количественном отношении и неизмеримо более мощной с точки зрения возможностей ее воздействия (главным образом негативного) на те самые массы, к которым она апеллировала.

VIII

Приняв за чистую монету «антибюрократизм» тоталитарно ориентированных приверженцев идеи «перманентной революции», X. Арендт ограничивает фундамент своего теоретического построения всего двумя исходными категориями — понятием «омассовление» и понятием «вождизм». «Вождь-харизматик» и «масса», восторженно приветствующая его, прямо-таки как в немецком плакатно-пропагандистском фильме «Триумф воли», заставляющем вспомнить о кинематографической стилистике С. Эйзенштейна. Без всяких посредников, которые если и фигурируют, то где-то на заднем плане, опять-таки в качестве фона, в качестве пресловутых сталинских «приводных ремней». А ведь на самом-то деле среди множества таких «ремней» решительно выделялся один, который стреноживал и вождя, несмотря на всю его кажущуюся независимость от него, и от которого он не мог — и не хотел! — освободиться, ибо сам был его органически-неотторжимой частью, хотя наиважнейшей (во всех смыслах этого слова). Речь идет о тоталитарной бюрократии как системе всех этих «приводных ремней» (которые, кстати сказать, не забывает упомянуть при случае и X. Арендт), к каковой — в качестве бюрократа номер один — принадлежал и сам Вождь.

В отличие от Германии, где будущий тоталитарный вождь с самого начала политической карьеры настойчиво демонстрировал публике свои харизматические особенности, тщательно затушевывая их партийно-бюрократический подтекст, у нас в России аналогичная связь просматривается гораздо более отчетливо. Достаточно вспомнить, что пост генерального секретаря Центрального Комитета партии, от которого с такой легкостью отказались в пользу И. Сталина другие претенденты на высшую партийную, а стало быть, и государственную власть в стране (напряженно следившие за состоянием «здоровья Ильича»), считался в общем чисто бюрократическим. Это был пост генерального делопроизводителя Центрального Комитета, и, соответственно, всей партии: ее главного «зав. кадрами» (генерального «кадровика»), которому общепризнанные партийные «харизматики» не придавали политического значения, так как еще не постигли основного закона тоталитаризма, долгое время составлявшего личную тайну генсека: «Кадры решают все». Причем «кадры» именно в том специфически бюрократическом смысле, какой с самого начала придавал этому слову генеральный «кадровик». «Кадры» как функциональные элементы партийной структуры, которая, будучи тотальной, т. е. претендующей на всеобщую власть, уже реализовывала эту свою сущность в качестве динамического ядра общегосударственной — и надгосударственной — бюрократии. Бюрократия, которая, как и партия, ставшая ее «материнским лоном», вполне заслуживала названия бюрократии «нового типа» — тоталитарной бюрократии в точном смысле этого слова.

Именно в этом качестве тоталитарная бюрократия представляла собой не только внешний, как сказал бы М. Вебер, «железный каркас» («футляр», «раковину» и т. п.), извне сжимающий общество, превращая его в «монолит». Она с самого начала обнаруживала вполне определенную тенденцию к тому, чтобы преобразовать его изнутри, на уровне его внутриклеточной структуры. Тоталитарная бюрократия стремилась преобразовать межличные отношения людей, подменив их естественно возникающую органику собственной политической механикой, насильственно (с помощью «товарища маузера») подчиняющей человеческое поведение своей осатаневшей воле к власти. Той же цели служила и ее партийно-бюрократическая (ибо идеи выступали здесь только в соответствующем «организационном оформлении») идеология, увенчивающая процесс бюрократической тотализации населения. Вот почему И. Сталин, какие бы высочайшие посты в партии и государстве он себе ни присваивал, и как бы ни возносила его над той и другим партийно-государственная бюрократия (к которой, надо сказать, очень плохо подходит слово «элита», в аналогичном контексте возникающее у X. Арендт), до конца жизни придерживался в своей деятельности партийных ритуалов, хотя без них, казалось, уж он-то вполне мог бы и обойтись. Ибо этот генеральный бюрократ лучше, чем кто-либо другой в тоталитарной России, понимал всю безусловность партийно-бюрократических «условностей», всю брутальность партийных ритуалов, всю убойную силу их примитивного буквализма. Вот почему, вопреки одному из тезисов концепции X. Арендт, именно буквализм тоталитарно-бюрократического понимания идеологии означал для ее приверженцев нечто гораздо большее, чем логическая связь ее постулатов и максим. Логика взывала к рефлексии, тогда как буквальное прочтение тоталитарных идей, совсем не случайно имевших вид пропагандистских лозунгов, взывал к «прямому», т. е. нерефлектированному, действию. Причем действию, уже изначально заключенному в соответствующую организационно-бюрократическую оболочку, благодаря которой (вспомним солженицынский «ГУЛАГ») шаг влево и вправо уже расценивается как побег. А с другой стороны, действие, казалось бы совершенно формальное и потому не имеющее никакого смысла (скажем, не вполне даже определенный жест руки на общем собрании), могло подчас иметь роковое значение для человека, и, быть может, не одного. Так что дело здесь не столько в имманентной логике определенных идей, которую вряд ли вообще могли эксплицировать для себя их (этих идей) «исполнители», сколько в тоталитарно-бюрократическом единстве буквализированной идеологии и организационно предопределенной практики. Но отсюда следует, что истинным посредником между тоталитарным вождем и массой является не «идеологика», как это получается в книге X. Арендт, а именно тоталитарная бюрократия, доводящая до конца процесс «расструктурирования» общества, однако лишь для того, чтобы затем подчинить его собственной — тотально политизированной — структуре. То есть структуре, возведенной на одном-единственном принципе — принципе ничем не ограниченной воли к власти, который является одним и тем же как для бюрократии, так и для ее вождя — бюрократа номер один.

Заключая статью, посвященную аналитическому рассмотрению этой во многих отношениях важной и примечательной книги, хочется специально обратить внимание читателей на один весьма существенный ее аспект, который, к сожалению, невозможно было осветить в рамках предложенного текста. Я имею в виду предельную актуальность — и, если хотите, поучительность — книги X. Арендт на фоне нашей нынешней постперестроечной ситуации. Особенно это относится к тем главам и другим, менее крупным фрагментам книги, где речь идет о предтоталитарном периоде, когда складывалась та «констелляция» факторов, которая сделала возможным превращение «протототалитарных» настроений, идей и чувств в кошмарную реальность тоталитарной «чумы XX века». Многое, очень многое из того, что пишет X. Арендт в этой связи, до жути похоже на события и факты нашей повседневной жизни. И это делает ее книгу, первый вариант которой вышел в свет еще в 1951 г., предостережением, звучащим в высшей степени злободневно в наши смутные дни.