Князь ГЕОРГИЙ ЕВГЕНЬЕВИЧ ЛЬВОВ И. М. Пушкарева
Верхи российской буржуазии и оппозиционно настроенного дворянства стремились увенчать Февральскую революцию не свержением царя, а его добровольным отречением от трона, чтобы тем самым подчеркнуть преемственность буржуазной власти в лице Временного правительства от самодержавно-авторитарной. С этой целью в Ставку Верховного главнокомандующего в Пскове, где находился Николай II, выехали представитель партии октябристов А. И. Гучков и монархист В. В. Шульгин. Получая в ночь со 2 на 3 марта 1917 г. из рук царя манифест о его отречении, они добились того, что Николай II поручил формирование нового правительства князю Г. Е. Львову. Кандидатура последнего была, как вспоминает Шульгин, буквально продиктована Николаю II: «Ах, Львов? Хорошо — Львова…» — сказал царь Гучкову и Шульгину с какой-то особой интонацией{406}.
Николай II хорошо знал князя Г. Е. Львова. К началу XX в. в России сохранилось от силы шесть-семь семей, которые могли бы соперничать с княжеским родом Львовых древностью и знатностью своего происхождения. К князю Г. Е. Львову благосклонно относились вдовствующая императрица Мария Федоровна, а двоюродная сестра Г. Е. Львова, А. А. Оленина была фрейлиной супруги Николая II Александры Федоровны. Да и сам царь неоднократно принимал Г. Е. Львова. Но, соглашаясь с кандидатурой Львова на пост премьер-министра, царь, возможно, вспомнил недавнее взволнованное письмо царицы, до которой дошли сведения о собрании земских деятелей в декабре 1916 г. и о выступлении Львова, говорившего о неспособности правительства управлять страной. Александра Федоровна почти приказывала тогда: «Распусти Думу сейчас же. Спокойно и с чистой совестью перед всей Россией я бы сослала Львова в Сибирь (так делалось и за гораздо менее важные проступки), отняла бы чин у Самарина — он подписал эту мерзкую бумагу (речь шла о резолюции упомянутого выше собрания земцев, — И. П.). Милюкова, Гучкова, Поливанова — тоже в Сибирь»{407}. Однако в отличие от истеричной Александры Федоровны царь оставался безучастным к «предательским» поступкам людей, которым он еще давно доверял. Накануне революции вокруг трона с катастрофической быстротой образовывалась та самая пустота, которая свидетельствовала о падении авторитета царской власти. Поэтому поведение князя Львова для Николая II не было чем-то из ряда вон выходящим{408}.Но тот факт, что на пост премьера Гучков и Шульгин все же предложили именно Львова, тесно связанного со старым режимом, не могло не порождать у Николая II надежд, что в конечном счете все «образуется» и события в Петрограде останутся в памяти лишь неприятным воспоминанием.
Что же представлял собой этот «провинившийся» в глазах императрицы отпрыск знатного княжеского рода, которому с 3 марта 1917 г. предстояло занять кресло главы первого буржуазного правительства в России?
Как и многие исторические деятели, стоявшие «по ту сторону баррикад», Г. Е. Львов не был удостоен в советской историографии специального биографического очерка. Архива князей Львовых в России не сохранилось. Тем не менее у вас есть сведения о жизни и политической деятельности Г. Е. Львова, собранные его секретарем Т. И. Полнером» который опубликовал в 20-е годы за рубежом книгу о Львове, ставшую ныне библиографической редкостью{409}. Конечно, некоторые ее страницы тенденциозны, что вполне объяснимо: Т. И. Полнер, как и Г. Е. Львов, скитался после революции 1917 г. вдали от родины и сполна вкусил горького эмигрантского хлеба. Но в этой книге содержатся свидетельства людей, близко знавших Г. Е. Львова, а также выдержки из документов, связанных с его биографией. Поэтому мы будем достаточно часто обращаться к вей в настоящем очерке. и родился Г. Е. Львов. Его мать, урожденная мелкопоместная дворянка В. А. Мосолова, в юности воспитывалась в семье Раевских, в доме которых бывали многие общественные деятели и писатели, в том числе II. В. Гоголь и С. Т. Аксаков. В. А. Мосолова унаследовала от Раевских прекрасное имение Поповка с усадьбой в Алексинском уезде Тульской губернии. Здесь и обосновались Львовы после возвращения из Дрездена.
Детей в семье Львовых воспитывал отец, слывший среди чиновников Палаты государственных имуществ в Туле, где он занимал место управляющего, либералом и «вольнодумцем». Их учили уважать людей независимо от их места в социальной иерархии общества. Вместе с крестьянскими ребятишками они катались с гор, веселились у новогодней елки, ходили в лес за ягодами и грибами. Вблизи Поповки пролегал тракт, по которому гнали в Сибирь каторжан, и эта картина навсегда осталась в памяти Г. Е. Львова как одно из наиболее сильных детских воспоминаний. Позднее, в годы учения в Поливановской гимназии в Москве, Г. Львов сблизился с сыном генерала Олсуфьева, в доме которого царили идеи либерализма и даже культ французской революции 1789 г. Юноша увлекается сочинениями славянофилов, особенно А. С. Хомякова, а также западников — В. Г. Белинского и П. Я. Чаадаева, их идеями гражданственности, равноправия людей, прогресса страны. Он был убежден, что залог будущего России состоит в единении передовых слоев общества с простым народом, что русское государство — это «союз народа с властью, земли с государством», а корни этого союза — «в общине, где все равны». Главой большой «государственной общины» юный Г. Львов считал царя{410}.
Окончание Георгием гимназии совпало с продажей большей части имений Львовых, причем и после этого оставался еще долг в 80 тыс. руб. Последней была заложена Поповка, которую удалось сохранить лишь благодаря предприимчивости старшего брата. Г. Е. Львов взялся помогать ему в приведении в порядок оставшихся земель и восстановлении пошатнувшегося финансового положения семьи. Он посвятил себя чтению сельскохозяйственной литературы, не гнушаясь и «мужицким трудом» в поле и на фермах. В 90-е годы Львов становится типичным либеральным помещиком. За счет расширения площадей, занятых плодово-ягодными культурами, он поднимает продуктивность сельского хозяйства в Поповке и организует торговлю фруктами и ягодами в Москве. Поместье окружал теперь огромный яблоневый сад с питомником, причем большая часть молодых саженцев тоже шла на рынок. В Поповке были построены небольшие предприятия по изготовлению яблочной пастилы и лесопильные мастерские, где делали ящики для упаковки товаров. У рачительного хозяина не пропадали даже стружки и опилки: специальные машины спрессовывали их, и они также шли на продажу. Через несколько лет Г. Е. Львов отдал распоряжение скупать в Подмосковье железный и чугунный лом, который перепродавался затем с большой выгодой металлообрабатывающим предприятиям в Москве. Изменился и облик Поповки. Львов добился в Петербурге субсидий на постройку школы для крестьянских детей, подвел в имение питьевую воду, которой пользовалось все местное население. Были открыты также лавка и чайная для крестьян.
После окончания университета и получения в 1886 г. диплома юриста Г. Е. Львов занял место непременного члена Епифанского по крестьянским делам присутствия. Он оказался «человеком на своем месте»: умел говорить с крестьянами, легко и просто разбирался в их претензиях на сходах. Не стремясь найти корни социальных конфликтов, он пытался, как мог, предотвратить их и добивался, чтобы стороны пошли на мировую. Это миролюбие как одна из главных черт характера Львова сохранялось у него всю жизнь, раздражая позже А. И. Гучкова и П. Н. Милюкова в период премьерства Г. Е. Львова во Временном правительстве.
В 1889 г. крестьянские присутствия и должности «непременных в них членов» были ликвидированы, а управленческие функции в земствах переданы участковым земским начальникам. Либеральные народники осуждали эти контрреформы и призывали отказываться от занятия должностей земских начальников. Однако князь Львов был далек от народнических иллюзий и полагал, что за свободу и процветание общества можно бороться, находясь на любой земской должности.
К 90-м годам XIX в. окончательно сформировались и политические взгляды Львова, хотя слова «политика» он не любил и долгое время всячески отрицал саму возможность своей причастности к политической борьбе. Взгляды Львова в то время кто-то из близких к нему людей назвал «прогрессивным монархическим народничеством»{411}, поскольку последним в конце XIX в. часто называли течение общественно-политической мысли, признающее самобытность русской культуры и наличие специфических особенностей национального духовного склада и быта народа{412}, которые Львов глубоко чтил.
Подобно тому как Николай Ростов в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» боготворил царя-либерала Александра I, князь Львов с восторгом относился к Александру II, подписавшему манифест 19 февраля 1861 г. Решительно осуждая реакционный поворот во внутренней политике, совершенный его сыном Александром III, Г. Е. Львов мечтал о создании при монархе совещательного учреждения по типу Государственного совета, в котором «выборные от народа» были бы независимы от царских чиновников. Путь же, избранный вдохновителем крайней реакции и ближайшим советником Александра III К. П. Победоносцевым, был, по мнению Львова, чреват «роковыми последствиями», т. е. народным бунтом.
Главным тормозом прогресса российского общества Львов считал облепившую трон царскую бюрократию. Он передавал рассказы крестьян, страдавших от царских чиновников: «Пойдешь к нему (т. е. чиновнику. — И. П.) за делом каким, которое от него зависит, — не принимает… Отому свечку, тому овечку, ну достукаешься, а дело твое все равно не правое. У нас вся Россия бумагами связана и концов не найдешь». Львов говорил, что вопреки бюрократам жизнь в России «вытекает» совсем не из велений начальства, а из «своих собственных самородных родников»{413}, способных дать силу тому полноводному течению, которое поможет стране пробиться на путь прогресса, близкое знакомство с трудом и бытом русского крестьянина позволяло Львову увидеть в нем «талантливость, ловкость, здравый смысл, не лишенный хитрости и лукавства, трудолюбие и многие другие замечательные черты»{414}.
В 1891 г. Львов вступил в должность непременного члена губернского присутствия в Туле, занимавшегося кассационными делами по судебным решениям уездных съездов земских начальников. Вначале он как-то не задумывался о роли административно-судебной власти на мостах в отстаивании помещичьих привилегий. Но столкновение с реальной жизнью вскоре повлияло на его отношение к занимаемой должности и государственной службе вообще. Известен случай, когда хорошо знавший Львовых Л. Н. Толстой осенью 1893 г. встретил младшего из них, Георгия, который сопровождал тульского губернатора, направляющегося с воинской командой на усмирение крестьян в Епифановском уезде. Кажется, тогда благодаря вмешательству именно Львова дело кончилось мирно, но чаще всего губернские власти предпочитали действовать силой, что вызывало у Львова, отличавшегося независимыми и смелыми суждениями, чувство протеста. Был даже случай, когда он пытался вступиться за группу крестьян, жестоко наказанных земским начальником. Этот инцидент получил общественный резонанс далеко за пределами Тульской губернии. Имя Г. Е. Львова стало упоминаться в ряду оппозиционно настроенных чиновников, что и послужило причиной его разрыва с земским начальством и в конечном итоге увольнения в отставку.
Но именно это обеспечило его победу на общественном поприще — при выборах в гласные Тульской земской управы от «левой» оппозиции. Впрочем, ее «левизна» была весьма относительной, поскольку к этой группе причислял себя и фрондирующий монархист В. А. Бобринский. В 1900 г. Львов избирается уже на пост председателя Тульской земской управы. Деятельность земцев по благоустройству губернии увлекла его. Благодаря связям в министерстве внутренних дел в Петербурге Львову удалось получить денежные средства на строительство в Тульской губернии новых дорог и осушение болот, мешавших развитию здесь земледелия и являвшихся источником различных болезней.
Львов попытался примирить земцев-«общественников» с окружением тульского губернатора. Однако инициатива Львова по благоустройству губернии неожиданно встретила недоброжелательное отношение со стороны довольно сильной группировки помещиков, считавших «революционерами» даже земских статистиков, которые собирали сведения об экономической жизни губернии. Недоверие реакционеров к Львову объяснялось и его причастностью к группе так называемых староземцев, сетовавших на то, что правительство постепенно отнимает гражданские права, которые дала реформа 1861 г. Староземцы выдвигали ряд требований, многие из которых (свобода печати, уничтожение административного бюрократического произвола, наказания за общественную деятельность) выходили за рамки чисто земских дел{415}. Заметим, что В. И. Ленин призывал тогда поддерживать почин староземцев как новых союзников пролетариата, ратующих за расширение общественного движения{416}.
Г. Е. Львов становится все более известным в тех земских кругах, которые стремились к самостоятельности, расширению своих прав и созданию общероссийской организации. Напомним, что в 1902 т. либералами стал издаваться за рубежом журнал «Освобождение», а в 1903–1904 гг. в России оформились Союз освобождения и Союз земцев-конституционалистов.
Большее влияние в земском движении получила группа умеренных либералов во главе с председателем Московской губернской земской управы Д. Н. Шиповым, с которым был тесно связан Г. Е. Львов.
Земское движение усилилось в 1904 г. в связи с русско-японской войной, когда открылась возможность создания организации помощи русским воинам в Маньчжурии, В этой кампании участвовали представители 19 земских управ, откликнувшихся на обращение русского Красного Креста. Благотворительные цели, которые в данном случае всецело отвечали основному направлению деятельности земцев, втайне увязывались ими с задачей создания российской общеземской организации. Однако крайний реакционер, министр внутренних дел В. К. Плеве, от которого во многом зависело разрешение на официальное оформление такого рода организации, был категорическим противником объединения земств. Тогда сторонники объединения сделали своего рода «ход конем»: они сформировали комиссию, централизирующую деятельность врачебно-продовольственных отрядов в Маньчжурии, а уполномоченным ее объявили князя Г. Е. Львова в расчете на то, что благодаря связям при дворе он сможет добиться согласия Николая II на официальное ее признание. Львову действительно удалось получить аудиенцию у царя и его согласие на оказание земством немощи русским воинам. Хотя сам Львов и не придавал особого значения этому случаю, другие организаторы земского движения, в частности Д. Н. Шипов, наивно полагали, что тем самым сделан крупный шаг по пути создания общероссийского земского союза. В итоге возрос и авторитет Львова как политического деятеля.
К тому времени вполне оформились мировоззрение и патриотические убеждения Г. Е. Львова. В них было много общего с неославянофильством, лелеявшим, в частности, надежды на введение в «единой и неделимой» России политических свобод, местного самоуправления, цензового законосовещательного органа при самодержце и осуществление некоторых других реформ. Вместе с тем, будучи убежденным толстовцем, Г. Е. Львов высказывал предположение, что «никакой действительный прогресс в судьбе человечества немыслим, пока не произойдет необходимой перемены в основном строе мысли большинства людей». Он полагал, что каждый христианин призван служить «общему благу всех людей» и потому должен всеми силами содействовать «постепенному обновлению общественного строя в целях устранения из него господства насилия и установления условий, благоприятных доброжелательному единству людей»{417}. При этом Львов-был твердо убежден, что именно царская бюрократия «заслонила царя от народа» и мешает ему «быть выразителем его свободной совести». Он наивно верил, что нужно добиться «осведомленности монарха о нуждах народа и общества», а также «моральной солидарности всех людей между собой», чтобы искоренить все социальные пороки{418}.
Вести с театра военных действий, где гибли тысячи солдат, не обеспеченных оружием, продовольствием и медикаментами, тревожили и возмущали русскую прогрессивную общественность. Поэтому, когда стало известно, что 5 мая 1904 г. в Маньчжурию выехали 360 уполномоченных от земских организаций во главе с Г. Е. Львовым, внимание прессы оказалось буквально прикованным к этому отряду и личности князя. Газеты сообщали, что с помощью земского отряда на полях сражений созданы передвижные пункты медицинской помощи и кухни для солдат, что сам Львов участвует в боях, а иногда даже берет на себя командирские функции. В конце 1904 г. Львов возвратился в Москву героем. Когда же в Туле началось формирование одного из отделов будущего Союза освобождения — нелегального политического объединения либеральных земцев и буржуазной интеллигенции, Львову было предложено вступить в число его членов. Он принял приглашение, по остался довольно безразличным к программе новой организации. Ни тогда, ни позже он не придавал особого значения партийным образованиям пи в среде либералов, ни тем более в среде революционеров. Последних он вообще представлял себе какой-то единой организацией, путая, как вспоминал Полнер, социал-демократов с эсерами{419}.
После начала революции многие либералы стали включать в свои политические требования такие пункты, как установление 8-часового рабочего дня, свобода стачек и союзов, отчуждение государством части помещичьих земель с вознаграждением владельцев и т. д. Однако князь Львов оставался в стороне от левого крыла либерального движения. Тем не менее, являясь членом созданного в Москве общеземского бюро, он принял деятельное участие в созыве земского съезда в мае 1905 г. Съезд направил к царю депутацию с верноподданнической петицией, в которой умолял Николая II незамедлительно созвать съезд народных представителей для решения вопросов о мире и «установлении обновленного государственного строя» в целях «внутреннего мира» и «спасении престола». В числе 14 членов депутации к царю был направлен и Г. Е. Львов, но теперь его присутствие на аудиенции в Петергофе 6 июня 1905 г. не помогло. Царь принял земцев холодно и все их претензии оставил без последствий, обронив лишь, фразу, что он «скорее склоняется, чем отказывается созвать выборных от народа»{420}. Эти переговоры земцев с царем Ленин назвал тогда первым шагом предательства народа со стороны либералов{421}.
В июле 1905 г. Львов активно участвовал в съезде земских и городских деятелей, принявших в обстановке подъема революции обращение к народу и специальную резолюцию по поводу проекта создания законосовещательной Государственной думы, где подчеркивалось, что она не сможет обеспечить твердого правопорядка в стране и спасти ее от анархии. Однако революция развивалась столь стремительно, что булыгинская Дума независимо от позиции либералов осталась только на бумаге.
Г. Е. Львову было 44 года, когда после опубликования царского манифеста 17 октября С. Ю. Витте предложил ему пост министра земледелия в своем новом кабинете. Фактическая сторона этих переговоров главы правительства с представителями либеральной общественности достаточно подробно освещена в мемуарной и исторической литературе{422}. Как известно, рекомендовал Г Е. Львова, С. А. Муромцева и И. И. Петруикевича на министерские посты >Д. Н. Шипов… Однако в ходе переговоров с Витте члены бюро земских и городских деятелей Ф. Ф. Кокошкин, Ф. А. Головин (к тому времени они уже были членами ЦК только что оформившейся кадетской партии) и Г. Е. Львов демонстративно, как подчеркивала радикальная «Петербургская газета»{423}, выдвинули в качестве предварительного условия участия в кабинете министров ряд требований Среди них были созыв Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого избирательного права при тайном голосовании для выработки новых основных законов страны, незамедлительное осуществление возвещенных манифестом 17 октября свобод и полная политическая амнистия. Эти условия оказались неприемлемыми для Витте, и переговоры с указанными оппозиционными деятелями были прерваны{424}.
Между тем реакционное «Новое время» устроило Львову своеобразное паблисити как крупному общественному деятелю с кадетскими взглядами. Газета даже лицемерно пожурила его в числе других представителей общественности за «непримиримую и догматическую» позицию в вопросе о возможном сотрудничестве с правительством{425}.
Так, с легкой руки «Нового времени» к кадетам был причислен весьма умеренный в своих притязаниях к самодержавной власти именитый помещик, тяготившийся лишь тем, что приказной строй мешает ему работать «на пользу общества», и всегда выступавший за «единение» царя с народом.
Когда Львов возвратился в Тулу, чтобы участвовать в выборах в I Государственную думу, он был обвинен там в «левых» взглядах. Губернатор А. А. Хвостов, а также небезызвестный В. А. Бобринский упрекали Львова за превышение полномочий, данных ему тульским губернским земством{426}. Тем не менее Г. Е. Львов был избран в Думу от блокировавшихся на выборах группировок тульских кадетов и октябристов, хотя некоторые кадеты и не признавали его своим. Представляя политический портрет Г. Е. Львова, лидер кадетской партии П. Н. Милюков назвал его однажды «сомнительным кадетом». На основании имеющихся в распоряжении историков документов, Львова можно считать скорее лишь сочувствовавшим кадетам, чем настоящим членом этой партии. Во всяком случае он не высказывал ни малейшего желания пропагандировать программу партии «народной свободы» и даже знакомство с ней считал не нужным для себя делом. Показательно отношение Львова и к некоторым пунктам программы кадетской партии. Безусловно, он держался с крестьянами достаточно демократично, выгодно отличаясь этим от многих других крупных помещиков. Так, например, князь В. А. Оболенский рассказывал, что 27 апреля 1906 г., в день открытия I Государственной думы, он заметил рядом с собой на депутатской скамье скромного на вид, несколько сутуловатого человека с коротко подстриженной каштановой бородкой в сером домашнем пиджаке. Этим человеком оказался князь. Львов. По другую сторону от него сидел крестьянин в поддевке, и Львов заботливо опекал его, объясняя происходящее на заседании и называя фамилии то председателя, то министров{427}. Тем не менее, когда в дружеском кругу кто-то спросил Львова, как он относится к передаче крестьянам части помещичьих Земель за выкуп (а это был, как известно, один из пунктов программы кадетов), князь решительно отрицал необходимость подобной меры{428}.
Став депутатом Думы, Г. Е. Львов как-то стушевался. Он практически не выступал, довольно равнодушно относился к думским прениям, но тем не менее пользовался признанием среди депутатов, в частности в той же кадетской фракции, к которой формально принадлежал. Немалую роль в этом играли связи князя с высшими сферами. Выло известно, например, что через А. А. Оленину он вхож в дом министра внутренних дел П. А. Столыпина, который действительно благоволил к Львову. Близким знакомством со Столыпиным можно отчасти объяснить и поведение Львова при подписании Выборгского воззвания в июле 1906 г., когда из 200 депутатов, прибывших в Выборг для выражения протеста против роспуска I. Думы, он был одним из немногих, кто отказался подписать этот документ, ссылаясь на бессмысленность подобного протеста{429}.
Вместе с тем нельзя не учитывать и такой фактор, как независимость позиции и убеждений Львова. Показательно, что, став в июле 1906 г. председателем Совета министров, П. А. Столыпин хотел привлечь Г. Е. Львова вместе с Д. Н. Шиповым к участию в реорганизованном правительстве, но получил ответ, что переговоры возможны только при выполнении ряда «непременных условий», к которым относились следующие: широкое (половина министерских портфелей) привлечение в кабинет общественных деятелей, подготовка законопроекта о земельном устройстве и расширении крестьянского землевладения, амнистия политическим заключенным, за исключением террористов и участников аграрных беспорядков, а также отмена смертной казни как средства наказания за политические преступления{430}. Кроме того, Шипов и Львов составили свой список членов коалиционного правительства. Условия их не были приняты, и кандидаты от общественности отказались от» предложения Столыпина.
В 1906–1908 гг. деятельность Львова была связана прежде всего с организацией крупных благотворительных мероприятий по линии врачебно-продовольственной комиссии при Государственной думе, занимавшейся помощью голодающим и малоимущим путем создания специальных столовых, пекарен, врачебно-санитарных пунктов на случай эпидемий и т… д. Через Совет министров Львов получил в те годы на благотворительные цели более 170 млн руб., организовал сбор денежных средств через страховые общества, кредитные учреждения, правления банков. На счет врачебно-продовольственной комиссии поступали средства из Англии, Америки, Финляндии. При личном участии Львова была оказана помощь погорельцам Сызрани, когда от пожара летом 1906 г. сгорел почти весь город.
Врачебно-продовольственной комиссии Львова пришлось столкнуться и с бедственным положением переселенцев, которые тронулись после столыпинских указов в Сибирь и на Дальний Восток. В 1907 г. там оказалось около 74 тыс. человек. Они селились в наспех отстроенных бараках, где в результате скученности вспыхивали эпидемии тифа, цынги. П. А. Столыпиным и управляющим землеустройством и земледелием князем Б. А. Васильчиковым было поддержано предложение Г. Е. Львова об оказании помощи переселенцам. Столыпин увидел в этом реальную поддержку правительству в осуществлении одного из направлений его аграрной политики. Весной 1908 г. на Дальний Восток выехали 140 уполномоченных от земских организаций. В их числе был и сам Львов, обосновавшийся в Иркутске. Увлеченно извлекая из местных библиотек «Записки» некогда существовавших здесь ученых обществ, информацию о землях Сибири и Дальнего Востока, их пригодности для хлебопашества и другой полезной деятельности, Львов засел за написание труда о Приамурском крае, чтобы помочь местным властям разместить здесь переселенцев. Все время Львова было заполнено приемом посетителей, которые по его заданиям выясняли состояние дорог, возможность закрепления переселенцев в отдаленных районах. Наблюдения Львова, опубликованные в «Русских ведомостях», а позднее вошедшие в книгу «Приамурье», изданную в Москве в 1909 г., получили положительный отклик в самых широких, в том числе и радикальных, кругах общества.
Вопреки первоначальному замыслу книга благодаря честности автора разоблачала непродуманность правительственной аграрной политики. Картины народных бедствий, описанные Львовым, не могли не вызвать тревоги. Он указывал на высокую смертность среди переселенцев, доходившую в ряде мест до 25–30 % от общего числа прибывших. В 1912 г., работая над изучением переселенческого вопроса в России, В. И, Ленин, ознакомившись с трудом Львова, выписал из него большой отрывок с характеристикой процесса колонизаций Приамурского края и включил его в свою статью. Ленин отметил, что уполномоченный общеземской организации князь Львов, «человек, как известно, умеренных взглядов», «справедливо ужасается» оторванности и заброшенности переселенца в необъятных просторах сибирской тайги. «Сколько горьких слез несчастных семей, какие дорогие похороны на государственный счет на далекой окраине, вместо колонизации! — цитировал Ленин Львова. — Не скоро станут на ноги разбитые тайгой… волны переселенцев. Многие еще вымрут, многие убегут… в Россию…запугают и задержат дальнейшее переселение»{431}.
«Записка» Львова, приложенная к отчету земских уполномоченных, была использована группой левых депутатов в III Думе. Под их нажимом правительство было вынуждено утвердить смету в 600 тыс. руб. для исследования положения в крае с целью оказания помощи переселенцам. Однако Столыпин заявил, что Львов превысил свои полномочия. Он был призван к ответу, а министерским чиновникам было поручено проследить за свертыванием деятельности земцев на востоке страны.
Между тем Львов увлекся «переселенческим вопросом». Используя помощь московской земской организации, он получил субсидию для изучения переселенческого дела в Канаде, куда и отправился в 1909 г. Заметки Львова об Америке отражают восприятие американской действительности начала XX в. русским деловым человеком. «…Весь город, — пишет он, в частности, о Нью-Йорке, — с высоты производит впечатление грандиозных опрокинутых ящиков… Все делается со спехом. Спешка не беспорядочная, а строго организованная и среди нее нельзя медлить — даже похоронные шествия на улицах идут рысью… Особенно подавляют кварталы небоскребов, теснящихся к океану и окружающих биржу… Все эти размеры и масштабы американской жизни на первый взгляд уродливы, как их дома-ящики, но когда вглядишься в них поближе, нельзя не удивляться и не преклоняться с уважением перед этой громадной силой творчества человеческой работы. Нью-Йорк не уродство, а естественный цветок на стебле американской трудовой жизни».
Оценивая американский образ жизни и достижения Нового Света, Г. Е. Львов увидел то, чего так остро не хватало России, — силу свободного творчества труда, умение быстро и продуктивно работать и, главное, организовывать работу. «Рабочая страна, она чтит работу, умеет работать, — писал Г. Е. Львов. — Только такой культ организованной работы на широком и глубоком фундаменте политической жизни мог создать в короткое время такие громадные богатства». Но почтительное удивление перед «образцовой школой труда» не перешло у Львова в преклонение перед американским образом жизни. «Духовные интересы большинства (американцев. — И. П.), — писал Львов, — по-видимому, скрыты в железных сундуках банков, и на меня, попавшего в Нью-Йорк непосредственно из патриархальной Москвы, именно это отсутствие проявления духовной, внутренней жизни действовало удручающим образом»{432}.
Русский консул в Канаде помог Львову познакомиться с положением там переселенцев, в частности российских духоборов. Все увиденное резко отличалось от того, что Львов наблюдал в Сибири. У него зрели планы решительной борьбы за обновление русского общества на основе реформ и просвещения. Но надеждам этим не суждено было сбыться. В кругах земских деятелей рассказы Львова об Америке и Канаде вызвали недоумение и скепсис. И совершенно неожиданно для Львова поползли слухи о вольном использовании им земских средств и какой-то его нелегальной деятельности, что сразу же насторожило полицию, которая с каждым днем все пристальнее следила за развитием земского движения.
Незадолго до отъезда в Канаду Львову удалось выхлопотать у Столыпина разрешение на предоставление помещения для общеземской организации в Москве «только для заслушивания ее отчетов»{433}. Но после убийства Столыпина новый премьер В. Н. Коковцов отказал земцам в проведении каких бы то ни было мероприятий. Когда же Г. Е. Львов, добившись в Петербурге приема у нового премьера, попросил у него разъяснений, последний заявил: «Вас нельзя никуда пускать. На практике вы всегда захватываете больше, чем вам разрешено. Вот, например, вы были допущены к помощи переселенцам… А вы рядом с этим выпустили книгу атиправительственного содержания». При этом, как рассказывал Львов, министр в раздражении потряс в воздухе книгой «Приамурье»{434}.
Однако переубедить, а тем более запугать князя Львова не мог ни один чиновник, какого бы ранга он пи был. Львов по-прежнему активно участвовал в проведении благотворительных мероприятий. Его имя накануне первой мировой войны буквально не сходило со страниц прогрессивной либеральной печати. Она представляла Г. Е. Львова принципиальным человеком, всецело отдающим свои силы обществу. В конце 1912 г. кандидатура Г. Е. Львова была предложена так называемой прогрессивной группой гласных Московской думы на пост городского головы. Его соперником оказался Н. И. Гучков (брат А. И. Гучкова), который с 1905 г. был московским городским головой. Н. И. Гучкова выдвигали так называемые беспартийные гласные Думы, а фактически октябристы. Баллотировка состоялась 8 января 1913 г. Во время выборов «умеренные» развернули агитацию против Львова, ссылаясь на то, что у Львова нет необходимого имущественного ценза. Но при голосовании Львов получил 82 голоса при 70 против, а Гучков — 77 при 75 против{435}.
По закону обе кандидатуры должны были поступить на высочайшее утверждение. Н. И. Гучков снял свою кандидатуру. Однако и кандидатура Львова была отклонена в высших инстанциях. Министр внутренних дел II. А. Маклаков, которому согласно городовому положению 1882 г. были посланы документы на утверждение результатов выборов, «джигитируя своей реакционностью», как писали о том газеты, не нашел возможным согласиться с кандидатурой Львова. На это решение повлияли рост авторитета Г. Е. Львова в земских кругах и тот факт, что его кандидатура была представлена прогрессивной группой гласных. И хотя общественная деятельность Львова была довольно умеренной, полицейские органы все же находили в его выступлениях «яд противоправительственной пропаганды»{436}.
Существует мнение, что в 1907–1914 гг. Г. Е. Львов вступал в контакты со многими политическими деятелями, в том числе и с левыми либералами, используя свои связи с масонскими ложами, и что именно принадлежность к масонам не только помогала деятельности Львова на общественном поприще, но и фактически предопределила впоследствии выдвижение его на пост главы Временного правительства{437}. У нас нет оснований для того, чтобы опровергнуть или подтвердить документально эту версию. Американская исследовательница Н. Н. Берберова отметила, что с 1907 г. Г. Е. Львов был связан с московской масонской ложей «Возрождение», с 1908 с. — с ложей «Полярная звезда» в Петербурге, а после ее «усыпления» (т. е. закрытия) в 1910 г. вошел в ложу «Малая медведица»{438}, в которой состоял и А. Ф. Керенский. (Именно здесь, как предполагают, и произошло их тесное знакомство.).
Следуя этой логике, Львов мог быть причастен и к такой масонской организации, как «Великий Восток народов России», связанный, как и многие другие ложи, с масонскими организациями Франции. Принципы, на которых зиждилось масонство — гуманизм и терпимость — вполне соответствовали общественной и политической позиции Г. Е. Львова. В ложах, например, терпимо относились к политическим противникам, и любые прения протекали здесь в форме дружеских бесед. Взглядам Львова соответствовало также стремление масонов мирными средствами «бороться за освобождение России и укрепление этого освобождения». Его вполне мог привлечь и тот пункт устава «Великого Востока народов России», где говорилось о стремлении к духовному совершенствованию человека и защите его гражданских прав при сохранении свободы политических действий.
В то же время ввиду довольно глубоких монархических симпатий Г. Е. Львова для него абсолютно неприемлемой была бы, как нам представляется, та цель Верховного совета масонских организаций в России, на которую указывает В. И. Старцев, а именно «объединение оппозиционных царизму сил (независимо от партийных разногласий) для свержения (выделено мною. — И. П.) самодержавия и провозглашения в России демократической республики».
Хотелось бы привести здесь и мнение такого известного советского историка, как А. Я. Аврех, который в последние годы много занимался проблемой русского масонства. Он считает, что Г. Е. Львов не был и не мог быть масоном, ибо в воспоминаниях близко знавшего его Т. И. Полнера князь предстает глубоко религиозным человеком, всерьез думавшим об удалении — во имя спасения души — в Оптину пустынь. По мнению А. Я. Авреха, Г. Е. Львов «был по своим глубоким чувствам и настроениями антизападником, так сказать мистически-русским. Масонство же было явлением чисто западным, и уже этого одного было бы достаточно, чтобы для Львова масонство стало абсолютно неприемлемым»{439}.
Ма это можно, однако, возразить, что не следует преувеличивать религиозность Львова. Достаточно сказать, что даже его поездки в Оптину пустынь в критические моменты жизни не мешали ему затем довольно быстро возвращаться к бурной гражданской деятельности. Поэтому вряд ли можно считать религиозность князя каким-то непреодолимым препятствием для его вступления в масонскую организацию. В то же время в пользу версии А. Я. Авреха говорит тот факт, что в опубликованных недавно документах о деятельности масонских лож в дореволюционной России имя Г. Е. Львова даже не упоминается{440}.
Таким образом, вопрос о принадлежности Львова к масонам остается пока открытым. К тому же решающей роли в его биографии это обстоятельство, как нам представляется, не сыграло. И свою политическую силу Львов черпал не в масонских ложах, а в том широком, либерально-буржуазном по своей сущности общественном движении, которое вновь оживилось в годы первой мировой войны.
Вступление России в войну в июле 1914 г. заставило Николая II и правительство изменить отношение к заметно оживившемуся земскому движению. Когда Московская губернская управа призвала все земства России «к дружной работе в пользу армии», это обращение было принято. Объединение земцев началось с создания в Москве 30 июля 1914 г. Всероссийского земского союза помощи больным и раненым воинам (ВЗС), куда ряд земских организаций вскоре передали 600 тыс. руб. Николай II благосклонно признал эту всероссийскую организацию как объединение, «преследующее такие же цели, как общество Красного Креста», а циркуляр министерства внутренних дел предписал губернаторам содействовать деятельности местных комитетов ВЗС. Главой ВЗС был избран Г. Е. Львов.
Когда два с половиной года спустя он возглавил буржуазное правительство в России, лидер кадетской партии И. Н. Милюков признал, что Львов «непререкаемо въехал на пьедестал премьера»{441}. Основанием для этого замечания было признание заслуг Львова на посту председателя ВЗС. С самого начала войны ВЗС совместно с другой организацией либеральных помещиков и буржуазии — Всероссийским союзом городов (ВСГ) сосредоточили в своих руках большие средства и развернули широкомасштабную работу. По всей стране создавались губернские, областные, уездные и фронтовые комитеты Земского и Городского союзов. Они занимались оборудованием госпиталей, санитарных поездов, заготовкой медикаментов, обучением медперсонала, а затем стали выполнять также заказы интендантства на поставку одежды и обуви для армии. Вскоре возник объединенный комитет союзов — Земгор, который также возглавил Львов. На одном из заседаний Совета министров в сентябре 1915 г. главноуправляющий земледелием А. В. Кривошеин заявил: «Сей князь (Г. Е. Львов. — И. П.) фактически чуть ли не председателем какого-то особого правительства делается. На фронте только о нем и говорят, он спаситель положения, он снабжает армию, кормит голодных, лечит больных, устраивает парикмахерские для солдат — словом, является каким-то вездесущим Мюр и Мерелизом»{442}.
Во второй половине 1916 г. годовой бюджет ВЗС составил 600 млн. руб. и продолжал расти. Союзу принадлежало 75 поездов, которые перевезли с фронта в течение 2,5 лет войны 2,5 млн больных и раненых. Земгор обеспечивал фронт и госпитали продовольствием и медикаментами, организовывал для армии производство сапог, ботинок, шитье белья, закупал за границей хирургические инструменты для госпиталей, а впоследствии стал частично заниматься и боевым снабжением армии: Конечно, это способствовало обогащению (и далеко не всегда честным способом) тех владельцев предприятий и торговцев, которые были связаны с деятельностью земских и городских комитетов. Случалось, что на фронт поставлялось негодное обмундирование, плохие продукты и боеприпасы.
Для Г. Е. Львова годы войны стали его звездным часом. Он умело поддерживал инициативу местных земских групп в закупке продовольствия и снаряжения для армии, в оказании помощи беженцам, все более раскрывался как человек, наделенный деловитостью, расчетливым умом, недюжинными организаторскими способностями. Возглавляя военно-общественные организации, Г. Е. Львов вплотную столкнулся с рутиной и косностью царской бюрократии и стал разочаровываться во всей системе государственного устройства России. Как-то раз, еще в первые месяцы войны, Г. Е. Львову как руководителю ВЗС пришлось встречать на Николаевском вокзале царя. После этого он оказался в одном автомобиле с кадетом Н. И. Астровым. По словам последнего, вялые приветственные речи, скука на лицах встречающих и на лице государя произвели на Г. Е. Львова крайне тяжелое впечатление. Заметив его состояние, Астров стал убеждать князя оставить надежды на глухие и равнодушные к нуждам общества высшие сферы и прилагать усилия к объединению русской «общественности». Львов, как показалось Астрову, сочувственно прислушивался к этим словам{443}.
Среди кадетов Г. Е. Львов слыл «колеблющимся прогрессистом». Действительно, его политическая позиция определялась больше всего стремлением преодолеть те препятствия, которые чинились Земскому союзу чиновниками МВД и других министерств. В начале войны он полагал, что правительство и лично царь помогут ему в этом, но вскоре стал убеждаться в иллюзорности своих надежд. Не в силах противодействовать росту авторитета ВЗС и ВСГ, министр внутренних дел Н. А. Маклаков в «весьма секретной» записке сразу же после возникновения этих союзов предостерегал Совет министров от расширения их функций, настаивая на подчинении союзов на местах контролю губернаторов и ограничении их деятельности периодом войны{444}. На съезде земских деятелей в сентябре 1915 г. в обстановке поражений на фронте и роста революционной ситуации в стране позиция Львова становится весьма определенной. Он прямо заявил, что «столь желанное всей страной мощное сочетание правительственной деятельности с общественностью не состоялось… Мы уже сошли с наших позиций пассивно управляемых… Отечество наше ждет не только восстановления мирной жизни, но и реорганизации ее»{445}. Именно на этом съезде, где раздались призывы к созданию правительства, опирающегося «на доверие страны и законодательные учреждения», Львов мужественно и открыто высказал то, что признавалось аппозиционными деятелями в кулуарах Думы, а месяцем ранее появилось на страницах буржуазной печати. Так, 14 августа 1915 г. орган промышленников и банковских магнатов газета «Утро России», требуя отставки И. Л. Горемыкина, опубликовала составленные буржуазной оппозицией списки членов нового правительства. В одном из них, так называемом октябристском, Г. Е. Львов был назван в качестве кандидата на пост министра внутренних дел. Однако, когда возник допрос о путях создания «правительства доверия», большинство членов оппозиции, в том числе и Г. Е. Львов, категорически отвергли «ультимативную форму» реорганизации государственных органов. Он в числе первых предложил послать депутацию для переговоров к царю., согласившись принять на себя обязанности ее главы и надеясь на успех.
Но в данном случае Львов в очередной раз просчитался. За причастность к оппозиции ему пришлось заплатить «отлучением» от двора, а в царской аудиенции депутации было отказано. Съезды же земских и городских союзов были категорически запрещены. Львов, как он сам в том признался, был очень огорчен таким поворотом дела и на одном из несанкционированных собраний земских деятелей весной 1916 г. искренне недоумевал, почему политика правительства, направленная на «великую цель» — доведение войны до победного конца, исключает здравый смысл. Он готов был с легкостью поступиться политическими принципами оппозиции ради «деловой» работы. Вот почему, когда командующий Московским военным округом И. И. Мрозовский наложил запрет на собрания земцев в Москве, Львов заявил ему, что «он лично не сочувствует введению в деятельность союза политических вопросов, борется в этом направлении с левыми элементами союза, но, к сожалению, не всегда бывает в состоянии противостоять их напору»{446}. Однако полицейские власти склонны были видеть в этом заявлении лишь дипломатический ход главы Земгора, хотя Львов искренне старался ограничивать деятельность союза лишь хозяйственными и организационными вопросами. Более того, в «Известиях ВЗС» он неоднократно выступал против «нездорового политиканства» и «предвзятого осуждения» существующего строя{447}. И в устных заявлениях, и в печати Г. Е. Львов не раз подчеркивал, что он не связан с «праздными болтунами», которые своей «нелепой болтовней» компрометируют союзы в глазах правительства.
Некоторые радикально настроенные депутаты Думы считали, что, мягко говоря, в выступлениях Львова сквозит «уклончивость»{448}. Он не пользовался полным доверием в этих думских кругах, поэтому его фамилия как кандидата на пост премьера далеко не сразу появилась в списках думской оппозиции, предлагавшей на эту должность М. В. Родзянко или А. И. Гучкова. По. воспоминаниям П. И. Милюкова, кандидатура Г. Е. Львова в качестве председателя нового состава Совета министров впервые всплыла лишь весной 1916 г. на частном совещании на квартире Е. Д. Кусковой и С. Н. Прокоповича{449}. Пестрота состава участников этого собрания, принадлежавших к радикальной части прогрессистов, левым кадетам, а также первым социалистам, косвенно свидетельствует о том, что их могло объединить и масонство. Но дело не только в этом. Имя Г. Е. Львова — безупречного в нравственном отношении человека — становится знаменем в борьбе за изменение состава правительства, опутанного «темными силами» распутинщины.
Когда фамилия Львова прозвучала на собрании- земских деятелей, на котором присутствовали и представители военно-промышленного комитета, в связи с требованиями создания «правительства доверия», то сам князь, находившийся в зале, не отверг этого предложения. Ему казалось, что именно как глава «министерства доверия» он сможет «снять бюрократическое средостение между царем и народом»{450}. Львова все время не покидала мысль попытаться «уговорить» Николая II согласиться на эту реформу. Преследуя ту же цель, он становится посредником между конфидентом царя А. А. Клоповым, взявшим на себя смелость подтолкнуть Николая II к мысли о необходимости ускорить изменения в правительстве, и генералом М. В. Алексеевым, который должен был передать записку Клопова царю в Ставке{451}. Это породило новую волну слухов о скором назначении Г. Е. Львова на «очень высокий пост», возможно даже главы нового правительства, причем осуществление подобных планов приурочивалось к 6 декабря 1916 г., когда праздновались именины Николая II{452}.
Тем не менее версия эмигрантского историка С. П. Мельгунова о «заговоре Львова», который вместе с генералом Алексеевым планировал якобы замену на троне Николая II великим князем Николаем Николаевичем{453}, представляется нам малоправдоподобной и не выдерживает критики. Действительно, в последние месяцы 1916 г. Львов встречался с М. В. Алексеевым, в том числе и в Севастополе, где последний лечился{454}. Но сам генерал Алексеев выступал против идеи дворцового переворота, что подтверждается мемуарами А. И. Деникина и А. А. Брусилова{455}. Вдобавок нельзя сбрасывать со счетов искреннего и неизменного монархизма Г. Е. Львова. Он, конечно, знал об упорно циркулировавших в обществе слухах о возможной смене монарха: известно, например, что такого рода сведения Львов получил от самого министра внутренних дел А. Д. Протопопова в Петербурге осенью 1916 г. Он-то и поведал Львову о том, что в определенных кругах есть план «выкрасть царя из Ставки, перевезти в Москву и заставить присягнуть конституции». Но, как указывает Т. И. Полпер, все это повергло Львова в полное смятение. «Я чувствую, — сказал он, — что события идут через мою голову»{456}.
Всецело поглощенный политикой, Львов делает еще одну отчаянную попытку вразумить царя, обратившись к нему с речью на съезде земцев, который предполагалось провести в конце 1916 г. Целью этого публичного обращения Львова к Николаю II было предостеречь его от надвигавшейся грозной опасности и гибельного разрушения страны, если царь не внемлет голосу разума. Львов, может быть, впервые, не подбирал слов и выражений, сочиняя эту речь. Под видом забот о твердой царской власти, писал оп, правительство разрушает самые ее основы. Между тем страна ждет «полного обновления и перемены самого духа власти и приемов управления». «Власть стала совершенно чуждой интересам народа», она «бездействует, ее механизм не работает, она вся поглощена борьбой с народом». Короче говоря, «власти нет, ибо в действительности правительство не имеет ее и не руководит страной. Безответственное не только перед страной и Думой, но и перед монархом, оно преступно стремится возложить на него, монарха, всю ответственность за управление, подвергая тем самым страну угрозе государственного переворота… Стране нужен монарх, охраняемый ответственным перед страной и Думой правительством»{457}.
Но тщательно продуманная речь Львова так и не была им произнесена, так как правительство не допустило собрания земских деятелей. Тем не менее инициативная группу организаторов этого совещания составила резолюцию, опиравшуюся на основные положения речи Львова. Она была принята на очередном частном, т. е. нелегальном, совещании земских представителей от 22 губерний, размножена и даже распространена. Этот документ, а также слухи о том, что оппозиция обсуждает кандидатуру Львова на пост премьер-министра и привели в неистовство императрицу Александру Федоровну, потребовавшую высылки Львова в Сибирь.
Примечательно, как изменился к тому времени сам облик Г. Е. Львова. Некогда тихий и застенчивый, не любивший чрезмерного внимания к собственной персоне и избегавший появляться на трибуне, князь превратился теперь в весьма нервную и даже экзальтированную личность. Очевидцы рассказывали, что когда полицейские ворвались в зал, где упоминавшееся выше нелегальное собрание земцев принимало резолюцию, и предложили докинуть помещение, то Львов взобрался на стул и крикнул на весь зал: «Верьте, мы победим!» Спустя некоторое время он заявил в частной беседе: «Теперь уже не время говорить о том, на кого возложить ответственность за судьбу России. Надо принимать ее на себя. Народ должен взять свое будущее в собственные руки»{458}.
В силу сложившихся обстоятельств Г. Е. Львову не довелось увидеть ни массовых уличных шествий, ни разгона демонстраций, ни перестрелки на улицах Петрограда и Москвы в конце февраля 1917 г. 23–27 февраля он был еще в златоглавой, куда доходили лишь отголоски событий в столице. Правда, 27 февраля известия о петроградских митингах и демонстрациях обсуждались на собраниях общественных деятелей, но Львов на них даже не присутствовал. Вечером 27 февраля в Москве в помещении Городской думы был создан Временный революционный комитет из социалистических партий, а первым днем широких народных волнений стало здесь 28 февраля. Но в то время Львов уже ехал в Петроград по приглашению Временного комитета Государственной думы. По причине железнодорожных затруднений прибыл он в столицу лишь вечером 28 февраля, когда в Петрограде основные очаги контрреволюции были уже подавлены. Пройдя тихими улицами на квартиру одного из деятелей земского движения и переночевав у него, Львов утром 1 марта отправился в Таврический дворец.
Стояли морозные, яркие, солнечные дни, по улицам мчались автомобили с красными флагами, переполненные вооруженными рабочими и солдатами, кое-где слышались отдельные выстрелы. Таврический дворец — место обычных заседаний Думы — поражал своим необычным видом. В. Д. Набоков вспоминал: «Солдаты, солдаты, солдаты с усталыми, тупыми, редко с добрыми или радостными лицами, всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома, воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, везде давка и суетливая растерянность»{459}.
В так называемой Белой зале Таврического дворца заседал поспешно розданный еще 27 февраля Временный комитет Государственной думы во главе с М. В. Родзянко, занимавшийся согласованием окончательного состава нового правительства. Предполагалось, что оно будет функционировать при конституционном монархе. Опубликованный в эмиграции в 1924 г. черновик протокола этого заседания отразил острые споры по вопросу о персональном составе правительства{460}. Кандидатура Г. Е. Львова на пост премьер-министра и министра внутренних дел была принята практически единогласно. Присутствовавшим на заседании импонировали и личные качества Львова (отсутствие амбициозности, дешевой демагогии, крикливости), и его положение формально внепартийного, хотя и близкого к кадетам политического деятеля. Оказалось, что Львов устраивал в тот момент и откровенных монархистов, и быстро переходивших на более левые позиции кадетов. Львов был хорошо знаком с английским послом в России Бьюкененом, и это обстоятельство сыграло далеко не последнюю роль, как и популярность Львова, в армии. Наконец, за ним стояла такая сильная буржуазно-помещичья организация, как Земгор. Все это, вместе взятое, и предопределило назначение Львова на высокий пост главы правительства.
Однако после выступления Львова и бесед с ним многие думцы были разочарованы. П. Н. Милюков писал, например, впоследствии: «Мы не почувствовали перед собой вождя. Князь был, уклончив и осторожен: он реагировал на события в мягких расплывчатых формах и отделывался общими фразами»{461}. Характерно, однако, что иностранные дипломаты смотрели на Львова в те дни совсем другими глазами. Так, генеральный консул США Джон Снодграсс писал в газете «Нью-Йорк таймс» в марте 1917 г.: «Русский народ не мог бы найти нигде в своей стране людей, лучше подготовленных для того, чтобы вывести его из мрака тирании… Львов и его соратники значат для России то же, что Вашингтон и его сподвижники означали для Америки, когда она обрела независимость»{462}.
Выдвижение Т. Е. Львова на пост главы первого в истории России буржуазного правительства некоторые русские эмигранты связывали позже с принадлежностью князя к масонам. Не преувеличивая роли масонских организаций в политическом триумфе Г. Е. Львова, вероятно, нельзя с порога и отрицать ее. Масонские организации вполне могли способствовать занятию своими братьями руководящих постов в государственном аппарате России и формировать соответствующим образом общественное мнение. Известный юрист, кадет И. В. Гессен, например, пишет следующее: «По-видимому, масонство сыграло некоторую роль при образовании Временного правительства… Милюков говорил: «При образовании Временного правительства я потерял 24 часа (а тогда ведь почва под ногами горела), чтобы отстоять кн. Г. Е. Львова против кандидатуры М. В. Родзянко, а теперь думаю, что сделал большую ошибку. Родзянко был бы больше на месте» Я был с этим вполне согласен, но ни он, ни я не подозревали, что значение кандидатуры Терещенко, как и Львова, скрывалось в их принадлежности к масонству»{463}. Характерно, однако, что отстоял кандидатуру Львова на пост главы правительства П. Н. Милюков, который никогда к масонам не принадлежал. Как бы то ни было, в буржуазных кругах назначение Львова премьер-министром никаких серьезных возражений не встретило.
Совсем иначе отнеслись к нему восставшие рабочие и солдаты столицы. Когда возвратившиеся в Петроград из Ставки А. И. Гучков и В. В. Шульгин, сойдя с поезда, зашли в железнодорожные мастерские, там выступал рабочий, который был председателем собрания. «Вот к примеру, — сказал он, указывая на Гучкова, — они образовали правительство… Кто же они такие в этом правительстве? Вы думаете, товарищи, что от народа кто-нибудь? Так сказать, от того народа, кто свободу добыл? Как бы не так! Вот, читайте… князь Львов… князь… Так вот для чего мы, товарищи, революцию делали!..»{464}
В обстановке исключительной по своим масштабам разрухи и озлобления народа, порожденных войной, Г Е. Львову необходимо было срочно найти ту нить Ариадны, которая помогла бы выйти из сложного лабиринта проблем. В утлом суденышке Временного правительства с довольно пестрой в политическом отношении командой (кадеты, октябристы, прогрессист, эсер, внепартийный) Львову предстояло занять место рулевого. В речи на первом заседании министров Временного правительства 3 марта 1917 г. Пг Н. Милюков сказал: «Во главе (правительства. — И. П.) мы поставили человека, имя которого означает организованную русскую общественность, так непримиримо преследовавшуюся старым правительством»{465}. Многие из сидящих на этом заседании знали Г. Е. Львова как глубоко порядочного человека с сильным характером и твердой волей, обладавшего административным талантом и даром общения с людьми, но… на уровне земских организаций Достаточно ли было этого, чтобы взнуздать революционную страну, бурлящую от края и до края? Ведь для этого необходим был вождь, разделявший чаяния миллионных масс, разбуженных к политической жизни и втянутых в решение задач огромной важности. Главе нового правительства необходим был дар общения с революционным народом, который хотел осуществления тех самых лозунгов, с которыми шел на штурм романовской монархии: мира, хлеба, земли, свободы.
На Западе считали, что, поскольку новые министры выбраны Государственной думой — этим подобием буржуазных парламентов, следовательно, они представляют все население России. Но в действительности интересы большинства народа Временное правительство представляло весьма плохо. Оно, конечно, подтвердило (и не могло не подтвердить) рядом постановлений то, что уже было фактически завоевано самим народом в ходе вооруженного восстания в столице и закреплено в декларации, согласованной с Петроградским Советом еще 3 марта 1917 г. Так, Временное правительство объявило о полной и немедленной амнистии политическим заключенным, отмене всех сословных, вероисповедальиых и национальных ограничений, проведении всеобщих выборов в органы местного самоуправления и подготовке выборов в Учредительное собрание. Однако процесс реализации этих постановлений правительство Львова с чисто российским умением начало потихоньку спускать на тормозах.
Так, 6 марта 1917 г. правительство утвердило указ об амнистии осужденных за политические выступления, но некоторые губернаторы медлили с открытием тюрем, что вызывало недовольство народа. Еще сложнее обстояло дело с отменой привилегий. Временное правительство начало с отмены празднования царских дней, так называемых тезоименитств, рассчитывая поднять этим свой авторитет в глазах народа. Однако появление в календаре новых рабочих дней, а также увеличение рабочего времени на оборонных предприятиях вряд ли могли устроить рабочих.
20 марта появилось постановление об отмене вероисповедальных и национальных ограничений. В соответствии с ним отменялись, в частности, ограничения, касающиеся выбора местожительства и передвижения в пределах страны, владения и пользования движимым и недвижимым имуществом. Все граждане независимо от их национальности получали право поступать в любые учебные заведения, а также пользоваться родным языком в делопроизводстве частных обществ и торговых книгах. Однако реализация этих решений практически задерживалась ввиду военного положения» в стране и оккупаций врагом ряда ее территорий. В марте Львов принял делегацию Лиги равноправия женщин, а вскоре было опубликовано постановление о равных правах женщин и мужчин в получении образования… в художественных училищах. Закон же о женском равноправии был издан лишь в сентябре 1917 г., когда Г. Е. Львова в составе Временного правительства уже не было.
Правительство Львова оттягивало также решение вопроса о провозглашении России республикой и созыве Учредительного собрания. Правда, Г. Е. Львов в интервью 7 марта 1917 г. назвал созыв Учредительного собрания «важной, святой задачей», но сроки выборов на всем протяжении существования первого состава Временного правительства оставались весьма неопределенными. В. Д. Набоков, весьма критически относившийся к премьерству Львова, подчеркивал, что он как управляющий делами правительства неоднократно заговаривал с ним о необходимости конкретно решить вопрос об Учредительном собрании, по четкого ответа так и не получил{466}. Близкие Львову люди сравнивали ситуацию в России с обстановкой во Франции в 1848 г. Однако там Временное правительство сразу же издало декрет о всеобщем голосовании, через четыре дня опубликовало избирательный закон, а менее чем через месяц Учредительное собрание в Париже открыло свои заседания. Но Г. Е. Львов слабо реагировал на подобные намеки. Для составления проекта положения о выборах в Учредительное собрание, как в «доброе, старое время», было создано специальное Особое совещание, состав его долго утрясался, но о точной дате созыва Учредительного собрания пи Львов, пи другие члены, правительства предпочитали даже не заговаривать. В. Д. Набоков объяснял это тем, что Временное правительство ввиду наличия Советов не имело реальной силы для принятия подобных решений. Однако истинная причина лежала глубже, в игнорировании Временным буржуазным правительством надежд и чаяний революционного народа.
С первых же дней работы во главе Временного правительства большую часть времени Г. Е. Львов проводил в министерстве внутренних дел, поскольку он был не только премьер-министром, но и министром внутренних дел. Львов, но словам В. Д. Набокова, «загорелся какой-то лихорадочной энергией» и «какой-то верой в возможность устроить Россию»{467}. Но с уничтожением полиции и жандармерии МВД лишилось главных орудий своей деятельности. Его значение в шаткой системе нового государственного аппарата резко упало, а реальная власть министра внутренних дел значительно сократилась. Управление милицией было децентрализировано и перешло в ведение новых местных органов самоуправления. Созданное же в дни революции Главное управление по делам милиции вяло осуществляло регистрацию правонарушений и руководило местными органами лишь в самых общих чертах.
Любимым коньком Львова стала реформа местного самоуправления. Еще до революции он выдвигал проект создания общероссийской земской организации путем учреждения выборных волостных комитетов с непременным подчинением центру. В несколько измененном виде, но сохраняя главную идею Львов попытался претворить этот проект в жизнь с помощью реформы местного самоуправления. Однако он не учел революционной обстановки в стране. Позже русская эмиграция обвиняла Львова в том, что он слишком скоро непродуманно сместил губернаторов и вице-губернаторов, заменив их 4 марта 1917 г. комиссарами Временного правительства. Думается, что как раз здесь Г. Е. Львов поступил совершенно правильно, ибо царские губернаторы в те дни уже действительно стали анахронизмом. Но система административных учреждений на местах отличалась в силу двоевластия чрезвычайной пестротой и сложностью, что вело к ослаблению аппарата Временного правительства. Всякой революции свойственна активизация центробежных сил, а благодаря постановлениям Временного правительства о реорганизации органов местного управления эти силы еще больше возросли. В итоге за пять месяцев существования министерства Львова государственный аппарат России стал не лучше, а значительно хуже, чем при царизме, когда он часто давал сбои, но был все же достаточно мощным и централизованным.
Временное правительство не могло опереться даже на хорошо знакомые Львову союзы земств и городов. Во-первых, самодержавие сделало все возможное, чтобы не допустить их сплочения в одну общероссийскую политическую организацию. Во-вторых, после Февральской революции союзы земств и городов, как и другие буржуазные организации типа военно-промышленных комитетов, оказались отодвинутыми на задний план: открытая политическая борьба, которая ранее была невозможна, выдвинула на авансцену политические партии, Советы и армейские организации, тогда как все силы союзов земств и городов уходили теперь на решение военно-хозяйственных задач.
В деятельности Львова как премьера было очень много слабых мест. В его речах не было и попытки вскрыть политическое содержание текущих событий, а составленные при его участии обращения к народу от имени Временного правительства отличались обилием словесной мишуры («свобода русской революции проникнута элементами вселенского характера», «душа русского народа оказалась мировой демократической душой по самой своей природе», «русской душой владеет не гордость, а любовь» и т. д.{468}). Заседания Временного правительства неизменно начинались с очень большим опозданием, еле-еле собирая необходимый кворум министров. «За редким исключением суждения, происходившие на открытых заседаниях, не представляли большого интереса… Министры приходили на заседание всегда до последней степени утомленные… часто полудремали, чуть-чуть прислушиваясь к докладу. Оживленные и страстные речи начинались только на закрытых заседаниях, а также на заседаниях с «контактной комиссией» Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов», — вспоминал Набоков{469}. Оказалось, что у Львова отсутствует умение подчинять людей своей воле и руководить ими. Когда обсуждался тот или иной вопрос, то вел дискуссию и подводил итоги обсуждения не Львов, а тот, кто этот вопрос докладывал. Сам же Львов фигурировал на совещаниях министров лишь в качестве отвлеченного «символа зачатой и нерожденной власти»{470}.
Острейший вопрос, связанный с продолжением войны, поднимался в марте — апреле 1917 г. в основном министром иностранных дел П. Н. Милюковым и военным министром А. И. Гучковым. Сам Львов вначале имел особое мнение. Столкнувшись с тяготами войны в госпиталях и на фронте, где он бывал по делам земского союза, Львов, казалось, готов был согласиться на «необходимость активной внешней политики в сторону мира»{471}. Кажется, это понимали и такие министры, как А. Ф. Керенский, И. В. Некрасов, М. И. Терещенко. Но они встретили яростный отпор у сторонников продолжения войны П. Н. Милюкова, А. И. Гучкова и др. Вспомнив в эмиграции, что Г. Е. Львов одобрительно отозвался о воззвании Петроградского Совета «К народам мира», П. Н. Милюков иронизировал, что оно «захватило» председателя Совета министров, склонного к славянофильскому увлечению мессианской международной ролью России{472}.
Есть предположение, что Львов, Некрасов, Терещенко и особенно Керенский не могли активно отстаивать свои миролюбивые позиции, поскольку были связаны с масонскими ложами в России, подчиненными, в свою очередь, французским масонским организациям. Однако как бы ни решался вопрос о принадлежности Львова к масонам, суть дела была не в этом. Прав В. И. Ленин, который писал в тот период времени о том, что Гучковы, Милюковы, Львовы — даже если бы все они были лично ангелами добродетели, бескорыстия и любви к людям, — являются представителями, вождями, выборными класса капиталистов, а этот класс заинтересован в захватной грабительской политике. Этот класс миллиарды вложил «в войну» и сотни миллионов наживает «на войне» и аннексиях, т. е. на насильственном подчинении или на насильственном присоединении чужих народностей{473}.
Буржуазные газеты на Западе и в Америке на все лады расхваливали князя Львова, чтобы сохранить в его лице сторонника строгого выполнения Россией его союзнических обязательств. Уже в первую неделю марта его посетили послы всех союзнических держав, а французский посол Рибо в самом начале своей приветственной речи, обращаясь к Львову, заявил: «Доверие, выраженное Вам русским народом, является счастливым предзнаменованием общей для нас твердой решимости довести войну до победного конца»{474}. 26 марта 1917 г. Временное правительство за подписью Г. Е. Львова опубликовало постановление о предоставлении министру финансов полномочий для выпуска военного Займа свободы 1917 г, который объявлялся «актом гражданского долга, спасения родины и революции». В обращении же к населению правительство твердо заявило, что оно будет свято выполнять все заключенные с союзниками договоры и призывало сплотиться для защиты «обновленного строя и свободы от внешнего врага», хотя эти призывы находились в вопиющем противоречии с настроениями уставших от войны рабочих и крестьян, в сознании которых революция связывалась с надеждой на мир.
25 марта 1917 г. временным правительством был принят важный закон о хлебной монополии, по которому весь хлеб по твердым ценам передавался в распоряжение государства. В случае обнаружения скрытых хлебных запасов они отчуждались по половинной цене. Для заведования продовольственным делом учреждались продовольственные комитеты. В другое время это постановление могло бы быть встречено народом с энтузиазмом. Но в накаленной политической атмосфере весны 1917 г., когда лозунг «Хлеба!» связывался в сознании масс с требованием земли, такое решение было всего лишь полумерой. Но Временное правительство не пошло навстречу чаяниям трудового крестьянства. Владения бывшего императора были, правда, конфискованы, по имения десятков тысяч помещиков, на которые с вожделением смотрели миллионы крестьян, оставались в полной неприкосновенности. Между тем каждый день промедления с решением вопроса о земле грозил взрывом крестьянского движения. Полностью доверившись министру земледелия А. И. Шингареву, Львов одобрил составленный им проект «Воззвания о земле». В нем признавалась необходимость проведения земельной реформы, однако самочинные захваты строго осуждались как противозаконные. Телеграмма от 13 апреля 1917 г. за подписью Г. Е. Львова предписывала комиссарам Временного правительства принимать любые меры, которые они считают нужными, чтобы пресечь в деревнях насилия{475}.
Игнорировало Временное правительство и требования рабочих об установлении 8-часового рабочего дня, а также о повышении заработной платы. Оно предпочитало, чтобы эти вопросы рассматривались тогда, когда страна «остынет от революции». Между тем инфляция больно ударила по рабочим. Несмотря на рост поминальной заработной платы (до 260 % к началу 1917 г. в Петрограде), реальная заработная плата снизилась по сравнению с довоенным уровнем примерно на треть из-за огромного роста цен на предметы первой необходимости{476}. Как орган имущих классов Временное правительство препятствовало и другим коренным преобразованиям, пренебрегало интересами простых людей труда.
Кабинет Львова начал свою деятельность в условиях двоевластия, когда рядом с ним возникли созданные революционным творчеством масс и быстро набиравшие силу Советы. Теряя доверие к Временному правительству, народ видел в Советах институты подлинного народовластия, способные удовлетворить его насущные требования. Эту уверенность поддерживали в народе большевики, раскрывавшие классовую сущность Временного правительства и готовившие народ к переходу власти в руки Советов.
Львов, напротив, считал Советы лишь «досадной помехой» своей деятельности на посту премьера. Он не отказывался лавировать и искать выход из весьма сложного положения, которое ему уготовила жизнь. Так, например, Львов считал обязательным постоянное общение министров с народом, чтобы разъяснять ему тактику Временного правительства. В интервью журналистам во второй половине марта 1917 г. Львов высказал решительный протест против растущего вмешательства Советов в функции правительства, заявив при этом о своей искренней преданности народу{477}. Размышляя по поводу политической обстановки в стране, Львов впадал иногда в мрачное настроение, но вначале оно быстро сменялось в нем оптимизмом, верой в то, что «все наладится, все образуется, только мудрости народной надо предоставить по-своему определить судьбу России»{478}.
Те, кто наблюдал работу правительства Львова, отмечали его особое отношение к А. Ф. Керенскому, похожее «па какое-то робкое заискивание». Бросалось в глаза, что на время отъезда премьер-министра из Петрограда своим заместителем он всегда оставлял Керенского. Есть предположение, что последний, став секретарем масонского Верховного совета русских лож, имел какую-то власть над Львовым как рядовым масоном. Однако документально это не доказано. Вполне возможно и другое: в Керенском Львов видел напористого, энергичного человека, тесно связанного с Петроградским Советом и потому необходимого ему для улаживания конфликтов и принятия компромиссных решений. Адвокат Н. П. Карбачевский вспоминал, что, когда он откровенно «высказал Львову свое нелицеприятное мнение о Керенском, тот заметив: «Вы хорошо его знаете, ведь он из вашего адвокатского круга… Вы верно судите: он был на месте со своим истерическим пафосом только тогда, когда нужно было разрушать. Теперь задача куда труднее… Теперь и без того кругом истерика, ее врачевать надо, а не разжигать»{479}.
Однако Львов не удержался на позиции врачевателя. Назревавший после Февральской революции разрыв между политикой правительства и чаяниями широких трудящихся масс проявился открыто уже в апреле 1917 г., когда в Петрограде тысячи рабочих, солдат и матросов со знаменами и транспарантами, на которых было написано: «Долой Милюкова!», «Долой политику аннексий!», «Долой Временное правительство!», «Вся власть Советам!» — вышли на антивоенные демонстрации. Увидев огромное скопление народа с революционными лозунгами, Львов сказал журналистам: «До сих пор Временное правительство встречало неизменную поддержку со стороны руководящего органа Советов рабочих и солдатских депутатов. Последние две недели отношения эти изменились. Временное правительство взято под подозрение. При таких условиях оно не имеет никакой возможности управлять государством, так как в атмосфере недоверия и недовольства трудно что-либо сделать. При таких условиях лучше всего Временному правительству уйти. Оно слишком хорошо сознает лежащую на нем ответственность перед родиной и во имя ее блага готово сейчас же уйти в отставку, если это необходимо»{480}.
Интервью было напечатано в газетах, хотя на самом деле оно отнюдь не означало решимости премьер-министра покинуть свой пост. Здесь сказывалось скорее стремление Львова все уладить путем увещеваний, обращенных к «разуму толпы», как это делалось им в молодости при разборе кассационных дел в Тульской губернии. Но премьер прекрасно понял необходимость перемен в составе правительства. Известно, что именно Львов выдвинул идею создания коалиционного кабинета путем введения в него меньшевиков и эсеров. Весьма показательна и его речь на юбилейном заседании по случаю 11-й годовщины открытия I Государственной думы 27 апреля 1917 г., в котором участвовали депутаты всех четырех составов Думы. Это была попытка сплочения всех прогрессивных сил России вокруг правительства. Львов говорил, что «призванное к жизни великим народным движением, Временное правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли», что «основой государственного управления оно полагает не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти», что «оно ищет опоры не в физической; а в моральной силе». Премьер особо подчеркнул, что, с тех пор как Временное правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал: «Ни одной капли народной крови не пролито по его воле. пи для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды»{481}.
Львов умело обходил вопрос о классовых противоречиях в стране, но это не спасало, ибо его миротворческие речи на деле противоречили содержанию тех приказов и распоряжений, которые он подписывал в качестве главы правительства и министра внутренних дел. Вера народа во Временное правительство таяла с каждым днем. В то же время, позиция Львова явно не устраивала сторонников крайних мер. 27 апреля, возмущенный «излишним либеральничьем Львова с народом», заявил о своем выходе из состава правительства А. И. Гучков, о чем он и написал официальное письмо, опубликованное 2 мая 1917 г. в газетах. Большевик Л. Б. Каменев назвал его «тоской по розгам и военно-полевым судам»{482}. В тот же день, покинув очередное заседание правительства, заявил об отставке и П. Н. Милюков. Перед этим он имел конфиденциальный разговор с Львовым, откровенно заявив ему, что есть только два пути: или последовательное проведение твердого курса, или коалиция с левыми силами и подчинение их программе с риском дальнейшего ослабления государственной власти. Львов был настроен в пользу второго решения. 5 мая был опубликован состав нового правительства, в котором целых шесть портфелей принадлежало теперь министрам-социалистам. Премьер-министром остался Львов. Ни надежд, ни энтузиазма, сопровождавших возникновение Временного правительства в марте 1917 г., у него теперь уже не было.
Руководить коалиционным кабинетом оказалось Львову не под силу. — Теперь он в основном имел дело с партийными функционерами — меньшевиками И. Г Церетели и М. И. Скобелевым, эсерами В. М. Черновым и П. Н. Переверзевым, с их политическими страстями, которые Львов не хотел понимать. Члены второго состава Временного правительства (Львов назывался теперь министром-председателем) четко разделились на кадетов и умеренных социалистов. Первые по-прежнему стремились оттянуть осуществление кардинальных реформ до созыва Учредительного собрания, заботясь лишь о восстановлении авторитета и престижа власти. Вторые постоянно говорили на заседаниях кабинета об удовлетворении требований масс, что вызывало раздражение первых. Когда старый знакомый Львова граф Олсуфьев летом 1917 г. приехал в Петроград, он отметил несвойственные ранее Львову раздражительность и нервозность{483}. В состоявшемся несколько ранее разговоре с генералом А. И. Куропаткиным Г. Е. Львов сказал, что он никогда не обкидал, что революция зайдет так далеко и с тоской заметил: «Теперь мы как щепки носимся на ее волнах»{484}.
Оказавшись бессильными упорядочить — внутренние дела, кадеты продолжали подготовку летнего наступления на фронте. Вошедшие же в состав коалиционного правительства умеренные социалисты отождествлялись в народном сознании с непопулярным Временным правительством. Из всех политических партий и групп в России только большевики оставались в глазах трудящихся масс незапятнанными сотрудничеством с буржуазией. Они выдвигали программу, которая отвечала чаяниям народа: требовали установить жесткий контроль Советов за экономической жизнью страны, повысить заработную плату, ввести 8-часовой рабочий день, установить рабочий контроль на фабриках и заводах, остановить инфляцию, боролись за демократический мир.
18 июня в Петрограде состоялась новая 400-тысячная демонстрация рабочих и солдат под лозунгами «Пора кончать войну!», «Вся власть Советам!». Она являлась показателем все более углублявшегося разрыва между настроениями масс и политикой агонизирующего коалиционного правительства. Положение в столице ухудшилось в связи с отправкой тысячи солдат Петроградского гарнизона на фронт, где началось наступление русских войск. Это еще более обострило борьбу сил революции и контрреволюции, заставляло политических и государственных деятелей четко определить свои позиции.
Ленин с самого начала клеймил правительство Львова как контрреволюционное, империалистское, указывал на его тесную связь «с падающей монархией» и интересами капитала. Он не выделял умеренного либерала Львова среди других министров-капиталистов и призывал не верить в искренность их заверений в том, что буржуазное правительство будет заботиться о благе народа{485}. Ленин подчеркивал, что и при правительстве Львова и К0 война по-прежнему остается грабительской и что, если «Гучков и Львов говорят, что не хотят завоеваний, они обманщики»{486}.
В мае в беседе с новыми министрами коалиционного правительства Львов, сетуя на «установившееся на фронте фактическое перемирие, прямо заявил: «Страна должна сказать свое властное слово и послать армию в бой»{487}. Заявление Львова вызвало новое выступление Ленина на страницах «Правды». Вождь большевиков указывал на неслыханные бедствия и страдания народа и подчеркивал, что, в то время как русские солдаты истерзаны и измучены войной, капиталисты наживают на ней скандально высокие прибыли{488}.
В начале июля Временное правительство вынуждено было публично признать, что наступление на фронте провалилось. Этот факт в обстановке растущего недовольства масс мог привести к очередному взрыву возмущения, чреватого требованием призыва к ответу виновников провала. Министры-кадеты А. А. Мануйлов, Д. И. Шаховской, А. И. Шингарев, В’ А. Степанов предпочли опередить события и, сославшись на то, что они не согласны с решением правительства о предоставлении автономии Украинской раде, заявили об отставке. Однако подлинной причиной правительственного кризиса явился отнюдь не украинский вопрос — он скорее был поводом, в чем чистосердечно признался журналистам и министр-председатель коалиционного правительства Г Е. Львов{489}.Своим уходом кадеты как бы предоставляли министрам-социалистам единолично расплачиваться за последствия провала наступления на фронте. Г. Е. Львов был в полной растерянности, ибо события в столице с нарастающей силой развертывались помимо него и он практически не мог оказать на них никакого воздействия.
С утра 3 июля слухи об уходе кадетов из правительства начали распространяться в рабочих кварталах и казармах солдат Петроградского гарнизона. Возбужденный известиями с фронта о расправе с солдатами, отказавшимися идти в наступление, а также слухами о критическом положении в столице в связи с задержкой подвоза продовольствия и топлива, грозившей закрытием заводов и фабрик, народ понял, что маневры министров могут быть связаны с контрреволюционным заговором. И, несмотря на предупреждение ЦК большевиков о том, что несвоевременные и плохо организованные забастовки и демонстрации могут вызвать лишь новое кровопролитие, рабочие и солдаты столицы пошли на открытое выступление, которое стихийно привело к крайнему обострению политической обстановки{490}. Вдобавок некоторые петроградские большевики тоже выступали за решительные вооруженные действия против Временного правительства.
Вечером 3 июля по улицам Петрограда проносились автомобили, на которых были укреплены плакаты; с лозунгом «Вся власть Советам!». Забастовки охватили предприятия Выборгской стороны. Огромные толпы демонстрантов, состоявших из рабочих и солдат, устремились к Таврическому дворцу, где располагался ЦИК Советов. Вышедший к ним меньшевик В. С. Войтинский обещал рассмотреть требование народа о передаче власти Советам и аресте министров-капиталистов, а пока попросил демонстрантов разойтись.
На 4 июля была назначена мирная массовая демонстрация под лозунгом «Вся власть Советам!», участники которой подверглись провокационному обстрелу со стороны контрреволюционных сил. На улицах города появились убитые и раненые. Это еще больше накалило обстановку. На квартирах Г. Е. Львова и М. И. Терещенко шли непрерывные совещания членов правительства с лидерами ЦИК Советов по поводу выхода из создавшегося положения. Одновременно контрразведка с согласия министра юстиции Переверзева стала распространять материалы о связях большевиков во главе с Лениным с германской разведкой. Львов, Некрасов, Терещенко были уверены, что большевики действительно получали деньги от немцев, но считали, что имевшиеся в их распоряжении факты еще недостаточны. Поэтому вечером 4 июля Львов лично обратился во все газеты с просьбой сиять материалы с обвинением Ленина в шпионаже в пользу Германии{491}. Однако 5 июля они были все же опубликованы. Вместе с тем при поддержке эсеро-меньшевистского Совета, заявившего, что он отказывается брать власть в свои руки, коалиционное правительство, разработало и начало осуществлять репрессивные меры в отношении участников массовых выступлений: с фронта были вызваны войска для их подавления, началось разоружение солдат Петроградского гарнизона, большевистская партия была объявлена вне закона, 5 июля был произведен разгром газеты «Правда». В правительстве дебатировался вопрос о восстановлении смертной казни на фронте.
Однако это была пиррова победа. Июльские события со всей определенностью показали необходимость решения коренных вопросов революции. Несостоятельность кабинета Львова привела к тому, что масса народа, когда-то доверявшая Временному правительству, «колебнулась прочь от капиталистов на сторону революционных рабочих»{492}. Это подтвердили и отклики в стране на июльские события в Петрограде.
7 июля 1917 г. Г. Е. Львов подал в отставку. Т. И. Полнер передает его разговор с ним, после того как известие об отставке было опубликовано в газетах. «В сущности, — сказал ему Львов, — я ушел потому, что мне ничего не оставалось делать. Для того чтобы спасти положение, надо было разогнать Советы и стрелять в народ. Я не мог этого сделать. А Керенский может»{493}.
Незадолго до выхода из состава коалиционного правительства Львов требовал, чтобы все министры без исключения проводили твердую линию на последовательную борьбу «с представителями анархических и большевистских течений», которые «вредят блестящему наступлению нашей армии и дезорганизуют страну», чтобы правительство направило усилия на борьбу «со всякого рода захватами земли и инвентаря фабрик, заводов». Примерно то же самое он сказал журналистам несколько дней спустя, уже после своей отставки. Львов заявил, что, по его мнению, в новом правительстве найдутся силы, способные победить анархию. «Особенно укрепляют мой оптимизм, — сказал Львов, — события последних дней внутри страны. Наш «глубокий прорыв» на фронте Ленина имеет, по моему убеждению, несравненно большее значение для России, чем против немцев на нашем юго-западном фронте». Тем самым Львов примкнул к стану врагов большевизма и широких трудящихся масс России. Князь Львов, писал В. И. Ленин 19 июля 1917 г. в газете «Пролетарское дело», помог пролетариату познать ту истину, что главным в России является фронт классовой борьбы, борьбы революционного народа с буржуазией и ее правительством{494}.
В середине июля Львов уехал в Москву, а затем удалился в Оптину пустынь. Известия об Октябрьской революции в Петрограде и приходе к власти Советского правительства во главе с Лениным заставили его переменить имя, отпустить бороду и уехать в Сибирь. Поселился Львов в Тюмени, надеясь, что власть Советов сюда не дойдет. Но 28 февраля 1918 г. он был арестован и заключен в тюрьму. Однако вскоре Львову удалось бежать и добраться до Омска, где он скрывался до появления белых. Связавшись с белогвардейцами, он предлагает им стать посредником в переговорах с американским президентом Вильсоном на — предмет получения денежных средств и оружия для утверждения белой власти в Сибири. Речь шла о деньгах, которые США обещали предоставить царской России в кредит в начале войны (из 600 млн долл. было израсходовано лишь 200 млн).
В начале октября 1918 г. Г. Е. Львов тайно уехал в Америку. В ноябре состоялась его встреча с президентом Вильсоном. Последний встретил Львова известной на весь мир вильсоновской улыбкой, но в просьбе о выдаче оружия и денег для белой армии отказал. Когда же Львов заявил Вильсону, что он намеревается представлять Россию на предстоящей мирной конференции в Париже, президент ответил: «Мой ум остается открытым… Я не знаю, в каком виде сложится это представительство, ведь центр России в руках большевиков»{495}. Потерпела неудачу и попытка Львова добиться восстановления своего политического престижа в Европе. Отказывая ему в кредитах на организацию белого движения в России, английский премьер Д. Ллойд Джордж прямо заявил: «Я должен признать, что тут есть что-то необъяснимое: большевистское правительство держится у власти более года (беседа состоялась 19 января 1919 г. — И. П,), причем в стране, где, по вашим словам, у него нет ни морального авторитета, ни поддержки широких крестьянских масс; армии противников, по вашим же словам, почти одинаковы; если все это так, надо отнести большевиков к разряду правителей самых ловких, какие где бы то ни было и когда бы то ни было существовали»{496}.
В конце 1918 г. в Париже Львовым было создано Русское политическое совещание, состоящее из послов Временного правительства, аккредитованных в ряде стран Европы. Оно стало центром «белого дела» и установило связь с самозваными правительствами, возникшими в период гражданской войны на территории России. Совещание выделило рабочую группу — так называемую Делегацию, в которую вошли сам Г. Е. Львов, посол во Франции В. А. Маклаков, глава архангельского правительства Н. В. Чайковский, бывший царский министр иностранных дел, а теперь представитель омского и екатеринодарского правительства С. Д. Сазонов. Все опи были воодушевлены задачей добиться признания Русского политического совещания на мирной конференции, которая должна была состояться в Версале летом 1919 г. Однако союзные державы не признали Делегацию в качестве представителя России в Версале, и Русское политическое совещание прекратило свое существование, сохранив, однако, Делегацию как штаб белогвардейщины и антибольшевизма. С успехами Красной Армии на Дальнем Востоке ее деятельность также сошла на нет.
В апреле 1920 г. Г. Е. Львову удалось получить значительную сумму денег на «трудовую» помощь беженцам из России из находившихся в зарубежных байках средств, принадлежавших некогда царскому правительству. В Париже было открыто Бюро труда, на базе которого Львов создал благотворительное общество. В него вступали русские беженцы, нашедшие приют во Франции, Англии, Швеции, Америке. Вначале общество получало дотацию от правительств некоторых европейских государств, но затем она прекратилась. Так, если в 1921 г. Львову удалось собрать таким путем до 200 тыс. руб., то в 1925 г. — лишь 12,5 тыс. Он отдал благотворительному обществу и деньги, хранившиеся в Национальном банке США на счету Всероссийского земского союза — 261 тыс. долл, и 11 тыс. ф. ст. (эти деньги появились за счет продажи пароходов «Наупи» и «Вологда», отправленных когда-то Земским союзом в Америку).
В жизни Львова наступили тяжелые дни. Несмотря на его большую роль в разного рода благотворительных мероприятиях, русские эмигранты не любили бывшего премьера и считали незадачливым правителем, легкомысленно взявшимся не за свое дело и погубившим Россию. Они срывали на Львове и свою озлобленность в связи с материальными невзгодами, которые обрушивались на их голову за границей. Львов жил уединенно, скорбя о России и ожидая падения большевиков. Пробовал он и писать. Одной из законченных работ Г. Е. Львова является сказка для взрослых «Мужики», в которой он пытается разобраться в том, сумеет ли возродиться русская деревня после революционного пожара. В поисках общения с простым людом Львов в последние годы жизни зачастую надевал синий рабочий костюм и уходил пешком из Парижа на фермы, помогая хозяевам убирать урожай. Как истинно русский человек, он охотно брался хлопотать за людей. В свободное время Львов часами мог шить бумажники, кошельки, портфельчики, научился печатать на пишущей машинке и начал писать воспоминания, доведя их до времени своего поступления в университет.
Жил Львов предельно скромно. Его последнее пристанище — небольшую комнату украшали лишь литографии русских художников и акварель «Оптина пустынь». Рядом с ней висел образ князя Федора Ярославского, святого предка Львовых. Умер Г. Е. Львов 6 марта 1925 г. в Париже. На его похоронах собрались лишь немногие из русских эмигрантов. Известный в прошлом народник, затем эсер и, наконец, белоэмигрант II. К Чайковский произнес на могиле Г. Е. Львова надгробную речь. Он сказал, что Львов олицетворял собой ту русскую общественность, которую можно понять лишь на Западе, «в культурных странах». Чайковский неоднократно называл в этой речи умершего «брат наш»{497}, т. е. употреблял обращение, которое было довольно распространенным между масонами.
Завершая политический портрет Г. Е. Львова, можно сказать, что он не был случайной фигурой на политическом небосклоне России. Правда, его путь к вершинам государственной власти занял более полувека, и одно это по дает оснований причислять его к беспринципным карьеристам или баловням слепой судьбы. Львов принадлежал к тому поколению общественных деятелей, которые сформировались под влиянием великих реформ 60—70-х годов прошлого века и пронесли затем верность идеям умеренных либеральных преобразований через всю свою дальнейшую жизнь. Этим людям была органически чужда не только идея революции, по и тот новый (в отличие от традиционного земского), более радикальный буржуазный либерализм, который сложился в России в начале XX в. и был связан с именами Струве, Милюкова и других кадетских идеологов. Не случайно Львов до конца сохранял глубокую привязанность к земскому движению, рассчитывая на то, что именно оно приведет к мирному обновлению России.
Сила Львова состояла в том, что он стоял как бы на грани двух миров: дворянского и буржуазного, устраивая в определенной степени представителей как того, так и другого. Но в этом же промежуточном положении был заключен и источник его слабости, ибо ни один из этих двух миров не считал его до конца своим. Тем более чужд был Львов революционному народу, столкновение с которым и предопределило в конечном счете его быстрое политическое падение.
Широкая популярность, которой некоторое время пользовался Львов, определялась прежде всего его деловыми качествами организатора ряда гуманитарных мероприятий, приходившихся на период русско-японской и первой мировой войн и столыпинской аграрной реформы. Вместе с тем деятельность Львова в Земском союзе и Земгоре создавала благоприятные возможности для быстрого обогащения части российской буржуазии за счет поставок для фронта. Наконец, монархисты рассчитывали на то, что по мере спада революционной волны с помощью Львова можно будет реставрировать в несколько обновленной форме старый режим. И именно потому, что в феврале 1917 г., по оценке Ленина, в России слились на время совершенно различные классовые интересы И стремления, Львов закономерно стал премьером буржуазного Временного правительства.
Но он не учел настроений и чаяний народа, измученного войной, голодом и социальной неустроенностью. Революция бросила Львова в пучину политической борьбы, граничащей с гражданской войной, заставила прибегать к насилию над массами и, наконец, смела его с высокого поста главы Временного правительства, сделав врагом того самого народа, душу которого; как и Россию, он по своему любил.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги