Историк

ГЛАВА 49

Несколько лет назад я нашла в отцовских бумагах записку. Она не имеет никакого отношения к этой повести, если не считать того, что, кроме его писем, это единственная памятка его любви к Элен. Он никогда не вел дневника, а такие случайные заметки обычно относились к работе — размышления о дипломатических проблемах или каких-либо вопросах истории, оказавшихся существенными в разрешении международных конфликтов. Такие заметки, вместе с выраставшими из них статьями и текстами докладов, теперь собраны в библиотеке его фонда, а мне осталась на память одна-единственная записка, сделанная им для себя — и для Элен. Я привыкла видеть в отце человека, приверженного фактам и идеям, но не поэзии, — тем более важен для меня этот документ. Я пишу не детскую книгу, и мне хочется сделать ее возможно точнее, поэтому я решилась включить эту очень личную запись в ее текст. Могу поверить, что отец писал нечто в том же роде и в письмах, но в его характере было уничтожить их — может быть, сжечь в крошечном садике за нашим домом в Амстердаме. Помнится, девочкой я иногда находила там оставшиеся в кирпичной жаровне обугленные клочки бумаги. Эта записка, конечно, уцелела случайно. Она не датирована, поэтому я не могу хронологически точно отнести ее к тому или иному отрезку повествования. Привожу ее здесь, потому что в ней говорится о первых днях их любви, хотя в словах сквозит боль, подсказывающая, что письмо было написано уже не существующему адресату.

«Любимая, мне хочется, чтобы ты знала, как я думал о тебе. Это письмо принадлежит тебе, даже если ты не прочитала еще ни строчки. И память моя принадлежит тебе и то и дело обращается к тем минутам, когда мы впервые остались наедине. Я не раз спрашивал себя, почему никакие привязанности не могут заменить мне твоего присутствия, почему меня всегда преследует иллюзия, что мы все еще вместе, что ты невольно взяла в плен мою память. Твои слова всплывают в ней, когда я меньше всего жду этого. Я чувствую прикосновение твоей руки к своей — руки наши прячутся под моим пиджаком, сложенным на сиденье между нами, и твои пальцы неуловимо легки, а лицо отвернуто в сторону, и ты вскрикиваешь, впервые увидев под крылом самолета горы Болгарии.

Со времен нашей молодости, любимая, совершилась сексуальная революция — ты не увидела этой гигантской вакханалии, но теперь молодые люди на Западе сходятся без долгих предисловий. А я вспоминаю сдерживавшие нас запреты почти с такой же тоской, как их законное разрешение, пришедшее много позже. Этими воспоминаниями мне не с кем поделиться: близость, скрытая одеждами, когда снять при другом хотя бы пиджак казалось мучительно трудно, и я с обжигающей ясностью и порой совсем не к месту вспоминаю твою шею и треугольник груди в узком вырезе блузки — силуэт ее я выучил наизусть задолго до того, как мои пальцы ощутили ее ткань или коснулись перламутровых пуговок. Я помню запах вагона и грубого мыла, задержавшийся в шерсти твоего жакета, и шершавую солому твоей черной шляпки так же явственно, как твои мягкие волосы, почти того же оттенка. Когда мы дерзнули провести полчаса наедине в моем номере софийской гостиницы, я думал, что умру от желания. Когда ты повесила на спинку стула свой жакет, нарочито медленно положила поверх блузку и повернулась ко мне, отважно встретив мой взгляд, меня обожгло огнем и я обессилел от этой боли. Ты обняла меня за пояс, и мне пришлось выбирать между грубым шелком твоей юбки и нежнейшим шелком кожи, и я готов был плакать.

Тогда я нашел в тебе единственный изъян — я никогда не целовал это место: крошечного свернувшегося дракона у тебя на лопатке. Прежде чем я увидел его, его накрыла моя рука. Я помню, как резко вздохнул — вместе с тобой, — когда наткнулся на рисунок и коснулся его любопытными пальцами. Со временем он стал для меня привычной отметкой на карте твоего тела, но тогда трепет лишь подбросил дров в огонь желания. Что бы ни случилось тогда в гостиничном номере в Софии, этот трепет я узнал много раньше, когда запоминал форму твоих зубов, разделенных крошечными щербинками, и паутину первых морщинок у глаз…»

Здесь записка отца обрывается, и я возвращаюсь к более сдержанным письмам, адресованным мне.

ГЛАВА 50

«Тургут Бора и Селим Аксой встречали нас в стамбульском аэропорту.

— Пол! — Тургут бросился ко мне, целовал, хлопал по спине. — Мадам профессор! — Он обеими руками схватил и встряхнул руку Элен. — Слава богу, вы целы и невредимы! Добро пожаловать, с победоносным возвращением!

— Ну, победой это не назовешь. — Я невольно рассмеялся.

— Обсудим, все обсудим! — восклицал Тургут, звонко хлопая меня по спине.

Селим Аксой приветствовал нас более сдержанно.

Через час мы стояли в дверях квартиры Тургута, где нас, не скрывая радости, встретила миссис Бора. У нас с Элен при виде ее вырвалось восторженное восклицание: сегодня она была в бледно-голубом платье и походила на весенний подснежник. Хозяйка удивленно подняла бровь.

— Нам нравится ваше платье, — объяснила Элен, спрятав ладошку миссис Бора в своих длинных пальцах.

Миссис Бора рассмеялась.

— Спасибо. Я сама себе шью.

С помощью Селима Аксоя она подала кофе и кушанье, которое назвала «бюрек» — нечто вроде пирожка с начинкой из соленого сыра, а к ним пять-шесть блюд холодной и горячей закуски.

— А теперь, друзья, расскажите, что вы узнали.

Исполнить его просьбу оказалось нелегко, но совместными усилиями мы описали конференцию в Будапеште, встречу с Хью Джеймсом, пересказали историю матери Элен и письма Росси. Когда я говорил о найденной Джеймсом Книге Дракона, глаза у Тургута стали совсем круглыми. Заканчивая отчет, я почувствовал, что мы в самом деле много сумели узнать. К сожалению, ни одно из наших открытий не подсказывало, где искать Росси.

Настала очередь Тургута, и он сообщил нам, что несчастья в Стамбуле не прекратились с нашим отъездом: позапрошлой ночью повторилось нападение на архивариуса, жившего теперь у себя на квартире. Человек, которого они наняли присматривать за другом, уснул и ничего не видел. Они нашли другого сторожа и надеялись, что этот окажется бдительней. Приняты все возможные меры предосторожности, но бедному мистеру Эрозану очень плохо.

Были новости и другого рода. Тургут залпом проглотил вторую чашку кофе и бросился в свой мрачный кабинет (я порадовался, что нас не пригласили посетить его вторично).

Вернулся он с блокнотом в руках и снова уселся рядом с Селимом. Оба серьезно взглянули на нас.

— Я по телефону говорил, что мы нашли письмо, — начал Тургут. — Оригинал написан на славянском — древнем языке христианской церкви. Я уже говорил, что написано оно карпатским монахом, который рассказывает о путешествии в Стамбул. Наш друг Селим удивляется, что автор не воспользовался латынью, но, по-видимому, он сам был славянин. Прочитать ли его без промедления?

— Конечно, — начал я, однако Элен подняла руку.

— Одну минуту, прошу вас. Где и как вы его обнаружили? Тургут одобрительно кивнул.

— Мистер Аксой нашел его в архиве — в том самом, что вы посетили. Он три дня перебирал рукописи пятнадцатого века. Письмо оказалось в маленькой подборке документов из церквей неверных — я хочу сказать, из христианских церквей, которым было дозволено действовать в Стамбуле при Завоевателе и его преемниках. В архиве их не так уж много: большая часть хранится в монастырях, и особенно у патриарха Константинопольского. Но некоторые церковные документы попадали в руки султана — в основном те, что касались новых уложений о церквях в пределах империи, так называемые «фирманы». Иногда султану вручались письма… как вы говорите? — петиции по церковным делам, и они тоже попали в архив.

Он коротко перевел сказанное для Аксоя, который кое-что добавил:

— Да, мой друг верно напоминает… Он говорит, что когда Завоеватель взял город, то назначил христианам нового патриарха — патриарха Геннадия. — Аксой, услышав имя, горячо закивал. — Султана с Геннадием связывала светская дружба — я ведь говорил, что султан был очень снисходителен к покоренным христианам. Султан Мехмед просил Геннадия написать для него изложение православной веры и заказал перевод для своей личной библиотеки. Другая копия этого перевода хранится в архиве. Кроме того, там есть копии нескольких церковных хартий, переданных султану по его требованию. Мистер Аксой просматривал хартии анатолийской церкви и нашел письмо, вложенное между двумя листами.

— Благодарю вас. — Элен снова откинулась на подушку.

— Увы, я не могу показать вам оригинала — его, конечно, нельзя выносить из архива. Позже, если пожелаете, вы сами можете сходить и посмотреть на него. Написан прекрасным почерком на небольшом куске пергамена. Один край оторван. Теперь я прочитаю вам наш перевод на английский. Пожалуйста, не забывайте, что это перевод с перевода и в процессе некоторые тонкости могли пропасть.

И он прочел нам следующее:

"Ваше преподобие, отец-настоятель Максим Евпраксий.

Смиренный грешник молит преклонить слух. Как я описывал, после вчерашней неудачи между нами возникли раздоры. Город для нас небезопасен, но мы не смели покинуть его, не узнав, что стало с сокровищем, которое мы ищем. Нынче утром, милостью Всемогущего, открылся новый путь, о чем я и должен здесь поведать. Настоятель Панахрантоса, услышав от давшего нам приют настоятеля о нашей горькой и тайной нужде, лично явился к нам в Святую Ирину. Он человек благодетельный и святой, лет пятидесяти от роду, и долгие годы жизни своей провел сперва в Великой лавре Афона, а после настоятелем Панахрантоса. Прежде чем предстать перед нами, он совещался наедине с нашим настоятелем, и они говорили с нами в келье нашего настоятеля, в полной тайне, удалив всех послушников и служек. Он сказал, что до этого утра не слышал о нашем присутствии, а услышав, пришел к своему другу настоятелю, дабы поделиться известием, о котором прежде молчал, чтобы не подвергать опасности его самого и братию. Коротко: он открыл нам, что искомое вывезено из города в гавань покоренной земли Болгарской. Он дал нам тайные указания для безопасного странствия и назвал святое место, в кое мы должны направиться. Мы бы задержались здесь на малое время, чтобы оповестить вас и получить ваши приказы по этому делу, однако настоятели уведомили нас, что некий янычар из свиты султана уже являлся к патриарху и допрашивал его об исчезновении искомого. Поэтому опасно нам оставаться здесь даже на день, и лучше нам пуститься в путь по землям неверных, чем ждать здесь. Да простит ваше преподобие, что мы отправились своевольно, не получив ваших наставлений, и да пребудет на нашем решении благословение Господне и ваше. Быть может, мне придется уничтожить и это послание, прежде чем оно достигнет вас, и докладывать изустно, если прежде я не расстанусь в поисках своих с языком.

Смиренный грешник брат Кирилл. Апреля года Господа нашего 6985".

Тургут окончил чтение, и долго никто не заговаривал. Селим и миссис Аксой затаили дыхание, а Тургут рассеянно поглаживал ладонью свою серебристую гриву. Мы с Элен переглянулись.

— 6985-й? — переспросил я наконец. — Что это значит?

— Средневековые документы датируются годами от сотворения мира, — объяснила Элен.

— Верно, — кивнул Тургут. — 6985-й — по нашему счету 1477 год.

Я не сдержал вздоха:

— Поразительно живое письмо, и автор явно озабочен чем-то важным. Но я в недоумении, — горестно признался я. — Дата, конечно, наводит на мысль о связи с найденным мистером Аксоем отрывком, но где доказательства, что пишет именно карпатский монах? И в чем вы видите связь с Владом Дракулой?

Тургут улыбался.

— Как всегда, прекрасные вопросы, мой юный скептик. С вашего позволения, постараюсь ответить. Я уже говорил, что Селим прекрасно знает город, и, когда обнаружил письмо и решил, что оно может оказаться полезным, он обратился к своему другу, хранителю библиотеки монастыря Святой Ирины (он все еще существует). Друг перевел ему письмо на турецкий и очень заинтересовался упоминанием своего монастыря. Однако в монастырских хрониках 1477 года он не нашел сведений о подобном визите — записи или не велись, или давным-давно пропали.

— Здесь подчеркивается, что дело тайное и опасное, — напомнила Элен. — Вряд ли они писали о нем в хронике.

— Истинная правда, дорогая мадам, — поклонился ей Тургут. — Так или иначе, друг Селима помог нам в одном важном деле: он перерыл историю монастыря и выяснил, что настоятель Максим Евпраксий, которому адресовано письмо, в конце жизни был главным настоятелем в Афоне. А вот в 1477 году, когда писалось это послание, он был настоятелем монастыря на озере Снагов! — Тургут торжествующе продекламировал последние слова.

Минуту мы от волнения не могли сказать ни слова. Потом у Элен вырвалось:

— Мы люди Божьи, люди карпатские!

— Прошу прощения? — внимательно обернулся к ней Тургут.

— Да! — Я мгновенно подхватил мысль Элен. — "Люди карпатские! " Песня, народная песня, которую мы нашли в Будапеште.

Я вспомнил час, проведенный в библиотеке Будапештского университета, описал гравюру на верху страницы: дракона и церковь, скрытую среди деревьев. Брови Тургута поползли вверх, а я лихорадочно рылся в своих бумагах. Где же они? Наконец я отыскал листок с записью перевода — не дай бог, я потеряю портфель! — и прочел вслух, останавливаясь в конце каждой строчки, чтобы Тургут успел перевести жене и Селиму:

Они подъехали к воротам, подъехали к великому городу. Подъехали к великому городу из страны смерти. Мы люди Божьи, люди карпатские, мы монахи, люди святые, да несем вести дурные.

Несем в город великий о чуме вести. Своему владыке служим, пришли смерть его оплакать. Едут они к воротам, и плачет с ними весь город, когда в город они въезжают.

— Как странно и страшно, — вздохнул Тургут, — ваши народные песни все такие, мадам?

— Да, почти все, — рассмеялась Элен.

В возбуждении я совсем было забыл, что она сидит со мной рядом, а теперь усилием воли удержался, чтобы не погладить ее руку, не залюбоваться на ее улыбку, на прядь черных волос, упавшую на щеку.

— И наш дракон, скрытый среди деревьев… Наверняка тут есть связь.

— Как бы только отыскать ее, — вздохнул Тургут и тут же хлопнул рукой по медной столешнице, так что все чашки зазвенели.

Жена нежно тронула его за локоть, и он успокаивающе похлопал ее по руке.

— Нет, послушайте, — чума!

Он повернулся к Селиму, и между ними завязался искрометный диалог на турецком.

— Что? — Элен напряженно сощурилась. — Чума в песне?

— Да, дорогая моя. — Тургут пальцами пригладил волосы. — Кроме письма мы обнаружили еще одно обстоятельство, относящееся к этому времени, — хотя мой друг Селим Аксой знал о нем и раньше. В конце лета 1477 года, когда в Стамбуле стояла небывалая жара, началось поветрие, которое наши историки называют «малой чумой». Оно унесло немало жизней в старой части города — Пера. Теперь мы называем эти кварталы Галата. Тела умерших, прежде чем сжечь, пронзали в сердце колами. Селим говорит, это необычная черта — как правило, умерших просто вывозили за городскую стену и сжигали, чтобы прекратить распространение заразы. Но тот мор длился недолго и унес не так уж много жизней.

— И вы думаете, те монахи занесли в город чуму?

— Конечно, наверное сказать нельзя, — признал Тургут, — но если в вашей песне говорится о тех же монахах…

— Мне пришло в голову, — вставила Элен, опустив чашку. — Не помню, Пол, я говорила тебе, что Влад Дракула одним из первых применил в военной стратегии, как вы говорите, — заразу?

— Бактериологическое оружие, — подсказал я. — Мне рассказывал Хью Джеймс.

— Верно. — Она подтянула под себя ноги. — Когда султан вторгся в Валахию, Дракула засылал в турецкий лагерь своих людей, больных чумой или оспой. Он одевал их в турецкое платье, и, прежде чем умереть, они должны были перезаразить как можно больше врагов.

Не будь это так страшно, я рассмеялся бы. Валашский князь был столь же изобретателен, сколь беспощаден: достойный противник. Тут я заметил, что начинаю думать о нем в настоящем времени.

— Понимаю, — кивнул Тургут. — Вы хотите сказать, что монахи, если это были те самые монахи, принесли чуму из Валахии?

— Но одно остается непонятным, — нахмурилась Элен. — Если они были больны чумой, как мог настоятель Святой Ирины укрыть их в монастыре?

— Мадам, вы правы, — признал Тургут. — Хотя, если речь идет не о чуме, а о каком-то неизвестном заболевании… Но проверить невозможно.

Мы все умолкли, чувствуя, что зашли в тупик.

— Даже после завоевания Константинополя многие православные монахи совершали паломничество в древний город, — заметила наконец Элен. — Возможно, речь идет просто о группе паломников.

— Но они искали что-то, чего явно не обнаружили в Константинополе, — напомнил я. — И брат Кирилл сообщает, что они отправляются в Болгарию под видом пилигримов — значит, на самом деле они пилигримами не были.

Тургут почесал в затылке.

— Мистер Аксой тоже об этом думал, — сказал он. — По его словам, при захвате Константинополя было утрачено — потеряно или разворовано — множество христианских святынь: икон, крестов, мощей святых… Конечно, в 1453 году Константинополь уже не был так богат, как во времена расцвета Византии, — вы, конечно, знаете, сколько древних сокровищ было захвачено крестоносцами в 1204 году и отправлено в Рим, Венецию и другие западные города… — Тургут осуждающе вскинул руку. — Отец рассказывал мне о прекрасной конной базилике собора Сан-Марко в Венеции, украденной крестоносцами в Византии. Как видите, христиане были такими же грабителями, как оттоманы. Как бы то ни было, коллеги, при вторжении 1453 года монахи спрятали некоторые сокровища церкви, а кое-что успели вывезти из города еще до осады и скрыли в близлежащих монастырях или тайно отправили в другие страны. Возможно, наши монахи шли на поклонение той или иной святыне и не нашли ее здесь. Возможно, настоятель второго монастыря поведал им, что некая чудотворная икона была тайно вывезена в Болгарию. Но в письме ничто не подтверждает моего предположения.

— Теперь я понимаю, зачем вы хотите отправить нас в Болгарию… — Я снова подавил искушение взять Элен за руку. — Хотя я не представляю, чтобы там можно было узнать больше, чем удалось здесь. Я уж не говорю о том, удастся ли нам пересечь границу. Но вы уверены, что в Стамбуле нам больше нечего искать?

Тургут мрачно покачал головой и придвинул к себе забытую чашку с кофе.

— Я исчерпал все возможные источники, в том числе и те, о которых, простите, не могу вам сказать. И мистер Аксой перерыл все: собственную библиотеку, и библиотеки друзей, и университетские архивы. Я беседовал со всеми историками, кого знаю, и среди них были специалисты, занимавшиеся стамбульскими кладбищами и захоронениями. За нужный период — ни одного подозрительного упоминания похорон иноземца. Не спорю, мы могли что-то упустить, но в скором времени ничего нового не обнаружится. — Он строго взглянул на нас. — Я знаю, вам нелегко попасть в Болгарию. Я поехал бы сам, но для меня, друзья мои, это еще сложнее. Никто не питает такой ненависти к потомкам Оттоманской империи, как болгары.

— Ну, румыны стараются как могут, — заверила его Элен, смягчив суховатую шутку улыбкой, которая вызвала на лице нашего собеседника ответную усмешку.

— Но, боже мой… — Я в смятении откинулся на мягкие подушки дивана. — Не представляю, каким образом…

Тургут склонился ко мне и ткнул пальцем в строку английского перевода письма:

— Он тоже не представлял.

— Кто? — простонал я.

— Брат Кирилл. Послушайте, друг мой, когда исчез Росси?

— Около двух недель назад, — признался я.

— Вам нельзя терять времени. Мы знаем, что могила в Снагове пуста. Мы догадываемся, что Дракула похоронен не в Стамбуле. Но… — он постучал пальцем по листку, — вот единственная нить. Куда она ведет, мы не знаем, однако в 1477 году люди из Снаговского монастыря отправились в Болгарию — или попытались это сделать. Такую нить стоит проследить. Если вы ничего не найдете — что ж, вы сделали все, что могли. Тогда возвращайтесь домой и оплакивайте своего учителя с чистым сердцем, а мы, ваши друзья, всегда будем чтить вашу доблесть. Но если вы не сделаете попытки, вас ждут бесконечные сомнения и печаль без утешения.

Он поднес письмо ближе к глазам и прочитал вслух:

— "Поэтому опасно нам оставаться здесь даже на день, и лучше нам пуститься в путь по землям неверных, чем ждать здесь". Возьмите, мой друг. Храните его в своем дорожном мешке. Вместе с английским переводом отдаю вам копию на славянском, сделанную для мистера Аксоя его другом-монахом.

Тургут наклонился еще ближе к нам.

— Скажу еще, что я узнал, кто в Болгарии сможет вам помочь. Имя ученого — Антон Стойчев. Мой друг Селим — восторженный поклонник его трудов, опубликованных на разных языках.

Услышав имя, Селим Аксой кивнул.

— Никто не знает о средневековых Балканах больше Стойчева — особенно о Болгарии. Он живет близ Софии — спросите о нем там.

Элен вдруг открыто взяла мою руку. Я изумился: мне казалось, что даже среди друзей нам следует скрывать наши отношения. Тургут сразу заметил ее движение, и теплые морщинки у глаз его и губ стали заметнее. Миссис Бора откровенно сияла, сложив на коленях свои девичьи ладошки. Она явно одобряла наш союз, и я вдруг ощутил на себе тепло благословения этих добросердечных людей.

— Тогда мне надо позвонить тете, — твердо заявила Элен, сжав мою руку.

— Еве? Но что она может сделать?

— Ты же знаешь, для нее нет ничего невозможного, — улыбнулась мне Элен. — Нет, на самом деле я не знаю, сможет ли она помочь. Но у нее есть друзья — и враги — в нашей тайной полиции, а у тех друзья по всей Восточной Европе. И враги, конечно, — они все шпионят друг за другом. Единственное, что меня беспокоит, — для нее это может оказаться опасным. И, естественно, понадобится большая-большая взятка.

— Бакшиш, — кивнул Тургут. — Разумеется. Мы с Селимом Аксоем об этом подумали. У нас есть для вас двадцать тысяч лир. И хотя я не могу отправиться с вами, друзья мои, но сделаю для вас все, что в моих силах, как и мистер Аксой.

Теперь уже я пристально уставился на него и на Аксоя — они сидели напротив нас, забыв о кофе, очень подтянутые и серьезные. Что-то в их лицах — крупном румяном лице Тургута и в тонких чертах Аксоя, в их одинаково острых взглядах, прямых и почти яростно-настороженных, — показалось мне знакомым. Я не мог понять, что со мной происходит, но вопрос вертелся у меня на кончике языка, и спустя минуту я крепче сжал пальцы Элен — сильные, жесткие, уже любимые пальцы, и встретил темный взгляд Тургута.

— Кто вы? — спросил я.

Тургут и Селим переглянулись. Они явно понимали друг друга без слов. Потом Тургут негромко, но отчетливо проговорил:

— Мы служим султану».

ГЛАВА 51

«Мы с Элен разом отшатнулись. На миг нам представилось, что Селим и Тургут — в союзе с некой темной силой, и я с трудом подавил порыв схватить свой портфель и Элен и бежать из этого дома. Как могли эти люди, которых я считал уже верными друзьями, служить давно мертвому султану, если не посредством темного колдовства? Неважно, какого именно султана подразумевал Тургут, — все давно мертвы и не принадлежат больше нашему миру. И значит, все, что мы услышали от них, — ложь"?!

Голос Элен прорезал мое смятение. Она склонилась вперед, побледнев и расширив глаза, однако вопрос был задан спокойно и звучал обыденно — настолько обыденно, что его смысл не сразу дошел до меня.

— Профессор Бора, — раздельно проговорила она, — сколько вам лет?

Он улыбнулся:

— Ах, дражайшая мадам, если вы интересуетесь, не пятьсот ли мне лет, отвечу — к счастью, нет. Я служу Великому и Несравненному, Убежищу Мира, султану Мехмеду Второму, но никогда не имел великой чести видеть его.

— Так о чем же вы таком толкуете? — взорвался я. Тургут снова улыбнулся, а Селим добродушно кивнул мне.

— Я не собирался посвящать вас, — сказал Тургут. — Но вы почтили нас, друзья мои, таким доверием и задавали столь проницательные вопросы, что мы объясним. Я родился самым обыкновенным образом в 1911 году и надеюсь столь же обыкновенно скончаться в своей постели году этак в 1985-м. — Он усмехнулся. — Однако многие мои предки жили очень, очень долго, так что я приговорен сидеть на этом диване и тогда, когда стану до неприличия стар. — Он обнял за плечи миссис Бора. — И Селим тоже выглядит на свои настоящие годы. В нас нет ничего таинственного. Но то, о чем я собираюсь вам поведать, — глубочайшая тайна, которую я никому не должен доверять и которую вы должны сохранить во что бы то ни стало. Вот она: мы состоим в Страже Полумесяца при султане.

— Впервые слышу, — нахмурилась Элен.

— Разумеется, впервые, мадам профессор.

Тургут бросил взгляд на Селима, который терпеливо слушал, очевидно, стараясь вникнуть в суть разговора. Его зеленые глаза казались спокойными, как озера.

— Мы надеемся, что никто не слышал о нас, кроме членов стражи. Наша тайная гвардия была избрана среди лучших из лучших янычар.

Мне вспомнились окаменевшие юные лица, виденные на картине в Топкапи Сарай: плотный строй воинов перед троном султана, готовых броситься на любого подозрительного пришельца или, с такой же готовностью, на опального царедворца.

Тургут словно читал мои мысли. Он кивнул:

— Так, о янычарах вы слышали. Но, коллеги, в 1477 году Мехмед Великий и Преславный призвал к себе двадцать офицеров — самых верных и просвещенных из янычар — и втайне вручил им новый символ Стражи Полумесяца. Им поручалось одно деяние, исполнить которое они должны были даже ценой жизни. Цель их была: не допустить, чтобы Орден Дракона снова терзал великую империю, выслеживать и убивать его рыцарей, где бы те ни оказались.

Мы с Элен дружно набрали в грудь воздуха, но на сей раз я ее опередил.

— 1477-й? Год, когда монахи вступили в Стамбул! — Я думал вслух: — Но Орден Дракона был основан гораздо раньше — в 1400 году, императором Сигизмундом, верно? — Элен кивнула.

— Точнее, в 1408 году, друг мой. Разумеется. И до 1477 года султану хватало забот от непрестанной войны с Орденом. Но в 1477 году Преславный, убежище Мира, увидел, что в будущем Орден Дракона может представлять еще большую угрозу.

— Что вы имеете в виду? — Холодная рука Элен неподвижно лежала в моей руке.

— Даже в наших летописях об этом не говорится открыто, — признался Тургут. — Но не случайно султан основал Стражу всего через месяц после смерти Влада Цепеша.

Он молитвенно сложил руки — впрочем, напомнил я себе, его предки молились, простершись ниц.

— В хартии сказано, что Величайший основал Стражу Полумесяца, чтобы преследовать Орден Дракона, презреннейшего из врагов империи, сквозь время и пространство, на земле и на море и даже за порогом смерти.

Тургут склонился к нам, его глаза светились, а серебряная грива растрепалась.

— Я предполагаю, что Преславный догадывался или даже знал, какую угрозу представляет Влад Дракула для империи после его — Дракулы — смерти. — Он пригладил волосы. — Мы уже видели, что султан собирал также и документы, относящиеся к Ордену Дракона, — архив не был тайным, но втайне использовался и используется нашими Стражами. И теперь это чудесное письмо, обнаруженное Селимом, и ваша народная песня, мадам, — они снова подтверждают, что Преславный имел основательные причины для беспокойства.

Мне не терпелось спросить:

— Но как же вы и мистер Аксой оказались членами этой Стражи?

— Это наследство передается от отца к старшему сыну. Сыновья принимают… как сказать по-английски… — посвящение? — в возрасте девятнадцати лет. Если у отца нет сыновей или они недостойны, тайна умирает вместе с ним.

Тургут наконец вспомнил о забытой кофейной чашке, и миссис Бора поспешила наполнить ее.

— Тайна охранялась так тщательно, что даже янычары не знали, что среди них есть подобное общество. Возлюбленный Отец Правоверных скончался в 1481 году, но его Стража продолжала существовать. Иногда, при более слабых султанах, янычары становились могучей силой, но мы хранили тайну. Когда империя распалась, мы выжили, потому что никто о нас не знал. Отец Селима Аксоя сохранил наши хартии в первую великую войну, а сам Селим — во время последней. Он и теперь хранит их в завещанном нам тайнике.

Тургут шумно выдохнул и с удовольствием отхлебнул кофе.

— По-моему, — недоверчиво протянула Элен, — вы говорили, что ваш отец был итальянец? Как же он оказался в Страже Полумесяца?

— Верно, мадам, — кивнул Тургут. — Однако мой дед с материнской стороны был весьма активным членом Стражи и не хотел смириться с тем, что его род прервется на нем. У него была только дочь, но когда он понял, что при его жизни империи настанет конец…

— Ваша мать? — ахнула Элен.

— Да, моя дорогая… — Тургут сочувственно улыбнулся. — Не у вас одной замечательная мать. Помнится, я говорил вам уже, что для своего времени и своей страны она была необыкновенно образованной женщиной, — и мой дед не жалел сил, чтобы пополнить ее знания и поддержать честолюбие, чтобы подготовить ее к службе в Страже. Она заинтересовалась техникой, когда эта область знаний едва начинала развиваться, и после введения ее в Стражу дед отпустил ее учиться в Рим — у него были там друзья. Она освоила сложнейшие области высшей математики и читала на четырех языках, в том числе по-гречески и по-арабски.

Он на турецком пояснил что-то жене и Селиму, и оба одобрительно заулыбались.

— Она держалась в седле как лучший из всадников султана и — хотя мало кто знал об этом — стреляла не хуже.

Он подмигнул Элен, и я вспомнил ее пистолетик — хотел бы я знать, где она его прячет?

— Мой дед посвятил ее в науку о вампирах и научил, как защищать живущих от злых замыслов. Если вы хотите ее увидеть, вот ее портрет.

Он поднялся, взял со стоявшего в углу резного столика карточку и бережно вложил в руку Элен. Удивительный портрет с мягкой отчетливостью фотографических снимков, сделанных в начале века. Дама, терпеливо позировавшая для долгой выдержки в стамбульской фотостудии, выглядела спокойной и собранной, но фотографу, скрывавшемуся под черным полотном, удалось сохранить насмешливую искорку в ее глазах. Отретушированная кожа над черным платьем была безупречно гладкой. Лицо напоминало черты Тургута, хотя нос был тоньше и линия подбородка мягче. Подобное хрупкому цветку на стебле стройной шеи — лицо персидской княжны. Встретив ее улыбающийся взгляд, я вдруг пожалел, что нас разделяют годы.

Тургут снова любовно коснулся рамки портрета.

— Дед проявил мудрость, когда нарушил традицию и сделал ее членом Стражи. Это она собрала разрозненные клочки архива по разным библиотекам и вернула их в первоначальное собрание. Мне было пять лет, когда она убила волка, — мы выехали тогда на лето из города. А когда мне исполнилось одиннадцать, она научила меня стрелять и ездить верхом. Отец горячо любил мать, хотя она пугала его своим бесстрашием: он всегда говорил, что уехал за ней из Рима в Турцию, чтобы хоть как-то оберечь отчаянную девушку. Мой отец, как и достойные доверия жены членов Стражи, все знал о ней и постоянно тревожился за жену. Вот он… — Тургут указал на писанный маслом портрет, висевший рядом с окном.

На нем был изображен солидный, надежный, добродушный мужчина в черном костюме, черноглазый и черноволосый, с мягким выражением лица. Тургут говорил, что отец изучал историю итальянского Ренессанса, но я легко представлял этого человека играющим в камушки с маленьким сыном, между тем как жена заботилась о более серьезном образовании мальчика.

Элен шевельнулась, украдкой вытянула ноги.

— Вы сказали, что дед ваш был активным членом Стражи Полумесяца. Что это значит? Чем вы занимаетесь?

Тургут с сожалением покачал головой.

— Этого, коллеги, я не могу рассказать вам в подробностях. Есть вещи, которым следует оставаться тайной. Мы рассказали вам то, что рассказали, потому что вы спросили… почти угадали — и чтобы вы верили, что можете полностью рассчитывать на нашу помощь. Для Стражи чрезвычайно важно, чтобы вы отправились в Болгарию — и как можно скорее. Нас осталось очень мало, — он вздохнул, — и у меня, увы, нет сына или дочери, кому я мог бы передать свою миссию, хотя Селим воспитывает племянника в наших традициях. Но вы можете рассчитывать, что мы поддержим вас, где бы вы ни были, со всей силой оттоманской решимости.

Я сдержал стон. Можно было спорить с Элен, но спорить с тайной мощью Оттоманской империи мне не по силам. Тургут поднял палец:

— Я должен предупредить вас, друзья мои, и очень серьезно предупредить. Мы отдали в ваши руки тайну, которая заботливо — и успешно, как мы полагаем, — охранялась пятьсот лет. У нас нет оснований думать, что она известна нашему старинному врагу, хотя он, бесспорно, ненавидит наш город и боится его, как ненавидел и боялся при жизни. В хартии нашей Стражи Завоеватель низвергает его власть. Всякого, кто выдаст тайну Стражи нашим врагам, постигнет немедленная казнь. Насколько мне известно, такого никогда еще не случалось. Но я прошу вас быть осторожней как ради вас самих, так и ради нас.

В его голосе не было ни намека на злобу или угрозу, только глубокая озабоченность. Я услышал в нем неколебимую верность, позволившую султану завоевать великий город — несокрушимую доселе твердыню заносчивой Византии. Говоря: «Мы служим султану», он имел в виду именно то, что сказал, хотя сам родился спустя полтысячелетия после смерти Мехмеда. Солнце за оконным стеклом спустилось ниже, и розовый луч тронул крупное лицо Тургута, подчеркнув скрытое благородство его черт. Я подумал вдруг, с каким восторгом смотрел бы на Тургута Росси. Он увидел бы в этом человеке живую историю. Сколько вопросов — вопросов, которые мне даже не приходили в голову, задал бы Росси на моем месте!

Но правильные слова нашла Элен. Она с достоинством поднялась, и мы невольно тоже встали, и протянула Тургуту руку.

— Ваше доверие — честь для нас, — сказала она, гордо глядя ему в лицо. — Даже ценой жизни мы сохраним вашу тайну и волю султана.

Тургут поцеловал ей руку. Он явно был тронут. Селим низко поклонился. Мне нечего было добавить: забыв на минуту вечную ненависть своего народа к туркам-угнетателям, она говорила за нас обоих.

Мы могли бы простоять так, молча, пока не спустились сумерки, но телефон Тургута вдруг взвизгнул. Он поклонился, извиняясь, и прошел через комнату, чтобы снять трубку, а миссис Бора принялась составлять посуду на медный поднос. Несколько минут Тургут слушал невидимого собеседника, вставляя возбужденные междометия, а потом резко опустил трубку, обернулся к Селиму и взволнованно заговорил по-турецки. Селим поспешно накинул свой поношенный пиджак.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Увы, да. — Тургут ударил себя в грудь кулаком, будто наказывая за что-то. — Наш архивариус, мистер Эрозан.

Человек, которому я поручил его охранять, вышел на минуту, и теперь звонил, чтобы сказать, что на нашего друга снова совершено нападение. Эрозан без сознания, а сторож собирается вызвать доктора. Дело плохо. Третья атака, и как раз на закате.

Пораженный, я тоже потянулся за пиджаком, а Элен сунула ноги в туфельки, хотя миссис Бора пыталась мягко удержать ее. Тургут поцеловал жену, и мы выбежали из квартиры. Обернувшись, я увидел ее в дверях, бледную и испуганную».

ГЛАВА 52

— Где будем спать? — неуверенно спросил Барли.

Мы стояли посреди комнаты с двуспальной кроватью, которую получили, уверив пожилого портье, что мы — брат и сестра. Он безропотно выдал нам ключ, хотя и рассматривал весьма подозрительно. Но мы оба знали, что не можем позволить себе раздельных номеров.

— Ну? — нетерпеливо продолжал Барли.

Мы посмотрели на кровать. Другого места не было: на голом полированном полу не нашлось даже коврика. Наконец Барли принял решение — по крайней мере, за себя. Пока я стояла, примерзнув к месту, он, прихватив зубную щетку и какую-то одежку, скрылся в ванной и несколько минут спустя появился уже в пижаме, такой же светлой, как его волосы. Что-то в этом зрелище, в его неумелой беззаботности, заставило меня громко расхохотаться, хотя щеки у меня и горели. Тогда он тоже рассмеялся, и мы хохотали до слез: Барли — скрючившись и схватившись за тощий живот, а я — ухватившись за угол унылого старого платяного шкафа. В этом истерическом хохоте расплавилось все напряжение пути, все мои страхи, недовольство Барли, мучительные письма отца, наши размолвки. Много лет спустя я узнала выражение fou rire — безумный припадок смеха, но впервые испытала его тогда, в перпиньянском отеле. За первым в жизни fou rire последовало еще одно «впервые», когда мы, словно споткнувшись, оказались совсем рядом. Барли сграбастал меня за плечи так же неуклюже, как я минутой раньше цеплялась за старый гардероб, но поцелуй получился небесно-легким: его юношеский опыт нежно влился в мою неопытность. Теперь я задыхалась уже не от смеха.

Все мои прежние знания о любви проистекали из деликатных фильмов и невнятных мест в книгах, так что я просто не знала, что делать дальше. Однако Барли все сделал за меня, а я с благодарностью, хотя и неумело, повиновалась. К тому времени, как мы оказались на жесткой, гладко застеленной кровати, я уже знала кое-что об отношениях между любовниками и их одеждой. Расставание с каждой деталью костюма представлялось решающим шагом: первой сдалась пижамная куртка Барли, обнажив алебастровый торс и на удивление мускулистые плечи. В борьбе с моей блузкой и уродливым белым лифчиком я была на стороне Барли. Он сказал, как ему нравится моя смуглая кожа, совсем не такая, как у него, — и верно, никогда мои руки не казались такими оливковыми, как на снегу его рук. Он провел ладонью по моему телу и оставшимся одежкам, и я впервые сделала то же самое для него, открывая незнакомые очертания мужского тела. Сердце у меня стучало так, что я беспокоилась, не бьет ли оно в грудь Барли.

По правде сказать, так много надо было сделать, так о многом позаботиться, что мы не успели снять остальной одежды, и казалось, прошло очень много времени, прежде чем Барли свернулся рядом со мной с судорожным вздохом и, пробормотав: «Ты же совсем ребенок», по-хозяйски закинул руку мне на плечо.

Когда он это сказал, я вдруг поняла, что он тоже ребенок — замечательный ребенок. Думаю, никогда я не любила его так сильно, как в ту минуту.

ГЛАВА 53

«Квартира, которую снял для мистера Эрозана Тургут, была не больше чем в десяти минутах ходьбы от его собственной — вернее, в десяти минутах бега, потому что все мы бежали бегом, даже Элен в своих туфельках на высоких каблуках. Тургут бормотал что-то (думаю, что ругательства) себе под нос. Он захватил с собой маленький черный чемоданчик, в котором, должно быть, находились медицинские принадлежности на случай, если доктор не придет или запоздает. Наконец перед нами оказалась деревянная лестница старого дома, и, взбежав по ней, Тургут распахнул дверь наверху.

Дом, по-видимому, был разделен на крошечные дешевые комнатушки: в этой оказалась кровать, стулья и стол, на котором горела единственная лампа. Друг Тургута лежал на полу, прикрытый одеялом, а человек лет тридцати, сидевший над ним, поднялся, чтобы, заикаясь, приветствовать нас. Он почти обезумел от страха и раскаяния: заламывал руки и снова и снова повторял что-то Тургуту. Тот оттолкнул его в сторону, и они с Селимом склонились над мистером Эрозаном. Лицо несчастного было пепельно-серым, а дыхание вырывалось хриплыми толчками. На шее зияла рваная рана, больше, чем мы видели в прошлый раз, и гораздо страшнее, потому что она была странно чистой: только по краям виднелась корочка запекшейся крови. Такая глубокая рана должна была бы обильно кровоточить. От этой мысли к горлу у меня подступила тошнота. Я обнял Элен за плечи и стоял, не в силах отвести взгляд.

Тургут, не прикасаясь к ране, осмотрел ее и повернулся к нам.

— Несколько минут назад этот негодяй ушел, не посоветовавшись со мной, за каким-то доктором, но не застал его. Это хорошо, потому что доктор нам теперь ни к чему. Но он оставил Эрозана одного как раз на закате.

Тургут заговорил с Селимом, и тот рывком вскочил и с силой, какой я не ожидал в нем найти, ударил нескладеху сторожа и вытолкал его из комнаты. Тот попятился от дверей, и вслед за тем мы услышали грохот его шагов на лестнице. Селим запер дверь и выглянул в окно на улицу, желая, видимо, убедиться, что бедняга не вернется. Потом он опустился на колени рядом с Тургутом и они негромко посовещались.

Через минуту Тургут потянулся за принесенным с собой чемоданчиком и извлек из него предмет, уже знакомый мне: такой же набор охотника за вампирами, какой вручил мне неделей раньше в своем кабинете, только в более изящной шкатулке, украшенной арабской надписью и инкрустированной, кажется, перламутром. Открыв его, он достал инструменты и снова повернулся к нам.

— Коллеги профессора, — тихо заговорил он, — мой друг укушен вампиром по меньшей мере трижды, и он умирает. Если в таком состоянии он умрет естественной смертью, то скоро сам станет не-умершим. — Тургут утер пот со лба. — Теперь наступает ужасная минута, и я должен просить вас покинуть комнату. Мадам, вы не должны этого видеть.

— Пожалуйста, если мы можем чем-то помочь, позвольте нам… — запинаясь, начал я, но Элен шагнула вперед.

— Позвольте мне остаться, — тихо попросила она Тургута. — Я хочу знать, как это делается.

Я задумался, с какой стати она так рвется к этому знанию, и меня посетила мысль, достаточно сюрреалистичная, что Элен как-никак этнограф. Тургут ожег ее взглядом, но, кажется, молча смирился и снова склонился над другом. Я все еще надеялся, что ошибся в своей догадке, но Тургут шептал что-то на ухо другу, взял и стал гладить его руку.

Потом — и это было самое ужасное во всем, что случилось, — Тургут прижал руку друга к своему сердцу и издал пронзительный вопль. Слова его, казалось, дошли к нам из глубины истории, не только слишком древней, но и слишком чуждой, чтобы мой слух мог уловить в нем отдельные слоги: горестный вопль, сродни призыву муэдзина, какой мы каждый день слышали с городских минаретов, только в крике Тургута звучал призыв не к молитве — к аду, цепь нот, словно вырвавшихся из глоток миллионов устрашенных солдат в тысячах военных лагерей оттоманского войска. Я видел как наяву развевающиеся знамена, блестящие на солнце ятаганы и кольчуги, прекрасные и изуродованные молодые лица, тела; слышал крики людей, отдающихся в руки Аллаха, и вопли их далеких матерей и отцов; обонял гарь пожаров и вонь мертвечины, серу пушечных выстрелов, горящие шатры, мосты и обугленные тела коней.

И всего страннее показались мне прозвучавшие в этом реве знакомые слова: «Казиклу бей» — «Сажатель-на-кол». Словно посреди хаоса возникла вдруг чужеродная фигура — всадник в черном плаще, кружащийся среди многоцветья толпы, яростно ощерившийся, мечом срубающий головы турок, которые тяжело катятся по земле в своих остроконечных шлемах.

Голос Тургута затих, и я снова увидел его на коленях перед умирающим. Элен стояла рядом со мной — настоящая, живая, и я открыл рот, чтобы спросить ее о чем-то, и тут увидел в ее лице отражение своего ужаса. Невольно мне вспомнилось, что в ее жилах течет кровь Цепеша. Она на мгновенье обернулась ко мне, ее бледное, но спокойное лицо — наследие Росси, наследие благородных патрициев, англов и тосканцев, и несравненную доброту Росси в ее глазах. Думается, в тот миг — а не дома, в тесной церквушке моих родителей, перед лицом священника — она стала моей женой. Тогда я обвенчался с ней сердцем и на всю жизнь предался ей.

Тургут же молча опустил цепочку четок на сердце друга, отчего его тело чуть затрепетало, и взял с потускневшего бархата шкатулки орудие длиннее моей ладони, изготовленное из яркого серебра.

— Никогда в жизни, да поможет мне Всевышний, мне не приходилось этого делать, — тихо пробормотал он.

Он расстегнул на мистере Эрозане рубаху, открыв старческую кожу, поросшую на груди курчавым седым волосом. Грудь поднималась и опадала неровными толчками. Селим молча обыскал комнату и подал Тургуту кирпич, использовавшийся, по всей видимости, чтобы подпирать дверь. Тургут взвесил это домашнее приспособление на руке, приставил острый конец колышка к левой стороне груди старика и завел тихий напев, в котором я уловил слова, слышанные уже где-то — в кино? в разговоре? — «Аллах акбар, Аллах акбар» — Аллах велик. Я знал, что невозможно заставить Элен покинуть комнату. Я и сам бы не ушел, но, когда кирпич опустился, я отступил на шаг назад и потянул ее за собой. Большая рука Тургута двигалась уверенно. Селим помог ему направить кол, и с влажным разрывающим стуком он вошел в тело. Медленно проступила кровь и залила бледную кожу. На секунду лицо мистера Эрозана дико исказилось и губы оттянулись назад, как у скалящейся собаки, открыв желтые зубы. Элен не отводила взгляд, и я не посмел отвернуться: я хотел видеть все, что видит она. Тело архивариуса содрогнулось, кол вдруг по рукоять ушел в тело, и Тургут откинулся назад, словно выжидая. Губы у него дрожали, и на лице проступил пот.

Через мгновенье тело расслабилось, а затем и лицо: губы мягко сомкнулись, из груди вырвался вздох, ноги в протертых носках дрогнули и замерли. Я крепко прижал к себе Элен и всем телом почувствовал, как она дрожит, но девушка стояла неподвижно. Тургут поднял обмякшую руку друга и поцеловал ее. Я видел, как слезы катились по его покрасневшим щекам, теряясь в усах. Он закрыл ладонью глаза. Селим расправил четки на груди мертвого, поднялся и сжал вздрагивающее плечо Тургута.

Через минуту тот оправился настолько, чтобы встать и высморкаться в носовой платок.

— Он был очень хороший человек, — срывающимся голосом сказал он нам. — Великодушный, добрый человек. Теперь он покоится с Мухаммадом и не пристанет к полчищам ада. — Отвернувшись, он вытер глаза. — Друзья мои, мы должны убрать отсюда тело. В больнице есть один врач, который… он поможет нам. Селим запрет дверь и останется здесь до моего звонка. Доктор приедет на машине скорой помощи и выпишет необходимые свидетельства.

Вынув из кармана несколько долек чеснока, Тургут бережно вложил их в рот мертвеца. Селим извлек кол и вымыл его над устроенной в углу раковиной, после чего аккуратно уложил в разукрашенную шкатулку. Тургут смыл все следы крови, перевязал кухонным полотенцем грудь покойника и застегнул на нем рубаху, потом снял с постели простыню, и мы укутали тело, скрыв успокоенное лицо.

— Теперь, дорогие друзья, прошу вас об услуге. Вы видели, на что способны не-умершие, и мы знаем, что они здесь. Вы должны ежеминутно быть настороже. И вы должны поехать в Болгарию как можно скорее — если удастся, в ближайшие дни. Позвоните мне домой, когда будете готовы. — Он пристально взглянул на меня. — Если мы не увидимся с вами до отъезда, я желаю вам наилучшей удачи и безопасности. Я буду каждую минуту думать о вас. Прошу вас, позвоните мне, как только вернетесь в Стамбул, если вы сюда вернетесь.

— Мы пойдем, — просто сказала Элен, взяв меня за руку, и мы вышли из этой печальной комнаты и спустились на улицу».

ГЛАВА 54

«Первое, что поразило меня в Болгарии — и что чаще всего вспоминалось после, когда я думал о ней, — был вид гор, открывшихся нам с воздуха: высоких гор и глубокой зелени ущелий, лишь изредка прорезанных бурыми ленточками дорог, связывавших деревни или тянувшихся вдоль отвесных скал. Элен тихо сидела рядом, уставившись в узкий иллюминатор, и ее рука, прикрытая сложенным пиджаком, лежала в моей руке. Я ощущал тепло ее ладони, ее чуть захолодевшие тонкие пальцы без колец. Иногда в расщелинах гор виднелись поблескивающие жилки рек, и я тщетно пытался высмотреть среди них петлю драконьего хвоста — ответ на головоломку. Конечно же, нигде не видно было изгиба, который я узнал бы и с закрытыми глазами.

Нечего было и надеяться, напомнил я себе, отгоняя надежду, всколыхнувшуюся во мне при виде этих древних гор. Самая дикость их, не тронутая цивилизацией, таинственное отсутствие городов и сел внушали надежду. Я чувствовал, что самое забытое прошлое могло сохраниться нетронутым в этой стране. Среди этих гор отыскивали путь монахи, чей след мы потеряли в Стамбуле, — может быть, они видели эти самые вершины, знать бы только, какие именно! Я заговорил с Элен, радуя самого себя высказанными вслух надеждами. Она покачала головой.

— Мы даже не знаем наверное, что они уехали в Болгарию, а тем более добрались ли до нее, — напомнила она, но сухой наставительный тон был смягчен ласковым поглаживанием ее ладони под пиджаком.

— Ты знаешь, я совершенно не знаю истории Болгарии, — признался я. — Я здесь как в потемках.

Элен улыбнулась:

— Я сама не специалист, но могу сообщить, что в шестом-седьмом веке в эти края пришли с севера славяне, а в седьмом сюда переселилось тюркское племя булгар. Они благоразумно объединились против Византии — первый правитель был булгарин по имени Аспарух. В девятом веке царь Борис Первый сделал христианство официальной государственной религией. Несмотря на это, он, кажется, считается здесь великим героем. Византия правила с одиннадцатого по начало тринадцатого века, и Болгария стала сильным государством, пока турки в 1393 году не разгромили его.

— А когда турок изгнали? — заинтересовался я. Турки, похоже, преследовали нас на каждом шагу.

— Только в 1878 году, — вздохнула Элен. — С помощью русских войск.

— И после этого Болгария в обеих войнах была союзницей стран «оси».

— Да, и русская армия немедленно после войны произвела у них великую революцию. Что бы мы делали без русских? — Элен подарила мне самую ослепительную и горькую улыбку, но я сжал ее руку.

— Говори потише. Если ты забываешь об осторожности, придется мне быть осторожным за двоих.

Софийский аэропорт оказался крошечным — я ожидал увидеть современный коммунистический дворец, но мы спустились с трапа на скромную асфальтовую площадку и вместе с другими пассажирами прошагали по ней пешком. Почти все — болгары, решил я, вслушиваясь в обрывки разговоров. Красивый народ, иногда изумительно красивый: лица от бледных славянских до темной бронзы Средиземноморья; калейдоскоп оттенков, косматых черных бровей, длинных, широких носов, орлиных носов, горбатых носов, молодых женщин с волнистыми черными кудрями и благородными лбами и бодрых беззубых старцев. Они улыбались, смеялись, шумно беседовали; какой-то высокий мужчина оживленно жестикулировал, размахивая сложенной газетой. Одежда заметно отличалась от принятого на Западе стиля, хотя я затруднился бы ответить, что именно в покрое костюмов и юбок, в тяжелых ботинках и темных шляпах казалось мне непривычным.

Меня поразило еще, какая нескрываемая радость охватила этих людей, едва их ноги коснулись болгарской земли — или асфальта. Эта радость не вписывалась в мои представления об угнетенном Советами народе, преданно поддерживающем своего «старшего брата» даже спустя годы после смерти Сталина. После того как мы намучились с получением визы, пробивая себе дорогу в Болгарию султанской казной Тургута и звонками софийских знакомцев тети Евы, мой трепет перед этой страной только усилился, а унылые бюрократы, мрачно шлепнувшие печати в наши паспорта, казались мне воплощением тиранического режима. Элен призналась, что ей внушает опасение самый факт выдачи нам виз.

Однако настоящие болгары оказались совершенно другими. В здании аэровокзала мы пристроились в очередь к таможенному терминалу, и здесь смех и разговоры звенели еще громче, а за барьером нам видны были нетерпеливо махавшие руками и окликавшие своих родственники. Люди вокруг нас вносили в декларацию мелкие суммы денег и сувениры, привезенные из Стамбула и других стран, так что мы, когда очередь дошла до нас, последовали их примеру. При виде наших паспортов брови молодого таможенника ушли под фуражку, и он на несколько минут скрылся, чтобы посовещаться со старшими офицерами.

— Черт, — выбранилась себе под нос Элен. Несколько людей в форме столпились вокруг нас, и старший из них, самый важный на вид, принялся расспрашивать нас по-немецки, затем по-французски и, наконец, на ломаном английском. Следуя наставлениям тети Евы, я спокойно представил самодельное письмо из Будапештского университета с просьбой к болгарским властям разрешить нам въезд в страну для разрешения важного научного вопроса, и второе письмо, которое вручил нам по просьбе тети Евы ее приятель из болгарского посольства.

Не знаю, что понял офицер в научных рекомендациях и нашей причудливой смеси английского, венгерского и французского, но письмо из посольства было на болгарском и с посольской печатью. Офицер молча прочел его, сведя брови к переносице, и лицо его выразило удивление, даже изумление, после чего он обалдело воззрился на нас. Этот взгляд испугал меня еще больше его прежней враждебности, и мне пришло в голову, что тетя Ева довольно расплывчато пересказала содержание письма из посольства. Разумеется, нечего было и думать расспрашивать теперь, что там написано, и я совершенно растерялся, но тут офицер расплылся в улыбке и хлопнул меня по плечу. Затем он бросился к телефону в служебном помещении и, приложив немало усилий, сумел с кем-то связаться. Мне не понравилось, как он улыбался в трубку и то и дело поглядывал на нас в открытую дверь. Элен беспокойно поеживалась, и я догадывался, что ей эти признаки представляются еще более тревожными, чем мне.

Наконец таможенник торжественно опустил трубку, помог нам воссоединиться с нашим пропыленным багажом и отвел к буфетной стойке, где угостил мозголомным бренди под названием ракия, добросовестно приняв участие в возлиянии. На нескольких ломаных языках он расспрашивал нас, давно ли мы посвятили себя революции, когда вступили в партию и тому подобное, и с каждым вопросом мне становилось все неуютнее. Я все больше задумывался, сколько неточностей содержалось в рекомендательном письме, но, следуя примеру Элен, молча улыбался или отделывался ничего не значащими замечаниями. Офицер поднял тост за дружбу рабочих всех стран, не забыв снова наполнить все три рюмки. На каждое наше слово — например, на вежливое замечание о красотах его страны — он с широкой улыбкой качал головой, словно возражая нам. Я занервничал, но Элен шепнула мне, что читала об этой культурной несовместимости: болгары качают головой в знак согласия и кивают, отказываясь согласиться.

Свести к ничьей единоборство с ракией нам помогло появление сурового мужчины в темном костюме и шляпе. Он выглядел немногим старше меня и был бы красив, если бы на его лице хоть иногда появлялось довольное выражение. Однако темные усы не скрывали его брюзгливо поджатых губ, а падавшая на лоб черная челка не закрывала хмурых морщин. Таможенник почтительно приветствовал его и представил нам как гида по Болгарии, пояснив, что нам оказана большая честь, поскольку Красимира Ранова высоко ценят в болгарском правительстве, он сотрудничает с Софийским университетом и прекрасно знает все, что стоит посмотреть в их древней и славной стране. Сквозь алкогольный туман я пожал холодную, как рыбье брюхо, руку и от всего сердца пожалел, что нам не дают повидать Болгарию без гида. Элен, кажется, не особенно удивилась и приветствовала его, на мой взгляд, с подобающим сочетанием скуки и пренебрежения. Мы еще не перемолвились с мистером Рановым ни словом, а он уже явно проникся сердечной неприязнью к Элен, еще до того, как таможенник нарочито громко объявил, что она венгерка, обучающаяся в Соединенных Штатах. При этих словах его усики дрогнули в мрачной усмешке.

— Профессор, мадам, — впервые обратился он к нам — и повернулся спиной.

Таможенник, сияя, потряс наши руки, дружески похлопал меня по плечу и жестом пояснил, что нам надо следовать за Рановым. У дверей аэровокзала тот подозвал такси — экипаж, изнутри дышавший такой древностью, какой я ни разу не встречал в автомобиле: под черной тканью обивки явно скрывался конский волос, — и с переднего сиденья объявил через плечо, что для нас заказаны номера в отеле с наилучшей репутацией.

— Полагаю, вы останетесь довольны номерами и превосходным рестораном. Завтра мы встречаемся там за завтраком, и вы объясните мне, что вам требуется и чем я могу вам помочь. Несомненно, вы захотите встретиться с коллегами из Софийского университета и с соответствующим руководством. Потом мы пригласим вас на короткую экскурсию по историческим местам Болгарии.

Он кисло улыбнулся, а я уставился на него с нарастающим ужасом. Он слишком хорошо говорил по-английски: с заметным акцентом, но с тем безлично-правильным выговором, какой можно услышать в магнитофонных курсах «английский за месяц». И в лице тоже мерещилось что-то знакомое. Я наверняка видел его впервые, но он напоминал мне кого-то, и я тщетно пытался сообразить, кого именно. Это мучительное чувство преследовало меня весь первый день в Софии, пока мы под его неотступной опекой разъезжали по городу. Однако София была красива — смесь изящества прошлого века, средневековой роскоши и сияющих монументов социализма. В центре города мы посетили мрачный мавзолей, где хранилось тело диктатора Георгия Димитрова, умершего пять лет назад. Ранов снял шляпу, входя в здание, и пропустил нас с Элен вперед. Мы влились в ручеек молчаливых болгар, проходивших перед открытым гробом. Темные усики на восковом лице диктатора походили на усики Ранова. Я подумал о Сталине, чье тело год назад легло рядом с телом Ленина в таком же мавзолее на Красной площади. Атеистические культы благоговейно хранили мощи своих святых.

Моя инстинктивная неприязнь к навязанному нам гиду усилилась, когда я попросил его познакомить нас с Антоном Стойчевым. Ранов отпрянул, словно увидел змею.

— Мистер Стойчев — враг народа, — продекламировал он своим магнитофонным голосом. — Зачем вам его видеть?

После чего удивил нас, добавив:

— Разумеется, если вы желаете, я могу это устроить. Он больше не преподает в университете — с его религиозными взглядами невозможно доверить ему воспитание молодежи. Однако он знаменит, и вероятно, поэтому вы хотите с ним встретиться.

— Ранову приказано исполнять все наши пожелания, — тихо сказала Элен, когда мы на минуту остались одни перед отелем. — С чего бы это? Кому это понадобилось? — Мы испуганно переглянулись.

— Хотел бы я знать, — ответил я.

— Нам придется быть здесь очень осторожными, — тихо и серьезно проговорила Элен.

Я не решился поцеловать ее у всех на глазах.

— Давай договоримся с этой минуты обсуждать только научные вопросы, и даже их — как можно меньше, если придется говорить при нем.

— Согласен».

ГЛАВА 55

«В последние годы я все чаще и чаще вспоминаю, как впервые увидел дом Антона Стойчева. Не знаю, почему он так глубоко запечатлелся в памяти: может быть, дело в контрасте между городскими видами Софии и его сельским приютом прямо у городской черты или в той особенной, тонкой атмосфере, которую создавал вокруг себя этот человек. Мне, однако, думается, что у его калитки я ощутил острый холодок предчувствия, потому что встреча со Стойчевым оказалась поворотным пунктом в наших поисках Росси.

Много позже, читая вслух описания монастырей, лежавших за стенами византийского Константинополя, читая об этих прибежищах несогласных с городскими эдиктами, касавшимися того или иного вопроса веры, бежавших из-под защиты городской стены ради свободы от тирании правителей, я вспоминал Стойчева — его сад с корявыми яблоньками и усыпанными белыми звездочками вишневыми деревьями, домик в глубине двора, синие ульи в свежей листве, старомодные двойные ворота с верхней перекладиной, преградившие нам путь, благоговейную тишину над этим домом, приютом добровольного отшельника.

Мы стояли перед воротами, а вокруг машины Ранова оседала пыль. Элен первой решилась взяться за ручку на потемневшей створке: Ранов держался позади, словно боялся, что его застанут здесь, боялся даже нас, — а я почувствовал, что ноги вросли в землю. В трепете утренней листвы и гудении пчел ко мне подступил вдруг тошнотворный ужас. Если Стойчев не сможет помочь — это конец, нам останется только вернуться домой, признав, что весь длинный путь мы проделали зря. Я много раз представлял себе унылый перелет до Нью-Йорка из Софии или Стамбула — хотелось бы еще раз повидать Тургута — и примирение с прежней жизнью, но уже без Росси; расспросы, где я был, объяснения в деканате по-поводу долгого отсутствия; возвращение к диссертации о голландских купцах — мирных и скучных людишках, под руководством нового, несравнимо худшего куратора и запертую дверь кабинета Росси. Больше всего меня пугала эта запертая дверь и продолжающееся расследование, неловкие вопросы следователя: "Итак, мистер… Пол, кажется? Вы собрались в путешествие на второй день после исчезновения вашего куратора? " — немноголюдное собрание недоумевающих сотрудников на церковной церемонии, вопросы о наследстве, авторских правах Росси…

Конечно, немалым утешением на обратном пути будет возможность держать Элен за руку. Я собирался, когда все уляжется, просить ее стать моей женой: надо будет сперва отложить немного денег и свозить ее в Бостон познакомиться с родителями. Да, мы вернемся вместе, но с нами не будет отца, у которого я мог бы просить ее руки. Сквозь пелену горя я смотрел, как Элен открывает ворота.

Вступив в сад, мы увидели, что домик Стойчева врос в землю посреди заросшего травой двора. Его фундамент был сложен из красновато-бурого камня, скрепленного белой известкой; позже я узнал, что из такого гранита строились почти все старые болгарские дома. Над фундаментом поднимались кирпичные стены — из теплого, золотисто-розового кирпича, много поколений впитывавшего солнечный свет. Крыша сложена из желобчатой красной черепицы. И крыша, и стены потихоньку ветшали, да и весь дом выглядел так, словно вырос прямо из земли, а теперь понемногу возвращается в нее, а деревья обступили его, чтобы скрыть уход. Первый этаж выбросил влево нелепую пристройку, а с правой стороны прикрывался решетчатой шпалерой, увитой виноградом и окаймленной снизу кустами бледных роз. Под шпалерой стояли стол и четыре простых стула, и я представил себе, как тень под листвой виноградника будет становиться все гуще с наступлением лета. Дальше под самой почтенной яблоней притаились два призрачных улья, а рядом, на солнце, был устроен маленький огород, где кто-то уже высадил ровными рядками нежную рассаду. Я чувствовал аромат пряной зелени, кажется, лаванды, свежей травы и жареного лука. Кто-то любовно заботился о доме, и я почти готов был увидеть Стойчева в монашеской рясе, согнувшегося над грядками с тяпкой в руках.

И тут в доме, за открытым окном, кто-то запел. Не густой голос отшельника, а сильный и нежный женский голос, напевающий бодрую мелодию. Даже Ранов оживился и протиснулся мимо меня со своей сигаретой.

— Извенете! — позвал он. — Добар ден!

Песня оборвалась, простучали торопливые шаги. Входная дверь распахнулась, и молодая женщина недоверчиво оглядела нас, словно никак не ожидала увидеть у себя на дворе людей.

Я готов был шагнуть вперед, но меня оттер Ранов: снял шляпу и, кивая и кланяясь, многословно приветствовал ее по-болгарски. Молодая женщина, подперев щеку ладонью, слушала его с любопытством, в котором мне почудилась настороженность. Со второго взгляда она оказалась не так уж молода, но в ней была сила и живость, наводившая на мысль, что именно она хозяйничает в цветущем саду и возится на аппетитно благоухающей кухне. Волосы она зачесала назад, открыв черную родинку на лбу. Глаза, щеки и подбородок — как у миловидного ребенка. На ней был фартук поверх голубой юбки и белой блузки. Острый взгляд, брошенный на нас, противоречил невинности ее глаз, но Ранов послушно открыл бумажник и предъявил свою карточку. Была ли она дочерью Стойчева или домохозяйкой — может ли отставной профессор при коммунистическом строе держать домохозяйку? — но глупой она не была. Ранов впервые сделал попытку явить обаяние и представил нас улыбаясь.

— Это Ирина Христова, — пояснил он, пока мы обменивались рукопожатием, — пленница профессора Стойчева.

— Пленница? — Я решил, что столкнулся со сложной метафорой.

— Дочь сестры, — уточнил Ранов, снова закурив и предлагая сигарету Ирине, отказавшейся решительным кивком.

Услышав, что мы из Америки, она вскинула брови и снова очень внимательно осмотрела нас. Ранов снова помрачнел — похоже, улыбка не желала надолго задержаться у него на лице, — а она повернулась и провела нас в дом.

Здесь меня снова ожидал сюрприз — с солнечного двора милого крестьянского дома мы попали в полумрак музейного зала. Дверь с крыльца открывалась прямо в большую комнату с камином, в котором вместо огня играли солнечные зайчики. Мебель — темный резной комод с зеркалом, дворцовые кресла и лавки — сама по себе могла захватить все внимание, но поразили меня — и вызвали восторженный вздох Элен — изделия народного ткачества и примитивной живописи — в основном иконы, превосходящие, на мой неопытный взгляд, даже те, что мы видели в Софии. Мадонны с сияющим взглядом и грустные тонкогубые святые, сверкающие позолотой нимбов или серебряными окладами, апостолы в лодках и мученики, терпеливо взирающие на мучителей. Богатые, потемневшие от копоти древние краски отражались на висящих кругом ковриках и передниках, расшитых геометрическим узором. Был здесь и вышитый жилет, пара шалей и монисто с мелкими монетами. Элен показала мне горизонтальные карманы, нашитые по низу жилета.

— Для пуль, — коротко пояснила она.

Рядом висела пара кинжалов; мне хотелось спросить, кто носил жилет и кинжалы, в кого были выпущены эти пули. В керамический кувшин на столе кто-то поставил охапку роз и зеленых ветвей, выглядевших поразительно живыми рядом с этими потускневшими сокровищами. Пол ярко блестел. За открытой дверью виднелась еще одна комната.

Ранов тоже осматривался и вдруг сердито фыркнул:

— На мой взгляд, слишком много ему оставили. Все это национальное достояние следовало распродать в пользу народа.

Ирина то ли не понимала по-английски, то ли не снизошла до возражений: она отвернулась и провела нас по узкой лесенке наверх. Не знаю, что я ожидал увидеть: быть может, захламленное логово, где дремлет дни напролет дряхлый профессор, или — я уже начал привыкать к чудесам — безупречно-аккуратный кабинет, подобный тому, в котором скрывал терзания своего пылкого разума Росси. Все эти догадки забылись, когда нам навстречу вышел на площадку седой человек, невысокий, но осанистый. Ирина бросилась к нему, обеими руками схватила его руку и быстро заговорила по-болгарски, то и дело прерывая себя взволнованным смешком.

Старик повернулся к нам, спокойный и замкнутый, настолько отчужденный, что минуту мне казалось, будто он смотрит в пол, хотя его взгляд был устремлен мне прямо в лицо. Потом я выступил вперед и протянул ему руку. Он серьезно пожал ее, потом повернулся к Элен и ей тоже пожал руку. Он держался официально, в нем была почтительность, скрывающая под собой достоинство, и взгляд его больших темных глаз переходил от одного к другому, пока не остановился на Ранове, который держался позади, бдительно следя за происходящим. Под этим взглядом Ранов тоже шагнул вперед и протянул руку — так снисходительно, что я проникся еще большей неприязнью к нашему гиду. Я от всего сердца желал, чтобы он убрался куда-нибудь и дал нам спокойно поговорить с профессором. Нечего было и думать говорить откровенно, пока навязчивый, как муха, Ранов вьется поблизости.

Стойчев медлительно повернулся и пропустил нас в комнату. Оказалось, что верхний этаж был разделен на несколько помещений. За несколько посещений этого дома я так и не догадался, где спали хозяева. Насколько я мог разобрать, верхний этаж состоял из длинной узкой гостиной, в которую выходило несколько дверей маленьких комнатушек. Двери их стояли распахнутыми настежь, и солнце, пробиваясь сквозь листву деревьев, вливалось в окна и гладило бесчисленные корешки книг — книг, скрывавших стены и лежащих в деревянных ящиках на полу или кипами на столах. Несколько полок было занято листами документов всех видов и размеров, в большинстве явно старинных. Нет, не аккуратный кабинет Росси — скорее, лаборатория, чердак памяти коллекционера. В солнечных лучах я видел повсюду пергамент, старую кожу, тисненые переплеты, следы позолоты, потрепанные уголки обрезов, бугристую ткань переплетов — дивные книги: красные, коричневые, цвета слоновой кости — книги, и свитки, и листы манускриптов в рабочем беспорядке. Нигде не было пыли, нигде тяжелый том не лежал на хрупком, но не было места в комнате Стойчева, не занятого книгами и манускриптами, и я больше, чем бывало в музеях, где древние сокровища чинно располагались в витринах, погружался в них с головой.

На одной стене гостиной висела старинная карта, напечатанная, к моему изумлению, на коже. Я невольно подошел ближе, и Стойчев улыбнулся, заметив мое любопытство.

— Вам нравится? Византийская империя в 1150 году.

Я впервые услышал его голос, его правильный, непринужденный английский.

— Болгария тогда была ее частью, — припомнила Элен. Стойчев, не скрывая удовольствия, взглянул на нее.

— Именно так. Думаю, карта изготовлена в Венеции или в Генуе и привезена в Константинополь, возможно, в дар императору или кому-то из его приближенных. Эту копию сделал для меня один друг.

Элен задумчиво улыбалась, поглаживая подбородок, и вдруг едва ли не подмигнула ему:

— Императору Мануэлю Первому Комнину, вероятно?

Я опешил, и Стойчев тоже не скрыл удивления. Элен рассмеялась.

— Византия — мое хобби, — сказала она.

Старый историк просиял и с неожиданной галантностью склонился перед ней, после чего жестом пригласил нас занять стулья у стоявшего посреди гостиной стола. Со своего места я видел двор за домом, полого сбегающий вниз к опушке леса, и плодовые деревья, некоторые уже с мелкой завязью на ветках. В открытые окна доносился тот же шелест листьев и гудение пчел. Я представил, как приятно должно быть Стойчеву, пусть даже в изгнании, сидеть здесь среди рукописей, прислушиваясь к этому гулу, который не заглушит тяжелая рука начальства, от которого не оторвет его никакой бюрократ. Нельзя было представить более удачного места для ссыльного, и, может быть, его ссылка была более добровольной, чем нас уверяли.

Стойчев молчал, внимательно разглядывая нас. Я гадал, что он может думать о нашем появлении и собирается ли наконец выяснить, кто мы такие. Прошло несколько минут, и, не дождавшись от него ни слова, я заговорил сам.

— Профессор Стойчев, — сказал я, — простите, что нарушаем ваше уединение. Мы уже благодарны вам и вашей племяннице за дозволение быть вашими гостями.

Он поглядел на свои лежащие на столе руки — тонкие, испещренные старческими пигментными пятнами — и снова на меня. Я уже говорил, что у него были большие черные глаза — молодые глаза на смуглом гладковыбритом старом лице. Необыкновенно большие уши оттопыривались в стороны над коротко подстриженными волосами. На фоне светлого окна они просвечивали розовым, как просвечивают по краям ушки кролика. И в глазах, нежных и тревожных, тоже было что-то звериное. На переднем зубе блестела золотая коронка, а остальные были желтыми и неровными, но все были на месте, и улыбка преображала его лицо — освещала его неожиданностью человеческого выражения на морде дикого зверя. Удивительное у него было лицо — в юности оно, должно быть, светилось восторженным энтузиазмом, — и устоять перед ним было невозможно.

И теперь Стойчев улыбался, и ни я, ни Элен не могли не улыбнуться в ответ. Он сидел в своем кресле под какой-то иконой — кажется, это был святой Георгий, доблестно пронзающий копьем довольно хилого дракона.

— Я очень рад, что вы зашли меня навестить, — сказал Стойчев. — У нас не так уж много бывает гостей, а гости, с которыми можно поговорить по-английски, — тем более редкость. Я очень рад случаю попрактиковаться с вами в английском, хотя, боюсь, подрастерял беглость.

— Ваш английский превосходен, — возразил я, — можно ли спросить, где вы учились?

— О, конечно, можно, — ответил профессор Стойчев. — В молодости я имел счастливую возможность получить образование за границей и некоторое время занимался в Лондоне. Могу ли я быть вам чем-то полезен, или вы хотели просто посмотреть мою библиотеку? — Он сказал это так просто, что я снова невольно улыбнулся.

— И то, и другое. Мы хотели посмотреть библиотеку и задать вам несколько вопросов по вашей специальности. — Я помолчал, подбирая слова. — Мы с мисс Росси интересуемся средневековой историей вашей страны, хотя я знаю о ней гораздо меньше, чем следовало бы, и мы пишем… э… — Я запнулся, потому что, не считая краткой лекции, которую прочла мне в самолете Элен, совершенно не знал истории Болгарии и боялся сказать явную нелепость при ученом — хранителе ее прошлого и потому еще, что за одним столом с презрительно щурящимся Рановым не мог затронуть личной, невероятной стороны наших поисков.

— Так вы интересуетесь Средневековьем? — повторил Стойчев, бросив короткий взгляд в сторону Ранова.

— Да, — поспешила мне на выручку Элен, — нас интересуют монастыри средневековой Болгарии, и мы хотели бы узнать об их жизни как можно больше — для статьи, которую готовим к печати. Особенно нас интересует позднее Средневековье, в частности пути паломничества монахов по Болгарии и к святыням других стран.

Стойчев загорелся, замотал головой с явным удовольствием, и его оттопыренные уши вспыхнули в солнечном луче.

— Прекрасная тема! — воскликнул он.

Его взгляд был устремлен мимо нас, и мне подумалось, что он смотрит в далекое прошлое, в настоящий колодец времени, и, может быть, видит его яснее, чем люди, жившие в те времена.

— Вы пишете о чем-то конкретном? У меня здесь много рукописей, которые могут оказаться вам полезными, и я с радостью позволю вам просмотреть их, если пожелаете.

Ранов шевельнулся на стуле, и я снова задумался, как бы от него избавиться. К счастью, он отвлекся, заглядевшись на милый профиль Ирины, сидевшей у стены.

— Видите ли, — проговорил я, — нас интересует в первую очередь пятнадцатый век — конец пятнадцатого века. Доктор Росси много занималась этим периодом истории страны, откуда происходит ее семья, то есть…

— Румынии, — вставила Элен, — хотя я выросла и училась в Венгрии.

— А, да мы с вами соседи! — Профессор Стойчев послал Элен нежнейшую из своих улыбок. — Так вы из Будапештского университета?

— Да, — сказала Элен.

— Возможно, знакомы с моим другом — профессором Шандором?

— О, конечно. Он декан нашего исторического факультета. Мы с ним почти друзья.

— Чудесно, чудесно, — приговаривал профессор Стойчев, — пожалуйста, когда будет случай, передайте ему мой горячий привет.

— Обязательно, — улыбнулась ему Элен.

— И еще кому-то? Уж не знаю, кто там сейчас остался. А вот ваше имя, профессор, меня очень заинтересовало. Оно мне знакомо. В Соединенных Штатах, — тут он обернулся ко мне и снова к Элен, а я с тревогой заметил, как прищуренный взгляд Ранова уперся в нее, — есть известный историк по имени Росси. Вы не родственники?

К моему удивлению, Элен залилась краской. Я решил, что она еще не привыкла публично обсуждать этот вопрос или сомневается, стоит ли признавать родство, тем более при Ранове, который вдруг весь обратился в слух.

— Да, — коротко сказала она. — Он мой отец, Бартоломео Росси.

Я ожидал, что Стойчев вполне естественно удивится, каким образом дочь американского историка оказалась румынкой, воспитанной в Венгрии, но он, если у него и возник такой вопрос, оставил его при себе.

— Да, известное имя. Много отличных книг — и какое разнообразие тематики! — Он хлопнул себя по лбу. — Читая его ранние работы, я думал, что из него получился бы прекрасный историк Балкан, но он, кажется, оставил эту тему и обратился ко множеству других.

У меня стало легче на душе, когда я убедился, что Стойчев знает и одобряет работы Росси: знакомство с ним могло послужить нам рекомендацией и даже помочь заслужить некоторую симпатию.

— В самом деле, — заметил я, — профессор Росси не только отец Элен, но и мой куратор — я работаю над диссертацией под его руководством.

— Как удачно. — Стойчев накрыл одну ладонь с синими прожилками вен другой. — И о чем же ваша диссертация?

— Ну… — Пришел мой черед заливаться краской. Можно было только надеяться, что Ранов не слишком пристально следит за этими переливами цветов.

— Вообще-то о торговле в Голландии семнадцатого века.

— Замечательно, — сказал Стойчев. — Весьма интересная тема. И что же привело вас в Болгарию?

— Это долгая история, — ответил я. — Мы с мисс Росси, проводя одно исследование, заинтересовались связью между Болгарией и православной общиной в Стамбуле после оттоманского завоевания города. Правда, это отклонение от темы моей диссертации, однако мы написали несколько статей по этому вопросу. А недавно я выступал в Будапештском университете с докладом о… завоеванных турками областях Румынии.

Я тут же спохватился, что сделал ошибку: Ранов мог и не знать, что кроме Стамбула мы побывали в Венгрии. Однако Элен хранила невозмутимый вид, и я решил брать с нее пример.

— Мы хотели бы закончить свои поиски в Болгарии и надеемся, что вы сможете нам помочь.

— Разумеется, — терпеливо проговорил Стойчев. — Если вы скажете, что именно интересует вас в истории монастырей и маршрутов пилигримов и в истории пятнадцатого века вообще. Для болгарской истории это замечательный век. Вы знаете, что с 1393 года большая часть страны подпала под турецкое иго, хотя несколько областей оставались свободными еще в пятнадцатом веке. В это время духовная культура народа сохранялась, главным образом, в монастырях. Я рад, что вы интересуетесь монастырями, потому что у нас в Болгарии они — один из самых щедрых источников.

Он замолчал и развернул руки вверх ладонями, словно ожидал нашего ответа, желая убедиться, насколько знаком нам предмет.

— Да, — протянул я.

Ничего не поделаешь, приходилось говорить при Ранове. Если попросить его удалиться, он только преисполнится подозрительности. Оставалось только попытаться формулировать вопросы в самой научной и безличной форме.

— Мы полагаем, что между православной общиной Стамбула и болгарскими монастырями в пятнадцатом веке установилась любопытная связь.

— И разумеется, вы правы, — подхватил Стойчев, — тем более что Мехмед Завоеватель поместил болгарскую церковь в юрисдикцию патриарха Константинопольского. Прежде наша церковь, конечно, была независимой, и у нас был собственный патриарх в Велико Тырново.

Я ощутил прилив благодарности к этому старику с его удивительной эрудицией и удивительными ушами. На мою расплывчатую реплику он отозвался с обстоятельной вежливостью.

— Именно так, — радостно подхватил я, — и нас особенно интересует… мы обнаружили письмо… — я старался даже не глядеть на Ранова, — обнаружили письмо, в котором упоминается Болгария — группа монахов отправлялась из Константинополя в один из болгарских монастырей. Для нашей статьи желательно проследить их маршрут по Болгарии. Возможно, они шли на поклонение… мы точно не знаем.

— Понимаю, — проговорил Стойчев, его глаза горели ярче прежнего. — А письмо датировано? Вы не могли бы подробнее изложить содержание, и что вам известно об авторе, и где оно обнаружено? И кому адресовано, и так далее, если это известно.

— Безусловно, — согласился я. — Правда, у нас с собой только копия. Оригинал написан на славянском, и перевод сделал для нас один монах из Стамбула. Само письмо хранится в государственном архиве Мехмеда Второго. Может быть, вам лучше прочесть самому?

Открыв портфель, я достал копию и протянул профессору, в надежде, что Ранов не попросит затем передать бумагу ему.

Стойчев взял письмо и мгновенно пробежал взглядом первые строки.

— Интересно, — произнес он и, к моему разочарованию, опустил письмо на стол.

Кажется, он вовсе не намерен помогать нам, не хочет даже прочесть письмо.

— Дорогая, — заговорил он, обернувшись к племяннице. — Я так увлекся старыми письмами, что даже не предложил гостям поесть. Ты не принесешь нам ракии и какой-нибудь закуски?

Он с подчеркнутой любезностью кивнул на Ранова. Ирина мгновенно встала и улыбнулась.

— Конечно, дядя, — отозвалась она на прекрасном английском. — Но мне понадобится помощь, чтобы принести все наверх.

Ее ясные глаза на мгновение обратились к Ранову, и он тут же поднялся, приглаживая волосы.

— Я буду рад помочь барышне.

Они ушли вместе: Ранов — шумно топая по ступеням, а Ирина — весело болтая с ним на болгарском.

Как только дверь за ними закрылась, Стойчев склонился над письмом. Проглотив его в несколько секунд, он поднял взгляд на нас и тихо заговорил.

— Поразительно. — Что-то в его голосе заставило нас дружно подняться и пересесть к нему на узкий конец стола. — Это письмо поразило меня.

— Да, и что же, — жадно поторопил я, — вы видите в нем какой-то смысл?

— Отчасти. — Стойчев проницательно глядел на меня своими огромными глазами. — Видите ли, — добавил он, — у меня тоже есть письмо брата Кирилла».

ГЛАВА 56

Мне лучше, чем хотелось бы, запомнилась автобусная остановка, где год назад мы с отцом стояли, поджидая автобуса за город. И сейчас подкатил такой же пыльный автобус. Мы с Барли сели. Широкую сельскую дорогу на Лебен я помнила наизусть. В городках мы останавливались на площадях, украшенных кубиками подстриженных деревьев. Деревья, поля, дома, старые машины — все казалось вылепленным из той же покрывшей все кругом пыли цвета cafe-au-lait[42]

И гостиница в Лебене ничуть не изменилась за год: четырехэтажное оштукатуренное здание с железными решетками на окнах и ящиками цветущих роз на подоконниках. Я задыхалась от предчувствия, что вот сейчас, через несколько минут, может быть, найду отца. Первый раз я оставила позади Барли, первой распахнула тяжелую дверь и поставила сумку перед конторкой с мраморной крышкой. Конторка выглядела такой высокой и величественной, что меня снова одолела застенчивость, и я с трудом заставила себя обратиться к худощавому пожилому человеку, сидевшему за ней, с вопросом, не здесь ли остановился мой отец. По прошлому разу я не запомнила этого старика, но он терпеливо выслушал меня и через минуту ответил, что иностранный monsieur с такой фамилией действительно остановился у них, но его le cle — ключ — отсутствует и, значит, он вышел. Он показал нам пустой крючок на стойке с ключами. Сердце у меня подпрыгнуло, и через минуту подпрыгнуло снова, когда из дверцы позади конторки вышел старый знакомый. Это был метрдотель маленького ресторана, все такой же подтянутый, изящный и явно спешащий куда-то. Старик остановил его вопросом, и он повернулся ко мне, etonne[43] — как он сразу объявил — снова видеть молодую леди и как она выросла, какой стала взрослой и очаровательной. И ее… друга?

— Кузена, — вставил Барли.

Но monsieur не упоминал, что ждет дочь и племянника, — какой милый сюрприз для него! Мы все должны поужинать у них вечером. Я спросила, не знает ли кто-нибудь, куда ушел отец, но никто не знал. Он ушел очень рано, добавил от себя старик, быть может, на утреннюю прогулку. Мэтр заметил, что все номера заняты, но он попробует что-нибудь найти для нас. Почему бы нам пока не оставить багаж в комнате отца? Отец снял номер с прекрасным видом из окна и с маленькой гостиной. Он — метрдотель — даст нам Vautrecle[44] и приготовит кофе. Отец, вероятно, скоро вернется. Мы с благодарностью приняли все его предложения. Поскрипывающий лифт поднимался так медленно, что мне представилось, будто мэтр, спустившись в подвал, собственноручно наматывает цепь на барабан.

Мы отперли дверь в номер и оказались в просторной приятной комнате. Я бы с восторгом осмотрела все ее уголки, если бы не неловкое чувство, что в третий раз за неделю я вторгаюсь в отцовское убежище. Это чувство еще усилилось при виде отцовского чемодана и знакомой его одежды, разбросанной по всему номеру, вместе с потертым бритвенным набором и парадными ботинками. Все эти вещи я видела несколько дней назад в Оксфорде, и привычность этого зрелища нанесла мне тяжелый удар.

Но хуже всего было другое: мой отец по натуре был аккуратист; любое помещение, которое он занимал, пусть даже временно, становилось образчиком опрятности и скромности. В отличие от многих холостяков, вдовцов и разведенных, отец никогда не опускался до того состояния, в котором одинокие мужчины грудами разбрасывают содержимое своих карманов по столам и полкам или сваливают всю одежду на спинки стульев. Я ни разу в жизни не видела одежду отца в таком беспорядке. Полуразобранный чемодан лежал на постели. Отец, как видно, перерыл его, вытащив одну или две вещи и оставив на полу выпавшие носки и майки. Его легкий полотняный плащ валялся рядом. Он переоделся, явно в большой спешке, и прежний костюм грудой лежал на полу. Мне пришло было в голову, что, может быть, это не отец виноват, что кто-то обыскал номер, пока его не было, но эта груда одежды, валявшейся у кровати, как сброшенная змеиная кожа, убедила меня в обратном. В чемодане не хватало дорожных ботинок, а кедровые распялки для обуви, которые он вставлял в них, были отброшены в сторону. Отец явно спешил, как никогда в жизни.

ГЛАВА 57

«Услышав от Стойчева о новом письме брата Кирилла, мы с Элен ошеломленно уставились друг на друга.

— Что вы имеете в виду? — наконец спросила она.

Стойчев взволнованно постучал пальцем по копии, сделанной Тургутом.

— У меня имеется манускрипт, полученный в 1924 году от моего друга, Атанаса Ангелова. В нем, я уверен, описывается другая стадия того же путешествия. Я не подозревал, что существуют другие письма. Дело в том, что мой друг, к несчастью, умер вскоре после того, как передал мне бумаги. Погодите…

Он поднялся, покачнувшись второпях, и мы с Элен дружно вскочили, чтобы поддержать его. Но он выпрямился без нашей помощи и прошел в одну из маленьких комнат, сделав нам знак проходить за ним и предостерегая жестом от преграждающих путь стопок бумаг и книг. Пробежав взглядом полки, он вытащил одну из коробок, и я помог старику спустить ее на пол. Из коробки он достал картонную папку с веревочными завязками, перенес на стол и открыл под нашими жадными взглядами, извлекая документы настолько ветхие, что я невольно вздрогнул, когда он коснулся их пальцами. Он минуту разглядывал пергамент, потом со вздохом сказал:

— Это, как видите, оригинал. Подпись…

Мы склонились над рукописью, и тут, чувствуя, как кожа покрывается мурашками, я увидел отчетливо выписанное кириллицей имя, которое даже я сумел разобрать: «Кирилл» — и год — 6985. Я взглянул на кусавшую губы Элен. Написанное потускневшими чернилами имя монаха было нестерпимо реальным. Когда-то он был таким же живым, как мы теперь, и держал перо теплой живой рукой.

Судя по всему, Стойчев тоже ощутил этот трепет, хотя, казалось бы, каждый день имел дело с древними рукописями.

— Мне пришлось сделать перевод на болгарский, — сказал он, помолчав, и достал листок тонкой бумаги с отпечатанным на машинке текстом. Мы сели.

— Я попробую прочитать вам. — Он прокашлялся и прочел нам вслух, умело переводя с листа, перевод, с тех пор многократно появлявшийся в печати:

"Ваше преподобие, отец настоятель Евпраксий.

Беру в руки перо, чтобы исполнить миссию, возложенную на меня вашей премудростью, и описать подробности ее исполнения по мере их появления, да будет правдиво мое перо и да поможет мне Бог выполнить вашу волю. Мы провели эту ночь в Вирбие, в двух днях пути от вас, в монастыре Святого Владимира, где святая братия ради вашего имени оказала нам гостеприимство. Следуя вашим наставлениям, я один явился к отцу настоятелю и поведал ему о нашей миссии, так что не слышали ни послушники, ни служки. Он распорядился, чтобы фургон заперли в конюшне на монастырском подворье, и назначил стражу: двоих из братии и двоих из нашего числа. Надеюсь, что нам чаще будут встречаться такое понимание и такая заботливость, хотя бы пока мы не вступим в земли неверных. Как вы велели, я оставил одну из книг в руках настоятеля, с вашим наставлением, и он при мне же спрятал ее, даже не открыв.

После крутого подъема в гору лошади устали, и мы проведем здесь еще одну ночь. Сами мы воспрянули, посетив службу в здешней церкви, где две иконы Пречистой Девы всего восемь лет назад творили чудеса. На одной еще видны слезы, которые она пролила за грешников, превратившиеся ныне в редкие перлы. Мы принесли ей горячие моления об успехе нашей миссии, чтобы нам безопасно достичь великого города и среди вражеской столицы отыскать приют, откуда мы могли бы пуститься на исполнение главного.

Смиреннейший Ваш во имя Отца и Сына и Святого Духа бр. Кирилл. Апрель года Господа нашего 6985".

Кажется, мы с Элен ни разу не перевели дыхание, пока Стойчев читал нам письмо. Он переводил медленно и точно, с большим искусством. Я уже готов был воскликнуть, что не сомневаюсь: два письма, несомненно, связаны, — когда стук на лестнице заставил нас насторожиться.

— Они возвращаются, — тихо проговорил Стойчев, складывая письмо и убирая его в папку.

Я тоже спрятал свое.

— Мистер Ранов — его приставили к вам в качестве гида?

— Да, — быстро заговорил я, — и он, по-видимому, очень интересуется нашими делами. Нам еще многое надо вам сказать, но только наедине, и это может быть…

— Опасно? — договорил Стойчев, обращая к нам свое необыкновенное старческое лицо.

— Как вы догадались? — Я не скрывал удивления.

До сих пор мы не сказали ему ничего, что могло бы навести на мысль об опасности.

— Ах… — Он покачал головой, и в его вздохе, исходившем, казалось, из самой глубины его существа, мне послышалась невыразимая жалость. — Я тоже кое-что должен вам рассказать. Никак не ожидал обнаружить второе письмо. Поменьше говорите с мистером Рановым.

— Об этом не беспокойтесь, — вставила Элен, и они улыбнулись друг другу.

— Тише, — предостерег Стойчев. — Я устрою, чтобы нам можно было поговорить еще раз.

Ирина в сопровождении Ранова, гремя тарелками, вошла в комнату, и они принялись расставлять на столе посуду и бутыль с янтарной жидкостью. Ранов подал ей тарелку с хлебом и другую — с белой фасолью. Он улыбался и выглядел почти прирученным. Я пожалел, что не могу поблагодарить племянницу профессора. Она поудобнее устроила дядю в кресле, пригласила нас садиться, и тогда я осознал, как проголодался за утро.

— Прошу вас не стесняться, дорогие гости. — Стойчев царственным жестом указал рукой на стол.

Ирина налила в стаканы бренди — одним его запахом можно было сразить наповал небольшого зверька, — и он галантно поднял тост, открыв желтоватые зубы в широкой сердечной улыбке. — Выпьем за единство ученых всех стран.

Мы единодушно поддержали тост, и только Ранов, иронически усмехнувшись, оглядел нас:

— Пью за то, чтобы ваша наука принесла пользу партии и народу, — проговорил он, слегка поклонившись мне.

У меня почти пропал аппетит: что это — расхожий штамп или он намерен обратить на пользу своей партии что-то, известное мне? Все же я возвратил поклон и залпом опрокинул стакан. Я уже успел понять, что ракию можно пить только залпом, после чего ожог горла третьей степени быстро сменяется приятным теплом внутри. Еще немного этого зелья, с опаской подумалось мне, и даже Ранов может показаться вполне сносным.

— Я рад случаю поговорить о нашей средневековой истории со знатоком, — обратился ко мне Стойчев. — Возможно, вам и мисс Росси интересно будет посетить праздник в честь двух прославленных персонажей нашей истории. Завтра — день Кирилла и Мефодия, создателей великой славянской азбуки. Вы по-английски называете наш шрифт «сирилик», не так ли? Мы же говорим «кириллица», в честь монаха Кирилла, изобретшего ее.

На мгновение я замешкался, вспомнив о нашем брате Кирилле, но Стойчев продолжал, и я, поняв, что он задумал, отдал должное его изобретательности.

— Сегодня у меня много работы, — сказал он, — но если вы согласитесь вернуться завтра, то встретитесь с моими прежними студентами, которые соберутся на праздник, и тогда я смогу больше рассказать вам о Кирилле.

— Вы очень добры, — сказала Элен. — Если мы не отнимаем у вас слишком много времени, для нас это была бы большая честь. Товарищ Ранов, это можно устроить?

«Товарищ» не пропал даром: Ранов из-за края стакана ощерился в улыбке.

— Разумеется, если это поможет в вашей работе, я буду счастлив содействовать.

— Вот и хорошо, — заключил Стойчев. — Мы собираемся в полвторого. Ирина приготовит обед повкуснее. Вы познакомитесь со многими коллегами, работы которых вас заинтересуют.

Мы многословно благодарили его и послушно ели, повинуясь уговорам Ирины, хотя Элен, как и я, постаралась уклониться от добавки ракии. Закончив скромную трапезу, Элен сразу поднялась, и я последовал ее примеру.

— Не будем больше утомлять вас, профессор, — сказала она, протягивая ему руку.

— Вы меня ничуть не утомили, дорогая, — отозвался Стойчев, тепло отвечая на рукопожатие, но мне показалось, что он действительно устал. — Я буду ждать завтрашней встречи.

Ирина проводила нас до ворот через зеленый дворик и сад.

— До завтра, — сказала она и добавила что-то по-болгарски Ранову, отчего он, прежде чем надеть шляпу, снова пригладил волосы.

— Очень милая девушка, — самодовольно заметил он, садясь в машину, и Элен у него за спиной воздела глаза к небу.

Только вечером нам удалось на несколько минут остаться наедине. Ранов, осчастливив нас своим обществом за ужином, наконец удалился. Мы с Элен вместе поднялись наверх — лифт снова не работал — и задержались в холле перед моим номером, ловя сладкий миг среди многосложных дел. Дав Ранову время отъехать, мы спустились обратно, прогулялись до кафе на соседней улочке и сели за металлический столик под деревьями.

— Кто-то следит за нами и здесь, — тихо заметила Элен. Я предусмотрительно положил портфель на колени: теперь я опасался оставлять его даже под столиком кафе.

Элен улыбнулась.

— Здесь хотя бы жучков нет, как у меня в номере. И у тебя. — Она подняла глаза к зеленым веткам над головой. — Липы… через пару месяцев зацветут. У нас дома цветы заваривают вместо чая — может, и здесь тоже. Когда садишься за такой столик, приходится сначала смахнуть осыпавшуюся пыльцу и цветы. Они пахнут медом, так свежо и сладко.

Быстрым движением она будто смахнула тысячу бледно-зеленых цветков.

Я взял ее руку, перевернул ладонью вверх, всмотрелся в тонкие линии. Я надеялся, что они предсказывают долгую жизнь и счастье, вместе со мной.

— Что ты думаешь об этом письме Стойчева?

— Возможно, удача наконец повернулась к нам лицом, — задумчиво отозвалась она. — Поначалу я решила, что это просто очередной кусочек исторической головоломки и нам он ничего не даст. Но с той минуты, когда Стойчев угадал, что наше письмо могло оказаться опасным, я начала надеяться.

— И я тоже, — признался я. — Но может быть, он просто имел в виду, что этот материал остается политически неудобным, как и многие другие вопросы, которыми он занимается, потому что относится к истории церкви?

— Понимаю, — вздохнула Элен. — Возможно, он только это и хотел сказать.

— И поэтому он не захотел говорить о письме при Ранове.

— Пожалуй… Придется подождать до завтра, чтобы узнать, что он имел в виду. — Элен переплела свои пальцы с моими. — Тебя мучает каждый день промедления, да?

Я медленно склонил голову.

— Если бы ты знала Росси… — Тут я осекся.

Она смотрела мне прямо в глаза, поправляя выбившуюся из прически прядь. Жест был таким печальным, что ее слова прозвучали особенно весомо:

— Я понемногу узнаю его, через тебя.

В эту минуту к нам приблизилась официантка в белой блузке и спросила о чем-то. Элен обернулась ко мне.

— Что будем пить?

Официантка с любопытством рассматривала нас — созданий, говорящих на непонятном языке.

— А что ты сумеешь заказать? — поддразнил я Элен.

— Чай, — проговорила она, указывая на себя и на меня. — Чай, моля.

— Быстро же ты учишься, — похвалил я, когда официантка отошла.

Она пожала плечами.

— Я учила русский. Болгарский очень похож.

Когда девушка принесла наш чай, Элен мрачно принялась помешивать его.

— Я так рада хоть ненадолго отделаться от Ранова, что просто не хочу думать, что завтра снова придется его увидеть. Не понимаю, как можно всерьез заниматься поисками, когда он стоит за плечами.

— Мне было бы легче, если бы удалось узнать, в чем он нас подозревает, — сознался я. — Странное дело, он мне постоянно кого-то напоминает, но стоит попытаться припомнить, кого именно, нападает какая-то амнезия.

Я взглянул на серьезное милое лицо Элен, и в этот момент мысль моя нащупала что-то, трепетавшее на краю сознания. И таинственный двойник Ранова был тут ни при чем. «Что-то» было связано с милым лицом Элен в сумерках, с чашкой, которую я поднес к губам, с редким словом, подвернувшимся мне на язык. Эта мысль всплывала и раньше, но теперь она вдруг прорвалась в сознание.

— Амнезия, — повторил я, — Элен, амнезия.

— Что? — Она недоуменно нахмурилась.

— Письма Росси! — едва не выкрикнул я и подхватил портфель, чуть не опрокинув чашки. — Его письмо, его поездка в Грецию!

Мне потребовалось несколько минут, чтобы разыскать в бумагах проклятые строчки и прочесть вслух Элен, глядя в ее округлявшиеся потемневшие глаза.

— Помнишь, он пишет о возвращении в Грецию, на Крит, после того, как в Стамбуле у него отобрали карты и как удача отвернулась от него и все пошло плохо? — Я бросил перед ней листок. — Вот, слушай: «В критских тавернах старики куда охотнее потчевали меня своими двунадесятью вампирскими байками, нежели отвечали на вопросы, где можно найти похожий на этот черепок или в каких местах их деды ныряли за добычей к останкам древних кораблекрушений. Однажды вечером какой-то незнакомец угостил меня местным напитком под остроумным названием „амнезия“ после чего я проболел целый день».

— О, господи, — прошептала Элен.

— Незнакомец угостил меня напитком под названием «амнезия», — перефразировал я, стараясь не кричать. — Кто, по-твоему, был этот чертов незнакомец? Так вот почему Росси забыл…

— Он забыл… — Я видел, что Элен загипнотизирована этим словом. — Он забыл Румынию…

— Что вообще там побывал. В письмах к Хеджесу он говорит, что собирается вернуться в Грецию из Румынии, чтобы раздобыть денег и участвовать в археологических раскопках…

— И он забыл мою мать, — почти неслышно закончила Элен.

— Забыл, — эхом отозвался я, и передо мной вдруг возникло видение ее матери, стоящей в дверях, провожая нас взглядом. — Он хотел вернуться. А потом вдруг все забыл. И поэтому — поэтому он говорил мне, что не всегда ясно вспоминает свои поиски.

Лицо Элен стало совсем белым, она стиснула зубы, сощурила глаза, в которых блестели слезы.

— Я его ненавижу, — тихо сказала она, и я уверен, она говорила не об отце».

ГЛАВА 58

«На следующий день ровно в полвторого мы стояли перед воротами Стойчева. Элен, демонстративно не замечая Ранова, сжала мне руку, но даже Ранов был сегодня в праздничном настроении: хмурился меньше обычного и нарядился не в черный, а в коричневый костюм. Из-за забора слышались разговоры и смех, пахло костром и аппетитной едой. Я тоже радовался бы жизни, если бы не мысли о Росси. Я чувствовал что сегодня, именно сегодня, должно случиться то, что поможет мне найти его. В предчувствии этого события я решил от всей души повеселиться на празднике в честь Кирилла и Мефодия.

Во дворе под шпалерами собралась компания. Среди мужчин и женщин порхала Ирина: подкладывала кушанья на тарелки, подливала в бокалы могущественный янтарный эликсир. Завидев нас, она устремилась вперед с распростертыми объятиями, словно встречала старых друзей. Мне и Ранову она пожала руки, Элен поцеловала в щеку.

— Я так счастлива, что вы пришли. Спасибо! — воскликнула она и добавила: — Дядя не мог уснуть и ничего не ел после вашего ухода. Надеюсь, вы уговорите его поесть.

Она надула нежные губки.

— Не волнуйтесь, — утешила ее Элен, — конечно, мы его уговорим.

Стойчев принимал гостей под яблоней. Кто-то составил здесь в круг деревянные кресла, и он занял самое большое, а вокруг расселись люди помоложе.

— А, здравствуйте! — воскликнул он, с трудом поднимаясь на ноги.

Гости поспешно вскочили, чтобы помочь ему и приветствовать нас.

— Добро пожаловать, друзья мои. Пожалуйста, познакомьтесь с другими моими друзьями. — Слабым взмахом руки он указал на окружавшие нас лица. — Некоторые учились у меня до войны и по доброте заходят навестить старика.

Многие из этих людей могли считаться молодыми только с высоты его лет — вряд ли кому-нибудь здесь было меньше пятидесяти. Они, улыбаясь, пожимали нам руки, а один даже изысканно склонился к руке Элен. Мне нравились их живые темные глаза и спокойные улыбки с блеском золотых зубов.

Сзади подошла Ирина. По-видимому, она опять приглашала всех к столу, потому что через минуту поток гостей вынес нас к столикам под шпалерами. Столы здесь воистину ломились, источая вкуснейшие запахи, исходившие от барашка, целиком зажаренного над огнем, разведенным в саду. В глиняных мисках на столах стояли картофельный, помидорный и огуречный салаты, творог, ломти золотистого хлеба и те же плоские сырные пирожки, которыми нас угощали в Стамбуле. Было тут и тушеное мясо, и холодная простокваша, и печеные баклажаны с луком. Ирина не давала нам покоя, пока не нагрузила наши тарелки так, что мы едва держали их, а потом проводила в садик, неся следом бокалы с ракией.

Тем временем студенты Стойчева явно соревновались, кто принесет учителю больше еды. Наконец они до краев наполнили его бокал, и профессор медленно поднялся на ноги. По всему дворику послышались призывы к тишине, после чего он произнес короткую речь, в которой кроме имен Кирилла и Мефодия я уловил и наши с Элен имена. Собравшиеся ответили громкими криками: «Стойчев! За здравето на профессор Стойчев! Наздраве!» Вокруг прогремело "Ура! " Сияющие лица были обращены к Стойчеву: каждый старался улыбнуться ему, подняв бокал, и кое у кого на глазах были слезы. Мне вспомнился Росси, скромно слушавший речи и приветствия, которыми мы отмечали двадцатую годовщину его работы в университете, и я отвернулся, чувствуя комок в горле. При этом я заметил, что Ранов со стаканом в руке потихоньку продвигается к шпалерам.

Когда общество вернулось к столам и занялось разговорами, мы с Элен обнаружили, что нам достались почетные места рядом с профессором. Он улыбнулся, кивая нам:

— Как я рад, что вы сегодня с нами. Вы знаете, это мой любимый праздник. По церковному календарю мы празднуем дни многих святых, но этот день дорог всем, кто учится и учит, потому что посвящен славянскому алфавиту и литературе — наследию долгих веков, идущему от великого изобретения Кирилла и Мефодия. Кроме того, в этот день все мои любимые ученики и коллеги возвращаются ко мне, чтобы оторвать дряхлого профессора от работы. За что я им искренне благодарен.

Он с любовной улыбкой оглядел собравшихся и хлопнул соседа по плечу. У меня сжалось сердце при виде его ладони, тонкой и хрупкой, почти прозрачной.

Немного погодя ученики Стойчева начали расходиться: одни по направлению к столу, где разрезали жареного барашка, другие по двое, по трое уходили в сад. Как только они разошлись, Стойчев нетерпеливо повернулся к нам.

— Давайте поговорим, пока есть возможность. Племянница обещала задержать мистера Ранова, сколько сумеет. Я должен кое-что сказать вам, и у вас, насколько я понимаю, тоже есть что сказать.

— Несомненно. — Я подвинулся ближе к нему, и Элен повторила мое движение.

— Прежде всего, друзья мои, — заговорил Стойчев, — я внимательно перечитал письмо, которое вы мне вчера оставили. Вот ваша копия. — Он вынул из нагрудного кармана листок. — Возвращаю вам, храните хорошенько. Я много раз ее перечитывал и убежден, что оба письма написаны одним человеком: неким братом Кириллом. Разумеется, без оригинала невозможно сличить почерки, но если копия точна, стиль и композиция совпадают и даты, разумеется, тоже соответствуют. Думаю, можно не сомневаться, что оба письма составляют одну корреспонденцию, хотя можно только догадываться, каким образом они оказались у столь разных людей. По этому поводу у меня есть несколько соображений, но сперва я хотел бы услышать больше о ваших поисках. У меня сложилось впечатление, что вы прибыли в Болгарию не просто ради осмотра монастырей. Как вы обнаружили это письмо?

Я ответил, что мне трудно изложить причины, которые заставили нас начать поиски, потому что они могут показаться несколько мистическими.

— Вы говорили, что читали работы Бартоломео Росси, отца Элен. Недавно он исчез при очень странных обстоятельствах.

Я, как мог коротко и четко, обрисовал для Стойчева находку Книги Дракона, исчезновение Росси, содержание его писем, карты, которые мы захватили с собой, и наши поиски и находки в Стамбуле и Будапеште, включая народную песню с напечатанной над ней гравюрой и странным словом «Ивиреану», найденную в будапештской библиотеке. Единственное, о чем я умолчал, была тайна Стражи Полумесяца. Кругом было столько народу, что я не рискнул доставать бумаги из портфеля, но карты и их сходство с силуэтом дракона в книге описал во всех подробностях. Профессор слушал очень внимательно, не скрывая интереса, с широко открытыми глазами под сдвинутыми к переносице бровями. Он перебил меня только один раз: настойчиво попросил как можно точнее описать Книги Дракона — и мою, и Росси, и Хью Джеймса. Я понимал, что знатоку рукописей и первых печатных изданий эти книги представляются особенно любопытными.

— Моя у меня с собой, — сказал я, похлопав по стоявшему на коленях портфелю.

Он едва не подскочил, уставившись на меня.

— Как только будет можно, я бы хотел ее посмотреть! Однако пока он остро заинтересовался открытием наших стамбульских друзей, что настоятель, которому писал брат Кирилл, проживал, вероятно, в то время в Снаговском монастыре.

— Снагов! — шепотом вскричал он.

Его морщинистое лицо побагровело, и я испугался, как бы ему не стало плохо.

— Я должен был догадаться! Письмо тридцать лет пролежало у меня в библиотеке!

Я подумал, что надо бы при случае спросить, откуда взялось его письмо.

— Как видите, достаточно доказательств, что монахи брата Кирилла, прежде чем направиться в Болгарию, прибыли из Валахии в Константинополь.

— Да, — он покачал головой. — Я-то всегда считая, что речь идет о путешествии монахов из Константинополя, о паломничестве в Болгарию. Мне в голову не пришло… Максим Евпраксий… настоятель Снагова… — В возбуждении он то и дело моргал, и черты его лица были смяты нахлынувшими чувствами. — И слово «Ивиреану», которое попалось вам и мистеру Джеймсу в Будапеште…

— Вам оно понятно? — жадно спросил я.

— Да, да, сынок. — Стойчев смотрел сквозь меня. — Антим Ивиреану, ученый и печатник, работавший в Снагове в конце семнадцатого века — гораздо позже Влада Цепеша. Я читал о его работах. В свое время он считался выдающимся ученым и его имя привлекало в Снагов множество блестящих посетителей. Он выпустил Святое Писание на румынском и на арабском — по всей вероятности, его типография была в Румынии первой. Но — Господи! — пожалуй, не первой, если Книги Дракона намного старше! Я непременно должен вам показать! — Он покачал головой, широко распахнув темные глаза. — Идемте ко мне в комнату, сейчас же!

Мы с Элен огляделись.

— Ранов увлекся Ириной, — тихо сказал я.

— Да. — Стойчев уже поднялся. — Войдем в боковую дверь. Пожалуйста, скорее.

Нас не приходилось торопить. Одного взгляда на его лицо хватило бы мне, чтобы полезть за ним и на отвесный утес. Старый профессор с трудом поднимался по лестнице, и мы медленно шли следом. У большого стола в гостиной он присел отдохнуть. Я заметил, что стол завален множеством книг и рукописей, которых не было на нем вчера.

— У меня было не слишком много сведений об этом письме, как и об остальных, — едва отдышавшись, заговорил Стойчев.

— Об остальных? — Элен опустилась на стул рядом с ним.

— Да. Известны еще два письма брата Кирилла — вместе с моим и вашим стамбульским получается четыре. Надо немедленно ехать в монастырь Рила, посмотреть остальные. Я никогда не связывал… — Волнение снова помешало ему договорить.

Спустя минуту он бросился в соседнюю комнату и вынес оттуда том в бумажной обложке: как оказалось, старый научный журнал, изданный в Германии.

— У меня был друг… — Он осекся. — Если бы он дожил до этого дня! Я говорил вам, его звали Атанас Ангелов — да, болгарский историк и один из первых моих учителей. В 1923 году он занимался архивными изысканиями в библиотеке Рилы — это настоящая сокровищница средневековых документов. Ему попалась рукопись пятнадцатого века, спрятанная под картонным переплетом фолианта, изданного в восемнадцатом. Он хотел опубликовать эту рукопись: хронику путешествия из Валахии в Болгарию, но смерть помешала ему закончить работу, поэтому я обработал его черновики и опубликовал их. Рукопись по-прежнему в Риле… я и не думал… — Он с размаху хлопнул себя по лбу хрупкой ладонью. — Вот, скорее. Напечатано по-болгарски, но мы просмотрим вместе, и я переведу вам самое существенное.

Он открыл полинялый журнал дрожащей рукой, и голос его дрожал, когда он отрывисто пересказывал нам статью Ангелова. И статья, написанная по черновикам болгарского историка, и сам документ с тех пор много раз переиздавались на английском, с комментариями и бесконечными сносками. Но я и сейчас при виде очередной публикации представляю себе старое лицо Стойчева, тонкие седые волосы, падающие на оттопыренные уши, темные глаза, горящие сосредоточенным вниманием, и прерывающийся голос».

ГЛАВА 59 ХРОНИКА ЗАХАРИИ ИЗ ЗОГРАФУ Атанас Ангелов и Антон Стойчев

«Хроника Захарии», со включенной в нее «Повестью Стефана Странника», невзирая на досаждавшую многим исследователям незавершенность, представляет собой важнейший источник, подтверждающий существование в пятнадцатом веке путей паломничества на христианских Балканах, а также освещающий судьбу тела Влада Третьего Цепеша Валашского, погребенного, по давним предположениям, в монастыре на острове Снагов (в современной Румынии). «Хроника» дает также редкий отчет о судьбе валашских новомучеников (хотя невозможно с уверенностью определить национальную принадлежность снаговских монахов, за исключением Стефана, персонажа «Хроники»). До сих пор существуют жития только семерых христианских мучеников валашского происхождения, и из них, насколько известно, ни один не принял мученичества в Болгарии.

Неозаглавленный документ, ставший известным под названием «Хроники», был написан на славянском в 1479 или 1480 году монахом Захарией в болгарском монастыре Зографу на горе Афон. Зографу — «монастырь художников» был основан в десятом веке и принадлежал болгарской церкви с 1220-х. Он расположен у оконечности мыса Афонит. Как и в случае с сербским монастырем Хиландао и русским — Пантелеймона, братия Зографу пополнялась не только из числа местного населения, и при отсутствии дополнительных сведений о национальности Захарии невозможно установить его происхождение: он мог оказаться болгарином, сербом, русским или даже греком, хотя использование славянского языка говорит в пользу теории о его славянском происхождении. «Хроника» сообщает только, что он родился в пятнадцатом веке и что настоятель Зографу высоко ценил его искусство, судя по тому, что поручил ему выслушать исповедь Стефана Странника и записать ее как важное бюрократическое, а может быть, и теологическое свидетельство.

Маршруты паломничества, упомянутые Стефаном, соответствуют нескольким маршрутам, хорошо известным ранее. Константинополь для валашских паломников был конечной точкой странствия, как и для всего восточно-христианского мира. Валахия и, особенно, монастырь Снагова тоже привлекали паломников, и некоторые маршруты в крайних точках включают и Снагов, и Афон. То, что направлявшиеся в Бачково монахи проходили Хасково, свидетельствует, что они, вероятно, избрали сухопутный маршрут из Константинополя, через Эдирне (современная Турция), в юго-восточную Болгарию: из портов черноморского побережья они должны были бы проходить севернее Хасково.

Упоминающиеся в «Хронике Захарии» пункты паломничества вызывают вопрос, не является ли этот документ историей обычного странствия паломников. Однако две заявленные цели странствия Стефана — изгнание из павшего Константинополя и поиски «сокровища» в Болгарии после 1476 года — отличают его повесть от классической повести паломника. По-видимому, желанием поклониться христианским святыням мотивируется только уход молодого монаха Стефана из Константинополя.

Вторая тема, на которую проливает свет «Хроника», — последние дни Влада Третьего Валашского (1428(?) — 1476), более известного как Влад Цепеш — Сажатель-на-кол — или Дракула. Хотя несколько современных ему историков дают описание его войны с оттоманами и борьбы за престол Валахии, но ни один из них не упоминает его смерти и погребения. Влад Третий, по свидетельству Стефана, вносил щедрые пожертвования в Снаговский монастырь и восстановил его церковь. Вполне вероятно, что он завещал похоронить его в монастырской церкви, по традиции основателей и жертвователей по всему православному миру.

В «Хронике» Стефан утверждает, что Влад посещал монастырь в 1476 году, в последний год своей жизни, может быть, за несколько месяцев до гибели. В 1476 году престол Валахии подвергался неодолимому давлению со стороны султана Мехмеда Второго, с которым Влад вел непрерывные войны, начиная с 1460 года. В то же время его положение на престоле было ненадежно из-за группы бояр, готовых в случае нового вторжения войск Мехмеда принять сторону империи.

Если «Хроника Захарии» точна, Влад наносит в Снагов визит, о котором не упоминают другие источники и который должен был оказаться чрезвычайно опасным для него. Захария сообщает, что Влад доставил в монастырь сокровище: то, что он доставляет его лично, рискуя собой, доказывает, насколько важен для него Снагов. Он не мог не сознавать, как серьезна угроза его жизни со стороны оттоманов и его основного соперника в Валахии, Бассараба Лайоты, вскоре после смерти Влада занявшего его трон. Посещение монастыря не давало политического выигрыша, поэтому резонно предположить, что Влада связывали со Снаговом религиозные или личные причины, возможно, то, что он избрал монастырь для своей могилы. Как бы то ни было, «Хроника Захарии» свидетельствует, что в конце жизни он уделял Снагову особое внимание.

Сведения о смерти Влада Третьего очень туманны и в дальнейшем затемнялись противоречивыми народными преданиями и некомпетентными историками. В конце декабря 1476 года или в начале января 1477-го он попал в засаду, возможно, столкнулся с отрядом турецкой армии в Валахии и был убит в стычке. Часть преданий утверждает, что он был убит собственными людьми, принявшими его за турецкого офицера, когда он поднялся на холм, чтобы оттуда следить за ходом сражения. Вариант этих легенд говорит, что его люди искали случая убить его в отместку за ужасающую жестокость. Большая часть источников, описывающих его смерть, сходится в том, что тело Влада было обезглавлено и голова отослана в Константинополь султану Мехмеду как доказательство гибели его великого врага.

В любом случае, судя по «Повести» Стефана, часть людей Влада, очевидно, осталась верна ему, так как они осмелились доставить тело в Снагов. Долго считалось, что обезглавленный труп погребен в снаговской церкви перед алтарем. Если верить Стефану Страннику, тело Влада Третьего втайне доставили из Снагова в Константинополь, а оттуда — в монастырь Святого Георгия в Болгарии. Цель этого перемещения, как и то, какое «сокровище» искали монахи в Константинополе, остается неясной. Стефан утверждает, что сокровище должно было «облегчить спасение души князя», то есть предположительно настоятель считал его необходимым с теологической точки зрения. Возможно, они искали некую святыню, пережившую разграбление Константинополя крестоносцами и турками. Возможно также, что настоятель не желал принимать на себя ответственность за уничтожение тела в Снагове, как и калечить его ради предотвращения превращения умершего в вампира, или опасался, что это будет проделано местными жителями. Учитывая положение Влада Дракулы и запреты на участие в расчленении трупов, предписанные православной церковью, сомнения настоятеля представляются вполне естественными.

К сожалению, в Болгарии не было обнаружено вероятных мест захоронения останков Влада Третьего, и неизвестно даже местонахождение обители под названием Светы Георгий, как и болгарского монастыря Парория: возможно, они были заброшены или разрушены в эпоху оттоманского владычества, и только «Хроника Захарии» подсказывает, в какой области их следует искать. «Хроника» сообщает, что от монастыря в Бачково пройдено небольшое расстояние — «немного дальше», а монастырь этот расположен в 35 километрах к югу от Азеновграда на реке Чепеларска. Очевидно, Светы Георгий находился на юге центральной части Болгарии. Эта область, захватывающая горы Родопы, последней покорилась оттоманскому завоеванию: некоторые особенно труднодоступные районы никогда полностью не контролировались турками. Если Светы Георгий располагался в этих горах, его вполне основательно могли счесть надежным местом захоронения для останков Влада Третьего.

Хотя, по утверждению «Хроники», Светы Георгий после того, как там обосновались монахи из Снагова, стал местом паломничества, он не появляется в основных источниках данного периода, как и в более поздних, и это обстоятельство указывает, что монастырь был покинут или разрушен вскоре после ухода оттуда Стефана. Однако об основании Светы Георгия нам кое-что известно из единственного экземпляра «типикона», сохранившегося в библиотеке Бачковского монастыря. Судя по этому документу, Светы Георгий был основан Георгием Комнином, дальним родственником византийского императора Алексия Первого Комнина, в 1101 году. «Хроника Захарии» говорит, что иноки монастыря к тому времени, как там появились пришельцы из Снагова, были «малочисленны и стары»; по-видимому, эти монахи оставались в обители со времени, описанного в «типиконе», а впоследствии к ним присоединились валашские монахи.

Стоит заметить, что «Хроника» представляет два различных пути валахов через Болгарию: один описывает мученичество двух братьев в руках оттоманов и упоминает, какое внимание оказывало странникам болгарское население страны. Трудно понять, что толкнуло оттоманов, при их общей терпимости к христианской активности, расценить этих валахов как угрозу. Стефан через Захарию сообщает, что в городке Хасково его друзей «допрашивали», прежде чем замучить и казнить, то есть оттоманские власти предполагали, что они обладают некой информацией, ценной с политической точки зрения. Хасково располагается на юго-востоке Болгарии — эта область в пятнадцатом веке полностью контролировалась оттоманами. Представляется странным, что монахи-мученики подверглись традиционному турецкому наказанию за воровство (ампутация рук) и за побег (ампутация ступней). Большинство новомучеников в руках оттоманов подвергались иным пыткам и казням. Такое наказание, вместе с обыском повозки монахов, описанным в «Повести» Стефана, указывает, что хасковские власти предъявляли обвинение в воровстве, хотя и не сумели его доказать.

Стефан сообщает о распространившихся по стране слухах о проезде монахов, которые могли возбудить любопытство властей. Однако же всего восемью годами раньше, в 1469-м, мощи святого Ивана Рильского, отшельника, основавшего Рильский монастырь, были доставлены из Велико Тырново в Рилу. Эту процессию видел и описал в своей «Повести о переносе мощей светы Ивана» Владислав Грамматик. При этом оттоманские власти не препятствовали перевозке, возбудившей внимание населения и послужившей важным символическим событием в деле объединения болгарских христиан. И Захария, и Стефан должны были знать об этом случае, причем в распоряжении Захарии в Зографу должны были оказаться те или иные письменные свидетельства.

Это совсем недавнее проявление терпимости к религиозным процессиям делает особенно многозначительной настороженность, проявленную оттоманами в отношении нашей группы валашских монахов. Обыск повозки — произведенный, кажется, офицером стражи местного паши — указывает, что оттоманские власти в Болгарии получили какие-либо сведения о цели путешествия. Безусловно, оттоманские власти отнюдь не стремились предоставить приют в Болгарии останкам своего величайшего политического противника или поощрять поклонение его мощам. Однако загадочным представляется обстоятельство, что обыск ничего не дал, притом что позднее Стефан упоминает о доставке тела в Светы Георгий. Можно только догадываться, каким образом удалось скрыть целый (пусть даже безголовый) труп, если таковой действительно находился в повозке.

Наконец, любопытной деталью как для историка, так и для этнографа, представляется ссылка на поверья монахов по поводу видения, явившегося им в церкви. Их свидетельства по поводу происходившего с телом Влада Третьего во время их бдения над ним расходятся друг с другом, зато согласуются с различными поверьями о том, каким образом происходит превращение покойника в живого мертвеца — вампира, что указывает, насколько серьезной представлялась им опасность подобного исхода. Одни видели зверя, прыгающего через труп, другим сверхъестественные силы представлялись в виде тумана или ветра, ворвавшегося в церковь и заставившего труп принять сидячее положение. Вариант с животным описывается во многих записанных балканских легендах, как и поверье, будто вампир способен превращаться в туман или дымку. Пресловутая кровожадность Влада Третьего и его обращение в католицизм при дворе венгерского короля Матьяша Корвинуса были, вероятно, известны монахам. Первое было известно всей Валахии, второе же должно было особенно заботить православную общину (в особенности излюбленный монастырь Влада, настоятель которого был, возможно, его исповедником).

«Хроника Захарии» известна в двух рукописях: «Афон 1480» и «Р. VIII. 132» — последняя известна так же как «Патриаршая версия». «Афон 1480» — манускрипт inquarto, написанный одной рукой, полууставом, хранится в монастырской библиотеке Рильского монастыря в Болгарии, где и была обнаружена в 1923 году. Эта, первая из известных «Хроник», была, очевидно, записана самим Захарией в Зографу, возможно, по заметкам, сделанным у смертного ложа Стефана. Несмотря на его утверждение, что он «записывал каждое слово», рукопись, безусловно, подвергалась значительной переработке, так как отличается гладкостью, невозможной при черновой записи, и содержит всего одну поправку. По всей вероятности, этот первоначальный манускрипт хранился в Зографу по крайней мере до 1814 года, поскольку его заглавие фигурирует в библиографии рукописей, относящихся к четырнадцатому-пятнадцатому векам, составленной в Зографу в указанном году. Рукопись снова появляется в Болгарии в 1923-м, когда болгарский историк Атанас Ангелов обнаруживает ее спрятанной в переплете фолианта пятнадцатого века, содержащего жизнеописание святого Георгия (Георгий 1364. 21) в библиотеке Рильского монастыря. В 1924 году Ангелов удостоверился, что в Зографу не сохранилось другого экземпляра. Не совсем ясно, каким образом манускрипт проделал путь от Зографу в Рилу, однако можно предположить, что он был вывезен вместе с другими драгоценными рукописями и реликвиями, когда Святая Гора оказалась под угрозой пиратских налетов в восемнадцатом-девятнадцатом веке.

Вторая и единственная из известных копий или версий «Хроники Захарии» — «Р. VIII. 132», или «Патриаршая версия», — хранится в библиотеке Вселенской Патриархии в Константинополе и палеографически датируется серединой или концом шестнадцатого века. Вероятно, это позднейшая версия копии, присланной патриарху настоятелем Зографу еще при жизни Захарии. Оригинал этой версии предположительно сопровождался письмом настоятеля, предостерегавшим патриарха о возможной ереси в болгарском монастыре Святого Георгия. Письмо не сохранилось, но возможно, что ради точности и сохранения тайны настоятель Зографу предложил Захарии сделать вторую копию для отсылки в Константинополь, оставив у себя оригинал для библиотеки Зографу. Спустя пятьдесят или сто лет после его создания документ все еще считался настолько важным, что его копировали в Патриаршей библиотеке.

«Патриаршая версия», представляющая собой позднейшую копию, отличается от «Афон 1480» еще одной малозначительной подробностью: в ней опущена часть рассказа о видении монахов Снагова, несших бдение над покойным, а именно: от строки «Один монах видел зверя» до строки «безголовое тело князя зашевелилось и стало подниматься». Этот отрывок переписчик Патриаршей библиотеки мог выпустить, чтобы спасти читателя от ереси, свидетелем которой стал Стефан, или, возможно, чтобы сократить распространение суеверий, связанных с ожившими мертвецами, — род поверий, которых никогда не одобряли церковные власти. Точная датировка «Патриаршей версии» затруднительна, хотя копия числится в каталоге Патриаршей библиотеки с 1605 года.

И еще об одной разительной и загадочной черте сходства между двумя известными версиями «Хроники». Обе рукописи оборваны вручную в одном и том же месте рассказа. «Афон 1480» заканчивается словами: «Я узнал», в то время как в патриаршей версии сохранилось продолжение фразы: «что то была не обычная чума, но» — после чего обе рукописи аккуратно оборваны вдоль строки, по-видимому, чтобы удалить часть рассказа Стефана, повествующего о еще большей ереси или другом зле, творившемся в монастыре Святого Георгия.

Ключ к датировке повреждения рукописи находим в вышеупомянутом библиотечном каталоге, где «Патриаршая версия» числится «неполной». Таким образом, можно заключить, что окончание манускрипта оторвано до 1605 года. Однако невозможно выяснить, совершены ли оба акта вандализма в одно и то же время, или порча одной рукописи вдохновила позднейшего читателя другой, и насколько точно совпадали окончания обеих рукописей. Верность «Патриаршей версии» манускрипту из Зографу, за исключением вышеупомянутого сокращения, указывает, что, по всей вероятности, и окончания обеих версий совпадали или, по крайней мере, были очень близки. Далее, то обстоятельство, что патриаршая версия была оборвана, несмотря на опущенный в ней пассаж о сверхъестественных происшествиях в снаговской церкви, предполагает, что в ее заключении тем не менее упоминалась ересь или иное зло в монастыре Святого Георгия. До сего дня в сведениях о балканских манускриптах это единственный пример целенаправленного исправления документов, разделенных расстоянием в сотни миль.

До сих пор «Хроника Захарии из Зографу» публиковалась дважды. Первое издание появилось в греческом переводе с ограниченным комментарием, в «Истории византийских церквей» Ксантоса Константиноса, 1849 г. В 1931 году Вселенская Патриархия опубликовала брошюру со славянским оригиналом. Атанас Ангелов, обнаруживший в 1923 году версию Зографу, намеревался издать ее с развернутым комментарием, но смерть, последовавшая в 1924 году, помешала ему исполнить это намерение. Часть его заметок посмертно опубликована в журнале «Балкански исторически греглед» в 1927 году.

Повесть эту слышал я, грешник Захария, от брата во Христе, Стефана Странника из Царьграда. Он пришел в нашу обитель в 6987 (1479) году. Здесь он поведал нам о делах странных и удивительных, которые видел в жизни. Стефану Страннику, когда он явился среди нас, было пятьдесят три года. Сей мудрый и добродетельный человек повидал множество стран. Благодарение Пречистой Матери, приведшей его к нам в Болгарию, куда он прибыл со множеством братьев из Валахии, претерпев многие муки от неверных турок и видев смерть двух спутников, замученных в городе Хасково. Они с братьями несли через земли неверных реликвии чудотворной силы. С этими реликвиями они углубились в земли Болгарские, и слава о них распространилась по земле, так что православные мужчины и женщины выходили к дороге, чтобы поклониться им или поцеловать край повозки. И везли они ту реликвию в монастырь Святого Георгия, и там схоронили во святости. Так что хотя тот монастырь — обитель малая и тихая, но множество паломников приходило к нему с тех пор на пути из монастырей в Риле и Бачково или со святого Афона. Но Стефан Странник был первым из побывавших в Светы Георгий, кого мы увидели.

Когда он прожил среди нас несколько месяцев, мы стали замечать, что он не говорит свободно о том монастыре Святого Георгия, хотя о других святых местах, где побывал, он рассказывал много, по добродетели своей делясь знанием с теми, кто, прожив жизнь в одной стране, мог из его рассказов узнать о чудесах церкви Христовой в других землях. Так, рассказал он нам о чудесной часовне на острове Котор в море Венецианском, на острове столь малом, что волны плещут во все четыре стены ее, и о монастыре Святого Стефана в двух днях пути от нее к югу по побережью, где он принял имя святого покровителя и оставил свое прежнее. Это рассказывал он нам, и многое другое, даже о том, как видел в Мраморном море внушающих страх чудовищ.

Чаще всего он рассказывал нам о церквях и монастырях града Константинополя, каковы они были до того, как их осквернили воины неверного султана. Благоговейно описывал он бесценные чудотворные иконы, такие как лик Богоматери в великом соборе Святой Софии и ее икону в окладе на алтаре в Блачерне. Он повидал могилу святого Иоанна Златоуста, и могилы императоров, и главу блаженного святого Василия в церкви Святого Спасителя, и множество священных реликвий. Как счастлив был он и мы, слушавшие его рассказы, что в молодости он решился оставить этот город для новых странствий и был далеко, когда нечистый Мухаммед выстроил против града крепость сатанинской мощи, чтобы взять город, и вскоре после того сокрушил великие стены Константинополя и убил или обратил в рабство его благородных жителей. Стефан же, когда вдали от города услышал весть о том, оплакивал город-мученик со всем христианским миром.

И он доставил в седельных сумах в нашу обитель редкие и дивные книги, которые он собрал и в коих черпал божественное вдохновение, ибо сам был знатоком греческого, латыни и славянских языков, а быть может, владел и другими. Он рассказывал нам множество историй и передал свои книги в нашу библиотеку к ее вечной славе, и она прославилась, хотя многие из нас читали лишь на одном языке, а иные не читали ни на одном. И, принося этот дар, он сказал, что и сам окончил свои странствия и навсегда останется со своими книгами в Зографу. Лишь я и еще один из нашей братии заметили, что Стефан умалчивает о своем пребывании в Валахии, говоря только, что был тогда послушником, и мало говорил он также о болгарском монастыре Святого Георгия, пока не пришел конец его жизни. Потому что пришел он к нам уже больным, и много страдал от лихорадки в членах, и меньше чем через год сказал он нам, что скоро склонится перед престолом Спасителя, если тот, кто прощает всех истинно кающихся, простит ему его прегрешения. И, лежа на скорбном одре, он просил настоятеля принять его исповедь, потому что был свидетелем зла, с коим не хотел умирать, и настоятель, пораженный его исповедью, послал за мной, чтобы он повторил ее при мне, а я записал бы все, что им будет сказано, потому что он, настоятель, хотел писать о том в Константинополь. И я исполнил это быстро и без ошибок, сидя у смертного ложа Стефана и слушая, исполняясь в сердце ужаса, повесть, кою он терпеливо рассказывал мне, после чего дано было ему святое причастие и он умер во сне и похоронен в нашем монастыре.

Я, Стефан, странствуя много лет и узнав об утрате любимого мной святого града Константинополя, где я родился, ушел в поисках покоя на север от великой реки, что разделяет земли булгар и даков. Я странствовал по равнинам и дошел до гор и отыскал наконец дорогу к обители, что лежит на острове в озере Снагов, в местах прекрасных и удобных для обороны. Здесь принял меня добрый настоятель, и я разделял трапезу с иноками, смиренными и искренними в молитве. Они назвали меня братом и щедро уделили пищи и пития от своих трапез, и среди их благоговейного молчания я изведал покой, какого не знал уже много месяцев. И так как я трудился прилежно и смиренно исполнял все наставления настоятеля, он скоро даровал мне разрешение остаться среди них. Церковь была невелика, но красоты непревзойденной, и звон ее славных колоколов разносился над водой.

И церковь, и обитель украшались и укреплялись на пожертвования князя тех мест Влада, сына Влада Дракулы, которого дважды сгоняли с трона султан и другие враги. И король мадьяр Матьяш Корвинус долго держал его в заключении. Тот князь, Дракула, был отважен и в отчаянных битвах вторгался в земли, похищенные неверными, и даже отбивал их назад, и захваченное в набегах присылал в обитель с постоянным приказом молиться за него и его семью и за их спасение, что мы исполняли. Среди братии шептали, что он грешен в великой жестокости и к тому же, будучи в плену у мадьярского короля, позволил обратить себя в латинскую веру. Но настоятель не желал слышать о нем дурного и не раз скрывал его и его людей в алтаре церкви, когда соперники искали его, чтобы убить.

В последний год своей жизни Дракула явился в монастырь, как было у него в обычае и раньше. Я не видел его в тот раз, потому что настоятель отослал меня с одним из братьев по делу в другую церковь. Но, вернувшись, я услышал, что Дракула был здесь и оставил большие сокровища. Один из монахов, собиравший провизию от крестьян и знавший, о чем говорят в округе, шептал, что легче золота Дракуле было бы оставить в дар мешок отрубленных ушей и носов, однако настоятель, услышав, сурово наказал говорившего. И так я не увидел Влада Дракулу при жизни, но в смерти я видел его своими глазами, о чем скоро расскажу.

Прошло, может быть, четыре месяца, когда пришла весть, что он был окружен в сражении и убит неверными, успев прежде сразить их четыре десятка своим огромным мечом. И воины султана отсекли у мертвого голову и унесли, чтобы показать своему господину.

И все это стало известно в лагере князя Дракулы, и хотя многие после его смерти скрылись, но другие принесли эту весть и само тело в монастырь Снагова, и затем также бежали. И настоятель плакал, глядя, как тело вынимают из лодки, и молился вслух за душу князя Дракулы, и молил господа о заступе, так как неверные были теперь совсем близко. Ион велел обрядить тело и положить в церкви.

И мало приходилось мне видеть зрелищ ужаснее, чем безголовый труп в красных и пурпурных одеждах, окруженный мерцающими огнями сотен свечей. Мы сидели без сна в церкви, неся бдение, еще три дня и три ночи. Я нес бдение среди первых, и все было тихо в церкви, над обезглавленным телом. И во второе бдение все было мирно — так говорили братья, которые молились над телом в ту ночь. Но на третью ночь иные из усталых братьев задремали, и случилось то, что поразило ужасом сердца остальных. Позже они не могли согласиться, что случилось, потому что каждый видел иное. Один монах видел зверя, выскочившего из тени клироса и перепрыгнувшего гроб, но что это был за зверь, он не мог сказать. Другие почувствовали порыв ветра или видели, как в церковь вползает густой туман, погасивший много свечей, и они клялись святыми и ангелами, и особенно архангелами Михаилом и Гавриилом, что безголовое тело князя зашевелилось и стало подниматься. И громкий крик поднялся в церкви, ибо братья в ужасе возвысили свои голоса и тем взбудоражили всю общину. И, выбегая из церкви, монахи описывали свое видение и жестоко спорили между собой.

Тогда вперед выступил настоятель, и я видел в свете факела, как бледен был он, слушая их рассказ, и как часто крестился. Он напомнил нам, что душа властителя в наших руках и наш долг позаботиться о ней. И мы прошли за ним в церковь, и снова зажгли свечи, и увидели, что тело как прежде спокойно лежит в гробу. И настоятель приказал обыскать церковь, но ни зверя, ни демона не обнаружили ни в одном углу. Тогда он велел нам разойтись по кельям, и когда пришел час первой утренней службы, ее служили как обычно, и все было спокойно.

Но на следующий вечер он созвал восемь иноков, оказав и мне честь быть среди них, и сказал, что мы лишь изобразим похороны князя в нашей церкви, на деле же оно должно быть доставлено в другое место. Он сказал, что только одному из нас в тайне расскажет, куда и зачем оно должно быть отправлено, так что других, сколько возможно, защитит неведение, и так он и сделал, избрав инока, известного ему много лет, и велев остальным (из нас) повиноваться ему и не задавать вопросов.

И так я, не думавший больше странствовать, снова стал странником и, оставив позади дальний путь, вступил со своими товарищами в город моего рождения, ставший престолом царства неверных, и нашел, что многое в нем переменилось. Великий собор Святой Софии превращен был в мечеть, и мы не могли войти в него. Многие церкви были разрушены или превратились в руины от небрежения, а другие, даже Панахрантос, превратились в капища турок. И здесь я узнал, что мы искали сокровище, которое поможет спасению души князя, и что сокровище это спасено с великой опасностью для себя двумя святыми и отважными монахами из монастыря Святого Спасителя и вывезено из города. Но янычары султана заподозрили нас, и оттого нам грозила опасность, и мы должны были продолжить странствия, чтобы искать теперь сокровище в древнем царстве булгар.

И, проходя теми землями, мы видели, что некоторые знают уже о нашем деле, и многие и многие выходили к дороге и следовали за нами целые мили, молча кланяясь нашему шествию, или касаясь руками бортов повозки, или целуя ее. В пути случилось ужасное происшествие. Когда мы проходили городок Хасково, наехали на нас городские стражники и силой и грубыми словами принудили остановиться. Они обыскали повозку, объявив, что найдут то, что мы везем, и, найдя два больших узла, схватили и открыли их. Но там оказалась пища, и стражи в гневе разбросали ее по дороге и схватили двоих из нашего числа. Будучи допрошены, добрые иноки повторяли, говоря, что ничего не знают, и те, м прогневили злодеев, и им отрубили руки и ступни ног и посыпали раны солью, пока те были еще живы. Остальных же отпустили живыми, но проводили бранью и бичеванием. Позже мы сумели возвратить тела и члены наших дорогих друзей и предать их христианскому погребению в монастыре в Бачково, где монахи много дней и ночей молились за их верные души.

Мы же, в горе и ужасе, двинулись в путь, который лежал немного дальше, и прибыли благополучно в монастырь Святого Георгия. Здесь монахи, хотя были они стары и малочисленны, приняли нас и сказали, что воистину сокровище, которого мы ищем, несколько месяцев тому назад доставлено им двумя паломниками, и все было хорошо. Мы боялись подумать о возвращении в Дакию через множество опасностей и решили остаться в обители. Доставленные туда реликвии мы тайно схоронили в Светы Георгий, и слава их среди христиан привлекала многих, приходивших поклониться им, но и те хранили молчание. И некоторое время мы жили там в мире, и нашими трудами обитель много устроилась. Однако вскоре в окрестных деревнях началась чума, хотя сперва она не поразила монастырь. Но позже я узнал, что-то была не чума, но…»

На этом месте рукопись отрезана или оборвана.

ГЛАВА 60

«Стойчев закончил чтение, но мы с Элен на пару минут онемели, да и сам он временами покачивал головой, проводя ладонью по лицу, словно пытался проснуться. Наконец Элен заговорила:

— То самое путешествие — наверняка то же самое! Стойчев обернулся к ней.

— Думаю, что так. И монахи брата Кирилла, несомненно, везли тело Влада Цепеша.

— А это означает, что, за исключением двоих, казненных турками, они благополучно добрались до болгарского монастыря. Светы Георгий — где это?

Тот же вопрос хотелось задать и мне — из множества загадок эта казалась самой важной. Стойчев коснулся рукой лба.

— Если бы знать, — бормотал он. — Никто не знает. В окрестностях Бачково нет монастыря с таким названием, и никаких свидетельств, что он когда-нибудь был там. Светы Георгий — один из немногих средневековых монастырей в Болгарии, о которых мы знаем, что они существовали, но исчезли в первые века владычества Оттоманской империи. Возможно, его сожгли, а камни разметали или использовали для других построек. — Он грустно взглянул на нас. — Если у оттоманов были основания бояться или ненавидеть этот монастырь, он, вероятно, был полностью уничтожен. И разумеется, они не позволили бы восстановить его, как восстановили Рильский монастырь. Одно время я очень интересовался поисками его местонахождения… — Он на минуту умолк. — После смерти моего друга Ангелова я пытался продолжить его исследования. Поехал в Бачковский монастырь, беседовал с монахами, расспрашивал местных жителей, но никто не слышал о монастыре Святого Георгия. И на старых картах я его тоже не нашел. Мне приходило в голову, что Захария мог ввести ложное название. Однако у местных жителей должны были сохраниться хотя бы легенды, если там похоронены останки столь важного лица, как Влад Дракула. До войны я собирался съездить в Снагов, попытаться что-нибудь выяснить там…

— И тогда вы могли бы встретиться с Росси или хотя бы с тем археологом, Георгеску! — воскликнул я.

— Быть может… — Он странно улыбнулся. — Если бы мы с Росси встретились тогда, то, быть может, успели бы поделиться знаниями, пока не стало слишком поздно.

Я не совсем понял, что он имел в виду: пока в Болгарии не произошла революция? Пока он не стал изгнанником? Я не стал переспрашивать. Однако он сам тут же пояснил:

— Видите ли, я внезапно прекратил розыски. В тот день, когда я вернулся из Бачково, переполняемый планами поездки в Румынию, я застал в своей софийской квартире ужасное зрелище.

Он снова умолк, прикрыв глаза.

— Я стараюсь не вспоминать тот день. Должен сказать вам, я снимал тогда квартиру у Римской стены, в очень древнем квартале — я и выбрал его ради духа истории, окружавшей дома. Я вышел в бакалейную лавку, оставив на столе бумаги и книги о Бачково и прочих монастырях. Вернувшись, я обнаружил, что кто-то перерыл мои вещи: скинул книги с полок, обыскал шкафы. На столе, по всем бумагам, тянулся ручеек крови. Вы знаете, как чернила… кляксы… на страницах… — Он оборвал фразу, пристально вглядываясь в наши лица. — Посреди стола лежала книга, которой я прежде не видел…

Он вдруг встал и прошаркал в соседнюю комнату. Мы слышали, как он ходит там, передвигая книги. Следовало бы пойти за ним и помочь, но я сидел, беспомощно уставившись на Элен, которая тоже словно примерзла к месту.

Вскоре Стойчев вернулся с большим томом в руках. Книга была переплетена в потертую кожу. Он положил ее перед нами, и мы смотрели, как он непослушными старческими руками перелистывает пустые страницы и молча указывает нам на гравюру на центральном развороте. Дракон здесь казался меньше, потому что на больших листах фолианта вокруг рисунка оставались большие поля, но это был тот самый оттиск, вплоть до смазанного пятнышка, который я заметил в книге Хью. Была здесь и еще одна клякса на пожелтевшей бумаге, у когтя дракона. Стойчев ткнул в нее пальцем. Под наплывом чувств страха и отвращения он на минуту забыл, что говорит с нами по-английски.

— Крев, — сказал он. — Кровь.

Я нагнулся ниже. На буром пятнышке явственно виднелся отпечаток пальца.

— Господи… — Мне вспомнился мой бедный кот и друг Росси, Хеджес. — В комнате кто-то или что-то было? Что вы сделали, когда увидели?

— В комнате никого не было, — тихо ответил он. — Дверь я запер, и она оставалась запертой, когда я вернулся, вошел и увидел этот ужас. Я вызвал полицию, и они все осмотрели, а потом взяли — как вы говорите? — образцы крови на анализ. И без труда установили, кому она принадлежит.

— И кому? — Элен подалась к нему.

Стойчев ссутулился еще больше, и теперь я с трудом различал слова. В морщинах на лице блестел пот.

— Кровь была моя, — сказал он.

— Но…

— Нет, конечно же, нет. Меня там не было. Но полиция решила, что я сам подготовил всю сцену. Единственное, что у них не сходилось, — этот отпечаток пальца. Они сказали, что никогда не видели такого: для человеческого отпечатка слишком скудный пальцевой узор. Мне вернули книги и бумаги и заставили заплатить штраф за попытку шутить с законом. Я едва не потерял место преподавателя.

— И вы оставили исследования? — догадался я. Стойчев беспомощно вздернул худые плечи.

— Единственная тема, которую я забросил на полпути. Я бы, наверно, продолжал поиски, если бы не это. — Он медленно вернулся к началу книги и открыл второй лист. — Вот это, — повторил он.

На странице стояло всего одно слово, написанное прекрасным архаичным почерком, выцветшими старинными чернилами. Я уже достаточно изучил знаменитый алфавит Кирилла, хотя первая буква на минуту сбила меня с толку. Элен прочитала вслух, вернее, шепотом:

— "СТОЙЧЕВ". Ох, вы нашли там собственное имя! Как страшно.

— Да, собственное имя, вписанное явно средневековыми чернилами и шрифтом. Я не перестаю жалеть, что оказался таким трусом, но я испугался. Я подумал, что со мной может случиться… то, что случилось с вашим отцом, мадам.

— И у вас были все основания испугаться, — сказал я старому ученому. — Однако мы надеемся, что профессору Росси еще не поздно помочь.

Он выпрямился в своем кресле.

— Да. Если только мы сумеем разыскать Светы Георгий. Прежде всего нужно ехать в Рилу, посмотреть остальные письма брата Кирилла. Я уже говорил, что никогда не связывал их с «Хроникой» Захарии. Здесь у меня нет их копий, а власти Рилы не позволили опубликовать их, хотя несколько историков, в том числе и я, добивались разрешения. К тому же в Риле живет человек, с которым я хотел бы вас познакомить. Хотя, может быть, и он не сумеет помочь.

Кажется, Стойчев хотел сказать что-то еще, но в эту минуту на лестнице послышались торопливые уверенные шаги. Старик попытался вскочить, затем бросил на меня умоляющий взгляд. Я схватил Книгу Дракона и бросился с ней в соседнюю комнату, где как мог надежно скрыл ее между коробками. Мне удалось вернуться к Стойчеву и Элен за миг до того, как дверь в библиотеку распахнулась и показался Ранов.

— Ага, — проговорил он, — совещание историков! Вы бросили собственных гостей, профессор.

Он беззастенчиво рылся в книгах и бумагах, оставшихся на столе, выхватил из груды старый журнал с «Хроникой».

— Вот чем вы занимаетесь? Он едва не улыбнулся нам.

— Пожалуй, мне тоже стоит прочитать для расширения кругозора. Я слишком мало знаю о средневековой Болгарии. А ваша очаровательная племянница не так увлечена мной, как я думал. Я пригласил ее прогуляться в дальний уголок сада, но она заупрямилась.

Стойчев гневно вспыхнул и, казалось, готов был взорваться, но, к моему удивлению, Элен высказалась за него.

— Держите свои грязные чиновничьи лапы подальше от девушки, — сказала она, глядя Ранову в глаза. — Вас приставили следить за нами, а не за ней.

Я тронул ее за локоть, предостерегая не злить противника: нам только не хватало политического скандала. Однако они с Рановым только измерили друг друга долгими взглядами и отвернулись, каждый в свою сторону.

За это время Стойчев успел оправиться.

— Для наших гостей было бы очень полезным, если бы вы смогли устроить им поездку в Рилу, — холодно сказал он Ранову. — Я бы охотно поехал с ними, чтобы иметь честь лично показать им Рильскую библиотеку.

— В Рилу? — Ранов взвесил в руке журнал. — Прекрасно. Очередная экскурсия будет в Рилу. Думаю, послезавтра. Я сообщу вам, профессор, когда мы сможем за вами заехать.

— А завтра нельзя? — Я старался говорить самым обыденным тоном.

— Вы так спешите? — поднял бровь Ранов. — Исполнение ваших пожеланий требует времени.

Стойчев кивнул.

— Мы будем ждать терпеливо, а тем временем наши ученые гости могут наслаждаться видами Софии. А теперь, друзья мои: обмен мнениями был чрезвычайно приятным, однако Кирилл и Мефодий не станут возражать, если мы, как говорится, станем есть, пить и веселиться. Идемте, мисс Росси… — Он протянул свою хрупкую руку Элен, и та помогла ему подняться. — Дайте мне вашу руку, и будем праздновать день тех, кто учит и учится.

Остальные гости уже стекались под шпалеры, и мы скоро увидели почему: трое молодых людей доставали из футляров музыкальные инструменты и раскладывали их близ столов. Тощий парень с копной темных волос пробовал клавиши черного с серебром аккордеона. У другого в руках был кларнет, и он взял несколько нот, пока третий музыкант доставал большой кожаный барабан и длинные палочки с кожаными подушечками на концах. Они сели на составленные рядом стулья и, улыбнувшись друг другу, сыграли пару тактов, пристраиваясь на местах. Кларнетист скинул пиджак.

Потом, обменявшись взглядом, они начали. Из ниоткуда возникла самая чудесная музыка, какую мне приходилось слышать. Стойчев, восседая на своем троне перед остатками жареного барашка, просиял улыбкой, а Элен, устроившаяся рядом, сжала мне локоть. Мелодия свивалась в воздухе, как смерч, взрывалась ритмом, незнакомым мне, но настолько заразительным, что мои ноги так и просились в пляс. Вздыхал аккордеон, и ноты рвались из-под пальцев музыканта.

Мелодия была такой быстрой и живой, что скоро все собравшиеся вскрикивали, подпевая ей.

Еще несколько минут, и несколько слушателей вскочили с мест, обхватив друг друга за пояс, и начали танец, столь же бойкий, как и музыка. Их начищенные до блеска ботинки притоптывали по траве. Скоро к ним присоединились одетые в строгие платья женщины. Их ноги неслись в вихре танца, в то время как плечи и головы плавно двигались, оставаясь гордыми и неподвижными. Лица музыкантов светились; они неудержимо улыбались, блестя белыми зубами. Кто-то в переднем ряду взмахивал в такт белым платком, кружа его над головой. У Элен блестели глаза, она отбивала ритм пальцами по столу. Музыканты играли и играли, а остальные приветствовали их криками и тостами, пили за их здоровье. Наконец мелодия кончилась и хоровод рассыпался. Танцоры утирали пот и громко смеялись. Мужчины вернулись к своим бокалам, а женщины доставали платочки и приглаживали волосы.

Затем аккордеонист снова заиграл, но теперь это были протяжные переливы трелей, долгие минорные вздохи. Закинув назад лохматую голову, он запел. Песня-плач, разрывающая сердце горечью потери. Я чувствовал, как сжимается мое сердце, оплакивая все жизненные утраты.

— Что он поет? — обратился я к Стойчеву, чтобы скрыть свои чувства.

— Старую песню, очень старую — думаю, ей три или четыре сотни лет. Это рассказ о болгарской красавице, которую преследуют захватчики-турки. Они хотят доставить ее в гарем местного паши, но она отказывается. Она бежит на высокую гору близ своей деревни, и они скачут за ней на конях. У вершины горы обрыв. Девушка кричит, что скорее умрет, чем станет любовницей неверного, и бросается в пропасть. У подножия скалы, где она разбилась, открывается родник, и в нем самая чистая, самая сладкая вода во всей долине.

Элен кивнула:

— В Румынии тоже поют похожие песни.

— Они, я думаю, существуют всюду, где балканские народы испытали тяготы турецкого владычества, — серьезно согласился Стойчев. — В болгарском фольклоре их тысячи. Темы различны, но каждая — крик протеста против поработителей.

Аккордеонист, словно почувствовав, что ему удалось вывернуть нам сердца наизнанку, коварно ухмыльнулся и снова взорвался плясовым мотивом. Теперь почти все гости пустились в пляс, и хоровод змеей вился вокруг террасы. Кто-то потянул нас к танцующим, и Элен, поколебавшись, согласилась, а я упрямо остался сидеть рядом со Стойчевым. Но я наслаждался, глядя на нее. Элен мгновенно подхватила фигуры танца — должно быть, они были у нее в крови. Она держалась с непринужденным достоинством, а ноги уверенно отбивали быструю дробь. Следя взглядом за ее легкой фигурой в черной юбке и белой блузе, ловя сверкающий взгляд из-под разметавшихся кудрей, я молился про себя, чтобы с ней не случилось ничего худого, и гадал, позволит ли она мне защитить ее».

ГЛАВА 61

«Если первый взгляд на дом Стойчева внушил мне внезапные надежды, то вид Рильского монастыря наполнил трепетом. Монастырь располагался в глубокой долине, почти перегораживая ее, и над его стенами и куполами вздымалась гора Рила: поросшие высокими елями крутые склоны. Ранов оставил машину в тени у главных ворот, и мы направились следом за небольшими группками туристов. День был сухой и жаркий — настоящее болгарское лето, и пыль с вытоптанной земли взлетала от каждого шага до щиколоток. Огромные деревянные створки ворот были распахнуты, и за ними открылся вид, которого я никогда не забуду. Вокруг нас высились стены монастыря-крепости, полосатые от смены рядов черного и белого камня, с нависшими над головой деревянными галереями. Треть просторного двора занимала чудная, гармоничная церковь с фресками по фасаду, с бледно-зелеными куполами, светившимися на полуденном солнце. Рядом поднималась мощная квадратная башня из серого камня. Она была явно старше остальных строений. Стойчев назвал ее башней Хрелио и сказал, что она построена средневековым вельможей, который спасался в ней от политических противников. Только она и сохранилась из первоначальных построек монастыря, сожженного турками и восстановленного впоследствии в своей полосатой роскоши местными мастеровыми в 1836 году. Едва мы вошли во двор, как зазвонили, вспугнув стаю птиц, церковные колокола. Птицы взметнулись в небо, закружились над головами, и, провожая их взглядом, я снова увидел вздымающуюся над нами вершину — до нее было не менее дня подъема. У меня перехватило дыхание: не здесь ли Росси, не в этих ли древних местах?

Элен, стоявшая со мной рядом, повязав голову тонким шарфиком, взяла меня под руку, и мне вспомнилась Айя-София, тот недавний вечер в Стамбуле, который казался уже историей, когда она так крепко сжимала мне руку. Турки захватили эту страну задолго до того, как овладели Константинополем; по-настоящему, нам следовало бы начать свой путь отсюда, а не с Айя-Софии. С другой стороны, еще раньше турок проникла сюда, обогатив культуру Болгарии, византийская вера, ее изящные искусства и архитектура. Теперь же Айя-София превратилась в музей среди мечетей, между тем как эта уединенная долина до краев полна Византией.

Стойчев с удовольствием поглядывал на наши изумленные лица. Ирина, в широкополой шляпке, поддерживала его под локоть. Один только Ранов стоял на отшибе, презирая все эти красоты и провожая подозрительным взглядом проходивших мимо нас к церкви монахов в черных рясах. Нам стоило больших трудов добиться, чтобы он заехал за Стойчевым и Ириной: он не против, чтобы Стойчев имел честь показать нам Рилу, но почему бы Стойчеву не воспользоваться автобусом? Весь болгарский народ ездит на автобусах. Я удержался от искушения напомнить, что и сам Ранов не на автобусе разъезжает. Наконец мы взяли верх, что не помешало Ранову всю дорогу от Софии до дома Стойчева ворчать на старого профессора. Стойчев пользуется своей известностью для распространения суеверий и антинародных идей; всем известно, что он отказался порвать свой в высшей степени антинаучный союз с православной церковью, и сын его, который учится в Восточной Германии, ничем не лучше отца. Тем не менее мы одержали победу, Стойчев мог ехать с нами, и Ирина, когда мы остановились пообедать в горной таверне, с благодарностью шепнула мне, что, если бы пришлось ехать автобусом, она постаралась бы отговорить дядю: ему не выдержать дороги по такой жаре.

— В этом крыле до сих пор живут монахи, — объяснял Стойчев, — а там, ближе к дороге, монастырская гостиница, в которой мы переночуем. Вы увидите, какая тишина стоит здесь ночью, когда расходятся дневные посетители. Этот монастырь — одно из величайших сокровищ нашей культуры, и здесь всегда много народу, особенно летом. Но ночью все снова затихает. Идемте, — добавил он, — надо повидать настоятеля. Я вчера звонил ему, и он нас ждет.

Он зашагал впереди на удивление бодро, жадно оглядывая все вокруг, словно само это место давало ему новую жизнь.

Комнаты настоятеля располагались в первом этаже монашеского крыла. Монах в черной рясе, с длинной каштановой бородой, придержал для нас дверь, и мы вошли. Стойчев, сняв шляпу, прошел в комнату первым. Настоятель, сидевший на скамье у стены, поднялся нам навстречу. Они со Стойчевым сердечно приветствовали друг друга: Стойчев поцеловал настоятелю руку, а тот благословил старика. Сам настоятель был худощавым осанистым человеком лет, пожалуй, шестидесяти. В его бороде виднелись белые пряди, а голубые глаза — я был немало удивлен, узнав, что существуют голубоглазые болгары, — выражали спокойствие. Он самым современным образом обменялся рукопожатием с нами — и с Рановым, который не скрывал неприязни. Потом он жестом предложил всем сесть, и монах принес поднос со стаканами, полными все же не ракией, а прохладной водой, и к ней — блюдца с теми розоватыми печеньями, которые мы уже пробовали в Стамбуле. Я заметил, что Ранов не стал пить, словно опасался, что его отравят.

Настоятель откровенно радовался Стойчеву, и я подумал, что его приезд — редкое удовольствие для обоих. Через Стойчева он спросил нас, из какой мы части Америки, посещали ли уже другие болгарские монастыри, чем он может нам помочь и надолго ли мы собираемся остаться. Стойчев переводил не торопясь, делая паузы, чтобы мы могли ответить на вопросы. Вся библиотека в нашем распоряжении, сообщил настоятель; мы можем остановиться в гостинице; нам разрешается посещать службы в церкви и ходить где угодно за исключением только монашеских келий, — при этом он мягко кивнул в сторону Элен и Ирины, — и они не желают и слышать о том, чтобы друзья Стойчева платили за гостеприимство.

Мы от души поблагодарили его, после чего Стойчев поднялся.

— Теперь, — сказал он, — с вашего любезного разрешения, мы отправимся в библиотеку.

Он уже поцеловал настоятелю руку и, кланяясь, отступал к двери.

— Дядя очень волнуется, — шепнула нам Ирина. — Он мне сказал, что ваше письмо — великое открытие для болгарской истории.

Я задумался, известно ли ей, как много на самом деле зависит от успеха наших поисков и какая тень лежит на нашем пути, но по ее лицу мне не удалось ничего больше угадать. Она помогла дяде выйти, и мы последовали за ними по торжественным деревянным галереям, окаймлявшим двор. Ранов плелся позади с сигареткой в руке.

Библиотеке была отведена угловая комната на первом этаже, больше всего напоминавшая пещерный зал. У входа нас встретил седобородый монах: высокий старец со впалыми щеками. Мне показалось, что, прежде чем кивнуть нам, он бросил на Стойчева долгий пронзительный взгляд.

— Это брат Румен, — представил его Стойчев. — Он сейчас библиотекарь и покажет нам все, что мы ищем.

Несколько книг и манускриптов лежали в стеклянной витрине, снабженные этикетками — для туристов: я бы тоже с удовольствием взглянул на них, но нас уже вели к глубокой нише, открывавшейся в смежную комнату. В глубине монастыря царила чудесная прохлада, и даже электрические лампочки не могли полностью разогнать глубокую тьму, задержавшуюся в углах. В этом внутреннем святилище деревянные полки и шкафчики были полны коробок и подставок с книгами. В углу под маленьким альковом висела икона Девы и худого, состарившегося до времени Младенца, под охраной двух багрянокрылых ангелов. Перед иконой висела золотая лампадка, украшенная самоцветами. Старые-старые стены были чисто выбелены, а запах, окружавший нас, был знакомым запахом истлевающего пергамента, кожи и бархата. Я с удовольствием отметил, что у Ранова хватило совести по крайней мере выбросить сигарету, прежде чем последовать за нами в эту сокровищницу.

Стойчев постучал ногой по каменному полу, словно собирался вызвать духов.

— Здесь, — сказал он, — вы видите сердце болгарского народа: сотни лет монахи берегли наше наследие, часто в тайне. Поколения монахов преданно переписывали эти рукописи и укрывали их, когда к монастырю подступали неверные. Эта лишь малая часть достояния нашего народа — много больше было уничтожено. Но мы благодарны и за то, что удалось сохранить.

Он заговорил с библиотекарем, и тот начал внимательно просматривать надписи на коробках. Через несколько минут он снял с полки деревянный ящик и вынул из него несколько томов. Верхний был украшен изумительным изображением Христа — по крайней мере, я решил, что это Христос, — с державой и скипетром в руках и с византийской меланхолией на челе. К моему разочарованию, письма брата Кирилла скрывались не под этим роскошным переплетом, а в более простой упаковке следующего тома, напоминавшего цветом старую кость. Библиотекарь перенес его в более светлую переднюю комнату, и Стойчев тут же сел за стол и принялся листать страницы. Мы с Элен приготовили свои блокноты, а Ранов расхаживал вдоль полок, читая от скуки названия.

— Насколько я помню, — говорил Стойчев, — здесь два письма, и из них неясно, были ли другие, не дошедшие до нас письма брата Кирилла. — Он указал на первую страницу. Она была исписана мелким, округлым, каллиграфическим почерком по пергаменту, ставшему от старости темно-коричневым. Стойчев обратился к библиотекарю с вопросом и, услышав ответ, с довольным видом повернулся к нам.

— Да, в Болгарии их переиздавали вместе с несколькими другими редкими документами.

Библиотекарь положил перед ним папку, и Стойчев некоторое время молча сличал печатный текст с древней рукописью.

— Они хорошо поработали, — признал он наконец. — Я постараюсь перевести как можно точнее, а вы записывайте.

И он, чуть запинаясь, прочитал нам свой перевод двух писем:

"Ваше преподобие, отец настоятель Евпраксий. Мы уже три дня следуем по большой дороге от Лаоты к Вин. Одну ночь мы провели в конюшне доброго крестьянина, а другую — в пещерной обители Святого Михаила, где теперь нет ни одного инока, но мы смогли найти кров в сухой пещере. Последнюю ночь нам пришлось провести в лесу, впервые раскинув подстилки на голой земле и поместив свои тела в кругу между лошадьми и повозкой. Ночью волки подходили так близко, что мы слышали их вой, отчего лошади перепугались и пытались оборвать привязь. С большим трудом нам удалось успокоить их. Теперь я от всего сердца радуюсь, что с нами братья Иван и Феодосии, высокие и сильные, и я благословляю вашу мудрость, подсказавшую вам послать их с нами.

Сегодня нас приютил в своем доме пастух: человек довольно состоятельный и богобоязненный — он владеет тремя тысячами овец и уложил нас спать на мягких овчинах и тюфяках, хотя я, как приличествует моему обету, предпочел голый пол. Лес кончился, и нас окружают открытые холмы, по которым мы равно благословенно можем странствовать в дождь и вёдро. Добрый хозяин дома говорит, что дважды они претерпели набеги неверных, переправлявшихся через реку, до которой нам осталось немного дней пути, если только брат Ангелус поправится и сможет не отставать от нас. Я думаю позволить ему сесть на одну из лошадей, хотя их и без того весьма тяготит ноша священного груза, который они влекут. К счастью, нам в пути не встретились воины неверных.

Ваш смиреннейший слуга во Христе бр. Кирилл. Апрель года Господа нашего 6985".

"Ваше преподобие, отец настоятель Евпраксий!

Город остался уже в неделях пути позади нас, и мы теперь странствуем открыто через земли неверных. Я не смею писать, где мы находимся, в страхе, что нас пленят. Быть может, следовало бы нам избрать путь морем, но да защитит нас Господь на избранном нами пути. Мы видели пожарища двух монастырей и одной церкви. Церковь еще дымится. Здесь повесили пятерых монахов как сообщников мятежников, а их уцелевшие братья рассеялись по другим обителям. Это единственная новость, какую мы узнали, потому что не можем подолгу говорить с людьми, выходящими к нашей повозке. Однако нет оснований думать, что среди сожженных монастырей — тот, который мы ищем. Примета того будет ясна глазу: чудовище, равное святому. Если это послание сумеют доставить вам, отец мой, это будет так скоро, как возможно.

Ваш смиренный слуга во Христе бр. Кирилл. Июнь года Господа нашего 6985".

Стойчев закончил, но мы сидели молча. Элен чиркала по бумаге, заканчивая запись, Ирина сидела сложив руки, а Ранов стоял, небрежно облокотясь на полку и почесывая шею под воротником. Я и не пытался записывать, положившись на то, что Элен ничего не упустит. В письме не упоминались ни место назначения, ни могила, ни сцена похорон… Меня душило разочарование.

Но Стойчев вовсе не казался подавленным.

— Интересно, — заговорил он, выждав несколько долгих минут. — Интересно. Как видите, письмо из Стамбула попадает в хронологический промежуток между этими двумя. В первом и втором письме они проезжают по Валахии к Дунаю — это явствует из названий мест. Дальше идет ваше письмо, которое брат Кирилл пишет в Константинополе, возможно рассчитывая послать оттуда и два предыдущих письма. Но он не смог их отослать или испугался, если только те, что у нас в руках, — не копии. Этого наверняка мы выяснить не сможем. И последнее письмо датировано июнем. Они выбрали путь сушей, подобный тому, который описан в «Хронике Захарии». В сущности, другого пути и не было: из Константинополя, через Эдирне и Хасково — большая дорога из Царьграда в Болгарию.

Элен подняла голову:

— Но вы не сомневаетесь, что в последнем письме описана Болгария?

— Полной уверенности нет, — признал Стойчев, — однако я считаю это весьма вероятным. Если они выехали из Царьграда — Константинополя — в страну, где в конце пятнадцатого века сжигают монастыри и церкви, эта страна, скорее всего, Болгария. Кроме того, и ваше стамбульское письмо утверждает, что они направляются в Болгарию. Я не сдержал досады:

— И все же ничего, уточняющего место, куда они направляются. Даже допуская, что это был Светы Георгий…

Ранов уселся за наш стол и принялся рассматривать свои пальцы. Я подумал, что следовало бы скрывать от него свой интерес к Светы Георгию, но как еще я мог попросить о нем Стойчева?

— Верно, — кивнул Стойчев, — брат Кирилл избегает называть в письмах место, куда направляется, так же как из титула Евпраксия выпускает название Снагова. Если бы их схватили, упомянутые монастыри были бы обысканы, даже если бы не навлекли на себя более серьезных преследований.

— Здесь есть интересная строка. — Элен закончила свои записи. — Вы не перечитаете еще раз: примета монастыря, который они ищут, — чудовище, равное святому? Как вы думаете, что это может означать?

Я быстро глянул на Стойчева: эта строка и меня поразила. Он вздохнул:

— Может, имеется в виду фреска или икона в этом монастыре — в Светы Георгий, если они ехали туда. Хотя трудно представить себе подобное изображение. И даже если мы сумеем отыскать сам Светы Георгий, маловероятно, что икона сохранилась с пятнадцатого века, особенно после того, как монастырь, надо полагать, горел хотя бы однажды. Понятия не имею, что это значит. Возможно, всего лишь теологический намек, понятный настоятелю, но не нам, или касающийся какого-то тайного соглашения между ними. Правда, следует иметь в виду, что брат Кирилл называет примету, по которой должен удостовериться, что достиг назначенной цели.

Я все еще боролся с разочарованием: только теперь осознал, что ожидал найти в письмах под вытертым переплетом окончательный ключ к поискам. По крайней мере, они должны были хоть немного прояснить карты, на помощь которых я все еще надеялся.

— Здесь много странностей… — Стойчев погладил пальцами подбородок. — Письмо из Стамбула говорит, что искомое сокровище — возможно, святая реликвия из Царьграда — находится в некоем монастыре в Болгарии и туда они должны направиться. Пожалуйста, профессор, будьте так любезны, прочтите еще раз то место.

Я уже развернул копию стамбульского письма, чтобы она была под рукой, пока мы изучали другие послания брата Кирилла.

— Тут говорится: «… искомое вывезено из города в гавань покоренной земли Болгарской».

— То самое место, — сказал Стойчев. — Остается вопрос, — он постучал по столу перед собой длинным пальцем, — зачем в 1477 году контрабандой вывозить из Константинополя святую реликвию? Город в руках оттоманов с 1453 года, и большая часть святынь уничтожена при разграблении города. Зачем монастырь Панахрантос спустя двадцать четыре года отсылает уцелевшую реликвию в Болгарию, причем ту самую реликвию, за которой наши монахи отправились в Константинополь?

— Ну, — напомнил я ему, — мы знаем из письма, что эту реликвию разыскивали янычары, так что она имела какую-то ценность и для султана.

Стойчев поразмыслил.

— Верно, однако янычары искали ее уже после того, как ее вывезли из монастыря.

— Должно быть, священный предмет имел политическое значение для оттоманов, в то время как для монахов из Снагова обладал духовной ценностью. — Элен, нахмурившись, потерла щеку. — Может быть, книга?

— Да, — подхватил я, заражаясь волнением. — Возможно, в книге содержалась информация, необходимая и туркам, и монахам?

Ранов через стол послал мне внимательный взгляд.

Стойчев медленно кивнул головой, но я почти сразу вспомнил, что это жест означает несогласие.

— Книги того времени, как правило, не содержали политически значимых сведений — это были религиозные тексты, многократно переписанные для использования в монастырях или, в исламской религии, для школ и мечетей. Маловероятно, что монахи предприняли такое опасное путешествие даже ради копии Священного Писания. Подобные книги наверняка имелись и в Снагове.

— Одну минуту. — Элен распахнула глаза, пораженная новой мыслью. — Погодите. Это должно быть связано с нуждами Снагова, или Ордена Дракона, или, может быть, с завещанием Влада Дракулы. Помните «Хронику»? Настоятель хотел похоронить Дракулу в другом месте.

— Верно, — протянул Стойчев. — Он решился послать тело в Царьград, даже рискуя жизнями своих монахов.

— Да… — начал я. Кажется, я собирался добавить что-то, забрести дальше по тропе рассуждений, но Элен вдруг повернулась ко мне и встряхнула меня за плечо.

— Что?.. — оглянулся я, но она уже овладела собой.

— Ничего, — тихо отозвалась она, не глядя ни на меня, ни на Ранова. Я молил бога, чтобы соглядатай вздумал выйти покурить или наскучил нашим разговором и отошел, чтобы Элен могла высказаться свободно. Стойчев проницательно взглянул на нее и вдруг разразился унылым монологом, повествуя о том, как изготавливались и копировались средневековые манускрипты — порой совершенно неграмотными монахами, отчего в них поколение за поколением накапливались мелкие ошибки, — и как современные историки классифицируют различные почерки. Мне его рассказ показался достаточно интересным, хотя и удивил обилием подробностей. К счастью, я терпеливо слушал длинную лекцию, потому что Ранов начал зевать и наконец-то встал, нашарил в кармане пачку сигарет и покинул помещение библиотеки. Едва он вышел, Элен снова схватила меня за плечо. Стойчев с интересом обернулся к ней.

— Пол, — заговорила она, и лицо ее так изменилось, что я обхватил ее за плечи, опасаясь обморока. — Голова! Понимаешь? Дракула вернулся в Константинополь за своей головой!

Стойчев тихо ахнул, но было поздно. Оглядевшись, я увидел выглядывающее из-за книжной полки угловатое лицо брата Румена. Он неслышно вернулся из задней комнаты, и хотя тотчас же отвернулся, убирая что-то на стеллаж, но даже его спина выдавала жадное внимание. Через минуту он так же бесшумно вышел, и мы молча уставились друг на друга. Мы с Элен беспомощно переглянулись, и я встал, чтобы заглянуть в соседнюю комнату. Библиотекарь исчез, и, вероятно, очень скоро кто-то еще — например, Ранов — узнает о восклицании Элен. И что будет делать Ранов с этими сведениями?».

ГЛАВА 62

«За годы поисков, работы над книгами и статьями, размышлений мне не часто случалось испытать такие мгновенные озарения, как в ту минуту, когда Элен вслух высказала свою догадку в библиотеке Рилы. Влад Дракула вернулся в Константинополь за своей головой — или, вернее, настоятель Снагова послал туда его тело, чтобы воссоединить его с нею. Заранее ли Дракула потребовал от него такого обещания, зная, как высоко оценили его прославленную голову еще при жизни, зная об обычае султана выставлять на всеобщее обозрение головы своих врагов? Или настоятель решился на это сам, не желая оставлять в Снагове безголовое тело щедрого, но опасного или еретичного покровителя? Правда, вампир без головы вряд ли представлял большую угрозу — но беспокойство среди братии могло вставить настоятеля обеспечить Дракуле достойные христианские похороны где-нибудь подальше. Вероятно, священник не осмелился взять на себя ответственность за уничтожение тела князя. И кто знает, каких клятв добился от него Дракула при жизни?

Мне представилось удивительное видение: дворец Топкапи в Стамбуле, по которому я не так давно прогуливался солнечным утром, и ворота, над которыми палачи султана выставляли головы его врагов. Наверняка Дракуле досталась самая высокая пика, подумалось мне. Сажатель-на-кол в конце концов сам оказался на колу. Сколько народу приходило полюбоваться на доказательство торжества султана? Элен однажды рассказывала мне, что даже жители Стамбула трепетали перед Дракулой и опасались, что он возьмет штурмом их город. Не придется больше укреплениям турок дрожать при слухе о его приближении. Султан наконец полностью овладеет непокорными землями, посадит на валашский престол, как давно хотел, вассала Оттоманской империи. Все, что осталось от Цепеша, — этот страшный трофей с высохшими глазами и свалявшимися в запекшейся крови волосами и усами.

Как видно, нашему спутнику рисовалась та же картина. Едва брат Румен скрылся за дверью, Стойчев негромко заговорил:

— Да, вполне возможно. Но как удалось монахам Панах — рантоса выкрасть голову от дворца султана? Воистину, это было сокровище, как называет его в своей повести Стефан.

— А как мы получили визы на въезд в Болгарию? — вздернула бровь Элен. — Бакшиш — и большой. Монастыри, конечно, обеднели после завоевания, но многим удалось утаить казну: золотые монеты, драгоценности, — хватило бы, чтобы подкупить даже султанскую гвардию.

Я обдумал ее слова.

— В моем путеводителе по Стамбулу говорится, что головы врагов султана, продержав какое-то время на пике, сбрасывали в Босфор. Может быть, кто-то из Панахрантоса перехватил ее по дороге — не так опасно, как выкрадывать от дворцовых ворот.

— Этого мы уже не узнаем, — заметил Стойчев, — однако я думаю, что догадка мисс Росси попала в точку. По всей видимости, именно его голову они искали в Царьграде. И на то, с религиозной точки зрения, есть веские основания. Православная вера требует, чтобы тело хоронили по возможности целым — у нас, например, не практикуют кремацию, — потому что в Судный День мертвые восстанут во плоти.

— А как насчет святых, мощи которых разбросаны по монастырям? — усомнился я. — Каково будет им восставать в целости? Не говоря уже о том, что в прошлом году в Италии я повидал пять рук святого Франциска.

Стойчев расхохотался.

— У святых особые привилегии, — сказал он. — Однако Влад Дракула, хоть и истреблял турок во множестве, никак не святой. Видимо, если верить Стефану, настоятель Снагова серьезно беспокоился о его бессмертной душе.

— Или о бессмертном теле? — вставила Элен.

— Так, — кивнул я, — возможно, монахи Панахрантоса, рискуя жизнями, забрали голову, чтобы обеспечить ей достойное погребение, а янычары заметили пропажу и принялись за поиски, так что настоятель предпочел не хоронить ее в Стамбуле, а отослать подальше. Может быть, они время от времени снаряжали паломников в Болгарию… — Я вопросительно взглянул на Стойчева. — И они послали ее, чтобы похоронить в… в Светы Георгий или в другом болгарском монастыре, с которым имели связь. А тут появились монахи из Снагова, но слишком поздно, чтобы воссоединить тело с головой. Настоятель Панахрантоса услышал о них и переговорил с ними, и тогда посланцы Снагова решили завершить свою миссию, доставив следом и тело. Помимо прочего, им надо было убраться из города, пока ими не заинтересовались янычары.

— Очень хорошее рассуждение, — одобрительно улыбнулся мне Стойчев. — Как я уже говорил, наверняка выяснить невозможно: документы, имеющиеся в нашем распоряжении, говорят о событиях лишь намеками. Но вы нарисовали убедительную картину. Мы еще уговорим вас оставить ваших голландских купцов.

Я почувствовал, что заливаюсь краской удовольствия и смущения, но старый профессор открыто улыбнулся мне.

— А появление и скорый отъезд снаговских монахов насторожил сыщиков султана, — подхватила Элен, — и они обыскали монастыри, установили, что те останавливались в Святой Ирине и предупредили чиновников по предполагаемому маршруту их поездки — вероятно, через Эдирне в Хасково. Хасково был первый крупный болгарский город на их пути, и здесь их — как сказать? — перехватили.

— Да, — закончил Стойчев. — Чиновники империи пытали двух монахов, но отважные иноки ничего не сказали. А, обыскав повозку, чиновники нашли только запас провизии. Но остается вопрос: почему солдаты не нашли тело?

Я замялся:

— Может быть, они и не искали тела. Может, искали только голову. Если янычарам в Стамбуле удалось узнать немногое, они могли счесть, будто паломники вывозят краденую голову. В «Хронике Захарии» говорится, что оттоманы очень рассердились, когда, вскрыв узлы, не обнаружили ничего, кроме еды. Если монахов предупредили об обыске, они могли успеть спрятать тело где-нибудь в леске.

— Или в повозке был тайник, — предположила Элен.

— Но ведь труп наверняка вонял, — прямолинейно напомнил я ей.

— Смотря чему верить, — с очаровательной загадочной улыбкой возразила она.

— Чему верить?

— Да, видишь ли, тело, которому суждено превратиться в не-умершего или если оно уже превратилось, не гниет или разлагается медленнее. По поверьям крестьян Восточной Европы, заподозрив вампира, полагалось выкопать трупы и по традиционному обряду уничтожить те, которые не спешат разлагаться. Это и теперь иногда проделывается.

Стойчев содрогнулся.

— Приятное занятие. Я слышал о таких случаях и в Болгарии, хотя теперь, конечно, это противозаконно. Церковь никогда не одобряла осквернения могил, а наше государство теперь борется с любыми суевериями — насколько это в его силах.

Элен, кажется, готова была пожать плечами.

— Чем эта вера хуже веры в телесное воскресение? — обратилась она к Стойчеву, улыбаясь ему. Ученый не устоял перед ее улыбкой.

— Мадам, — произнес он, — мы очень по-разному интерпретируем наше культурное наследие, однако я преклоняюсь перед быстротой вашего ума. А теперь, друзья мои, мне хотелось бы ознакомиться с вашими картами — думается мне, что в этой библиотеке могут найтись материалы, которые помогут в расшифровке. Дайте мне один час — вам мои занятия покажутся слишком скучными, а мне не хочется тратить время на объяснения.

В это время снова вошел Ранов и встал посреди комнаты, беспокойно оглядываясь кругом. Оставалось надеяться, что он не расслышал последних фраз, где упоминались карты. Стойчев откашлялся.

— Теперь почему бы вам не пойти в церковь? Там очень красиво.

Он кинул на Ранова разве что беглый взгляд, но Элен немедленно встала и, подойдя, отвлекла того каким-то вопросом, дав мне время украдкой вытянуть из портфеля свою папку с копиями карт. Увидев, как живо потянулся к ним Стойчев, я снова воспрянул духом.

К сожалению, Ранов явно не собирался следовать за нами. Его больше интересовали библиотекарь и возможность проследить за профессором. Я попытался увести его:

— Вы не поможете нам раздобыть обед? Библиотекарь стоял рядом, молча разглядывая меня. Ранов улыбнулся:

— Уже проголодались? Здесь ужинают в шесть часов. Придется подождать. Разумеется, вас не допустят к монашеской трапезе, но в гостинице подают ужин для посетителей.

Он повернулся к нам спиной и принялся разглядывать кожаные корешки на полках. Тем все и кончилось. Выходя, Элен сжала мне руку.

— Погуляем? — предложила она, едва мы оказались на дворе.

— Не представляю, как мы обойдемся без Ранова, — угрюмо отозвался я. — Без него и поговорить не о чем.

Она рассмеялась, но я видел, что она тоже встревожена.

— Может, мне вернуться и попробовать обольстить его?

— Нет, — возразил я, — лучше не надо. Чем больше мы стараемся, тем пристальнее он будет следить за профессором. Избавиться от него не легче, чем от мухи.

— А из него вышла бы отличная муха. — Элен взяла меня под руку.

Солнце сияло по-прежнему ярко, и когда мы вышли из тенистого монастырского дворика под стенами и галереей, нас окутала жара. Подняв голову, я видел лесистые склоны над монастырем и отвесные утесы на вершине. Далеко наверху кружил орел. Монахи переходили от церкви к кельям, подметали деревянные полы галереи, сидели в треугольном островке тени у портика ворот. Я дивился, как этим длиннобородым старцам удается терпеть летний зной в своих черных длинных рясах и черных шляпах-колпаках. Зайдя в церковь, я начал понимать: там царила весенняя прохлада, освещенная огоньками свечей и мерцанием золотистого металла и драгоценных камней. Внутренние стены покрывали чудные фрески.

— Девятнадцатый век, — уверенно определила Элен, а я задержался перед особенно мрачной картиной: с нее на нас строго смотрел седобородый святой с расчесанными на стороны длинными волосами.

— Иван Рильский, — прочитала Элен буквы над нимбом.

— Тот, чьи кости перевезли сюда за восемь лет до приезда наших друзей из Валахии, да? О нем говорится в «Хронике».

— Верно. — Элен задумчиво рассматривала портрет, словно ожидала, что, если подождать достаточно долго, святой может заговорить с нами.

Бесконечное ожидание начало действовать мне на нервы.

— Элен, — сказал я, — пойдем гулять. Можно забраться повыше на гору и осмотреть окрестности. Мне нужно чем-нибудь заняться, а то я сойду с ума, думая о Росси.

— Пойдем, — согласилась Элен и пристально взглянула на меня, оценивая мое нетерпение. — Только не слишком далеко. Далеко нас Ранов не отпустит.

Тропинка в гору вилась в густом лесу, не хуже церковных сводов защищавшем нас от полуденной жары. Так приятно было хоть ненадолго отделаться от Ранова, что мы шагали по тропе, держась за руки и широко размахивая ими в такт.

— Ему, пожалуй, трудно будет сделать выбор между нами и Стойчевым?

— Да ничуть, — хладнокровно возразила Элен. — Наверняка он приставил кого-то следить за нами. Он не решится оставить нас без присмотра, но и Стойчева не выпустит из виду. Уж очень ему интересно, что мы ищем.

— Ты как будто считаешь это самым обычным делом, — заметил я, поглядывая на ее профиль.

Шагая по мягкой тропинке, она сдвинула шляпку на затылок, и лицо ее немного раскраснелось.

— Не представляю, каково это — расти среди такого цинизма, под постоянным надзором.

Элен передернула плечами.

— Все казалось не так уж страшно, ведь ничего другого я не знала.

— Однако тебе захотелось оставить родину и уехать на

Запад?

— Да, — согласилась она, искоса взглянув на меня. — Мне хотелось оставить родину.

Мы присели передохнуть на упавшем стволе.

— Я все думаю, почему нам разрешили въезд в Болгарию, — признался я Элен.

Даже здесь, в лесу, я привычно понизил голос.

— И почему отпустили ездить куда хотим, — кивнула она. — Ты что-нибудь надумал?

— Мне представляется, — медленно заговорил я, — что они не мешают нам отыскать то, что мы ищем, — а ведь вполне могли бы, — потому что хотят, чтобы мы нашли.

— Браво, Шерлок! — Элен ладошками обмахивала мне лицо. — Ты быстро учишься.

— Значит, можно сказать, они знают или подозревают, что мы ищем. Значит, их интересует Влад Дракула — не-умерший? Неужели они могут верить… — Мне стоило труда произнести эти слова, хоть я и понизил голос до шепота. — Сколько раз ты мне твердила, что коммунистическое правительство презирает крестьянские суеверия! Почему же они помогают нам, вместо того чтобы помешать? Уж не надеются ли они обрести некую сверхъестественную власть над своим народом, обнаружив его могилу?

Элен покачала головой.

— Вряд ли. Несомненно, их интересует власть, но подход у них всегда научный. Кроме того, они, конечно, не делают отдавать американцам честь открытия. — Она поразмыслила немного. — Подумай, можно ли вообразить более крупное научное открытие, чем возможность возвращать жизнь — или хотя бы не-умирание — умершим? Особенно в Восточном блоке, где великих вождей бальзамируют и хранят в мавзолеях?

Передо мной мелькнуло желтое лицо Георгия Димитрова в софийском мавзолее.

— Тем больше у нас причин уничтожить Дракулу, — проговорил я, чувствуя, как на лбу проступает холодный пот.

— Хотела бы я быть уверенной, — мрачно добавила Элен, — что, уничтожив его, мы так уж сильно изменим будущее. Вспомни Гитлера и Сталина. Что они творили со своими народами! Им не понадобилось пятисот лет на совершение своих преступлений.

— Понимаю, — сказал я. — Об этом я тоже думал. Элен кивнула.

— Ты знаешь, как ни странно, Сталин открыто восхищался Иваном Грозным. Вот тебе два вождя: каждый готов убивать и давить собственный народ — готов на все, лишь бы собрать силы. А кем восхищался Иван Грозный, угадаешь? Я почувствовал, как отхлынула от сердца кровь.

— Ты говорила, что в России много народных сказаний о Дракуле…

— Вот именно.

Я уставился на нее.

— Ты представляешь себе мир, в котором Сталин мог бы прожить пять столетий? — Она скребла пальцем подгнившую кору ствола. — А может быть, и вечно…

У меня сжались кулаки.

— Как ты думаешь, можно отыскать средневековое захоронение так, чтобы об этом никто не знал?

— Очень трудно, почти невозможно. Я уверена, что за нами постоянно следят.

В этот момент из-за поворота тропинки показался человек. Его внезапное появление так поразило меня, что я чуть не выбранился вслух. Но это был мужчина с простым лицом и в простой одежде, с охапкой хвороста на плечах, и он приветственно помахал нам рукой, проходя мимо. Я оглянулся на Элен.

— Вот видишь, — сказала она.

Выше по склону мы наткнулись на скальный уступ.

— Смотри, — сказала Элен, — давай посидим здесь минутку.

Прямо под нами круто уходила вниз лесистая долина, почти заполненная стенами и красными крышами монастырских зданий. Теперь мне было видно, как огромно монастырское подворье. Оно угловатой скорлупой окружало церковь, купола которой светились на ярком солнце. Посредине поднималась башня Хрелио.

— Отсюда видно, как неприступна эта обитель. Представь себе, как часто враги рассматривали ее отсюда.

— А иногда и пилигримы, — напомнила мне Элен. — Для них это была твердыня духа, а не военное укрепление.

Она откинулась назад, на упавший ствол, разгладила юбку. Сумочка валялась рядом с ней. Она сняла шляпку, закатала рукава блузки, чтобы было прохладнее. Легкая испарина выступила у нее на лбу и на щеках. Сейчас ее лицо было таким, какое я больше всего любил: задумчивое выражение, взгляд, обращенный одновременно в себя и вовне. Глаза широко распахнуты, губы крепко сжаты: почему-то этот рассеянный взгляд был мне дороже, чем обращенный прямо на меня. Она по-прежнему носила на шее шарфик, хотя отметина, оставленная библиотекарем, превратилась уже в простой синяк. Под шарфиком поблескивал крестик. От ее резкой красоты я ощутил боль — не просто физического желания, но чего-то подобного трепету перед ее завершенностью. К ней нельзя было прикоснуться: моя, она была потеряна для меня.

— Элен, — заговорил я, не касаясь ее руки. Я не собирался говорить, но это было сильнее меня. — Я хочу тебя о чем-то попросить.

Она кивнула, не отрывая взгляда от священной обители внизу.

— Элен, ты выйдешь за меня замуж?

Она медленно обернулась ко мне, и я не мог понять, что выражает ее лицо: изумление, насмешку, удовольствие?

— Пол, — строго спросила она, — сколько времени мы знаем друг друга?

— Двадцать три дня, — вздохнул я, понимая, что представления не имею, как быть, если она откажется.

Но было уже поздно брать назад свои слова, откладывать разговор на потом. И даже если она ответит «нет», я не брошусь головой вниз с обрыва, не доведя до конца своих поисков, хотя искушение и велико.

— И ты думаешь, что знаешь меня?

— Вовсе нет, — упрямо буркнул я.

— И ты думаешь, я знаю тебя?

— Не уверен.

— Мы так мало времени провели вместе. Мы принадлежим совершенно разным мирам. — Теперь она улыбалась, словно желая смягчить жестокость своих слов.

— Кроме того, я всегда считала, что ни за что не выйду замуж. Я не создана для семьи. И что делать с этим? — Она коснулась своего горла. — Ты готов взять в жены женщину, помеченную адом?

— Я защитил бы тебя от любого дьявола, который посмел бы к тебе приблизиться.

— Тяжелая обуза… И как нам иметь детей, — теперь она смотрела на меня прямо и твердо, — зная, что им может передаться эта зараза?

Мне трудно было говорить сквозь подкативший к горлу комок.

— Так твой ответ — «нет» или мне можно будет попробовать еще раз?

Ее рука — я уже не мог представить себе жизни без этой руки с прямыми длинными пальцами, с нежной кожей на жестких костях — сомкнулась на моей, и я подумал мельком, что у меня нет кольца, чтобы надеть ей на палец.

Элен серьезно глядела на меня.

— Мой ответ: конечно, я выйду за тебя замуж.

После недель тщетных поисков другого любимого мной человека я был так поражен простотой этой победы, что не сумел ни заговорить, ни даже поцеловать ее. Мы молча сидели рядом, глядя вниз, на красный, золотой, серый огромный монастырь».

ГЛАВА 63

Барли вместе со мной разглядывал бедлам, оставленный отцом в номере, но он раньше меня приметил то, что я упустила из виду, — разбросанные по кровати бумаги и книги. Среди них мы нашли рассыпающийся на листочки экземпляр стокеровского «Дракулы», новенькую историю средневековых ересей во Франции и очень старый на вид том европейских преданий о вампирах.

Рядом с книгами лежали бумаги: заметки, сделанные рукой отца, и россыпь почтовых открыток, исписанных совершенно незнакомым почерком, красивыми темными чернилами, мелко и ровно. Мы с Барли в едином порыве — и опять как радовалась я, что не одна! — бросились рыться в бумагах, и в первую очередь меня потянуло собрать открытки. Их украшали марки радужного многоцветья стран: Португалия, Франция, Италия, Монако, Финляндия, Австрия. Марки были не погашены, без почтовых штемпелей. Порой письмо, начатое на одной открытке, переходило на следующую, на четыре-пять подряд, и на каждой был аккуратно проставлен номер. Больше всего поразила меня подпись: Элен Росси. И все были адресованы мне.

Барли, заглядывавший мне через плечо, заразился моим изумлением, и мы рядышком присели на край кровати. Первая карточка была из Рима: с черно-белой фотографией останков Форума.

«Май 1962 г. Доченька моя любимая!

На каком языке писать тебе, дитя моего сердца и тела, не виденное пять лет? Все эти годы мы могли бы говорить с тобой на особом языке взглядов и поцелуев, лепета и улыбок. Мне так тяжело думать о том, что я потеряла, что сегодня я не могу больше писать, хотя только начала.

Твоя любящая мама Элен Росси».

На второй, цветной, хотя уже выгоревшей открытке были цветы в вазах: «Jardins de Boboli» — Сады Боболи… Боболи.

«Май 1962 г. Доченька моя любимая!

Скажу тебе по секрету: я ненавижу английский. Английский — это грамматические упражнения или хрестоматия по литературе.

В душе я чувствую, что мне было бы легче говорить с тобой на своем языке — на венгерском, или даже на языке, который цветет в глубине моего венгерского, — на румынском. Румынский — язык врага, которого я преследую, но даже он не осквернил для меня этого языка. Если бы ты сейчас сидела у меня на коленях, глядя на утренний сад, я могла бы дать тебе первый урок: "Маnumesc… " — и потом мы бы снова и снова шепотом повторяли твое имя на нежном, мягком языке, языке твоей мамы. Я рассказала бы тебе, что румынский — язык отважных, добрых и печальных людей: пастухов и крестьян, язык твоей бабушки, чью жизнь он погубил издалека. Я бы называла тебе имена красивых вещей, которые узнала от нее: звезд над ее ночной деревней, огоньков на реке. "Manumesc… " Я сказала тебе это, и счастье слишком велико для одного дня.

Твоя любящая мама Элен Росси».

Мы с Барли посмотрели друг на друга, и он нежно обнял меня рукой за плечо.

ГЛАВА 64

«Стойчева мы застали за тем же столом.

Он был очень взволнован. Ранов сидел напротив него, стуча пальцами по столу и поглядывая на документы, которые откладывал в сторону профессор. Вид у него был необычайно раздраженный: по-видимому, Стойчев не удовлетворил его любопытства. Как только мы вошли, Стойчев поднял голову и громко прошептал:

— Кажется, нашел!

Элен присела рядом с ним и склонилась над манускриптами, которые он изучал. Видом и почерком они напоминали письма брата Кирилла: ветхий, искрошившийся по краям пергамент, густо исписанный аккуратными буковками.

Я узнал славянский алфавит. Рядом были разложены наши карты. У меня прерывалось дыхание: против всякой вероятности, я надеялся услышать что-то важное. Может быть, могила даже здесь, в Риле, внезапно подумалось мне. Может быть, Стойчев потому так и рвался сюда, что подозревал это? Однако меня удивило и встревожило, что он собирается объявить о своем открытии при Ранове.

Стойчев огляделся, глянул на Ранова, потер ладонью морщинистый лоб и тихо произнес:

— Я полагаю, могилу следует искать не в Болгарии. Я почувствовал, как кровь отлила от сердца.

— Как? — Элен неотрывно глядела на Стойчева, Ранов же отвернулся, барабаня пальцами по столу и словно бы не слушая нас.

— Мне жаль вас разочаровывать, друзья мои, но из этой рукописи, которую я не перечитывал много лет, явствует, что группа паломников в 1478 году вернулась из Светы Георгия в Валахию. Передо мной таможенный документ — разрешение вывезти в Валахию некую христианскую реликвию валашского происхождения. Мне очень жаль. Возможно, вам когда-нибудь удастся добраться и туда и окончательно прояснить этот вопрос. Однако если вы решите продолжить исследования путей паломничества в Болгарии, я буду счастлив содействовать вам.

Я, онемев, уставился на него. Нечего и думать добраться до Румынии. Мы и сюда-то попали чудом!

— Я рекомендую вам получить разрешение на посещение еще некоторых монастырей, особенно Бачковского монастыря, лежавшего на большой дороге паломников. Это прекрасный образчик византийского стиля в Болгарии, и его здания намного старше, чем здесь, в Риле. Кроме того, там имеются редкие манускрипты, принесенные в дар монастырю монахами-паломниками. Вам это будет интересно, и вы сможете подобрать достаточно материалов для своей статьи.

Элен ошеломила меня, преспокойно согласившись с его предложением.

— Это можно устроить, мистер Ранов? — спросила она. — И чтобы профессор Стойчев сопровождал нас и дальше?

— О, боюсь, что мне придется вернуться домой, — с сожалением протянул Стойчев. — Меня ждет работа. Я сожалею, что не смогу помочь вам в Бачково, однако я дам вам рекомендательное письмо настоятелю. Мистер Ранов послужит вам переводчиком, а настоятель поможет разобрать заинтересовавшие вас рукописи. Он прекрасно знает историю монастыря.

— Прекрасно. — Ранов, услышав, что профессор нас покидает, просто расцвел.

Я решил, что в таком ужасном положении нам ничего не остается, как притвориться, что мы продолжаем осмотр монастырей, а тем временем решать, что делать дальше. В Румынию? Передо мной снова встало видение: дверь кабинета Росси. Она была закрыта, заперта на ключ. Никогда больше Росси не откроет ее. Ранов молча наблюдал за нами, но в его молчании крылось злорадство. То, чего мы на самом деле искали, оказалось недостижимым. Теперь мы снова остаемся наедине с нашим гидом, который проводит нас по монастырям и как можно скорее выдворит из Болгарии.

Ирина, по всей видимости, была в церкви: выходя, мы увидели, как она переходит раскаленный двор, и Ранов, заметив ее, свернул в галерею покурить, а потом удалился в сторону главных ворот и скрылся за ними. Я заметил, что он, подходя к воротам, зашагал чуть быстрее: возможно, и ему хотелось отдохнуть от нас. Стойчев тяжело опустился на скамью у стены, и Ирина заботливо обняла его за плечи.

— Слушайте, — тихо заговорил он, улыбаясь так, словно затевал пустую светскую беседу, — надо поговорить сейчас, пока наш друг не слышит. Я не хотел пугать вас. Нет никаких документов о возвращении монахов с реликвиями в Валахию. Простите, но я солгал. Влад Дракула безусловно похоронен в Светы Георгий, где бы ни находилась эта обитель, и я обнаружил важные сведения. Стефан говорит, что Светы Георгий расположен недалеко от Бачково. Я не нашел в окрестностях Бачково местности, напоминающей рельеф ваших карт, зато нашел письмо от настоятеля Бачково к настоятелю Рилы. Начало шестнадцатого века. Я не решился показывать его вам при вашем сопровождающем. В письме сообщается, что настоятель Бачкова более не нуждается в помощи настоятеля Рилы или других священников для подавления ереси в Светы Георгий, потому что монастырь сгорел, а его братия рассеялась. Он советует настоятелю Рилы пристально следить за монахами, явившимися оттуда, как и за любым монахом, утверждающим, что дракон сразил Святого Георгия — Светы Георгия, — потому что такова примета их ереси.

— Дракон сразил… погодите, — заговорил я, — вы имеете в виду ту строчку про чудовище и святого? Кирилл пишет, что они ищут монастырь, где чудовище равно святому.

— Святой Георгий — один из важнейших персонажей болгарской иконографии, — тихо пояснил Стойчев. — Идея, что дракон мог сразить его, представляется странным извращением. Но как вы помните, валашские монахи искали монастырь, уже отмеченный этим знаком, потому что именно там тело Дракулы должно было воссоединиться с головой. Теперь я начинаю задумываться, не существовало ли крупное еретическое течение, о котором нам ничего не известно, — известное и в Константинополе, и в Валахии, и, может быть, даже самому Дракуле. Не создал ли Орден Дракона собственную ветвь религии, отдельную от единой церкви? Не развил ли он собственную ересь? До сих пор я даже не рассматривал такой возможности. — Он покачал головой. — Вам следует ехать в Бачково и расспросить настоятеля, где могли уравнять, или даже поменять местами, чудовище и святого. Вам придется говорить с ним втайне. В моем письме — которое ваш гид непременно прочтет — будет сказано только о ваших исследованиях маршрутов пилигримов, но вы должны найти способ переговорить с ним без свидетелей. Кроме того, там есть один монах, бывший историк, серьезно занимавшийся историей Светы Георгия. Он работал с Атанасом Ангеловым и был вторым человеком, увидевшим вновь найденную рукопись Захарии. Тогда его звали Пондев, но я не знаю, какое имя он принял в монашестве. Настоятель поможет вам найти его. И еще одно. При мне сейчас нет карты, но, помнится, на северо-востоке от монастыря есть длинная изогнутая долина, по которой в прошлом могла протекать река. Я помню, что однажды видел ее и говорил о ней с местными монахами, хотя названия не знаю. Не окажется ли она хвостом вашего дракона? И где тогда его крыло? Это вам тоже надо будет проверить.

Мне хотелось встать на колени и целовать ноги старика.

— Но вы с нами не поедете?

— Поехал бы, что бы ни говорила моя племянница, — он через плечо улыбнулся Ирине, — но боюсь навлечь на вас подозрение. Ваш гид насторожится, узнав, что меня по-прежнему интересуют ваши поиски. Если сумеете, свяжитесь со мной, как только вернетесь в Софию. Я буду все время думать о вас и желать вам удачи. Вот, непременно возьмите. — Он вложил в руку Элен какую-то маленькую вещицу, но она сжала пальцы так быстро, что я не успел рассмотреть подарок и не заметил, куда она его спрятала.

— Что-то долго не видно нашего мистера Ранова, — тихо заметила она.

Я быстро взглянул на нее.

— Сходить проверить? — Я уже научился доверять ее чутью и направился к воротам, не дожидаясь ответа.

Сразу за стеной я наткнулся на Ранова, стоявшего вместе с незнакомым мужчиной у длинного голубого автомобиля. Его высокий собеседник выглядел весьма элегантно в летнем костюме и шляпе, но что-то в его внешности заставило меня замереть, притаившись в тени ворот. Оба были увлечены беседой и прервали ее неожиданно для меня. Красавец хлопнул Ранова по спине и нырнул в машину. Я вздрогнул, словно почувствовав хлопок собственной спиной, — мне знаком был этот дружелюбный жест. Как ни трудно в это поверить, человек, ловко выводивший сейчас машину с пыльной стоянки, был Гежа Йожеф. Я метнулся назад и поспешил присоединиться к остальным. Элен выжидательно смотрела на меня: она тоже успела научиться доверять моему чутью. Я на минуту отвел ее в сторону, и Стойчев, если и удивился, был слишком вежлив, чтобы задавать вопросы.

— По-моему, здесь Йожеф, — торопливо прошептал я. — Лица я не разглядел, но человек, очень похожий на него, только что говорил с Рановым.

— Дерьмо, — прошипела Элен.

Кажется, я впервые слышал, как она бранится вслух. Ранов уже спешил к нам.

— Пора ужинать, — как ни в чем не бывало заявил он, и я задумался, не жалеет ли он, что хоть на несколько минут оставил нас со Стойчевым.

По его тону я решил, что меня он за воротами не заметил.

— Идемте со мной. К сожалению, ужинать придется с монахами.

Безмолвная монастырская трапеза была великолепна. Двое монахов подавали хлеб домашней выпечки. С нами в гостинице остановились и другие группы туристов, и я заметил, что не все говорят по-болгарски. Здесь были немцы — видимо, из Восточной Германии, а другой незнакомый язык я счел чешским. Мы проголодались и ели жадно, и я с надеждой предвкушал ожидавшие нас узкие койки. Нас с Элен ни на минуту не оставляли одних, но я понимал, что появление Йозефа нужно обсудить. Чего он хотел от Ранова? Или, вернее, от нас? Элен предупреждала, что за нами следят. Кто сообщил ему, что мы здесь?

День выпал утомительный, но мне так не терпелось увидеть Бачково, что я охотно отправился бы туда пешком, если бы так было быстрее. Однако пришлось переночевать, отдохнув перед завтрашней поездкой. Среди похрапывания Праги и Восточного Берлина я слышал голос Росси, рассуждающий о каких-то неясностях в нашей статье, и голос Элен, усмехающейся моей недогадливости: «Конечно, я выйду за тебя замуж»».

ГЛАВА 65

«Июнь 1962 г.

Любимая моя доченька!

Ты знаешь, что ужасы, которые пришлось пережить нам с твоим отцом, сделали нас богатыми. Большую часть денег я оставила твоему отцу, чтобы он мог позаботиться о тебе, но у меня осталось довольно, чтобы вести долгие поиски, вести осаду. Часть я разменяла в Цюрихе и открыла там банковский счет под именем, которого никто не знает. С этого тайного счета я беру деньги раз в месяц: плачу за квартиру, за право работать в архивах, за обеды в ресторанах. Я трачу как можно меньше, чтобы когда-нибудь отдать тебе, моя маленькая, когда ты станешь взрослой, все, что осталось.

Твоя любящая мама Элен Росси».

«Июнь 1962 г.

Любимая моя доченька!

Сегодня у меня опять плохой день (я никогда не отправлю эту открытку. Если отправлю хоть одну, то только не эту). Сегодня один из тех дней, когда я не помню, ищу ли этого дьявола или просто бегу от него. Я стою перед зеркалом, перед старым зеркалом в моем номере в Hoteld'Este: на стекле пятна, будто лишайник расползается по неровной поверхности. Я стою и ощупываю шрам на горле: красное пятно, оставшееся навсегда. Что, если ты найдешь меня раньше, чем я — его? Что, если он найдет меня раньше, чем я — его? Не знаю, почему он до сих пор не нашел меня. Не знаю, увижу ли тебя когда-нибудь.

Твоя любящая мама Элен Росси».

«Август 1962 г.

Любимая моя доченька!

— Когда ты родилась, у тебя были черные волосы, и они кудряшками торчали на влажной головке. Когда тебя вымыли и обтерли, они превратились в темный пушок вокруг личика: темные волосы, как у меня, но с медным отливом, как у твоего отца. Я лежала в облаке морфина, держала тебя в руках и смотрела, как свет на твоих младенческих волосиках переливается от цыганской черноты к блеску и снова темнеет. Все в тебе было гладеньким и блестело: я выглаживала и лепила тебя в себе, сама не зная того. У тебя были золотые пальчики, розовые щечки, а ресницы и бровки — как перо вороненка. И мое счастье перехлестывало через край, несмотря на морфий.

Твоя любящая мама Элен Росси».

ГЛАВА 66

«Я рано проснулся на своей койке в мужской спальне Рильского монастыря: солнечный свет только что начал пробиваться в маленькие окна, выходившие на монастырский двор, а другие туристы еще крепко спали. Я слышал первый звон церковного колокола еще в темноте, а теперь снова звонили колокола. Первая моя мысль была о том, что Элен согласилась выйти за меня. Хотелось поскорее снова увидеть ее, улучить минуту и спросить, не приснился ли мне вчерашний день. Солнце, заливавшее двор, было бледнее моего счастья, а утренний воздух казался невероятно свежим, сохранившим века свежести.

Но за завтраком Элен не было. Ранов был тут как тут и как всегда уныло курил, пока один из монахов не попросил его выйти с сигаретой на улицу. Как только завтрак кончился, я поспешил по коридору к женской спальне, у дверей которой мы накануне расстались с Элен. Дверь была открыта. Остальные женщины, чешки и немки, ушли, оставив опрятно застеленные постели. Элен, казалось, спала: я видел очертания ее тела под одеялом на койке у окна. Она лежала, отвернувшись к стене, и я тихонько вошел, рассудив, что она теперь — моя невеста и я даже в монастыре имею право разбудить ее поцелуем. Я закрыл за собой дверь, понадеявшись, что монахи нас не застанут.

Элен лежала на девственно белых простынях, спиной к комнате. Когда я подошел ближе, она чуть повернулась ко мне, словно ощутив мое присутствие. Ее голова запрокинулась назад, глаза были закрыты, а темные кудри рассыпались по подушке. Она крепко спала, и с ее губ срывались шумные, затрудненные вздохи. Мне подумалось, что она утомлена поездкой и волнениями вчерашнего дня, но было в ее облике что-то, заставившее меня в тревоге склониться над ней. Мне хотелось поцеловать ее, спящую, и только тогда я с ужасом увидел зеленоватую бледность ее лица и свежую кровь на шее. Там, где во впадинке горла была почти зажившая ранка, теперь сочились красным два рваных пореза. Немного крови стекло на простыню и на рукав ее дешевенькой белой ночной рубашки на закинутой под голову руке. Вырез рубахи был сбит на сторону и надорван, так что одна грудь открывалась почти до темного соска. Все это я, обомлев, разглядел в одно мгновение, и сердце у меня замерло в груди. Потом я бережно подтянул простыню, прикрыв наготу, будто укутывал спящего ребенка. Ничего другого тогда не пришло мне в голову. В горле застряло сдавленное рыдание, крик ярости, которой я еще не прочувствовал до конца.

— Элен! — Я мягко встряхнул ее за плечо, но лицо ее не дрогнуло. Теперь я видел, как оно осунулось, словно даже во сне ее мучила боль. Но где же распятие? Вдруг вспомнив о нем, я внимательно огляделся и нашел его под ногами: тонкая цепочка порвалась. Сорвал ее кто-то нарочно или она сама неловко повернулась во сне? Я снова встряхнул Элен:

— Элен, проснись!

Теперь она шевельнулась, чуть заметно, и я испугался, что поврежу ей, разбудив слишком внезапно. Однако через секунду Элен открыла глаза, нахмурилась. Я видел слабость во всех ее движениях. Сколько крови она потеряла за ночь, пока я спокойно спал в соседней спальне? И зачем я оставил ее, хотя бы на одну ночь?

— Пол? — проговорила она озадаченно. — Что ты здесь делаешь? — Она попыталась сесть и тут обнаружила беспорядок в одежде. Я с мучительной болью смотрел, как ее рука потянулась к горлу и медленно отстранилась. На пальцах осталась густая липкая кровь. Элен уставилась на них, потом снова на меня.

— О, господи!

Она села прямо, и я впервые за эти минуты почувствовал тень облегчения. Хотя на ее лице был ужас, но она потеряла не слишком много крови, раз оказалась в силах приподняться.

— О, Пол, — прошептала она.

Я сел на краешек кровати и крепко сжал ее руки в своих.

— Ты совсем проснулась? — спросил я. Она кивнула.

— И помнишь, где ты находишься?

— Да, — отозвалась она, но ее голова склонилась на окровавленную руку, и Элен разразилась хриплыми тихими рыданиями: душераздирающие звуки.

Я никогда еще не слышал ее плача. Эти всхлипывания пронзили меня ледяными иглами.

Я поцеловал ее руку — ту, которая осталась чистой.

— Я с тобой.

Она, не переставая плакать, стиснула мои пальцы, потом с усилием овладела собой.

— Нам надо подумать, что… это мой крестик?

— Да. — Я поднял распятие, вглядываясь в ее лицо, и, к своему бесконечному облегчению, не увидел в нем и тени отвращения. — Ты его снимала?

— Нет, конечно же, нет. — Элен покачала головой, и последние слезы покатились по ее щекам. — И не помню, как порвала цепочку. Не думаю, чтобы они… он… осмелился.

Если легенды не лгут… — Она вытерла лицо, избегая касаться ранки на горле. — Должно быть, она порвалась во сне.

— Я тоже так решил, судя по тому, где нашел. — Я показал ей место на полу. — А ты не чувствуешь… неудобства от его близости?

— Нет, — задумчиво проговорила она, — пока не чувствую От этого холодного словечка у меня перехватило дыхание Она протянула руку, коснулась распятия, сперва нерешительно, потом взяла его. Я перевел дух. Элен тоже вздохнула.

— Я заснула, думая о матери и о статье, которую хотела бы написать по элементам трансильванских орнаментов — знаешь, местные народные вышивки славятся на весь мир, — а проснулась только теперь. — Она нахмурилась. — Мне снилось что-то плохое, но во сне была моя мать и она… она отгоняла от меня большую черную птицу. А когда отогнала, наклонилась и поцеловала меня в лоб, как целовала на ночь, когда я была маленькой, и я увидела отметину… — Она помолчала, как будто эта мысль причинила ей боль. — Я увидела метку дракона на ее голом плече, но метка не казалась чем-то ужасным — просто как родинка на теле. И после ее поцелуя мне стало не так страшно.

Меня охватила странная дрожь: вспомнилась ночь, когда я пытался сохранить трезвость рассудка от ужаса перед существом, сгубившим моего кота, мыслями о голландских купцах, которых успел полюбить. Что-то подобное защитило и Элен, хотя бы отчасти: она жестоко изранена, но потеряла не слишком много крови. Мы молча смотрели друг на друга.

— Могло быть хуже, — сказала она.

Я обнял ее и ощутил, как дрожат ее всегда твердые плечи. Меня и самого трясло.

— Да, — прошептал я. — Но мы должны защитить тебя от худшего.

Она вдруг покачала головой, словно удивляясь чему-то.

— Но ведьмы в монастыре! Не понимаю. He-умершие чураются таких мест. — Она кивнула на крест над дверью, на икону с лампадкой, висевшую в углу. — Это ведь лик Девы?

— Я и сам не понимаю, — медленно проговорил я, поворачивая ее ладонь в своих. — Но ведь мы знаем, что монахи путешествовали с останками Дракулы, да и похоронен он, скорей всего, в монастыре. Это само по себе странно. Элен… — Я сжал ее пальцы. — Мне еще вот что пришло в голову. Тот наш библиотекарь — он ведь последовал за нами в Стамбул, а потом в Будапешт. Не мог ли он оказаться и здесь? Не он ли напал на тебя этой ночью?

Она поморщилась.

— Понимаю. Он попробовал моей крови однажды и может захотеть еще, да? Правда, во сне я чувствовало что-то другое — гораздо более могущественное. Но как сумел один из них попасть внутрь, даже если они не боятся монастырей?

— Это проще всего, — ответил я, указывая на приоткрытое окно над койкой Элен. — О господи, зачем я оставил тебя здесь одну!

— Я была не одна, — возразила она. — В одной комнате со мной спали еще десять женщин. Но ты прав: он способен менять облик, как говорила моя мать… Летучая мышь, туман…

— Или большая черная птица, — вспомнился мне ее сон.

— Теперь я укушена дважды, можно считать, — чуть ли не мечтательно протянула она.

— Элен, — я встряхнул ее, — я ни за что больше не оставлю тебя одну, даже на час.

— Ни на час не остаться одной? — К ней снова вернулась на минуту прежняя улыбка, саркастическая и любовная.

— И я прошу тебя, обещай… если почувствуешь что-то, чего не чувствую я, почувствуешь, что кто-то ищет тебя…

— Если я почувствую что-нибудь такое, обязательно скажу тебе, Пол, — горячо сказала она, и данное обещание словно подтолкнуло ее к действию. — Идем, пожалуйста. Мне нужно хоть выпить чего-нибудь: красного вина или бренди, если удастся достать. И дай мне полотенце — вот оно — и газик, я вымою и перевяжу горло. — Ее страстная практичность была заразительна, и я с готовностью повиновался.

— Потом зайдем в церковь, незаметно обмоем рану святой водой. Если я смогу это вытерпеть, то еще есть надежда. Как странно, — снова та же циничная усмешка, — я всегда считала церковные обряды чепухой и вот сама исполняю.

— Он, по-видимому, не считает их чепухой, — трезво заметил я.

Я помог ей смыть кровь с горла, не коснувшись открытых ран, и сторожил у двери, пока она одевалась. Вблизи раны были так ужасны, что мне пришлось выскочить на минуту за дверь, чтобы выплакаться. Но Элен, хотя пошатывалась на ходу, держалась твердо. Она повязала свой обычный шарфик и отыскала в сумочке шнурок, взамен цепочки крестика. Я надеялся, что шнурок окажется крепче цепочки. Простыня была безнадежно испачкана пятнышками крови.

— Предоставим монахам думать… ну, в этой спальне и раньше бывали женщины, — прямолинейно заявила Элен. — Им наверняка не впервой отстирывать кровь.

Ко времени, когда мы вышли из церкви, Ранов уже томился во дворе. Он, прищурившись, взглянул на Элен.

— Долго же вы спите, — произнес он тоном обвинителя.

Я пристально разглядывал его глазные зубы, но они выглядели не длиннее, чем прежде: неочищенные, сточенные зубы, оскаленные в неприятной усмешке».

ГЛАВА 67

«Прежде меня раздражало явное нежелание Ранова отвезти нас в Рилу, однако энтузиазм, с которым он принял поездку в Бачково, встревожил меня еще больше. По дороге он обращал наше внимание на виды, которые часто были интересны, невзирая на его монотонные комментарии. Мы с Элен старались не встречаться взглядами, но я чувствовал исходящую от нее отчаянную тревогу. Теперь нам приходилось беспокоиться еще и из-за Йожефа. От Пловдива узкая дорога вилась вдоль каменистого ручья, а с другой стороны поднимались отвесные скалы. Мы снова углублялись в горы — в Болгарии, куда бы вы ни направились, горы всегда рядом. Я высказал эту мысль Элен, которая, сидя на заднем сиденье рановского автомобиля, смотрела в другое окно, и она кивнула:

— "Балкан" — турецкое слово и значит «гора».

Подъезд к монастырю оказался не слишком величественным — мы просто свернули с дороги на пыльную площадку и пешком прошли к воротам. Бачковский монастырь располагался среди высоких скалистых холмов, кое-где поросших лесом, у небольшой речки. Даже в начале лета местность выглядела засушливой, и я хорошо представлял, какой ценностью для монахов был близкий источник воды. Наружная стена сложена из того же тусклого камня, что и окрестные холмы, а крыша из той же желобчатой красной черепицы, которую я видел на старом доме Стойчева и на сотнях других домов и церквей вдоль дороги. Ворота представлялись темным зевом, глубоким, как устье пещеры.

— Можно просто входить? — обратился я к Ранову. Тот помотал головой, что означало «да», и мы вступили в прохладный полумрак под аркой. Через несколько секунд неторопливого шага мы оказались на солнечном дворе, но за эти мгновенья в толще монастырской стены я не слышал ни звука, кроме наших шагов.

Должно быть, я ожидал увидеть такое же людное место, как в Риле; покой и красота Бачкова заставили меня порывисто вздохнуть, и Элен тоже пробормотала что-то про себя. Монастырская церковь с красными угловатыми византийскими башнями заполняла собой почти весь двор. Они не блестели золотом, но поражали древним изяществом — гармонией, созданной простейшими материалами. Плющ обвивал церковные башни, деревья обступали их, и один высокий кипарис возвышался, соперничая с колокольней. У стены, беседуя, стояли трое монахов в черных рясах. В блистающем солнечном свете дрожали клочки тени под деревьями; легкий ветерок колыхал листву. Я с удивлением смотрел на кур, которые скребли землю между древних плит мощеного двора, и на полосатого котенка, высматривающего кого-то в трещине стены.

Как и в Риле, вдоль внешней стены монастыря тянулись крытые галереи, каменные и деревянные, и портал церкви тоже покрывали выцветшие фрески. Кроме трех монахов, кур и котенка, во дворе не было ни души. Мы были одни посреди Византии. Ранов направился к монахам и завязал с ними разговор, а мы с Элен немного отстали. Почти сразу Ранов вернулся.

— Настоятеля сейчас нет, но библиотекарь на месте и может нам помочь.

Мне не понравилось это «нам», но я смолчал.

— Можете осмотреть церковь, пока я его разыщу.

— Мы пойдем с вами, — твердо сказала Элен, и все мы отправились вслед за одним из монахов на галерею.

Библиотекарь работал в комнате на первом этаже и, когда мы вошли, поднялся, чтобы нас приветствовать. Помещение выглядело голым, если не считать железной печурки и яркого коврика на полу. Я подивился, где же хранятся книги и рукописи. Ничто, кроме пары толстых томов на столе, не напоминало здесь библиотеки.

— Это брат Иван, — пояснил Ранов.

Монах поклонился, не протягивая руки: руки, скрытые длинными рукавами рясы, он скрестил на груди. Мне пришло в голову, что он избегает касаться руки Элен. Должно быть, та же мысль возникла и у нее, потому что она отступила назад, спрятавшись у меня за спиной. Ранов обменялся с монахом несколькими словами.

— Брат Иван просит вас, пожалуйста, садиться.

Мы послушно сели. Над бородой брата Ивана виднелось серьезное длинное лицо. Он несколько минут изучал нас.

— Вы можете задавать ему вопросы, — подбодрил нас Ранов.

Я прочистил горло. Никуда не денешься, приходилось задавать вопросы при Ранове. Постараюсь придать им чисто академический вид.

— Не спросите ли вы брата Ивана, что ему известно о паломниках, прибывавших сюда из Валахии?

Ранов перевел вопрос, и при слове «Валахия» лицо библиотекаря просветлело.

— Он говорит, что, начиная с пятнадцатого века, их монастырь поддерживал постоянные связи с Валахией.

Сердце у меня забилось, но я постарался не ерзать от нетерпения.

— Да? И какие же?

После короткого обмена фразами брат Иван махнул длинной ладонью в сторону двери. Ранов кивнул:

— Он говорит, что с этого времени князья Валахии и Молдавии оказывали монастырю щедрую поддержку. В библиотеке имеются манускрипты с перечислением пожертвований.

— А причина ему известна? — тихо спросила Элен. Ранов передал ее вопрос монаху.

— Нет, — ответил тот, — известны только манускрипты с описанием пожертвований.

— Спросите его, — попросил я, — знает ли он что-нибудь о группе паломников, прибывших сюда из Валахии приблизительно в то время?

Брат Иван открыто улыбнулся.

— Известно, — сообщил Ранов. — Таких было много. Монастырь был важным пунктом на пути паломничества. Многие пилигримы проходили через него в Афон или в Константинополь.

Я чуть не скрипнул зубами.

— Имеется в виду конкретная группа паломников, доставлявшая… своего рода реликвию. Или искавшая некую реликвию. Он ничего такого не слышал?

Ранов с трудом сдерживал торжествующую улыбку.

— Нет, — объявил он, — о таких паломниках он не знает отчетов. В пятнадцатом веке здесь бывало много паломников. Банковский монастырь считался тогда очень важным. Патриарх Болгарии перебрался сюда, будучи изгнан из древней столицы Велико Тырново захватившими страну оттоманами. Здесь он и скончался в 1404 году, и здесь же похоронен в пещерном склепе. Это древнейшая часть монастыря и единственная, сохранившаяся без перестройки.

Снова заговорила Элен.

— Не могли бы вы спросить его, знает ли он среди братии монаха, носившего раньше имя Пондев?

Ранов перевел ее вопрос, и брат Иван взглянул на нас озадаченно, а может быть, и недоверчиво.

— Он говорит, что это, должно быть, брат Ангел. Его прежде звали Василь Пондев, и он был историком. Но у него теперь… не все в порядке с головой. Из разговора с ним вы ничего не узнаете. Теперь самый лучший историк среди них — отец настоятель, и он сожалеет, что вы его не застали.

— Все-таки мы хотели бы поговорить с братом Ангелом, — сказал я Ранову.

И библиотекарь, недовольно насупившись, провел нас снова во двор, а оттуда, через арку вторых ворот, в другой двор, посреди которого стояло старинное здание. Этот двор был менее ухожен, и здание, и плиты под ногами казались выщербленными. В трещины пробивались сорняки, а на углу крыши росло деревце: со временем, разросшись, оно могло, если его не выкорчевать, обрушить весь угол. Я догадывался, что восстановление храмов Божьих не считалось приоритетной статьей в бюджете болгарского правительства. Рила была туристским аттракционом, где демонстрировалась «подлинная Болгария» и ее борьба с турецкими оккупантами. Но этот древний монастырь корнями принадлежал Византии, а византийцы были такими же захватчиками и оккупантами, как пришедшие после них турки. Этот храм мог стоять в Армении, в Грузии, в Греции — и разве нам не рассказали сию минуту, что он, в отличие от других болгарских церквей, и при турках сохранял независимость? Неудивительно, что власти не обеспокоены тем, что на его крыше прорастают деревья.

Библиотекарь провел нас в угловую комнату.

— Лазарет, — пояснил Ранов.

Его настырная услужливость раздражала меня с каждым часом все больше. Брат Иван отворил скрипучую деревянную дверь, и за ней нам открылось зрелище столь жалостное, что я и сейчас неохотно вспоминаю его. Здесь жили два старых монаха. В комнате стояли только их койки, единственное деревянное кресло и железная печурка; даже с ней зима в горах наверняка насквозь промораживала жалкое помещение. Пол здесь был каменным, а голые стены ровно побелены, и только икона Богоматери с лампадкой, стоявшая на резной полочке в углу, нарушала их однообразие.

Один из стариков, лежавший на койке, даже не взглянул на вошедших. Я почти сразу увидел, что его веки, отекшие и красные, уже не открываются и что он то и дело поводит подбородком, словно пытаясь смотреть им без глаз. Он был плотно укрыт белой простыней, а свободная рука непрестанно ощупывала край койки, словно он боялся скатиться с нее, в то время как другая теребила отвислую кожу под челюстью.

Менее бессильный обитатель комнаты сидел в единственном кресле, а рядом с ним, прислоненный к стене, стоял посох. Для старца путешествие от койки до стула было долгим и трудным. Неподпоясанная черная ряса лежала на раздутом животе. В его открытых глазах светилась яркая голубизна, и едва мы вошли, их бесхитростный взгляд обратился к нам. Тонкие волосы и борода легким пухом окружали его лицо. Почему-то меня более всего поразила его непокрытая голова в мире, где все монахи, не снимая, носили свои черные высокие шляпы. Этот простоволосый монах словно сошел с иллюстрации какой-нибудь Библии девятнадцатого века, изображавшей пророка. Только выражение его лица никак не подходило провидцу. Он морщил крупный нос, словно от нас дурно пахло, и жевал уголки губ, и каждые несколько минут щурил и снова округлял глаза. Лицо его постоянно менялось, выражая то страх, то презрение, то дьявольскую насмешку, а тело и руки на подлокотниках ветхого кресла оставались неподвижными, словно все силы уши в мускулы лица. Я отвел взгляд. Ранов слушал библиотекаря, который обвел рукой помещение.

— Вот это Пондев, — хладнокровно сказал Ранов. — Библиотекарь предупреждает, что мы вряд ли услышим от него много разумных слов.

Ранов опасливо приблизился к больному, словно опасаясь, что брат Ангел может укусить его, и заглянул ему в лицо. Брат Ангел — Пондев — поворачивал голову, чтобы не терять его из виду: так смотрят на посетителей животные в зоопарке. Ранов, видимо, кое-как представил пришельцев, и невероятно голубые глаза брата Ангела обратились к нам. Лицо его морщилось и подергивалось. Потом он заговорил: слова сыпались так быстро, что сливались в невнятное мычание, почти рев. Одна рука его взлетела в воздух, начертив знак, в котором мне почудился незавершенный крест или попытка отстранить нас.

— Что он говорит? — тихо спросил я Ранова.

— Бессмыслицу, — равнодушно ответил тот. — Никогда не слышал ничего подобного. Смесь молитвы — какие-то суеверия из их литургии — и рассуждений о софийских трамвайных маршрутах.

— Вы можете задать ему вопрос? Скажите, что мы историки, как и он, и хотим узнать, появлялась ли здесь в пятнадцатом веке группа валашских монахов на пути из Константинополя, со священной реликвией.

Ранов пожал плечами, но заговорил, и брат Ангел разразился в ответ отрывистыми звуками, резко мотая головой. Я не понимал, значит ли это «да» или «нет».

— Опять бессмыслица, — заметил Ранов. — Но теперь это что-то о вторжении турок в Константинополь, так что он хотя бы понял вопрос.

Глаза старика вдруг прояснились, словно хрусталики их впервые за это время сфокусировались на нас. В сумятице издаваемых им звуков — какого языка? — я отчетливо различил имя — Атанас Ангелов.

— Ангелов? — вскричал я, обращаясь прямо к старцу-монаху. — Вы знали Атанаса Ангелова? Вы помните, как работали с ним?

Ранов внимательно вслушивался в ответ.

— По-прежнему мало смысла, но попробую передать. Слушайте внимательно. — Он начал переводить, быстро и бесстрастно. При всей неприязни к нему я не мог не восхититься искусством этого человека. — Я работал с Атанасом Ангеловым. Прошли годы или века. Он был сумасшедший. Выключите свет наверху — у меня болят ноги. Он хотел знать о прошлом все, но прошлое не хочет, чтобы его познали. Он говорит: нет, нет, нет. Он бросается и ранит вас. Я хотел поехать одиннадцатым, но он больше к нам не ходит. И все равно товарищ Димитров сократил нам ассигнования на благо народа. Добрый народ.

Ранов перевел дыхание и наверняка что-то пропустил, потому что брат Ангел говорил не переставая. Тело старика оставалось неподвижным в кресле, но голова моталась из стороны в сторону, а лицо передергивала судорога.

— Ангелов нашел опасное место, место, что звалось Светы Георгий. Он слушал песни. Там они погребли святого и плясали на его могиле. Могу предложить вам кофе, но только ячменного, настоящая грязь, ячмень и грязь. Даже хлеба нет.

Элен пыталась удержать меня, но я упал на колени перед старым монахом и сжал его руки. Они были вялыми, как дохлые рыбины, белые и пухлые, с желтыми, устрашающе длинными ногтями.

— Где Светы Георгий? — умолял я.

Еще минута, и я бы расплакался, при Элен, при Ранове, при этих двух иссохших созданиях, запертых в тюрьме лазарета.

Ранов наклонился, ловя блуждающий взгляд монаха.

— Где Светы Георгий? — Но брат Ангел уже ушел вслед за своим взглядом в дальний мир.

— Ангелов поехал в Афон, видел типикон, он ушел в горы и нашел страшное место. К нему домой добираться одиннадцатым номером. Он сказал, приезжай скорей, я что-то нашел. Еду туда покопаться в прошлом. Я бы угостил тебя кофе, но это одна грязь. О, о, он был мертвый в своей комнате, а потом в морге не оказалось тела.

Брат Ангел улыбнулся, и я попятился от этой улыбки. У него было всего два зуба, и десны оказались рваными. Дыхание, вырывавшееся из этого рта, убило бы самого дьявола. Он вдруг запел высоким дрожащим голосом:

Дракон пришел в нашу долину.

Он сжег посевы и забрал наших девушек.

Он спугнул турок, защитил наши села.

Его дыхание иссушает реки,

И он переходит их.

Ранов закончил переводить, и тогда с воодушевлением заговорил брат Иван, библиотекарь. Он по-прежнему прятал ладони в рукавах, но лицо его осветилось интересом.

— Что он говорит? — взмолился я. Ранов покачал головой:

— Говорит, что уже слышал эту песню. От деревенской старухи, бабы Янки. Она главная певица в деревне Димово, на пересохшей в давние времена реке. У них отмечают несколько праздничных дней, когда поют старинные песни, и она старшина певцов. Через два дня праздник святого Петко, и вы можете съездить послушать ее.

— Опять народные песни! — застонал я. — Пожалуйста, спросите мистера Пондева — то есть брата Ангела, — понимает ли он, что это значит.

Ранов терпеливо перевел мой вопрос, но брат Ангел сидел, гримасничая, подергиваясь, и молчал. Через минуту я не выдержал наступившей тишины.

— Спросите его, что ему известно про Влада Дракулу! — выкрикнул я. — Влад Цепеш? Он здесь похоронен? Он слышал это имя? Дракула?

Элен вцепилась мне в плечо, но я был вне себя. Библиотекарь таращил на меня глаза, но он, кажется, не был встревожен, Ранов же бросил на меня взгляд, который я назвал бы жалостливым, если бы способен был об этом думать.

Но действие моих слов на Пондева оказалось ужасно. Он побелел, и глаза его закатились под лоб, открыв голубоватые белки. Брат Иван рванулся вперед и подхватил сползавшего с кресла старика. Они с Рановым вдвоем перенесли его на койку. Он лежал обмякшей тушей, распухшие белые ступни торчали из-под одеяла, руки бессильно свешивались. Уложив больного, библиотекарь набрал под краном воды и брызнул ему в лицо. Я, обомлев, застыл на месте. Я не думал причинить несчастному такую боль и боялся, что убил единственного человека, который что-то знал. Спустя бесконечно долгое мгновенье брат Ангел шевельнулся и открыл глаза, но теперь в них стоял бессмысленный ужас: это были глаза загнанного в угол животного, и они метались по комнате, не находя нас. Библиотекарь похлопал его по груди и постарался уложить поудобнее, но старик, дрожа, отталкивал его руки.

— Давайте оставим его, — рассудительно предложил Ранов. — Он не умрет — по крайней мере не от этого.

Следом за братом Иваном мы вышли из комнаты, молчаливые и смущенные. — Простите, — заговорил я, оказавшись на светлом дворе.

Элен обернулась к Ранову:

— Вы не спросите библиотекаря, что он знает об этой песне и о долине, где ее записали?

После короткой беседы с Рановым библиотекарь обратил взгляд на нас.

— Он говорит, что песня записана в Красна Поляна, в долине по ту сторону этих гор, на северо-востоке. Если вы согласны задержаться, можете поехать с ним на празднование дня святого, а старая певица должна что-то знать — по крайней мере скажет, от кого выучила песню.

— Ты думаешь, стоит? — шепнул я Элен. Она задумчиво смотрела на меня.

— Не знаю, но ничего другого не остается. В песне упоминается дракон — придется отыскать ее источник. А пока можно тщательно осмотреть Бачково и поработать в библиотеке, если библиотекарь согласится помочь.

Я устало опустился на каменную скамью под галереей.

— Хорошо».

ГЛАВА 68

«Сентябрь 1962 г.

Любимая моя доченька!

Черт побери этот английский! Но стоит мне попытаться написать тебе несколько строк по-венгерски, я чувствую, что ты не слушаешь. Ты растешь на английском. Твой отец, поверивший, что я умерла, говорит с тобой по-английски, вскидывая тебя на плечи. Он говорит с тобой по-английски, надевая тебе туфельки — ты уже не первый год носишь настоящие туфельки, — и по-английски, когда берет тебя на руки на прогулке в парке. И если я говорю с тобой не по-английски, я чувствую, что ты меня не слышишь. Первые два года я тебе совсем не писала, чувствуя, что ты не слушаешь никакого языка. Я знаю, твой отец считает меня мертвой, потому что он не пытается найти меня. А если бы попытался, то не сумел бы. Но он не слышит меня ни на каком языке.

Твоя любящая мама Элен».

«Май 1963 г.

Любимая моя доченька!

Не знаю уж, сколько раз я безмолвно рассказывала тебе, как счастливы были мы с тобой первые несколько месяцев. Глядя, как ты просыпаешься после младенческого сна, как первой начинает шевелиться ручка, когда вся ты еще спишь, потом вздрагивают темные реснички, и вот ты уже потягиваешься и улыбаешься, я забывала обо всем на свете. Потом что-то случилось. Это была не внешняя угроза, ничто не угрожало тебе. Что-то изменилось во мне. Я снова и снова осматривала твое совершенное тельце в поисках отметин. Но отметина была во мне, еще до той раны на шее, и она не заживала. Я стала бояться коснуться тебя, мой совершенный ангел.

Твоя любящая мама Элен».

«Июль 1963 г.

Любимая моя доченька!

Сегодня мне особенно не хватает тебя. Я работаю в Риме, в университетском архиве. За последние два года я бывала здесь уже дважды. Меня знают охранники, меня знают архивисты, и официант в кафе напротив знает меня и не прочь был бы познакомиться получше, если бы я не отворачивалась холодно, словно не замечаю его внимания. В архиве оказались записи о чуме 1517 года. На умерших была всего одна отметина: красная ранка на шее. Папа приказал хоронить их, пронзив колом сердце и набив рот чесноком. 1517 год. Я стараюсь составить хронологическую карту его передвижений или — различить их невозможно — передвижений его слуг. Эта карта — список у меня в блокноте — занимает уже много страниц. Но будет ли с нее толк, пока не знаю. Надеюсь, что по мере работы соображу, как ее применить.

Твоя любящая мама Элен».

«Сентябрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я почти готова сдаться, вернуться к тебе. В этом месяце твой день рождения. Еще один день рождения без меня? Я бы вернулась к тебе сейчас же, если бы не понимала, что все тогда начнется сначала. Я снова почувствую себя нечистой, как шесть лет назад, — и рядом с твоей чистотой это чувство будет еще ужаснее. Как можно мне, оскверненной, быть рядом с тобой? Разве я вправе коснуться твоей гладкой щечки?

Твоя любящая мама Элен».

«Октябрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я теперь в Ассизи. Вид потрясающих соборов и церквей на крутых склонах холмов наполняет меня отчаянием. Мы могли бы приехать сюда все вместе: ты в своем платьице и шляпке, и я, и твой отец, и гуляли бы, как обычные туристы, держась за руки. Вместо этого я дышу пылью монастырской библиотеки, читая документ 1603 года. В декабре этого года здесь погибли двое монахов. Их нашли в снегу с небольшими повреждениями на горле. Латынь мне очень пригодилась, и денег хватает на все: консультации, переводы, оплата счетов из прачечной… а также визы, билеты и фальшивые документы. В детстве я не представляла, что такое богатство. В деревне, где росла моя мать, немногие знали, как выглядят деньги. Теперь я поняла, что за деньги можно купить все. Нет, не все. На них не купишь того, что мне нужно.

Твоя любящая мама Элен».

ГЛАВА 69

«Никогда в жизни дни не казались мне такими долгими, как те два дня в Бачково. Если бы я мог приблизить обещанное празднество, заставить его начаться немедленно! Проследить единственное слово песни — дракон — до его гнезда! В то же время я боялся почти неизбежной минуты, когда и этот последний ключ обратится в дым или же окажется не подходящим ни к одному замку. Элен уже предупредила меня, что народные песни — скользкая материя: их источник теряется в веках, тексты изменяются и дополняются, а те, кто их поют, редко знают автора или время их сочинения. Оттого-то они и называются народными песнями, вздохнула она, расправляя воротничок моей рубашки. Мы проводили второй день в монастыре, и этот несвойственный ей домашний жест выдавал и ее волнение. У меня словно песка насыпали под веки и голова раскалывалась при виде залитого солнцем двора с разгуливающими по нему цыплятами. Прекрасное место, замечательное, и для меня полное экзотики — здесь чувствовалось течение жизни, не прерывавшееся с одиннадцатого века: цыплята так же искали червячков, и котенок катался по теплым камням, и солнечный свет играл на резьбе красного и белого камня… Но я уже не способен был оценить его красот.

На второе утро я проснулся рано. То ли во сне, то ли наяву мне слышался звон колоколов. Сквозь полотняную занавеску на окне своей кельи я, кажется, разглядел силуэты четверых монахов, направлявшихся в церковь. Я собрал одежду — господи, какую же грязную, но мне было не до стирки, — оделся и тихо спустился с галереи во двор. Еще не совсем рассвело, и за горы спускалась луна. Мне на минуту захотелось зайти в церковь, постоять у приоткрытой двери. Внутри мелькали огоньки свечей, пахло воском и благовониями, и помещение, казавшееся днем темной пещерой, в утренней мгле манило теплом. Монахи запели. Горестный звук песнопения пронзил мое сердце кинжалом. Должно быть, точно так они пели темным утром 1477 года, когда братья Кирилл и Стефан со своими спутниками, оставив могилы замученных друзей — в склепе? — ушли в горы, охраняя везущую сокровище повозку. Куда же они ушли? Я обернулся лицом к востоку, потом к западу, к быстро закатывающейся луне, потом к югу.

Ветерок шевельнул листья липы, и через несколько минут я увидел первые лучи солнца, соскальзывающие по склону к монастырской стене. Где-то в глубине монастыря прокукарекал запоздалый петух. В другом настроении я наслаждался бы мгновеньем полного погружения в историю, но сейчас невольно продолжал поворачиваться в надежде почуять сердцем, в какую сторону ушел брат Кирилл. Где-то там была гробница, возможно, затерянная так давно, что даже память о ее существовании стерлась. До нее могло быть три дня пешего пути, или три часа, или неделя. "… Немного дальше, и прибыли благополучно… " — говорит Стефан в «Хронике». «Немного» — это сколько? И в какую сторону? Земля уже просыпалась — горные леса с уступами пыльных скал, мощеный двор у меня под ногами, монастырские луга и поля, — но она хранила свою тайну.

Около девяти утра мы выехали из монастыря на машине Ранова. Брат Иван, как штурман, поместился на переднем сиденье. Еще десять километров дорога шла вдоль реки, потом, повинуясь указателю к деревне, которую я назову Димово, мы свернули на пыльный проселок между холмов. У подножия крутой горы дорога сужалась, и за поворотом показалась церковь. Самой деревни еще не было видно.

Церковь Святого Петко мученика оказалась очень мала — и стояла на лугу, на котором летом, наверно, косили траву. Два древних дуба склонялись над ней, защищая от непогоды, а позади раскинулось кладбище, каких я не видел прежде: крестьянские могилы. Здесь хоронили еще с восемнадцатого века. Ранов с гордостью пояснил:

— Народный обычай. И сейчас сельскохозяйственных рабочих часто хоронят на таких кладбищах.

Деревянные и каменные кресты на могилах были покрыты треугольными крышами, а у основания часто стояла лампадка.

— Брат Иван говорит, что церемония начнется только в одиннадцать тридцать, — перевел нам Ранов, пока мы осматривали могилы. — Пока они украшают церковь. Он хочет сначала отвести нас к бабе Янке, а потом мы вернемся и все осмотрим.

Он пристально всматривался в наши лица, словно пытался угадать, что заинтересует нас больше.

— А там что делают? — Я указал на людей, работавших в поле за церковью. Одни складывали в кучу дрова: хворост и целые поленья; другие укладывали вокруг кирпичи и булыжники. Они уже возвели высокую пирамиду.

— Брат Иван говорит, это костер. Я не знал, но, видимо, мы увидим хождение по огню.

— Огнеходцы? — воскликнула Элен.

— Да, — равнодушно отозвался Ранов. — Вам знаком этот обычай? В современной Болгарии он стал редкостью, тем более в этой части страны. Я слышал, что огнеходцы остались только в Причерноморье. Впрочем, до этой бедной и суеверной округи партия еще не добралась. Не сомневаюсь, что со временем о таких вещах полностью забудут.

— Я слышала о таких вещах, — серьезно обратилась ко мне Элен. — Языческий обряд, на Балканах проникший в христианство. Речь идет не о хождении, а скорее о танце. Как я рада, что представился случай увидеть своими глазами!

Ранов передернул плечами и оттеснил нас к церкви, но я еще успел увидеть, как один из работавших мужчин нагнулся и поджег костер. Хворост занялся быстро и полыхнул вверх, а потом пламя перекинулось на более крупные поленья и загудело. Дрова были сухие, как трут [45], и огонь скоро дотянулся до вершины пирамиды. Теперь горели уже все поленья. Даже Ранов замер. Крестьяне отступили на несколько шагов, потом отошли подальше и остановились, вытирая руки о штаны. Огонь уже поднимался почти до крыши церкви. Впрочем, костер зажгли достаточно далеко и пожара можно было не опасаться. Мы глядели, как пламя пожирает свою богатую добычу, пока Ранов не повернулся к нам.

— Через несколько часов прогорит, — сказал он. — На таком огне даже самые суеверные не решатся танцевать.

У входа в церковь нас встретил молодой священник. Приветливо улыбаясь, он пожал нам руки, а с братом Иваном обменялся сердечным поклоном.

— Он рад чести приветствовать вас здесь в день их святого, — суховато перевел Ранов.

— Скажите ему, что для нас честь — присутствовать на их празднике. — И не спросите ли, кем был святой Петко?

Священник объяснил, что святой был местным жителем, замученным турками за отказ перейти в их веру. Петко служил священником в первой церкви, стоявшей на этом же месте. Турки сожгли ее, но даже после гибели храма он отказался перейти в магометанство. Нынешняя церковь выстроена позже, а его мощи хранятся в старом склепе. Сегодня сюда приедет много народу, чтобы преклонить колени перед святой иконой с его изображением и двумя другими, великой силы. Их обнесут в торжественном шествии вокруг церкви и через огонь костра. Вот сам святой Петко, нарисован на передней стене церкви, — священник указал на выцветшую фреску, бородатое лицо на которой немного напоминало его самого. Нам стоит вернуться и посмотреть на шествие, когда все будет готово. Мы можем увидеть всю церемонию и принять благословение святого Петко. Мы не первые паломники из других стран, которые приходили почтить его и избавлялись здесь от немощи или боли. Священник ласково улыбнулся нам.

Я через Ранова спросил, слышал ли он когда-нибудь о монастыре под названием Светы Георгий? Священник покачал головой.

— Ближайший монастырь здесь — Банковский, — сказал он. — Иногда бывали и монахи-паломники из других монастырей, но это было уже много лет назад.

Я понял, что паломничество прекратилось с тех пор, как к власти пришло коммунистическое правительство, и решил расспросить об этом профессора Стойчева, когда вернемся в Софию.

— Я попрошу его найти для нас бабу Янку, — сказал затем Ранов.

Священник хорошо знал ее дом. Он сожалел, что не может проводить нас, но церковь простояла закрытой много месяцев — он приезжает сюда только на праздники, — так что у него и его помощников много работы.

Деревенька стояла в ложбине чуть ниже луга, занятого церковью. Впервые за свои странствия по Восточному блоку я видел такое крошечное селение: не больше пятнадцати домиков, боязливо сбившихся в кучу, окруженных яблоневыми садами и огородами. Через деревню проходила песчаная дорога, такая узкая, что по ней едва могла бы проехать телега, а посреди деревни виднелся старинный бревенчатый колодец с ведром, подвешенным к длинному шесту. Меня поразило полное отсутствие признаков современной жизни. Я невольно искал взглядом приметы двадцатого века. Но, по-видимому, наш век еще не добрался сюда. Я почувствовал себя обманутым, заметив у боковой стены одного из каменных домиков белое пластмассовое ведро. Здешние дома словно выросли из серых скал, и штукатурка на верхних этажах казалась нелепым поздним дополнением, в то время как крыши устилали темные пластины мягкого местного сланца. Некоторые жилища щеголяли прекрасными резными украшениями, уместными и в тюдоровской Англии.

Едва мы вступили на единственную улицу Димова, из домов и коровников стали выходить люди. По большей части здоровавшиеся с нами были старики, многие неимоверно изуродованные тяжелым трудом: кривоногие старухи и старики, согбенные, словно под невидимой ношей. Темные краснощекие лица обращались к нам с приветливыми улыбками, и я замечал беззубые рты или блеск стальных зубов. По крайней мере, они пользуются услугами дантиста, подумалось мне, хотя трудно было представить, каким образом они добираются до врача. Несколько человек выступили вперед, чтобы поклониться брату Ивану, и он благословил их, а потом, кажется, обратился с вопросом. К дому бабы Янки нас провожала небольшая толпа, в которой самому младшему было, на мой взгляд, не меньше семидесяти лет, хотя позже Элен сказала мне, что, скорее всего, эти крестьяне были лет на двадцать моложе, чем выглядели.

Баба Янка обитала в крошечном домишке, скорее заслуживающем названия хижины. Ветхий домик покосился, притулившись к более крепкому амбару. Хозяйка вышла к дверям взглянуть, что происходит: мне с первого взгляда бросился в глаза разукрашенный красными цветами платок на голове, затем — полосатое платье и фартук. Она прищурилась с крыльца, глядя на нас, и кто-то из толпы провожатых окликнул ее по имени. В ответ она часто закивала головой. Лицо с острым носом и подбородком было словно вырезано из черного дерева. Глаза почти скрывались в складках морщин, но, подойдя ближе, я решил, что они темно-карие.

Ранов что-то крикнул ей — мне оставалось только надеяться, что он воздержится от приказов и оскорблений, — и хозяйка, внимательно взглянув на нас, скрылась за деревянной дверью. Мы терпеливо ждали у крыльца, и, когда старуха появилась снова, я рассмотрел, что она не так уж мала ростом, как показалось с первого взгляда. Она была всего на голову ниже Элен, и глаза на старушечьем лице весело блестели. Брату Ивану она поцеловала руку, а когда мы все по очереди протянули ей руки для рукопожатия, кажется, несколько смешалась. Потом она загнала нас в дом, как стайку разбежавшихся цыплят.

Внутри домик оказался очень бедным, но чистым, и я сочувственно заметил, что она украсила комнату кувшином с охапкой полевых цветов, стоявшим на выскобленном добела столе. Дом матери Элен казался дворцом в сравнении с этим покосившимся домиком, к боковой стене которого была прибита гвоздями лестница-стремянка. Я задумался, долго ли еще баба Янка будет в силах карабкаться на эту лесенку, но хозяйка двигалась по комнате так энергично, что я постепенно осознал: не так уж она стара. Элен, с которой я шепотом поделился своим наблюдением, кивнула:

— Лет пятьдесят… — Она тоже говорила шепотом.

Это оказалось для меня новым потрясением. Моей матери, оставшейся в Бостоне, исполнилось пятьдесят два, но она на вид годилась этой женщине в дочери. Руки бабы Янки были столь же изуродованы, как легка ее поступь: я смотрел, как она расставляет перед нами прикрытые тряпицей тарелки и стаканы, и дивился, какая работа могла довести их до такого состояния. Рубила лес, колола дрова, жала хлеб, работала в зной и в стужу? Хлопоча, она искоса поглядывала на нас, сопровождая каждый взгляд быстрой улыбкой, и наконец наполнила наши стаканы напитком, густым и белым, который Ранов, одобрительно крякнув, опрокинул в себя и с довольным видом утер губы платком. Я последовал его примеру и чуть не подавился: жидкость оказалась тепловатой и отчетливо пахла коровником. Я постарался скрыть отвращение, и баба Янка наградила меня сияющей улыбкой. Элен, с достоинством одолевшую свою порцию, она похлопала по спине.

— Овечье молоко, разбавленное водой, — утешила меня Элен. — Представь, что пьешь молочный коктейль.

— Теперь я спрошу, согласится ли она петь для нас, — предупредил нас Ранов. — Вы ведь за этим приехали, верно?

Он переговорил с братом Иваном и повернулся к хозяйке дома. Женщина подалась назад, отчаянно кивая. Ответ был ясен без перевода: нет, петь она не хочет. Она указала на нас и спрятала руки под передник. Однако брат Иван продолжал настаивать.

— Сперва попросим ее спеть что она сама захочет, — пояснил Ранов, — потом можете попросить песню, которая вас заинтересовала.

Баба Янка, кажется, поддалась уговорам, и мне пришло в голову, что ее горячий отказ был всего лишь данью скромности. Певица наконец улыбнулась, вздохнула и повела плечами под старенькой цветастой блузкой. Она бесхитростно взглянула на нас и открыла рот. Звук, вырвавшийся из ее горла, поразил меня прежде всего своей громкостью — стаканы на столе зазвенели, и люди, собравшиеся за приоткрытой дверью — там уже собралась вся деревня, — стали просовывать в щелку головы. Первая нота дрожала, отдаваясь в стенах и в досках пола у нас под ногами. Гирлянды лука и перца, висевшие на гвоздях над печью, раскачивались в такт. Я тайком коснулся руки Элен. За первой нотой последовала другая, долгая и протяжная: плач нищеты и отчаяния. Мне вспомнилась девушка, бросившаяся со скалы, чтобы не попасть в гарем паши, и подумалось, что слова этой песни, должно быть, такие же горестные. Но, как ни удивительно, баба Янка, глубоко вдыхая в паузах мелодии, все шире улыбалась нам. Потрясенные, мы молча слушали, пока певица не смолкла и последняя нота не отзвенела, надолго задержавшись в стенах крохотной комнатушки.

— Пожалуйста, попросите ее сказать нам слова, — очнулась Элен.

После некоторого сопротивления, не погасившего, впрочем, ее светлой улыбки, баба Янка повторила слова песни, и Ранов перевел:

На вершине зеленой горы умирает герой.

Умирает герой, девять ран у него в груди.

О коршун, лети к нему, скажи, что его люди спаслись.

Спаслись его люди в горах.

Девять ран у героя в груди,

Но десятая убила его.

Закончив, баба Янка принялась что-то втолковывать Ранову, улыбаясь и грозя ему пальцем. Я не сомневалась, что она вполне способна отшлепать его и послать спать без ужина, если он напроказит в ее доме.

— Спросите, старая ли это песня, — попросила его Элен, — и где она ее выучила.

Ранов перевел вопрос, и в ответ баба Янка разразилась смехом. Она поводила плечами и махала на нас рукой. Даже Ранов снизошел до улыбки.

— Она говорит, эта песня старая, как горы: даже ее прабабушка не знала, сколько ей лет. Она научилась ей от прабабки, а та дожила до девяноста трех лет.

Теперь расспрашивать принялась баба Янка. Когда она обратила на нас взгляд, я рассмотрел ее дивные глаза: миндалевидные глаза под морщинами, оставленными солнцем и непогодой, золотисто-коричневые, почти янтарные, они казались еще ярче рядом с розами платка. Услышав, что мы из Америки, она кивнула, выражая, как видно, недоверие.

— Америка? — повторила она. — Это, верно, за горами.

— Невежественная старуха, — извинился за нее Ранов. — Правительство делает все возможное для распространения здесь просвещения. Это его первейшая забота.

Элен тем временем достала листок бумаги и взяла старую женщину за руку.

— Спросите ее, известна ли ей такая песня — вам придется перевести: «Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал себе девушек».

Ранов повторил слова бабе Янке. Та внимательно слушала, но вдруг ее лицо исказилось страхом и недовольством: она откинулась на спинку деревянного стула и поспешно перекрестилась.

— Не! — сердито выкрикнула она, выдернув руку из пальцев Элен. — Не, не!

Ранов пожал плечами.

— Сами видите. Не знает.

— Напротив, явно знает, — спокойно возразил я. — Спросите, почему она боится о ней говорить.

На этот раз старая женщина сурово взглянула на нас.

— Она не хочет говорить, — повторил Ранов.

— Скажите, что мы ее наградим.

Брови Ранова взлетели вверх, однако он честно повторил наше предложение бабе Янке.

— Она говорит, надо закрыть дверь.

Он поднялся, быстро затворил дверь и закрыл деревянные ставни, Отгородившись от собравшихся на улице слушателей.

— Теперь она споет.

Нельзя было представить большего контраста между исполнением первой и этой, второй, песни. Старуха словно съежилась на стуле, ссутулилась и уставила взгляд в землю. Ее жизнерадостная улыбка пропала, а янтарные глаза скрылись под веками. Мелодия песни была такой же унылой, но в последних строках мне почудилась гневная нота. Ранов тщательно переводил. "С какой стати он так любезен? " — снова подумалось мне.

Дракон пришел в нашу долину. Он сжег посевы и забрал наших девушек.

Он отпугнул турок, защитил наши села.

Его дыхание иссушает реки,

И он переходит их.

Теперь мы должны защищать себя сами.

Дракон был нам защитник,

Но теперь мы должны защищать себя сами.

— Ну как? — спросил Ранов. — Это вы хотели услышать?

— Да. — Элен похлопала по руке бабу Янку, и та разразилась в ответ недовольным ворчанием. — Спросите, откуда это и чего она боится, — потребовала Элен.

Чтобы разобраться в укоризнах бабы Янки, Ранову потребовалась пара минут.

— Она говорит, что этой песне тайно научила ее прабабка и велела никогда не петь ее после заката. Песня приносит несчастье. В ней поется о хороших делах, а приносит она зло. Ее поют только один раз в году, в праздник святого Георгия. Только тогда ее можно петь без опаски: она не принесет несчастья. Она надеется, что из-за вас у нее не сдохнет корова, а ведь может случиться и что-нибудь похуже.

Элен улыбнулась.

— Скажите, что я ее награжу. Мой подарок отведет любые несчастья и принесет вместо них удачу. — Она разогнула узловатые пальцы старухи и вложила в ладонь серебряный медальон. — Эта вещь досталась мне от очень праведного и мудрого человека, и он посылает ее вам, чтобы защитить. Здесь изображен святой Иван Рильский, великий святой Болгарии.

Я догадался, что она отдала певице прощальный подарок Стойчева. Баба Янка с минуту разглядывала медальон, поворачивая на потемневшей ладони, а потом поднесла к губам, поцеловала и спрятала в кармашек передника.

— Благодаря, — сказала она, поцеловала руку Элен и села, поглаживая ее, как любимую дочку после долгой разлуки. Элен снова повернулась к Ранову.

— Пожалуйста, спросите ее еще, не знает ли она, что значит эта песня и откуда она взялась. И почему ее поют в день святого Георгия?

Услышав вопрос, баба Янка пожала плечами.

— Песня ничего не значит. Просто старая недобрая песня. Прабабушка говорила, кое-кто верит, что ее сочинили в монастыре. Не этого не может быть, потому что монахи не поют таких песен — они поют хвалу Господу. Мы поем ее в день святого Георгия, потому что просим Светы Георгия убить дракона и не дать ему терзать народ.

— В каком монастыре? — выкрикнул я. — Спросите, знает она монастырь Святого Георгия, который давно исчез?

Баба Янка кивнула головой и поцокала языком.

— Здесь нет монастыря. Монастырь в Бачково. У нас только церковь, и там мы с сестрой сегодня вечером будем петь.

Я застонал и потребовал, чтобы Ранов попытался еще раз. Теперь и он зацокал языком.

— Она говорит, что не знает никакого такого монастыря. Никогда здесь монастыря не было.

— Когда день святого Георгия? — спросил я.

— Пятого мая. — Ранов смерил меня взглядом. — Вы опоздали на несколько недель.

Я замолчал, а к бабе Янке между тем возвратилась прежняя веселость. Она трясла наши руки, целовала Элен и заставила нас обещать, что мы обязательно придем вечером послушать их пение.

— С сестрой гораздо лучше. Они поют на два голоса.

Мы сказали, что придем. Она непременно хотела накормить нас обедом, которым как раз занималась, когда мы вошли: там был картофель и какая-то каша, и снова овечье молоко; я решил, что, пожалуй, мог бы к нему привыкнуть, если бы провел здесь месяц-другой. Мы нахваливали угощение, пока Ранов не напомнил, что если мы хотим успеть к началу службы, пора возвращаться в церковь. Баба Янка не хотела нас отпускать, хлопала по плечам и даже погладила Элен по щеке.

Костер рядом с церковью уже почти прогорел, хотя на груде углей еще пылали несколько крупных поленьев. В солнечном свете языки огня казались совсем бледными. Жители деревни понемногу стекались в церковь, хотя колокола еще не звонили. Потом с маленькой каменной колоколенки на вершине церкви раздался звон, и к дверям церкви вышел молодой священник. Теперь он был в красном с золотом одеянии, поверх которого накинул длинную, расшитую золотом пелерину, а шляпа почти скрывалась под черным платком. В руке у него было дымящееся кадило на длинной цепи, и он, стоя перед церковной дверью, размахивал им во все стороны.

Перед ним уже стояла толпа: женщины, одетые, как и баба Янка, в полосатые или цветастые платья, и другие, с головы до ног в черном; мужчины в коричневых безрукавках из грубой шерсти и белых рубахах, заправленных в брюки и застегнутых на горле. Перед священником все подались назад. Он проходил среди них, благословляя знаком креста, и многие склонялись перед ним или преклоняли колени. Следом за священником шел пожилой человек, одетый по-монашески, в черное. Я решил, что это его помощник. Этот человек нес в руках икону, занавешенную пурпурным шелком. Я успел мельком взглянуть в изображенное на ней бледное суровое лицо. Святой Петко, вероятно. Жители деревни тихо устремлялись за иконой, обходя церковь кругом. Кое-кто опирался на палку или на руку родственника помоложе. Баба Янка разыскала нас и гордо взяла меня за руку, хвастая перед соседями редким знакомством. На нас оглядывались: мне пришло в голову, что нам уделяют не меньше внимания, чем иконе. Обходя церковь вслед за священниками, мы прошли совсем рядом с огненным кругом и почувствовали поднимающийся от него запах дыма. Огонь, оставшись без пищи, умирал, и последние поленья, погружаясь в груду углей, сияли красноватым светом. Процессия трижды обогнула церковь, после чего священник остановился у входа и запел. Иногда пожилой помощник отвечал ему, и тогда все собравшиеся тихо подхватывали последние слова, крестясь и преклоняя колени. Баба Янка выпустила мою руку, но держалась рядом. Элен наблюдала происходящее с жадным любопытством, и такой же интерес я подметил в глазах Ранова.

В конце церемонии вся паства устремилась в церковь, которая после яркого солнца показалась нам темной, как могила. В этой маленькой церкви мы увидели изысканную красоту, какой не могли похвастать большие соборы. Молодой священник опустил икону святого Петко на резную подставку перед алтарем. Брат Иван опустился на колени.

Здесь, как обычно, не было скамей для молящихся: люди стояли или преклоняли колени на холодном полу, а несколько старух распростерлись ничком посреди церкви. Боковые стены украшали ниши с фресками или иконами в глубине, а за одной нишей виднелось темное отверстие, ведущее, как я рассудил, в подземную часовню. Здесь ощущались долгие века, слышавшие молитвы таких же крестьян, приходивших сюда или в прежнюю, сгоревшую церковь.

Пение, длившееся, казалось, целую вечность, наконец окончилось. Народ поклонился последний раз и двинулся к выходу. Некоторые задерживались, чтобы поцеловать икону или зажечь свечу и вставить в одну из множества ветвей канделябра, стоявшего под иконой у выхода. Снова зазвонили колокола, и мы оказались снаружи, где солнце, и ветер, и яркая зелень поляны без предупреждения обрушились на нас. Под деревьями уже успели установить длинные столы, и женщины расставляли на них миски и разливали какие-то напитки из глиняных кувшинов. Теперь я увидел по другую сторону церкви еще один костер, поменьше, и над ним жарился на вертеле ягненок. Двое мужчин поворачивали вертел над огнем, и запах жареного мяса пробудил во мне первобытные чувства, наполнив рот слюной. Баба Янка собственноручно наполнила кушаньями наши тарелки и увлекла к расстеленному одеялу, подальше от толпы. Здесь мы познакомились с ее сестрой, очень похожей на старшую, но повыше ростом и тоньше, и все мы отдали должное великолепному угощению. Даже Ранов, в своем городском костюме, осторожно примостился на одеяле, поджав ноги, и казался почти довольным. Другие крестьяне подходили поздороваться с нами и спрашивали, когда же баба Янка с сестрой будут петь. Те принимали общее внимание со снисходительным достоинством оперных див.

Когда от ягненка остались только кости и женщины отскребли посуду над деревянной бадьей, я увидел, что трое мужчин достают музыкальные инструменты и готовятся заиграть. В руках у одного оказался самый странный инструмент, какой мне приходилось видеть вблизи: отмытый добела мех с торчащими из него трубками. Явно это была какая-то разновидность волынки. Ранов пояснил, что этот старинный народный инструмент, гайда, делается из козлиной шкуры. Старик с гайдой потихоньку надувал ее, как большой воздушный шар; на это ушло добрых десять минут, и к концу процесса его лицо залила яркая краска. Затем он пристроил свой инструмент под локтем, дунул в одну из трубок, и все кругом закричали и захлопали в ладоши. Инструмент и звучанием напоминал козлиное блеяние или кваканье. Элен рассмеялась.

— Ты знаешь, — шепнула она мне, — каждая пастушеская культура в мире обязательно изобретает волынку.

Тут старик принялся играть, и его друзья подхватили мелодию: один на длинной деревянной свирели, звук которой ручейком вился вокруг нас, а другой — отбивая ритм на кожаном барабане. Звук его был смягчен подушечками на концах палочек. Женщины вскочили, встали в цепь, и человек с белым платком, какого мы видели в доме Стойчева, повел их змейкой но поляне. Кто был слишком стар или слаб, чтобы танцевать, остался сидеть, открывая в улыбке ужасные зубы и беззубые десны, прихлопывая по земле рядом с собой или стуча в такт палками.

Баба Янка с сестрой смирно сидели на месте. Их черед еще не пришел. Они дождались, пока флейтист не принялся приглашать их жестами и улыбками, пока все собравшиеся не присоединились к его уговорам, и только тогда, с видимой неохотой, вышли вперед и встали рядом с музыкантами. Все умолкли, и гайда проиграла короткое вступление. И тогда две старые женщины, обнявшись, запели, и казалось, звук — переворачивающая душу гармония — исходил из одной груди. Гайда звучала все громче, и уже три голоса: двух женщин и козла, вместе взлетели вверх и обрушились на нас стоном самой земли. Глаза Элен наполнились слезами, и это было так не похоже на нее, что я при всех обнял ее за плечи.

Женщины спели пять или шесть песен — после каждой их приветствовал хор похвал, а потом все встали — я не понял, в чем дело, пока не заметил появившегося священника. Он нес икону святого Петко, одетую теперь в красный бархат, а за ним два мальчика в темной одежде несли иконы, полностью скрытые белым шелком. Эта процессия двинулась вокруг церкви, и музыканты, двинувшись следом, заиграли торжественный мотив. Все остановились между стеной церкви и огненным кругом. Язычки пламени совсем исчезли, но кострище теперь светилось адскими багровыми отблесками, и над ним то и дело взлетали струйки дыма, словно там, внутри, дышало что-то живое. Священник с помощниками встали у стены, держа перед собой свои сокровища.

Мелодия снова изменилась: теперь она была одновременно живой и мрачной — и каждый, кто способен был танцевать или по крайней мере идти без поддержки, медленно двинулся в хороводе вокруг костра. Вперед вышли две женщины — баба Янка и другая, еще старше на вид, с тусклым взглядом глаз, казавшихся почти слепыми. Обе поклонились священнику и иконам, затем сняли башмаки и чулки, аккуратно поставили их на ступени церкви, поцеловали суровый лик Петко и подошли под благословение священника. Мальчики помощники передали им иконы, стянув покровы белого шелка. Музыка стала пронзительной, старик с гайдой побагровел и заливался потом, яростно надувая щеки.

Баба Янка и ее слепая подруга, танцуя, направились к костру. Они ни разу не сбились с шага, и у меня прервалось дыхание, когда они босыми ногами ступили на раскаленные угли. Они высоко держали перед собой иконы, и взгляд их был устремлен над головами танцующих в иной мир. Пальцы Элен до боли сжали мне руку. Босые ноги опускались на угли, взметывая вверх фонтаны огненных искр, один раз я заметил, что подол юбки бабы Янки затлел снизу. Женщины танцевали на углях под таинственный ритм барабана и волынки, и каждая кружилась в свою сторону.

Когда они входили в круг, мне не видно было икон, но теперь я разглядел на образе в руках слепой женщины Марию с младенцем на коленях, склоняющую голову под тяжестью венца. Икону в руках бабы Янки я увидел, только когда она закончила второй круг. Лицо ее светилось, взгляд огромных глаз устремлен в пространство, морщинистая кожа рдела [46] от страшного жара. Икона в ее руках казалась, как и образ Марии, очень старой, но под копотью, сквозь дрожащее марево над костром, я отчетливо увидел две фигуры, обращенные друг к другу лицом, словно в собственном танце, одинаково грозные и торжественные. Одна представляла рыцаря в броне и алой мантии, другая — дракона с длинным, загнутым петлей хвостом».

ГЛАВА 70

«Декабрь 1963 г.

Любимая моя доченька!

Я сейчас в Неаполе. В этом году я старалась вести поиски более систематично. В Неаполе в декабре тепло, и спасибо, что так, потому что я сильно простудилась. До того как я оставила тебя, я никогда не знала, что значит одиночество, потому что никто никогда не любил меня так, как любил твой отец — и ты тоже, мне кажется. А теперь одинокая женщина сидит в библиотеке, утирая нос и делая выписки. Не знаю, бывало ли кому-нибудь так одиноко, как мне здесь или в номере гостиницы. На людях я ношу блузку с высоким воротом и шарф. Я вскрываю свой завтрак и ем его одна. Кто-то улыбается мне, и я улыбаюсь в ответ, а потом отвожу взгляд. Ты не единственный человек, для которого я — неподходящее общество.

Твоя любящая мама Элен».

«Февраль 1964 г.

Любимая моя доченька!

Афины — пыльный и шумный город, и я с трудом получила необходимые мне документы в Институте средневековой Греции, в котором царят совершенно средневековые порядки. Но сегодня утром, сидя на вершине Акрополя, я почти представила, что наша разлука закончится и ты будешь сидеть на этих развалинах — может быть, ты станешь тогда совсем взрослой? — и смотреть сверху на город. Смотри-ка, ты будешь высокой, как я и твой отец, с легкими темными волосами: коротко подстриженными или заплетенными в тугую косу? — и на тебе будут солнечные очки и дорожные туфли, а на голове, может быть, шарфик, если ветер будет таким же резким, как сегодня. Я буду уже старенькой, в морщинках, и стану гордиться только тобой. Официанты в кафе будут пялиться на тебя, а не на меня, и я буду с гордостью посмеиваться, а твой отец — бросать на них гневные взгляды из-за газеты.

Твоя любящая мама Элен».

«Март 1964 г.

Любимая моя доченька!

Придуманная мной вчера сценка на Акрополе оказалась такой яркой, что я снова пришла сюда сегодня с утра, просто чтобы написать тебе. Но пока я сидела здесь, любуясь городом, ранка у меня на шее начала пульсировать, и я подумала, что неотступный преследователь настигает меня. Я оглядывалась, высматривая в толпе подозрительных туристов. Не могу понять, почему этот демон еще не явился за мной из своего темного прошлого. Я уже принадлежу ему, уже отравлена, я почти жду его. Почему он медлит, зачем заставляет мучиться? Но при этой мысли я понимаю, что все еще противлюсь ему, охраняю себя, окружая всеми доступными мне оберегами, и продолжаю поиски его логова — одного из множества — в надежде застигнуть его там врасплох и уничтожить. Да, мой потерянный ангел, ты стоишь за этой отчаянной надеждой.

Твоя любящая мама Элен».

ГЛАВА 71

«Не знаю, кто из нас при виде иконы в руках бабы Янки ахнул первым: я или Элен, но оба мы мгновенно подавили первое движение. Ранов стоял, прислонившись к дереву, в трех шагах от нас, но я с облегчением увидел, что он скучающе и презрительно смотрит вниз, в долину, и к тому же занят своей сигаретой, так что, видимо, не заметил иконы. Через несколько секунд баба Янка отвернулась от нас, и обе плясуньи с той же величественной грацией шагнули на траву и приблизились к священнику. Иконы они вернули мальчикам, которые тут же прикрыли их. Я не сводил глаз с Ранова. Священник уже благословил женщин, и брат Иван, отведя их в сторону, подал им воды. Проходя мимо, баба Янка бросила на нас гордый взгляд, улыбнулась и едва ли не подмигнула, и мы с Элен в едином порыве поклонились ей. Я бросил внимательный взгляд на ее ступни. Усталые мозолистые ступни, и ее, и второй женщины, казались совершенно здоровыми. Только лица их раскраснелись от огня, как от солнечного ожога.

— Дракон, — шепнула мне Элен, не отрывая взгляда от старухи.

— Да, — отозвался я. — Надо узнать, где они хранят икону и насколько она старая. Идем. Священник обещал показать нам церковь.

— А что с Рановым? — Элен не оглядывалась.

— Остается только молиться, чтобы он не пошел за нами, — сказал я. — По-моему, он не рассмотрел иконы.

Народ уже стал расходиться, и священник вернулся в церковь. Мы застали его устанавливающим на место образ святого Петко. Двух других икон нигде не было видно. Я с поклоном поблагодарил его и по-английски восхитился красотой церемонии, размахивая руками и кивая на дверь. Он, очевидно, был польщен. Тогда я обвел глазами помещение церкви и вопросительно поднял брови:

— Вы проведете экскурсию?

— Экскурсия? — Он на мгновенье замялся и тут же снова заулыбался, показав знаком: подождите, нужно переодеться.

Вернувшись к нам в будничном облачении, он проводил нас по церкви, останавливаясь у каждой ниши, чтобы пояснить: «икона» или «Христос». Это и еще несколько слов мы кое-как понимали. Молодой человек, очевидно, мог бы многое рассказать об истории церкви, если бы только мы могли его понять. Наконец я спросил его, где другие иконы, и он показал на разверстый вход в нише бокового предела. По-видимому, их уже вернули в часовню, откуда выносили для обряда. Священник любезно взял лампаду и провел нас вниз. В подземелье вели крутые ступени, и навстречу нам поднималось такое промозглое дыхание, что в церкви после него показалось бы тепло. Крепко сжимая руку Элен, я шел за фонариком священника, освещавшим древние камни кладки. Однако в самой часовне оказалось не так уж темно: перед алтарем горели свечи, и через минуту, когда глаза привыкли, мы сумели рассмотреть, что перед нами, в сущности, не алтарь, а кованая медная рака, наполовину скрытая богатой красной парчой. На ней стояли две иконы в серебряных рамах: Мария и — я шагнул вперед — дракон с рыцарем.

— Святой Петко, — бодро пояснил священник, касаясь гробницы.

Я кивнул на икону Девы, и он произнес в ответ фразу, где упоминалось Бачково, но остальное осталось для меня непонятным. Тогда я указал на вторую икону, и священник просиял.

— Светы Георгий, — пояснил он, указывая на рыцаря. Затем указал на дракона: — Дракула.

— Скорее всего, это просто значит «дракон», — предупредила меня Элен.

Я кивнул.

— Нельзя ли спросить его, сколько лет этой иконе?

— Стар? Старо? — попыталась Элен. Священник согласно помотал головой.

— Много стар, — торжественно заверил он.

Мы уставились на него. Я выставил вперед руку и пересчитал пальцы. Три? Четыре? Пять? Священник улыбнулся. Пять. Пять пальцев — около пятисот лет.

— Он считает, пятнадцатый век, — сказала Элен. — Господи, как бы спросить его, откуда она?

Я указал на икону, обвел рукой склеп-часовню, показал наверх. Поняв, чего я хочу, священник ответил универсальным жестом, выражающим неведение; поднял брови и пожал плечами. Он не знал. Кажется, он пытался объяснить, что икона хранится здесь, в церкви Святого Петко, сотни лет, — а что было раньше, ему ничего не известно.

Наконец он с улыбкой отвернулся, и мы приготовились вслед за ним и его фонариком карабкаться обратно наверх. И мы бы ушли навсегда, окончательно расставшись с надеждой, если бы каблучок Элен не застрял вдруг в узкой щели между плитами пола. Она сердито охнула; я знал, что у нее нет с собой другой пары туфель, и поспешно нагнулся, чтобы помочь ей высвободиться. Священник уже почти скрылся из виду, но свечи перед ракой давали достаточно света, чтобы я сумел рассмотреть резьбу на вертикальной стороне нижней ступени лестницы, у самой ноги Элен. Резьба, грубая, но отчетливая, изображала дракона, того самого, что я видел в своей книге. Я упал на колени и пальцами обвел вычерченные на камне линии. Они были такими знакомыми, будто я сам вырезал их совсем недавно. Элен, забыв про каблук, присела рядом со мной.

— Господи, — выговорила она, — что это за место?

— Светы Георгий, — медленно ответил я. — Значит, это Светы Георгий.

Она вглядывалась в полутьме в мое лицо из-под упавших на глаза волос.

— Но ведь церковь построена в восемнадцатом веке. — Потом лицо ее прояснилось: — Ты думаешь?..

— Церкви часто возводятся на древних фундаментах, верно? А об этой нам точно известно, что она стоит на месте прежней, сожженной турками. Не была ли то монастырская церковь, принадлежавшая давным-давно забытому монастырю? — взволнованно шептал я. — Они могли восстановить ее десятки, а то и сотни лет спустя и назвать по мученику, который остался в памяти.

Элен в ужасе обернулась к медной раке у нас за спиной.

— Так ты думаешь…

— Не знаю, — медленно проговорил я. — Не думаю, чтобы они могли перепутать мощи, но скажи, давно ли, по-твоему, в последний раз открывали этот ящик?

— На вид он слишком мал, — проговорила она, и слова, кажется, застряли у нее в горле.

— Пожалуй, — согласился я, — но придется нам проверить его. Вернее, мне. Я не хочу втягивать в это тебя, Элен.

Она недоуменно взглянула на меня, словно сама мысль о том, что я могу отослать ее прочь, казалась ей удивительной.

— Вломиться в церковь и осквернить могилу святого — серьезное дело.

— Понимаю, — кивнул я, — но что, если в этой могиле — не святой?

Два имени ни один из нас не осмелился произнести в этом темном холодном склепе, где мерцали огоньки свечей и пахло воском и сырой землей. Одно из этих имен было Росси.

Когда мы вышли из церкви, на траву уже легли длинные тени деревьев, а Ранов нетерпеливо искал нас. Рядом стоял брат Иван, но я заметил, что они почти не говорили друг с другом.

— Хорошо отдохнули? — вежливо спросила Элен.

— Пора возвращаться в Бачково. — Ранов снова стал мрачен: мне почудилось, что он разочарован неудачей наших поисков. — Завтра с утра уезжаем в Софию. У меня там дела. Надеюсь, вы удовлетворены?

— Почти, — сказал я. — Я бы хотел еще раз повидать бабу Янку и поблагодарить ее за помощь.

— Очень хорошо, — буркнул Ранов и с недовольным видом зашагал в сторону деревни.

Брат Иван молча шел за нами. Улица в золотистом вечернем свете была пуста, и со всех сторон неслись запахи готовящегося ужина. Какой-то старик вышел к колодцу, набрал ведро воды. На дальнем конце деревни, у дома бабы Янки, нам встретилось стадо коз и овец. Мальчик с хворостиной подгонял жалобно блеющих животных.

Баба Янка встретила нас радостно. Через Ранова мы похвалили ее великолепное пение и хождение по огню. Брат Иван молча благословил женщину.

— Как получается, что вы не обжигаетесь? — спросила ее Элен.

— О, только силой божьей, — тихо ответила та. — Я после и не помню, что было. Ноги у меня потом иногда горят, но ожогов никогда не бывает. Для меня этот день — самый чудесный в году, хотя потом я мало, что могу вспомнить. Зато потом много месяцев я спокойна, как вода в озере.

Она достала из буфета бутыль без наклейки и налила всем в стаканы прозрачную коричневую жидкость. В бутылке плавали длинные стебельки — травы, добавленные для аромата, как позже объяснил Ранов. Брат Иван отказался, но Ранов принял у хозяйки стакан. После нескольких глотков он принялся выспрашивать о чем-то брата Ивана голосом, дружелюбным, как осиное гнездо. Скоро они углубились в непонятный для нас спор, в котором то и дело мелькало слово «политически».

Некоторое время мы сидели молча, слушая их, а потом я прервал собеседников, чтобы попросить Ранова спросить бабу Янку, нельзя ли мне воспользоваться ее ванной. Тот неприятно рассмеялся. Он явно вернулся к обычной своей манере.

— Боюсь, что вам там не понравится, — сказал он. Баба Янка тоже рассмеялась, указав мне на заднюю дверь.

Элен заявила, что пойдет со мной и подождет своей очереди. Сарайчик за домом оказался еще более ветхим, чем сам дом, но был достаточно велик, чтобы прикрыть наше бегство через сад с пчелиными ульями в заднюю калитку. Вокруг никого не было, но мы не пошли по дороге, а прокрались кустарниками по склону холма. К счастью, и у церкви, уже скрывшейся в глубокой тени, никого не было. Под деревьями чуть мерцали красным тлеющие угли костра.

Мы не стали тратить время на главные двери, смутно видные с дороги, а сразу обошли церковь сзади. Здесь было низкое окошко, прикрытое изнутри лиловой занавеской.

— Оно, должно быть, ведет в алтарь, — сказала Элен. Деревянная рама оказалась плотно закрыта, но не заперта на задвижку, и мы без особых усилий открыли ее и проникли в алтарь, старательно закрыв за собой окно и задернув занавеску. Здесь я увидел, что Элен не ошиблась: мы оказались позади иконостаса.

— Женщины сюда не допускаются, — тихо сказала она, не забывая при этом с любопытством оглядываться кругом.

Здесь был высокий алтарь, покрытый тонкой тканью, и свечи. На медных подставках лежали две старинные книги, а на стене висело варварское одеяние, в котором мы днем видели священника. Было тихо, мирно и страшно. Я нашел святые врата, через которые священник выходит к пастве, и мы смущенно прокрались через темную церковь. Все свечи догорели, и только через узкие окна лился слабый свет. Мне не сразу удалось отыскать на полке коробок спичек. Потом я вынул из подсвечников две свечи и зажег их. С величайшей осторожностью мы спустились вниз. Я слышал, как Элен у меня за спиной бормочет: «Это отвратительно», — но понимал, что никакие уговоры не заставят ее остановиться.

Я никогда не бывал в такой тьме, какая царила в этом склепе. Все свечи были погашены, и я с благодарностью смотрел на два огонька, которые мы принесли с собой. От своей свечи я зажег остальные, стоявшие перед ракой. Они вспыхнули, и в их свете заблестела начищенная медь с позолотой. Руки у меня дрожали, но я умудрился достать из кармана куртки маленький кинжал в ножнах, подаренный Тургутом. Он лежал там с нашего отъезда из Софии. Я опустил кинжал на пол рядом с ракой, и мы с Элен бережно сдвинули в сторону две иконы — я невольно отвел глаза от дракона перед святым Георгием — и прислонили их к стене. Мы сняли тяжелую парчу, и Элен сложила ее в стороне. Все это время я напряженно прислушивался, но и в склепе, и наверху все было так тихо, что тишина начала стучать и звенеть в ушах. Один раз Элен схватила меня за рукав, и мы оба замерли, но не услышали ни шороха.

Я, содрогаясь, смотрел на обнаженную нами гробницу. Крышка была украшена барельефом: длинноволосый святой с поднятой в благословляющем жесте рукой. Как видно, это был мученик, чьи мощи мы могли обнаружить внутри раки. Я поймал себя на том, что надеюсь в самом деле увидеть несколько обломков святых костей и покончить с этим делом. Но затем неизбежно должна была прийти пустота — ни Росси, ни отмщения. Поражение. Крышка раки оказалась забита гвоздями или привинчена, и я тщетно пытался открыть ее. При этом я немного наклонил ящик, и что-то в нем сдвинулось, сухо ударилось о стенку. Это было что-то маленькое, тельце ребенка или несколько костей, — но очень тяжелое. У меня мелькнула мысль, что сюда, в конечном счете, добралась лишь голова Дракулы, хотя слишком многое тогда оставалось необъясненным. Меня пробрал пот, и я задумался, не подняться ли наверх, поискать подходящий инструмент, хотя мало было надежды найти его в церкви.

— Давай попробуем спустить его на пол, — сквозь зубы пробормотал я.

Вместе мы кое-как сумели поднять раку и благополучно переставить вниз.

— Теперь мне будут лучше видны петли и заклепки, — рассудил я и уже наклонялся посмотреть, когда меня остановил тихий вскрик Элен:

— Смотри, Пол!

Поспешно обернувшись, я увидел, что мраморный постамент не был монолитным и в попытке вскрыть раку, мы немного сдвинули его верхнюю плиту. Вдвоем с Элен мы смогли снять каменную крышку и, задыхаясь, прислонили ее к задней стене. Под ней открылась другая плита, такого же камня, из которого были сложены пол и стены, — плита длиной в рост человека. На ней ударами грубого резца был высечен портрет — не лик святого, а лицо настоящего человека: жесткое лицо с выпуклыми миндалевидными глазами, с длинным носом, с длинными усами — жестокое лицо под треугольной шляпой, выглядевшей залихватски заломленной даже на этом примитивном изображении.

Элен отшатнулась, губы у нее стали белыми в свете свечей, и меня охватило желание схватить ее за руку и броситься прочь.

— Элен, — тихо сказал я, но больше сказать было нечего. Я поднял кинжал, а Элен достала из-под одежды — я так и не понял, откуда — свой крошечный пистолет и положила его под рукой, ближе к стене. Потом мы захватили край надгробной плиты и потянули. Камень легко скользнул в сторону, наполовину открыв могилу: чудесный механизм. Мы оба заметно дрожали, и плита едва не выскользнула у нас из рук. Сдвинув ее, мы заглянули внутрь и увидели тело, восковое лицо с закрытыми глазами, неестественно красные губы, увидели чуть вздымающуюся в беззвучных коротких вздохах грудь. Перед нами был профессор Росси».

ГЛАВА 72

«Хотел бы я рассказать, как храбро вел себя, как сделал что-нибудь толковое, как подхватил Элен, опасаясь, что девушка потеряет сознание. Но ничего подобного не было. Трудно представить себе зрелище страшнее, чем любимое лицо, изуродованное смертью или ужасной болезнью. Никакое чудовище не сравнится с таким лицом — невыносимо любимым.

— Ох, Росс, — выговорил я, и слезы покатились у меня по щекам так внезапно, что я даже не почувствовал, как они подступают.

Элен шагнула ближе и смотрела на него сверху вниз. Теперь я видел, что он одет так же, как в ночь нашего последнего разговора, почти месяц назад. Одежда выглядела грязной и изорванной, словно он побывал в аварии. Галстук пропал. Потеки крови тянулись сбоку шеи и собрались бурыми лужицами над потемневшим воротничком. Губы распухли и чуть вздрагивали от слабого дыхания, и грудь еле заметно приподнималась и опускалась, а в остальном он был совершенно неподвижен. Элен протянула к нему руку.

— Не прикасайся к нему, — резко произнес я, и от этих слов мне стало еще страшнее.

Но Элен словно не слышала и не владела собой. Губы ее дрожали, но она погладила его по щеке кончиками пальцев. Не думаю, что мне могло стать хуже при виде его открытых глаз, но, как бы то ни было, он их открыл. Глаза были такими же ярко-голубыми, хотя веки набрякли, а белки налились кровью. И взгляд их был ужасающе живым и недоумевающим, и он заметался, пытаясь поймать наши лица, в то время как тело сохраняло мертвую неподвижность. Потом его взгляд остановился на склонившейся к нему Элен, и синева глаз с огромным усилием прояснилась, стараясь охватить ее целиком.

— О, любимая, — очень тихо сказал он.

Его отекшие губы потрескались, но голос был тем самым, который я давно полюбил, с тем же суховатым акцентом.

— Не я… моя мать, — заговорила Элен, мучительно подбирая слова, и снова провела ладонью по его щеке. — Отец, я Элен… Елена. Я твоя дочь.

Тогда он протянул руку, с трудом заставив ее слушаться, и взял руку Элен. Рука его была в ссадинах, а ногти отросли и пожелтели. Надо было сказать, что мы сейчас же спасем его, вытащим отсюда, но я уже понимал, как страшно он ранен.

— Росс, — заговорил я, наклоняясь к нему. — Это Пол. Я здесь.

Его озадаченный взгляд обратился ко мне, вернулся к лицу Элен, а потом он с вздохом, сотрясшим весь его разбухший остов, закрыл глаза.

— О, Пол. Ты пришел за мной. Зря.

Он снова смотрел на Элен, но взгляд его помутился. Он хотел что-то добавить и после короткого молчания выговорил:

— Я помню тебя.

Я полез во внутренний карман пиджака, выхватил оттуда кольцо, которое отдала мне мать Элен. Я поднес кольцо к его глазам, не слишком близко, так чтобы ему было видно, и тогда, выронив руку Элен, он неловко погладил колечко.

— Тебе, — сказал он Элен.

Та взяла у меня кольцо и надела на палец.

— Моя мать, — повторила она, уже не пряча дрожащих губ. — Ты помнишь? Ты познакомился с ней в Румынии.

В его взгляде мелькнула тень прежней проницательности, и он улыбнулся, перекосив рот.

— Да, — прошептал он, наконец. — Я любил ее. Где она?

— В безопасности, в Венгрии, — ответила Элен.

— А ты ее дочь? — В его голосе сквозило удивление.

— Я твоя дочь.

Слезы медленно, будто с трудом, проступили у него на глазах и наполнили морщинки в уголках глаз. Влажные полоски блестели в свете свечей.

— Пожалуйста, позаботься о ней, Пол, — слабо попросил он.

— Я собираюсь на ней жениться.

Говоря это, я положил ладонь ему на грудь. Там что-то нечеловечески взвизгивало, но я не позволил себе отдернуть руку. — Это… хорошо, — выговорил он. — И мать жива и здорова?

— Да, отец. — У Элен сорвался голос. — Она спокойно живет в Венгрии.

— Да, ты ведь уже сказала… — Он снова опустил веки.

— Она по-прежнему любит вас, Росси. — Я неверной рукой погладил его плечо. — Она посылает вам свое кольцо и… поцелуй.

— Я все время пытался вспомнить ее, но…

— Она знает, что вы старались. Отдохните немного. Он дышал все более хрипло.

Вдруг глаза его распахнулись, и он попробовал встать. Жутко было смотреть, как он тщетно силится приподняться хоть немного.

— Дети, вам надо уходить сейчас же, — задыхаясь, приказал он. — Здесь опасно. Он вернется и убьет вас.

Глаза его метались по сторонам.

— Дракула? — мягко спросил я.

При звуке этого имени лицо его на мгновенье стало безумным.

— Да. Он в библиотеке.

— В библиотеке? — Я озадаченно огляделся, оторвав взгляд от страшного лица учителя. — В какой библиотеке?

— У него там библиотека… — Он указал глазами на стену.

— Росс, — заторопился я, — говорите, что с вами случилось, как вам помочь?

Глаза, казалось, не повиновались ему, и он часто замигал, пытаясь направить взгляд на меня. Засохшая кровь крошилась от судорожных вздохов, передергивавших его горло.

— Он напал внезапно, в кабинете, и унес далеко. Я скоро… потерял сознание, так что не знаю, где мы.

— В Болгарии, — подсказала Элен, нежно гладя его опухшую руку.

И снова в его глазах мелькнула искра прежнего интереса, знакомого любопытства.

— В Болгарии? Так вот почему… — Он попытался облизнуть губы.

— Что он с вами сделал?

— Он забрал меня к себе, чтоб я занимался его… дьявольской библиотекой. Я сопротивлялся, как мог. Я сам виноват, Пол. Я снова начал поиски, для той статьи… — Ему не хватало дыхания. — Я хотел представить его как составную часть… широкого класса преданий. Начиная с греков. Я… я слышал, что им занимается кто-то из новичков, перешедших в наш университет, только имени мне не назвали.

Элен резко втянула в себя воздух. Взгляд Росси метнулся к ней.

— Я подумал, что можно, наконец, опубликовать… — В груди у него захрипело, и он на минуту закрыл глаза.

Элен, так и не выпустившая его руки, дрожала, прижавшись ко мне. Я крепко обнял ее.

— Это ничего, — сказал я. — Все в порядке. Передохните.

— Ничего не в порядке, — выдохнул он, не открывая глаз. — Он подсунул тебе книгу. Я знал, что он придет за мной, и он пришел. Я сопротивлялся, но ему почти удалось сделать меня… подобным себе.

Поднять вторую руку ему не удалось, но он повернул голову, показав нам глубокий прокол на шее, сбоку горла. Ранка не закрылась, и от движения в ней проступила красная влага. Под нашими взглядами лицо его снова дико исказилось, и он испытующе взглянул мне в глаза:

— Пол, наверху темнеет?

Волна ужаса и отчаяния захлестнула меня до кончиков пальцев.

— Вы чувствуете, Росси?

— Да. Я знаю, когда наступает темнота, и меня охватывает… голод. Прошу вас. Он скоро услышит. Скорей… уходите.

— Скажите, как нам его найти, — отчаянно молил я. — Мы убьем его.

— Да, убейте, только не рискуйте собой. Убейте его за меня, — шептал он, и я понял, что он еще способен испытывать гнев. — Слушай, Пол. Там есть книга. Житие святого Георгия. — Он снова начал задыхаться. — Очень древняя, в византийском переплете — никогда не видел таких книг. У него много великих книг, но эта…

На секунду он, кажется, потерял сознание, и Элен сжала его руку в ладонях. Она не могла сдержать слез. Придя в себя, он снова зашептал:

— Я спрятал ее под первым шкафом слева. Записывал кое-что — и спрятал в ней. Скорее, Пол. Он просыпается. Я просыпаюсь вместе с ним.

— О, господи. — Я огляделся в надежде, что кто-нибудь поможет нам — понятия не имею, на какую помощь я надеялся. — Росс, пожалуйста… Я не могу отдать вас ему. Мы убьем его, и вы поправитесь. Где он? — Но Элен уже собралась с силами и, подобрав кинжал, показала ему.

Он протяжно вздохнул, и вздох его смешался с улыбкой. Теперь я увидел, что зубы у него удлинились, как у собаки, и он успел изжевать себе уголки губ. Слезы свободно покатились у него по щекам, оставляя ручейки на потемневших скулах.

— Пол, друг мой…

— Где он? Где эта библиотека? — все настойчивей добивался я, но Росси уже не мог говорить.

Элен сделала быстрое движение, и я понял и быстро выковырял из пола тяжелую плитку. Она подалась не сразу, и, пока я боролся с ней, мне послышался шорох в церкви наверху. Элен расстегнула ему рубашку, нежно развела края и приставила к сердцу острие кинжала Тургута.

Он еще мгновенье доверчиво смотрел на нас детскими голубыми глазами, а потом закрыл их. И как только его веки опустились, я собрал все силы и с размаху опустил на рукоять кинжала древний камень — камень, уложенный руками безвестного монаха или крестьянина в двенадцатом или тринадцатом веке. Должно быть, этот камень веками лежал под ногами монахов, приходивших сюда похоронить усопшего или принести вина из погребов. Этот камень не дрогнул ни когда над ним тайно пронесли труп иноземного истребителя турок и скрыли его в свежей могиле под соседними камнями, ни когда валашские монахи служили над ним еретическую новую мессу, ни когда оттоманская стража тщетно искала могилу, ни когда факелы оттоманских всадников подожгли церковь, ни когда на ее месте возводили новую и укладывали над ним раку с мощами святого Петко, ни когда паломники преклоняли на нем колени перед мощами нового мученика. Он пролежал здесь веками, пока я грубо не сорвал его с места и не нашел ему нового применения, и больше я не могу об этом писать».

ГЛАВА 73

«Май 1964 г.

Писать мне некому, да я и не надеюсь, что кто-нибудь найдет эти записки, но мне кажется преступлением не попытаться сохранить то, что я узнал, пока я еще на это способен. Не знаю, долго ли.

Меня схватили в моем кабинете, несколько дней назад — сколько именно, не знаю, но исхожу из предположения, что май еще не кончился. В тот вечер я простился со своим любимым учеником и другом, который принес показать мне копию демонической книги, о которой я столько лет старался не вспоминать. Я проводил его взглядом. Он уносил с собой все, чем я мог ему помочь. Потом я закрыл дверь кабинета и просидел несколько минут неподвижно. Меня мучило сожаление и страх. Я понимал, что сам виноват. Не я ли снова взялся за исследование истории вампиров, рассчитывая со временем добраться до легенды о Дракуле и, возможно, даже раскрыть вековую тайну его могилы? Я позволил гордости, вере в разум и времени убаюкать меня и внушить веру в безнаказанность таких поисков. Даже тогда, в первую минуту одиночества, я признавал перед собой свою вину.

Мне было страшно больно отдавать Полу свои заметки и письма, в которых описал случившееся со мной: не потому, что рассчитывал еще воспользоваться ими, — желание работать над этой темой испарилось, едва он протянул мне книгу. Просто мне жаль было взваливать на него ношу горестного знания, хотя я уверял себя, что понимание происходящего поможет ему защититься. Оставалось только надеяться, что если кому-то из нас суждено претерпеть наказание, это буду я, а не Пол с его юношеским оптимизмом, легкой походкой и не раскрывшимся еще блестящим умом. Полу не больше двадцати семи; я прожил на несколько десятков лет больше и испытал незаслуженно много счастья. Такова была первая моя мысль. Вторая была совершенно практичной. Если не считать свойственной мне веры в могущество разума, мне нечем было защитить себя. Храня свои записи, я так и не обзавелся традиционными амулетами, отгоняющими зло, — ни крестиком, ни серебряными пулями, ни даже связкой чеснока. Даже в разгар поисков я не прибегал к ним, но теперь начал раскаиваться, что посоветовал Полу надеяться исключительно на крепость собственного духа.

Эти мысли заняли одну-две минуты — как выяснилось, все оставшееся мне время. Потом с внезапным порывом холодного зловонного ветра я ощутил чужое присутствие. Зрение отказалось мне служить, и тело, казалось, в страхе поднимается над креслом. Мгновенно я был схвачен и ослеплен и чувствовал, что умираю, хотя не знал отчего. И среди всего этого меня охватило видение юности и красоты, нет, скорее чувство, чем видение. Я ощутил себя молодым и полным любовью к чему-то или к кому-то. Может быть, так умирают. Если так, когда придет мой час — а он придет скоро, пусть даже в самом ужасном обличье, — я надеюсь, что в последний миг видение повторится.

После этого я ничего не помню, и беспамятство длилось, но как долго, я не мог — и не могу теперь — сказать. Когда сознание медленно начало возвращаться, я поразился тому, что жив. В первые секунды я ничего не видел и не слышал. Я словно оправлялся после тяжелого наркоза, после какой-то зверской операции, и вместе с сознанием пришла боль. Я был невероятно слаб, и все тело ныло, но особенно горели правое бедро, горло и голова. Воздух был сырым и холодным, и лежал я на чем-то холодном, так что озноб пробирал меня до костей.

Следующим ощущением стал свет — очень тусклый, но его было достаточно, чтобы убедиться, что я не ослеп и глаза мои открыты. Этот свет и боль больше всего утверждали, что я жив. Я стал припоминать то, что поначалу считал прошлым вечером: появление у меня в кабинете Пола со страшной находкой. И тогда я, содрогнувшись, угадал, что нахожусь в узилище зла; вот почему тело мое изувечено и запах, окружающий меня, — запах самого зла.

Я как можно осторожнее шевельнулся и, преодолевая слабость, повернул голову, а потом и поднял ее. Взгляд уперся в смутно различимую прямо перед глазами стену, а слабый свет лился из-за ее верхнего края. Я вздохнул и услышал собственный вздох и только тогда поверил, что не лишился слуха, а просто вокруг стоит глухая тишина.

Я вслушивался, как никогда в жизни, но ничего не услышал, и тогда с опаской решился сесть. От этого движения все мои члены и тело пронзили боль и слабость, а в висках забилась кровь. Но, сидя, я разобрал, что подо мной камень и что плечи мои с обеих сторон опираются на каменные стены. В голове звенело так, что казалось, звон заполняет все пространство. Я уже говорил, что свет был тусклым и по углам пряталась тьма, но я ощупал все вокруг руками. Я сидел в открытом саркофаге.

От этого открытия во мне поднялась тошнота, но тут я заметил, что на мне та же одежда, в которой я был в кабинете, только рукав пиджака и рубахи под ним были порваны и галстук пропал. Вид знакомой одежды придал мне уверенности: это не смерть и не безумие и я не перенесен в другую эру, разве что вместе со мной прихватили и мой костюм. Я ощупал пиджак и брюки и нашел в боковом кармане брюк свой бумажник. Ощущение знакомого предмета поразило меня почти как удар. Впрочем, я с грустью обнаружил, что с запястья исчезли часы, а из внутреннего кармана пиджака — моя любимая авторучка.

Потом я ощупал рукой лицо и горло. Лицо оказалось в порядке, если не считать легкой припухлости на лбу, но на мышце горла я нащупал неприятный прокол, и кожа вокруг была липкой. Если я слишком сильно поворачивал голову или резко сглатывал, ранка издавала чмокающий звук, от которого все у меня внутри холодело. И место прокола тоже оказалось припухшим и отзывалось на прикосновение болью. Я чувствовал, что снова теряю сознание от страха и отчаяния, но утешил себя напоминанием, что у меня еще хватило сил, чтобы приподняться. Значит, я потерял не так уж много крови и, возможно, перенес всего один укус. Я сознавал себя самим собой, а не каким-нибудь демоном: не ощущал в себе ни жажды крови, ни злобы в сердце. Но тут же на меня снова накатило безнадежное уныние. Что толку, что пока еще я не жажду крови? Окончательная гибель — только лишь дело времени. Если, конечно, мне не удастся бежать.

Я медленно повернул голову, добиваясь, чтобы зрение прояснилось, и постепенно отыскал взглядом источник света. Красноватое мерцающее пятно находилось поодаль в темноте — точного расстояния я не сумел определить, — и между мною и этим мерцанием располагались тяжелые черные силуэты. Я пробежал пальцами по наружной стене своего каменного ложа. Саркофаг, по-видимому, стоял низко, так что я нащупал землю или каменный пол и уверился, что мне не грозит падение с большой высоты. Все же я с трудом дотянулся дрожащей ногой до пола и тут же упал на колени. Теперь мне было лучше видно. Я приподнялся и, выставив перед собой руки, побрел к источнику красного сияния. Почти сразу я наткнулся на второй саркофаг, который оказался пустым, а потом на несколько предметов деревянной мебели. Наткнувшись на деревянную стенку, я услышал негромкий звук падения, но не рассмотрел, что уронил.

Так, нашаривая дорогу в темноте, я ежеминутно с ужасом ждал, что тварь, притащившая меня сюда, набросится на меня. Мне снова пришло в голову, что я все-таки умер, что все происходящее — ужасное посмертное видение, которое я лишь по ошибке счел продолжением жизни. Но никто не бросался на меня, а боль в ногах убедительно внушала, что жизнь продолжается, и я медленно приближался к огню, пляшущему в конце длинного помещения. Перед огнем темнела какая-то черная масса. Сделав еще несколько шагов, я разглядел сводчатый каменный камин, в котором догорали красные угли. От них исходило достаточно света, чтобы я сумел разглядеть тяжелую деревянную мебель: большой письменный стол с разбросанными по нему бумагами, резной сундук и пару высоких прямоугольных кресел. Одно из них стояло прямо перед огнем, спинкой ко мне, и в нем кто-то неподвижно сидел: над прямой спинкой виднелась темная макушка головы. Я успел пожалеть, что не направился с самого начала в обратную сторону, прочь от огня, но к возможному выходу. Однако теперь я ощущал уже пугающее притяжение неподвижной царственной фигуры в кресле и теплого сияния огня. С одной стороны, мне потребовалась вся сила воли, чтобы приблизиться, но с другой — я при всем желании не мог бы отвернуться.

Итак, я на дрожащих ногах медленно вступил в свет очага, и человек в кресле так же медленно повернулся ко мне. Теперь он оказался спиной к огню, и в тусклом свете я не мог разглядеть его лица, хотя в первую секунду, кажется, заметил белую, как голая кость, скулу и блеснувший глаз. У него были длинные волнистые темные волосы, коротким плащом спадающие на плечи. И было что-то в его движении невыразимо разнившееся от движений живого человека, хотя я не мог бы объяснить, быстрее или медленнее, чем следовало бы, он двигался. Он был немногим выше меня, но производил впечатление высокого и мощного мужчины, и я видел на фоне пламени уверенный разворот его плеч. Затем он потянулся за чем-то, склонившись к огню. Мне подумалось, что он намерен убить меня, и я застыл неподвижно, желая встретить смерть с достоинством. Но он всего лишь зажег от углей длинный огарок, а от него засветил оплывшие свечи в канделябре у его кресла, после чего снова повернулся ко мне.

Стало светлее, но лицо его по-прежнему оставалось в тени. На голове у него была остроконечная, зеленая с золотом шапочка с приколотой надо лбом тяжелой драгоценной брошью, а широкие плечи обтягивал шитый золотом бархат, и зеленый воротник был плотно застегнут под крупным подбородком. Драгоценные камни надо лбом и золотое шитье на высоком вороте блестели в свете огня. Поверх бархатного кафтана на плечах лежал белый меховой плащ, заколотый серебряной фибулой с драконом. Его необыкновенный наряд вызвал во мне почти такой же испуг, как и само присутствие не-умершего. Я видел такие одеяния в музейных экспозициях, но его одежда была живой, настоящей и новой. И в его фигуре, когда он встал передо мной, было изящество богатства, а белая мантия взметнулась у него за спиной порывом метели. Свечи осветили короткопалую, изрезанную шрамами руку на рукояти кинжала, а ниже — мощные ноги в зеленых рейтузах и сапоги. Он чуть повернулся к свету, но не заговорил. Теперь я увидел его лицо и отпрянул перед его жестокой властностью: большие темные глаза под насупленными бровями, длинный прямой нос, бледные гладкие скулы. Багровые губы кривились в жесткой усмешке под проволокой длинных усов. В уголке рта я заметил пятно запекшейся крови — о, господи, как я сжался при виде ее. Сам вид крови был достаточно страшен, но в глазах у меня потемнело при мысли, что кровь могла быть моей.

Он приосанился и взглянул мне в лицо через разделяющий нас полумрак.

— Я — Дракула, — произнес он.

Слова прозвучали холодно и отчетливо. Мне показалось, что он говорил на неизвестном мне языке, но смысл был совершенно ясен. Я стоял перед ним, не в силах ни заговорить, ни двинуться с места. Он был не более чем в десяти футах передо мной и, живой или мертвый, выглядел неоспоримо реальным и мощным.

— Итак, — продолжал он тем же холодным спокойным тоном, — вы утомлены путешествием и голодны. Я приготовил для вас ужин.

Движение его руки было изящным, даже любезным, и на коротких белых пальцах блеснули драгоценные камни.

Я увидел рядом с камином стол, уставленный блюдами. Теперь я ощутил и запах пищи — доброй, настоящей, человеческой еды — и чуть не упал от ее благоухания. Дракула неторопливо двинулся к столу и наполнил из кувшина бокал. Жидкость показалась мне похожей на кровь.

— Ну же, — проговорил он чуть мягче и вернулся в кресло, видимо, предполагая, что мне будет легче приблизиться, если он удалится.

Я неуверенно добрался до стоявшего у стола кресла. Ноги у меня ослабели, как от лихорадки. Сидя в этом темном кресле, я бессильно обводил взглядом угощение. Какой смысл есть, если в любую минуту я могу умереть? Эту тайну знало только мое тело. Дракула снова смотрел в огонь: мне виден был его яростный профиль — длинный нос, сильная складка щеки, волна темных волос на плече. Он задумчиво скрестил руки, и от этого движения мантия упала с плеч и вышитые рукава сдвинулись, открыв зеленые бархатные манжеты и шрам на тыльной стороне гладкой руки. Вся его поза выражала спокойствие и задумчивость. Я уже не чувствовал угрозы и, как во сне, поднял крышку одного из блюд.

Внезапно на меня напал такой голод, что я едва удержался от желания обеими руками набивать рот пищей. Все же я заставил себя воспользоваться металлической вилкой и костяным ножом и отрезать сперва кусок жареного цыпленка, а затем темного мяса какой-то незнакомой дичи. Рядом стояли керамические миски с картофелем и соусом, темный хлеб и горячий суп, пахнущий зеленью. Я ел жадно, то и дело напоминая себе, что не следует торопиться, если я не хочу, чтобы желудок свело судорогой. Серебряный кубок у моего локтя пахнул не кровью, а крепким красным вином, и я выпил его до дна. За все время, пока я ел, Дракула ни разу не шевельнулся — я то и дело невольно оглядывался на него. Закончив, я почувствовал, что теперь можно и умереть, — такое блаженство охватило меня на минуту. Так вот почему приговоренных перед казнью кормят, подумалось мне. Это была первая ясная мысль с той минуты, когда я очнулся в саркофаге. Я медленно, стараясь не звенеть, прикрыл крышками опустевшие блюда и откинулся назад, выжидая. После долгой паузы он обернулся ко мне.

— Вы закончили трапезу, — тихо проговорил он. — Теперь, вероятно, можно побеседовать, и я объясню, зачем доставил вас сюда.

Его голос звучал все так же холодно и ясно, но мне почудилось слабое дребезжание в глубине его груди, словно механизм, производивший звук, был неимоверно стар и изношен. Он сидел, задумчиво разглядывая меня, и я почувствовал, как сжимаюсь под его взглядом.

— Вы представляете себе, где находитесь?

Я надеялся, что мне не придется говорить с ним, но и молчать не было смысла. Сейчас он казался вполне спокоен, но в любой момент мог разъяриться. Кроме того, я сообразил, что разговор поможет протянуть время и, быть может, открыть путь к бегству или даже шанс уничтожить его. Он бодрствует, следовательно, снаружи сейчас ночь, если только легенды не лгут. Рано или поздно наступит утро, и если я доживу до утра, то увижу его спящим.

— Вы представляете себе, где находитесь? — терпеливо повторил он.

— Да, — отозвался я, не добавив никакого титула. — Думаю, что знаю. В вашей могиле.

— В одной из них. — Он улыбнулся. — Причем в любимой.

Я не удержался от вопроса:

— Так мы в Валахии?

Он покачал головой, и отблески огня заиграли в его блестящих волосах и в глазах. В этом движении сквозило что-то настолько нечеловеческое, что у меня все сжалось внутри. Люди так не двигаются, хотя опять же я не взялся бы сказать, в чем было различие.

— В Валахии стало слишком опасно. Я должен был упокоиться там навсегда, но это оказалось невозможным. Вообразите: столько лет сражаться за свой трон, за нашу свободу — и после этого они не дали покоя даже моим костям.

— Где же мы тогда? — снова попытался я поддерживать обычный разговор.

Но я уже понимал, что мне мало просто провести время до утра: я хотел еще и узнать о Дракуле все, что возможно. Это создание, каково бы оно ни было, прожило пятьсот лет. Даже понимая, что все услышанное умрет вместе со мной, я не смог сдержать любопытства.

— Да, где мы… — повторил Дракула. — Думаю, это не имеет значения. Не в Валахии, которая все еще под властью глупцов.

Я вытаращил глаза:

— Вы… вы знаете положение дел в современном мире? Он взглянул на меня, удивленный и позабавленный, и я впервые увидел, как дрогнуло его ужасное лицо. Улыбка обнажила сморщенные десны и торчащие из них длинные острые собачьи зубы. Видение исчезло так же быстро, как появилось: нет, обычный рот, если не считать пятнышка моей крови под темными усами.

— Да, — усмехнулся он, и я на миг испугался, что услышу его смех, — знаю. Познание мира — моя награда, мое излюбленное занятие.

Мне показалось, что настал момент для открытой атаки.

— Тогда зачем вам понадобился я? Я много лет прятался от современности — в отличие от вас, я живу прошлым.

— Да, прошлое… — Он соединил концы пальцев. — Прошлое весьма полезно, но лишь тем, что помогает постичь настоящее. Настоящее — вот богатство. Но мне по нраву прошлое. Идемте. Теперь, когда вы поели и отдохнули, я могу показать вам.

Он поднялся, и мне снова почудилось, что его движениями управляет некая внешняя сила. Я тоже поспешил встать, опасаясь, что это ловушка и он сейчас бросится на меня. Но он неторопливо повернулся и, захватив из подсвечника длинную свечу, высоко поднял ее.

— Возьмите свет, — посоветовал он, отступая от очага в темноту длинной камеры.

Я взял свечу и последовал за ним, стараясь не коснуться даже края его одежды. Я надеялся, что он не приведет меня обратно к саркофагу.

В скудном свете свечей я начинал различать вещи, которых не заметил прежде, — чудные вещи. Теперь я видел перед собой длинные столы, сработанные со старинной основательностью. И на столах этих лежали груды книг: искрошившиеся кожаные переплеты и золоченые корешки, отражавшие мерцание моего огонька. Были здесь и другие предметы — я впервые видел такой чернильный прибор со странными перьями. Рядом лежали стопки лоснящегося пергамента и стояла старомодная пишущая машинка с вставленным в нее листом тонкой бумаги. Я видел блеск драгоценных камней на переплетах и ящиках, свитки рукописей на медных подносах, огромные фолианты и тома in quarto [47] в гладкой коже и ряды более современных изданий на длинных полках. Книги, книги окружали нас. Подняв свечу повыше, я сумел прочитать несколько названий на европейских языках, а рядом на красной коже видел кружево арабского письма. Впрочем, большая часть книг относилась к тем временам, когда еще не начали писать заголовки на корешках. Я видел перед собой сокровищницу несравненного богатства, и у меня уже чесались руки открыть книги, развернуть лежащие на подносах свитки.

Дракула, высоко держа свечу, обернулся, и свет заиграл в самоцветах на его шапочке: в топазах, изумрудах, жемчуге. Не менее ярко блестели его глаза.

— Что вы скажете о моей библиотеке?

— Кажется, замечательная коллекция. Настоящая сокровищница, — сказал я.

На его устрашающем лице отразилось своеобразное удовлетворение.

— Вы правы, — тихо сказал он. — Это лучшее собрание такого рода в мире. Результат веков заботливого отбора. Но у вас будет довольно времени самому исследовать собранные мной диковинки. Теперь же позвольте показать вам другое.

Он подвел меня к дальней стене, и я увидел старинный печатный пресс, какие можно видеть на средневековых иллюстрациях: тяжеловесное устройство из черного металла и темного дерева, с огромным винтовым зажимом наверху. Его обсидиановая круглая пластина блестела чернильным блеском, и в ней, как в дьявольском зеркале, отражались огоньки наших свечей. На плоскости пресса лежал лист толстой бумаги. Приглядевшись, я увидел, что на нем небрежно испытывали пробный набор. Буквы были английскими. «Призрак в амфоре, — гласил заголовок. — Вампиры от греческой до современной трагедии», и более мелкий подзаголовок: «Бартоломео Росси».

Дракула явно ожидал услышать мой изумленный вздох, и я не разочаровал его.

— Как видите, я слежу за лучшими научными исследованиями — в курсе самых свежих новостей, как говорится. Если мне не удается раздобыть публикацию или я не хочу ждать, то печатаю сам. Но вот что, вероятно, заинтересует вас не меньше…

Он указал на стоявший за прессом стол. На нем лежал ряд деревянных клише. Самое большое было прислонено к стене: клише с нашим драконом — из книг, моей и Пола, только, разумеется, реверсное изображение. Я чуть не вскрикнул вслух.

— Вы удивлены, — проговорил Дракула, поднося свечу ближе к дракону. Линии казались мне такими знакомыми, словно я вырезал их собственной рукой. — Вам, думается, хорошо знакомо это изображение.

— Да… — Я крепко сжимал свечу. — Так вы сами печатали эти книги. И сколько же их выпущено?

— Часть напечатали мои монахи, а я продолжил их труд, — спокойно сказал он, любуясь гравюрой. — Замысел напечатать четырнадцать сотен и пятьдесят три экземпляра близится к завершению, но я не спешу, и у меня остается время заняться их распространением. Это число вам что-нибудь говорит?

— Да, — помолчав мгновенье, отозвался я. — Год падения Константинополя.

— Я не сомневался, что вы поймете, — проговорил он с горькой усмешкой. — Худшая дата в истории.

— Мне кажется, на эту честь претендуют многие, — заметил я, но он только помотал своей большой головой на мощных плечах.

— Нет.

Говоря, он поднял свечу, и в ее свете глаза его загорелись красным светом, как глаза волка. Словно взгляд мертвеца внезапно наполнился жизнью: я и раньше готов был назвать его взгляд горящим, но теперь он просто полыхал ненавистью. Я не мог ни заговорить, ни отвести взгляд. Секунду спустя Дракула отвернулся и снова одобрительно взглянул на дракона.

— Хороший посланник, — сказал он.

— Это вы оставили его для меня? В книге?

— Скажем, ее оставили по моему распоряжению. — Он погладил деревянную доску изуродованными в битвах пальцами. — Я весьма внимательно слежу за их распространением. Книги доставляют только самым многообещающим исследователям, которых я нахожу достаточно упорными, чтобы проследить дракона до его логова. Но вы первый, кому это удалось. Поздравляю. Других своих помощников я оставляю в мире, чтобы они работали на меня.

— Но я не следил за вами, — осмелился возразить я. — Это вы перенесли меня сюда.

— Ах… — Снова искривились багровые губы и дрогнули длинные усы. — Вы бы не оказались здесь, если бы не стремились к этому. Вы первый, кто дважды за срок жизни пренебрег моим предостережением. Вы сами определили свою судьбу.

Я разглядывал старый пресс и клише с драконом.

— Зачем я вам здесь понадобился?

Я не хотел сердить его излишним любопытством: если за день я не найду способа бежать, завтра ночью он может убить меня. Но от этого вопроса я не удержался.

— Мне уже давно нужен человек, который составил бы опись моей библиотеки, — просто сказал он. — Завтра вы спокойно все осмотрите, но нынешнюю ночь отдадим беседе.

Той же неторопливой уверенной поступью он вернулся к креслам перед камином. Последние слова внушили мне надежду: как видно, пока он не собирается меня убивать. К тому же во мне разгоралось любопытство. Не во сне, наяву я говорил с тем, кто прожил отрезок истории, какой лучшие из историков за целую жизнь могут изучить лишь поверхностно. Я, держась поодаль, последовал за ним, и мы снова сели у огня. Усаживаясь, я заметил, что стол, где стоял мой ужин, исчез, а его место заняла удобная оттоманка, на которую я осторожно задрал ноги.

Дракула, величественно выпрямившись, занял огромное кресло. Его кресло было средневековым: простое деревянное сиденье и прямая спинка, но мое, как и оттоманка, снабжено было мягкой обивкой. Хозяин снисходительно заботился об изнеженном современными удобствами госте.

Долгие минуты мы просидели молча, и я уже решил, что он собирается провести так остаток ночи, когда он снова заговорил.

— При жизни я любил книги, — сказал он, чуть повернувшись ко мне, так что я видел блеск его глаз и глянец небрежно рассыпавшихся волос. — Не знаю, известно ли вам, что я был в некотором смысле ученым. Кажется, это обстоятельство малоизвестно. — Его голос звучал бесстрастно. — Но вы наверняка знаете, что в мое время книги были редкостью. В смертной жизни я читал в основном тексты, освященные церковью, например Евангелие и ортодоксальные комментарии к ним. В конечном счете эти труды мне так и не пригодились. К тому времени, как я занял законно принадлежащий мне трон, великие библиотеки Константинополя погибли. То, что сохранилось, осталось в монастырях, где я не мог видеть их собственными глазами. Купцы доставляли мне странные и таинственные книги из разных стран: из Египта, из Святой Земли, из великих городов Запада. Из них я узнал о древней магии. Зная, что небесный рай для меня недостижим, — все тот же бесстрастный тон, — я стал историком, чтобы сохранить навечно свою собственную историю.

Он замолчал, и я не смел задавать вопросы. Затем, словно очнувшись, он похлопал ладонью по подлокотнику кресла.

— Так было положено начало моей библиотеке.

Я больше не мог сдержать любопытства, хотя выразить вопрос словами оказалось нелегко:

— А после… вашей смерти вы продолжали собирать книги?

— О, да.

Теперь он смотрел прямо на меня, может быть, потому, что счел вопрос проявлением свободной воли, и сумрачно улыбался. Мне страшно было взглянуть в его глаза, прикрытые тяжелыми веками.

— Я ведь говорил уже, что в душе я ученый не менее чем воин, и эти книги долгие годы составляли мне компанию. Кроме того, из книг можно научиться многим полезным вещам: искусству управления государством, например, или познакомиться с боевой тактикой великих военачальников. Однако мое собрание разнообразно. Завтра вы сами увидите.

— И какой работы вы от меня ждете?

— Я уже сказал: составьте опись библиотеки. Мне нужен полный отчет об имеющихся у меня экземплярах, с описанием происхождения и состояния книг. Таково ваше первое задание, и вы, с вашим знанием языков и широтой кругозора, справитесь с ним быстрее и искуснее любого другого. При этом вам доведется держать в руках книги прекрасные и могущественные — самые могущественные из выпущенных когда-либо. Многие из них сохранились только у меня. Известно ли вам, профессор, что ныне сохранилось не более одной сотой книг, опубликованных в мире? Я посвятил века своей жизни увеличению этой ничтожной доли.

Пока он говорил, я снова размышлял над необычайной ясностью и холодностью его речи, с чуть заметным дребезжащим оттенком, приводившим на ум звон погремушки змеи или капель холодной воды, стекающей по камню.

— Вторая задача ваша займет больше времени. В сущности, она займет целую вечность. Когда вы узнаете мою библиотеку и поймете принцип ее составления так же хорошо, как я, вы отправитесь в широкий мир за новыми приобретениями — и старыми также, потому что я буду продолжать собирательство сокровищ прошлого. В ваше распоряжение я предоставлю множество архивариусов — лучших из них! — и вы будете доставлять мне все новые находки.

В полной мере осмыслив его предложение — если только я осмыслил его в полной мере, — я облился холодным потом. Заговорить мне удалось, но голос звучал нетвердо:

— Почему бы вам не заняться этим самому, как раньше? Он улыбнулся огню, и снова передо мной мелькнуло иное лицо: собака, волк…

— У меня теперь будут другие заботы. Мир меняется, и я намерен меняться вместе с ним. Быть может, скоро минет нужда в этом облике, — медлительным движением руки он указал на свой средневековый наряд и на мощные члены скрывающегося под ним тела, — и цель моя будет достигнута. Однако моя библиотека дорога мне, и я желаю видеть, как она растет. Кроме того, я порой чувствую, что это место становится небезопасно. Несколько историков были близки к тому, чтобы его обнаружить, как обнаружили бы и вы, если бы я не прервал ваши исследования. Но теперь вы нужны мне здесь. Я чую приближение опасности, а библиотеку, до того как переместить ее в иное убежище, необходимо каталогизировать.

Мне удалось на минуту представить, будто все происходящее — сон, и это немного помогло.

— Куда же вы ее переместите? — (И меня вместе с ней, мог бы добавить я.)

— В древнее убежище, много древнее этого, связанного для меня с множеством воспоминаний. В убежище отдаленное, однако оно расположено ближе к великим городам современности, и мне будет проще покидать его и возвращаться вновь. Мы перенесем туда библиотеку, и вы займетесь ее расширением.

В его взгляде, устремленном на меня, была уверенность, граничащая с приязнью, если бы это нечеловеческое лицо способно было выражать подобное чувство. Затем он поднялся тем же странным резким движением.

— Мы довольно беседовали для одной ночи — я вижу, что вы утомлены. Отдадим оставшиеся часы чтению, по заведенному мной обычаю, а потом я должен буду уйти. Когда настанет утро, вам следует взять бумагу и перо — вы найдете их у пресса — и приступить к составлению каталога. Книги у меня разложены скорее по тематике, нежели по векам или десятилетиям. Вы увидите. Имеется и пишущая машинка — я приготовил ее для вас. Возможно, вы предпочтете вести опись по-латыни — впрочем, оставляю это на ваше усмотрение. И разумеется, вы вправе в любое время читать все, что вас заинтересует.

С этими словами он шагнул к столу, выбрал одну из лежавших на нем книг и снова опустился в кресло. Следуя его примеру — я не посмел отказаться, — я вынул первый попавшийся под руку том. Это оказалось одно из первых изданий «Государя» Макиавелли, включавшее несколько рассуждений о морали, которых я прежде не читал и даже не слышал о них. Я не способен был сейчас разбираться в прочитанном, а просто сидел, бессмысленно переворачивая страницы. Дракула казался полностью поглощенным чтением. Украдкой поглядывая на него, я дивился, как он, после жизни, проведенной в сражениях и действии, приспособился к этому подземному ночному существованию, к одинокой жизни ученого.

Наконец он поднялся, спокойно отложил книгу и, не сказав ни слова, отступил в тень длинного зала, так что я больше не видел его. Затем я услышал сухой скрежет, словно какое-то животное разрывало землю или кто-то чиркал спичкой по коробку, но огонек не вспыхнул, и я почувствовал, что остался один. Как я ни напрягал слух, мне не удалось понять, в каком направлении он скрылся. По крайней мере, он не собирался этой ночью утолять голод мною. Мелькнула испуганная мысль, для чего он приберегает меня. Ведь он без труда мог превратить меня в своего раба и заодно утолить жажду. Несколько часов я просидел в том же кресле, поднимаясь изредка, чтобы размять онемевшее тело. Я не смел сомкнуть глаз, пока длилась ночь, однако перед самым рассветом, должно быть, задремал, потому что, очнувшись, ощутил вдруг, как изменилось что-то в воздухе. В темной камере не стало светлей, но перед огнем появился Дракула в своем тяжелом плаще.

— Добрый день, — негромко проговорил он и повернулся к темной стене, у которой стоял мой саркофаг. Я, внутренне сжавшись, поднялся на ноги. Но он уже снова растаял в темноте, и глухая тишина обволокла мой слух.

Спустя долгое время я поднял свою свечу и зажег от нее все свечи в канделябрах и несколько других, расставленных в подсвечниках вдоль стен. На столах я нашел керамические светильники и маленькие железные фонарики и зажег их тоже. При свете мне стало легче, но я не мог избавиться от мысли, что больше не увижу дневного света и обречен на вечный мрак, прорезанный лишь трепещущими огоньками свечей — они уже воплощали для меня видение ада. Однако теперь я хотя бы мог лучше рассмотреть помещение: оно далеко тянулось во все стороны, а стены были уставлены полками и стеллажами. И повсюду я видел книги, ящики, свитки, рукописи — стопки и груды необъятных сокровищ Дракулы. Вдоль одной стены выстроились три смутно различимых в полутьме саркофага. Два меньших были пусты — в одном из них я, по-видимому, очнулся этой ночью.

Затем я увидел самый большой саркофаг: величественную гробницу благородных пропорций. Вдоль ее стенки тянулось высеченное латинскими буквами единственное слово: Drakulya. Едва ли не против воли я поднял вверх свечу и заглянул внутрь. Внутри неподвижно лежало огромное тело. Впервые я подробно разглядел вблизи его замкнутое жестокое лицо и, несмотря на отвращение, стоял, не в силах отвести взгляд. Между бровей его залегла тяжелая морщина, словно спящего тревожил беспокойный сон, но застывшие глаза были открыты, и оттого он казался скорее мертвым, чем спящим. Кожа цвета желтого воска, замершие длинные ресницы, сильные, почти прекрасные черты. Длинные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, заполняя свободное пространство в саркофаге. Но ужаснее всего показалась мне яркость его губ и румянца и полнота лица, в беседе у камина показавшегося мне худощавым. Тело его так исполнено было жизни и здоровья, что у меня кровь застыла в жилах, когда я понял: он не дышит. Грудь под бархатом кафтана ни разу не поднялась и не опустилась. И еще одна странность: одежда, столь же богатая и изысканная, как прежде, была все же другой: кафтан и сапоги — темно-красные, мантия и шапочка — пурпурного бархата. Мантия на плечах казалась немного поношенной, а в шляпе было коричневое перо. Воротник блистал самоцветами.

Я стоял так, пока не почувствовал, что готов упасть в изнеможении от этого невиданного зрелища. Тогда я отступил на шаг и попытался собраться с мыслями. День только начался: до заката еще много часов. Прежде всего надо искать пути к бегству, затем — средства уничтожить это чудовище во сне. Тогда, даже если мне не удастся одолеть его, я смогу немедленно бежать. Я тверже сжал свечу. Довольно будет сказать, что за два часа я обыскал камеру сверху донизу, но выхода не нашел. В стене против камина была огромная деревянная дверь, запертая на железный замок, и на ней я сосредоточил свои усилия. Я толкал, и тянул, и бился в нее, пока все тело у меня не заныло, однако она не подалась ни на йоту: по правде сказать, мне казалось, что она не открывалась много лет — а может, и веков. И никаких признаков других дверей, тоннелей, поворачивающихся камней и вообще каких-либо отверстий. Окон, разумеется, тоже не было, да я и не сомневался, что нахожусь глубоко под землей. Единственную нишу в стене занимали три саркофага, но и здесь камни не поддавались моим усилиям. Мучительнее всего было продвигаться вдоль стены, пробуя плиту за плитой, в виду неподвижного лица Дракулы, с его громадными открытыми глазами. Их взгляд был устремлен в потолок и ни разу не дрогнул, но я чувствовал, что они сохраняют таинственную способность видеть и проклинать.

Измучившись, я снова сел в кресло у камина, чтобы собраться с силами. Протянув ладони над огнем, я заметил, что он не прогорает, хотя горит на настоящих поленьях и дает ощутимое утешительное тепло. Только сейчас я осознал, что не чувствую запаха дыма. Как же он горит целую ночь? Я провел ладонью по лицу, сдерживая себя. Мне необходима была каждая унция здравого рассудка. Теперь я твердо поставил себе задачу до последнего мига сохранить неповрежденными свой разум и мораль — единственное, что оставалось мне от меня.

Собравшись, я снова взялся за поиски, систематически перебирая все возможные способы уничтожить своего чудовищного хозяина. Если бы мне это удалось, я, даже оставшись умирать в одиночестве, знал бы, что ему уже никогда не выбраться из логова на поиски жертв во внешнем мире. Не в первый раз промелькнула у меня мысль о спасительном самоубийстве, однако этого я не мог себе позволить. Я и без того рисковал уподобиться Дракуле, а ведь легенды утверждали, что любой самоубийца становится не-умершим, даже не испытав заражения. Жестокое предостережение, но нельзя было пренебречь им, так что этот путь был для меня закрыт. Я осмотрел каждый уголок, открыл каждый ящик, перерыл все полки в поисках оружия, которое можно было бы обратить против него, но тщетно. Когда же я попытался вытянуть из огня обгорелую головню в надежде обтесать ее и использовать вместо кола, огонь полыхнул, взметнулся вверх, опалив мне лицо и руки. Камин защищала какая-то темная магия.

Наконец я снова остановился перед саркофагом. Оставалось последнее средство: кинжал, висевший на поясе у Дракулы. Его покрытая шрамами рука крепко сжимала рукоять. Кинжал вполне мог оказаться серебряным, и тогда, стоит решиться отобрать его у спящего, я сумею погрузить его в сердце хозяина. Я присел, набираясь храбрости, борясь с отвращением, а потом встал и осторожно протянул руку к ножнам, другой рукой высоко поднимая свечу. Мое прикосновение не пробудило ни искры жизни в застывшем лице, но мне померещилось, что выражение его изменилось, сделавшись, если возможно, еще более жестоким. Однако я с ужасом обнаружил, что огромная рука неспроста сжимала рукоять. Чтобы похитить кинжал, мне пришлось бы разжать сильные пальцы. Не стану передавать ужас, который я испытал, опустив руку на руку Дракулы, пусть даже никто, кроме меня, не прочитает о нем. Пальцы на рукояти были словно каменные. Мне не удалось ни разжать, ни хотя бы чуть сдвинуть их. С тем же успехом я мог попытаться отобрать мраморный кинжал у статуи. А в мертвых глазах разгоралась ненависть. Вспомнит ли он об этом, когда проснется? Я отшатнулся, изнемогая от омерзения, и, опустившись на пол, некоторое время бессильно сидел там со своей свечой.

Наконец, не видя способов исполнить первый замысел, я обратился к новому. Прежде всего я решил немного поспать, так чтобы проснуться не позже полудня. Дракула, пробудившись, не должен был застать меня спящим. Мне удалось проснуться часа через два — следовало бы найти способ измерять время в этой пустоте. Я спал у очага, подложив под голову свернутый пиджак. Никакая сила не заставила бы меня вернуться в саркофаг, но тепло огня немного утешило мое измученное тело.

Проснувшись, я первым делом прислушался, но в камере царила мертвая тишина. Перед камином снова возник стол, уставленный вкусными кушаньями, хотя Дракула пребывал в прежнем положении в своей гробнице. Затем я отправился на поиски пишущей машинки, которую заметил ночью. С тех пор я печатаю на ней, как могу быстро, записывая все свои наблюдения. Таким образом, у меня оказался и способ измерять время: я знаю, сколько страниц печатаю в час. Эти последние сроки я дописываю при свете одной свечи; остальные потушил, чтобы сберечь. Умираю от голода и ужасно продрог вдали от огня. Сейчас я спрячу эти записи и займусь работой, к которой приставил меня Дракула, чтобы он, проснувшись, нашел меня при деле. Завтра продолжу, если буду жив и останусь самим собой.

Второй день.

Закончив первые записи, я сложил исписанные листки и засунул их за стоявший рядом шкафчик, так чтобы можно было дотянуться, но увидеть невозможно было ни под каким углом. Затем я зажег свежую свечу и медленно прошелся вдоль столов. В этой громадной комнате были десятки тысяч книг — если не сотни, считая свитки и другие манускрипты. Не все лежали на столах: груды книг заполняли тяжелые старинные шкафы вдоль стен. Средневековые тома вперемешку с изящными фолиантами времен Ренессанса и современными изданиями. Рядом с томом Фомы Аквинского я нашел раннего Шекспира in quarto — исторические хроники. Здесь были тяжелые труды алхимиков шестнадцатого столетия и целый шкаф, отданный иллюстрированным свиткам на арабском — вероятно, оттоманского происхождения. Здесь были рассуждения пуритан о ведовстве, и миниатюрные томики поэзии девятнадцатого века, и толстые монографии философов и криминалистов нашего века. Да, хронологический порядок не соблюдался, но зато явно просматривался другой принцип систематизации.

Разобрать книги в порядке, принятом в обычных библиотеках, заняло бы недели, если не месяцы, но, поскольку Дракула, несомненно, разложил их в соответствии со своими интересами, я имел право оставить все как есть и только разобраться в системе их расположения. Мне показалось, что первый раздел начинался от стены с несокрушимой дверью и занимал три шкафа и два больших стола, я бы назвал его: «Управление государством и военные стратегии».

Здесь я нашел другие работы Макиавелли, в роскошных изданиях Падуи и Флоренции. Нашел биографию Ганнибала — английскую, восемнадцатого века, и сворачивающийся трубочкой греческий манускрипт, который мог быть современником Александрийской библиотеки, «Геродот об афинских войнах». Переворачивая книгу за книгой, рукопись за рукописью, я начинал испытывать особый трепет. Вот дагерротип первого издания “MeinKampf” и французский дневник — рукописный, испещренный бурыми пятнами, относящийся, судя по датам на первых страницах, ко временам «царства террора» — точка зрения правительственного чиновника, чье имя ничего не говорило мне. Мне хотелось бы потом просмотреть его внимательней — на первый взгляд казалось, что автор дневника нигде не называет себя. Я нашел большой том, посвященный тактике первых военных кампаний Наполеона, напечатанный, по моим расчетам, в год его ссылки на Эльбу. В ящике на столе обнаружились напечатанные кириллицей листки; я почти не знаю русского, но, судя по заголовкам, это был личное указание Сталина, направленное кому-то из его генералов. Я мало что понял, но разобрал длинные списки русских и польских имен.

Но в этих экземплярах я хоть как-то мог разобраться; а рядом попадались книги и манускрипты, совершенно для меня новые. Меня поразило наблюдение, что среди мириадов этих трудов нет ни одного, посвященного стратегии и государственной политике Оттоманской империи, так заботившей Дракулу при жизни. Я только начал составлять список работ, которые сумел опознать, более или менее разбивая их по векам, когда ощутил усилившийся холод, как бы принесенный ветром, хотя ветра не было, и, подняв голову, увидел его странную фигуру в десяти футах от меня, по другую сторону стола.

Он был в том же красном с пурпуром наряде, в котором лежал в саркофаге, и показался мне больше и тяжелее, чем запомнился по прошлой ночи. Я молча ждал, не бросится ли он на меня тотчас же — запомнил ли он мою попытку украсть у него кинжал? Но он только чуть склонил голову в приветствии.

— Я вижу, вы уже приступили к работе. Несомненно, у вас есть ко мне вопросы. Прежде всего позавтракаем, а потом поговорим о моей коллекции.

Сквозь подземный сумрак я увидел, как что-то сверкнуло на его лице: быть может, блестящий глаз. Той же нечеловеческой, но царственной поступью он прошествовал к очагу, и здесь я нашел горячую еду и напитки, в том числе исходящую паром чашку чая, который немного отогрел мои застывшие члены. Дракула сидел, уставившись в не дающий дыма огонь, гордо держа голову над широкими плечами. Глядя на нее, мне против воли вспомнилось, что все отчеты о его смерти сходились в одном: труп был обезглавлен. Каким образом он вернул себе голову, если это не иллюзия? Воротник его тонкого кафтана подпирал подбородок, и темные кудри спадали на плечи поверх его.

— А теперь, — проговорил он, — пройдемся.

Он снова взял свечу и пошел от стола к столу, зажигая светильники.

— У нас будет что почитать.

Мне не понравилось, как играл у него на лице свет, когда он нагибался к разгорающимся огонькам, и я перевел взгляд на книжные корешки, читая заглавия. Он подошел и вместе со мной двинулся вдоль полок с арабскими свитками и книгами. К моему облегчению, он держался на несколько шагов от меня, но я все равно чувствовал исходящий от него горьковатый запах и боролся с головокружением. Нужно сохранить рассудок, думал я, кто знает, что принесет эта ночь?

— Я вижу, вы нашли мои трофеи, — говорил он с нотой удовольствия в холодном голосе. — Захватил у оттоманов. Здесь есть очень старые, первых лет их дьявольской империи, а вот на этой полке книги последнего их десятилетия. — В мерцающем свете блеснула его улыбка. — Вы не представляете, какую радость доставила мне гибель их цивилизации. Вера их, конечно, не умерла, но султаны ушли навсегда, а я пережил их.

Я ожидал, что он рассмеется, но следующие слова его были серьезны.

— Здесь великие книги, созданные для султана, с описаниями множества стран. Вот, — он тронул один из свитков, — история султана Мехмеда, чтоб ему гнить в аду, написанная христианским историком, превратившимся в придворного льстеца. Пусть и он гниет в аду. Я хотел сам добраться до него — до историка, — но он успел умереть раньше. А вот описания кампаний Мехмеда, составленные льстецами-единоверцами, и рассказ о падении Великого города. Вы читаете на арабском?

— Очень плохо, — признался я.

— А! — Его это, кажется, позабавило. — У меня было время изучить их язык и письмо, пока я был в плену. Вы знаете, что они держали меня заложником?

Я кивнул, стараясь не глядеть на него.

— Да, собственный мой отец выдал меня отцу Мехмеда, в залог того, что мы не начнем войну с империей. Вообразите: Дракула — пешка в руках неверных! Я не терял времени даром — я узнал о них все, что можно было узнать, чтобы превзойти их во всем! Тогда-то я и дал себе обет создавать историю, а не быть ее жертвой.

В голосе его звенела такая ярость, что я невольно вскинул на него глаза и увидел пылающее ненавистью лицо, резкий очерк губ под жесткими усами. И тут он наконец засмеялся, и звук его смеха был так же ужасен, как его лицо.

— Вот я торжествую, а их больше нет. — Он опустил руку на тисненый кожаный переплет. — Султан так страшился меня, что создал для погони за мной собственный рыцарский орден. Они до сих пор существуют где-то в Царьграде и пытаются досаждать мне. Но их все меньше, они вымирают, в то время как мои слуги множатся по всему земному шару.

Он расправил сильные плечи.

— Идемте. Я покажу вам другие сокровища, а вы объясните мне, как собираетесь вести каталог.

Он вел меня от раздела к разделу, указывая на особые раритеты. Я понял, что правильно вычислил систему, по которой он располагал свои богатства. Особый стеллаж был отведен искусству пытки от древнейших времен до наших дней. Темницы средневековой Англии, застенки инквизиции, эксперименты Третьего Рейха… Издания времен Ренессанса украшали гравюры с изображением орудий пытки и диаграммы человеческого тела. Другая часть комнаты была отведена истории церковных ересей, к которым применялись многие из пыточных наставлений. В одном углу хранились труды алхимиков, в другом — ведовские трактаты, в третьем — учения философов самого неприятного толка.

Дракула остановился перед большой книжной полкой и погладил ее ладонью.

— Вот это особенно любопытно для меня, да и вас, я думаю, заинтересует. Мои биографии.

Все тома здесь так или иначе касались его жизни. Работы византийских и турецких историков — среди них редчайшие оригиналы и их переиздания на протяжении веков. Были здесь и памфлеты, изданные в Средние века в Германии, в России, в Венгрии, в Константинополе — с перечислением его преступлений. Многие из них оказались мне незнакомы, хотя я тщательно собирал материалы по теме, и во мне шевельнулось любопытство, но я сдержал его, напомнив себе, что у меня больше нет причин заниматься этим вопросом. Были здесь и многочисленные сборники фольклора, от семнадцатого века и дальше, содержавшие предания о вампирах, — мне показалось странным и страшным, что он настолько откровенно поместил их среди своих биографий. Дракула положил широкую ладонь на раннее издание романа Стокера и усмехнулся, но ничего не сказал. Затем он тихо перешел к следующему разделу.

— Вот это вам также покажется особенно любопытным, — заметил он. — Здесь у меня работы историков вашего века — двадцатого. Прекрасный век — я многого жду от его завершения. В мое время государям приходилось устранять нежелательных элементов по одному. Вы проделываете это широким взмахом. Какое усовершенствование — от проклятых пушек, разбивших стены Константинополя, к божественному пламени, которое ваша приемная родина обрушила недавно на японские города. — Он изящно поклонился мне, как властелин, поздравляющий с успехом царедворца. — Многие из этих работ вам, несомненно, знакомы, профессор, но теперь вы можете взглянуть на них под новым углом.

Наконец он снова пригласил меня сесть к огню, и я обнаружил у себя под рукой новую чашку горячего чая.

— Скоро и мне придет время подкрепиться, — негромко заметил он, — но сперва я хочу задать вам вопрос.

Рука у меня задрожала, как ни старался я удержать ее. До сих пор я старался говорить с ним как можно меньше и отвечал, только опасаясь разозлить его.

— Вы пользовались моим гостеприимством, какое в моих силах было вам предоставить, и моей безграничной верой в ваши способности. Вы, один из немногих, можете получить вечную жизнь. Вы получаете свободный доступ к лучшему архиву на земле. Вам откроются редчайшие труды, которых не найдешь больше нигде. Все это — ваше. — Он шевельнулся в кресле, словно его огромное не-умершее тело устало от долгой неподвижности. — Более того, вы человек несравненной одаренности, обладающий великолепной фантазией, достойной похвалы аккуратностью и глубиной суждений. Я многое приобрел, изучая ваши методы исследования, наблюдая за процессом обобщения информации и воображением ученого. Ради всех этих качеств, как и ради большой учености, которую они питают, я и перенес вас сюда.

Он снова помолчал. Я следил за его лицом, не смея отвести взгляд. Он же глядел в огонь.

— Вы, с вашей бескомпромиссной честностью, — продолжал он, — не можете не признавать уроков истории. История учит нас, что по природе своей человек зол — исключительно зол. Совершенство в добре недостижимо, но совершенство во зле достигается им. Почему бы вам не поставить ваш великий ум на службу тому, что ведет к совершенству? Я прошу вас, друг мой, по собственной воле присоединиться ко мне в моих исследованиях. Сделав это, вы избавите себя от больших мучений и значительно сократите мои усилия. Вместе мы продвинем историческую науку к невиданным миром высотам. Что может сравниться с яркостью живой истории? Для вас исполнится мечта каждого историка: история станет для вас реальностью. Мы омоем свои умы чистейшей кровью.

Только теперь он устремил на меня всю мощь своего взгляда, и его глаза пылали древней мудростью, а багровые губы приоткрылись. Сейчас я осознал, что лицо это поражало бы изысканным умом, если бы не несло такую страшную печать ненависти. Мне понадобились все силы, чтобы не сдаться, не броситься к его ногам, не отдаться под его руку. Он был властитель, вождь. Он не терпел непокорных.

Собрав всю любовь, какую испытал за свою жизнь, я заставил себя твердо произнести одно слово:

— Никогда.

Лицо его вспыхнуло, побледнело, ноздри и губы вздрагивали.

— Вы умрете здесь, профессор Росси, — сказал он, и я чувствовал, что он с трудом сдерживает ярость. — Вы никогда не выйдете из этой камеры живым, хотя в новой жизни вы сможете покидать ее. Согласившись, вы оставите за собой некоторое право выбора.

— Нет, — тихо ответил я.

Он поднялся, и в его улыбке была угроза.

— Тогда вы станете работать на меня против воли, — сказал он.

Тьма начала скапливаться перед моими глазами, но внутренне я еще держался — за что? Кожа у меня натянулась, и звезды вспыхнули перед глазами, на фоне полутемных стен. Он шагнул ко мне, и тогда я увидел его истинный лик: зрелище столь ужасное, что я не могу вспомнить его сейчас — я пытался. И больше я долго ничего не помнил.

Я очнулся в саркофаге. Снова было темно, и я думал, что вернулся в первый день, к первому пробуждению, пока не сообразил, что с первой секунды понял, где нахожусь. Я был очень слаб, гораздо слабее, чем тогда, и ранка у меня на горле сочилась и пульсировала болью. Я потерял много крови, но не так много, чтобы полностью лишиться сил. Через некоторое время мне удалось перевернуться, потом, дрожа, выбраться из своей клетки. Я помнил миг, когда потерял сознание. В свете негаснущих свечей я видел, что Дракула снова спит в своей гробнице. Открытые глаза блестят, как стекло, губы красны, рука на рукояти кинжала, — я отвернулся, ужасаясь душой и телом, вернулся к огню и попытался поесть. Накрытый стол ждал меня.

Как видно, он намерен уничтожать меня постепенно, до последней минуты оставляя открытым шанс, который предложил мне прошлой ночью: отдаться ему свободным, сознательным волеизъявлением. Теперь у меня лишь одна цель — нет, две: умереть, сохранив как можно больше себя, в надежде, что впоследствии нетронутая часть души сможет хоть немного сопротивляться ужасным деяниям не-умершего; и остаться в живых достаточно долго, чтобы закончить эти записи, которые, возможно, рассыплются в прах, никем не прочитанные. Только эти два желания поддерживают меня. Судьба моя слишком страшна, чтобы я мог плакать.

Третий день.

Я уже не уверен, который нынче день: мне начинает казаться, что, прошло несколько дней или что я проспал неделю, а может быть, уже месяц прошел со дня моего похищения. Так или иначе, это моя третья запись. Я провел ночь, осматривая библиотеку: не ради исполнения желания Дракулы, но в надежде, что полученные знания кому-нибудь пригодятся — хотя надежды нет. Однако записываю здесь, что по приказу Наполеона в первый год его правления были убиты два его генерала, о смерти которых, насколько я знаю, нигде больше не упоминается. Я успел также просмотреть краткое сочинение Анны Комниной, византийской принцессы, озаглавленное «Применение императором пытки для блага народа» — если я правильно перевел греческий текст. В разделе алхимии я обнаружил сказочно иллюстрированный том Каббалы, вероятно, персидский. На полках с собранием ересей я наткнулся на византийское Евангелие от Иоанна, однако начало текста в нем неверно — вместо света там говорится о тьме. Надо будет ознакомиться с ним внимательней. Еще я нашел английское издание 1521 года — датированное, под названием «Философия ужасного». Я считал, что это произведение, посвященное Карпатам, утрачено.

Я слишком устал и нездоров, чтобы изучить эти тексты так, как мне хотелось бы, как следовало бы, но, натыкаясь на новую находку, я каждый раз забываю о своем бессилии. Теперь мне необходимо немного поспать, пока спит Дракула, чтобы встретить новые испытания хоть немного отдохнувшим.

Четвертый день.

Мой разум начинает крошиться с краев, как старая бумага. Я теряю счет времени и забываю о своих находках в библиотеке. Я чувствую себя не просто слабым, а больным, а сегодня меня посетило новое ощущение, наполнившее отчаянием то, что осталось от моей души. Я просматривал архив Дракулы, посвященный пытке, и обнаружил отличное французское издание, описывающее новое изобретение: механизм, предназначенный для отделения головы от тела. В нем были иллюстрации: части машин и щегольски одетый человек, чью голову теоретически предполагалось отделить от тела. Разглядывая иллюстрацию, я, помимо удивления перед великолепной сохранностью книги, испытал вдруг острое желание увидеть эту сцену в действительности, услышать рев толпы и увидеть струю крови, заливающую кружевное жабо и бархатный камзол. Каждому историку знакомо желание пережить прошедшее в реальности, но это был новый, иной голод. Я отшвырнул книгу, уронил голову на стол и заплакал. Я ни разу не плакал за время моего заключения. По правде сказать, последний раз я плакал очень давно, на похоронах матери. Соленый вкус слез немного утешил меня — такой привычный вкус.

День.

Чудовище спит, а вчера он вовсе не говорил со мной, спросил только, как продвигается каталог, и несколько минут просматривал мою работу. Сейчас я слишком слаб, чтобы продолжать работу, и чтобы печатать тоже. Посижу у огня, попробую собрать остатки прежнего себя.

День.

Прошлой ночью он снова усадил меня перед камином, словно для обычной дружеской беседы, и сказал, что собирается перенести библиотеку в самом скором времени, поскольку приближается некая угроза.

— Для вас эта ночь будет последней, а потом я ненадолго покину вас здесь, — сказал он, — но когда я вас позову, вы придете ко мне. Тогда вы сможете продолжить свой труд в новом безопасном убежище. Позднее мы подумаем о возможности послать вас в широкий мир. Обдумайте, кого вы могли бы доставить мне, чтобы помочь нам в нашем деле. А пока я оставлю вас там, где вас ни в коем случае не найдут.

От его улыбки перед глазами у меня встал туман, и я попытался перевести взгляд на огонь.

— Вы проявили большое упорство. Пожалуй, стоит скрыть вас под видом святых мощей.

Мне не пришло в голову спросить, что он имеет в виду. Итак, очень скоро он оборвет мою смертную жизнь. Теперь все силы понадобятся мне, чтобы укрепить меня в последний миг. Я стараюсь не думать о людях, которых любил, в надежде, что в следующем, проклятом существовании забуду о них. Я скрою эти записи в самой прекрасной из найденных здесь книг — в одной из немногих книг в его библиотеке, которые не доставляют мне страшного удовольствия, — а затем спрячу и саму книгу, так чтобы она больше не принадлежала к его архиву. Если бы мне было суждено рассыпаться в прах вместе с ней! Я чувствую приближение заката в том мире, где еще существуют тьма и свет, и собираю все силы, чтобы до последнего остаться собой. Все, что было доброго в жизни, в истории, в прошлом, я призываю себе на помощь, призываю со всей страстью, с которой жил».

ГЛАВА 74

Элен двумя пальцами коснулась лба своего отца, словно передавая благословение. Она глотала слезы.

— Как перенести его отсюда? Я хочу похоронить его.

— Некогда, — с горечью ответил я. — Поверь, он предпочел бы, чтобы мы сами выбрались отсюда живыми.

Я снял пиджак и бережно накрыл им мертвое лицо. Поставить на место тяжелую каменную крышку нам не удалось. Элен подобрала свой пистолетик. Горе не помешало ей тщательно проверить оружие.

— Библиотека, — прошептала она. — Надо сейчас же найти ее. Ты слышал, минуту назад?

Я кивнул:

— Кажется, слышал, но не понял, откуда шел звук.

Мы замерли, напрягая слух. Над нами повисло ничем не нарушаемое молчание. Теперь Элен принялась ощупывать стены, пробуя каждый камень одной рукой, сжимая пистолет в другой. Канделябры давали досадно мало света. Мы нажимали, толкали, но не находили ни углублений, ни выступающих камней, ни подозрительных значков.

— Снаружи, должно быть, почти стемнело, — шепнула Элен.

— Знаю, — кивнул я. — Еще, может быть, десять минут, а потом нам лучше бы не быть здесь. — Мы снова обошли склеп, обшаривая каждый дюйм. Здесь было холодно, особенно теперь, когда я остался без пиджака, но по спине у меня текли струйки пота. — Может быть, библиотека в другой части церкви или под фундаментом?

— Она должна быть тщательно скрыта, скорее всего под землей, — шепнула в ответ Элен. — Иначе кто-нибудь давным-давно наткнулся бы на нее. И потом, раз в этой могиле оказался отец… — Она оставила недоговоренным вопрос, мучивший меня с той минуты, как я увидел лицо Росси: "Где же Дракула? "

— Нет ли здесь чего-нибудь необычного? — Элен обводила глазами низкие своды подземелья, попробовала даже дотянуться до них кончиками пальцев.

— Ничего не видно… — Меня вдруг осенило, и, выхватив у нее свечу, я пригнулся к самому полу. Элен поспешно присела рядом.

— Да, — выдохнула она.

Я коснулся дракона, высеченного на вертикали нижней ступеньки. В первый раз я только погладил его пальцами, а теперь толкнул, навалился всем весом. Камень держался крепко. Но чуткая рука Элен уже обшаривала камни вокруг, и один из них вдруг подался, остался у нее в пальцах, как выпавший зуб. Совсем рядом с изображением дракона открылась черная дыра. Я просунул в нее руку, повертел кистью, однако нащупал только пустоту. Элен протиснула руку рядом с моей, изогнула кисть назад, к плите с резьбой.

— Пол! — тихо вскрикнула она.

Я нащупал ее пальцы. Да, под ними была рукоять — большая холодная железная рукоять, и, нажав на нее, я без труда сдвинул дракона с места, не потревожив соседних плит. Теперь мы разглядели тонкую работу: рукоять изображала рогатого зверя и была устроена так, что, спустившись в узкий проход, открывшийся под ступенями, можно было, потянув за нее, поставить плиту на место. Элен взяла вторую свечу. Я прихватил спички. Пролезать пришлось на четвереньках: мне вспомнились синяки и ссадины на теле Росси, его разорванный рукав — как его протащили в этот лаз? — но почти сразу поднявшийся над ступенями потолок позволил нам выпрямиться.

Навстречу нам поднимался холодный промозглый воздух, и я с трудом сдерживал внутреннюю дрожь, поддерживая на крутом спуске дрожащую Элен. Пятнадцать ступеней, а за ними начинался проход, темный, как сама преисподняя, хотя наши свечи осветили железные конусы под потолком, предназначавшиеся, очевидно, для светильников. В конце тоннеля — снова спуск, опять пятнадцать ступеней, и за ними — дверь, тяжелая и очень старая деревянная дверь, расщепленная по нижнему краю. Вместо дверной ручки — тот же рогатый зверь, выкованный из железа. Я скорее почувствовал, чем увидел, как Элен подняла пистолет. Дверь была плотно заклинена, но, внимательно осмотрев, я нашел засов с нашей стороны и всем телом навалился на тяжелый брус. Мгновенье спустя дверь медленно отворилась. Страх пробрал меня до костей.

Огоньки наших свечей, как ни слабы они были, осветили просторную камеру. От самой двери тянулись столы — длинные столы, сработанные со старинной основательностью, и пустые полки. После сырого коридора воздух здесь казался удивительно сухим, наводя на мысль о скрытой вентиляции или о глубинах земли, в которые не проникает вода. Мы остановились, цепляясь друг за друга, и вслушались, но не услышали ни звука. Темнота мешала нам разглядеть дальний конец камеры, но рядом блеснул кованый канделябр с огарками свечей, и я поспешил зажечь их. Разросшийся свет осветил высокие шкафы. Осторожно заглянув в один из них, я увидел пустые стены.

— Разве это библиотека? — вырвалось у меня. — Здесь ничего нет!

Мы снова застыли, вслушиваясь в тишину. В руке Элен блестел пистолет. Наверно, следовало забрать у нее оружие, чтобы защитить при необходимости, но я ни разу не держал в руках пистолет, а как она стреляет, уже видел.

— Смотри, Пол! — Свободной рукой она указала вперед, и я увидел, на что упал ее взгляд.

— Элен… — Но она уже двинулась вперед. Мгновенье спустя ее свеча осветила каменный стол, до сих пор остававшийся в тени. Не стол — алтарь. Нет, не алтарь — саркофаг! Рядом стоял другой — быть может, здесь находился потайной склеп монастыря, где его настоятели могли спокойно спать, вдали от факелов византийцев и катапульт оттоманского войска? Потом мы увидели самый большой саркофаг. По его боковой стороне высечено было единственное слово: Drakulya. Элен подняла пистолет, а я крепче сжал в руке кол. Она сделала шаг. Я не отставал от нее.

И в этот миг позади нас послышался отдаленный шум, шаги, шарканье о стены. Он почти заглушил доносившийся из глубины гробницы шорох осыпающейся земли. Мы вместе рванулись вперед, заглянули… открытый саркофаг был пуст. Все три были пусты. И этот звук: словно где-то в темноте маленький зверек разрывает землю и корни травы.

Элен выстрелила наугад, вызвав осыпь песка и камушков. Я, прикрывая свечу, бросился в темноту. Библиотека оканчивалась тупиком. Нити корней свисали со сводчатого потолка. В нише на задней стене, где когда-то, наверно, стояла икона, я заметил черный скользкий след на голом камне. Кровь? Просочившаяся сверху влага?

Дверь позади нас распахнулась, и мы повернулись туда. Я сжимал свободную руку Элен. Нам в глаза ударил яркий свет электрических фонарей. За ними теснились неясные тени, слышались возбужденные голоса. Ранов, и с ним высокий человек, мгновенно загородивший нас от света — Гежа Йожеф, а за ними перепуганный брат Иван. Следом в дверь просунулся тощенький чиновник в темном костюме и шляпе, с густыми темными усами. И еще человек — он двигался медленнее, неуверенной походкой. Я представил, как им приходилось дожидаться и поддерживать его на каждой ступени. Стойчев. Лицо его выражало необычайную смесь страха, жалости и любопытства, на щеке виднелась ссадина. Его старые глаза отыскали нас и на долгое грустное мгновенье остановились, а потом губы его шевельнулись, словно он благодарил бога, что видит нас живыми.

Гежа с Рановым немедля насели на нас. Ранов направил пистолет на меня, а Гежа — на Элен. Монах стоял, разинув рот, а Стойчев молча и настороженно застыл позади. Чиновник в темном костюме не выходил на свет.

— Бросьте оружие, — обратился Ранов к Элен, и та послушно уронила наземь пистолет.

Я, стараясь не делать резких движений, обнял ее за плечи. В неверном свете их лица, кроме лица Стойчева, выглядели более чем зловеще.

— Какого черта ты здесь делаешь? — набросилась на Гежу Элен.

Я не успел остановить ее.

— Какого черта здесь делаешь ты, милая? — был его единственный ответ.

Он выглядел сегодня особенно высоким, в светлой рубашке и брюках, в спортивных туфлях. Только сейчас я осознал, как ненавижу его.

— Где он? — зарычал Ранов.

Его взгляд метался от меня к Элен.

— Мертв, — ответил я. — Вы проходили через склеп и должны были его увидеть.

Ранов нахмурился:

— О ком вы говорите?

Вероятно, какая-то догадка, передавшаяся от Элен, заставила меня промолчать.

— А вы о ком? — холодно отозвалась Элен. Гежа едва не ткнул в нее дулом пистолета.

— Ты знаешь, о ком я говорю, Елена Росси. Где Дракула? На этот вопрос ответить было проще, и я предоставил слово Элен.

— Здесь его, как видите, нет, — самым неприязненным тоном проговорила она. — Можете осмотреть гробницу. — При этих словах маленький чиновник просунулся вперед и, казалось, хотел что-то сказать.

— Присмотрите за ним, — сказал Геже Ранов, а сам осторожно двинулся вперед вдоль столов.

По тому, как он оглядывался кругом, я понял, что он здесь впервые. Чиновник в темном костюме молчаливой тенью следовал за ним. Подойдя к саркофагу, Ранов высоко поднял фонарь, нацелил пистолет и заглянул внутрь.

— Пусто, — через плечо бросил он Геже и повернулся к другим. — А это что? Подойдите, помогите мне.

Чиновник и монах покорно приблизились. Стойчев неторопливо последовал за ними, и мне показалось, что лицо его осветилось, когда он оглядел пустые столы и шкафы. Приходилось только гадать, что он думает об этом месте.

Ранов уже осмотрел саркофаги.

— Пусто, — тяжело повторил он. — Здесь его нет. Обыщите помещение.

Гежа и сам уже пошел вдоль стен, заглядывая во все углы и распахивая дверцы шкафов.

— Вы его видели или слышали?

— Нет, — ответил я, почти не покривив душой.

Я твердил себе, что если только они не тронут Элен, отпустят ее, я буду считать нашу экспедицию успешной. Никогда в жизни ни о чем больше не попрошу. И еще я с мимолетной благодарностью подумал, что Росси больше не втянут в это дело.

Гежа пробормотал что-то — какое-то проклятие на венгерском, судя по тому, как усмехнулась Элен. Затем он перешел на английский:

— Бесполезно. В склепе ничего, и здесь тоже. И раз его убежище обнаружено, больше он сюда не вернется.

Мне понадобилась минута, чтобы переварить это. В склепе ничего? Где же тело Росси, которое мы только что оставили там?

Ранов повернулся к Стойчеву.

— Расскажите-ка нам, что это такое.

Они наконец оставили в покое свои пистолеты, и я, не замечая кислого взгляда Гежи, притянул Элен к себе.

Стойчев словно ждал этого вопроса и тут же поднял фонарь. Подошел к ближайшему столу, постучал по нему.

— Кажется, дуб, — задумчиво проговорил он, — и стиль средневековый. — Он заглянул под стол, чтобы посмотреть, как крепятся ножки, похлопал по стенке шкафа. — Впрочем, я плохо разбираюсь в мебели.

Мы молча ждали.

Гежа пнул ногой ножку старинного стола.

— Что я скажу министру культуры? Он наш, этот валах! Он был пленником венгров, и его земли были нашей территорией!

— Стоит ли ссориться, пока мы его не нашли? — проворчал Ранов.

Я вдруг сообразил, что им приходится объясняться друг с другом на английском и оба терпеть не могут друг друга. И тогда я понял, кого напоминал мне Ранов, его глубоко сидящие глаза, тяжелые усы. Точь-в-точь фотография молодого Сталина, которая однажды попалась мне на глаза. Люди вроде Ранова и Гежи не причиняют друг другу серьезного вреда только потому, что не обладают серьезной властью.

— Передай своей тетушке, чтобы осторожнее обращалась с телефоном. — Гежа сверкнул на Элен глазами, и я почувствовал, как она напряглась в моих объятиях. — А теперь велите чертову монаху стеречь это местечко, — бросил он Ранову, и тот отдал приказ, заставивший несчастного брата Ивана задрожать всем телом.

В этот момент луч фонаря Ранова сместился. Он поводил им во все стороны, осматривая столы, и свет случайно упал на лицо маленького чиновника в тяжелой шляпе, молча стоявшего у опустевших саркофагов. Может быть, я и не обратил бы на него внимания, если бы не странное выражение, мелькнувшее на этом лице: выражение затаенной горечи, внезапно выхваченное фонарем. Я отчетливо разглядел бледное личико за нелепыми усами и знакомый блеск глаз.

— Элен! — выкрикнул я. — Смотри!

— Что? — мгновенно обернулся Гежа.

— Этот человек… — Элен задыхалась. — Этот человек… он…

— Он вампир, — ровным голосом выговорил я. — Он преследовал нас из университета в Соединенных Штатах.

Едва я заговорил, тварь обратилась в бегство. Он бросился напролом, прямо на нас, отшвырнул стоявшего у него на пути Гежу и шмыгнул мимо Ранова. Тот оказался проворнее: успел схватить библиотекаря. Они сшиблись, и тотчас же Ранов с криком отскочил, а библиотекарь помчался дальше. Ранов успел выпустить пулю почти в спину пригнувшемуся беглецу. Тот даже не замедлил бега. Ранов с тем же успехом мог стрелять в воздух. Затем негодяй исчез — так внезапно, что я не стал бы утверждать, что он выскочил в дверь, а не растворился в воздухе. Ранов бросился за дверь, но почти сразу вернулся. Все мы уставились на него. Он был бледен, зажимал рукой дыру на пиджаке, и сквозь пальцы у него уже просочилась кровь. Прошла долгая минута, и Ранов заговорил.

— Какого черта? — спросил он. Гежа покачал головой.

— Господи, он вас укусил. — Он отступил подальше от Ранова. — А ведь я несколько раз оставался с ним наедине. Он обещал помочь отыскать этих американцев, но не сказал, что он…

— Еще бы он сказал, — презрительно бросила Элен и продолжала, как я ни старался заставить ее замолчать. — Ему нужно было найти своего хозяина, проследить за нами, а не убивать тебя. Живой ты был ему полезнее. Он отдал тебе наши записи?

— Заткнись! — Геже явно хотелось ударить ее, но я видел в его лице почтительный страх и спокойно оттянул Элен в сторону.

— Идемте. — Ранов снова погонял нас пистолетом, зажимая другой рукой раненое плечо. — Вы не слишком нам помогли. Я намерен отправить вас в Софию и как можно скорее запихнуть в самолет. Вам повезло, что мне не разрешили организовать ваше исчезновение, — слишком много сложностей.

По-моему, ему хотелось пнуть нас ногой, как Гежа пнул стол, но он просто развернулся и решительно выпроводил нас из библиотеки. Стойчева он заставил идти первым: у меня сжалось сердце при мысли, что пришлось вынести старику во время этой вынужденной гонки. Я не сомневался, что Стойчев не намеренно помогал нашим преследователям, — достаточно было одного взгляда на его лицо, чтобы увериться в этом. Успел ли он добраться до Софии, или они перехватили его в пути и заставили присоединиться к погоне? Я надеялся, что международная репутация Стойчева защитит его в дальнейшем, как защищала прежде. Но Ранов — вот что хуже всего. Зараженный, он продолжит свою службу в тайной полиции. Мне пришло в голову посоветовать Геже заняться им, но венгр держался так неприступно, что я не решился заговорить.

От двери я еще раз оглянулся, бросив последний взгляд на царственный саркофаг, простоявший здесь столько веков. Теперь его владелец мог быть где угодно или на пути куда угодно. Поднявшись по лестницам, мы один за другим пробрались в лаз — я молил бога, чтобы ни у кого не сорвался курок пистолета, — и тут мне открылась странная картина. Рака с мощами святого Петко открытой стояла на пьедестале. Должно быть, у них были с собой инструменты, раз им удалось вскрыть ящик, не поддавшийся нашим усилиям. Но мраморная плита под ней лежала на месте и была прикрыта вышитой накидкой. Элен круглыми глазами смотрела на меня. Проходя, я успел заглянуть в раку и увидел несколько костей и блестящий череп — все, что осталось от местного мученика.

У церкви, в непроглядной ночи, толпились люди, подъезжали машины. Как видно, Гежа явился со свитой, и двое из числа сопровождающих несли стражу у церковных дверей. Несомненно, Дракула ушел другим путем, подумал я. Вокруг нас высились горы, чернее черного неба. Деревенские уже прослышали о происходящем и с факелами собирались у церкви: при появлении Ранова они расступились, уставившись на его разорванный окровавленный пиджак. В неровном свете было видно, как застыли их лица. Стойчев поймал меня за локоть и шепнул в самое ухо:

— Мы ее закрыли.

— Что? — Я наклонился к нему, чтобы лучше слышать.

— Мы с монахом спустились первыми, пока эти… эти шпики искали вас в церкви и в лесу. Увидели человека в могиле — не Дракулу, — и я понял, что вы побывали там. Так что мы закрыли могилу, и они нашли только раку.

Мне подумалось, каких усилий стоило им сдвинуть каменную крышку. Брат Иван на вид был достаточно крепок, но сколько же силы скрывалось под наружной хрупкостью старого профессора?

— Так вот, они вскрыли ее и так рассвирепели, что я боялся, как бы они не выкинули кости бедного святого. Кто же был там, в могиле, если не?..

— Профессор Росси, — прошептал я.

Ранов распахнул дверь машины и приказал нам садиться. Стойчев послал мне короткий красноречивый взгляд.

— Мне очень жаль.

Так случилось, что мы оставили моего любимого друга в Болгарии, да покоится он с миром до скончания времен».

ГЛАВА 75

После приключения в склепе гостиная Бора представлялась земным раем. Невыразимым облегчением было снова сидеть здесь с чашками горячего чая в руках — в тот день сильно похолодало, хотя по календарю уже наступил июнь, — и смотреть на Тургута, солнечно улыбавшегося нам с подушек дивана. Элен скинула туфельки у дверей и надела поданные миссис Бора красные мягкие шлепанцы. С нами был и Селим Аксой. Он тихо сидел в уголке, и Тургут не забывал переводить ему и миссис Бора все происходящее.

— Вы вполне уверены, что гробница была пуста? — Тургут уже задавал этот вопрос, но, видимо, не смог удержаться от повторения.

— Совершенно уверены. — Я оглянулся на Элен. — В чем мы не уверены, так это в том, что услышанный нами звук был произведен убегающим Дракулой. Снаружи к тому времени, вероятно, совсем стемнело, и он мог свободно передвигаться.

— И менять облик, если легенды не лгут, — вздохнул Тургут. — Проклятие его глазам! Вы едва не поймали его, друзья мои. Стража Полумесяца за пять веков существования ни разу не была так близка к успеху. Я невероятно рад, что вы уцелели, но ужасно огорчен, что вам не удалось его уничтожить.

— Как вы думаете, куда он мог направиться? — Элен подалась вперед, глаза ее потемнели.

Тургут погладил подбородок.

— Понятия не имею, дорогая моя. Он способен перемещаться быстро и на большие расстояния, но я представления не имею, какое место он мог избрать. Уверен, такое же древнее, тайное убежище, не потревоженное веками. Несомненно, изгнание из Светы Георгия — тяжелый удар для него, но Дракула не может не понимать, что теперь его не оставят без охраны. Я отдал бы правую руку, лишь бы узнать, остался он в Болгарии или покинул страну. Думаю, границы и политические разногласия для него не преграда.

Доброе лицо Тургута непривычно омрачилось.

— Вы не думаете, что он последует за нами? — Элен спросила это очень просто, но что-то в наклоне ее плеч подсказало мне, с каким трудом далась ей эта простота.

Тургут покачал головой.

— Надеюсь, нет, мадам профессор. Подозреваю, что у него есть причины опасаться вас обоих. Ведь вы настигли его в убежище, которое никому не удавалось открыть.

Элен молчала, и мне не понравилось сомнение в ее глазах. И Селим Аксой, и миссис Бора с особой нежностью поглядывали на нее. Мне подумалось, что они дивятся, как мог я позволить девушке ввязаться в такую опасную авантюру, пусть даже нам и удалось выйти из нее живыми.

Тургут повернулся ко мне.

— Я искренне огорчен судьбой вашего друга Росси. Жаль, что мне не удалось познакомиться с ним.

— А я уверен, что вы понравились бы друг другу, — искренне сказал я, взяв Элен за руку.

Каждый раз при имени Росси глаза у нее влажнели, и теперь она отвела взгляд, чтобы скрыть их блеск.

— И с профессором Стойчевым я бы с удовольствием познакомился. — Тургут вздохнул и отставил чашку на медный столик.

— Это было бы замечательно, — улыбнулся я, представив, как эти двое обмениваются мнениями. — Каждый из вас узнал бы много нового об Оттоманской империи и средневековых Балканах. Может, когда-нибудь вам и удастся встретиться.

Тургут покачал головой.

— Не думаю. Барьер между нами высок и колюч — как и прежде, между царем и пашой. Но если вам случится увидеть его или вы будете ему писать, обязательно передайте ему мое почтение.

Я с радостью пообещал.

Селим Аксой обратился к Тургуту с просьбой задать вопрос, и тот серьезно выслушал его.

— Мы хотели бы знать, — сказал он затем нам, — не удалось ли вам, среди хаоса и опасностей, увидеть книгу, о которой успел сказать вам профессор Росси, — кажется, «Житие святого Георгия», да? Что, болгары забрали ее в Софийский университет?

Элен умела иногда рассмеяться совсем по-девчоночьи, и я едва удержался, чтобы не расцеловать ее при всех. С минуты, когда мы покинули гробницу Росси, она редко улыбалась.

— Книга сейчас у меня в портфеле, — объяснил я ее смех. Тургут так опешил, что только минуту спустя вспомнил о своих обязанностях переводчика.

— И как же она туда попала?

Элен молча улыбалась, так что объяснять пришлось мне:

— Я сам вспомнил о ней, только когда мы оказались в номере софийской гостиницы.

Нет, полной правды я рассказать не мог, и пришлось изобрести приличный вариант ее.

А настоящая правда состояла в том, что, когда нас наконец на десять минут оставили наедине в комнате Элен, я первым делом обнял ее и целовал ее продымленные волосы, прижимал к себе, чувствуя сквозь ткань перепачканной одежды ее тело как часть своего — платоновскую недостающую половинку, подумалось мне, — и, кроме потрясающего счастья быть живым, прижимать ее к себе, чувствовать ее дыхание на своей шее, ощутил какую-то необъяснимую неправильность в ее теле, какой-то твердый выступ на нем. Я отстранился и пристально взглянул на нее. Элен приложила палец к губам, напоминая: комната, скорее всего, прослушивается.

И тут же она направила мои руки к пуговицам своей блузки, ставшей грязной и мятой после наших приключений. Не позволяя себе задуматься, я расстегнул и стянул ее. Я уже говорил, что в те времена женское нижнее белье было гораздо сложнее нынешнего, с множеством потайных проволочек, крючков и странных принадлежностей — настоящая внутренняя броня. Под ней, завернутая в носовой платок и согретая теплом тела Элен, была книга: не огромный том, представившийся мне, когда я слушал Росси, а томик не больше моей ладони. Деревянный, обтянутый кожей переплет был щедро позолочен и усажен изумрудами, рубинами, сапфирами, лазурью, прекрасными жемчужинами — словно миниатюрное звездное небо, усыпанное самоцветами, ради того чтобы почтить лик святого, помещенный в центре. Тонкие византийские черты древнего портрета выглядели так, словно были написаны не далее как на прошлой неделе, а расширенные, грустные глаза, прощающие дракона, будто следили за мной. Над ними тонкими дугами поднимались брови, нос был прямым и длинным, а рот — горестно суров. Портрет поражал объемностью, полнотой, реализмом, каких я не видел прежде в византийских картинах. Он казался скорее римской древностью. Если бы я не был уже влюблен, то сказал бы, что это самое прекрасное из виденных мною лиц: человеческое и в то же время небесное — или небесное, но также и человеческое. По вороту одеяния шли тонко выписанные слова.

— Греческий, — сказала Элен, почти прижавшись губами к моему уху. — Святой Георгий.

Под крышкой переплета маленькие листки пергамента на диво хорошо сохранились. Каждый был исписан тонким средневековым шрифтом, тоже по-гречески. Здесь и там были богатые вставные иллюстрации: святой Георгий вонзает копье в пасть корчащегося дракона на глазах множества вельмож; святой Георгий получает из рук Христа, склонившегося к нему с небесного престола, маленький золотой венчик; святой Георгий на смертном одре, оплакиваемый багрянокрылыми ангелами. На каждой вставке поражало взгляд множество миниатюрных подробностей. Элен кивнула и, снова в самое ухо мне, выдохнула:

— Я не специалист, но думаю, книга сделана по заказу императора Константинополя — какого именно, определят позже. Вот и печать императоров.

И верно, на обороте первого листа был нарисован двуглавый орел: птица, глядящая назад, в царственное прошлое Византии, и вперед, в ее безграничное будущее. Остроты орлиного взгляда не хватило, чтобы предвидеть, как развалится империя под ударами дерзких неверных.

— Значит, датируется не позже первой половины пятнадцатого века, — шепнул я в ответ. — До завоевания.

— Ну, я думаю, намного старше, — шепча, Элен тронула пальцем печать. — Отец… отец сказал, книга очень старая. И, видишь, здесь девиз Константина Порфирородного. Он царствовал… — она перелистала мысленное досье, — в первой половине десятого века. Еще до основания Бачковского монастыря. Орла, должно быть, добавили позже.

Я еле слышно выдохнул слова:

— Ты хочешь сказать, ей больше тысячи лет?

Бережно держа книгу в ладонях, я присел на край кровати рядом с Элен. Никто из нас не издал ни звука: мы переговаривались только глазами.

— Сохранность почти идеальная. И ты надеешься контрабандой вывезти ее из Болгарии? Элен, — взглядом сказал я, — ты сошла с ума. И как насчет того обстоятельства, что эта вещь принадлежит болгарскому народу?

Она поцеловала меня, взяла книжечку у меня из рук и открыла на первой странице.

— Это подарок моего отца, — прошептала она.

На внутренней стороне передней доски переплета был длинный кожаный карман, и в него она осторожно запустила пальцы.

— Я не смотрела, ждала, пока можно будет посмотреть вместе.

Она извлекла из кармашка сложенную пачку тонкой бумаги, покрытой густыми строками машинописи. Потом мы вместе, молча, читали предсмертный дневник Росси. Закончив, никто из нас не заговорил. Мы плакали. Наконец Элен снова завернула томик в носовой платок и вновь бережно спрятала на себе.

Но я изложил подчищенную версию этой истории, и Тургут улыбнулся.

— Я хотел рассказать вам еще кое-что, очень важное, — и сообщил, что мы нашли дневник Росси в прекрасной древней книге.

Затем я пересказал страшный дневник пленника, заключенного в библиотеке Дракулы. Они слушали меня с застывшими, суровыми лицами, а когда я дошел до места, где Дракула упоминал существование Стражи Полумесяца, Тургут резко втянул в себя воздух.

— Мне очень жаль, — сказал я.

Он на ходу переводил Селиму, который слушал, склонив голову, и в этом месте что-то тихо сказал. Тургут кивнул:

— Он высказал и мои чувства. Ужасная новость означает лишь, что мы должны еще неотступнее преследовать Цепеша и лучше охранять от его влияния свой город. Преславный, Убежище Мира, будь он жив, отдал бы именно такой приказ. Это так. А что вы сделаете с книгой, вернувшись домой?

— У меня есть знакомый со связями среди аукционистов, — сказал я. — Конечно, придется действовать очень осторожно и выждать, прежде чем что-нибудь предпринимать. Вероятно, рано или поздно она достанется какому-нибудь музею.

— А деньги? — Тургут покачал головой. — Что вы будете делать с такими деньгами?

— Подумаем, — ответил я. — Постараемся обратить их на службу добру. Пока еще не знаю.

Наш самолет вылетал в пять, и, когда мы управились с бесконечным обедом, Тургут начал поглядывать на часы. У него, увы, была вечерняя лекция, но мистер Аксой обязательно отвезет нас на такси в аэропорт. Когда мы встали, чтобы уйти, миссис Бора принесла нам шарф тончайшего кремового шелка, вышитый серебром, и обернула им шею Элен. Шарф скрыл неприглядный вид ее черного жакетика и несвежий воротничок, и все мы ахнули — по крайней мере, я ахнул, и не я один. Лицо над шарфом было лицом императрицы.

— Вам к свадьбе, — сказала миссис Бора, поднимаясь на цыпочки, чтобы поцеловать ее.

Тургут поцеловал Элен руку.

— Это осталось мне от матери, — просто сказал он, и Элен не нашла ответа.

Я говорил за двоих, пожимая им руки. Мы напишем, мы будем о них думать. Жизнь длинная, может, еще встретимся».

ГЛАВА 76

«Эту последнюю часть моей истории мне, пожалуй, труднее всего рассказать, потому что все начиналось с такого огромного счастья, несмотря ни на что. Мы вернулись в университет и снова приступили к работе. Полиция еще раз допрашивала меня, но они довольно охотно поверили, что поездка моя была связана с темой исследований, а не со смертью Росси. Газеты к тому времени уже подхватили историю его исчезновения и превратили ее в местную тайну. Университет старательно игнорировал их выступления. Мой декан меня тоже расспрашивал, и, конечно же, я ничего ему не сказал, кроме того только, что не меньше других горюю о Росси. Мы с Элен обвенчались той же осенью в Бостоне, в церкви моих родителей — даже торжественность церемонии не помешала мне заметить, какие в ней голые стены, как не хватает здесь запаха благовоний.

Родителей, конечно, все это немного ошарашило, но они не могли не полюбить Элен. С ними она никогда не проявляла своей природной резкости, и, когда мы заезжали в Бостон, я часто заставал Элен с матерью на кухне, где она, смеясь, учила ее готовить венгерские лакомства, или с отцом, за обсуждением этнографических проблем. Что до меня, хотя я часто чувствовал боль потери Росси и замечал меланхолию, поселившуюся с тех пор в Элен, но первый год был для меня полон хлещущей через край радости. Я закончил диссертацию под руководством нового куратора, чье лицо таки осталось в моей памяти расплывчатым пятном. Правда, меня больше не увлекали голландские купцы, но хотелось закончить образование, чтобы уютно устроиться где-нибудь. У Элен вышла длинная статья о крестьянских суевериях в Валахии. Статья была хорошо принята. Затем она взялась за диссертацию по пережиткам трансильванских обычаев в Венгрии.

Еще кое-что мы написали, едва вернувшись в Штаты: записку матери Элен. Оберегая тетю Еву, Элен не решилась написать подробно, однако сообщила матери, что Росси, умирая, помнил и любил ее. На лице Элен, когда она запечатывала письмо, было отчаяние.

— Я все расскажу когда-нибудь сама, — сказала она мне, — когда смогу прошептать ей на ухо.

Мы так и не узнали наверняка, дошло ли то письмо, потому что ни тетя Ева, ни мать Элен не откликнулись, а через год советские войска вторглись в Венгрию.

Я твердо решил в дальнейшем жить счастливо и вскоре после свадьбы заметил в разговоре с Элен, что, надеюсь, у нас будут дети. Сперва она покачала головой, тихонько тронув пальцем шрам на горле. Я знал, о чем она думает. Но я напомнил, что зараза едва коснулась ее и она давно поправилась и окрепла. Прошло время, и видимость полного выздоровления убаюкала и ее. Я стал замечать, что она с завистью поглядывает на коляски с младенцами. Докторскую степень Элен получила весной, после нашей женитьбы. Она так быстро справилась со своей диссертацией, что пристыдила меня; в тот год мне часто случалось, проснувшись в пять утра, застать ее уже за рабочим столом. Она выглядела усталой, была бледна, а в ночь после защиты диссертации я, проснувшись, увидел на простыне кровь и корчащуюся от боли Элен: выкидыш. Она молчала, хотела сделать мне сюрприз. После того она несколько недель проболела и была очень молчалива. Диссертация ее заслужила высшую оценку, но Элен никогда не говорила о ней.

Когда мне предложили первую преподавательскую работу, в Нью-Йорке, она уговорила меня взяться за нее, и мы переехали. Поселились на Бруклин-хилл, в приятном квартале старых особняков. Мы ходили гулять, смотрели, как работают буксиры в порту, как отчаливают большие пассажирские лайнеры — последние, доживающие свой век, — отправляющиеся в Европу. Элен преподавала в другом университете, не хуже моего, и студенты ее обожали. В нашей жизни царила гармония, и мы жили, занимаясь тем, что нам нравилось.

Время от времени мы доставали своего «Святого Георгия» и, не торопясь, перелистывали его; пришел день, когда мы явились с ним в почтенный старый аукцион, и открывший его англичанин чуть не упал в обморок. Его продали анонимно, и в конечном счете он оказался в Галереях Верхнего Манхэттена, а на нашем счете, открытом специально для этого случая, оказалось порядочно денег. Элен не меньше меня любила простую жизнь, и, если не считать попытки послать немного денег ее венгерским родственникам, мы до поры до времени не трогали счет.

Второй выкидыш Элен перенесла еще тяжелее, чем первый: однажды, вернувшись домой, я обнаружил кровавые следы на паркетном полу в прихожей. Она сумела сама вызвать «скорую» и была практически вне опасности к тому времени, как я добрался до больницы. Впоследствии воспоминание об этих кровавых следах не раз будило меня среди ночи. Я начинал опасаться, что нам никогда не завести здорового ребенка, и особенно беспокоился, как это скажется на Элен. Но потом она снова забеременела, и месяц за месяцем проходили без происшествий. Глаза у Элен стали нежными, как у мадонны, стан под голубым шерстяным платьем округлился, а походка стала чуточку неуверенной. Она все время улыбалась и повторяла, что этого собирается оставить.

Ты родилась в больнице над Гудзоном. Когда я увидел, что ты темноволоса и тонкоброва, как твоя мать, и совершенна, как новенькая монетка, и что в глазах Элен стоят слезы радости и боли, я поднял тебя, спеленатую в тугой кокон, чтобы дать тебе поглядеть на корабли внизу. К тому же я хотел скрыть собственные слезы. Мы назвали тебя именем матери Элен.

Элен поклонялась тебе: мне хочется, чтобы ты знала это. Во время беременности она оставила работу, и, кажется, ей ничего больше не надо было, как проводить время дома, играя твоими пальчиками и ножками, совершенно, как она говорила с коварной улыбкой, трансильванскими, или укачивая тебя в большом кресле, которое я ей подарил. Ты рано начала улыбаться, и твой взгляд постоянно следил за нами, чем бы мы ни занимались. Иногда я, повинуясь какому-то порыву, среди дня уходил с работы, чтобы увериться, что обе вы — мои темноволосые женщины — мирно дремлете на софе.

Однажды я вернулся домой раньше обычного, в четыре: принес маленькую корзинку китайских деликатесов и цветы, на которые ты могла бы глазеть. В гостиной никого не было. Элен я нашел склонившейся над твоей кроваткой. Твое спящее личико было безмятежно спокойно, но по лицу Элен текли слезы, и она не сразу заметила мое присутствие.

Я обнял ее и, холодея, почувствовал, как медленно она возвращается в мои объятия. Она не захотела рассказать, что ее тревожит, и после нескольких тщетных попыток я не решился больше расспрашивать. В тот вечер она много шутила по поводу принесенной мной еды и гвоздик, но неделю спустя я снова застал ее в слезах, и она снова молчала, просматривая одну из книг Росси, которую он подписал для меня, когда мы только начинали работать вместе. Это была толстая монография, посвященная минойской культуре, и она лежала у Элен на коленях, открытая на фотографии священного алтаря на Крите. Фотографировал сам Росси.

— Где малышка? — спросил я.

Она медленно подняла голову, уставилась на меня, словно забыв, какой нынче год.

— Спит.

Как ни странно, что-то во мне воспротивилось желанию заглянуть в спальню, посмотреть на тебя.

— Дорогая, что случилось?

Я отложил в сторону книгу и обнял Элен, но она покачала головой и ничего не ответила.

Когда я зашел к тебе, ты как раз просыпалась в своей кроватке, лежа на животике и задирая головку, чтобы взглянуть на меня.

Теперь Элен была молчалива почти каждое утро и почти каждый вечер плакала без видимых причин. Говорить со мной она не хотела, и я настоял, чтобы она обратилась к врачу, а потом и к психоаналитику. Врач сказал, что с его точки зрения все в порядке, что на женщин в первые месяцы материнства иногда нападает тоска, но все пройдет, когда она попривыкнет. Слишком поздно, когда один наш приятель наткнулся на Элен в нью-йоркской публичной библиотеке, я выяснил, что к аналитику она вовсе не ходила. Когда я заговорил с ней об этом, она сказала, что решила развлечься исследовательской работой и предпочла использовать свободные часы, когда мы приглашали няню, для этого. Но иногда вечерами она впадала в такую меланхолию, что я твердо решил: ей необходимо сменить обстановку. Я снял со счета немного денег и купил на начало весны билет на самолет во Францию.

Элен никогда не бывала во Франции, хотя всю жизнь читала о ней и говорила на отличном школьном французском. На Мон-Мартре она казалась веселой и заметила, со свойственной ей в давние времена сухой иронией, что leSacre Соеит1 превзошел ее ожидания своим монументальным уродством. Ей нравилось катать тебя в коляске по цветочному рынку или вдоль Сены, где мы задерживались у лотков букинистов, а ты в мягкой красной шапочке сидела, глядя на реку. В девять месяцев ты оказалась отличной путешественницей, и Элен говорила тебе, что это только начало. Консьержка нашего пансиона оказалась бабушкой множества внучат, и мы оставляли тебя спать под ее присмотром, пока сами поднимали тосты за здоровье друг друга в барах или, не снимая перчаток, пили кофе в уличных кафе. Больше всего Элен — и тебе, судя по блестящим твоим глазенкам, — понравился огромный Нотр-Дам, а потом мы поехали на юг, чтобы осмотреть пещерные внутренности других чудес: Шартрез с его сияющими витражами; Альби с ее дивным красным собором-крепостью, приютом еретиков; дворцы Каркассона.

Элен захотелось посетить старинный монастырь Сен-Матье-де-Пиренее-Ориентале, и мы решили перед возвращением в Париж провести там пару дней, а потом лететь домой.

' Собор Сакре-Кёр (Святейшего Сердца Иисуса).

Мне показалось, что в этой поездке лицо ее заметно прояснилось, и я с удовольствием смотрел, как она валяется на гостиничной кровати в Перпиньяне, листая историю французской архитектуры, купленную мной в Париже. Монастырь был заложен в 1000 году, сказала она мне, хотя я уже читал этот раздел. Это был старейший образец романского стиля в Европе.

— Почти такой же старый, как «Житие святого Георгия», — задумчиво заметил я, но тут книжка захлопнулась и лицо ее замкнулось, и она лежала, жадно глядя на тебя, играющую рядом с ней на кровати.

Элен настояла, чтобы мы добрались до монастыря пешком, как паломники. Мы поднимались по дороге из Лебена прохладным весенним утром и, согревшись на ходу, повязали свитера рукавами на пояс. Элен несла тебя в вельветовом кармашке на груди, а когда она уставала, я брал тебя на руки. Дорога в это время года была пуста; только один мрачный молчаливый крестьянин на лошади обогнал нас на подъеме. Я сказал Элен, что надо было попросить его подвезти нас, но она не ответила на шутку — в то утро к ней вернулась прежняя мрачность, и я с беспокойством и досадой замечал, что глаза у нее то и дело наполняются слезами. Я уже знал, что на мои вопросы она только упрямо тряхнет головой, так что я просто старался понежнее поддерживать ее на крутых подъемах и указывать на красивые виды, открывавшиеся за каждым поворотом, — длинные долины с деревнями и пыльными полями. Наверху дорога впадала в широкое озеро пыли, в котором стояла пара машин и лошадь того крестьянина, привязанная к дереву, хотя хозяина нигде не было видно. Над площадкой поднимался монастырь: тяжелые каменные стены, вздымающиеся к самой вершине. Мы прошли в ворота и отдались под опеку монахов.

В те дни Сен-Матье жил более полнокровной монастырской жизнью, чем теперь, и братия — двенадцать или тринадцать человек — подчинялась вековому укладу, с той лишь разницей, что временами они проводили пару экскурсий для туристов да держали за воротами монастырские автомобили.

Два монаха демонстрировали нам утонченную архитектуру монастырских зданий — помню, как поразился я, когда, выйдя на открытый край двора, увидел под ногами обрыв. Под нависающим уступом скалы склон обрывался к далекой равнине внизу. Горы, обступившие монастырь, были много выше вершины, занятой им, и на их далеких склонах виднелись белые полоски, в которых я, поразмыслив, признал водопады.

Мы устроились на скамье неподалеку от обрыва. Ты сидела между нами, разглядывая бескрайнее полуденное небо и слушая, как булькает вода, падавшая в резервуар из красного мрамора посреди двора — бог весть как им удалось в те далекие века взгромоздить сюда эту глыбу. Элен снова повеселела, и лицо ее казалось умиротворенным. Хотя она все еще грустила иногда, но поездка прошла не зря.

Наконец Элен сказала, что хочет еще раз все осмотреть. Мы засунули тебя в твой спальник и направились обратно к кухонному зданию и длинной трапезной, где до сих пор ели монахи, и к гостинице, где стояли койки для ночлега паломников, и к скрипториуму — едва ли не старейшей из построек монастыря, где переписали и украсили миниатюрами столько великих манускриптов. Там под стеклом хранился образец их трудов: Евангелие от Матфея, открытое на странице с бордюром из множества крошечных бесов, за хвосты тянущих друг друга вниз. Элен даже улыбнулась, рассматривая миниатюру. Дальше шла часовня: маленькая, как все в этом монастыре, но с пропорциями застывшей в камне музыки; я никогда не видел подобных романских построек, таких очаровательных и уютных. Наш путеводитель уверял, будто полукруглая передняя апсида — первое проявление романского стиля — луч света, упавший на алтарь. В узких окнах сохранилось несколько витражей четырнадцатого века, а сам алтарь был разукрашен для мессы белыми и красными покровами, и на нем стояли золотые свечи. Мы тихонько вышли.

Наконец молодой монах, служивший нам гидом, объявил, что мы посмотрели все, кроме склепа часовни, и мы вслед за ним отправились туда. Темная сырая дыра располагалась поодаль от строений и была интересна как образец романской архитектуры: своды поддерживали несколько приземистых колонн, а мрачные саркофаги датировались первым веком существования монастыря — здесь, по словам нашего гида, покоился первый аббат. Рядом с саркофагами сидел, погрузившись в размышления, пожилой монах. Когда мы вошли, он поднял добродушное смущенное лицо и поклонился, не вставая с кресла.

— По вековой традиции один из нас постоянно несет бдение над аббатом, — пояснил наш проводник. — Обычно это один из старших монахов, которому эта честь оказывается до конца жизни.

— Очень необычно, — заметил я, однако в атмосфере склепа было что-то неприятное, и ты возилась и хныкала на груди Элен, и она выглядела усталой, так что я попросил вывести нас на свежий воздух.

Я и сам с облегчением выбрался из промозглой норы и медленно пошел к фонтану.

Я думал, что Элен поднимется сразу за мной, но она задержалась под землей и вышла с таким изменившимся лицом, что меня захлестнула тревога. Она выглядела воодушевленной — такой оживленной я не видел ее много месяцев, — но была бледна, и широко открытые глаза вглядывались во что-то, невидимое для меня. Я подошел к ней, стараясь держаться как ни в чем не бывало; спросил, не нашла ли она там внизу еще чего-нибудь любопытного.

— Может быть, — ответила она, но сказано это было так, словно она не слышала меня за гулом собственных мыслей. Потом она вдруг повернулась к тебе, забрала тебя у меня, обнимала, целовала в макушку и в щеки. — С ней все хорошо? Она не напугалась?

— Все хорошо, — уверил я. — Разве что проголодалась немножко.

Элен присела на скамью, достала баночку с детским питанием и принялась кормить тебя, напевая одну из песенок, непонятных для меня, — на румынском или на венгерском.

— Красивое место, — сказала она немного погодя. — Давай задержимся здесь на пару дней.

— В четверг вечером нам надо быть в Париже, — возразил я.

— Какая разница, здесь ночевать или в Лебене? — холодно заметила она. — Спустимся завтра и успеем к автобусу, раз уж ты так торопишься.

Я не стал спорить — слишком необычно она держалась, — но чувствовал странную неохоту, когда договаривался о ночлеге с молодым монахом-проводником. Тот обратился к старшему, который сообщил, что гостиница пустует и нас будут рады принять. Между скромным обедом и еще более скромным ужином, который нам подали отдельно, мы бродили по розарию, спускались в фруктовый сад на крутом склоне за стеной и зашли еще раз в часовню, чтобы послушать, как монахи поют мессу. Ты спала на коленях у Элен. Один из монахов застелил для нас койки грубыми чистыми простынями. Мы сдвинули три кровати вместе и уложили тебя на среднюю, чтобы ты не скатилась во сне. Ты уснула, а я лежал, читал и притворялся, что не слежу за Элен. Она сидела на краешке своей койки, в черном сатиновом новом платье, глядя в темное окно. Я порадовался, что занавески задернуты, но она вскоре поднялась, раздвинула их и встала, глядя в ночь.

— Темно, должно быть, — сказал я, — без городских огней.

Она кивнула.

— Очень темно, но здесь всегда так, верно?

— Ты не хочешь лечь? — Я протянул руку и похлопал по ее койке.

— Ладно, — отозвалась она без малейшего протеста. Она даже улыбнулась мне и нагнулась, чтобы поцеловать, прежде чем улеглась. Я на минуту обхватил ее за плечи, ощутив силу ее рук и тонкую кожу шеи. Потом она вытянулась в постели, укрывшись простыней, и, кажется, заснула задолго до того, как я дочитал главу и выключил свет.

Я проснулся на рассвете оттого, что по комнате словно бы протянуло сквозняком. Было очень тихо; ты дышала рядом, завернувшись в пушистое детское одеяльце, но койка Элен была пуста. Я тихо встал, надел ботинки и пиджак. Здания снаружи еще терялись в полутьме, двор казался серым, а фонтан — темной глыбой. Я догадался, что солнце приходит сюда поздно, потому что прежде ему приходится перевалить горную стену на востоке. Я искал Элен молча, не окликал ее, потому что знал, что она любит вставать рано и, может быть, сидит где-нибудь на скамейке, глубоко задумавшись, ожидая восхода. Но ее нигде не было видно, и, когда небо немного просветлело, мои поиски стали беспокойнее. Я сходил к скамье, на которой мы сидели накануне, зашел в часовню, где призрачно пахло дымом.

Наконец я стал звать ее по имени, тихонько, потом громче, испуганно. Через несколько минут из трапезной вышел монах, закончивший, должно быть, первую безмолвную трапезу, и спросил, не может ли он мне помочь. Я объяснил, что исчезла моя жена, и он стал искать вместе со мной.

— Может быть, мадам пошла на прогулку?

Но ее не оказалось ни в саду, ни на стоянке, ни в склепе. К тому времени, как над хребтом показалось солнце, мы обыскали все и обратились к другим монахам, и один из них предложил съездить на машине в Лебен и поспрашивать там. Что-то заставило меня попросить его вызвать полицию. Тут я услышал твой плач и бросился к тебе. Я испугался, что ты упала с кровати, но ты просто просыпалась. Я быстро накормил тебя и не спускал с рук, пока мы по второму разу обыскивали те же места.

Наконец я попросил собрать и расспросить всех монахов. Аббат с готовностью согласился и собрал всех в галерее. Никто не видел Элен с той минуты, как мы, поужинав, ушли в гостиницу. Все были встревожены.

— Lapauvre1 , — сказал старый монах, и я сердито взглянул на него.

Я спросил, не говорила ли она с кем-нибудь вчера и не заметил ли кто чего-нибудь странного.

— Мы, как правило, не говорим с женщинами, — мягко заметил аббат.

Но один из монахов выступил вперед, и я сразу узнал в нем того старика, чья обязанность была сидеть в склепе. Лицо его было таким же спокойным и добрым, как вчера в свете фонаря, и выражало то же слабое смущение.

— Мадам задержалась поговорить со мной, — сказал он. — Мне не хотелось нарушать правила, но она держалась так смиренно и вежливо, что я ответил на ее вопросы.

— И о чем же она вас спрашивала?

Сердце у меня давно колотилось, но теперь его сжала боль.

— Она спросила, кто здесь похоронен, и я ответил, что это наш первый настоятель, память которого мы чтим. Тогда она спросила, что великого он совершил, и я сказал, что у нас есть предание… — Тут он взглянул на аббата, и тот кивнул, разрешая ему продолжать. — У нас есть предание, что он вел святую жизнь, но в смерти был поражен проклятием и поднимался из гроба, чтобы вредить другим монахам, и его тело пришлось подвергнуть очищению. Когда же он был очищен, из его сердца проросла белая роза в знак прощения Святой Матери.

— И потому-то вы сидите и стережете его? — спросил я. Аббат пожал плечами.

— Это просто традиция, дань уважения его памяти.

Я обернулся к старому монаху и увидел, что его мягкое лицо побледнело до синевы.

— И эту историю вы рассказали моей жене?

— Она расспрашивала меня о нашей истории, monsieur. Я не видел ничего дурного в том, чтобы ответить на ее вопросы.

— И что она сказала в ответ?

1 Бедняжка (фр.).

Он улыбнулся:

— Она поблагодарила меня и спросила, как меня зовут, и я сказал ей: брат Кирилл. — Он сложил руки на животе.

Мне понадобилась минута, чтобы распознать имя, прозвучавшее незнакомо из-за франкоязычного ударения на втором слоге, из-за этого невинного "frere", то есть «брат». Потом я крепче обхватил тебя, боясь уронить.

— Вы сказали, вас зовут Кирилл? Вы так и сказали? Повторите по буквам!

Потрясенный монах повиновался.

— Откуда это имя? — выкрикнул я. Голос у меня дрожал. — Это настоящее имя? Кто вы?

Аббат шагнул ко мне, видя, что старик совершенно сбит с толку.

— Это имя не было дано ему при рождении, — объяснил он. — Принимая обет, мы принимаем новые имена. Среди нас всегда есть Кирилл — кому-нибудь дают это имя — и Мишель — вот он, здесь…

— Вы хотите сказать, — проговорил я, крепко прижимая тебя к себе, — что здесь и до него был брат Кирилл, и до того тоже?

— О да, — ответил аббат, явно озадаченный моим горячечным допросом. — Всегда, сколько мы помним нашу историю. Мы здесь гордимся своими традициями… мы не принимаем новых обычаев.

— Откуда идет эта традиция? — Я почти кричал на него.

— Этого мы не знаем, monsieur, — терпеливо отвечал аббат, — так уж всегда было.

Я шагнул к нему, едва не упершись носом ему в лицо.

— Я требую, чтобы вы вскрыли саркофаг в склепе. Он отступил, пораженный до глубины души.

— Что вы говорите? Это невозможно!

— Идемте со мной. Вот, — я поспешно передал тебя молодому монаху, который вчера показывал нам монастырь, — подержите мою дочь.

Он подхватил тебя, неловко, как и следовало ожидать, и ты заплакала.

— Идемте, — повторил я аббату.

Я потащил его к склепу, и он знаком приказал остальным не ходить за нами. Мы быстро сбежали по ступеням. Брат Кирилл оставил две свечи гореть в этой холодной яме. Я повернулся к аббату.

— Можете никому не рассказывать, но я должен заглянуть в саркофаг. — Я помолчал, чтобы слова мои звучали весомей. — Если вы не согласитесь, я обрушу на ваш монастырь всю тяжесть закона.

Он взглянул на меня — со страхом? С негодованием? С жалостью? — и, не говоря не слова, прошел к одному концу саркофага. Вместе с ним мы сдвинули тяжелую крышку настолько, что можно было заглянуть внутрь. Я поднял одну свечу. Саркофаг был пуст. Глаза у аббата стали совершенно круглыми, и он одним могучим рывком поставил крышку на место. Мы уставились друг на друга. В другое время его острое галльское лицо показалось бы мне очень привлекательным.

— Прошу вас, не говорите братии, — понизив голос, произнес он и выбрался из склепа.

Я поднимался за ним, лихорадочно соображая, что теперь делать. Надо было немедленно отвезти тебя вниз, в Лебен, и удостовериться, что полиция начала розыск. Может, Элен решила вернуться в Париж без нас — почему, я не мог себе представить — или даже улететь домой. Удары сердца отдавались у меня в ушах, в горле, во рту стоял вкус крови.

К тому времени, когда я выбрался на монастырский двор, где солнце уже играло в струях фонтана и на древних камнях мостовой и слышалось птичье пение, я уже знал, что случилось. Еще целый час я старался не думать об этом, но мне не было нужды слышать весть, принесенную двумя подбежавшими к аббату монахами. Я вспомнил, что этих двоих послали пройти снаружи вдоль монастырской стены, обыскать сад и огороды и сухие выходы скал. Они бежали со стороны обрыва, и один указывал в ту сторону, где накануне мы сидели с Элен, поддерживая тебя между собой, и глядели в бездонный провал.

— Господин аббат! — крикнул один, не решаясь, видимо, обратиться прямо ко мне. — Господин аббат, там на скалах кровь!

Для таких мгновений нет слов. Я бросился к обрыву, обнимая тебя, чувствуя под щекой твою пушистую головку. Первые слезы уже подступали к глазам, и они были горячее и горче всего на свете. Я выглянул за невысокую стену. На скальном выступе в пятнадцати футах подо мной виднелась красная клякса — небольшая, но ясно видная в утреннем свете. Дальше зиял провал, поднимался туман, плавали орлы, гора обрывалась до самых корней. Я бросился к воротам, спотыкаясь, пробежал под стеной. Обрыв был так крут, что, даже если бы я не держал тебя на руках, мне бы не добраться было даже до первого уступа. Я стоял, глядя, как накатывает на меня из пустынного неба, из этого светлого утра волна потери. Потом горе настигло меня. Огонь, которого нельзя описать».

ГЛАВА 77

«Я провел там три недели, в Лебене и в монастыре, обыскивая скалы и лес вместе с местной полицией и командой, вызванной из Парижа. Мои родители прилетели во Францию и проводили часы с тобой: кормили, играли, катали в коляске по городу — думаю, что они делали все это. Я заполнял анкеты в медлительных тесных кабинетах. Я вел бесполезные телефонные разговоры, подыскивая французские слова, способные выразить важность своей потери. День за днем я обшаривал лес у подножия обрыва, иногда в обществе равнодушных детективов, иногда наедине со своими слезами.

Сперва я хотел только увидеть Элен живой, идущей мне навстречу с ее привычной суховатой улыбкой, потом смирился с горькой полунадеждой увидеть ее разбитое тело где-нибудь на скалах или в кустах. Если бы отвезти тело домой или в Венгрию, думалось мне иногда, — хотя как я мог попасть в советскую Венгрию, оставалось неразрешимой загадкой, — если бы сделать что-нибудь для нее, похоронить, покончить с этим и остаться наедине с моим горем. Я ни за что не признался бы себе, что есть еще одна причина увидеть ее тело: убедиться, что она действительно умерла, что мне не придется исполнять для нее тот горький долг, который мы исполнили для Росси. Почему мне не удается найти тело? Иногда, особенно по утрам, мне казалось, что она просто упала, что она никогда не оставила бы нас по собственной воле. Тогда мне удавалось поверить, что она нашла невинную природную могилу где-то в лесу, пусть даже мне никогда не найти ее. Но к полудню мне вспоминались уже только ее депрессии, ее странное уныние.

Я знал, что буду горевать о ней всю жизнь, но потеря тела была для меня пыткой. Местный врач прописал мне успокаивающее, которое я принимал на ночь, чтобы уснуть и набраться сил для новых поисков назавтра. Когда полиция перешла к другим делам, я искал в одиночку. Случалось, я находил среди деревьев другие останки: плиты, смятые трубы, обломок горгульи — упавшей вниз, как упала Элен? На монастырских стенах было несколько горгулий. Наконец отец и мать убедили меня, что нельзя продолжать так без конца, что надо на время вернуться в Нью-Йорк, что я всегда могу вернуться и продолжить поиски. Французы известили полицию по всей Европе: если Элен жива, уговаривали меня, кто-нибудь обязательно ее найдет. В конце концов я сдался не их уговорам, а самому лесу, космической крутизне скал, непролазным зарослям, рвавшим в клочья мою одежду, ужасающей высоте и толщине стволов, молчанию, обступавшему меня, стоило остановиться на минуту.

Уезжая, я попросил аббата помолиться за Элен у дальнего края двора, там, откуда она прыгнула. Он провел настоящую службу, собрав всех монахов, поднимая один за другим священные предметы — меня не интересовало, что это за предметы, — и его голос звучал так торжественно, что уже не казался голосом. Мать с отцом стояли рядом со мной. Мать утирала слезы, а ты ерзала у меня на руках. Я держал тебя крепко. Я почти забыл за эти недели, какие мягкие у тебя волосы, как сильны твои отбивающиеся ножки. Главное, ты была жива, ты дышала мне в подбородок, и твои маленькие ручки ласково обнимали меня за шею. Когда я вздрагивал от рыданий, ты тянула меня за волосы, хватала за ухо. Прижимая тебя к себе, я поклялся, что постараюсь вернуться к жизни, хоть к какой-то жизни».

ГЛАВА 78

Мы с Барли сидели, уставившись друг на друга через россыпь открыток, написанных моей матерью. Они, как и отцовские письма, обрушив на меня гору сведений, мало что прибавили к пониманию настоящего. И только одно горело у меня в мозгу — даты. Она писала их после смерти.

— Он пошел в монастырь, — заговорила я.

— Да. — Барли кивнул.

Я сгребла открытки и переложила их на мраморную крышку туалетного столика, потом откопала в сумке и опустила в карман ножны с маленьким серебряным кинжалом.

— Идем.

Барли удивил меня, наклонившись и поцеловав в щеку.

— Идем, — согласился он.

Дорога в Сен-Матье оказалась длиннее, чем помнилось мне, и к тому же пыльной и жаркой, несмотря на приближающийся вечер. В Лебене не было такси — по крайней мере, мы их не увидели, — так что мы пошли пешком и быстрым шагом миновали распаханные склоны. Дальше начинался лес, и дорога быстро стала забирать вверх, к вершине. Мы вступили в лес, под ветви олив и сосен, среди которых возвышались могучие дубы, как под своды собора; здесь было сумрачно и прохладно, и мы невольно понижали голос, обмениваясь редкими фразами. Мое возбуждение усиливалось голодом — мы не дождались даже обещанного метрдотелем кофе. Барли снял свою легкую кепочку и утирал ею лоб.

— Она не могла выжить после такого падения, — сквозь ком в горле выговорила я.

— Не могла.

— Отец никогда не задавался вопросом — по крайней мере, в письмах, — не столкнул ли ее кто-то…

— Верно. — Барли нахлобучил шапочку на голову. Некоторое время я молчала. Все было тихо» кроме звука наших шагов по неровному асфальту — здесь дорога еще была вымощена. Мне не хотелось говорить, но слова сами подступали к горлу.

— Профессор Росси писал, что самоубийца подвергает себя опасности превратиться в… превратиться…

— Я помню, — просто сказал Барли.

Лучше бы он промолчал. С нового поворота дороги стало видно, как высоко мы забрались.

— Может быть, проедет кто-нибудь, — добавил он

Но машины не появлялись, и мы все ускоряли шаг, так что скоро нам стало не до разговоров. Стена монастыря возникла впереди неожиданно для меня: я не запомнила этого последнего поворота, за которым лес сразу обрывался и открывалась вершина горы, окруженная огромным вечерним небом. Пыльную площадку стоянки я более или менее помнила, но сегодня на ней не оказалось ни одной машины. «Где же туристы?» — задумалась я и через несколько шагов увидела плакат с объявлением: «Ремонтные работы — допуск посетителей на месяц прекращен». Мы даже не замедлили шаг.

— Пошли. — Барли взял меня за руку.

Я была этому рада, потому что руки у меня начинали дрожать.

Теперь наружную стену, окружающую монастырь, украшали леса. Дорогу загораживала переносная бетономешалка — цемент? Здесь? Деревянные двери были плотно закрыты, но не заперты, как выяснилось, когда мы нерешительно потянули за железное кольцо. Мне не нравилось вламываться без разрешения, не нравилось, что здесь не было видно и следа отца. Может быть, он все еще в Лебене или еще где-нибудь? Обыскивает подножие утеса, в сотнях футов под нами, продолжая прерванные много лет назад поиски? Я уже жалела, что прямиком направилась в монастырь. В довершение всего, хотя до настоящего заката оставалось не меньше часа, солнце вот-вот должно было спрятаться за высоким хребтом Пиренеев на западе. Чаща леса, из которого мы только что вышли, уже погрузилась в глубокую тень, и скоро на монастырских стенах погаснут последние краски дня.

Мы осторожно шагнули через порог и прошли во двор мимо галереи. Посреди двора по-прежнему бурлил и журчал красный фонтан. Те же тонкие витые колонки, запомнившиеся мне, длинные крытые галереи, розы на дальнем конце. Золотой цвет погас, сменившись темной умброй тени. Никого не было видно.

— Как ты думаешь, может, нам вернуться в Лебен? — шепнула я Барли.

Прежде чем он ответил, мы оба услышали звук — пение, доносившееся из церкви в дальнем углу квадрата галерей. Двери ее были закрыты, но нам отчетливо были слышны песнопения идущей службы, прерывающиеся паузами тишины.

— Они все там, — сказал Барли. — Может быть, и твой отец тоже.

Но я засомневалась.

— Если он здесь, он скорее спустился бы вниз… — Я осеклась и обвела взглядом двор.

Прошло почти два года с моего последнего визита сюда — теперь я знала, что это был второй визит, — и я не сразу вспомнила, где находился вход в склеп. Мне на глаза попалась дверца, открывавшаяся в стене галереи, и сразу вспомнились странные звери, высеченные над ней: грифоны, львы, драконы, птицы и еще какие-то животные, которых я не сумела опознать, — смешение добра и зла.

Мы с Барли то и дело оглядывались на дверь церкви, но она так и не открылась, и мы незамеченными пробрались через двор к входу в склеп. Остановившись там, под взглядами каменных зверей, я видела впереди только непроглядную тьму, в которую нам предстояло спуститься, и сердце у меня сжалось. Потом я вспомнила, что внизу может быть отец — может быть, в большой беде. И Барли, голенастый бесстрашный Барли, все еще держал меня за руку. Я вполне готова была услышать, как он ворчит что-нибудь насчет странных дел, которыми занимается наша семейка, но он молча ждал, так же как я, готовый ко всему.

— Света у нас нет, — прошептал он.

— Не в церковь же идти за свечами, — бессмысленно отозвалась я.

— У меня с собой зажигалка. — Барли вытащил ее из кармана.

Я и не знала, что он курит. Он высек короткую вспышку, осветив на мгновенье ступени, и мы начали спуск в темноту.

Сперва в самом деле было темно, и мы вслепую нащупывали древние ступени под ногами, но потом впереди, в глубине, замерцал свет сквозь вспышки зажигалки, которой Барли щелкал каждые несколько секунд, — и я страшно испугалась. Этот сумрачный свет почему-то показался страшнее полной темноты. Барли так стиснул мне руку, что мне показалось, в ней не осталось ни капли жизни. Внизу лестница заворачивала, и, миновав последний изгиб, я вспомнила слова отца: прежде здесь был неф первой церкви. Вот и каменное надгробие аббата. Я видела тень креста на полукруглой апсиде впереди — первое проявление романской архитектуры в Европе.

Все это я отмечала краем глаза, потому что в этот миг одна из темных теней за саркофагом шевельнулась, отделившись от других, и превратилась в человека с фонарем в руках. Это был отец. Лицо его в неровном свете казалось диким. Думаю, он увидел нас в ту же секунду, как и мы его, и у него вырвалось: «Господи Иисусе!» Мы уставились друг на друга.

— Что вы здесь делаете? — требовательно спросил он, переводя луч фонаря с моего лица на Барли и обратно.

И голос его звучал дико — в нем смешивались гнев, страх, любовь.

Я выпустила руку Барли и бросилась к отцу, обежала саркофаг и вцепилась в его плечи.

— Господи, — повторил он, проводя рукой по моим волосам. — Только тебя здесь не хватало.

— Мы нашли ту главу в оксфордском архиве, — шептала я. — Я боялась, что ты…

Я не смогла договорить. Теперь, когда мы его нашли, когда он был здесь, живой и невредимый, меня трясло с головы до ног.

— Убирайтесь отсюда, — приказал он, но тут же прижал меня к себе. — Нет, слишком поздно — нельзя тебе оставаться там одной. До заката всего несколько минут. Вот… — он сунул мне фонарь, — подержи, а ты, — он оглянулся на Барли, — помоги мне с крышкой.

Барли мгновенно вышел вперед, хотя мне показалось, что и у него дрожат колени, и помог отцу сдвинуть крышку большого саркофага. Теперь я видел, что у отца под рукой прислоненный к стене длинный кол. Он, наверно, приготовился увидеть в саркофаге ужасную тварь, за которой так долго охотился, но никак не то, что там оказалось. Я повыше подняла фонарь, чтобы разглядеть то, чего мне совсем не хотелось видеть, и все мы заглянули внутрь — в пыльную пустоту.

— О, господи, — сказал отец.

Я никогда не слышала в его голосе такой ноты беспредельного отчаяния, и тогда мне вспомнилось, что он однажды уже заглядывал в эту пустоту. Отец шагнул ближе. Заскрежетал по камню сползавший кол. Я ждала, что он зарыдает, станет рвать на себе волосы, склонится над пустой гробницей, но он застыл в горестной неподвижности.

— Господи, — снова повторил он еле слышно. — Я думал, наконец нашел место, вычислил время… я думал…

Он не договорил, потому что в непроницаемой тени древнего трансепта прозвучали шаги и на свет выступило существо, подобного которому я никогда не видела. Зрелище было настолько странным, что я не сумела бы закричать, даже если бы у меня не перехватило горло. Мой фонарь выхватил из темноты ноги, одну руку и плечо, но лицо осталось темным, а я слишком перепугалась, чтобы поднять луч выше. Я прижалась теснее к отцовскому плечу, с другой стороны то же сделал Барли, и мы более или менее преградили ему дорогу к саркофагу.

Существо приблизилось еще немного и остановилось. Лицо так и осталось в тени. Теперь я видела, что это человеческая фигура, но двигалась она так, как не двигаются люди. На ногах у него были черные сапоги, не похожие ни на одни сапоги, какие мне приходилось видеть, и, переступая по камням, они производили странный глухой звук. К их каблукам спускался плащ или, может быть, более густая тень, а колени и бедра были обтянуты темным бархатом. Ростом он был ниже отца, но из-за ширины плеч и широкого плаща казался нечеловечески огромным. Должно быть, плащ был с капюшоном, потому что лицо представлялось сплошной тенью. Когда минули секунды паники, я разглядела его руки, белевшие, как кость, на темной ткани, и перстень на пальце.

Он был так реален, так близок к нам, что захватывало дух, и при этом мне чудилось, что, стоит только пересилить себя и шагнуть ему навстречу, способность дышать вернется ко мне, и скоро меня уже тянуло к нему. Серебряный кинжал лежал в кармане, но никакая сила не заставила бы меня сейчас потянуться за ним. Что-то поблескивало в тени его лица — красноватые глаза? обнаженные в улыбке зубы? — и тут из тени потоком прорвались слова. Я говорю — потоком, потому что в его резкой гортанной речи смешались неразличимо множество языков — или это был один неведомый язык? Мгновение спустя в потоке слов возник для меня смысл, улавливаемый кровью, а не слухом.

— Добрый вечер. Поздравляю.

К отцу вернулась жизнь. Не знаю, где он взял силы заговорить.

— Где она? — выкрикнул он, и голос его срывался от страха и ярости.

— Вы замечательный ученый.

Не знаю отчего, в этот миг мое тело словно бы по собственной воле потянулось к нему. Почти тотчас же отец нащупал и крепко сжал мою руку, так что фонарь в ней покачнулся и по стенам заплясали кошмарные тени и блики. И в их отблесках я на миг увидела лицо Дракулы: изгиб густых усов к углам рта и скулу — наверняка она не была голой костью.

— Вы оказались настойчивее всех других. Идите со мной, и я дам вам знание десяти тысяч жизней.

Не знаю, каким образом я понимала его, но я догадалась, что он зовет моего отца.

— Нет! — крикнула я, в безумном страхе осмелившись обратиться к этому существу и чувствуя, как на мгновение помутились мои мысли.

Мне почудилось, что на лице стоящего перед нами мелькнула улыбка, хотя тень снова поглотила его черты.

— Идите со мной или отпустите свою дочь.

— Что? — чуть слышно спросил меня отец, и тогда мне стало ясно, что он не понимает, а может быть, и не слышит Дракулу.

Он отозвался только на мой крик.

Существо замерло на минуту, словно обдумывая что-то. Носок совершенно реального сапога прочертил по камню. В могучем теле под темной тканью ощущалось изящество позы и движения, старинная привычка властвовать.

— Я долго ждал ученого ваших дарований.

Теперь голос звучал мягко и нес в себе неопределенную угрозу. Темнота, истекавшая от его темной фигуры, постепенно обволакивала нас.

— Придите ко мне по собственной воле.

Теперь мой отец чуть подался к нему, так и не выпустив моей руки. Если он и не понимал, то явно чувствовал что-то.

Плечи Дракулы дрогнули, он перенес тяжесть своего огромного тела с одной ноги на другую. Близость его тела подобна была близости самой смерти, однако он жил и двигался.

— Не заставляйте меня ждать. Если не придете вы, я сам приду к вам.

Мне казалось, что отец собрал последние силы.

— Где она? — крикнул он. — Где Элен?

Фигура перед нами выпрямилась, и я различила гневный блеск глаз, зубов, костей в тени надвинутого капюшона, нечеловеческую руку, сжавшуюся в кулак на краю светлого пятна. Перед нами был зверь, готовый к прыжку, готовый броситься на нас, и тут на невидимой лестнице за его спиной застучали шаги и воздух шевельнулся, отвечая невидимому движению. С воплем, вырвавшимся, казалось, не из моего горла, я вскинула фонарь, и тогда мне на миг полностью открылось лицо Дракулы — я никогда не забуду его, — а за ним я, обомлев, увидела вторую фигуру, такую же неясную и темную, но меньше ростом, угловатее — фигуру обычного человека. По-видимому, он только что спустился по лестнице и шагнул вперед, зажав в поднятой руке что-то блестящее. Однако Дракула уже почувствовал его присутствие и, обернувшись, отбросил его ударом кулака. Удар был настолько силен, что коренастый мужчина отлетел назад, с размаху ударившись о стену склепа. Мы услышали глухой стук, затем стон. Дракула в кошмарной растерянности поворачивался из стороны в сторону — то к нам, то к стонущему человеку.

На лестнице снова зазвучали шаги — легкие шаги — и мелькнул яркий луч фонарика. Дракула был застигнут врасплох — он опоздал обернуться, а когда шевельнулся, мелькнув расплывшимся темным пятном, луч фонаря уже выхватил его из темноты и коротко прогремел выстрел.

Вместо броска, которого ожидала я, — броска к нам через саркофаг — Дракула падал, сперва запрокинувшись назад, снова на миг открыв бледное острое лицо, а потом вперед, вперед, и потом удар о камень, треск рассыпавшихся костей.

Он дернулся один раз и замер, а потом тело рассыпалось в пыль и перед нами осталась только груда истлевшей одежды. Отец уронил мою руку и бросился в луч фонаря, перепрыгнув темную груду на полу.

— Элен, — кричал он, или, может быть, плакал, или шептал ее имя.

И Барли рванулся вперед, подхватив фонарь, оставленный отцом. У стены лежал человек. Его кинжал валялся рядом.

— О, Элси, — проговорил он.

По его виску медленно стекала темная кровь, и под нашими остановившимися от ужаса взглядами глаза его застыли.

Барли упал на колени рядом с его изломанным телом. Он явно не верил своим глазам и задыхался от горя.

— Мастер Джеймс? — всхлипнул он.

ГЛАВА 79

Украшением лебенского отеля была гостиная с высокими потолками и с камином. Метрдотель затопил камин и решительно закрыл двери перед другими гостями.

— Поход в монастырь утомил вас, — только и сказал он, поставив перед отцом бутылку коньяка и рюмки — пять рюмок, словно мы все вернулись назад и могли выпить вместе перед огнем, — но по взгляду, которым он обменялся с моим отцом, я угадала, что их связывало много большее.

Мэтр весь вечер сидел на телефоне и как-то сумел договориться с полицейскими, которые допросили нас прямо в гостинице и отпустили под его благожелательный надзор. Подозреваю, что он связался и с моргом, или с похоронным бюро, или что у них там было в этом крошечном французском городке. Теперь все формальности были улажены, и я сидела на неудобной дамасской софе рядом с Элен, которая то и дело не глядя поднимала руку, чтобы погладить меня по голове, и старалась не вспоминать доброго лица мастера Джеймса и его окостеневшего тела, вытянувшегося под простыней. Отец сидел в глубоком кресле у огня и смотрел на нее, на нас. У Барли покраснели глаза от молчаливых слез, но он, казалось, не хотел, чтобы его утешали. Когда я взглянула на него, у меня тоже на минуту подступили слезы к глазам.

Отец поглядел на Барли, и мне вдруг показалось, что и он сейчас расплачется.

— Он был отважный человек, — тихо сказал отец. — Его атака дала Элен возможность прицелиться. Она сумела попасть в сердце только потому, что чудовище отвлеклось. Я думаю, в последнюю минуту мастер Джеймс успел понять, что он сделал. Он отомстил за любимую — и за многих других.

Барли кивнул, но говорить он еще не мог, и вокруг нас повисло короткое молчание.

— Я обещала рассказать все, когда выпадет спокойная минута, — сказала наконец Элен, отставив рюмку.

— Может, мне лучше уйти? — неохотно спросил Барли. Элен рассмеялась, и я поразилась, как мелодично звучит ее смех, совсем непохожий на обычный ее голос. Даже в этой комнате, наполовину заполненной горем, ее смех не казался неуместным.

— Нет, нет, дорогой мой, — сказала она Барли. — Как же нам обойтись без вас.

Мне нравился ее акцент, этот резкий, но милый английский выговор, который казался знакомым мне дольше, чем я себя помнила. Высокая худощавая женщина в черном платье — вышедшем из моды платье, а седеющие волосы были кольцом уложены вокруг головы. Поражало ее лицо: морщинистое, усталое, с молодыми глазами. Я каждый раз изумлялась, глядя на нее, — не только потому, что она была здесь, живая, но и потому, что всегда представляла себе Элен только молодой. Моего воображения не хватало, чтобы представить себе все эти годы, проведенные без нас.

— Рассказывать придется очень-очень долго, — тихо заговорила она, — но я уже сейчас скажу самое главное. Первое — что мне очень жаль. Я знаю, Пол, сколько боли причинила тебе. — Она взглянула на отца, сидевшего по ту сторону камина. Барли смущенно шевельнулся, но она остановила его уверенным жестом. — Еще больше боли я причинила себе. Второе я должна была сказать тебе раньше, но теперь наша дочь, — она блаженно улыбнулась, и в ее глазах блестели слезы, — наша дочь и ее друг будут свидетелями. Я живая, не не-умершая. Он не добрался до меня в третий раз.

Мне хотелось посмотреть на отца, но я не могла заставить себя повернуть голову. Я чувствовала, что эта минута принадлежит только ему. Впрочем, я слышала, что он не всхлипнул.

Она помолчала, переводя дыхание.

— Пол, когда мы приехали в Сен-Матье и я услышала их легенду — про аббата, восставшего из мертвых, и брата Кирилла, стерегущего его, — меня переполняло отчаяние и в то же время страшное любопытство. Я чувствовала, что не случайно меня так тянуло сюда. Еще до поездки во Францию я занималась исследованиями в Нью-Йорке — я тебе не говорила, Пол, — в надежде вычислить его новое убежище и отомстить за смерть отца. Но мне ни разу не попадалось ничего о Сен-Матье. Меня потянуло в монастырь только после того, как я нашла его название в твоем путеводителе. Это был просто каприз, без научного обоснования.

Она оглядела нас, чуть склонив свой тонкий профиль.

— Я снова взялась за поиски в Нью-Йорке, потому что мне казалось, будто отец погиб по моей вине — из-за моего стремления затмить его, разоблачить изменника, предавшего мать, — и эта мысль была невыносима. Потом мне стало казаться, что дело в моей злой крови — крови Дракулы, и пришло в голову, что эту кровь я передала своей малышке, даже если сама с виду совсем излечилась от прикосновения не-умершего.

Прервав рассказ, она погладила меня по щеке и взяла в ладони мою руку. Я вздрогнула от ее прикосновения, от близости этой знакомой и чужой женщины, сидевшей на диване прижавшись плечом к моему плечу.

— Я все сильнее ощущала себя недостойной и, услышав от брата Кирилла легенду, поняла, что мне не знать покоя, пока длится неизвестность. Я уверяла себя, что если сумею найти Дракулу и покончить с ним навсегда, то совершенно исцелюсь, стану хорошей матерью, начну новую жизнь. Когда ты уснул, Пол, я вышла во двор. Я подумывала вернуться в склеп с оружием, попробовать вскрыть саркофаг, но сообразила, что в одиночку не справлюсь. Я колебалась, не разбудить ли тебя, чтобы умолять снова помочь мне, а тем временем присела на скамейку над обрывом. Я понимала, что не следовало бы приходить сюда одной, но что-то влекло меня к этому месту. Так красиво было смотреть, как в лунном свете туман поднимается по склонам гор.

Глаза Элен странно расширились.

— Я сидела там и вдруг почувствовала, как мурашки бегут по спине, словно кто-то стоял у меня за спиной. Я торопливо обернулась и на другом краю двора, куда не достигал лунный свет, увидела темную фигуру. Лицо человека оставалось в тени, но я, и не видя, чувствовала, как обжигает меня его горящий взгляд. Всего секунда нужна была ему, чтобы расправить крылья и обрушиться на меня, а я была совсем одна над парапетом. И тут мне послышались голоса; они отчаянно звучали у меня в голове, твердя, что мне никогда не одолеть Дракулу, что этот мир принадлежит ему, а не мне. Они приказывали мне прыгать, пока я еще остаюсь собой, и я встала, как во сне, и прыгнула.

Теперь она сидела очень прямо, глядя в огонь, а отец провел рукой по лицу.

— Мне хотелось свободного полета, падения Люцифера или ангела, но скалы были не видны сверху. Я упала на уступ, и не убилась, и не переломала кости. Думаю, я пришла в себя через несколько часов, почувствовала, что кровь еще стекает по лицу и шее, увидела луну над собой и пустоту внизу. Господи, если бы я не потеряла сразу сознания, а перекатилась… — Она помолчала. — Я не знала, как объяснить тебе, что я пыталась сделать, и меня охватил безумный стыд. Мне казалось, что никогда уже мне не быть достойной тебя или нашей дочери. Когда силы вернулись, я встала и поняла, что потеряла не слишком много крови. И хотя все у меня болело, но я ничего не сломала и чувствовала, что он не добрался до меня — должно быть, когда я прыгнула, счел, что со мной кончено. От слабости я едва держалась на ногах, но сумела пройти вдоль стены и выйти на дорогу. Я затерялась в мире. Это оказалось не так уж трудно. Сумочка была со мной — выходя, я по привычке захватила ее — и пистолет с серебряными пулями тоже. Я чуть не расхохоталась, вспомнив, как, очнувшись, обнаружила сумочку у себя на плече. И в ней были деньги — много денег за подкладкой. Я тратила их очень скупо. Моя мать тоже всегда носила с собой все свои деньги. Наверное, так поступали все у них в деревне. Она никогда не доверяла банкам. Гораздо позже, когда те деньги кончились, я взяла немного с нашего счета и положила в швейцарский банк. После этого я сразу уехала из Швейцарии, боясь, что ты, Пол, попытаешься выследить меня. Ах, простите меня! — вскрикнула вдруг она, крепко сжимая мои пальцы, и я поняла: она просила прощения за свое бегство, не за деньги.

Отец стиснул руки.

— Ко мне тогда на несколько месяцев вернулась надежда или, вернее, сомнение, но банку не удалось проследить, кто снял деньги. Потерю мне возместили.

«Но не тебя», — мог бы добавить он, но не добавил. Его усталое лицо светилось радостью. Элен опустила взгляд.

— В общем, я нашла место, недалеко от Лебена, где можно было отлежаться, пока не зажили ссадины и порезы. Там я пряталась, пока не обрела возможность снова показаться на людях.

Пальцы ее сами потянулись к горлу, и я в который раз заметила на нем маленький белый шрам.

— Я чувствовала, что Дракула не забыл обо мне, что он будет снова и снова искать меня. Я наполнила карманы чесноком и постаралась собраться с духом. Куда бы я ни попала, я заходила в местную церковь и просила благословения, хотя иногда старая рана наливалась болью еще у церковных дверей. Я никогда не показывалась с открытой шеей. Позднее я сделала короткую стрижку, покрасила волосы, сменила манеру одеваться, стала носить темные очки. Долгое время я остерегалась городов, но понемногу стала заезжать в архивы, необходимые для продолжения поисков.

Я ничего не упускала. И находила его всюду, куда бы ни направилась: в Риме в 1620-х, во Флоренции Медичи, в Мадриде, в революционном Париже. То сообщения о странном море, то случаи вампиризма на старинном кладбище. Кажется, он всегда предпочитал писцов, архивариусов, библиотекарей, историков — всякого, кто через книгу соприкасался с прошлым. Я пыталась, проследив его перемещения, вычислить, в какую гробницу он перебрался после того, как мы открыли его убежище в Светы Георгий, но никак не могла уловить системы. Я мечтала, как, отыскав и убив его, вернусь и расскажу тебе, что мир стал безопаснее. Я должна была заслужить тебя. И я жила в вечном страхе, что он найдет меня раньше, чем я его. И повсюду, где бы я ни была, мне не хватало тебя — о, как же мне было одиноко.

Она снова взяла мою ладонь, погладила ее движением гадалки, а во мне помимо воли вдруг вспыхнуло горькое негодование: столько лет без нее!

— В конце концов я подумала, что, пусть я даже этого недостойна, я должна хоть издалека увидеть вас. Вас обоих. Я читала о твоем фонде в газетах, Пол, и знала, когда ты бываешь в Амстердаме. Совсем не трудно было найти тебя, или посидеть в кафе у твоей конторы, или провожать вас в разъездах: очень осторожно — очень, очень осторожно. Я никогда не позволяла себе заглянуть тебе в лицо — боялась, что ты меня увидишь. Я приезжала и уезжала. Если работа хорошо продвигалась, я позволяла себе побывать в Амстердаме и оттуда поехать за тобой. А потом настал день — в Италии, в Монтепердуто — когда я увидела его на пьяцце. Он тоже следил за вами, следил среди бела дня. Он снова был в силе, еще больше, чем прежде. Тогда я поняла, что вам тоже грозит опасность, но не посмела подойти и предупредить, боясь приблизить угрозу. Как знать, может быть, ему нужна была я, а не вы, или же он надеялся, что я наведу его на ваш след. Я догадывалась, что ты снова взялся за розыски — что ты снова интересовался им, Пол, и тем привлек его внимание. И я не знала, что делать.

— Это из-за меня… я виновата, — пробормотала я, сжимая ее морщинистую ладонь. — Я нашла ту книгу.

Она поглядела на меня, склонив голову набок.

— Ты историк.

Это был не вопрос — утверждение. Затем она вздохнула.

— Несколько лет я писала тебе открытки, доченька, но, конечно, не отправляла их. Но тогда я решила, что безопаснее связаться с вами издалека, дать знать, что я жива, не показываясь на глаза. Я послала их в Амстердам, к вам домой, на имя Пола.

Теперь уже я к отцу обернулась в изумлении и ярости.

— Да, — грустно ответил он на мой взгляд. — Я не решился показать их тебе, растревожить тебя, не вернув тебе прежде твоей матери. Сама представь, каково мне тогда пришлось.

Я представила. Я вспомнила, каким смертельно усталым казался он в Афинах, в тот вечер, когда я застала его полуживым за письменным столом в номере. Но он улыбнулся нам, и я поняла, что теперь он станет улыбаться каждый день.

— Ах… — Она тоже улыбнулась, и морщины в уголках губ и у глаз пролегли глубже.

— И я начал искать тебя — и его.

Его улыбка сменилась грустью. Она не сводила с него взгляда.

— А я забросила архивные изыскания и просто следила за ним — пока он следил за вами. Иногда мне удавалось увидеть тебя — опять в библиотеках, Пол. Как мне хотелось передать тебе все, что удалось узнать за это время. Потом ты поехал в Оксфорд. Меня мои поиски еще не приводили в Оксфорд, хотя я читала, что в позднем Средневековье там замечен был взрыв вампиризма. А ты оставил книгу открытой…

— Он же ее закрыл, увидев меня, — вмешалась я.

— И меня, — сверкнул улыбкой Барли. Наконец-то он заговорил свободно.

— Ну а просматривая ее в первый раз, забыл закрыть, — лукаво подмигнула нам Элен.

— Верно, — согласился отец. — Теперь я вспоминаю, и вправду забыл.

Элен послала ему свою чудесную улыбку.

— А знаешь, мне до того ни разу не попадалась эта книга, «VampiresduMoyenAge».

— Классика, — отозвался отец, — но весьма редкая.

— Думаю, мастер Джеймс тоже ее видел, — задумчиво вставил Барли. — Знаете, я видел его там после того, как мы застали вас над книгой, сэр.

Отец озадаченно взглянул на него.

— Да-да, — продолжал Барли, — я оставил свой макинтош в главном зале, а через полчаса спохватился и вернулся. Тогда я и видел, как мастер Джеймс вышел из двери на балкон, а он меня не заметил. Мне показалось, что он ужасно озабочен чем-то, вроде как сердит и рассеян одновременно. Я, когда решил позвонить ему, как раз об этом вспомнил.

— Ты звонил мастеру Джеймсу? — поразилась я, уже устав возмущаться. — Когда? Зачем?

— Позвонил из Парижа, потому что кое-что припомнил, — спокойно отозвался Барли, вытягивая длинные ноги.

Мне хотелось подойти и обнять его за шею, но ведь не при родителях? Он поглядел на меня.

— Я тебе еще в поезде говорил, что мне припоминается что-то — про мастера Джеймса. А в Париже я вспомнил. Я как-то видел у него на столе письмо. Он убирал бумаги, и я заметил конверт. Мне понравилась марка, вот я и пригляделся повнимательней. Письмо было из Турции, очень давнее. Я заметил штемпель. Отправлено лет двадцать назад, от профессора Бора. Я еще тогда подумал, что когда-нибудь и у меня будет такой большой стол, а на нем письма со всего света. Мне запомнилось имя Бора — прямо из «Тысячи и одной ночи». Внутрь я, конечно, не заглядывал, — поспешно оговорился Барли. — Мне бы и в голову не пришло.

— Конечно-конечно… — Отец тихонько фыркнул, но мне показалось, что в глазах у него светится симпатия.

— Так вот, когда мы высаживались в Париже, там на платформе стоял старик, мусульманин, должно быть, — в темной красной шапочке с кисточкой и в длинном халате, прямо оттоманский паша. Тут мне и вспомнилось то письмо. И история твоего отца тоже: помнишь — фамилия турецкого профессора. — Он серьезно смотрел на меня. — Я и позвонил. Мне показалось, что мастер Джеймс тоже участвует в облаве.

— А я где была? — ревниво поинтересовалась я.

— В ванной, наверно. Девушки большую часть времени проводят в ванной.

По-моему, ему хотелось послать мне воздушный поцелуй, но не при родителях же?

— Мастер Джеймс чуть не убил меня но телефону, но когда я объяснил ему, что происходит, он сказал, что будет всю жизнь за меня молиться. — Румяные губы Барли чуть дрогнули. — Я не спросил его, что он намерен делать, но теперь мы знаем.

— Теперь мы знаем, — грустно откликнулся отец. — Он тоже подсчитал сроки по той старинной книге и вычислил, что прошло ровно шестнадцать лет с той недели, когда Дракула в последний раз побывал в Сен-Матье. И конечно, сообразил, куда я подевался. На самом деле он тогда, наверно, меня искал в отделе редкой книги. Он несколько раз в Оксфорде пытался выяснить, что со мной: расспрашивал о здоровье и настроении. Мне не хотелось его втягивать в опасное дело… Элен кивнула.

— Да. Он, я думаю, подошел сразу после меня. Я нашла открытую книгу и как раз сопоставляла даты, но тут на лестнице послышались шаги, и я выскользнула в другую дверь. Я, как и наш друг, сообразила, что ты поедешь в Сен-Матье, Пол, в надежде найти там меня и нашего демона. Я спешила, как могла, но не знала, каким ты едешь поездом, и уж конечно, не знала, что наша дочь тоже бросится вдогонку.

— Я же тебя видела! — вспомнила я.

Она глянула на меня, но не стала расспрашивать. Теперь будет много случаев поговорить. Я видела, что она устала, что все мы вымотаны до предела и этой ночью нам еще не до радости победы. Стал ли мир безопаснее теперь, когда все мы собрались вместе, а его больше нет в нем? Мне представилось будущее, какого я не видела прежде. Элен будет жить с нами и задувать свечи в столовой. Она придет на мой выпускной вечер, и на первый день в университете, и поможет мне одеться к свадьбе, если я вздумаю выйти замуж. Она будет читать нам вслух после обеда. Она вернется в мир и снова станет преподавать, будет водить меня покупать туфли и блузки и ходить со мной в обнимку, как подружка.

Тогда я еще не догадывалась, что временами она будет отдаляться от нас, часами молчать, проводя пальцами по горлу, что через девять лет мучительная болезнь унесет ее от нас навсегда — задолго до того, как мы привыкнем к тому, что она снова с нами, хотя, наверно, мы бы так никогда и не привыкли, никогда не стали бы равнодушны, не могли бы устать от ее присутствия. Я не могла предвидеть, что последним утешением для нас станет мысль, что она упокоилась в мире, хотя могло бы быть по-другому, и что эта уверенность, разбивая нам сердца, в то же время исцелит их. Если бы я могла предвидеть все это, то знала бы, что после ее похорон отец исчезнет на целый день, и маленький кинжал из гостиной исчезнет вместе с ним, и я никогда, никогда не спрошу его, где он был.

Но у камина в Лебене протянувшиеся перед нами годы виделись бесконечной чередой счастливых минут. Они начались почти сразу, когда отец встал, поцеловал меня, с несвойственной ему горячностью пожал руку Барли и потянул Элен с дивана.

— Идем, — сказал он, и она, измученная и счастливая, оперлась на его руку. Он погладил ее ладонь. — Идем спать.