История будущего (сборник)

КОВЕНТРИ

— Угодно вам сказать что-нибудь до оглашения приговора? — невозмутимый взор Главного судьи внимательно изучал лицо обвиняемого. — Что ж, хорошо… Присяжные согласились в том, что вы нарушили один из основных пунктов, содержащихся в Ковенанте[70], и таким образом нанесли ущерб свободному гражданину. Мнение суда и присяжных таково, что деяние это было сознательным, поскольку вы были полностью осведомлены о возможности нанесения вреда этому свободному гражданину. Поэтому приговариваю вас к альтернативе. Выбирайте одно из двух.

Опытный наблюдатель наверняка заметил бы тень разочарования, скользнувшую по неподвижной маске безразличия, сквозь которую молодой человек взирал на ход собственного процесса. Выражение разочарования было, по меньшей мере, неуместно: его проступок принадлежал к числу тех, где наказание неизбежно — подобные приговоры нормальным людям не выносятся. Не дождавшись ответа, судья повернулся к приставу:

— Уведите его.

Внезапно приговоренный вскочил, уронив стул, на котором сидел. Диким взглядом, как будто внутри у него прорвалась какая-то плотина, он оглядел присутствующих.

— Стойте! — вскричал он. — Сначала я кое-что выскажу вам!

Невзирая на резкость манер, в нем ощущалось благородное достоинство хищного дикого животного, загнанного в угол. Он пожирал глазами аудиторию, грудь его тяжело вздымалась, казалось, он принимал присутствующих за свору псов, готовых кинуться на него и повалить на землю.

— Так как же? — кричал он. — Так как же? Получу я в конце концов право высказаться или нет? В разыгранной вами комедии не хватает только того, чтобы осужденного лишили права высказать все, что он думает по поводу происходящего тут!

— Вы можете говорить, — отозвался Главный судья тем же невозмутимым тоном, каким произносил приговор, — Дэвид Маккинон, сколько вам будет угодно и в любой избранной вами форме. Свобода слова не ограничивается даже для нарушивших Ковенант. Прошу вас говорить в микрофон.

Маккинон с отвращением взглянул на микрофон, торчавший прямо возле его лица. Знать, что каждое твое слово будет записано, а потом подвергнуто тщательному анализу, было отвратительно.

— Не желаю я никаких записей! — рявкнул он.

— А мы обязаны ее иметь, — спокойно ответил судья, — для того, чтобы все могли убедиться, справедливо или несправедливо с вами обращались и был ли соблюден Ковенант. Будьте добры исполнить нашу просьбу.

— О… да уж ладно… — Не высказывая особой охоты, подсудимый подчинился требованию и стал говорить в микрофон. — Смысла метать перед вами бисер нет никакого, но тем не менее я буду говорить, а вам придется выслушать мои… Вы тут болтаете о своем драгоценном Ковенанте, будто он есть что-то священное, что ли. А я с вами не согласен и не приемлю такого взгляда. Вы относитесь к нему так, будто он с Неба сошел в лучах Света. Мои деды дрались во времена Второй революции, но они сражались, чтобы сокрушить предрассудки, а не ради того, чтобы на их месте какие-то законченные идиоты возвели новые! — Он критически оглядел аудиторию. — В те времена были Мужчины! А из кого состоит наше общество теперь? Из робких трусливых слабаков, в жилах которых течет чистая водопроводная вода. Вы так тщательно спланировали ваш мир, что из него оказались изгнанными радость и жизнелюбие. Никто не голодает, никто не подвергается опасности. Ваши корабли не тонут. У вас не бывает засух. Вы одомашнили погоду так, что даже дожди покорно идут только после полуночи! А почему, собственно, они должны ждать полночи, если вы все равно заваливаетесь дрыхнуть уже в девять вечера? А если у кого-нибудь из ваших благонравных людишек возникнут не- желательные эмоции, — Боже, сохрани нас даже от мысли об этом! — он тут же топает в ближайшую психодинамическую клинику, а там сразу производят нужную манипуляцию с его малюсеньким мозгом. Благодарю Господа, что я никогда не соблазнялся прибегнуть к подобной операции! Я предпочитаю владеть своими эмоциями сам, какими бы неприглядными они не казались другим. Вы даже любовью занимаетесь только после посещения консультанта-психотехника, чтобы узнать, обладает ли Она столь же пресным и плоским умишком, что и вы. Да настоящего мужчину от вас так и тянет сблевать! А насчет того, чтобы подраться из-за женщины, то если у кого-нибудь и хватит смелости на это, то он уже через пару минут обнаружит возле себя проктора[71], отыскивающего на его теле наиболее подходящую точку для применения парализатора, а потом спрашивающего с отвратительной вежливостью: «Сэр, чем могу быть вам полезен?»

Пристав начал было пододвигаться к Маккинону. Тот повернулся к нему.

— А ну, ты! Отойди! Я еще не кончил! — он снова обратился к микрофону и продолжал: — Вы велели мне выбирать между двумя возможностями? Что ж, с выбором проблемы не будет. Вместо того чтобы согласиться на лечение, вместо того чтобы отправиться в одно из ваших маленьких, аккуратненьких, надежненьких, приятненьких заведений для переориентации и позволить банде тамошних докторов копаться в моем мозгу своими хитрыми пальцами, вместо того чтобы согласиться на все это, я выбираю старую добрую Смерть! О нет, выбора для меня не существует, для меня есть лишь одно решение. Я выбираю Ковентри[72] и, клянусь, счастлив этим! Надеюсь, что больше никогда не услышу о Соединенных Штатах!.. И все же есть одна вещь, о которой я хотел бы спросить прежде, чем отправиться туда. Зачем вы берете на себя труд жить? Мне кажется, что каждый из вас должен, хотя бы из-за убийственной скуки своего бытия, желать скорейшего окончания этой глупой и бесцельной волынки. Ну, вот теперь — все!

И он повернулся к приставу:

— Давай, уводи!

— Минутку, Дэвид Маккинон! — Главный судья предупреждающе вскинул руку. — Мы вас выслушали. Хотя ваша речь и не заслуживает этого, я все же хочу ответить на некоторые ваши выпады. Вам угодно выслушать меня?

Неохотно, лишь не желая показаться склочником, отказывающимся от выполнения столь резонной просьбы, молодой человек молча кивнул. Речь судьи была мягкой округлой речью ученого, более уместной в университетской аудитории.

— Дэвид Маккинон, вы говорили в тоне, который вам безусловно представлялся исполненным мудрости. И тем не менее речь ваша дика и плохо продумана. Я считаю необходимым указать на ряд допущенных вами искажений фактов. Ковенант — вовсе не предрассудок, а всего лишь временный контракт, разработанный рядом тех же революционеров, исходивших из чисто прагматических соображений. Они мечтали гарантировать максимум возможных свобод каждому отдельному члену общества. Вы сами тоже пользовались этими свободами. Вам не запрещались никакие действия, никакой образ жизни, при условии, что они не будут губительны для остальных. Даже деяние, запрещенное законом, нельзя было бы поставить вам в вину, если бы Государство не смогло доказать, что это деяние нанесло ущерб или вызвало опасность нанесения ущерба определенному юридическому лицу. Даже если кто-либо намеренно и целенаправленно наносит кому-то ущерб — как это сделали вы, — Государство не считает себя в праве прибегать к моральному осуждению человека, а тем более к его наказанию. Для этого у нас нет ни нужной мудрости, ни желания вызвать цепную реакцию несправедливостей, которые всегда сопровождают моральное принуждение и ставят под угрозу всеобщую свободу. Вместо этого осужденному предоставляется выбор между психологической перестройкой, которая должна устранить тенденцию наносить ущерб другим людям, и отрешением его от Государства — путем высылки в Ковентри. Вы жалуетесь, что наш образ жизни тускл и лишен романтики, намекая, что мы ограбили вас, лишив вас переживаний, которые вам кажутся необходимыми. Вы свободны придерживаться любых экстремальных взглядов на наш образ жизни и высказывать свое мнение вслух, но вы не можете ожидать, что мы будем жить так, как того хочется вам. Вы свободны искать опасности и приключения, если таково ваше желание, — ведь существуют же опасности, например, в опытных лабораториях, трудно живется исследователям в горах Луны, гибнут люди в джунглях Венеры, — но вы не имеете права подвергать опасности нас, опасности, проистекающей из вашего бешеного нрава.

— Да чего вы из мухи-то делаете слона? — презрительно ввернул Маккинон. — Болтаете так, будто я кого-то зарезал, а я всего лишь расквасил нос хаму за то, что он оскорбил меня!

— Я разделяю вашу эстетическую оценку этого индивидуума, — ровно продолжал Судья, — и даже лично испытываю удовольствие от мысли, что вы ему «расквасили» нос, но ваши психометрические тесты показывают, что вы считаете себя вправе давать моральную оценку своим согражданам и полагаете, что можете лично исправлять их ошибки и даже наказывать за них этих граждан. Вы опасная личность, Дэвид Маккинон, вы опасны для нас всех, ибо мы не можем предвидеть, какой вред вы нанесете в следующий раз. С социальной точки зрения ваши иллюзии делают вас таким же безумным, как Мартовский Заяц. Вы отказались от лечения — поэтому мы лишаем себя вашего общества, мы с вами в разводе. Отправляйтесь в Ковентри!

Он обратился к приставу:

— Уведите его.

Маккинон посматривал в лобовой иллюминатор большого транспортного вертолета, испытывая в душе чувство растущего возбуждения. Вот он! Это должен быть он — эта черная полоса там, вдали! Вертолет все еще был далек от нее, но он был уверен, что видит Барьер — таинственную непроницаемую стену, отделяющую Соединенные Штаты от резервации, известной под именем Ковентри. Его стражник оторвался от журнала, который читал, и проследил за направлением взгляда Маккинона.

— А, почти прибыли, — сказал он с удовлетворением. — Ну, теперь уже скоро.

— А по мне, так уж лучше бы еще скорее.

Стражник посмотрел на него с усмешкой, но без особой неприязни:

— Небось свербит от нетерпенья попасть туда, а?

Маккинон задрал подбородок:

— Будь спок, тебе еще не доводилось провожать к Воротам человека, который бы так жаждал переступить их порог.

— Ммм… возможно. Впрочем, все вы говорите одно и то же. Никто ведь не проходит в Ворота иначе, как по собственной воле.

— Да я-то и в самом деле так считаю!

— А все так считают. Хотя многие очень скоро возвращаются обратно.

— Слушай, а ты можешь рассказать мне что-нибудь об условиях там, за стеной?

— Извини, — сказал охранник, покачав головой, — но это никак не касается ни Соединенных Штатов, ни тех, кого они нанимают на работу. Да ты и так все скоро узнаешь.

Маккинон слегка нахмурился.

— И все-таки странно… Я пытался это выяснить и раньше, но не нашел никого, кто хотя бы намекнул, что он знаете, каково там — внутри… А ты говоришь, что кое-кто отсюда уходит обратно… Ведь должен же был хоть кто-то из них проболтаться?

— Ну, это-то просто, — улыбнулся охранник. — Частью их переориентации является подсознательный запрет обсуждать прошлые ошибки.

— Надо же, какая гнусная уловка! А, собственно, по какому праву Правительство умышленно утаивает от меня и подобных мне знания о том, что там происходит?

— Слушай, друг, — ответил охранник, начиная терять терпение, — ты ведь послал нас всех к чертовой матери. Ты заявил, что прекрасно обойдешься без нас всех. Тебе дают уйму территории для существования — чуть ли не самую лучшую землю на всем нашем континенте; тебе разрешают взять с собой все свое имущество или все, что ты сможешь купить за свои деньги. Так какого черта тебе еще нужно?

Лицо Маккинона выразило крайнюю степень удивления.

— А кто мне даст гарантию, что там для меня найдется свободная земля?

— А это уж твоя проблема. Правительство следит только за тем, чтобы количество земли соответствовало численности населения. А уж что касается ее раздела, так это вы — грубые индивидуалисты — должны выяснять между собой. Вы отвергли наш образ жизни, так можно ли ожидать, чтобы наша организация еще и охраняла ваши интересы? — Стражник вернулся к своему чтиву и больше на Маккинона внимания не обращал.

Они сели на крошечном аэродроме, расположенном почти возле черной сплошной стены. Никаких ворот тут не было, но на самом краю аэродромного поля стоял домик охраны. Маккинон был единственным пассажиром. Сопровождавший его стражник отправился к караульне, а Маккинон спустился по лесенке из пассажирской каюты и пошел к грузовому люку. Двое летчиков как раз спускали из люка лесенку. Когда он подошел, один из летчиков глянул на него и сказал:

— О’кей! Вон оно там, твое барахло. Можешь забирать.

Маккинон прикинул на глаз:

— Его тут порядочно. Мне нужна помощь. Поможете выгрузить?

Летчик, к которому он обратился, прежде чем ответить, закурил.

— Барахло твое, если оно тебе нужно, ты сам и тащи. Мы вылетаем через десять минут.

Они обошли Маккинона и полезли в машину.

— Ах, вы… — Маккинон заставил себя проглотить окончание фразы и подавил гнев. У него исчезла последняя тень сожаления от расставания с цивилизацией. Он им еще покажет! Уж без них-то он как-нибудь обойдется!

Но прошло больше двадцати минут, прежде чем он, стоя возле горы своего багажа, проводил взглядом поднявшийся в воздух вертолет. К счастью, шкипер оказался более сговорчив в отношении времени вылета. Маккинон стал грузить багаж на стальную самодвижущуюся тележку. Под влиянием изящной литературы давно прошедших дней, он рассматривал возможность воспользоваться караваном осликов, но найти зоопарк, который согласился бы ему их продать, не удалось. Впрочем, это было к лучшему — он был полностью неграмотен во всем, что касалось возможностей, привычек, предрассудков, пороков, болезней и ухода за этими полезными маленькими созданиями, причем не мог даже определить всю глубину своего неведения. Если бы затея удалась, то господин и его скотина объединились бы в стремлении сделать друг друга ужасно несчастными.

«Черепашка», которую он приобрел, была неплохой заменой осликам. Она была прочна, проста в управлении, что делало ее пригодной даже для идиота. Энергию она получала от шести квадратных ярдов солнечных батарей, смонтированных на низкой покатой крыше… Батареи питали мотор, работавший на одной единственной скорости, а когда мотор выключался, они пополняли свои энергетические запасы на случай облачной погоды или ночной поездки. «Черепашка» была «вечной» — все ее движущиеся части, кроме траков и механизма управления, были опечатаны и защищены от глупого любопытства.

Она могла развивать скорость до шести миль в час по ровной хорошей дороге. Если же на пути встречались холмы, тележка не останавливалась, а просто замедляла ход так, чтобы задача преодоления препятствия решалась без привлечения дополнительной мощности. Стальная тележка давала Маккинону ощущение независимости, подобное тому, что испытывал Робинзон Крузо. Ему и в голову не приходило, что «черепашка» — результат объединенных усилий и мозговой деятельности сотен тысяч людей — живых и давно умерших. За годы своей безмятежной жизни он привык пользоваться услугами куда более сложной техники, а поэтому, естественно, рассматривал повозку как деталь самого примитивного устройства — что-то вроде топора дровосека или охотничьего ножа. Хотя в прошлом таланты Маккинона были отданы литературной критике, а вовсе не изобретательству машин, он тем не менее считал, что с помощью собственного интеллекта и нескольких справочников легко сумеет соорудить дубликат «черепашки» в любой момент, когда это потребуется.

Он знал, что для этого нужна железная руда, но особым препятствием это не считал, ибо его знания в области рудной разведки, добычи руды и выплавки металла были столь же обрывочны, как и знание характера ослов. Его багаж занял каждый кубический дюйм сравнительно скромного объема грузового отсека. Он сверил каждый предмет со списком и самодовольно пробежал последний еще раз с начала и до конца. Любой искатель приключений или исследователь из прошлых веков был бы счастлив иметь такое снаряжение, подумал он. Он представил себе Джека Лондона, которому показывает, например, эту сногсшибательную палатку. «Смотри, Джек, — сказал бы он ему, — видишь, она годится для всякой погоды, имеет отлично изолированные стены и потолок, она не ржавеет. Она так легка, что может быть расставлена одним человеком за пять минут, но одновременно так прочна, что в ней можно спокойно дрыхнуть, пока самый большой в мире гризли сопит, разнюхивая что-то под твоей дверью».

И Лондон почесал бы голову и сказал: «Дейв, ты — молоток! Если бы у меня была такая, это было бы шикарно!»

Он снова пробежал список. Концентратов, обезвоженных продуктов и витаминов ему хватит месяцев на шесть. За это время он построит парники для гидропоники и семена дадут всходы. Запасы лекарств… хоть он и надеялся, что болеть не будет — но лучше быть предусмотрительным. Легкая спортивная винтовка — игрушечка! — самая последняя модель. Его лицо омрачилось: Военный департамент отказался продать ему облегченный бластер. Когда он заявил, что бластер — часть принадлежащей ему общественной собственности, ему без всякой охоты выдали чертежи и расчеты, сказав, чтоб он собрал бластер сам. Ладно, он еще изготовит себе такую штучку, как только найдется свободная минута.

Все остальное тоже в порядке. Маккинон сел на водительское место, взялся за рукояти, приводящие машину в движение, и направил ее к караулке. Теперь он ждал, чтобы ему открыли Ворота и впустили внутрь. Вблизи караулки ошивались солдаты. По серебряной полоске, нашитой на простой серый килт — часть полевой формы, — он распознал легата и обратился к нему:

— Я готов к отправке. Будьте добры открыть Ворота.

— О’кей! — ответил ему офицер и повернулся к солдату, серый килт которого означал простого рядового. — Дженкинс, передай на подстанцию, пусть расширяют. Скажи им — отверстие номер три, — добавил он, прикинув на глазок габариты «черепашки».

Он обратился снова к Маккинону.

— Моя обязанность напомнить вам, что вы можете вернуться к цивилизации даже сейчас, если согласитесь госпитализироваться по поводу вашего невроза.

— У меня нет невроза.

— Ладно. Но если передумаете в дальнейшем, то возвращайтесь к этому Входу. Там у них есть сигнал, который даст часовому знать, что вы хотите, чтобы Ворота открылись.

— Я об этом и знать ничего не желаю.

Легат пожал плечами.

— Возможно. Но нам тут нередко приходится отправлять беглецов в карантин. Была бы моя воля, и вход и выход были бы куда труднее, — его прервал сигнал тревоги.

Солдаты, стоявшие рядом, четко развернулись и на бегу доставали свои бластеры. Страшный зев стационарного бластера возник на крыше караульного помещения и нацелился на Барьер. Легат ответил на вопрос, написанный на лице Маккинона:

— Подстанция готова отворить Ворота, — он повел рукой в направлении здания, потом встал лицом к Маккинону. — Езжайте прямо на центр отверстия. Ограничение Стасиса требует гигантского расхода энергии. Если заденете за край, придется собирать вас по кусочкам.

Яркая светящаяся точка возникла у подножья Барьера как раз напротив того места, где они стояли. Она превратилась в полуокружность на угольно-черном фоне того, что было ничем. Теперь отверстие было достаточно большим, чтобы Маккинон мог увидеть то, что лежало за образовавшейся аркой. Он с любопытством заглянул туда.

Отверстие было шириной футов двадцать. Теперь оно уже больше не росло. Оно открывало вид на голые скалистые холмы. Маккинон взглянул и в бешенстве перевел глаза на Легата.

— Меня обманули! — крикнул он. — На этой земле человек жить не может!

— Не кипятитесь, — ответил тот. — Хорошая земля за холмами. Кроме того, входить не обязательно. Но если идете — идите.

Маккинон вспыхнул и нажал на обе рукоятки. Траки пришли в движение, и повозка медленно поползла вперед — прямо к Воротам в Ковентри.

Когда он проехал еще несколько футов за Ворота, он обернулся. Барьер высился над ним, и ничто не указывало на то место, где раньше были Ворота. Возле того места, где он въехал в Ковентри, стоял небольшой сарайчик из листового железа. Он решил, что там и находится сигнал, о котором упоминал легат, но это Маккинона не интересовало, и он вернулся к изучению вида, лежавшего перед ним.

Прямо перед ним, извиваясь между холмами, виднелось что-то вроде дороги. Она была без покрытия, давно не ремонтировалась, но поскольку уклон шел от него, «черепашка» могла выдерживать нормальную скорость. Он двинулся по этой дороге, но не потому, что она ему нравилась, а потому, что это был единственный путь, который вел из местности, абсолютно не подходившей для его целей.

Никакого движения на дороге не наблюдалось. Это вполне устраивало Маккинона. У него не было ни малейшего желания общаться с людьми, пока он не найдет годную для поселения землю и не застолбит ее за собой. Однако холмы были явно обитаемы — несколько раз ему казалось, что какие-то небольшие темные зверюшки мелькают среди скал, а временами чьи-то блестящие встревоженные глаза бросали на него опасливые взгляды.

Сначала ему и в голову не пришло, что эти маленькие робкие создания, прятавшиеся в свои убежища при его приближении, могли бы пополнить его пищевые запасы — они просто забавляли его, их присутствие даже согревало ему душу. Но когда он подумал, что они и впрямь могут быть использованы в пищу, эта мысль сначала вызвала в нем отвращение — обычай убивать ради развлечения исчез задолго до рождения Маккинона, а появление производства синтетических белков во второй половине прошлого столетия привело к экономическому краху индустрию разведения крупного рогатого скота для забоя — сам он вряд ли когда-нибудь в жизни пробовал настоящее мясо.

Но раз такая мысль все же пришла, надо было действовать. Он ведь так и так собирался жить на подножном корму. Хотя запасов еды ему должно было хватить на продолжительное время, было мудро сохранить ее и воспользоваться тем, что предлагала сама природа. Он подавил свои эстетские предрассудки, твердо решив подстрелить одну из зверюшек при первом удобном случае.

Задумано — сделано. Он достал винтовку, зарядил и положил на сиденье. Как и положено по закону падающего бутерброда, дичь на ближайшие полчаса исчезла из поля зрения. Наконец, когда он огибал очередной скалистый выступ, он увидел свою добычу. Она выглядывала из-за небольшого валуна, ее хитрые глазки недоверчиво поблескивали, не обнаруживая, впрочем, особого страха. Он остановил «черепашку», тщательно прицелился, положив для уверенности ствол на кокпит. Будущая жертва тут же нахально выскочила на открытое место.

Маккинон нажал на гашетку, невольно напрягая все мышцы и скашивая глаза в сторону. Пуля, естественно, ушла вверх и вправо.

Но в данную минуту он был слишком занят, чтобы разбираться в причинах происшедшего. Ему почудилось, что мир вокруг него взорвался. Правое плечо онемело, губы были разбиты так, будто кто-то лягнул его в рот, в ушах противно звенело. Он страшно удивился, увидев, что ружье в его руках цело и ничуть не пострадало.

Маккинон положил винтовку, выкарабкался из машины и побежал к тому месту, где только что было животное. Теперь признаков такового не наблюдалось. Он поискал вокруг, но ничего не нашел. Удивляясь, вернулся к машине, решив, что винтовка испорчена и что ее надо будет получше проверить, перед тем как снова пускать в дело. Между тем его жертва с любопытством наблюдала за всеми странными манипуляциями Маккинона. Животное было ошеломлено происшедшим, поскольку к выстрелам привыкло не больше Маккинона.

Прежде чем снова завести «черепашку», ему пришлось заняться своей губой, которая распухла и болела. Из глубокой царапины на губе сочилась кровь. Это обстоятельство еще больше усилило его подозрение, что ружье испорчено. В романтической литературе XIX–XX веков, которую Маккинон обожал, отсутствовали предупреждения, что стреляя из винтовки, достаточно тяжелой, чтобы убить человека на значительном расстоянии, следует держать правую руку так, чтобы отдача не швыряла бы правый большой палец вместе с ногтем вам прямо в рот.

Он воспользовался антисептиком и пластырем и отправился дальше в несколько подавленном настроении. Ущелье, по которому он въехал в холмы, расширялось, сами холмы покрылись зеленью. Он сделал еще один крутой разворот и увидел перед собой обширную плоскую равнину. Она простиралась до самого горизонта, затянутого тонкой дымкой.

Большая часть равнины была обработана, и ему даже показалось, что кое-где виднеются человеческие жилища. Маккинон направился в их сторону со смешанным чувством. Встреча с людьми означала некоторое облегчение его жизни, но становилось ясно, что застолбить участок земли тут будет труднее, чем он думал. И все же… Ковентри велика!

Он уже достиг точки, где дорога выходила на равнину, когда на дорогу вышли двое мужчин и загородили ему путь. В руках они держали оружие на боевом взводе. Один из них крикнул:

— Стой!!!

Маккинон повиновался и, когда они подошли, спросил:

— Что вам угодно?

— Таможенный досмотр. Подъезжай к конторе, — и он указал на небольшое строение, расположенное у самой дороги, которого Маккинон раньше на заметил.

Тот перевел взгляд со здания на говорившего и почувствовал, как нечто, пышущее жаром и застилающее мозг, поднимается из самых глубин его естества. Это нечто не желало, чтобы веские суждения Маккинона подчинялись чужим, куда менее веским.

— Что ты болтаешь? — рявкнул он. — А ну, отойди в сторону и дай проехать!

Тот, что пока молчал, поднял свое оружие и направил его прямо в грудь Маккинону. Другой схватил его за руку и отвел ствол в сторону.

— Не надо убивать этого дурня, Джо, — сказал он недовольно. — Ты всегда торопишься! — затем, обращаясь к Маккинону: — Ты оказал сопротивление властям. Давай-ка за нами и по-быстрому.

— Властям? — Маккинон горько засмеялся и поднял лежавшую на сиденье винтовку.

Он не успел вскинуть ее к плечу — мужчина, который вел переговоры, лениво выстрелил, даже не беря на себя труд прицелиться. Винтовка Маккинона вырвалась у него из рук, взлетела в воздух и приземлилась в кювет позади «черепашки».

Тот, что молчал, скучноватым взглядом проследил за полетом винтовки и заметил:

— Недурной выстрел, Блэки. Ты даже не задел его.

— Чистая случайность, — пробормотал другой, но улыбнулся, довольный комплиментом. — Хотя и рад, что не попал в него — не придется докладную писать. — Тут он снова принял официальный вид и обратился к Маккинону, который сидел, ничего не понимая и растирая онемевшие пальцы. — Ну, так как же, крутой парень? Будешь паинькой или нам придется обработать тебя всерьез?

Маккинон сдался. Он подъехал к указанному ему месту и с тоской ожидал дальнейших распоряжений.

— Вылезай и начинай разгружаться, — сказали ему.

Повинуясь силе, он подчинился. По мере того как он сбрасывал с машины свой драгоценный груз, тот таможенник, которого звали Блэки, разбирал все на две неравных кучи, а Джо что-то заносил в официальную форму. Внезапно Маккинон заметил, что Джо записывает только то, что попадает в первую кучу. Остальное он понял, когда Блэки приказал ему снова погрузить в «черепашку» предметы, лежавшие в первой куче, а остававшиеся во второй начал сам втаскивать в помещение таможни. Маккинон запротестовал…

Джо дал ему в зубы холодно и беззлобно. Маккинон рухнул на землю и тут же вскочил, готовый к бою. Он был в таком бешенстве, что мог сразиться и с нападающим носорогом. Джо выбрал удобный момент и снова сунул ему в зубы. На этот раз Маккинону скоро встать не удалось. Блэки отошел к умывальнику, стоявшему в углу комнаты. Он вернулся, неся мокрое полотенце, и бросил его Маккинону.

— Вытри морду, приятель. И давай-ка в колясочку, ехать пора.

У Маккинона оказалось достаточно времени для размышлений, пока он вез Блэки в город. Кроме невразумительных слов «призовой суд» в ответ на вопрос о месте их назначения, Блэки ничего ему не поведал, да и Маккинон не стал настаивать, хотя просто изнывал от недостатка информации. Рот саднило от полученных ударов, голова раскалывалась, и он ни в коем случае не хотел спровоцировать своими неуместными вопросами новые решительные действия.

Видимо, Ковентри вовсе не находилась в состоянии той приграничной анархии, о которой он мечтал. Тут, судя по всему, имело место какое-то правительство, хотя оно и не походило на то, с чем ему приходилось сталкиваться раньше. Он-то рисовал себе страну благородных независимых людей, предоставлявших друг другу полную свободу и преисполненных глубочайшего уважение к согражданам. Нет, мерзавцы там, разумеется, тоже должны быть, но с ними разговор короткий и, надо думать, с летальным исходом, как только они проявят свою истинную подлую натуру. У него было твердое подсознательное убеждение, что добродетель всегда торжествует.

Однако, обнаружив правительство, он ожидал, что оно будет действовать по тем канонам, к которым он привык с детства — будет честным, терпеливым, достаточно эффективным и постоянно заботящемся о свободах и правах граждан. Он знал, что правительство не всегда таково, но лично с отклонениями от нормы никогда не сталкивался. Его знание было абстрактным, точно так же, как представления о каннибализме или рабстве.

Если бы он подумал получше, то, вероятно, понял бы, что гражданских служащих в Ковентри никогда не подвергали экзамену, чтобы определить их психологическую пригодность к будущим обязанностям, и поскольку каждый обитатель Ковентри находился тут — это уж точно — за нарушение Ковенанта и отказ от терапии, то можно было легко предположить, что все они деспотичны по натуре и непредсказуемы в действиях.

Теперь он возлагал все надежды на то, что его приведут в суд. Все, чего он жаждал в настоящую минуту, — это получить шанс изложить свою историю суду.

Его надежды на судебную процедуру могут показаться не слишком логичными в свете того, что еще совсем недавно он отбросил прочь все связи с официальными учреждениями, но хотя он и стряхнул их прах со своих одежд, куда же было деваться от всосанных с молоком матери привычек и представлений, воспитанных окружающей средой? Он мог проклясть суд, унизивший его своим приговором и поставивший его перед выбором, и все же искренне ожидал от этого суда правосудия. Он мог настаивать на своей полной независимости, но одновременно ожидал, что люди, с которыми ему предстоит столкнуться, будут подчиняться Ковенанту — других-то он никогда не встречал! Он не был в состоянии отбросить прочь собственную историю, равно как не мог расстаться с телом, к которому так привык.

В общем, в голове у Маккинона был полный туман.

Маккинон не успел встать, когда судья вошел в зал заседаний. Приставы быстренько помогли ему понять, что к чему, но злобный взгляд с судейского кресла он успел заработать. Ни внешний вид судьи, ни его манеры особых надежд не внушали. Это был отлично упитанный наглый тип, чей садистский характер был написан на его лице и отражен в осанке. Им пришлось подождать, пока он беспощадно расправился с несколькими мелкими нарушителями спокойствия. Маккинону казалось, что все здесь услышанное полностью противоречит Закону.

Тем не менее он оживился, когда было названо его имя. Встал и попытался изложить свое дело. Удар молотка судьи прервал его.

— В чем его обвиняют? — заревел судья, и на лице его грозно проступила сеть мрачных морщин. — Судя по всему, пьянство и буянство? Я положу конец этому распутству среди молодежи, даже если на это уйдут последние капли моих сил! — И он обратился к секретарю: — Раньше судился?

Секретарь что-то зашептал ему на ухо. Судья бросил на Маккинона взгляд, в котором подозрительность смешивалась с негодованием, а затем предложил таможеннику выйти вперед. Блэки изложил дело четко и ясно, с легкостью человека, привыкшего давать показания. Физическое состояние Маккинона он объяснил тем, что тот оказал сопротивление офицеру, находившемуся при исполнении служебных обязанностей. Он передал суду список, подготовленный его коллегой, но почему-то позабыл упомянуть о тех предметах, что были изъяты еще до составления этого списка.

Судья повернулся к Маккинону:

— Хочешь что-либо добавить к сказанному?

— Разумеется, доктор, — начал было тот. — Тут нет ни слова…

Банг! Удар молотка прервал его. Пристав подскочил к Маккинону и постарался объяснить ему, как именно следует обращаться к судье. Объяснение совсем запутало Маккинона. Согласно его опыту, термин «судья» был эквивалентом понятия врач-психиатр, хорошо знающего социальную проблематику. Кроме того, он не имел ни малейшего представления, что существуют какие-то формы, применяемые в специальных случаях. Однако он постарался приноровиться к ситуации…

— С разрешения высокого суда, этот человек солгал. Он и его компаньон напали на меня и ограбили. Я просто…

— Контрабандисты всегда вопят, что их грабят, когда оказываются в руках таможенников, — прорычал судья. — Сознаешься ли ты, что оказал сопротивлению досмотру?

— Нет, ваша честь, но…

— Хватит! Штраф в размере пятидесяти процентов от суммы положенной пошлины. Плати прямо секретарю.

— Но, ваша честь, я не могу уплатить.

— Не можешь уплатить?

— У меня нет денег. Есть лишь имущество.

— Вот как! — Судья повернул лицо к секретарю: — Решение по делу. Имущество конфисковать. Десять суток за бродяжничество. Общество не потерпит, чтобы эти нищие иммигранты шлялись где попало и нападали на законопослушных граждан. Следующий!

Маккинона уволокли. Только скрип ключа в замке тюремной камеры объяснил ему, на каком свете он оказался.

— Эй, дружище, какая там погодка снаружи? — в тюремной камере оказался еще один обитатель — крепко скроенный мужчина, поднявший глаза от разложенного пасьянса, чтобы приветствовать Маккинона. Он сидел верхом на скамье, где лежали карты, и разглядывал новичка спокойными, блестящими и насмешливыми глазами.

— Снаружи более или менее спокойная, а в судебной камере — штормовая, — ответил Маккинон, стараясь говорить таким же легкомысленным тоном, что ему удалось не полностью: губы саднили, улыбка получалась кривая.

Узник перекинул ногу через скамью и подошел к нему легкой скользящей походкой. — Слушай, друг, а это ты, должно быть, заработал прямо от коробки передач, не иначе. — Он осмотрел губу Маккинона. — Болит?

— Еще бы, — признался тот.

— Надо, пожалуй, заняться этим делом, — заключенный подошел к двери и громко залязгал решеткой. — Эй, Левша! Тут у нас пожар! Давай по-быстрому!

Явился тюремщик и встал у двери.

— Чего тебе, Линялый? — спросил он не слишком дружелюбно.

— Моему старому школьному корешу заехали монтировкой по морде, болит — спасу нет. У тебя есть шанс улучшить свой счет с Господом Богом, сделав доброе дело, — сбегай в больничку, возьми там пластырь и граммов пять неоанодина.

Выражение лица тюремщика явно говорило, что такого желания у него нет. Линялый запечалился.

— Ну же, Левша, — сказал он, — я-то думал, что ты прямо ухватишься за возможность совершить благородный поступок, — потом помолчал и добавил: — Вот что я тебе скажу: если ты сделаешь по-моему, я покажу тебе, как решается та загадка — сколько лет Анни. Годится?

— Сначала расскажи.

— Нет, это слишком долго. Я напишу решение и отдам тебе.

Когда тюремщик вернулся, сокамерник Маккинона с мягкой заботливостью перевязал его, одновременно продолжая болтать.

— Меня кличут Линялый Мейги. А тебя как, дружище?

— Дэвид Маккинон. Извини, твое имя я не расслышал.

— Линялый, — и объяснил, усмехаясь, — но это не то имячко, которым мамаша наделила меня при рождении. Это скорее профессиональный довесок к моей застенчивой и неброской натуре.

Маккинон удивился:

— Профессиональный довесок? А какая у тебя профессия?

Достоинство Мейги явно было ранено:

— Ну, Дейв, — сказал он, — я же тебе такого вопроса не задаю. И все же, — продолжал он, — она у меня такая же, как и у тебя, — умение жить.

Мейги был благодарным слушателем, а Маккинон рад случаю излить кому-нибудь свои несчастья. Он во всех подробностях живописал, как решил лучше отправиться в Ковентри, нежели подчиниться решению суда, и как, едва он успел туда прибыть, его схватили и опять потащили в суд.

Мейги кивнул.

— И неудивительно, — отозвался он, — «Таможенник тогда работает неплохо, когда в душе он жулик и пройдоха».

— А что будет с моим имуществом?

— Его продадут, чтобы оплатить пошлину и штраф.

— Интересно, а что останется на мою долю?

Майги так и уставился на него:

— Останется? Да чему же там оставаться? Тебе же еще, надо думать, придется оплатить судебные издержки…

— Э? А это что еще за штука?

— Это такое изобретение, когда приговоренный оплачивает собственное повешенье, — объяснил Мейги коротко, но не очень ясно. — Означает же это, что, когда через десять суток твой срок истечет, ты все еще будешь должником суда. А следовательно, тебя закуют в кандалы и заставят работать за доллар в день.

— Линялый, ты надо мной издеваешься?

— А ты подожди и увидишь. Тебе еще многое предстоит узнать, Дейв.

Ковентри было куда более хитрое место, чем представлял себе Маккинон. Мейги объяснил ему, что оно состоит из трех независимых суверенных государств. Тюрьма, в которой они сидели, находилась в так называемой Нью- Америке. У нее было правительство, избранное демократическим путем, но обращение, которое Маккинон успел уже испытать на собственной шкуре, было отличным примером того, какова эта администрация.

— Однако эта община — рай по сравнению со Свободным Государством, — заявил Мейги. — Свободное Государство управляется диктатурой чистой воды. Я был там… Главой правящей клики является некто по прозвищу «Освободитель». Их пароли «Долг» и «Покорность». Деспотичная дисциплина насаждается так жестоко, что ни о каких свободах и речи быть не может. Государственная идеология заимствована из обрывков старинных функциональных доктрин. В государстве видят единый механизм с одной головой, одним мозгом и одной целью. Все, что не разрешено, — запрещено. Честное слово, — говорил Мейги, — ты ложишься спать, а в постели твоей уже прячется агент секретной службы. И все же, — продолжал он, — жизнь там легче, чем у Ангелов.

— Ангелов?

— Ну да. У нас они сохранились. Ты же знаешь, что после Революции три-четыре тысячи самых оголтелых Ангелов выбрали Ковентри. Там — в холмах на севере — есть их колония. Во главе ее Воплощенный Пророк, и все такое прочее. Среди них есть и неплохие ребята, но и они способны загнать тебя в рай, даже если ты от этого помрешь.

У всех трех государств есть одна общая забавная черта — каждое заявляет, что оно и есть единственное и законное правительство Соединенных Штатов, и каждое дожидается того дня, когда оно присоединит к себе «невостребованную часть», т. е. все, что лежит за пределами Ковентри. Ангелы провозгласили, что это событие произойдет, когда Первый Пророк возвратится на Землю и поведет их за собой. В Нью- Америке эта идея используется преимущественно в качестве дежурного предвыборного лозунга, о котором забывают сразу же как отголосуют. А в Свободном Государстве это прочно фиксированная политическая цель. Как следствие осуществления этой цели, между Свободным Государством и Нью- Америкой происходят перманентные войны. «Освободитель» вполне логично считает, что Нью- Америка это тоже «невостребованная территория» и ее следует привести под власть Свободного Государства прежде, чем преимущества цивилизации последнего будут распространены на области за Барьером.

Рассказ Мейги совершенно разрушил иллюзии Маккинона о лежащей за Барьером стране воплощенной анархической утопии, но все же дать этой иллюзии погибнуть без борьбы он не мог.

— Но, послушай, Линялый, — настаивал он, — неужели тут нет местечка, где бы человек мог жить сам по себе, без всяких пошлых попыток надеть на него хомут?

— Нет… — задумался Линялый, — Нет… Разве что бежать в холмы и спрятаться там. Так, разумеется, можно жить, только придется постоянно опасаться Ангелов. Да и поживы там маловато — надо питаться подножным кормом. Ты когда-нибудь пробовал так жить?

— Ну… не то чтобы пробовал… но зато я перечитал всех классиков — Зейна Грея, Эмерсона Хьюга[73] и всех прочих…

— Что ж, тогда, может, у тебя что-нибудь и выйдет толковое. Но если ты и в самом деле решил стать отшельником, попытай это дело лучше за Барьером, там препятствий все же поменьше.

— Нет! — Маккинон гордо выпятил грудь. — Никогда! Никогда я не поддамся психологической переориентации только для того, чтобы меня оставили в покое! Если бы можно было повернуть время вспять и оказаться в тех же местах, где я был до ареста, я, конечно, прямиком отправился бы в Скалистые горы или подыскал себе заброшенную ферму… Но с этим диагнозом, что висит у меня на шее… После того как мне объявили, что я не гожусь для человеческого общества, пока мои эмоции не перекроят так, чтобы они подходили для их затхлого мирка… Нет, никогда! Даже если бы это сводилось к простой поездке в какой-нибудь санаторий…

— Понятно, — согласился Линялый, кивнув головой, — ты хотел бы жить в Ковентри, но не согласен с тем, что Барьер отрезает тебя от прочего мира…

— Нет, нет, не так… Впрочем, может быть, ты и прав. Слушай, ты тоже думаешь, что со мной нельзя иметь дело, а?

— На мой взгляд, ты парень что надо, — заверил его Мейги, усмехнувшись, — но помни, я ведь тоже живу в Ковентри… Так что я может быть и не судья…

— Судя по твоему разговору, мне кажется, что тебе тут не очень нравится. Как ты оказался в Ковентри?

Мейги предостерегающе поднял палец:

— Тихо! Тихо! Это вопрос, который здесь не принято задавать никому. Тебе положено думать, что каждый прибыл сюда потому, что тут славно живется.

— И все же… тебе здесь явно не по душе.

— Но я ведь не говорил, что мне тут не нравится. Наоборот, мне здесь нравится. Есть в этой жизни какая-то изюминка! Тутошние мелкие несообразности служат источником невинных парадоксов. А когда станет жарковато, всегда можно прошмыгнуть в Ворота и отдохнуть в славной уютной больнице, пока тревога не уляжется.

Маккинон снова удивился:

— Жарковато? Разве тут не управляют погодой?

— Что? Ах нет, я вовсе не имел в виду управление погодой — в Ковентри ничего подобного нет, она приходит сюда снаружи. Я употребил эти слова в качестве фигурального выражения.

— И что оно означает?

Мейги улыбнулся, как бы отвечая собственным мыслям:

— Скоро сам узнаешь.

После ужина, состоявшего из хлеба, похлебки, сервированной в жестяной миске, и крохотного яблока, Мейги посвятил Маккинона в тайны криббеджа. К счастью, у того не было денег, которые можно было проиграть. Наконец, Мейги сложил колоду, не тасуя.

— Дейв, — сказал он, — тебе нравится гостеприимство, предложенное сим заведением?

— Не так чтобы очень. А что?

— Предлагаю отсюда выписаться.

— Отличная мысль, но как?

— Об этом-то я сейчас и размышляю. Как ты думаешь, способен ли ты ради доброго дела выдержать еще один тычок в свой многострадальный хлебальник?

Маккинон осторожно пощупал лицо:

— Думаю, что смогу, если это уж так необходимо. В любом случае, вряд ли будет хуже…

— Вот это молоток! А теперь слушай… Этот тюремщик — Левша — он мало того, что недоумок, он еще крайне чувствителен к мнению посторонних о своей внешности. Когда погасят свет, ты…

— Выпустите меня! Выпустите меня отсюда!

Маккинон колотил по прутьям дверной решетки и визжал, что есть мочи. Ответа не было. Заключенный не унимался, голос его звенел истеричным фальцетом. Дабы выяснить причину переполоха, у решетки возник разъяренный Левша.

— Какого дьявола ты разорался?! — рычал он, злобно пялясь сквозь прутья решетки.

Маккинон изменил тон и перешел на слезливую мольбу:

— Ох, Левша, выпусти меня, голубчик! Ну пожалуйста! Не выношу темноты! А здесь темно… Выпусти меня… Пожалуйста, не покидай меня одного… — и он, рыдая, кинулся на дверь.

Тюремщик выругался:

— Еще один слабонервный идиот! Слушай, ты, заткнись и дрыхни, иначе я войду и дам тебе славный повод похныкать, — и он повернулся, чтобы уйти.

Тут Маккинон впал в справедливый, но непредсказуемый гнев невменяемого:

— Ах ты гнусная обезьянища! Идиотская крысья морда! Где ты подцепил свой вонючий нос?!

Левша вернулся, лицо его было искажено яростью. Он пытался что-то выговорить, но Маккинон не дал:

— Да! Да! — вопил он, кривляясь, как капризный, вошедший в раж мальчишка. — Твоя мать загляделась на бородавочника!

Тюремщик ударил туда, где, по его мнению, лицо Маккинона прижималось к прутьям двери. Тот уклонился и одновременно вцепился в руку Левши. Не встретив сопротивления и теряя равновесие, тюремщик грохнулся об решетку, и его рука глубоко просунулась в камеру. Пальцы Маккинона скользнули вдоль запястья и крепко ухватились за него. Он откинулся назад, таща за собой тело тюремщика, так что тот оказался тесно вжатым в прутья двери, а рука, к кисти которой прямо-таки присосались пальцы Дейва, все глубже входила в камеру.

Вопль, трепетавший в горле Левши, так и не вырвался наружу — в игру вступил Мейги. Из темноты, бесшумные как смерть, руки Линялого проскользнули сквозь решетку и сжали жирную шею сторожа. Левша рванулся и чуть было нё высвободился, но Маккинон бросился всем весом вправо, выворачивая руку тюремщика, угрожая ей переломом и причиняя невероятную боль.

Маккинону казалось, что этот театр, гротескная борьба безмолвных статуй, длится бесконечно долго. Пульс в его ушах отдавался громом, и он опасался, что кто-нибудь услышит этот гром и прибежит на помощь Левше. Молчание наконец нарушил Мейги.

— Все! — шепнул он. — Обыщи карманы.

Маккинон с трудом справился с этой задачей, руки его онемели и дрожали, действовать через решетку было чертовски неудобно. Но ключи все же нашлись в самом последнем кармане. Он передал их Мейги, который сначала дал телу тюремщика сползти на пол, а уж потом взял их у Дейва. Мейги управился быстро. Дверь распахнулась с пугающе громким лязгом. Дейв перешагнул через тело Левши, но Мейги наклонился над ним, отстегивая от пояса тюремщика полицейскую дубинку.

Потом стукнул Левшу дубинкой за ухом. Маккинон остановился.

— Ты убил его?

— Черта с два! — ответил Мейги шепотом. — Левша — мой дружок. Пошли.

И они помчались по тускло освещенному коридору между клетками камер к двери, ведущей в административную часть здания — к своей единственной надежде. Левша по глупости оставил эту дверь открытой, и сквозь щель был виден свет, но когда они осторожно прокрались к двери, то услыхали гулкие шаги, доносившиеся издалека. Дейв заглянул за угол. Он озирался в поисках убежища и не нашел ничего лучшего, как забиться в угол, образованный выступом камеры и стеной. Он поискал взглядом Мейги, но тот исчез.

Дверь широко распахнулась. Из нее вышел какой-то мужчина, остановился и огляделся по сторонам. Маккинон увидел в его руке инфракрасный фонарик, а на глазах специальные очки — обязательная принадлежность фонарика. Он понял, что темнота его теперь не спасет. Инфракрасный луч двинулся в его направлении. Маккинон изготовился к прыжку… И тут раздался глухой удар. Тюремщик вздохнул, покачнулся и рухнул безжизненной массой. Над ним стоял Мейги, покачиваясь на пятках и оценивающе глядя на свою работу, в то время как пальцы его руки поглаживали «рабочий» конец дубинки.

— Хватит с него, — решил он. — Пошли, Дейв.

Он ввинтился в дверь, не дождавшись ответа. Маккинон следовал по пятам. Освещенный коридор уходил вправо, заканчиваясь двухстворчатой дверью, ведущей прямо на улицу. В левой стене возле самой уличной двери находилась низенькая открытая дверца, которая вела в маленькую служебную комнату.

Мейги притянул к себе Дейва.

— Подфартило, — шепнул он. — Там никого нет, кроме дежурного сержанта. Мы проскочим мимо, а потом — вон в ту дверь… на чистый воздух.

Знаком он велел Дейву держаться рядом и осторожно прокрался к конторе. Потом вытащил из кармашка на поясе крошечное зеркальце, лег на пол и, прижавшись лицом почти к самому косяку, осторожно выдвинул зеркальце вперед. Видно, разведка с помощью самодельного перископа его удовлетворила, и, повернув голову так, чтобы Маккинон мог читать по губам, он выдохнул:

— Порядок! Там только…

И тут двести фунтов одетой в тюремную форму Немезиды обрушились на его плечи. По коридору разнесся сигнал тревоги. Мейги, продолжая сражаться, рухнул на пол, но был явно куда слабее противника, а кроме того, был захвачен врасплох. Ему удалось высвободить голову из тисков и крикнуть:

— Беги, малыш!

Маккинон слышал топот бегущих сапог, но все его внимание было поглощено видом двух сцепившихся фигур. Он потряс головой, подобно животному, сбрасывающему сон, и изо всех сил ударил ногой в лицо тому из борцов, который был покрупнее. Тот завыл от боли и ослабил хватку. Маккинон схватил своего компаньона за шиворот и поставил на ноги. В глазах Мейги прыгал смех.

— Здорово разыграно, сынок! — прокомментировал он, давясь словами, когда они вырвались на улицу. — Хотя в крикете такой удар вряд ли признали бы правильным. И где это ты так насобачился?

Дейв ответить не мог — он был слишком занят попыткой не отстать от размашистого, а потому казавшегося более медленным, аллюра Мейги. Они перемахнули через улицу, нырнули в переулок, свернули в какую-то щель и помчались между двумя домами. Что было в течение следующих минут или часов, Маккинон не помнил. Потом ему вспоминалось, будто он карабкался по крыше, но как он попал на крышу — не помнил. Запомнилось ему и то бесконечно долгое время, когда он сидел в одиночестве, сжавшись в комок, в весьма зловонном мусорном баке, и тот ужас, который охватил его, когда раздались приближающиеся шаги, а сквозь щели в стене бака брызнул свет.

Грохот и звук убегающих шагов, раздавшиеся в эту секунду, подсказали ему, что Линялый увел погоню за собой. Но когда тот вернулся и открыл крышку бака, Маккинон чуть не придушил его, прежде чем Мейги успел доказать, кто он такой.

Когда им удалось стряхнуть преследование, Мейги повел его через весь город, продемонстрировав глубочайшее знание проходных дворов и закоулков, а также гениальное умение затаиваться. Они достигли окраины города в каком-то полуразрушенном и очень далеком от административного центра квартале.

— Что ж, пожалуй, это конец пути, малыш, — сказал Мейги. — Если пойдешь по этой улице прямо, скоро окажешься за пределами города. Ты этого хотел, верно?

— Да вроде бы, — как-то неуверенно сказал Маккинон и посмотрел вдоль улицы.

Потом он повернулся, чтобы продолжить разговор с Мейги, но тот уже исчез. Начисто растворился в темноте, исчез, не сказав ни слова, не бросив прощального взгляда. Маккинон с тяжелым сердцем двинулся в указанном ему направлении. Конечно, у него не было оснований ожидать, что Мейги останется с ним. Услуга, оказанная ему Дейвом — если так оценивать тот удачный пинок, — была оплачена с процентами. И все же он только что потерял своего единственного друга, которого он обрел в этом странном мире. Дейв чувствовал себя одиноким и ужасно несчастным.

Он медленно тащился вперед, стараясь держаться в тени домов, настороженно всматриваясь в размытые черные пятна, которые могли оказаться полицейскими патрулями. Пройдя лишь сотню ярдов и уже начиная тревожиться, что до сельских просторов еще далеко, он вдруг окоченел от ужаса, когда из темной пустоты подъезда раздалось громкое шипенье. Он постарался подавить свой испуг, рассудив, что полицейским незачем шипеть. Какая-то тень отделилась от черного провала подъезда и тронула его за рукав.

— Дейв, — сказала она тихонько.

Маккинон ощутил ребячье чувство облегчения и защищенности:

— Линялый!

— Я передумал, Дейв. Жандармы заметут тебя еще до зари. Ты ж тут ни черта не знаешь… Вот и вернулся.

Дейву было одновременно и приятно, и обидно.

— Черт побери, Линялый, — запротестовал он. — Нечего тебе за меня бояться. Как-нибудь выберусь.

Мейги грубовато потряс его за плечо:

— Не будь ослом. Ты еще такой зеленый, что, пожалуй, начнешь кукарекать насчет своих гражданских прав и всего прочего. И тут же снова заработаешь разбитую губу. Слушай, — продолжал он, — я собираюсь отвести тебя к своим друзьям, они приютят тебя до тех пор, пока ты не дойдешь до кондиции, нужной в здешних условиях. Но они, понимаешь ли, в контрах с законом. Так что тебе придется стать всеми тремя священными обезьянами одновременно: не видеть зла, не слышать зла, не болтать о зле. Подходит?

— Да, но…

— Никаких «но» тут быть не может. Пошли!

Вход был с тыльной стороны старинного складского помещения. Ступеньки вели вниз, в западинку. Этот вонючий от сваленного здесь мусора проход приводил к двери в задней стене склада. Мейги постучал в филенку тихими условными ударами. Подождал и прислушался. Потом шепнул:

— Ш-ш-ш! Это Линялый.

Дверь открылась, и две большие жирные руки обхватили Мейги за шею. Его приподняли с пола, а владелица рук запечатлела на щеке Мейги звучный поцелуй.

— Линялый!

— Вот это достойный прием, Матушка! — ответил он, когда его наконец опустили на пол. — Но я хочу представить тебе своего друга. Матушка Джонсон, это Дэвид Маккинон.

— К вашим услугам, — сказал Дейв с автоматической вежливостью, но в глазах Матушки Джонсон загорелось внезапное подозрение.

— А он не шпик? — резко спросила она.

— Нет, Матушка, он из недавних иммигрантов, но я за него ручаюсь. Ему тут слегка припекли задницу, и я привел его сюда, чтоб она поостыла малость.

Она немного смягчилась под влиянием этого насмешливо-вразумляющего голоса.

— Что ж…

Мейги игриво ущипнул ее за щеку:

— Вот и умничка! Когда поженимся?

Она стукнула его по руке.

— Даже если б была лет на сорок моложе, еще вопрос, пошла бы я за такого балабона. Входите, — произнесла она, обращаясь к Маккинону, — уж раз вы дружок Линялого, хотя это как раз вам чести не делает, — она быстро заковыляла вперед, спустилась по лестнице вниз, крикнув кому-то, чтобы открыли нижнюю дверь.

Комната была плохо освещена, обстановка в основном состояла из длинного стола и множества стульев, на которых восседало около десятка мужчин, выпивавших и беседовавших между собой. Маккинону это напомнило виденные им старинные гравюры английских пивных, существовавших до Краха.

Мейги был встречен взрывом шутливых приветствий:

— Линялый! Как тебе это удалось, Линялый?! Небось в канализацию просочился? Тащи выпивку на стол, Матушка, Линялый объявился!

Он отклонил овацию величественным мановением руки, выкрикнул общее приветствие и повернулся к Маккинону.

— Друзья, — его голос с трудом прорвался сквозь гул голосов, — я хочу представить вам Дейва — лучшего друга из всех, кому когда-либо приходилось давать пинок тюремщикам в нужную минуту. Если бы не Дейв, меня тут не было бы сегодня.

Дейв обнаружил себя сидящим за столом между двумя мужчинами с кружкой пива, сунутой ему в руку весьма пригожей девицей. Он начал было благодарить ее, но она убежала помогать Матушке Джонсон справляться с внезапным потоком заказов. Против Дейва оказался весьма мрачного вида парень, который не проявил почти никакого энтузиазма при встрече Линялого. Он изучал Маккинона с непроницаемым лицом, которое время от времени передергивал тик, заставлявший его чуть ли не ежеминутно подмигивать правым глазом.

— Чем занимаешься? — грубо спросил он.

— Оставь его в покое, Алек, — вмешался Мейги быстро, но вполне дружелюбно. — Он только что прибыл из-за Барьера. Я уже об этом говорил. Он в порядке, — повысил голос Мейги, как бы доводя сказанное до сведения всех присутствующих, — Он тут всего двадцать четыре часа, а уже успел совершить побег из тюрьмы, избить двух таможенников и нахамить самому судье Флейшейкеру. Хватит для одного рабочего дня?

Дейв сразу стал центром почтительного внимания, но парень с тиком продолжал цепляться:

— Все это, может, и так, но я задал ему простой вопрос — какой у него рэкет? Если такой как у меня, я этого не потреплю, тут и одному тесно…

— В той дешевке, которую ты именуешь своим рэкетом, всегда тесно, а он занимается совсем другим делом. Можешь забыть о его рэкете.

— А почему он сам молчит? — недовольно парировал Алек. — Я его спрашиваю, сеет ли он дикий овес, а он..

Мейги чистил ногти кончиком длинного острого ножа.

— Лучше бы тебе спрятать свой но с в рюмку, Алек, — заметил он самым миролюбивым тоном и не поднимая глаз, — а то как бы я его ненароком не отрезал и не окунул туда.

Алек нервно крутил что-то в руке. Мейги, вероятно, не знал, что это такое, но тем не менее сказал:

— Если ты думаешь, что сумеешь воспользоваться вибратором быстрее, чем я ножом, то валяй — это будет интересный эксперимент.

Алек постоял, глядя на Мейги, лицо его дергалось от тика. Матушка Джонсон подошла к нему сзади и, положив руки на плечи, заставила сесть.

— Мальчики! Мальчики! Разве можно так вести себя! Да еще при госте? Линялый, спрячь своего потрошителя лягушек — мне за тебя стыдно!

Нож тут же исчез.

— Ты как всегда права, Матушка, — ухмыльнулся Мейги. — Попроси-ка Молли налить мне еще стаканчик.

Старик, сидевший справа от Маккинона, следил за происходящим с пьяным любопытством, но, видимо, что-то сообразил, потому что теперь уставился на Дейва в упор.

— Ты, парень, овес-то сеял? — кисло-сладкий запах из его рта ударил в нос Маккинону, когда старик наклонился к нему, желая подчеркнуть важность вопроса движением распухшего и дрожащего пальца.

Дейв глянул на Мейги в поисках совета и указаний. Мейги ответил за него:

— Нет, не сеял… Матушка Джонсон знала про то, когда впускала его сюда. Ему нужно убежище, которое мы обязаны ему дать, исходя из наших обычаев.

По комнате разнесся беспокойный гул голосов. Молли перестала разносить выпивку и, не скрываясь, прислушивалась к разговору. Однако старика ответ видимо удовлетворил.

— Верно… это верно… — подтвердил он и выцедил глоток из стакана, — убежище, оно дается… когда необходимо, при условии, ежели… — Речь перешла в неразборчивое бормотание.

Напряженность спала. Большинство присутствующих подсознательно были настроены так же, как и старик, и были готовы извинить вторжение, сочтя его за необходимость. Мейги снова повернулся к Дейву:

— Я полагал, что ни тебе, ни им полную правду знать не обязательно, но пришлось сыграть в открытую.

— А что он имел ввиду?

— Дедуля спросил тебя, сеял ли ты дикий овес, т. е. являешься ли ты членом древнего и достоуважаемого сообщества воров, головорезов и наркоманов.

Мейги глядел на выражение лица Дейва с сардонической ухмылкой. Дейв же в полном недоумении переводил взор с Мейги на остальных, видел, как они перемигиваются, и не мог понять, какого же ответа ждут они от него. Молчание прервал Алек.

— Ну, — прорычал он, — так что же вы засохли? Валяйте, задавайте ему вопросы… Или кореша такой знаменитости, как Линялый, могут вваливаться в наш клуб, не испросив нашего разрешения?

— Мне кажется, я уже просил тебя успокоиться, Алек, — совсем тихо ответил Мейги. — Кроме того, ты нарушил регламент… Сначала присутствующие здесь наши друзья должны решить, стоит ли обсуждать этот вопрос вообще.

Какой-то низенький человечек, с застывшим в глазах выражением постоянного беспокойства, ответил ему:

— Не думаю, что в данном вопросе это правило приложимо, Линялый. Если бы он пришел сам или как-нибудь иначе попал бы в наши руки, тогда, конечно, да. Но сюда его ты привел. Я думаю, что выскажу общее мнение, сказав, что он должен ответить на наш вопрос. Если никто не возражает, я сам задам его, — тут он разрешил себе маленькую паузу. Никто не возразил. — Ладно, продолжим… Дейв, ты слишком много видел и слишком много слышал. Как ты — уйдешь отсюда или останешься и поклянешься в верности нашей Гильдии? Я должен тебя предупредить, что если ты начнешь сеять дикий овес, то это уж на всю жизнь, и есть лишь одно наказание тому, кто предаст свою шайку.

Он провел пальцем по горлу — старинный жест, означающий смерть. Дедуля издал подходящий к случаю звук, втянув в себя с хлюпаньем воздух, и радостно захихикал.

Дейв дико огляделся. Лицо Мейги ничего не выражало.

— А в чем я должен поклясться?

Разговор прервал громкий внезапный стук в наружную дверь. Были слышны голоса, приглушенные двумя закрытыми дверями и лестничным пролетом, оравшие «Открывай!» Мейги легко вскочил на ноги и скомандовал:

— Это за нами, малыш! Прячемся!!

Он подскочил к массивному старомодному радиоле-магнитофону, стоявшему у стены, нагнулся, что-то там нажал и затем откинул одну из панелей. Дейв увидел, что внутренность радиолы подверглась хитроумной переделке, чтобы там скорчившись мог поместиться человек. Мейги впихнул его туда, панель встала на место, и Дейв остался один.

Его лицо оказалось прижатым вплотную к частой металлической декоративной решетке, прикрывающей динамик. Он видел, как Молли быстро убрала со стола два лишних стакана и выплеснула выпивку из одного из них на стол, чтобы скрыть влажные следы донышек. Маккинон смотрел, как Мейги скользнул под стол и подтянулся… Теперь его не было видно — каким-то образом он, вероятно, прилепился к нижней поверхности столешницы.

Матушка Джонсон ужасно копалась, открывая двери. Нижнюю она открыла с большим шумом, потом медленно карабкалась по ступенькам, останавливаясь на каждом шагу, спотыкаясь и жалуясь во всеуслышание. Дейв хорошо слышал, как она открывала верхнюю дверь.

— Нашли же вы время! Поднимаете с постелей честных людей! — ругалась она. — И без вас дело найти трудно, еле сводишь концы с концами, все время из рук работа валится, а тут еще вы…

— Заткнись, старуха! — ответил мужской голос. — И веди нас вниз. У нас к тебе дело.

— Какое еще дело? — надрывалась она.

— Могло быть насчет торговли спиртным без разрешения, но на этот раз у нас другой интерес.

— Я не… это частный клуб! Все спиртное принадлежит членам клуба! Я его только подаю.

— Ну, это еще вопрос. Вот мне и хочется поболтать с членами этого самого клуба. Ну-ка прочь с дороги и побыстрее!

Толкаясь, они ввалились в комнату в авангарде с Матушкой Джонсон, все еще громко выражавшей свои горести. Главным был полицейский сержант. Его сопровождал постовой. За ними вошли еще двое в форме, но уже в солдатской. Судя по нашивкам на килте, один из них был капрал, другой — рядовой. На причитания Матушки Джонсон сержант внимания не обращал.

— Ладно, ребята, — скомандовал он, — встать к стене!

Они подчинились — неохотно, но быстро. Сержант приказал:

— Капрал, приступай к делу.

Мальчишка-судомойщик глядел на все круглыми глазами. Он уронил стакан. Тот подпрыгнул на каменном полу, издавая звон, похожий на звон колокольчика.

Мужчина, что допрашивал Дейва, заговорил:

— В чем, собственно, дело?

Сержант ответил с приятной улыбкой:

— Заговор — вот в чем. Всех вас, разнообразия ради, забирают в армию.

— Вербовщики! — ахнул кто-то у стены.

Капрал деловито выступил вперед.

— В колонну по два! — выкрикнул он.

Однако маленький человечек еще не сказал своего последнего слова.

— Мне не понятно, — возразил он. — Мы же заключили мир со Свободным Государством всего три недели назад?

— Тебя это не касается, — сказал сержант, — и меня тоже. Мы берем всех пригодных к службе, кто не занят в важных отраслях экономики. Двигай!

— Тогда меня брать нельзя.

— Это еще почему?

Человечек показал им обрубок руки. Сержант поглядел на него, потом на капрала, который неохотно кивнул головой, и сказал:

— О’кей, но утром зайди в участок, зарегистрируйся.

Они уже шли к двери, когда Алек вырвался из шеренги и с криком забился в угол.

— Вы не смеете! Не пойду! — в руке он сжимал весьма серьезного вида виброклинок, а правую сторону лица тик свел так, что в углу рта обнажились зубы.

— Взять его, Стиве! — приказал капрал.

Рядовой двинулся было, но тут же застыл, когда Алек направил на него вибронож. Ему вовсе не хотелось ощутить между ребрами клинок, а сомнений в опасности этого полубезумного истерика у него не было. Капрал флегматично и лениво направил небольшую трубочку в точку прямо над головой Алека. Дейв услышал тихий щелчок и тонкий звон. Алек еще несколько секунд простоял без движения, на его лице выразилось такое напряжение, как будто он мобилизовал все свои силы на борьбу с чем-то невидимым. Затем он медленно соскользнул на пол. Судорога исчезла, выражение лица смягчилось. Теперь он выглядел усталым и чем-то удивленным ребенком.

— Пусть двое возьмут его, — распорядился капрал. — И вперед!

Сержант вышел последним. У двери он задержался и спросил Матушку:

— Линялого давно не видала?

— Линялого? — Она очень удивилась. — Так он же в тюряге.

— Ах, да… в самом деле… — и вышел.

Мейги отказался от поднесенного Матушкой Джонсон стаканчика. Дейв поразился, увидев, что тот впервые казался по-настоящему встревоженным.

— Не понимаю, — бормотал Мейги про себя, а потом спросил безрукого: — Эд, просвети меня.

— Да ведь новостей с тех пор, как тебя замели, почти не было, Линялый. Договор-то подписали раньше. Судя по газетам, я предполагал, что все на какое-то время улеглось.

— Я тоже. Но правительство, видимо, опять готовится к войне, раз объявило всеобщую мобилизацию. — Он встал. — Мне необходима информация… Эл!

Поваренок просунул голову в дверь.

— Чиво тебе, Линялый?

— Сбегай, да почеши языки с пятью-шестью нищими. Постарайся разыскать их «Короля». Знаешь, где его логово?

— Еще бы! За Аудиторией.

— Выясни, что тут заварилось, но не говори, что это я послал тебя.

— Бу еде, Линялый. Жди! — мальчишка исчез.

— Молли!

— Что тебе, Линялый?

— Сходи на улицу и проделай то же самое с несколькими панельными девицами. Я хочу знать, что они слыхали от своих клиентов.

Она кивнула в знак согласия. Мейги продолжал:

— Хорошо бы разыскать ту рыжую малышку, что патрулирует Юнион-Сквер. Она даже из мертвого выманит любой секрет. Вот тебе… — он вытащил из кармана пачку банкнот и отсчитал ей несколько. — Лучше возьми эту капусту с собой… Может, придется давать взятку копу, чтобы выпустил тебя из того квартала обратно.

Разговаривать Мейги был не расположен и потребовал, чтобы Дейв ложился спать. Тот подчинился без разговора, так как не спал ни минуты с тех пор, как въехал в Ковентри. Ему казалось, что с того времени прошла целая жизнь. Он жутко устал. Матушка Джонсон устроила ему постель в темной душной комнатенке на том же подвальном этаже. Никаких гигиенических удобств, к которым он привык, тут не было — всяких этих эйр-кендишн, усыпляющей музыки, гидравлических матрасов, звуконепроницаемости, да и от автомассажа пришлось отказаться. Но он слишком устал, чтобы думать об этом. Впервые в жизни он заснул не раздеваясь.

Проснулся он с головной болью, во рту будто конный полк ночевал, а сердце томило предчувствие неминуемой беды. Сначала он никак не вспомнить — где он находится, думал, что все еще в арестной камере — там, снаружи. Обстановка, окружавшая его, была неизъяснимо омерзительна. Он хотел было вызвать служителя и заявить протест, но тут память вернула его к вчерашним событиям. Он вскочил с постели и обнаружил, что кости и мышцы ноют, и — что еще хуже — он, против обыкновения, неимоверно грязен. Более того — у него чесалось все тело.

Он вышел в общую комнату и застал Мейги сидящим у стола. Тот приветствовал Дейва:

— Привет, малыш! А я уж собирался тебя будить. Ты проспал почти целый день. Поговорить бы надо.

— О'кей, только попозже. Где тут «Освежение»?

— Вон там.

Все это вовсе не походило на знакомые Дейву туалетные комнаты, но, несмотря на покрытый жидкой грязью пол, ему удалось хоть частями кое-как помыться. Затем он обнаружил, что здесь нет полотенца из сухого подогретого воздуха, и пришлось вытереться собственным носовым платком. Новой смены платья тоже не было. Пришлось выбирать — либо надевать старое, либо ходить голышом. Он вспомнил, что ничего в Ковентри насчет нудизма не слыхал даже в спортивных передачах — надо думать, нравы тут были другие.

Дейв снова надел свою грязную одежду, хотя прикосновение ношеного белья вызвало появление мурашек во всем теле. Матушка Джонсон приготовила ему чудный аппетитный завтрак. Кофе восстановил его мужество, несколько подорванное рассказом Мейги. Если верить Линялому, ситуация достаточно серьезна. Нью- Америка и Свободное Государство согласились игнорировать взаимные противоречия и заключили союз. Они на полном серьезе решили прорваться из Ковентри и атаковать Соединенные Штаты.

— Но ведь это просто чудовищная чушь, не так ли? Их же ничтожная горсточка. К тому же есть и Барьер.

— Я не знаю — пока… Но, видимо, у них есть основания считать, что они через него прорвутся. Болтают, будто это же средство может быть использовано и как наступательное оружие, с помощью которого небольшая армия может стереть с лица Земли все Соединенные Штаты.

Маккинон поразился.

— Ну, — сказал он, — я об оружии, о котором никогда не слыхал, судить не берусь, но что касается Барьера… Я не знаком с математической физикой, но меня всегда уверяли, что преодолеть Барьер теоретически невозможно, что он просто ничто, его даже пощупать нельзя. Конечно, через него можно перелететь, но и в этом случае для живой материи он смертелен.

— А если предположить, что они изобрели какое-то поле, защищающее от эффекта Барьера? — высказал догадку Мейги. — Впрочем, для нас вопрос не в этом. Вопрос вот в чем: они создали Союз, в который Свободное Государство вкладывает технику и командный состав, а Нью- Америка, с ее более многочисленным населением — людскую силу. А это означает, что нам с тобой нельзя и носа высунуть на улицу — мы окажемся в армии, не успев глазом моргнуть. Так вот, что я предлагаю: как только стемнеет, я выберусь отсюда и попробую пробраться к Воротам раньше, чем они пришлют сюда кого-нибудь, у кого хватит соображения заглянуть под стол. Может, и ты со мной прошвырнешься?

— Снова к психотерапевтам? — Маккинон ушам своим не верил.

— Ну, да… а почему бы и нет? Что тебе терять? Все это проклятущее место в скором времени превратится в подобие Свободного Государства, и ты, парень, со своим темпераментом тут же попадешь в кипяток. А что плохого в чистенькой тихой больничной палате, где можно отлежаться, покуда все не успокоится? А на психиатров можно и внимания не обращать — будешь урчать как зверюга всякий раз, когда они сунут нос в твою палату. Им это быстро надоест.

Дейв покачал головой.

— Нет, — медленно сказал он. — Это не по мне.

— А что же ты будешь делать?

— Еще не знаю. Вернее всего, уйду в холмы. Ну, а в крайнем случае, объединюсь с Ангелами, если уж дело до петли дойдет. Я не против того, чтобы они молились за мою душу, если, разумеется, оставят в покое мой разум.

Помолчали. Мейги явно сердился на ослиное упорство Дей-ва, которому предлагались вполне приемлемые варианты. Дейв же уписывал жареную свинину, продолжая одновременно обдумывать свое положение. Он отрезал еще кусок.

— Господи, вкусно-то как! — заметил он, торопясь нарушить натянутое молчание. — Не помню, чтобы я когда-нибудь ел такую вкуснятину!.. Послушай!..

— Что? — спросил Мейги, поднимая взгляд и видя на лице Дейва тревогу.

— Эта свинина… она синтетическая или настоящая?

— Конечно, настоящая. А что такое?

Дейв не ответил. Ему удалось добежать до туалета прежде, чем процесс расставания с проглоченным начался на полную катушку. До того как уйти, Мейги поделился с Дейвом деньгами, чтобы тот мог купить себе вещи, необходимые для жизни в холмах. Маккинон протестовал, но Линялый настоял на своем.

— Не будь дураком, Дейв. Снаружи мне нью-американские деньги ни к чему, а ты в холмах без нужного снаряжения загнешься. Ты тут затаись на несколько дней, пока Эл или Молли не купят тебе все необходимое, тогда у тебя, возможно, и появится шанс… А может, ты передумал и пойдешь со мной?

Дейв покачал головой и взял деньги.

Когда Мейги ушел, Маккинон почувствовал себя совсем брошенным. Матушка Джонсон и Молли были одни, и пустые стулья огорчительно напоминали ему о людях, что произвели на него такое незабываемое впечатление. Дейву очень хотелось, чтобы Дедуля или Безрукий заглянули на огонек. Даже Алек с его жутким нравом — и то был бы желанной компанией. Интересно, наказали ли его за сопротивление вербовщику?

Матушка Джонсон пробовала научить Дейва играть в шашки, надеясь поднять этим его явно упавший дух. Он считал себя обязанным притвориться заинтересованным, но мысли его были далеки от шашек. Со стороны главного судьи было, конечно, очень мило советовать ему поискать приключений в межпланетных путешествиях, но такая честь могла выпасть лишь на долю людей с техническим или инженерным образованием. Наверняка ему следовало заняться не литературой, а наукой или техникой. Жил бы он тогда сейчас на Венере, наслаждаясь отчаянной борьбой с силами природы, вместо того чтобы прятаться по углам от мерзавцев в полицейских мундирах. Какая несправедливость!

Нет! Не нужно заниматься самообманом! Фронтир[74] есть фронтир, даже инопланетный, там нет места для специалиста по истории литературы. Дело тут вовсе не в людской несправедливости, а просто таков закон природы, надо смотреть правде в глаза.

Он с горечью подумал о человеке, которому сломал нос, по каковой причине и оказался в Ковентри. Может, Дейв и в самом деле «постельный паразит», но воспоминание об этом оскорблении вызвало у него ту же вспышку безумной злобы, что вовлекла его в неприятности. Он был рад, что подбил нос этому — так его и этак! Какое право имел он шляться там, поглядывая сверху вниз на людей и обзывая их подобными словами!

Вдруг он обнаружил, что в таком же мстительном духе он вспоминает и о своем отце, хотя было бы чертовски затруднительно объяснить связь между ними. Эта связь не лежала на поверхности, ибо его родитель никогда не опускался до брани. Чем ругаться, он улыбнулся бы самой сладенькой из своих улыбочек и процитировал бы нечто, вопиющее по своей сахаристости и благонравию. Родитель Дейва был одним из самых отвратительных мелких тиранов, когда-либо порабощавших своих близких под личиной любви и добросердечности. Он никогда не впадал в гнев, он только печалился — в тоне «твое-поведение-в-школе-причиняет-мне-нестерпимую-боль» — и постоянно умудрялся находить вполне альтруистическое обоснование своим вполне эгоистическим поступкам. Убежденный в своей незыблемой правоте, он никогда не мог встать на точку зрения сына по какому бы то ни было вопросу, а просто подавлял его натуру во всем, да еще с высоты моральных принципов.

В результате ему удалось добиться двух одинаково отрицательных последствий: естественное стремление ребенка к независимости, подавляемое дома, теперь слепо восставало против любой дисциплины, власти или критики, откуда бы они не исходили, и подсознательно ассоциировались с никогда не подвергаемой сомнению отцовской властностью. Во-вторых, долголетнее подчинение отцу привело к тому, что Дейв усвоил главный общественный порок последнего — право судить с собственных моральных высот поведение других людей.

Когда Дейва арестовали за нарушение основного закона, т. е. за атавистическую склонность к насилию, его папаша умыл руки, заявив, что совершил все возможное, чтобы сделать из сына «настоящего мужчину», и что он лично не заслуживает ни малейшего упрека за то, что сын так плохо воспользовался его заветами.

Слабый стук в дверь заставил их спешно убрать шашечницу. Матушка Джонсон отпирать не торопилась.

— Наши так не стучат, — сказала она, — но и шпики лупят в дверь куда сильнее. Готовься прятаться.

Маккинон встал возле тайника в радиоле, которым пользовался накануне, а Матушка Джонсон пошла на разведку. Он слышал, как она снимает засов верхней двери, потом раздался ее не очень громкий, но зато чрезвычайно взволнованный призыв:

— Дейв! Скорее сюда! Торопись!

Это оказался Линялый, почти потерявший сознание, оставляющий за собой кровавый след.

Матушка Джонсон пыталась поднять его безжизненное тело. Когда подбежал Маккинон, они вдвоем стащили Мейги вниз и положили на длинный стол. Стараясь устроить его поудобнее, они заметили, что его глаза на мгновение приоткрылись.

— Привет, Дейв, — шепнул он, пытаясь вызвать на лице хоть тень былой насмешливой улыбки. — Кто-то побил моего туза козырем…

— А ты помолчи, — оборвала его Матушка Джонсон, а потом, уже тише сказала Дейву: — Бедняга… Дейв, его нужно отнести к доктору.

— …не смог…сделать…нужно… — бормотал Линялый, — …надо…до Ворот… — голос его прервался. Пальцы Матушки Джонсон работали безостановочно, как будто движимые своим собственным разумом. Маленькие ножницы, возникшие из каких-то тайников ее крупной фигуры, резали одежду Мейги, чтобы можно было оценить масштабы несчастья. Критическим взором она спокойно произвела инвентаризацию ущерба.

— Работа не для меня, — постановила она, — но ему надо поспать, прежде чем мы понесем его. Дейв, притащи мне коробочку со шприцем из аптечки в туалете.

— Нет, Матушка! — это был сильный и протестующий голос Мейги, — дай мне «перечную» пилюлю, — продолжал он, — там…

— Но, Линялый…

Он оборвал ее:

— Мне действительно нужен доктор, но как я до него доберусь, если не смогу идти?

— Мы понесем тебя.

— Спасибо, Матушка, — тон его смягчился, — я знаю, что вы это сделаете, но полиция может заинтересоваться таким зрелищем. Дай мне пилюлю.

Дейв пошел за Матушкой в туалетную и, пока она копалась в аптечке, спросил:

— А почему бы не послать за каким-нибудь врачом?

— Есть только один, которому мы доверяем, его люди так и зовут — Врач. Все прочие не стоят того, чтобы потратить на них щепотку отравы.

Когда они вернулись в комнату, Мейги опять был без сознания. Матушка Джонсон хлопала его по щекам до тех пор, пока он не пришел в себя и не начал ругаться. Тогда она дала ему пилюлю. Сильный стимулятор, незаконный отпрыск каменного угля, тут же возымел действие. По всем внешним признакам Мейги выглядел совершенно здоровым. Он сел и нащупал пульс на левой руке своими длинными чуткими пальцами.

— Работает как метроном, — объявил он. — Моторчик вполне способен перенести дорогу.

Он подождал, пока Матушка Джонсон забинтовала его раны стерильными бинтами, а потом начал прощаться. Маккинон взглянул на Матушку. Она кивнула.

— Пойду с тобой, — сказал он Линялому.

— Это еще зачем? Опасность от этого только возрастет.

— Ты не в той форме, чтобы путешествовать одному, со стимулятором или без — все равно.

— Черта с два! Мне же придется за тобой приглядывать.

— Я иду с тобой!

Мейги, пожав плечами, сдался.

Матушка Джонсон вытерла мокрое лицо и расцеловала обоих.

Пока они не выбрались из города, их путешествие напоминало Маккинону кошмарное бегство прошлой ночью. Выбравшись, они двинулись на северо-запад вдоль шоссе, которое вело к подножью холмов. Время от времени им приходилось сходить с него и прятаться от редкого сейчас транспорта. Один раз они чуть было не напоролись на полицейский патрульный автомобиль, оборудованный инфракрасным прожектором и почти невидимый, но Линялый проявил незаурядное чутье, и им удалось спрятаться за низкой стенкой, отделявшей дорогу от поля.

Дейв спросил, как Мейги узнал о приближении патруля. Тот хмыкнул:

— Будь я проклят, если знаю, но думаю, что почую полицейского даже если его запрячут в стаде козлов.

По мере того как ночь близилась к концу, Линялый становился все молчаливее. Его обычно оживленное лицо постарело и покрылось морщинами — эффект прекращения действия наркотика. Дейву казалось, что изменившееся и непривычное выражение лица дает ему возможность глубже проникнуть в характер этого человека, что маска боли и есть истинная сущность Мейги, а вовсе не те сдержанные эмоции, которые он демонстрирует окружающим его людям в обычное время. Уже в десятый раз Дейв задавал себе вопрос, что же сделал Линялый, что суд признал его социально невменяемым? Этот же вопрос он задавал себе каждый раз, когда впервые встречался с кем-нибудь в Ковентри. В большинстве случаев ответ был очевиден. Черты нестабильности их характеров были отчетливы и хорошо различимы. Вот Матушка Джонсон оставалась для него загадкой, пока не объяснила ему все сама. Она, оказывается, отправилась в Ковентри вместе с мужем, теперь уже овдовела, но предпочла остаться тут с друзьями, которых приобрела за это время, в условиях, к которым привыкла, и не желала менять эту жизнь на другую, возможно менее приятную.

Мейги сел на обочину.

— Бессмысленно, малыш, — признался он. — Не могу больше.

— Как это не можешь! Я тебя понесу.

Мейги слабо улыбнулся:

— Нет, я говорю серьезно.

— А далеко ли еще? — не отставал от него Дейв.

— Вероятно мили две-три.

— Держись крепче! — Он взвалил Мейги на закорки и пошел. Первые несколько сот ярдов были относительно легки. Мейги весил фунтов на сорок меньше Маккинона. Однако вскоре тяжесть дополнительного груза начала сказываться. Руки, поддерживающие колени Линялого, занемели. Ребра ныли от груза и его неудачного распределения. Дышать было трудно. Руки Линялого крепко охватывали его шею.

…две мили… может быть больше… сильнее наклониться вперед… ноги пусть волокутся сзади… только бы не упасть… когда-нибудь выработается автоматизм… подобно автоматически сжимающимся челюстям… а как длинна миля?., если на ракете, ее и не заметишь… если на прогулочной машине — секунд тридцать… если на стальном краулере — десять минут… тренированным солдатским шагом — пятнадцать… а с человеком на закорках, да еще по ухабистой дороге, да еще если ты устал как собака?..

…пять тысяч… двести…восемьсот шагов… цифры ни о чем не говорят… но с каждым шагом путь короче на двадцать четыре дюйма… остаток непредставим… бесконечен… считай шаги… считай, пока не спятишь… пока цифры начнут жужжать не в мозгу, а снаружи… и шум… шум… от этих огромных, тяжелых, нескончаемых шагов… они отдаются где-то в черепе… считай их сзаду наперед… не забудь вычитать по два каждый раз… нет, так еще хуже… все равно остаток невообразим, и его нельзя выразить в числах…

…мир замкнут… нет ни прошлого, ни будущего… ничего нет… совсем ничего… кроме пыточной необходимости поднимать то одну, то другую ногу и выбрасывать их вперед… нет никаких ощущений, кроме рвущего сердце отлива силы воли, столь необходимой для выполнения этого бессмысленного действа…

Он очнулся внезапно, обнаружив, что руки Мейги уже не сжимают его шею. Он наклонился, упал на одно колено, чтобы не уронить свою ношу, затем медленно опустил ее на землю. На мгновение ему показалось, что Линялый мертв — он не мог найти пульс, а бледное лицо и безжизненное тело были совсем как у покойника. Однако, приложив ухо к груди, он с облегчением услышал регулярные удары сердца. Он связал запястья Мейги его собственным носовым платком и просунул свою голову в петлю рук. Однако он так устал, что никак не мог поднять безжизненное тело и закинуть его себе на спину. Линялый очнулся, когда Маккинон все еще пытался сладить с этим делом. Его первые слова были:

— Полегче, полегче! Чего ты добиваешься?

Дейв объяснил.

— Лучше развяжи мне руки, — попросил Линялый, — думаю, я смогу немного прогуляться пешком.

Он действительно прогулялся — прошел не больше трех сотен ярдов и сдался окончательно.

— Слушай, Дейв, — сказал он, когда чуть-чуть пришел в себя, — ты захватил с собой «перечные» таблетки?

— Да. Только тебе больше нельзя. Еще одна доза может оказаться смертельной.

— Знаю… слышал… Но я думал о другом — что если ты проглотишь одну штучку?

— Господи! Конечно! Линялый, какой же я, однако, осел!

Теперь Мейги казался ему не тяжелее летнего пальто. Звезды сияли ярче, его силы были неисчерпаемы. Даже когда они сошли с шоссе и пошли по проселку, который вел к дому Врача у подножья холмов, путь казался сносным, а ноша легкой. Маккинон знал, что наркотик сжигает его плоть, что ресурсы энергии организма уже давно выработаны и потребуются долгие дни, чтобы восстановить эту безумную растрату. Впрочем, сейчас все это было ему безразлично.

Никакая цена не казалась ему слишком дорогой, когда наконец он оказался у калитки забора, окружавшего дом Врача, — на своих двоих и со все еще живым подопечным, который к тому же находился в полном сознании.

Маккинону целых четыре дня не позволяли видеться с Мейги. Все это время его самого держали на положении полуинвали-да, чтобы восстановить потерянные за двое суток двадцать пять фунтов веса и ликвидировать последствия огромной перегрузки на сердце в последнюю ночь. Высококалорийная пища, солнечные ванны, отдых, мирные окрестности, плюс его собственное железное здоровье помогли ему быстро и полностью восстановить вес и силы. Он был очень доволен и собой, и своей болезнью, и постоянным общением с Врачом и Персефоной.

По календарю Персефоне было пятнадцать. Дейв никак не мог решить, считает ли он ее более взрослой или более юной. Она родилась уже в Ковентри и прожила всю свою короткую жизнь в доме Врача, так как ее мать умерла там при родах. Во многих отношениях она была совершенным ребенком, поскольку не имела опыта жизни в цивилизованном обществе и мало общалась с обитателями Ковентри, если не считать пациентов, посещавших Врача. Зато ей разрешалось без спроса брать книги из библиотеки этого опытного и оригинального ученого. Маккинон неоднократно поражался глубине ее научных познаний — она знала гораздо больше, чем он. От разговора с ней оставалось впечатление, что он беседует с пожилым и всезнающим матриархом, но тут же у нее прорывалось какое-нибудь совершенно нелепое высказывание о внешнем мире, и он вспоминал, что перед ним всего лишь неопытный ребенок.

Маккинон немного увлекся ею. Нет! Конечно, совсем несерьезно, особенно учитывая ее щенячий возраст! Но все же на нее было приятно смотреть, а он стосковался по женскому обществу. Он и сам был еще достаточно молод и вполне был способен извлекать удовольствие из созерцания редкостных умственных и физических достоинств этой юной девицы.

Его гордости был нанесен сокрушительный удар, сравнимый только с приговором на ссылку в Ковентри, когда выяснилось, что Персефона рассматривает его вкупе с другими обитателями Ковентри как жалкого неудачника, заслуживающего лишь сострадания и помощи, ибо с головой у него что-то неладно.

Дейв пришел в бешенство и целый день куксился в одиночестве, но чисто человеческое стремление оправдаться и быть за это обласканным, заставило его отправиться на поиски Персефоны с целью убедить ее в собственной неправоте. Он подробно и весьма эмоционально разъяснил ей причины, которые привели его к суду и осуждению, разукрасив свой отчет блестками собственной философии и остроумия, после чего доверчиво спросил, поняла ли она, в чем дело, и одобряет ли теперь его поведение.

Никакого одобрения не последовало.

— Я не понимаю вашу точку зрения, — сказала она. — Вы сломали ему нос, а он вам ничего плохого не сделал. И вы хотите, чтобы я это одобрила?

— Но Персефона, — запротестовал он, — ты же игнорируешь тот факт, что он обозвал меня оскорбительным словом!

— Не вижу связи, — отпарировала она. — Он губами произвел звук, обидел вас словом. Если это слово к вам не подходит, то звук лишен смысла. Если слово верно определяет ваши качества, если вы и есть то, что означает данный звук, значит, вы полностью соответствуете представлению человека, который высказал ваше определение вслух. Иными словами, никакого ущерба вам нанесено не было. А вот что сделали вы — дело совсем иного рода. Вы сломали ему нос. Это уже ущерб. Защищая себя, общество должно было отыскать вас и определить, действительно ли вы столь эмоционально неустойчивы, что можете снова нанести ущерб кому-то из своих сограждан в недалеком будущем. Если да, то вас надо отправить в карантин на излечение или удалить вас из общества — в зависимости от того, что вы предпочтете.

— Значит, и ты думаешь, что я псих? — обвинил он ее.

— Псих? Не в том смысле, в каком вы это понимаете. У вас нет пареза, нет тромба в мозгу или какого-то другого дефекта, который мог бы обнаружить врач. Но с точки зрения вашей семантической реакции, вы столь же социально ненормальны, как какой-нибудь фанатичный охотник за ведьмами.

— Послушай, но ведь это же дико несправедливо!

— А что такое справедливость? — она взяла на руки котенка, с которым играла. — Я пошла домой. Становится прохладно.

И она ушла в дом, бесшумно ступая по траве босыми ножками.

Если бы наука семантики развивалась так же быстро, как психодинамика и ее производные — искусство пропаганды и управление психологией толпы, Соединенные Штаты, надо думать, никогда не попали бы под власть диктатуры, а затем не были бы вовлечены во Вторую революцию. Все научные принципы, положенные в основу Ковенанта, увенчавшего Революцию, были сформулированы очень давно — еще в первой половине XX века.

Но труды пионеров семантики — К. К. Огдена, Альфреда Коржибского и других — были известны лишь горстке ученых, в то время как психодинамика в результате серии войн и неистовства вышедшего из-под контроля производства получила сильнейшее ускорение и шла вперед мощными рывками.

Семантика — «значение значений» — дала метод, который впервые показал, как научная методология может быть применена к любому факту повседневной жизни. Поскольку семантика имела дело со словами, написанными или изреченными, детерминирующими поведение человека, то ее сначала восприняли как нечто, имеющее отношение только к словам, а потому интересное лишь для профессиональных словесных манипуляторов, т. е. для писателей, работающих в области рекламы, и для профессуры, интересующейся этимологией. Крошечная группка неортодоксальных ученых попыталась приложить семантику к личным проблемам человека, но их труд был сметен эпидемиологическими массовыми психозами, подобными тем, что уничтожили Европу и ввергли Соединенные Штаты в эпоху Темных Веков.

Ковенант был первым общественным документом, составленным на научных основах, и здесь мы должны отдать должное его основному автору — доктору Михею Новаку — тому самому Новаку, который был главным психологом революции. Революционеры хотели обеспечить максимум личной свободы гражданам. А как можно было сделать это без учета математической вероятности? Сначала они отправили на свалку идею «справедливости». Семантически исследованная «справедливость» не является реальностью — такого феномена в континууме пространство-время-материя, в который можно ткнуть пальцем и сказать — вот она, справедливость, — просто не существует. Наука же имеет дело лишь с тем, что может быть наблюдаемо и может быть измерено. Справедливость — не может, а потому никогда не будет иметь одного и того же значения для двух разных людей. А всякие там «звуки», произносимые в связи с этим словом, лишь увеличивают и без того большую путаницу.

А вот ущерб — физический или экономический — может быть и указан, и измерен. Ковенант запретил гражданам наносить друг другу ущерб. Любая акция в отношении данной личности, которая не вела к физическому или экономическому ущербу, объявлялась вполне законной.

Поскольку концепция «справедливости» была отброшена, не могли остаться и основанные на ней стандарты наказания. Пенология заняла место рядом с ликантропией и другими древними поверьями и ворожбой. Но поскольку было бы непрактично разрешать источнику опасности оставаться в обществе, то нарушителей общественного спокойствия подвергали осмотру и тех, что были способны на повторение такого поступка, ставили перед выбором — либо пройти психологическую переориентацию, либо быть изолированными от общества — т. е. отправиться в Ковентри.

Ранние проекты Ковенанта содержали в себе пункт, по которому социально нестабильные личности могли госпитализироваться и принудительно подвергаться переориентации, особенно в связи с тем, что психиатрия уже стала настолько компетентной, что могла излечивать все неврожденные неврозы и вылечивать или ослаблять почти все врожденные, но тут Новак встал намертво.

— Нет, — сказал он. — Правительству больше никогда не будет разрешено вмешиваться в деятельность мозга кого-либо из граждан без их согласия, иначе мы получим тиранию почище той, что была когда-то. Каждый гражданин имеет право принять или отвергнуть Ковенант, даже если мы полагаем, что этот гражданин безумен.

В следующий раз, когда Дейв встретился в Персефоной, он нашел ее в состоянии полной растерянности. Его собственная уязвленная гордость была тут же забыта.

— Девочка моя, — воскликнул он, — что случилось с вами?

Постепенно он уяснил, что она присутствовала при разговоре Врача и Мейги и впервые услышала о задуманной против Соединенных Штатов военной операции. Дейв похлопал ее по руке.

— И всего-то? — осведомился он ободряюще. — А я-то боялся, что это с тобой что-нибудь произошло.

— Всего-то!! Дэвид Маккинон, неужели у вас хватит наглости стоять здесь передо мной и заявлять, что вы об этом знали давно и это вас нисколько не тревожит?!

— Меня? А с какой стати? Да уж если на то пошло, то что я могу сделать?

— Что можете сделать? Вы можете отправиться наружу и рассказать там все! Вот что вы можете сделать! А что касается «с какой стати», то… Нет, Дейв, вы просто невозможны… — она залилась слезами и выбежала из комнаты.

А он остался стоять с открытым ртом, а затем высказал позаимствованное у своих предков выражение, означавшее, что понять женщину вообще невозможно.

Персефона к ланчу не явилась. Маккинон спросил Врача, где она.

— Рано позавтракала, — ответил Врач между двумя глотками, — а потом отправилась к Воротам.

— Что?! Как же вы ей позволили?

— Она свободный человек. Да она бы и не послушалась меня. Не волнуйтесь, все будет в порядке.

Последних слов Дейв уже не расслышал, так как выскочил из комнаты и уже был за дверью, ведущей во двор. Он обнаружил Персефону, когда она выводила из сарая свой маленький мотоцикл.

— Персефона!

— Что вам угодно? — спросила она с ледяной вежливостью, так не соответствующей ее возрасту.

— Ты не должна этого делать! Ведь именно там ранили Линялого!

— Я еду. Пропустите меня.

— Тогда я еду с тобой!

— Зачем?

— Чтобы заботиться о тебе.

Она сморщила нос:

— Пусть только кто-нибудь осмелится меня тронуть!

В том, что она сказала, была изрядная доля правды. Врач и все члены его семьи пользовались личным иммунитетом, каким вряд ли в Ковентри мог похвалиться кто-нибудь еще. Как естественное следствие сложившейся ситуации, в Ковентри почти не было компетентных медиков. Число членов врачебной профессии, совершавших антиобщественные проступки, очень невелико. Пропорция же тех, кто отвергал психиатрическое лечение, вообще ничтожна. И это ничтожное меньшинство состояло главным образом из тех, кто был полным профаном в своей профессии. Врач же был природным целителем, обрекшим себя на добровольное изгнание, чтобы иметь возможность использовать свое искусство в самой интересной для него среде. Его мало занимала чистая наука, ему нужны были пациенты, и чем серьезней они были больны, тем лучше — тем интересней было приводить их в порядок.

Он стоял выше обычаев и выше закона. В Свободном Государстве «Освободитель» нуждался в нем, чтобы удерживать себя на грани жизни и смерти с помощью вливаний инсулина. В Нью- Америке он имел не менее могущественных пациентов. Даже среди Ангелов Господа Бога сам Пророк безропотно выполнял все указания Врача.

Но Маккинон не был удовлетворен.

Какой-нибудь темный идиот, думал он, мог причинить девочке зло, не зная об ее статусе. Впрочем, дальнейшие его протесты все равно были напрасны. Она внезапно завела мотор и заставила Дейва отпрыгнуть в сторону. Когда он пришел в себя, Персе-фона была уже далеко. Преследовать ее он не мог.

Не прошло и четырех часов, как Персефона вернулась. Он примерно так и ожидал. Если такой ловкий человек, как Линялый, не смог добраться до Ворот под покровом ночной тьмы, то весьма сомнительно, чтобы это удалось юной девице днем.

Его первое чувство было чувством облегчения, потом ему очень захотелось поговорить с ней. Пока ее не было, он все прокручивал в памяти их разговор. Была полная уверенность, что ее ждет неудача; хотелось реабилитироваться в ее глазах; поэтому он жаждал оказать ей помощь в столь дорогом для нее деле: он сам доставит предупреждение наружу.

Может, она попросит его о такой помощи? Это казалось вполне вероятным. Ко времени ее возвращения он уже убедил себя, что она будет его просить. Он согласится… со спокойным достоинством… и пойдет… и, может быть, будет ранен… или даже убит… и станет героем… если ему не повезет.

В воображении он видел себя смесью из Сидни Картона, Белого Рыцаря и того человека, который отнес послание к Гарсии, плюс чуточку Д’Артаньяна.

Но она ни о чем его не попросила. Она даже не дала ему шанса поговорить наедине. К ужину она не вышла. После ужина заперлась с Врачом у него в кабинете. Вышла оттуда и тут же прямиком отправилась в свою комнату. В конце концов, он решил, что с тем же успехом может сам пойти спать.

Лечь в постель, уснуть, попробовать все начать утром заново… Нет! Не так-то это просто! Враждебно глядели на него стены. Другая, критически настроенная часть мозга явно решила не дать ему заснуть. Болван! Ей же не нужна твоя помощь! Зачем она ей? Что у тебя есть такого, чего нет у Линялого? Да он лучше тебя во сто раз! Ты для нее просто один из множества психов, которые ежедневно кишмя кишат в этом доме.

Но я не псих! Только то, что я не пожелал подчиниться диктату большинства, еще не делает меня психом. Или делает? Если все остальные в этих местах «с приветом», то чем ты-то от них отличаешься? Ну, не все… Вот Врач, Матушка Джонсон. Они тут совсем по другим причинам. Их не приговаривали. И Персефона родилась тут.

А как насчет Мейги? Он безусловно умен или кажется таким? Дейв обнаружил, что мысль о несомненной психической устойчивости Мейги вызывает в нем неприязнь. Почему это он смеет отличаться от всех нас?

От нас? Он объединил себя с прочими обитателями Ковентри? Ладно, ладно, признайся, идиот, ты ничем не отличаешься от них. Тебя вышибли… Достойные люди не захотели иметь с тобой дела, а ты упрямишься как осел, не желая признать себя нуждающимся в лечении.

Мысль о лечении бросила его в дрожь и снова заставила вспомнить отца. Почему так? Он припомнил, как Врач сказал ему несколько дней назад: «Что тебе необходимо, сынок, так это поглядеть в глаза родителю и послать его подальше. Очень жаль, что детям не часто удается послать туда своих пап и мам».

Он зажег свет и попробовал читать. Без толку. И почему это Персефона так обеспокоена судьбой людей, что живут снаружи? Она ведь их не знает. Друзей у нее там нет. Уж если он не чувствует себя обязанным по отношению к ним, то почему ей есть до них дело? У тебя нет обязательств? А сколько лет ты вел сладкую легкую жизнь? И все, что они за это просили, — вести себя как следует. Если уж говорить напрямик, где бы ты был сейчас, если бы Врач задумался и спросил, а обязан он тебе чем-нибудь или нет?

Он всё еще пережевывал горький хлеб самопознания, когда первый бесцветный утренний свет вполз в комнату. Он встал, накинул халат и прошлепал через холл в комнату Мейги. Дверь была открыта. Он просунул голову внутрь и шепнул:

— Линялый, ты не спишь?

— Входи, малыш, — тихо отозвался Мейги, — В чем дело? Не спится?

— Нет…

— Мне тоже. Понесем наше знамя вместе…

— Линялый, я хочу сматываться. Пойду за Барьер.

— Э-э! Когда?

— Сию минуту.

— Рискованное дело, малыш. Подожди несколько дней, я постараюсь пойти с тобой.

— Нет, не могу ждать, пока ты поправишься. Я должен предупредить Соединенные Штаты.

Глаза Мейги широко раскрылись, но тон остался неизменным:

— Уж не удалось ли этой ловкой козявке всучить тебе кой-какие свои убеждения?

— Нет. Ну, не совсем так. Я делаю это ради себя самого. Это необходимо мне. Слушай, Линялый, что ты знаешь об этом оружии? У них действительно есть что-то, чем можно угрожать Штатам?

— Боюсь, да, — ответил Мейги, — я знаю об этом очень мало, но вроде бы бластеры перед ним просто ерунда. Дальность куда больше. Не знаю, что они собираются делать с Барьером, но сам видел, еще до того, как меня замели, что они ведут к нему линии электропередач. Послушай, если тебе действительно удастся выбраться отсюда, там ты найдешь парня, который может пригодиться. Обязательно отыщи его. — Мейги что-то нацарапал на клочке бумаги, сложил его и отдал Дейву, который не глядя сунул листочек в карман, продолжая выспрашивать:

— Линялый, Ворота охраняются строго?

— Через Ворота не пройдешь. Это точно. Вот что тебе придется сделать… — Мейги оторвал другой листок и начал что-то чертить, одновременно комментируя рисунок.

Прежде чем уйти, Дейв пожал руку Мейги.

— Попрощайся тут за меня, ладно? И поблагодари Врача. Мне лучше уйти, пока все спят.

— Конечно, малыш, — согласился Мейги.

Маккинон скорчился за кустом и осторожно следил за группой Ангелов, входивших в свою суровую и, признаться, безобразную церковь. Он трясся от страха быть обнаруженным и от ледяного утреннего ветра. Однако нужда перевешивала чувство страха. У этих изуверов была пища, он должен был ее получить.

Первые два дня, после того как он покинул дом Врача, были сравнительно легки. Правда, он простудился, ночуя на холодной земле. Простуда застряла в бронхах и здорово мешала ходьбе. Но сейчас это не имело значения, надо было только держаться, чтобы не выдать себя, закашлявшись или чихнув, пока верующие не скроются в храме. Он смотрел как они проходят — суровые мужчины, женщины в юбках, подметающих дорогу, с лицами, изрезанными морщинами и частично скрытыми головными платками, заморенные работой и многочисленными детьми. Лица были мрачны и неулыбчивы. Даже ребятишки смотрели угрюмо.

Последний из прихожан скрылся за дверями храма, только пономарь еще продолжал заниматься какими-то своими делами во дворе. Прошло еще несколько минут, показавшихся Маккинону бесконечными, ибо ему все это время приходилось прижимать пальцем верхнюю губу, чтобы удержаться от чихания, пока пономарь наконец не вошел в церковь и не закрыл за собой дверь.

Тогда Маккинон выбрался из своего убежища и помчался к дому, который наметил заранее, так как тот стоял на краю расчистки и был дальше других от церкви.

Собака поначалу вела себя подозрительно, но он ее успокоил. Дом был заперт, однако задняя дверь легко поддалась взлому. У него голова закружилась, когда он увидел пищу — черствый хлеб и твердое соленое масло, изготовленное из козьего молока.

Неверный шаг, сделанный пару дней назад, заставил его искупаться в холодном горном ручье. Несчастье не было уж так велико, но потом оказалось, что все питательные таблетки размокли и превратились в месиво. Он, конечно, ел их весь день, но к вечеру они заплесневели и их пришлось выбросить.

Хлеба ему хватило на три ночевки, но масло растаяло и нести его дальше было нельзя. Он пропитал им, как мог, очерствевший хлеб, а остальное слизал с пальцев языком. Потом долго мучила жажда. Через несколько часов после того, как он съел последнюю крошку украденного хлеба, он достиг первой своей цели — главной реки, куда впадали все остальные реки Ковентри. Где-то ниже по течению она уходила под занавес Барьера, а дальше текла в океан. Поскольку Ворота были закрыты и охранялись, это был единственный путь для бегства, открытый одинокому храбрецу.

А сейчас это была просто вода. Его мучила жажда, так как простуда еще не прошла. Однако, чтобы напиться, придется ждать темноты: вдали на берегу виднелись люди, некоторые, как ему показалось, носили форму. Один из них привязывал к причалу легкое каноэ. На это каноэ Маккинон сразу же положил глаз и ревниво следил за ним, уже считая его своей собственностью. Суденышко все еще стояло на месте, когда сгустились сумерки.

Луч раннего утреннего солнца защекотал у него в носу, и Маккинон чихнул. Он проснулся мгновенно, поднял голову и осмотрелся вокруг. Каноэ, которое он украл, плыло по середине реки. Весел не было. Он никак не мог вспомнить — были они раньше или нет? Течение быстро несло лодку вперед. Похоже, при такой скорости он мог за ночь и до Барьера добраться. А может, он уже проплыл под ним? Нет, это, конечно, полная ерунда.

И тут он увидел Барьер — всего лишь в миле от него — черный и грозный. И все же это было самое чудесное из всех зрелищ, что попадались ему в пути за последние дни. Маккинон был слишком слаб и болен, чтобы радоваться, но вид Барьера укрепил решимость, которая заставляла его не останавливаясь двигаться вперед. Маленькое суденышко царапнуло дно. Он увидел, что течение в излучине пригнало его к берегу. С трудом он выбрался из лодки, затекшие мышцы и суставы отчаянно ныли. Вытащил нос лодки на песок. Потом передумал, отпихнул ее от берега, дав самый сильный толчок, на какой был способен. Он долго следил, как челнок исчезает за поворотом — не было смысла оставлять улики своего выхода на берег.

Большую часть дня он проспал, проснулся лишь один раз, чтобы уйти с солнца, которое уж очень стало припекать. Но солнце выгнало холод, скопившийся в его костях, и он почувствовал себя гораздо лучше. Хотя Барьер был всего лишь в миле или около того, ему понадобилась чуть ли не вся ночь, чтобы, следуя извивам реки, добраться туда. Что Барьер близко, он узнал по столбам пара, поднимавшимся над водой. Когда солнце взошло, Маккинон принялся обдумывать, что делать дальше. Барьер пересекал реку поперек, но стык между ним и водой скрывался облаками пара. Где-то под поверхностью — но как глубоко он не знал — Барьер кончался. И его нижний край, приходя в соприкосновение с водой, заставлял ее кипеть.

Медленно, неохотно и без всякого героизма Маккинон начал стаскивать одежду. Время действовать пришло, но он его не торопил. Ему попался обрывок бумаги, данный Мейги, захотелось еще раз поглядеть, что там написано. Но купание в горной речке превратило бумагу в кашу, и прочесть текст было нельзя. Он выкинул ее. Впрочем, сейчас все казалось неважным. Тело его сотрясала крупная дрожь, хотя солнечные лучи были теплы. А потом думать уже стало не о чем — на том берегу появился патруль. Может, они видели его, может — нет. Он нырнул.

…Глубже, все глубже, как только хватает сил… еще глубже, и попробуй добраться до дна, чтобы убедиться, что ты опустился ниже этой ревущей смертельной основы Барьера… вот уже пальцы коснулись ила… теперь поднырни под Барьер… может это тоже смертельно, как и попытка подняться над ним… скоро ты это узнаешь… а в какую сторону плыть?., тут ведь нет указателей…

Он оставался под водой, пока терпели его измученные легкие. Затем стал всплывать и почувствовал на лице прикосновение кипятка. В бесконечные мгновения отупляющей тоски и одиночества он понял, что попал в ловушку между жаром и холодом воды — в ловушку под Барьером.

Двое солдат лениво болтали, сидя в крошечном доке неподалеку от Барьера. Река, вырывавшаяся из-под Барьера, никакого интереса для них не представляла. Они видели ее тысячи раз за долгие дни опостылевшей службы. За спиной зазвенел сигнал тревоги, заставивший их насторожиться.

— В каком секторе, Джек?

— На нашем берегу. Да вот же он, видишь?

К тому времени, когда они его вытащили и положили на палубу дока, прибыл сержант в сопровождении рядового.

— Жив или уже жмурик? — спросил он.

— Мертвяк, по-моему, — ответил тот, чья очередь делать искусственное дыхание еще не подошла.

Сержант расплылся в улыбке, выглядевшей весьма странно на его грубом лице.

— Ни хрена себе! А я заказал «Скорую». Ладно, пускай везут прямо в морг.

Медицинская сестра успокаивала его, но Маккинон поднял такой крик, что ей пришлось вызвать дежурного хирурга.

— Спокойно, спокойно. Что это еще такое? — говорил ему медик, одновременно нащупывая пульс.

Дейву все же удалось довести до его сознания, что он не утихомирится и не позволит сделать себе укол успокоительного, пока ему не дадут изложить свою историю. Они пришли к соглашению, что Маккинону разрешат говорить (только покороче, договорились?), а доктор замолвит словечко своему начальству, в обмен на что Дейв позволит сделать ему укол.

На следующее утро два человека, не назвавших даже своих фамилий, были введены к Дейву хирургом. Они выслушали его рассказ и уточнили некоторые детали. В полдень его на машине доставили в штаб соединения. Там его допросили еще раз. Он быстро набирал силы, но вся эта болтовня ему скоро надоела, ему было необходимо удостовериться, что его донесение воспринято всерьез. Последний из допрашивающих заверил его:

— Сегодня днем вас примет Командующий.

Командующим оказался приятный невысокий человек с быстрыми, немного птичьими манерами и совершенно не похожий на военного. Он серьезно выслушал, как Маккинон повторяет свой рассказ (по подсчету Дейва уже в пятый раз). Когда Маккинон кончил, генерал утвердительно кивнул:

— Будьте спокойны, Дэвид Маккинон, все необходимые шаги уже предприняты.

— Но как быть с их оружием?

— Об этом тоже позаботились, а что касается Барьера, то пробиться через него будет потруднее, чем полагают наши соседи. Но ваши усилия принесли свои плоды. Могу я быть вам чем-нибудь полезен?

— Нет, мне… но у меня там остались два друга… Там… — он попросил, чтобы что-нибудь было сделано для Мейги и чтобы Персефоне разрешили выйти из Зоны, если она того пожелает.

— Об этой девушке я уже слышал, — заметил генерал. — Мы с ней свяжемся. Если она захочет принять гражданство, это можно будет устроить. Что же касается Мейги, то тут дело иное… — он нажал кнопку на своем видеофоне. — Пригласите ко мне капитана Рендолла.

Легкими шагами в кабинет вошла ладная фигура, одетая в форму капитана армии Соединенных Штатов. Маккинон бросил на нее вежливо-безразличный взгляд, которым дарят случайного посетителя, но тут же выражение его лица изменилось.

— Линялый! — заорал он.

Их взаимная радость вряд ли подходила для обстановки личного кабинета Командующего, но генерал по-видимому не возражал. Когда они успокоились. Маккинон задал вопрос, задать который хотел уже давно.

— Послушай, Линялый, я же ничего не понимаю… — он замолчал, подумал и поднял обвиняющий палец: — Понял! Ты из Секретной Службы!

Линялый довольно ухмыльнулся.

— А ты думал, — ответил он, — что Армия Соединенных Штатов оставит такое чумное место без присмотра?

Генерал прочистил горло:

— А что вы думаете делать дальше, Дэвид Маккинон?

— Что? Я? Да пока у меня нет планов… — Потом повернулся к своему другу. — Знаешь, Линялый, я все же, пожалуй, пойду на эту психологическую переориентацию… Раз уж ты снаружи…

— Думаю, в этом не будет необходимости, — вмешался генерал.

— Не будет? А почему, сэр?

— Вы излечились сами. Возможно, вы этого и не знали, но вас проверяли четыре психотехника. Я имею удовольствие сообщить вам, что статус свободного гражданина будет возвращен вам, когда вы того пожелаете.

Генерал и капитан «Линялый»-Рендолл частично решили на этом закончить интервью. Рендолл вместе со своим другом вернулись в лазарет. Дейв требовал немедленного ответа на тысячу вопросов.

— Но Линялый, ты же, надо полагать, прибыл сюда еще до меня?

— За день или за два.

— Значит, все мои хлопоты были впустую?

— Я бы так не сказал, — отозвался Рендолл. — Я ведь мог и не прорваться. А уж если по правде, то многое знали и до нас. Были и другие… Во всяком случае, — продолжал он, — теперь, когда ты уже здесь, надо тебе подыскать подходящее занятие.

— Мне? Об этом рано говорить. Во всяком случае, это будет не классическая литература, это уж точно… Вот если бы я не был так туп в математике, то можно было бы подумать насчет межпланетных…

— Ладно, об этом поговорим вечером, — предложил Линялый, взглянув на хронометр. — Сейчас мне пора бежать, но я заскочу попозже, и мы сходим в столовку пообедать.

Он выскользнул в дверь с быстротой, непостижимой для Маккинона, напомнившей ему кухню воровской малины. Дейв поглядел ему вслед и неожиданно для себя самого крикнул:

— Эй! Линялый! А не мог бы я поступить в Секретную…

Но Линялого уже не было, и Маккинону пришлось задать этот вопрос самому себе.