История Индии

Прорыв вод

В индуистской, как в иудейской и христианской традициях, начало древней истории часто отсчитывают от Всемирного потопа. Потоп выполняет двоякую задачу: смывая старый мрачный мир с его порядками, он создает новый, более однородный, в котором каждый чувствует себя потомком одного оставшегося в живых праотца. Новое начало предвещает в будущем многочисленные всходы.

Потоп в Библии — кара Господня. Разгневанный неповиновением погрязшего в грехе человечества. Бог решает покончить со своим великим творением, сочтя, что спасения заслуживают только праведный Ной и его близкие. Они должны дать людям еще один шанс. В сравнении с этим индийский потоп выглядит совершенно иначе. Согласно наиболее ранним версиям, потоп, смывший народ Индии, был чисто природным явлением. Ману, индийский вариант Ноя, выжил только благодаря проявленной им доброте. И, что особенно удивительно для общества, поклонявшегося богам ветра и грозы, ни одно божество в истории потопа даже не упоминается.

Такова самая ранняя версия Всемирного потопа, изложенная в «Шатапатха-брахмане», одном из многих устных приложений к священным гимнам, известным как веды, которые сами по себе являются одними из древнейших религиозных сочинений в мире. Изложенные на санскрите, классическом языке Древней Индии, некоторые веды созданы до начала первого тысячелетия до нашей эры. Вместе с более поздними сочинениями, такими как брахманы, и двумя великими эпическими поэмами, «Махабхаратой» и «Рамаяной», они составляют то блистательное литературное наследие, на котором традиционно базируются все наши знания по истории Индии примерно до 500 года до н. э.

Первоначально история с Ману и Всемирным потопом служила простой цели — представить нового прародителя человечества и заодно объяснить название горы. Но, как обычно бывает, следующим поколениям такое содержание мифа показалось слишком скромным. С высоты прошедших тысячелетий заметно, как миф — этот дым от костра истории — нагружался все более весомой смысловой нагрузкой. Со временем боязнь маленькой рыбки быть съеденной более крупными сородичами стала индийской метафорой общественной анархии (Матсья-ньяя, «обычай рыб»), эквивалентным широко известному понятию «закон джунглей». Потоп и историю Ману, как и в случае с Ноем, стали рассматривать как способ положить конец хаосу. А кто, как не бог Вишну, может организовать все наилучшим образом и спасти человечество? Одно из младших божеств во времена создания вед, постепенно Вишну занимал все более заметное место в индуистском пантеоне, со временем превратившись в великого хранителя мира и заняв второе по значению место в индийской троице. Соответственно, и потоп со временем приобрел символическое значение победы порядка над хаосом в результате божественного вмешательства, а рыба (Матсья) стала считаться первой из девяти главных инкарнаций (аватар) бога Вишну. Миф, сколь бы древним он ни был, служит задачам текущего момента. Впрочем, это справедливо не только для истории Индии.

Некоторые историки очень точно датируют Всемирный потоп, относя его к 3102 году до н. э. Этот год, определенный путем скрупулезных расчетов, они считают началом нашей современной эры — Кали-юги. согласно индийской космогонии. Именно тогда Ману стал праотцом нового народа, а также великим правителем и законодателем. Этот год также — первая правдоподобная дата в истории Индии, заслуживающая уважения хотя бы потому, что определена со столь невероятной точностью.

Другие историки, признавая значимость 3102 года, считают, что в это время произошел не Всемирный потоп, а началась великая война в Бхарате. Конфликт в духе троянского привел к битве, произошедшей неподалеку от современного Дели. В войну оказались вовлечены как люди, так и боги; ее пережившее тысячелетия описание дается в санскритской поэме «Махабхарата». Состоящая примерно из 100 тысяч строф (шлок), «Махабхарата» сама по себе является великим эпическим памятником. Именно война, а вовсе не потоп, по мнению этих историков, должна быть признана событием, ознаменовавшим наступление современной эры в 3102 году до н. э. Считается, что эту дату подтверждают сложные астрономические расчеты, а также вырезанная на камне надпись в храме в Айхоле в южноиндийском штате Карнатака.

Однако автор этой надписи, сделанной почти четыре тысячи лет спустя в храме, отстоящем от Дели на 1600 километров, мог и ошибиться. Согласно генеалогическим спискам в пуранах, более поздних собраниях «древних легенд», между потопом и войной сменилось пятьдесят девять поколений. Более современные исследования также указывают на то, что война произошла гораздо позднее 4-го тысячелетия до н. э. Как сказано в классическом многотомном труде «История и культура индийского народа», опубликованном в 1950-х годах после обретения Индией независимости от иностранной власти и иностранных историков, это величайшее событие в истории страны, вдохновившее создание самой длинной в мире поэмы, «не могло произойти ранее 1400 года до н. э.».

Тем не менее 3102 год до н. э. уже вошел в анналы индийской истории. Печальная неопределенность ранней хронологии Индии такова, что опора на реальную дату — немыслимая роскошь для историка. Косвенное подтверждение того, что этот год все же мог относиться ко времени потопа, пришло из далекого Ирака, с раскопок одной из древнейших цивилизаций Месопотамии. Археологи обнаружили следы страшного наводнения, затопившего шумерский город Шуруппак. С известной долей вероятности наводнение датируется концом 4-го тысячелетия до н. э., так что 3102 год для этого события вполне подходит.

Это шумерское наводнение и рассказ о нем в эпическом «Сказании о Гйльгамеше» считаются наиболее вероятным источником легенды о Всемирном потопе в христианской и иудейской традициях. Однако в индийских легендах «шумерская версия» оказалась отраженной более точно, чем в библейских. Например, как в поздней индуистской традиции рыба, спасшая Ману, ассоциируется с инкарнацией бога Вишну, так и шумерское божество, ответственное за спасение человечества, часто представляется в виде рыбы. «Такое совпадение в деталях поразительно!» — заметила Ромила Тхапар^{6}. Для ученых вроде Тхапар. любящих подчеркнуть культурные заимствования, подобное совпадение деталей — серьезный аргумент в пользу того, что у самого популярного мифа из Книги Бытие и индийской легенды был общий шумерский прототип.

Тенденция синхронизировать и связывать события в Индии с событиями и достижениями стран, лежащих к западу, периодически возникает в индийской историографии, вызывая возмущение многих индийских историков. Это возмущение иногда бывает настолько сильно, что некоторые впадают в другую крайность, полностью отрицая привнесение каких-либо творческих элементов, технических изобретений, даже стилистических литературных оборотов в индийскую культуру с запада (о, простите, с Запада). И в случае с потопом у них, возможно, есть существенные аргументы. Народы северной Индии живут по большей части на аллювиальных равнинах, созданных системой часто меняющих свое русло рек и подверженных ежегодным муссонам. Поэтому у них не только несравненно больший опыт переживания наводнений, чем в засушливых землях более западных стран Азии, но и гораздо более серьезные основания их бояться.

Сегодня наводнения, которые ассоциируются в основном с восточным побережьем Индийского субконтинента и с Бангладеш, ежегодно затапливают огромные территории бассейнов Инда и Ганга. И так было всегда. Одно из таких наводнений в бассейне Ганга, примерно датируемое археологами 800 годом до н. э., погубило Хастинапуру город, который после великой войны Бхараты стал столицей царства потомков Арджуны, одного из главных героев этой битвы. Поскольку затопление Хастинапуры нашло отражение в санскритских текстах и поскольку в тех же текстах говорится о том, что в тот момент городом управлял седьмой правитель «со дня великой войны», примерная дата самой войны может быть приблизительно определена как 975 год до н. э.

Итак, для битвы титанов, запечатленной в «Махабхарате», у нас уже есть три даты: 3102, 1400 и примерно 950 годы до н. э. Даже для «предыстории» пара тысячелетий — солидная разница. Так что история Индии, без сомнения, очень древняя, оставляет ученым большой простор для маневра. Пространные, сложные, с утраченными фрагментами тексты вед были записаны много лет спустя после их создания. Достаточно одного неправильно переведенного слова, чтобы внести полную путаницу. С другой стороны, открытие любого нового источника может привести к значительному пересмотру принятого хода событий.

Еще одно наводнение, серьезно претендующее на роль Всемирного потопа, в котором выжил Ману, произошло значительно позже шумерского, но раньше хастинапурского. Оно затопило долины в нижнем течении Инда, находящиеся сейчас на территории Пакистана. Геологи считают, что оно произошло вскоре после 2000 года до н. э. и что это могло быть не одно, а целая серия последовательных наводнений. Явились ли причиной изменения климата тектонические процессы, приведшие к образованию запруд в нижнем течении реки, или это просто был результат заиления русла, остается неясным. Но каковы бы ни были причины, для первых земледельцев, активно осваивавших эти плодородные земли, выращивая на них зерновые культуры, они стали катастрофой. Основой успешного ведения хозяйства было умение использовать ежегодные подъемы уровня воды в реке для орошения и удобрения полей. Богатые урожаи вели к росту благосостояния, способствовали развитию ремесел, ускоряли торговлю. Поселения превращались в города. Так вдоль нижнего течения Инда и его притоков выросла одна из первых городских цивилизаций, современница цивилизаций на Ниле и Евфрате, способная, как и они, претендовать на звание «колыбели цивилизации».

И тогда, вскоре после 2000 года до н. э. по данным археологов, начались наводнения. Возможно, они не сразу уничтожили эту раннюю культуру, но постепенно привели к ее исчезновению. Слой за слоем ил и песок из Инда, принесенные водой и ветром, покрывали улицы, приводили к загниванию деревянных конструкций, огромными кучами скапливались на крышах домов. Уровень земли вырос на десять метров, вслед за ним поднялся и уровень грунтовых вод. Тем временем река продолжала свое течение, прокладывая все новые русла. Над крышами городов, погребенных под тоннами речных наносов и преданных забвению, уже другие люди пасли коз, сеяли семена и слагали мифы. О великой цивилизации больше не вспоминали.

О ее существовании даже и не подозревали почти четыре тысячи следующих лет, если точнее — до начала 1920-х годов. По чистой случайности индийские и британские археологи, исследуя гораздо более поздние развалины Мохенджо-Даро в Синде и Хараппы в Пенджабе, сделали открытие века, обнаружив доисторическую цивилизацию. Они назвали свою находку «цивилизацией долины Инда», указав на ее очевидное сходство с египетской и шумерской. Они даже считали ее их боковой ветвью. В дальнейшем, по мере изучения этой сложной и на удивление однородной культуры, цивилизации долины Инда присваивали разный статус. А когда выяснилось, что в нее входит множество других городов, многие из которых расположены далеко от долины Инда, она была переименована по названию одного из них в цивилизацию Хараппы.

Так неожиданно история Индии получила богатую доисторическую родословную, древность которой доказана археологически. Она стала достойным дополнением к богатейшему санскритскому литературному наследию, порой сводящему с ума своей запутанностью, включающему веды и связанные с ними тексты, брахманы и пураны, а также эпос, такой как «Махабхарата». Эти два очень разных источника, один чисто археологический, второй чисто литературный, теоретически должны дополнять друг друга. И тогда эту древнюю и чрезвычайно изысканную цивилизацию можно будет детально рассмотреть во всей полноте.

Хараппские находки включают здания, инструменты и другие памятники материальной культуры, ювелирные украшения и ряд скульптур. По ним удалось представить детали домашней жизни людей, их пищу и способы обработки отходов. Было доказано существование морской торговли с шумерами, что позволило провести перекрестные датировки. Другие датировки, полученные с помощью радиоуглеродного метода, имеют точность плюс-минус столетие. У жителей Хараппы даже имелось что-то наподобие письменности: сейчас определено около четырехсот знаков, каждый из которых предположительно представлял собой одно слово, читались они справа налево. Санскритологам быстро стало ясно, что к санскриту, языку ведийского наследия, они отношения не имеют. Но это могла быть разновидность протодравидийского языка, прародителя языков южной Индии, а написание символов выявило сходство с брахми — древнейшей из известных сейчас и прочитанных письменностей Индии. Кажется, это вопрос только времени и скрупулезной работы — и хараппский язык будет понят, что даст возможность раскрыть тайны этой цивилизации.

Но пока, несмотря на усилия ученых разных стран и колоссальные возможности компьютеров, язык дешифровать не удается. Так что никакого понятного сообщения, написанного самими хараппцами, у нас нет. Кем они были? Кому поклонялись? Было ли у них государство или государства? Об этом они ничего не говорят. Как они туда пришли? И что случилось с ними в конце? Этого мы не знаем. Их история состоит лишь из приблизительных дат. городов, остатков различных производств и произведений искусства, но ни одного описанного самими жителями события в ней нет. Мы имеем общество с выдающейся, развитой культурой, но, за исключением нескольких малополезных косточек, общество без людей, без единого имени.

С другой стороны, имена и названия — именно то, что в изобилии сохранила для нас ведийская санскритская литература. Цари и герои, боги и демоны, места и народы в немыслимом количестве мелькают в ведах, брахманах, пуранах и эпосе, словно это уже готовый исторический указатель. И хотя ни единое место, ни один глиняный черепок или другой найденный предмет не может быть с уверенностью соотнесен с конкретными людьми, создававшими эти стихи, и хотя их хронология покрыта пеленой неопределенности, мы знаем, что они называли себя арья (отсюда — арии), мы знаем их образ жизни, знаем, как было устроено их общество, знаем их веру и их неисчислимых предков и потомков. Коротко говоря, это был народ, гордящийся своим героическим прошлым, ведший свою родословную, поколение за поколением, от самого Ману, народ, чьи записи могли бы тем самым дать те человеческие детали, которых столь не хватает загадочной цивилизации Хараппы.

Это было бы здорово. Но на деле, как будет показано, хотя две цивилизации — хараппская и арийская — частично совпадали и в пространстве, и, возможно, во времени, никаких связующих нитей между ними нет. Так что история Индии начинается с очевидного парадокса. Только в последние годы появились некоторые данные, условно подтверждающие связь между ними. Но этих данных мало, и выводы по ним сделать невозможно. На сегодняшний день по-прежнему остается впечатление, что история Индии началась с двух не связанных между собой культур.

Однако такое положение вещей может служить своего рода предупреждением. Несмотря на утверждения историков-националистов, Индия в ее географических границах не является и никогда не была единой политико-культурной общностью. Так, сегодняшнее деление на Пакистан, Индию и Бангладеш, само по себе указывающее на отсутствие внутреннего единства, все же остается сильным упрощением присущего стране многообразия. Если проводить аналогии, то Индию нужно сравнивать не с Египтом или Грецией, а с такими близкими по размеру региональными образованиями, как Средний Восток или Европа. И подобно тому, как ранние цивилизации в Египте и Месопотамии на Среднем Востоке расцветали почти независимо друг от друга, или подобно тому, как позднее в Европе Византия и династия Каролингов боролись за превосходство, не обязательно вступая при этом в конфликт друг с другом, — нечто подобное было и в Индии.

К сожалению, это не та ситуация, когда историю легко превратить в плавно текущий рассказ. Для столь масштабного образования, как Южно-азиатский субконтинент, выстроить линейную последовательность смен одной расцветающей культуры другой, одного основателя империи другим, одной династии следующей практически невозможно. Только без всякой опоры на точную хронологию, без доказательств последовательности событий можно считать, что хараппская цивилизация с ее археологическими находками предшествовала арийской с ее литературой.

Настоящая империя

Простому человеку, знакомому с культурой Египта времен фараонов, результаты раскопок в Хараппе могут показаться бледными и скудными. Трудно не посочувствовать первому археологу, побывавшему в Мохенджо-Даро. «Я был сильно разочарован», — написал Д. Р. Бхандаркар в своем отчете. Он посетил пустынную провинцию Синд зимой 1911/12 года в качестве главного археолога Западных провинций Археологической службы Индии. Это он напомнил, что «Мохенджо-Даро» переводится как «холм мертвых». Там был один большой холм и шесть холмов поменьше. Потом он долго корил себя за свои слова о том. что «это место не скрывает остатков какого-либо древнего памятника»:

В этом утверждении неверно абсолютно все, его можно считать одной из величайших археологических глупостей.

Сегодня обычные посетители, легко прощающие отсутствие «резных терракот», все же жалеют, что в Мохенджо-Даро нет пирамид, нет зиккуратов, украшенных скульптурами башен, нет могучих курганов, возвышающихся над проходящими глубоко в земле пыльными улицами. При первом знакомстве с хараппскими раскопками видны одни фундаменты, и может показаться, что даже самые большие из раскопанных мест никогда настоящими городами не были.

Это, бесспорно, не так. Когда-то в глубине «холма мертвых» кипела жизнь. За сохранившимися гладкими, безо всяких украшений стенами жили люди, трудились ремесленники, продавали товары торговцы. То, что там не было привлекающих внимание памятников, отнюдь не означает слабости власти или недостатка самоуважения. Хотя, конечно, это кое-что говорит о характере управления хараппским государством и об устройстве общества, а также указывает на ограниченность создателей городов в выборе строительных материалов.

Четыре тысячи лет назад в нижней части долины Инда камень был столь же редок, как и ныне. Дерева, хотя его было больше, чем сейчас, видимо, хватало на стропила для крыш, но не на строительство самих домов. Его в основном использовали как топливо в печах для обжига кирпичей. Вообще, хараппцы строили почти исключительно из кирпича, обжигая его как на солнце, так и в печах. О прекрасном качестве этих кирпичей свидетельствует то, что много построек из такого, казалось бы, хрупкого материала сохранилось до наших дней. Подчеркнув, что эти кирпичи «имеют вполне современный вид», Бхандаркар, не подозревая о том, сделал хараппским строителям огромный комплимент.

Однако строительство из кирпича имеет свои ограничения, и хараппцы об этом прекрасно знали. Кирпичные постройки могут иметь большую площадь, их удобно делить на отдельные внутренние помещения. В плане многие дома Мохенджо-Даро сопоставимы по размерам с современными, а некоторые, видимо общественные, здания занимают площадь в половину футбольного поля. Некоторые, скорее всего оборонительные, стены достигают тринадцатиметровой толщины. С другой стороны, в отличие от тесаного камня, кирпич должен быть небольшим, иначе трудно достичь хорошего качества обжига. Он меньше, чем камень, подходит для возведения высоких построек. Солнце, соль и ветер разрушают скрепляющий кирпич известковый раствор, а высота постройки может привести к тому, что стены под тяжестью своего веса начнут трескаться и расходиться. Поэтому почти все (если не все) дома в Мохенджо-Даро имели не более двух этажей. Даже если представить, что хараппцы решились бы возвести что-нибудь столь монументальное, как их египетские современники. ясно, что осуществить этот замысел им бы не удалось.

Нужно отметить, что невыразительные холмы из песка и почвы, скрывшие города и поселения времен Хараппы, произвели впечатление на преемников Бхандаркара из Археологической службы. К счастью, проигнорировав его отчет, Р. Д. Банерджи и сэр Джон Маршалл предприняли собственные исследования Мохенджо-Даро в конце 1920-х годов. Их работу продолжили Эрнест Маккай и сэр Мортимер Уилер, которые также вернулись к холмам Хараппы в Пенджабе, поскольку при постройке там в XIX веке 160-километровой ветки железной дороги из Лахора в Мултан для насыпи были использованы кирпичи, очень напоминавшие кирпичи из Мохенджо-Даро. Исследования этих, а также многих других мест, проведенные после завоевания независимости и раздела субконтинента на Индию и Пакистан в 1947 году Б. Б. Лалом, Дж. П. Джоши, С. Р. Рао, М. Рафиком Мугалом и многими другими, принесли выдающиеся результаты. Что поражало всех ученых и что остается одной из самых специфических черт хараппской культуры — очевидная схожесть друг с другом нескольких сотен известных на сегодня поселений. «Наше главное впечатление заключается в удивительном единообразии хараппской культуры — как во времени, на протяжении нескольких веков ее расцвета, так и в пространстве, по всей огромной территории, которую она занимала», — таково было заключение одной из работ^{8}.

Например, повсеместно встречавшиеся кирпичи были одинакового, стандартного размера. Стандартными, выполненными по одной системе были и каменные кубики, использовавшиеся как гирьки при взвешивании. Одной системе подчинялась ширина дорог и улиц: улицы были в два раза шире, чем боковые переулки, а главные проезды либо в два, либо в полтора раза шире улиц. Большинство раскопанных на сегодня улиц — прямые и идут либо с севера на юг, либо с востока на запад. Планы городов вообще подчинялись жесткой схеме, которая сохранялась и при многочисленных перестройках. Как правило, город состоял из двух четко разграниченных поселений: из «нижнего», жилого и торгового, и из расположенной на массивном кирпичном фундаменте «цитадели» с ее более внушительными постройками. «Цитадель» всегда располагалась к западу от «нижнего города». Так что поселения Хараппы были не просто первыми городами Индии, а первыми в мире городами, построенными по строгому плану. В дальнейшем предварительное планирование отнюдь не было свойственно индийскому градостроительству по крайней мере до XVIII века, когда махараджа Джай Сингх решил построить «розовый город» Джайпур в Раджастхане.

Инструменты, посуда, используемые для их изготовления материалы тоже подтверждают тезис о полном единообразии. Незнакомые с железом— впрочем, неизвестном никому в 3-м тысячелетии до н. э., — хараппцы с неистощимым терпением резали, пилили, сверлили с помощью стандартного набора инструментов из кремнистого известняка (разновидности кварца), а также меди и бронзы — единственных, наряду с серебром и золотом, доступных им металлов. Из них же отливались сосуды и статуэтки, изготавливались разнообразные ножи, рыболовные крючки, наконечники для стрел, пилы, зубила, булавки и браслеты. Как и в случае гончарной продукции — тарелок, чаш, кувшинов, флаконов и статуэток, — они были тем, чего и следует ожидать от умелых производителей кирпичей, — хорошо сработанными, скудно украшенными и предсказуемо одинаковыми по форме. Коротко говоря, технологическое единообразие «было столь же сильно выражено, как и при планировании городов. Достаточно нескольких экземпляров, взятых из одного места, чтобы охарактеризовать весь тип данных ремесленных изделий»^{9}.

Еще более поразителен размер той территории, на которой удавалось поддерживать это единообразие. Уже по Мохенджо-Даро и Хараппе, отстоящим друг от друга на 600 километров, ясно, что «цивилизация долины Инда» гораздо больше по площади, чем современные ей Древнее царство Египта и Шумерское царство в Месопотамии. Но вскоре выяснилось, что в долине Инда расположено основное ядро цивилизации. После открытия двух главных городов — Мохенджо-Даро в Синде иХараппы в Пенджабе — занимаемая ею площадь постоянно увеличивается примерно на одну провинцию каждые десять лет. Ряд новых поселений был обнаружен в Пакистане, причем не только в Синде и Пенджабе (где на границе с Индией в месте Форт-Деравар находится третий по размеру город), но и в столь удаленных районах, как граница с Ираном в Белуджистане или в Северо-Западной Пограничной провинции. Но и собственно Индия может гордиться важной группой поселений, открытых в Гуджарате, еще одной — в Раджастхане, а также отдельными поселениями в штатах Пенджаб, Харьяна, Уттар-Прадеш, Джамму и Кашмир. Позднее, в сотнях километров к северо-западу в местечке Шортугай на берегу реки Оке (Амударья) в районе российско-афганской границы также было найдено хараппское поселение (или, возможно, «колония»). От Лотхала, небольшого, но важного, видимо, служившего портом поселения в Гуджарате до Шортугая в горах Бадахшана, где хараппцы, возможно, пополняли свои запасы бирюзы, более 1600 километров. С востока на запад, от Аламгипура в верхнем течении Ганга до Суткаген-Дора на Макранском побережье — не намного меньше.

Естественно, что открытие такого количества новых мест не могло не привести к пересмотру ряда сложившихся представлений. Единообразие хараппской культуры, даже с учетом отпечатка местных условий в отдельных областях этой огромной территории — приспособлений к жизни в пустыне, высокогорье, у моря. — уже не воспринимается как абсолютная истина. Пострадали и основанные на этом тезисе теории — о наличии сильной центральной власти, многочисленных чиновников, хорошо управляемого и стратифицированного общества. Простые предположения, родившиеся на основании небольшого числа частично и не всегда аккуратно раскопанных поселений, по мере появления новых поколений исследователей превращались в банальности и требовали пересмотра, перехода от домыслов к бесспорным фактам.

Но по крайней мере одна тайна точно оказалась раскрытой. Первые ученые, скажем, Маршалл, были сильно озадачены вопросом: как такая сложная и развитая культура возникла «из ничего»? Незнакомые с другими культурами бронзового века, существовавшими в регионе, не отдавшие должного чисто индийским особенностям хараппской архитектуры и предметов, ошибочно датируя ее примерно 3500–3000 годами до н. э., они привычно оборачивались к Западу в поисках ответов. Они считали цивилизацию долины Инда колонией или боковым ответвлением шумерской или даже микенской цивилизаций. Сейчас эта идея полностью отвергнута. Во множестве мест, лежащих к западу от Инда, в Белуджистане и Афганистане, как и в самой долине Инда, обнаружено достаточное количество дохараппских и раннехараппских поселений, чтобы проследить всю последовательность перехода от охоты и собирательства к животноводству и земледелию, проследить процесс совершенствования орудий и культуры, приведший к образованию городских поселений. Меньше согласия в вопросах о позднехараппском и послехараппском периодах, но сейчас можно все халколитические поселения (или поселения медно-каменного века) этого региона отнести к одному из названных периодов с соответствующей приблизительной датировкой.

Определенный по найденным поселениям и отличаемый в основном по типу керамики, дохараппский народ уже примерно к 3000 году до н. э. научился обрабатывать землю и строить дома. Он уже умел добывать металл, а благодаря торговым связям имел доступ к другим бесценным для него материалам и предметам. Примерно в 2600 году до н. э. (даты варьируются от поселения к поселению) появление типично хараппской керамики и орудий свидетельствует о наступлении раннехараппского периода. Кирпичные дома приобрели единый план (внутренний двор и комнаты вокруг). В статуэтках того времени угадываются более поздние стили. К концу тысячелетия, скажем, к 2300 году до н. э., раннехараппский период уступает место зрелому с его полным набором того, что мы знаем: одинаковые кирпичи и посуда, прямые улицы с канализационными каналами под ними, типичная терракотовая скульптура, изготовление в заметных количествах бус, украшений из фаянса и раковин, все большее число медных и бронзовых инструментов и, наконец, огромное количество таинственных печатей (и их отпечатков) на загадочном языке.

В ряде мест, чтобы создать поселение по новому четкому плану, старое приходилось сносить и строить все заново. Однако некоторые поселения сохраняют следы сосуществования бок о бок со зрелой хараппской цивилизацией предметов, особенно керамики, нехараппского и дохараппского стилей. Пока остается неясным, какие именно процессы — выплата дани, миграции, завоевания, межплеменные браки или просто культурные заимствования — привели ко все большей стандартизации жизни.

Еще более противоречивы особенности позднехараппской стадии. Около 1900 года до н. э. Мохенджо-Даро оказался покинутым, возможно, из-за наводнений и связанного с ними засоления почвы. Та же участь постигла Калибанган, важный город в Раджастхане, однако в этом случае вероятной причиной было усыхание реки Гкагхара и опустынивание местности. В центральных провинциях повсеместно наблюдалось снижение численности населения, хотя на периферии — в таких областях, как Гуджарат. Харьяна и Пенджаб — снижение было выражено слабее, а кое-где число людей и их активность даже возросли.

Такое рассеивание населения доказывается превалированием керамики нехараппских типов, обеднением письменности и ее все более редким использованием, а также исчезновением других самых удивительных, характерных для хараппской культуры признаков, включая стандартизацию. Однако навыки ремесленников и искусство обработки земли сохранились. Например, прядение и ткачество, которые хараппцы освоили, видимо, вообще первыми в мире, постепенно распространилось по всей Индии и к середине 1-го тысячелетия до н. э. стало обычным занятием. Тонко выделанные ткани сделались и впоследствии оставались одним из главных товаров, привлекавших в Индию римских, арабских, а иногда и европейских купцов.

То же самое можно сказать и о повозке, запряженной быками, которая была одним из символов цивилизации Хараппы, а сегодня повсеместно встречается в Индии. Опять же, возможно, хараппцы были первыми в мире людьми, использовавшими колесный транспорт. Многочисленные терракотовые и бронзовые игрушечные повозки указывают на то, что хараппцы гордились этим изобретением, а большая ширина городских улиц говорит о том, что они были рассчитаны на соответствующий поток транспорта.

Чтобы обеспечить питанием большой город (по расчетам, в Мохенджо-Даро проживали от 30 до 50 тысяч человек), нужен был не только транспорт, как сухопутный, так и речной. Необходимо, чтобы в сельской местности производились излишки зерна, а в городах имелись соответствующие зернохранилища. Существует гипотеза, что самые большие постройки в Мохенджо-Даро, Хараппе, Калибангане и, возможно, в Лотхале служили именно этой цели, хотя внутренняя отделка этих помещений с ровными кирпичными цоколями еще ждет удовлетворительного объяснения.

Единственная общественная постройка, чье предназначение не вызывает сомнений, — «Большая купальня» в Мохенджо-Даро. Размером со средний современный городской бассейн, со щелями, тщательно замазанными битумом, со ступенчатыми спусками на противоположных сторонах, она явно заполнялась водой и предназначалась для купания. Возможно, омовения имели ритуальное значение. Сама купальня расположена во дворе большого здания, однако явных свидетельств того, что она, подобно более поздним индийским храмовым бассейнам, использовалась в религиозных целях, нет. Мы вообще не знаем, какую роль играла религия в жизни народа Хараппы. Ни одно известное здание не может быть с уверенностью определено как храм. Большинство гипотез о богах, культовых предметах, ритуальных кострах и так далее базируются на сомнительных сравнениях с гораздо более поздними ритуалами индуизма. Эти надуманные аналогии можно сравнить с попыткой использовать астрономические знания мусульман для объяснения ориентации египетских пирамид по странам света. Как заметил А. Гкош, «такие теории — чистые фантазии, не заслуживающие внимательного рассмотрения»^{10}.

В качестве одного из часто приводимых в литературе примеров можно привести изображенного на некоторых печатях носатого мужчину в рогатом головном уборе, сидящего в позе «лотоса», с поднятым детородным органом, окруженного животными. Это действительно может быть ранним изображением бога Шивы в образе Шивы-Пашупати, «повелителя животных». Но мифы, как уже было отмечено, со временем меняются. Поэтому невелика вероятность, что божество, связанное с определенными силами — в данном случае с плодородием, аскезой и властью над животными, — сохранит одно и то же имя на протяжении двух тысячелетий. Кроме того, сведений о распространенности такого мифа нет. К Рудре, ведийскому божеству, позднее связанному с Шивой, действительно обращались «Пашупати», поскольку оно покровительствовало скоту, однако ни аскеза, ни медитация не относились к присущим ему качествам, да и покровительство распространялось только на коров, а не на животных вообще. Более правдоподобным кажется предположение, что хараппский образ с рогатым головным убором относится к культу быка, к которому также можно отнести и другие многочисленные изображения быков.

Сходные сомнения возникают и в отношении женских терракотовых фигурок, часто описываемых как изображения «богини-матери». Пучеглазые и лопоухие, опоясанные, иногда в мини-юбках, с нелепым выражением лица, они, как правило, изготовлены довольно грубо. Только археолог с совершенно «запыленным» взором мог назвать их «прелестными вещицами»^{11}. Большие уши при более внимательном рассмотрении оказались деталями сложной прически. Если считать, что полные, выставленные напоказ груди свидетельствуют, что перед нами богиня плодородия, стоило ли ей хлопотать о прическе и надевать мини-юбку?

Подобные предметы «народного творчества», включая многочисленные игрушки, не выдерживают никакого сравнения с действительно прекрасными образцами хараппской скульптуры. Последние столь лаконичны и выразительны, что, пожалуй, «ничего подобного не было создано человеком до начала великой эпохи мастеров Эллады»^{12}. Их, к сожалению, очень мало: сэр Мортимер Уилер насчитал всего одиннадцать более или менее целых каменных скульптур и одну бронзовую. Все они также очень маленькие, всего в несколько сантиметров высотой. Редкость в сочетании с малыми размерами, конечно, вызывает сомнения в их местном происхождении. Два прекрасно изваянных торса — один, видимо, мужской, второй женский — были найдены в Хараппе. У обоих имеются отверстия, которые использовались для крепления ныне отсутствующих рук. На этом основании их можно сравнить с изделиями мастеров современной им культуры Намазги, открытой советскими археологами в районе Ашхабада в Туркменистане. Для известной фигуры бородатого мужчины в расшитой тоге также существуют аналоги из Намазги, есть некоторые аналоги и для самой известной хараппской скульптуры — бронзовой «танцующей девушки».

Вот «танцующую девушку», которая, возможно, совсем и не танцует, действительно можно назвать «прелестной вещицей». Обнаженная, если не считать ожерелья на шее и толстых браслетов на руках, эта миниатюрная статуэтка ничего общего не имеет с обычным индийским секс-символом, полногрудым и широкобедрым. Это худенькая девчонка, выставляющая наготу напоказ с чарующей безмятежностью. Ее поза продуманно обыденна, одна длинная рука покоится на бедре, вторая спокойно свисает, почти касаясь слегка приподнятого колена. Худые, даже тощие ноги чуть расставлены, одна из ступней (сегодня утраченных) слегка приподнята. Возможно, она рассеянно оглядывает свой гардероб, а может быть, чуть откинув голову, думает о смене возлюбленного? Ее волосы собраны в тяжелую пышную прическу. Несомненно, она хочет, чтобы ею восхищались, и, может быть, была бы рада узнать, что сейчас, четыре тысячи лет спустя, ею восхищаются по-прежнему. Если есть хотя бы одно произведение хараппского искусства, которое не хотелось бы отдавать культуре Намазги, то это, безусловно, «танцующая девушка».

По счастью, у нее есть серьезные основания для получения местной прописки. Во-первых, это внешность: полные губы и широкий нос, столь характерные для протоавстралоидов и совершенно несвойственные центральноазиатской культуре Намазги. А найденные скелеты людей, погребенных в долине Инда, свидетельствуя о расовом многообразии населения, указывают, что протоавстралоиды, исконные обитатели Австралии, и сейчас встречающиеся кое-где в Индии, были в их числе. Кроме того, в то время как большинство каменных скульптур найдено собственно в Хараппе, чьи контакты с Намазгой были, возможно, наиболее активны, «танцующая девушка» была обнаружена в Мохенджо-Даро, чья внешняя торговля в основном ориентировалась на Персидский залив и Месопотамию. Так что потребуются серьезные доказательства, чтобы похитить у хараппцев их самую выдающуюся представительницу.

Торговля, как внутри все более расширявшегося мира Хараппы, так и за его пределами, была, безусловно, важнейшим фактором, стимулировавшим развитие культуры. Ни олово, необходимое для изготовления бронзы, ни многие камни, вроде бирюзы или мыльного камня, не встречаются ни в долине Инда, ни где-либо поблизости. Значит, их привозили издалека. Точно так же очевидно, что культуры Месопотамии получали многое из Хараппы: медь, золото, древесина, слоновая кость и, возможно, хлопковые ткани. Хараппские печати и их отпечатки найдены во многих шумерских поселениях, а в шумерских документах часто упоминаются отношения с некими удаленными местами, называвшимися «Дильмун», «Маган» и «Мелухха». Первое, вероятно, находилось в Персидском заливе, возможно, это Бахрейн, служивший перевалочным пунктом. «Маган» обычно ассоциируется с прибрежными районами Ирана и Белуджистана, современным Макранским побережьем. А вот «Мелухха», судяпотем товарам, которые шли оттуда, путем дедукции связывается с цивилизацией Хараппы. Правда, против этой гипотезы имеются возражения. Месопотамцы утверждали, что однажды завоевали «Мелухху», хотя археологических подтверждений этому нет. А позднее «Мелухху» обычно связывали с африканским побережьем. Однако, несмотря на это, шумерские упоминания о «судах из Мелуххи», которые царь Саргон Великий «заставил причаливать у стен Агады», указывают на связь с миром Хараппы.

Значение хараппской (или «мелуххской») торговли, все современные рассуждения о ней основываются в основном на хараппских печатях. Эти печати, сделанные обычно из мыльного камня (стеатита), в большинстве своем прямоугольной формы и примерно одного размера, с почтовую марку. На лицевой стороне вырезаны (в зеркальном изображении, чтобы оттиск на мягкой глине выглядел правильно) в среднем по пять букв (символов слов) на непонятном пока языке плюс один или несколько рисунков. На последних часто изображены животные. Самые знаменитые примеры — изображения горбатых, со свисающим подгрудком быков — свидетельства общепризнанного гения хараппцев, проявившегося в создании ярких миниатюрных изображений окружающей жизни.

Сейчас найдено несколько тысяч таких печатей и их отпечатков. Они были распространены по всему хараппскому миру а не ограничивались крупными поселениями. У каждой печати имелся выступ или отверстие для того, чтобы ее можно было подвесить и носить на шнурке. Их распространение указывает на то, что они могли использоваться для упрощения торговых операций на больших расстояниях. Оттиск печати на партии товара позволял определить владельца, место происхождения или содержимое, то есть выступал в роли своего рода товарной накладной или даже штрих-кода. Если их назначение было действительно таковым, то многочисленные находки на столь обширной территории говорят об активной, кипучей торговой деятельности. Возможно, вместо того, чтобы тратить деньги на возведение памятников и мемориалов, хараппцы все излишки пускали на товарообмен. Было даже высказано предположение, что они столь зависели от этой торговли, что ее заметный спад в начале 2-го тысячелетия до н. э. был причиной, а не результатом разрушения городской жизни.

Хотя надписи на печатях до сих пор не прочитаны, интересные выводы были сделаны на основе анализа обычно сопровождавших текст изображений. Часто это одно животное — горбатый бык, слон, тигр или мощный носорог. Но чаще всего встречается изображение неизвестного зоологии приземистого животного с телом быка и головой зебры с одним изогнутым вверх и вперед рогом. Такой «единорог» изображен на 1156 печатях и отпечатках из 1755 найденных и относящихся к «зрелому» периоду хараппской культуры, что составляет более 60 процентов^{13}. Ширин Ратнагар, специалист по хараппской торговле, отмечает, что текст, сопровождающий эти изображения, на разных печатях разнится, что означает, что текст и изображение несут разную информацию. А поскольку изображения часто повторяются и смотрятся как своего рода тотемные символы, можно предположить, что они были символами определенных социальных групп. Предполагая, что эти группы основывались на общности происхождения (как у ведийских ариев), Ратнагар называет их «родами» или «кланами»: «Тогда мы должны сделать вывод, что «единорог» был символом самого процветающего рода, который вырос (или рос) за счет союзов с другими родами и их ассимиляции, и что административное управление и принадлежность к тому или иному роду были тесно связаны. Другими словами, можно интерпретировать «единорога» как религиозное выражение системы политической власти, основанной на межродовых связях»^{14}.

Как действовала такая политическая система, была она деспотической или нет, сейчас сказать невозможно. Также невозможно сказать, как уже отмечалось, какова была религиозная жизнь Хараппы. В этом и ряде других исследований проводится мысль, что Хараппа представляла собой государство. Ратнагар предполагает, что оно стало складываться, когда многочисленные этнические и (или) культурные группы начали жить вместе благодаря заключаемым союзам, межплеменным бракам, а также той или иной сельскохозяйственной и ремесленной специализации. В «зрелую» фазу хараппской культуры эти группы образовывали уже не федерацию, а единое государство. «На уровне современных знаний мне кажется, что мы имеем дело с настоящей хараппской «империей».

Если так, то полное, хотя и постепенное исчезновение хараппской цивилизации кажется еще более загадочным. Шумерская цивилизация сменилась Вавилонией, Древнее царство в Египте — Средним и Новым царствами. В Китае династия сменяла династию. И только в Индии первый масштабный эксперимент по созданию городских поселений, политической и торговой систем закончился бесследным исчезновением под слоями песка и ила. На родине идеи реинкарнации не произошло возрождения хараппского мира с его кипучей местной жизнью. Истории было суждено начаться снова, уже с совершенно другими людьми.