История Индии

Введение

Часто писать историю Индии начинают с того, что жалуются на малочисленность доступных источников. И источники эти принято считать весьма скудными и способными лишь фрагментарно осветить историю одной из древнейших цивилизаций мира. Профессор Р. Ч. Маджумдар в 1950-х годах писал: «Мы не располагаем никакими историческими текстами, написанными до XIII столетия н. э., здесь у нас гораздо меньше подробных сведений, чем о Древней Греции, Риме или Китае». Маджумдар говорил о XIII столетии, поскольку именно тогда северная Индия попала под власть мусульман и их приверженцы постарались увековечить победу ислама. Но 80 % от добрых четырех тысячелетий доисламской индийской истории оказались без исторических описаний.

«Этому недостатку трудно дать разумное объяснение, — продолжает Маджумдар, — но факт сомнений не вызывает»^{1}. Если отвлечься от рациональных объяснений, то проявляется прежде всего нежелание индийцев рассматривать свою древнюю историю как академическую дисциплину. Недостаточное количество летописей и мемуаров тяжким бременем ложится на историка. Оно затрудняет реконструкцию событий прошлого и искажает их интерпретацию, превращая ее в занимательный рассказ. Почтенные читатели исторического труда предупреждены. Аттракцион продолжается.

К счастью, за последние пол века ситуация значительно улучшилась. Не то чтобы на свет неожиданно явились летописи, но было проведено множество новых исследований, и другие отрасли науки внесли свой вклад. Я был просто потрясен, узнав, сколько написано трудов по следам этих славных открытий и сделано судьбоносных выводов и находок в результате кропотливого анализа. Таким образом, недостаток документов отчасти восполнен. Исследовательский подход, как розу шипами, оживил повествование спорами, внеся неформальную атмосферу студенческого общества. История, основанная на исторических свидетельствах, выглядит вполне научно, но очень многое в изучении прошлого — даже хронология — привязано к объектам культуры и искусства (монетам, свиткам) и собирается по кусочкам из отдельных надписей, фрагментов устной традиции, письменных произведений, религиозных текстов. Поэтому ныне прежние невразумительные монографии, не опирающиеся на эти источники, придется пересмотреть.

Реконструкция прошлого на основе надежных материалов — занятие прекрасное, но не простое. Гений ученых, которые из обломков, из руин, из «кирпичиков» отдельных фраз смогли выстроить историю одной из старейших и интереснейших цивилизаций, сам по себе достоин эпических поэм. Он заслуживает отдельного повествования, и я в предыдущей книге постарался рассказать об ученых XIX века^{2}. Но этот исследовательский эпос продолжается и тоже является частью истории Индии. Историческое повествование, словно каменная лестница, ведет нас в мир древних событий и героев, но и сами ступени могут многое рассказать о том времени, когда они были уложены. И когда столь многое из известного нам получено путем исследований и столь немногое — благодаря свидетельствам, было бы странно не доверять ученым, которые смогли подтвердить свои открытия. Это касается и истории Индии, и, в немалой степени, ее метаистории.

Мне понравилась идея включить в свою работу достижения смежных дисциплин — археологии, филологии, нумизматики, фонетики, истории искусства и других. Я решил, что такой подход будет более всего отвечать общему направлению. Надеюсь на сдержанное отношение скептиков к идеологическим и религиозным искажениям, которым порой подвергаются такие исследования. Надеюсь, что 30 лет постоянных исследований на субконтиненте, множество прочитанного и написанного на эту тему послужат мне оправданием. Д. Д. Косамби, наиболее вдохновенный из индийских историков, заметил, что для исследователя и интерпретатора прошлого Индии наиболее ценным качеством является стремление изучать ее пешком. Он называл это полевыми работами, и название справедливо.

Поля, которые исходил Косамби. и жители, которые были им опрошены, составляют очень небольшую часть окрестностей Пуны в Махараштре. Обладая свободой перемещения, я побывал в более примечательных местах и решил составить такую историю, которая давала бы представление о необыкновенном архитектурном наследии Индии. Лорд Керзон, наиболее жесткий из вице-королей Индии, превозносил индийские древности как «величайшее в мире созвездие памятников старины». Все, кроме тех ученых, что занимаются санскритской литературой, считают эти чудеса архитектуры и скульптуры самыми яркими историческими свидетельствами. Они вдохновили чужеземных любителей древностей на первые исследования, они и сейчас продолжают возбуждать любопытство у миллионов туристов. Для них история индийского зодчества в политическом, экономическом и идеологическом контексте может оказаться полезной.

Памятники тоже до некоторой степени компенсируют недостаток исторических текстов. О царях Тамилнада из династии Чола нам известно почти исключительно благодаря огромному храму Раджараджешвара, высоко возносящемуся посреди мощеной площади монастыря. Он был построен и обставлен в Танджуре XI века. Из надписей в нем мы узнаем о славных походах Чолов и об их щедрых пожертвованиях. Нам даже кое-что рассказывают об устройстве царства. И даже сам размер этого памятника и его величественность ясно говорят о значительности царства и династии. Чтобы построить и финансировать крупнейший храм Индии, Чолам потребовались ресурсы посерьезнее, чем могла обеспечить дельта реки Кавери, где традиционно выращивали рис. Фактически, не окажись в храме надписей и не будь других источников, историки все равно могли бы с уверенностью сказать, что построило его государство, достигшее успехов в торговле и завоеваниях.

Величественные статуи и здания не только вдохновляют на написание истории. Иногда они лишают такой возможности. В экономике и политике определенности немного, зато в религиозных вопросах она имеется в изобилии, поэтому индийская история порой приобретает религиозно-культурный уклон. В результате в большинстве трудов появляются целые главы, посвященные учению Будды, математическим и музыкальным теориям Древней Индии, духовным практикам. Это интересные, увлекательные темы, и они позволяют удачно навести мосты между веками, когда не хватает политических аргументов. Но бывает очень трудно оценить искажения, которые привнесло подобное отношение, скажем, в понимание древнегреческой драмы или в научное толкование европейской истории.

Существует мнение, которое, оставляя в стороне ход индийской истории, да и саму Индию, исходит из того, что вопросы культуры и религии зачастую решаются административными и военными методами под влиянием настроений момента. Я с этим не согласен. Религиозное и культурное самосознание, конечно, важно, но, по свидетельствам многих источников доисламской Индии, оно не является существенной причиной политических разногласий или конфликтов. Его влияние возрастает только в последние десятилетия британского правления. Исторически именно в Европе, а не в Индии религиозные мотивы использовались для оправдания войн и политических гонений.

Однако воспевание архитектуры еще не есть культурная история Индии и даже еще не история культов Индии. Если и возникает уклон, то в сторону хронологии, представлении о чрезвычайной ограниченности отрезка времени, о котором доступна информация. Как это ни странно, хронология зачастую убивает вольность в интерпретации, которой отличаются все труды по истории Индии. Целые века, о которых нет достоверных сведений, складываются «в гармошку», когда сомнительные даты создания произведения опровергаются более ранними сведениями или подтверждаются более поздними. Если, как многие теперь считают, «Артхашастра» Каутильи — руководство по управлению государством, написанное «индийским Макиавелли» — была написана не в IV–III веках до н. э., то все наши представления о природе власти в «имперскую эпоху» Маурьсв (320–180 гг. до н. э.) нуждаются в пересмотре. Точно так же, если Калидаса, «индийский Шекспир», жил не во время следующего «расцвета империи» (а в пользу этой версии говорят только случайные детали), то «золотой век Гуптов» (320–500 гг.) заметно тускнеет.

Анализ синхронности свидетельств эпохи в таких случаях часто дает ненадежные или противоречивые результаты. Вся индийская история искажается, когда начинают комбинировать события и источники. Интересно, что «величайшее в мире созвездие памятников старины» вовсе не сосредоточено вокруг центров власти. О династиях, простиравших свою власть на всю Индию, вроде Маурьев и Гуптов, тоже невозможно что-то утверждать с уверенностью по современным им памятникам. Исключение представляют только новые города Дели и Агра, которые находились под патронажем султанов, Великих Моголов и британцев. Но в более ранних административных центрах, таких как Паталипутра (Патна, Бихар) или имперский Каннодж (возле Канпура, Уттар-Прадеш), осталось слишком мало свидетельств от времен великих империй Маурьев, Гуптов или Вардханов, чтобы судить о влиянии этих правителей. И напротив, можно увидеть более впечатляющие ранние храмы, добравшись в Санчи и Эллору, Канчи и Бадами — на сотни километров в глубь центральной Индии, Декана или на юг.

Традиционно такое несовпадение между центрами власти и архитектуры объясняется тем, что мусульманские идолоборцы разрушали храмы и дворцы в столицах северной Индии. — как это происходило, в частности, в таких богатых религиозных центрах, как Варанаси и Матхура. Фактом остается лишь то, что эти центры все-таки сохранились, как и более поздние дворцы и крепости, постройка которых приписывается не столь могучим правителям, как Гупты или Харшавардхана, претендовавшим на власть над всей Индией, а более скромным династиям, а также купцам и ремесленникам, жившим под их защитой.

Эти более скромные династии, правившие по всей Индии в 1-м и большую часть 2-го тысячелетия н. э., нам известны в основном по надписям. К несчастью, надписи сделаны таким запутанным языком, утверждения в них содержат столько повторений и поэтических преувеличений, а цари и династии, которые в них упоминаются, столь многочисленны и так сбивают с толку, что большинство работ по истории им внимания не уделяют. В одно и то же время на субконтиненте правили от 20 до 40 династий. Попытка уместить все это венценосное многообразие под обложкой популярной книги напоминает интеллектуальный садомазохизм, и этим я заниматься не буду. Но, надеясь на снисхождение читателя, я постарался уделить внимание этим надписям и выделить тех правителей, которые нашли отражение в других источниках или прославились.

Без перечисления длинного списка династий в повествовании возникают бреши. Сжатие и отбор — прерогатива историков, но в имеющихся трудах по истории совершенно не очевидно, почему приходится жертвовать теми или иными веками в угоду «свежести взглядов»^{3}. Мой опыт написания статей и политического анализа говорит об обратном. Поскольку большинство сегодняшних «горячих» новостей завтра окажется на свалке, историк должен осторожно подходить к концепции «свежести». В этой книге я совершенно не хочу делать акценты на текущем положении дел, я нарочно их заглаживаю. Текущие дела потому и текущие, что они не завершены.

Если слишком сосредоточиться на настоящем, есть опасность потерять четкость очертаний картины прошлого. Половину этого повествования занимают события XIX–XX веков, как наиболее хорошо освещенные, но нельзя по ним судить о Древней Индии. Также нельзя сказать, что британский и постколониальный период в истории Индии более поучителен только потому, что он лучше задокументирован. Высокомерное предпочтение какого-либо одного периода истории Индии не более объективно, чем стремление рассматривать все события, ставя во главу утла связи с Европой («евроцентризм»), своеобразие Востока («востокоцентризм») или христианские ценности («христианоцентризм»). По-моему, выборочный подход делает историю ущербной. Если обкрадывать прошлое ради модных точек зрения, то в настоящем мы лишимся очарования непоследовательности, причудливых случайностей, человеческой эксцентричности, которые так оживляют сухие описания. Честная оценка рассматриваемого периода на шкале времени или пространственного расположения объекта обязательно принесет плоды.

Если шкала времени отражает продвижение истории, то место задает наклон графика, по которому она продвигается. В динамичном состоянии история несется вперед, в статичном — останавливается или даже начинает пятиться. В таких случаях мы говорим о «безвременьи». Заскочив в случайный ночной поезд и проснувшись спустя 12 часов, чтобы выпить крепкого сладкого чая и поглядеть на унылые поля, путешественник (даже индийский) может испытать некоторые трудности, пытаясь определить свое местоположение. Сельская местность в Индии поразительно однообразна. По большей части это плоская равнина. Далекие горы только подчеркивают ее плоскость. Отдельных деталей не различить. Полоску земли вдоль путей бессовестно захватывает лиловый вьюнок, и блестящие дронго — черные длиннохвостые птицы — сидят на телеграфных проводах, как ноты. Это может быть Бихар, или Карнатака, или, но с тем же успехом, Бенгалия или Туджарат. В других континентальных районах можно выделить определенные зоны, например пустынный район Сахары в Западной Африке, сахель или леса Северной Америки имеют свой характерный вид — равнины, пустыни, горы. Весь индийский субконтинент выглядит одинаково.

Конечно, есть и исключения, обычно — крупные. Гйма-лаи, самая выдающаяся деталь на лике Земли, надежно отгораживают субконтинент от остальной Азии. Таким же образом Западные Гхаты отгораживают его от Аравийского моря. Оба эти массива считаются частью Индии: Гималаи как обитель богов, Гхаты как родина воинственных маратхов. В этих горах рождаются многие индийские реки. Будто бы громадной буквой «V» они отгородили часть южной Азии, определив место, ставшее ареной индийской истории.

Можно провести поучительное сравнение с другими субконтинентами Евразии — например, Европой. Европа за исключением территории бывшего СССР занимает приблизительно ту же площадь, что и индийский субконтинент (более четырех миллионов квадратных километров). Но она вовсе не однообразна. Горные цепи, такие как Альпы или Пиренеи, сильно изрезанная линия берега, полузатопленный континентальный шельф, распределение площади суши по вытянутым полуостровам (Иберия, Скандинавия), отдаленные острова (Британия, Ирландия), горные анклавы (Швейцария, Шотландия). Географические очертания стремятся к разделению, изоляции, региональным отличиям. Вписанные в такие различия племена образуют народы, народы образуют государства соответственно своим территориальным различиям.

Но если европейская география стремится к фрагментации, то для Индии характерна интеграция. Здесь нет отдельных полуостровов, нет снежных хребтов, разделяющих внутреннее пространство. Несколько водоразделов почти круглый год легко пересечь. Леса, когда-то более протяженные, чем ныне, располагались сухим массивом и давали приют диким племенам и множеству отшельников, служили для жителей равнин настоящими кладовыми ценных материалов (дичь, мед, дерево, смолы). Лишь некоторые периферийные районы (Керала, Ассам) были покрыты непроходимыми тропическими лесами. Болота встречались гораздо чаще. Там, где сейчас находятся Бангладеш и индийская Западная Бенгалия, реки Ганг и Брахмапутра проходят, разбиваясь, через сеть каналов, образуя самую протяженную в мире дельту Большая часть Бенгалии, полузатопленная и густо покрытая лесом, стала ареной исторических событий сравнительно поздно. Но и болота служили источником ценных ресурсов и в летние месяцы нещадно использовались. Различные экологические зоны, дополняя одна другую, побуждали к сотрудничеству и обмену. Кочевники и скотоводы, странники и предсказатели, торговцы и воины могли свободно перемещаться через такую удобную страну. Казалось, она готова к интеграции и созданию империи.

Но климат решил иначе. «Индия представляет собой амальгаму разных стран и отчаянных попыток создать из нее единое целое»^{4}. Как писал Фернан Бродель, только британцы смогли править всем субконтинентом. Интеграции не возникало, потому что людская масса была огромна, а население слишком многочисленно и разнолико. Но, как ни странно, делая акцент на особенностях окружающей среды, Бродель упустил более очевидное объяснение. Объединение не происходило и интеграция не возникала потому, что география была одинаковой, а вот гидрография вносила различия.

В Индии преобладают тропические температуры, и большую часть года дожди не выпадают. Значит, урожай зависит от короткого сезона юго-западных муссонов. Дожди идут в период с июля по сентябрь, причем неравномерно по территории страны. Количество осадков и степень, с которой в данной местности они могут быть усвоены, стали определяющими факторами. Там, где вода дольше всего задерживалась рельефом, сельское хозяйство развивалось, население росло, образовывались социальные группы. ТЬм, где воды не хватало, росли редкие сухие кустарники, красовались пустые проплешины и каменистые плато, разделяя более благополучные места поселений.

Озера, длинные реки с небольшими порогами, такие как Ганг и Инд, особенно в половодье, которое усиливалось благодаря таявшему в горах снегу, использовались для пополнения запасов воды. В северной Индии от этих рек зависело многое, хотя на протяжении веков менялись площадь земель, которые они орошали, течение рек и даже их число. В разные временные периоды индийская история воспевает великие реки. То Инд в нижнем течении в числе Пяти рек (Пенджаб, «пандж аб»), его притоков. То Две реки (Доаб, «до аб)», область между Джамной и средним течением Пшга, в восточном Уттар-Прадеше и Бихаре.

Могучие системы рек северной Индии известны как самые орошаемые и подходящие для земледелия зоны. И хотя этих зон было несколько, в 1-м тысячелетии дон. э. они слились, образовав плодородный коридор с плотным населением, с северо-запада, где сейчас Пакистан, до Бихара на востоке. Здесь впервые появились меновая торговля, культурное единство и политическое соперничество. Коридор превратился в широкий пояс государств-соперников, сходных идеалами, имеющих общие традиции и претендующих на превосходство. Именно так зарождалась идея всеиндийского владычества у таких строителей империй, как Маурьи, Гупты и Вардханы.

Если позволяла почва, в других реках тоже устраивались открытые водохранилища. На дальнем юге Тамилнад с наступлением ноября и еще несколько недель после прекращения дождей выглядит с высоты как сплошная зона наводнения. Там лоскутные одеяла полей устроены так хитро, что их края образуют резервуары и, прежде чем вода неизбежно высыхала или просто заканчивалась, успевает вырасти рис. Поскольку на полуострове, в отличие от севера, нет заливных лугов, для земледельческих поселков приспособили склоны Западных Гхатов. Мелкие, но многочисленные, как на побережье Кералы, поля обильно орошались.

В других регионах геология позволяла запасать воду в подземных хранилищах. Ее трудолюбиво добывали из колодцев, чтобы полить ограниченный участок земли. При освоении особенно засушливых районов эта подземная вода была единственной, какую удавалось добыть. А поскольку больше половины субконтинента получает менее 80 см осадков в год, таких мест много. Ко всему пространству между западными пустынями Синда — Раджастхана и засушливой частью центральной Индии и Деканским плоскогорьем на полуострове иногда добавлялся широкий пояс, проходящий с севера на юг. Практически определение довольно нечетко, ведь даже «Декан» — скорее удобное название, чем природный объект. Кроме того, этот пояс пересекают крупные реки — Чамбал и Бетва (притоки Джамны), идущие с севера на юг, они образуют коридоры между долиной Ганга и полуостровом. Еще пустоши Индии разрезает Нармада, текущая на запад, образуя четкую границу север — юг. В истории она сыграла роль индийского Рубикона между северными районами и полуостровом. Микрозоны. в которых отмечалось наличие воды, пятнами усеивали Раджастхан и Декан. В исторические времена за обладание ими боролись почти все крупные династии.

Как в лесах и болотах, в засушливых местах тоже имелось свое скудное население— кочевники, обычно воинственные и разводившие лошадей. Засушливые области служили не столь мощными барьерами, как моря и горы Европы. Но все-таки эффект был. Барьеры вызывали разделение, увеличивали различия и со временем приводили к столкновениям интересов правителей. Так рождался великий индийский парадокс, когда страна приветствовала присоединение к какому-нибудь царству, а множество мелких правителей считали своим долгом оказать сопротивление.

В социокультурном смысле этот парадокс, вызванный климатом, выглядит еще более жестко. Он касается чувства «региональности», которое сейчас развито на субконтиненте. В благодатных, орошаемых зонах, где концентрировалось население, прирост сельскохозяйственного продукта вызывал развитие и в других сферах. Археологи отметили этот процесс по зонам распространения оружия и керамики определенного вида. Такие находки позволяли выделить орошаемые области, которые в разное время мигрировали от севера Инда до долины Ганга, Гуджарата, Малвы и до побережья Ориссы в средней Индии. На юге наблюдалось похожее расхождение, хотя там археологических следов часто не находили. Кроме немногих изделий каменного века, история южной Индии не показывает признаков развития вплоть до самого конца 1-го тысячелетия до н. э.

С развитием торговли и ремесел специализация рождала конгрегацию, а конгрегация — урбанизацию. В пределах тех же благодатных анклавов появились идеологическая согласованность, социальное разделение и политические образования. Модели для каждого анклава — эффективная религия, гармоничное общество и легитимное государство — объединили элементы и императивы в набор норм, развившийся из принятых традиций индоарийского народа, который распространился по северу Индии к 1000 году до н. э. Эти индоарийцы, вероятно, были чужаками и имели сильное общество с хорошо разработанными ритуалами и универсальным и богатым средством общения в виде санскритского языка. Была ли Индия и тогда такой же открытой и однообразной, как предполагают геологи, неизвестно, но санскрит и его носители очень скоро стали в ней преобладать. Это произошло почти по всему северу Индии, но не быстро и не без компромиссов. Далее, на запад, восток, к центру Индии и Декану, процесс, неверное названный арианизацией, проходил медленнее и сопровождался такими компромиссами с местными элементами, что было бы правильнее употребить слово «гибридизация». Из этого возникли разные языки и разные социальные группы, которые в условиях различного исторического опыта дали Индии ее региональное разнообразие, до сих пор отличающее жителей Бенгалии и Гуджарата, Пенджаба и Маратхи.

Пантеон богов и духов, почитаемых в каждой зоне или регионе, тоже образовался в процессе гибридизации. Индоарийские боги утратили свою первоначальную личность, приспособившись к местным культам. Так, повелитель Вишну обрел длинный список аватар или инкарнаций. В некоторых частях Индии этот процесс гибридизации идет до сих пор. Каждый год каждая деревня в местности Пудукоттай, в Тамилнаде, отбирает у местного гончара большую глиняную лошадь в пользу повелителя Аянара. Оседлав чудесную новую лошадку, Аянар ночью объезжает деревню, оберегая ее поля от неурожая, а жителей от оспы. Но кто такой этот Аянар? Не кто иной как повелитель Шива, говорят нам. Общеиндийский Шива сам является сплавом различных культов, а теперь он, кажется, узурпирует роль тамильского повелителя Аянара. Но, может быть, это обратный процесс. Для местных жителей именно Аянар присвоил атрибуты Шивы.

С местными языками в Индии вышло то же, что и с богами. Язык маратхи в своей самой ранней форме употреблялся в Махараштре и имел дравидские и санскритские корни. В то же время местная форма, раннедравидская (эта языковая семья теперь представлена только на юге), как считается, была вытеснена более престижной и универсальной санскритской. Однако из этого прецедента неясно, как происходило взаимодействие местных элементов и санскритского влияния. Может быть, говорящие на санскрите беженцы в Махараштре постепенно усваивали прото-дравидскую грамматику? Или был какой-то другой путь?

Более ясный пример арианизации и санскритизации, доказанный сведениями из топографии, явлен в санскритской эпике. Ключевые элементы «Махабхараты» и «Рамаяны» распространились в устной традиции почти по всей Индии. К концу 1-го тысячелетия до н. э. даже в далеком Тамилнаде знали героев Пандавов, воевавших за главенство в междуречьи Ганга — Джамны, и о походе Рамы и Лакшманы из Айодхьи для освобождении госпожи Ситы. Конечно, эти истории рассказывались повсюду, и целый ряд знаменитых названий из них прижился у правителей дальних краев. Многочисленные Айодхьи, Кошалы, Матхуры и Камбоджи появились по всей Индии и особенно в зоне индийского влияния, в Юго-Восточной Азии. Гйбридизация продолжалась, как и с богами. В Карнатаке человек, пишущий на языке каннада, объяснил мне, что, несмотря на все усилия правительства Банголора по развитию языка каннада, селяне до сих пор настаивают на том, чтобы их деревни назывались на санскритский манер для большей респектабельности и чтобы на почте было удобнее читать адреса.

Переименовывая города и предметы, некоторые цари пытались на самом деле сменить моду в соответствии с идеальными моделями санскритской литературной традиции. Правители Раштракуты в Махараштре VIII–X веков в архитектуре своего колоссального храма в Эллоре отобразили Гималаи. Храм был назван в честь Шивы, повелителя горы Кайласа (сейчас это пик в Тибете), но в нем почитаются и тибетские реки в виде чувственных богинь — госпожи Ганги и госпожи Джамны. В стремлении обладать толикой священной географии Чолы в самом деле перенесли часть воды из священного Ганга на расстояние в две тысячи километров, чтобы наполнить пруды храма и каналы вокруг Танджура. Так им хотелось иметь святую землю северной Индии в сердце Тамилнада.

География, как и история, казалась чем-то, что можно повторить. На табличках, как на Тадж-Махале, могольские падишахи постарались воплотить мусульманские представления о рае — душистая зелень, проточная вода и белый мрамор. Позднее в заросших деревьями «горных станциях» британцы воплотили собственные идеи — зеленые двускатные крыши, кладбища с воротами, дорожки с перилами и заросли фуксии. На карте появились новые названия — Аннандейл и Веллингтон. Номенклатура была цензурирована и англифицирована.

Теперь названия стали народными. Это смутное время и для посетителей Индии, и для тех, кто пишет о ней. Процесс пересмотра еще далек от завершения, шансы найти вариант произношения и названия, понятный и приемлемый для всех, очень невелики. Возможно, рискуя кого-то обидеть, я продолжаю называть Мумбаи Бомбеем, Колкоту Калькуттой, а Ченнай — Мадрасом. Для неиндийцев эти названия более привычны. С другой стороны, я придерживаюсь вариантов названий Пуна, Авадх, Ганг, Пенджаб, которые могут оказаться непривычными для неиндийцев. Они, однако, довольно часто встречаются в разных исторических трудах, посвященных южной Азии.

Для всякого, кто не знаком с санскритом и персидским языком, другой большой проблемой является транслитерация. И снова я не претендую на последовательность. В большинстве слов я сохраняю конечную санскритскую «а» (Рама, а не Рам, «Рамаяна», а не «Рамаян» и т. д.), использую букву «ч» (Чола) и «ш» для многочисленных санскритских вариантов этого звука (Вишну, Шива, Шатавахана и Шака). При внимательном прочтении читатель, несомненно, обнаружит множество недочетов, за которые ответственен почти всегда автор — не редактор. И конечно, он же отвечает за все ошибки, упущения, обобщения и упрощения, которыми изобилуют пять тысяч лет бурной истории.